Глава 36

Пробка на окружной автостраде, некстати перевернувшийся автомобиль и болваны-полицейские, направившие нас в объезд через развязку, которая оказалась забита еще плотнее, чем кольцевая, задержали нас почти на час, так что на стадион «Тёрнер-филд» мы приехали всего за несколько минут до начала игры. Поставив машину на стоянку, дядя немного приоткрыл окна, чтобы Бонса, свернувшегося на заднем сиденье, овевал ветерок, после чего мы торопливо пошли к входу на стадион. На выходе со стоянки нас остановил одноногий мужчина в инвалидной коляске. Волосы у него на голове слиплись от грязи, изо рта несло запахом гнилых зубов и свежим перегаром. Преградив нам дорогу, он ловко крутанулся на месте и, сплюнув на асфальт, проговорил заплетающимся языком:

– М-мелочишки не найдется, пр-риятель?

Я обошел его, не проронив ни слова, дядя повторил мой маневр, а Мэнди, по-моему, и вовсе задержала дыхание. В следующий момент я вдруг почувствовал, что кто-то потянул меня за задний карман джинсов. Обернувшись, я увидел, что Майки протягивает ко мне руку ладошкой вверх.

– Идем скорее, – поторопил я, показывая на стадион, в ворота которого входили последние зрители. – Когда мы сядем на наши места, я куплю тебе все, что ты захочешь.

Но мальчик только тряхнул головой и нетерпеливо покачал ладонью в воздухе.

– Что?

Он показал на пьяницу в кресле.

– Слушай, Майки, если я дам этому человеку денег, он сразу поедет в ближайший винный магазин.

Мальчик снова взмахнул рукой и даже топнул ногой, но я не уступал.

– Нет, этому забулдыге я денег не дам.

Майки открыл блокнот и написал большими, жирными буквами:

«Просящему у тебя дай!»^[63]

Я уперся кулаками в бока.

– Кто это сказал?

Мальчик показал глазами куда-то наверх, потом без всякого выражения посмотрел на меня. Дядя и Мэнди тоже остановились и теперь пытались разгадать эту пантомиму.

Я тоже посмотрел наверх и пожал плечами.

– Ну, кто? – повторил я.

Мальчик открыл чистую страницу и нарисовал стоящий на холме крест, а внизу написал: «Еванги лие от Матфея, 5». Затем он развернул блокнот так, чтобы нам было виднее. Пока он все это проделывал, мужчина в коляске догнал нас и затормозил за спиной Майки.

– Ну ты даешь!.. – воскликнул я. – Ты, оказывается, знаешь Писание?

Вместо ответа Майки достал из блокнота грязную измятую страничку, вырванную, судя по формату, из гостиничной Библии.

– Ты что, смеешься?! – пробормотал я, вертя страничку в руках.

Мягко отстранив меня, дядя шагнул вперед и, достав пять долларов, сунул их инвалиду в карман рубашки. Глядя на меня, он сказал, качая головой:

– Похоже, я плохо тебя воспитывал: ты слишком много времени проводил на рыбалке. В ближайшее же воскресенье отведу тебя в церковь и посажу в первом ряду.

Наконец мы вошли на стадион, поднялись по паре лестниц и наклонных рамп и оказались на трибунах. Наши места были почти напротив первой базы и располагались сравнительно невысоко – рядах в тридцати от границы внешнего поля. Мы сели, купили программки и мороженое, и я огляделся. Стадион изменился, изменилась даже планировка секторов, музыка играла громче, а еда и напитки подорожали вдвое, но волшебство не исчезло. Судя по выражению лица Майки, он тоже так думал.

Потом я стал читать программку, ища в ней новые имена, новые таланты. Терри Пендлтон теперь тренировал бэттеров, Чиппер Джонс проводил в команде свой четырнадцатый сезон и считался бесспорным кандидатом на попадание в Зал славы в Куперстауне. Я быстро произвел в уме нехитрый подсчет: со времен знаменитого «наката» Брима прошло пятнадцать лет.

Вспоминая подробности того давнего матча, я невольно отыскал глазами места, где мы сидели тогда – дядя, я и Томми. Правда, это было на старом стадионе, но разница, так сказать, в географии оказалась не особенно большой. Вот только Томми теперь с нами не было. Бросив взгляд в сторону дяди, я понял, что он тоже погрузился в воспоминания. Его лицо было печальным и задумчивым, но потом он посмотрел на уплетавшего мороженое Майки и чуть заметно улыбнулся.

В еде и напитках, кстати, по-прежнему недостатка не было. Мы покупали попкорн, сахарную вату, хот-доги, арахис, кока-колу, минералку, мороженое, соленые крендельки, холодное пиво и разрезанную на куски пиццу чуть не у каждого проходившего мимо нас разносчика. В результате к шестому иннингу живот у Майки стал круглым, как у Будды. У меня, кстати, тоже. Нам даже пришлось сделать небольшой перерыв в еде, иначе к концу игры мы оба не смогли бы подняться с кресел.

Повсюду вокруг нас отцы и сыновья точно так же сидели бок о бок, жевали орешки и сосиски и держали наготове перчатку, чтобы поймать фал-бол^[64]. У многих бейсболки были надеты наизнанку^[65], а лица расцветали широкими улыбками. Несмотря на многомиллионные контракты, стероиды, скандалы и прочее, бейсбол все еще способен совершить это чудо – объединить людей и заставить их улыбаться.

Невольно я подумал о Майки – о его жизни и о том, чт'o может его ждать в будущем, в том числе и в ближайшем. По закону вопросы лишения родительских прав могли решаться заочно только в крайних случаях, поэтому офис окружного прокурора разместил соответствующие объявления как минимум в двадцати газетах юго-востока страны. Эти объявления как будто взывали к родителям Майки: «Эй, где бы вы ни были! Приезжайте скорее и заберите вашего малыша домой!» И эти пресловутые родители вполне могли объявиться уже завтра, посадить мальчика на заднее сиденье машины и скрыться в неизвестном направлении – скрыться навсегда. Разумеется, какое-то время им придется прожить под пристальным вниманием органов опеки, но если в течение этого срока отец и мать Майки сумеют удержаться от серьезных правонарушений, государственная машина будет вынуждена оставить его с ними – с «законными опекунами». И даже если это будет самая что ни на есть «белая шваль», ютящаяся в трейлере и пропивающая все пособие по безработице. Им достаточно будет продержаться совсем немного, и тогда уже ни я, ни Мэнди не сможем ничего поделать, ведь в нашей стране закон защищает не только ребенка, но и его родителей.

Я посмотрел на Майки (я так и не привык называть его Бадди, да и он, кажется, не особенно на этом настаивал). Его правая рука лежала на подлокотнике кресла совсем рядом с моей. Вот он опустил ее немного ниже, и его локоть скользнул по моему предплечью. Кожа мальчика была тонкой, упругой и немного шершавой – совсем как мелкая терка для сыра.

Когда я был примерно в его возрасте, дядя учил меня работать в оранжерее. Как-то после обеда мы отправились туда, чтобы проверить, как поживают его любимицы. Включив свет, дядя усадил меня на низкий садовый стульчик и бережно наклонил к моему лицу трехфутовый стебель, усыпанный крупными пурпурными цветами.

«Красиво цветет, правда?»

Я кивнул.

«А знаешь, откуда берется цветок? Вовсе не отсюда… – Он ладонью сдвинул в сторону измельченную древесную кору и жирную черную землю. – …А отсюда. – Дядя повернул рыжий глиняный горшок так, что мне стали видны обнажившиеся корни. – Заботься о корнях, и орхидея всегда будет радовать тебя своими цветами».

Дядя взял тонкий бамбуковый прут длиной фута четыре, воткнул в горшок и привязал к нему стебель цветка.

«Без этого не обойтись, – пояснил он. – Если цветов будет слишком много, стебель согнется или вовсе сломается, а это нехорошо. Пусть цветет сколько хочет, а мы дадим ему на что опереться».

– Ты в порядке? – спросила Мэнди, которую, должно быть, встревожило отсутствующее выражение моего лица.

– Да, конечно… Я… я просто засмотрелся, как играют. – Это была жалкая ложь, но ничего более подходящего мне не пришло в голову.

И я стал смотреть, как Майки провожает взглядом каждый флайбол^[66], как он с жадностью смотрит на цифры на табло и как трогательно болтаются в воздухе его ноги, которые доставали до пола, только когда он наклонялся вперед. Мэнди, как я заметил, тоже искоса поглядывала на мальчика. Похоже, для нас обоих он перестал быть просто «работой» – рутинным редакционным или служебным заданием.

Тут я подумал о своей статье, точнее – о последней, третьей ее части, которую мне предстояло сдать через пару дней. Ред считал, что читатели быстро потеряют интерес к истории мальчика, если в ней не будет какой-то развязки, какого-то конкретного финала. «Найди его, – велел он. – Финал есть, его просто не может не быть». Но где же этот финал в истории Майки, задумался я. Где счастливый конец? Ведь ни одна орхидея не станет цвести, если ее корни будут терзать пассатижами, прижигать сигаретами и заливать пивом. Должно пройти время, много времени, прежде чем цветок снова оживет.

А Майки, не подозревая о моих не слишком веселых и довольно далеких от бейсбола мыслях, не отрываясь следил за бэттером – за каждым его движением. Липкая от сладкой ваты рука неосознанно чертила в воздухе невидимые линии и контуры, накладывала тени и полутени, словно его мозг мог мыслить только при помощи карандаша – реального или воображаемого. Дядя, сидевший слева от мальчика, беспрерывно комментировал происходящее, рассказывал о бэттерах и других игроках, об их талантах, о сильных и слабых сторонах. В кои-то веки, подумалось мне, дядя взял на себя роль комментатора-аналитика. Впрочем, ничего удивительного в этом не было – ведь он болел за «Краснокожих» уже лет тридцать подряд и, конечно, прекрасно разбирался, кто есть кто в этом виде спорта. И все же, слушая его, я не мог не думать о том, что Томми сделала бы это лучше и что нам всем будет очень ее не хватать.

После двух аутов в начале седьмого иннинга бэттер отбил мяч высоко, но не слишком далеко – в зону центрального аутфилдера («Такой мяч называется поп-аут», – шепнул дядя на ухо мальчику, но я все равно услышал), и Эндрю Джонс с легкостью поймал его на лету, добившись третьего аута^[67]. После этого «Краснокожие» дружно направились к своей скамье, персонал стадиона установил на поле защитные сетчатые барьеры, из динамиков зазвучала громкая музыка. Словно по команде, дядя и я вскочили на сиденья, сорвали с голов бейсболки и, обняв друг друга за плечи, запели вместе со всей Атлантой «Возьми меня на матч, возьми меня вместе со всеми…»^[68]

Глядя на нас, Мэнди расхохоталась. Майки подтянул под себя ноги, но встать на сиденье не осмелился и только смотрел на нас со смесью острого любопытства, изумления и легкого потрясения. (Еще бы – такие большие дяди, а ведут себя как невоспитанные школьники!) Нас это, впрочем, не смутило. Подняв наши бейсболки как можно выше, мы с дядей с упоением выкрикивали слова бейсбольного гимна.

Разминка после первой половины седьмого иннинга – это старая бейсбольная традиция, происхождение которой так и остается тайной, покрытой мраком. На этот счет существует несколько теорий или, скорее, легенд, но факт остается фактом: никто не знает, кто и когда придумал эту паузу. Согласно одним источникам, авторство приписывается президенту Говарду Тафту^[69], согласно другим – брату Джасперу^[70] из Манхэттенского колледжа. Пока дядя рассказывал Майки, как вышло, что в разминке участвуют не только игроки, но и зрители (они поднимают руки и отплясывают на креслах), я воспользовался перерывом, чтобы сходить в туалет.

По дороге до подтрибунного помещения мне повсюду мерещилась Томми. Маленькие девочки, сидевшие на отцовских плечах с клубками розовой сладкой ваты в руках и с нарисованными на рожицах индейскими томагавками, парили вокруг меня, точно оседлавшие облака ангелы, и каждая казалась мне уменьшенной копией Томми. В ушах у меня звучали ее подробные аналитические комментарии, на которые она была большая мастерица. Я точно наяву слышал ее смех, впитывал в себя ее детскую чистоту и невинность и в то же время ясно понимал: оставшаяся в Брансуике женщина, отягощенная стыдом и последствиями неправильно принятых решений, уже не сможет летать на облаках, а будет только дрожать от холода под льющимся из них дождем.

Странное беспокойство, овладевшее мной, было столь сильным, что, выйдя на обращенный к парковке балкон, я достал мобильник и позвонил в комнату над амбаром. На часах была почти половина десятого, и я надеялся, что Томми уже вернулась и, может быть, легла или ложится спать.

Телефон прозвонил восемь раз, но трубку никто не взял.

К концу девятого иннинга «Краснокожие» проигрывали уже два очка. Похоже было, что первый в жизни Майки бейсбольный матч закончится совсем не так, как мы надеялись. Дядя, во всяком случае, был серьезно обеспокоен назревающим поражением наших любимцев. Соотношение болов и страйков у нашего бэттера было совсем никуда, и он нервно перебирал ногами на месте, надеясь хотя бы еще раз отбить мяч как положено. На базах было двое игроков, поэтому свежий питчер, появившийся из разминочного тоннеля, бросил не слишком сильно, но при этом так хитро закрутил мяч, что он сначала отклонился в сторону, а перед самым бэттером круто нырнул вниз. Бэттер размахнулся, но ударил неудачно – мяч взлетел высоко вверх, уходя вправо. Защитник первой базы попятился, правый аутфилдер побежал вперед, так что оба оказались за фал-линиями, но мяч уже упал на трибуны рядах в двадцати под нами. Он ударился о ступеньки прямо в середине лестницы, отскочил от бетона и, вращаясь, полетел дальше по какой-то уже совершенно невообразимой траектории.

Каждый мальчишка, который идет на бейсбол, мечтает принести с игры какой-нибудь сувенир: бейсболку, программку, брелок или вымпел. Все эти вещи не просто память о событии – это доказательство того, что «мы были», «мы видели», «мы стали частью величайшей в мире игры». Именно поэтому, уходя со стадиона, мы бережно прижимаем эти безделушки к груди, дорожим ими, бережем их, хвастаемся ими перед приятелями. Обладатель памятного сувенира становится героем для любого мальчишки, который хоть раз в жизни бросал бейсбольный мяч. И все же существует единственный настоящий  сувенир, который ценится дороже всего и за который любой болельщик без колебаний продаст душу дьяволу.

Я имею в виду залетевший на трибуны мяч.

Неудивительно, что на отскочивший от ступеньки мяч мигом нацелились все мужчины и все мальчишки вокруг. Мяч все еще летел, стремительно вращаясь и негромко жужжа, словно миниатюрный торнадо. Его траектория по-прежнему была весьма затейливой, но мне вдруг показалось, что он нацелен прямо в лоб Майки. Летел мяч довольно быстро, но я все-таки потянулся к нему – потянулся и опоздал, успев лишь почувствовать, как обдало ветерком кончики моих пальцев.

А мяч был уже в паре футов от лица мальчика. Его стремительное приближение буквально загипнотизировало Майки – на шее мальчугана набухли вены, вытаращенные глаза сошлись на переносице. Удар мячом в лицо, – даже мячом на излете, – штука довольно болезненная, и я невольно подумал, что единственным сувениром, который наш подопечный увезет с этого матча, будет здоровенный фингал под глазом, как вдруг – хлоп! Дядя вытянул руку, и мяч со звонким шлепком впечатался ему в ладонь в считаных дюймах от побледневшего носа мальчика. В следующее мгновение узловатые дядины пальцы сомкнулись, сжав мяч будто тисками, и у десятков мужчин и мальчишек вырвался из груди разочарованный вздох – вожделенный приз обрел своего хозяина.

Дядя тоже перевел дух и медленно разжал руку. Мяч лежал на его ладони, словно новый алмаз Хоупа^[71].

Покачав головой, дядя медленно, широко улыбнулся.

– Надо же! – произнес он, и его глаза стали большими и круглыми, как печенье «Орео». – Ну и везет мне сегодня! Карточка Хэнка Аарона и мяч – и все в один день… – Он задумчиво уставился куда-то в пространство поверх голов зрителей. – После матча нужно будет обязательно купить пару лотерейных билетов!

Тем временем питчер подал фастбол – довольно высокий и подкрученный в левую сторону. Мне даже показалось, что он вышел из зоны страйка, но наш бэттер все равно ударил. Ударил – и попал. Мяч взмыл в темнеющие небеса, словно его тащила на буксире космическая ракета, пронесся футах в семидесяти над ограждением центральной части внешнего поля и пропал из виду.

На секунду воцарилась полная тишина, но потом стадион буквально взревел от восторга. Это был великолепный удар, который очистил базы и не только принес «Краснокожим» победу в этом матче, но и обострил борьбу за первенство Национальной лиги, а это значило, что впереди нас ждет еще несколько напряженных и захватывающих игр.

Дядя сиял, как человек, который только что получил поистине королевскую награду. Сняв бейсболку, он вытер рукавом покрытый испариной лоб и бросил взгляд на поле.

– Нет, обязательно надо купить лотерейный билет!.. – пробормотал он.

Я посмотрел на мяч, который он вертел в руках.

– Этот мяч сделан вручную, – проговорил я. – Когда-нибудь через много лет, когда ты станешь дедом…

Дядя бросил на меня скептический взгляд. «Ну вот, начинается!..» – словно хотел он сказать.

– …Ты повезешь своих внуков на рыбалку… и будешь им рассказывать, как ты голыми руками поймал фал-бол в одной из игр финальной серии, – закончил я.

Дядя поднялся и подкинул мяч на ладони.

– Мечтать не вредно, – заметил он коротко.

Мэнди засмеялась. Что касалось Майки, то он выглядел несколько озадаченным – должно быть, пытался понять, почему дядя так сказал.

Но когда мы выезжали со стоянки, он, похоже, перестал ломать голову над вопросом, вредно или не вредно мечтать, решив полностью положиться на авторитет дяди. А самое главное, Майки почти улыбался. Если точнее, то он был почти так же близок к улыбке, как в свой день рождения, когда тетя Лорна испекла для него праздничный торт и ему удалось задуть все свечи разом. И дело было даже не в том, что уголки его губ слегка приподнялись; гораздо важнее было выражение глаз, в которых светилась редкая гостья – радость.

Что касалось дяди, то он сиял как начищенный пятак. Бонс лежал у него на коленях и помогал рулить, так что мы довольно быстро выскочили на Северное шоссе, съехали с него на Десятую улицу, а еще через несколько кварталов свернули к придорожному кафе. Там дядя остановился в зоне обслуживания и опустил стекло со своей стороны. Как и всегда, появление катафалка вызвало повышенный интерес – посетители и сотрудники ресторана то и дело поглядывали в нашу сторону, пытаясь рассмотреть, везем мы гроб или нет.

Майки, повернувшись к окну, с интересом разглядывал окружающие нас со всех сторон высотные дома, чьи освещенные окна ярко горели на фоне ночного неба. Минуту спустя он встал коленями на сиденье и, обернувшись назад, некоторое время рассматривал городской пейзаж через заднее стекло. Под конец он улегся на сиденье по диагонали и стал смотреть на возносящиеся вверх стены домов сквозь верхний угол бокового окна. Его ноги оказались в районе моих коленей, так что время от времени мальчуган слегка упирался в них подошвами, стараясь сильнее прижаться к двери: должно быть, так ему было лучше видно.

– Эй, Майки!.. – Я постучал его по ноге. – Ты чего? Все в порядке?..

Но он не отреагировал. Вместо того чтобы написать что-то в блокноте или хотя бы просто махнуть рукой, Майки неожиданно отворил дверцу и, выскользнув наружу, довольно быстро побежал назад – к мосту, который мы только что проехали.

Дядя открыл рот, собираясь сказать, что кому-то из нас следовало бы пойти с мальчиком, но мы с Мэнди уже выскочили из машины. Майки продолжал удаляться, но двигался он как-то странно: сделав несколько шагов, он останавливался, оглядывался по сторонам, а потом снова бежал дальше. Нагнать его не составляло большого труда, но вплотную мы приближаться не стали, боясь помешать мальчику осуществить задуманное.

Так мы пробежали пару кварталов по территории Технологического университета Джорджии, миновали футбольное поле и поднялись на вершину холма. Там Майки в очередной раз остановился, чтобы откорректировать свой маршрут в соответствии с теми таинственными координатами, что хранились у него в голове. Он запыхался, лоб его блестел от пота, но усталым он не выглядел. Мэнди, похоже, тоже пребывала в отличной спортивной форме, так что из нас троих тяжелее всего приходилось мне: в конце концов, бегать в шлепанцах гораздо труднее, чем в кроссовках.

Майки стоял на одном месте так долго, что Мэнди не выдержала и шагнула к нему.

– Ты что-то ищешь, Бадди? Может быть, мы могли бы тебе помочь?

Майки скептически оглядел нас, потом опустился на бордюр и быстро набросал в блокноте картину, которая вела его вперед. Это, несомненно, была Атланта, увиденная из какого-то окна. Правда, здания на рисунке казались меньше и дальше, чем в действительности, однако они были очень похожи на ту картину, которую мы сейчас наблюдали воочию. В правом нижнем углу страницы была нарисована похожая на гриб башня с вращающимся рестораном на верхушке, которая выглядела так, словно ее построил безумный архитектор, вдохновившийся мультсериалом про семейку Джетсонов. Башня тоже показалась мне знакомой, но сказать об этом я не успел. Вырвав страницу из блокнота, Майки сунул ее мне и, легко вскочив на ноги, побежал дальше, а я повернулся к Мэнди.

– Он пытается сопоставить пейзаж, который он помнит, с тем, что видит сейчас, – поделился я с ней своей «гениальной» догадкой.

Мэнди кивнула.

– Идем за ним.

Именно в этот момент нам в спины ударил свет фар. Это дядя, наплевав на правила уличного движения, следовал за нами в «Салли». Оглянувшись назад, я увидел не только его, но и голову Бонса, который, стоя на задних лапах и опираясь передними на приборную доску, тоже смотрел вперед.

В таком порядке мы преодолели еще три квартала, но вскоре мне начало казаться, что Майки выглядит разочарованным. Еще через два квартала вид на город начали заслонять кроны деревьев, и мальчик, выбрав магнолию повыше, начал карабкаться по стволу вверх. Сбросив шлепанцы, я полез за ним. Поднявшись футов на тридцать, Майки встал на сук и, отодвинув в сторону мешавшую ему ветку, целую минуту вглядывался в горизонт. Наконец он покачал головой и начал спускаться.

– Может быть, нам отъехать подальше, чтобы ты смог увидеть город целиком? – предложил я, когда мальчик поравнялся со мной. – Или наоборот, подойти поближе?

Майки ненадолго задумался, потом махнул рукой в западном направлении. Это означало, что нам нужно отыскать более удаленный наблюдательный пункт.

Когда мы спустились вниз, мальчик решительно повернулся и затрусил туда, куда он только что показывал.

– Постой! – окликнул я его, разыскивая в траве шлепанцы. – Давай лучше поедем на машине. Ты сядешь впереди и будешь говорить… то есть показывать, куда ехать. Так мы сумеем осмотреть большую территорию. – «К тому же нам больше не нужно будет никуда бежать», – добавил я мысленно.

Он остановился, задумчиво посмотрел на мои пыльные, покрытые ссадинами ноги и кивнул.

Примерно с четверть часа мы петляли по окраинным улочкам Атланты, пытаясь найти холм повыше. Наконец мы остановились, и дядя помог мальчику взобраться на капот. Майки долго всматривался в раскинувшийся у подножия холма город, потом обернулся назад и наконец указал рукой новое направление. Так мы катались почти до полуночи, двигаясь практически по периметру города и останавливаясь, чтобы Майки мог осмотреться. К часу ночи он нарисовал нам еще пару картинок. На одной из них была изображена пожилая женщина в длинном халате и тапочках, которая сидела возле окна в мягком раскладном кресле. На столике рядом с женщиной стоял портрет мужчины в военной форме и лежала потрепанная Библия. На второй картинке был набросок комнаты, обстановка которой хотя и выглядела достаточно богато, все же несла на себе отпечаток, свойственный социальным медицинским учреждениям. Несмотря на скорость, с которой был сделан этот набросок, мне было совершенно очевидно, что эта комната вряд ли может находиться в частном доме или квартире.

Я ткнул пальцем в первую картинку:

– Ты знаешь эту пожилую леди?

Майки пожал плечами, потом неуверенно кивнул.

– То есть ты с ней знаком, но не очень близко?

Он снова кивнул.

– Это ее дом? Ее квартира? – уточнил я на всякий случай.

Майки отрицательно покачал головой.

В разговор вмешалась Мэнди:

– Скажи, Бадди, с этой леди живут другие пожилые люди?

Он кивнул.

– Много пожилых людей?

Еще кивок.

– О’кей, кажется, я догадалась… – Мэнди достала телефон, набрала номер справочной и попросила дать ей адреса ближайших к нашему нынешнему местонахождению домов престарелых. Оператор справочной службы назвала ей «Шервуд Виллас» и «Седар-Лейкс коммьюнити». Майки взглянул на названия, которые она записала на оборотной стороне второй картинки, и пожал плечами. Дядя достал из перчаточницы карты автомобильных дорог и вскоре обнаружил «Шервуд Виллас». До него было меньше двух миль.

Вскоре мы уже въезжали на плохо освещенную стоянку возле дома престарелых. Майки первым выбрался из машины, но далеко отходить не стал. Прикусив губу, он огляделся по сторонам и отрицательно покачал головой. Когда он вернулся в салон, дядя снова открыл свой атлас, и они вместе проложили маршрут до «Седар-Лейкс», который находился всего в десяти или двенадцати кварталах.

Стоило нам свернуть на длинную подъездную дорожку, обсаженную магнолиями, как ноги мальчика начали подергиваться. Казалось, задремавший кукловод неожиданно проснулся и принялся с удвоенной энергией дергать за ниточки. Похоже, Майки узнал это место даже несмотря на ночное время.

Подъехав ближе, мы увидели, что дом престарелых «Седар-Лейкс» был предназначен для людей достаточно состоятельных и состоял из нескольких аккуратных жилых корпусов, выглядевших как дома-кондоминиумы, и общего гаража. Засеянные английским райграсом газоны были недавно подстрижены, на клумбах росли цветы, живые изгороди выглядели ухоженными, а выложенные плиткой дорожки освещены многочисленными фонарями.

Не успел дядя затормозить, как Майки уже выскочил из машины и бросился через парковку к входной двери ближайшего корпуса, но, не добежав до нее ярдов десять, резко остановился и метнулся обратно. Выхватив из кабины коробку с шахматами, он зажал ее под мышкой и снова ринулся к двери. Нам не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ним.

Входная дверь, разумеется, была заперта, но в вестибюле сидел за столом охранник, который, заметив нас через стеклянную панель, приподнялся и нажал какую-то кнопку. Тут же щелкнул дверной замок, и охранник жестом предложил нам войти, но Майки в приглашениях не нуждался – он был уже внутри. Пробежав мимо стола охранника, он свернул налево и помчался по длинному коридору, застланному ковровой дорожкой.

– Эй!.. – окликнул его охранник, торопливо выбираясь из-за стола. – Ты куда?! Ночью нельзя бегать по коридорам!

Но Майки не обратил на него внимания, и мы с Мэнди и дядей побежали за ним по коридору, в который выходило множество дверей – совсем как в интернате, только здесь было почище. Охранник тоже присоединился к погоне. Он пыхтел и сопел, большое металлическое кольцо с ключами, прицепленное к поясу, бряцало о рацию, но громче всего скрипели его высокие кожаные ботинки военного образца.

Майки намного нас опередил. Мы только успели заметить, как он свернул направо, потом – налево и в один миг взлетел по лестнице на второй этаж. Поднявшись за ним, мы увидели, как он легко бежит по такому же длинному коридору второго этажа.

Охранник к этому времени окончательно выдохся, но сдаваться не собирался. Остановившись, он сорвал с ремня рацию, поднес ее к губам и прохрипел:

– Грег, это Берт. Я в «Сиэтле». Какой-то сумасшедший пацан бежит по второму западному коридору.

Дядя тоже отстал, но мы с Мэнди продолжали преследовать мальчугана, который несся по коврам, словно спринтер по дорожке стадиона. Почти в самом конце коридора он вдруг остановился, повернул ручку последней двери справа и исчез в комнате.

Я достиг двери почти одновременно с ним. Заглянув внутрь, я увидел широкое панорамное окно, возле которого стояло уже знакомое мне по рисунку Майки мягкое раскладное кресло. За окном мерцали городские огни.

Остановить мальчика я не успел. Щелкнув выключателем на стене, он шагнул к кровати, на которой кто-то лежал. Флуоресцентная лампа под потолком нехотя моргнула, потом так же лениво разгорелась, и я увидел на кровати фигуру худого высокого мужчины – высокого, потому что его ноги в полосатых носках торчали из-под одеяла в изножье кровати.

Как только загорелся свет, мужчина рывком сел и уставился на нас из-под кустистых седых бровей. Глаза у него были совершенно дикими и размерами напоминали чайные блюдца. Несколько мгновений мужчина разглядывал нас, а Майки внимательно рассматривал его. Очевидно, это был совсем не тот человек, которого он ожидал здесь увидеть: мальчик досадливо дернул плечом, а затем опустился на колени и, приподняв край одеяла, заглянул под кровать.

Следом за мной в комнату ворвались Мэнди и дядя. Последним прибежал охранник Берт. Он сипел, кашлял и беспорядочно размахивал включенным фонарем, хотя в комнате было достаточно светло. По-видимому, Берт собирался что-то сказать или чего-то от нас потребовать (например, чтобы мы, засранцы эдакие, немедленно убирались вон, не нарушали порядок и не тревожили покой обитателей дома престарелых). К счастью, ему не хватило воздуха, поэтому ничего членораздельного мы не услышали и, следовательно, могли ему не повиноваться.

Тем временем Майки совершенно хладнокровно отошел к креслу и уселся в него, глядя себе под ноги, а мужчина на кровати сделал пару вдохов из своего ингалятора.

Охранник наконец отдышался.

– В-вам… в-вам нельзя находиться здсь… ф-ф такой час. Пршу вас немедленно покхи… покинуть помещение.

Не обратив на него внимания, я выхватил из кармана картинку с нарисованной женщиной в кресле и негромко спросил Майки:

– Это та самая комната?

Он кивнул и посмотрел на дверь, задумчиво покусывая губу.

Я повернулся к охраннику.

– Прошу прощения, сэр, я сейчас все объясню. Позвольте мне только задать пару вопросов этому джентльмену. – Не дожидаясь его ответа, я повернулся к старику, который по-прежнему таращился на нас в немом изумлении. – Скажите, пожалуйста, – спросил я, – вы давно живете в этой комнате?

– Ок-коло года, – пробормотал он.

Я посмотрел на Берта.

– А вы не помните женщину, которая жила здесь до  этого джентльмена?

Охранник тоже покачал головой и, широко расставив руки, попытался выставить из комнаты всю нашу компанию.

– Извините, мистер Таттлз. Это просто небольшое недоразумение… – сказал он старику на кровати.

В коридоре нас уже поджидал второй охранник.

– А вы, ребята, в курсе, что теперь вас ждут крупные неприятности? – осведомился он почти весело.

– Позвольте мне все объяснить!.. – повторил я. – Мы здесь вовсе не для того, чтобы нарушать порядок. Дело в том, что…

Тут взгляд второго охранника («Грег, – вспомнил я. – Кажется, его зовут Грег») упал на лицо Майки.

– А-а, парень, ты снова к нам? Давненько я тебя не видел.

– Вы его знаете? – удивленно спросил я.

– А как же!.. – Грег ухмыльнулся. – Он жил неподалеку, в «Старксе», и частенько навещал нашу миссис Хэмптон.

– В «Старксе»?

– Это интернат для детей-сирот. Он находится немного дальше по дороге.

– А где сейчас миссис Хэмптон?

Я спрашивал Грега, но мне ответил Берт:

– Не здесь, это точно. – Он покачал головой и посмотрел на своего напарника.

Между тем Грег предпринял еще одну попытку взять ситуацию под контроль. Развернувшись, он зашагал по коридору, жестом приказав нам следовать за собой. На лифте мы спустились на первый этаж и, выйдя на улицу, направились к соседнему корпусу. Чтобы отворить замок, охранник воспользовался магнитной карточкой. Распахнув дверь, он нетерпеливо махнул рукой, приглашая нас заходить побыстрее.

Этот корпус был больше похож на больницу, чем на дом престарелых. Вместо стола охранника здесь был самый настоящий сестринский пост. Несколько дежурных медсестер сидели за длинной конторкой, внимательно следя за показаниями полутора десятков мониторов.

– Этот корпус у нас называется «Сан-Антонио», – пояснил Грег. – Сюда попадают те, кого доконал Альцгеймер… – Большим пальцем он показал себе за спину. – Стариков переводят сюда из «Сиэтла», когда из-за болезни они уже не могут сами себя обслуживать. Ни войти сюда, ни выйти наружу без ключа невозможно. – Грег еще раз продемонстрировал нам магнитную карточку, которая была прикреплена к его поясу гибкой пластиковой цепочкой. – Некоторые наши постояльцы порой не прочь попутешествовать, вот только с возвращением назад у них бывают проблемы.

Он остановился, чтобы перевести дух, и посмотрел на Майки.

– А ты вырос. Сколько же я тебя не видел?.. Года два, наверное…

В ответ мальчик пожал плечами и переложил коробку с шахматами под другую подмышку.

– Ты по-прежнему играешь? А вот миссис Хэмптон играть уже не может.

Мальчик прищурился и, стиснув зубы, пошел за Грегом к сестринскому посту. Там охранник остановился и окликнул одну из медсестер:

– Как там наша миссис Хэмптон, Грета?

Медсестра показала на один из мониторов:

– Опять не спит.

Грег обернулся к нам:

– Ну что ж, давайте ее навестим, раз уж вы все равно здесь…

Следом за нашим провожатым мы прошли по еще одному коридору, который начинался сразу за сестринским постом, и остановились у комнаты – или палаты – номер 108. Грег отворил дверь и отступил в сторону, пропуская Майки вперед. Мальчик вошел, мы – за ним.

Несмотря на поздний час, в комнате горел свет, правда – не слишком яркий, а в кровати полулежала, утопая в подушках, женщина, которая показалась мне очень старой. Волосы у нее были тонкими и редкими, глаза казались остекленевшими, к тому же она держала во рту палец, старательно обкусывая ноготь. Впрочем, стоило ей только увидеть Майки, как ее взгляд прояснился, став острым и внимательным. Улыбнувшись, она похлопала ладонью по покрывалу рядом с собой, приглашая мальчика сесть. Взобраться на высокую больничную кровать ему было нелегко, но Майки нашел выход. Придвинув к кровати стул, он вскарабкался сначала на него, а оттуда перелез на кровать и, скрестив ноги, уселся на простыне лицом к миссис Хэмптон. Она, в свою очередь, протянула руку, чтобы мальчик помог ей сесть, и попыталась что-то сказать, но не издала ни звука.

Медсестра Грета, вошедшая в палату последней, шепнула нам с Мэнди, что миссис Хэмптон провела в палате для больных Альцгеймером больше года и за все это время не сказала ни слова.

Майки тем временем разложил на одеяле свою доску и расставил фигуры. Миссис Хэмптон чуть помедлила, но потом довольно уверенно двинула вперед одну из своих пешек, и Грег кивнул с крайне довольным видом.

– Я же говорил! Парнишка навещал ее почти каждый вечер. Это она научила его играть.

– Кто она такая?

– Настоящая Южная красавица^[72], – ответил охранник, и в голосе его прозвучала неподдельная гордость. – Быть может, одна из последних – ей уже под сто. Насколько я знаю, раньше она жила в центре Атланты в старинном особняке неподалеку от дома Маргарет Митчелл и, конечно, рассказывала нам много интересного о тех временах. – Грег показал на фотографию мужчины в военной форме, которая стояла на тумбочке рядом с кроватью. – Это ее муж, полковник Хэмптон. Настоящий южный джентльмен. Он умер лет двадцать назад, но она до сих пор говорит о нем так, словно он все еще…

Пока он вполголоса пересказывал мне историю ее жизни, миссис Хэмптон двинула левой рукой очередную фигуру, а правой принялась ощупывать свою шею над вырезом ночной рубашки, словно пытаясь нащупать некий привычный предмет, которого там больше не было.

– Смотрите! Вот опять! Опять она его ищет! – негромко воскликнул Грег.

– Ищет что? – шепотом уточнила Мэнди.

Теперь ходить должен был Майки, но, когда миссис Хэмптон стала искать у себя на шее что-то невидимое, он полностью выдвинул один из ящичков своей шахматной доски и сунул пальцы в углубление. Оттуда мальчик достал что-то, тщательно завернутое в старую бумажную салфетку, и мы с Мэнди невольно подались вперед, стараясь рассмотреть, что там такое. Почувствовав наше движение, Майки замер, опасливо обернувшись через плечо.

– Давай-давай, все в порядке, – успокоил я его.

Только после этого он наконец развернул салфетку, и мы увидели у него на ладони почерневшую серебряную цепочку весьма затейливого плетения.

– Это оно! – ахнул у меня над ухом охранник.

Майки осторожно расправил цепочку и, держа ее двумя руками, поднес к лицу миссис Хэмптон. Увидев ожерелье и висевший на ней кулон с крупным бриллиантом, старая леди слегка наклонила голову, и мальчик надел цепочку ей на шею, так что камень оказался точно под ее беспрестанно шевелившимися пальцами.

Охранник и медсестра дружно выдохнули, а Майки вытащил из-под шахматной доски свой блокнот и быстро написал на чистой странице:

«Миссис Хэмптон, извините за ваше украшение. Это не я его взял. Простите, что не смог вернуть его вам раньше. Я знал, что вы будете без него скучать».

Потом он положил блокнот миссис Хэмптон на колени, развернув его так, чтобы она смогла прочитать написанное, но тут вмешалась медсестра.

– Мне очень жаль, мальчик, но она больше не может читать, – сказала она и, взяв блокнот с колен, негромко прочла записку Майки на ухо миссис Хэмптон. Та в это время смотрела в окно с самым безмятежным видом, но ее пальцы безостановочно скользили по сверкающим граням бриллианта.

– Вы не представляете, что тут было, когда пропал этот камушек, – сообщил Грег доверительным тоном, испустив еще один облегченный вздох. – Полиция все перетряхнула, персоналу пришлось пройти проверку на детекторе лжи… Ну а потом, когда сотрудники изнервничались до того, что начали подозревать друг друга, Соня вдруг перестала появляться на работе, и все как-то встало на свои места.

Мы с Мэнди изумленно уставились на него. Польщенный нашим вниманием, Грег продолжал разливаться соловьем.

– Ну да, полиция, репортеры, телевизионные бригады и все такое… Здесь было полно народа, только камушек все равно не отыскался. Старый полковник подарил его миссис Хэмптон, когда во время Второй мировой вернулся после ранения из Северной Африки.

Майки и сама миссис Хэмптон не обращали на нас никакого внимания. Они и так прекрасно понимали друг друга. Наконец партия, которую они разыгрывали, завершилась вничью (насколько я понял), и дядя сказал:

– Ладно, Бадди, поедем домой. – (Он до сих пор называл мальчика то Майки, то Бадди.) – Нужно дать этой пожилой леди немного отдохнуть. Если хочешь, вернемся сюда завтра, договорились?

Майки с готовностью кивнул – похоже, он тоже устал не меньше нашего. Пока он прощался с миссис Хэмптон, Мэнди отвела Грега немного в сторону.

– Я слышала, что в большинстве домов престарелых администрация настаивает, чтобы все драгоценности клиента передавались на хранение родственникам. Разве у вас не так? – спросила она.

– Так. – Грег кивнул. – Мы пытались предложить что-то подобное и миссис Хэмптон, но столкнулись сразу с двумя проблемами. Во-первых, у нее не оказалось ни одного родственника, а во-вторых, она наотрез отказалась снимать свой алмаз.

Прислушиваясь к их разговору, я неожиданно заметил на столике рядом с фотографией полковника небольшую Библию. Взяв ее в руки, я попытался найти в ней главу пятую Евангелия от Матфея, но соответствующая страница оказалась вырвана. Тогда я достал из бумажника страничку, которую взял у Майки, тщательно разгладил и приложил к тому месту, где из переплета торчали неровные бумажные лохмотья. Края разрыва совпали в точности.

Майки заметил мои манипуляции и чуть заметно кивнул. Он уже убрал шахматы и спустился с кровати на пол, но пожилая леди по-прежнему держала его за руку. Улыбнувшись, мальчуган слегка похлопал ее по предплечью свободной рукой. Высохшие пальцы миссис Хэмптон разжались, и мы снова вышли в коридор, где дядя о чем-то беседовал с Грегом. Увидев охранника, Майки потянул меня за джинсы и показал блокнот, в котором было написано крупными буквами:

«Теперь меня посадят в тюрьму?»

Остановив Мэнди, я показал ей запись в блокноте, и она отрицательно покачала головой:

– Нет, Бадди, никто тебя в тюрьму не посадит. Даю слово… – Улыбнувшись, она ласково погладила его по волосам. – Я даже думаю, что офису окружного прокурора следовало бы выдать тебе медаль.

* * *

Я был уверен, что Ред ни за что не поверит моим новостям, поэтому снял для нас два смежных номера в «Риц-Карлтоне» на знаменитой Персиковой улице^[73]: один для Мэнди, другой – для нас троих. Даже для четверых, если считать Бонса. Майки и слышать не хотел о том, чтобы его мохнатый друг спал в машине, поэтому пришлось доставить его в отель контрабандой. В номере мы его как следует вымыли, а потом заказали обслуживание в номер.

Глядя, как не до конца просохший Бонс с аппетитом лакает молоко, дядя проворчал себе под нос:

– Похоже, прокормить этого обжору будет трудновато.

На следующий день мы встали довольно поздно и с жадностью набросились на поздний завтрак в ресторане отеля. Пока Мэнди и я звонили каждый своему начальству, дядя играл с Майки в шахматы в вестибюле – и семь раз продул.

Я оказался прав – Ред не поверил ни единому моему слову и потребовал доказательств. Или мою голову.

Ближе к полудню мы с Мэнди уже сидели в кабинете директора «Седар-Лейкс» Честера Бакли. Я считал, что нам непременно следует объяснить, что привело нас в дом престарелых в такой поздний час, и заодно принести ему свои извинения за тот шум, который мы подняли. Впрочем, мистер Бакли был очень доволен, что бриллиант миссис Хэмптон наконец-то нашелся, и не слишком на нас сердился. Это, однако, не помешало ему задать нам довольно много вопросов, не на все из которых было легко ответить, однако в конце концов директор был удовлетворен. Тогда уже мы с Мэнди начали расспрашивать его обо всем, что ему было известно о Майки.

Как выяснилось, знал мистер Бакли совсем немного. Он рассказал нам, что название «Старкс» носил интернат для мальчиков-сирот, расположенный в двух кварталах от «Седар-Лейкс», и что несколько лет назад дети из интерната начали бывать в доме престарелых и общаться со стариками.

– Разумеется, – сказал директор, – приходить разрешалось только самым спокойным и дисциплинированным детям. Стюарт вполне отвечал этим требованиям.

– Стюарт? – переспросил я.

– Ну да, Стюарт. Стюарт Смок.

– Его так зовут… звали?

– Да, если только мы говорим об одном и том же мальчике. Он ведь немой, верно? Если да, тогда это точно Стюарт. Он навещал миссис Хэмптон чуть не каждый день, но потом…

– Что же случилось потом?

– Честно говоря, я до сих пор не знаю точно. Года три назад у нас пропал бриллиант миссис Хэмптон, а вскоре после этого исчезла и одна из санитарок по имени Соня Бекерс.

Мэнди наклонилась вперед и положила перед ним на стол фотографию сгоревшей «Импалы».

– Это она? – спросил мистер Бакли, показывая на мертвое тело за рулем.

– Скорее всего, – кивнула Мэнди.

Директор слегка улыбнулся.

– Правильно говорят: преступление никогда не бывает выгодным.

Мы поблагодарили мистера Бакли и, заручившись его разрешением, проводили дядю и Майки к миссис Хэмптон, а сами поехали в интернат «Старкс», который действительно находился не дальше чем в полумиле от «Седар-Лейкс».

Похоже, эта бывшая одежная фабрика еще сравнительно недавно была одним из основных элементов городского пейзажа. Ее массивное восьмиэтажное здание из красного кирпича стояло в непосредственной близости от железнодорожных путей, которые перешли в ведение Управления скоростного пассажирского транспорта Атланты, как только фабрика переехала на новое место. На вывеске перед входом было написано: «Приют «Спаркс». Основан в 1946 г.».

Директор приюта Шерри Квитмен встретила нас в дверях широкой улыбкой, крепким рукопожатием и акцентом коренной жительницы Южной Джорджии. Несмотря на то что ей было далеко за пятьдесят, она все еще была красива и держалась с уверенностью человека, способного управлять любой компанией из списка «Форчун-500»^[74]. Мне она показалась нашей, южной модификацией Маргарет Тэтчер. Похоже, кресло директора приюта Шерри занимала исключительно потому, что сама захотела взяться за эту непростую работу, и это расположило меня к ней, как только она произнесла свои первые слова.

Шерри Квитмен сама проводила нас до своего кабинета и, пропустив внутрь, плотно закрыла двери. После еще одного небольшого обмена любезностями (в Джорджии вообще не принято сразу брать быка за рога, в конце концов, мы – не янки) она достала из шкафа тонкую папку с личным делом и положила перед нами на стол. Несколько пожелтевших выписок и справок – это было практически все, что Шерри Квитмен удалось собрать о жизни Стюарта Смока.

Пока мы рассматривали документы, Шерри откинулась в своем кресле и по памяти пересказала нам содержимое папки.

– Стюарт появился у нас, когда ему было примерно года четыре-пять… – начала она.

– Примерно? То есть вы не знали точно?

– Нет. При нем вообще было очень мало документов. Его перевели к нам из другого приюта в Южной Джорджии, а туда мальчик попал из детского дома где-то в Теннесси. Впрочем, в промежутках он побывал в двух-трех приемных семьях, но нигде не задержался надолго.

– А вы не знаете, когда Бадди… то есть Стюарт разучился говорить? – спросила Мэнди. – При каких обстоятельствах это произошло?

– Понятия не имею, к нам его привезли уже немым. Я, впрочем, могу предположить, что одна из приемных мамаш попыталась его придушить за то, что он написал в штаны или разбил ее любимый цветочный горшок. Врач, который осматривал его уже у нас, диагностировал повреждение гортани и соответствующих мышц горла.

– А как получилось, что мальчик начал навещать миссис Хэмптон?

– Визиты наших воспитанников в «Седар-Лейкс» были частью программы социальной реабилитации, которую мы для них разработали, – пояснила Шерри Квитмен. – Что касается Стюарта, то он проводил со стариками гораздо больше времени, чем в наших стенах… Там он мог делать то, что лучше всего умел, к тому же… Ни для кого не секрет, что как бы вы ни старались, какие бы усилия ни прилагали, так называемые «нормальные» дети всегда будут высмеивать и дразнить тех, кто хоть чем-то от них отличается. Из-за своей немоты Стюарт был для них чужим… вот почему он каждый день проводил в доме для престарелых по нескольку часов.

– А кто научил его рисовать?

Шерри Квитмен улыбнулась.

– У него просто поразительные способности, правда? Нет, никто не учил его специально. Всему, что он умеет, мальчик выучился сам. Сыграла свою роль и немота. Утратив способность говорить, Стюарт вовсе отказался от слов и начал создавать свой язык – язык образов и рисунков.

– Какие официальные шаги вы предприняли, чтобы установить личности его родителей? – спросила Мэнди, которой нужны были детали для отчета.

– Как я уже говорила, Стюарт поступил к нам в возрасте не старше пяти лет, поэтому мне казалось, что его шансы оказаться усыновленным достаточно велики, даже несмотря на его дефект. В общем и целом, мы делали примерно то же, что и вы сейчас, – пытались побольше узнать о его прошлом. Начали, разумеется, с официальных записей, но след оборвался в Теннесси: в их приюте был пожар, и все документы оказались уничтожены. И все компьютеры тоже. Впрочем, когда я стала расспрашивать сотрудников, мне ответили, правда – неофициально, что Стюарт был настоящим подкидышем: его якобы оставили на ступеньках приюта то ли в корзинке, то ли в ящике из-под апельсинов, но, сами понимаете, эту информацию нельзя считать на сто процентов достоверной. – Шерри пожала плечами. – В общем, наши поиски ни к чему не привели – мы так и не сумели выяснить ни имен его родителей, ни даже в какой части страны он появился на свет. В наши дни очень немногие сироты ускользают от внимания существующей системы защиты детства, но Стюарту это каким-то образом удалось. Ну а как только я убедилась, что дальнейшие поиски его родителей бесполезны, то сразу начала процедуру передачи мальчика под опеку штата, что включало и лишение его родителей всех прав. Одновременно мы начали подыскивать подходящую семью, которая могла бы взять его на воспитание или даже усыновить. К сожалению, в наше время пристроить ребенка с таким дефектом в нормальную семью очень нелегко, почти невозможно, но мы продолжали делать все что могли.

Стюарт посещал «Седар-Лейкс» уже несколько месяцев, когда к нам пришла какая-то женщина и заявила, что хотела бы взять мальчика к себе. Как и полагается в подобных случаях, мы провели полную проверку заявительницы, но все, казалось, было в полном порядке. Эта женщина никогда не привлекалась ни к уголовной, ни к административной ответственности, проверка жилищных условий тоже прошла удовлетворительно. В целом она производила впечатление человека, который прекрасно умеет общаться и вести себя в обществе, а ее коллеги из «Седар-Лейкс», где она работала, дали ей просто превосходные характеристики.

Признаюсь, мы все были очень рады за Стюарта. Нам казалось – мы сумели обойти и систему, и статистику и найти нашему «великому немому художнику» новый дом и новую мать. С тех пор и вплоть до сегодняшнего дня я о Стюарте больше ничего не слышала.

Мэнди удовлетворенно кивнула. Судя по ее лицу, она быстрее меня сложила кусочки полученной нами информации в некую картину и пришла к какому-то решению.

– Пожалуй, я распоряжусь больше не публиковать в газетах объявления о розыске его родителей, – сказала она.

– Почему?

– Похоже, тут просто некого лишать родительских прав.

– Откуда ты знаешь? – возразил я. – А что, если Майки не  подкидыш? Что, если его настоящие родители все-таки существуют, что, если они тоскуют по нему, ищут его… Ведь какая-то женщина все-таки произвела его на свет! Должно же это хоть что-нибудь значить!

Мэнди покачала головой.

– Я тебя отлично понимаю, Чейз. Я понимаю, чт'o ты чувствуешь – в конце концов, ты и сам когда-то был в подобном положении, но… Поверь, за этим  мальчиком никто не придет. Никогда.

Шерри молча кивнула, соглашаясь с Мэнди, но я никак не мог успокоиться.

– И что будет с ним дальше? – спросил я, глядя на обеих женщин.

– Штат возобновит опеку над мальчиком. Учитывая его прошлую жизнь и насилие, которому он подвергался… Откровенно говоря, шансов попасть на воспитание в приемную семью у него не слишком много, не говоря уже об усыновлении. Скорее всего, он останется на попечении штата до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать.

В одной из песен Шерил Кроу говорится о том, что первая боль – самая сильная, и это действительно так. И все же я бы добавил в эту песню еще один куплет. Я бы спел о том, что каждый взрослый, который причинил боль ребенку, заслуживает того, чтобы ему в спину воткнули кинжал – воткнули и сломали у самой рукоятки.

Мысленно я представил, как Майки играет с дядей в шахматы, как держит за руку миссис Хэмптон, как ест «Мунпай», как протягивает Томми бинт, как стоит на улице и смотрит на похоронную процессию, прижав ладонь к сердцу, словно принося Клятву верности^[75]. Я мог бы припомнить еще немало подобных картин, забыть которые мне было бы трудновато.

Да я и не хотел их забывать. За считаные дни Майки-Бадди-Стюарт перестал быть просто героем статьи, которую я писал по заданию редакции. Он стал для меня чем-то б'oльшим…

Совершенно неожиданно я подумал об Иисусе – о том, как он сидел на камне в окружении детей; быть может, одного или двух Он даже взял на колени. Кажется, именно тогда Он сказал: «А кто соблазнит одного из малых сих… тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».^[76] Я – не Иисус, поэтому я бы выстроил всех, кто причинил зло Майки, в один ряд, привязал бы их к бамперу «Петербилта»^[77] и протащил по шоссе, как связку пустых пивных банок.

А еще я со страхом думал о том, как же мне теперь быть, что сказать Майки?.. Как объяснить ребенку, что никто никогда не свернет на подъездную дорожку, которая ведет от шоссе к дому? Как лишить его надежды?..

Чего я точно не собирался делать, так это звать его Стюартом. На мой взгляд, это имя больше подходило не живому человеку, а мышонку из фильма: аутсайдеру, который вызывает только жалость и сочувствие и который никогда, ни при каких условиях не станет чьим-то сыном – не станет человеком . И меньше всего это имя подходило мальчугану, который рисовал, как Норман Роквелл, и был способен с поистине королевской щедростью подарить бейсбольную карточку с Хэнком Аароном полузнакомому старику, который всего-навсего был к нему добр.

Нет, думал я, Стюарт – не имя для мальчишки, которого предавали, продавали и передавали из рук в руки и которого безжалостно колотили за каждое слово и каждый звук – для мальчишки, который слишком напоминает мне… меня самого.