Глава 27

В то лето, когда мы закончили среднюю школу и должны были пойти в старшую, в городе проходила двухнедельная окружная ярмарка. Благодаря этому событию на дядю Уилли пролился настоящий дождь зеленых бумажек: целыми днями он только и делал, что ковал лошадей для приехавших на родео кандидатов в ковбои или очищал от навоза стойла, в которых содержался привезенный на аукцион скот.

Мне ярмарка тоже подарила немало приятных минут. Я рос в пригороде Брансуика – «на выселках», как тогда говорили. В город я приезжал только в школу, поэтому в моей жизни было не так уж много интересного: даже рождение теленка у одной из дядиных коров казалось мне великим событием. Ярмарка с ее дешевыми чудесами будоражила меня, возбуждая любопытство, которое в одном конкретном случае оказалось полностью удовлетворено. Помните эпизод из «Паутины Шарлотты»^[52], когда крыса Темплтон пробирается на ярмарку и наедается так, что ее потом полкниги тошнит? Со мной тоже произошло нечто похожее, хотя рассказывать и даже вспоминать об этом приключении мне не слишком приятно.

Все началось в пятницу вечером, когда я привел «Викки» в образцовый порядок и вместе с Томми поехал на ярмарку. Я не знал, что моя подружка уже тогда пыталась бороться со своими собственными демонами, поэтому, когда она предложила попробовать «капельку виски», возражать я не стал. Всего за пять долларов мы купили бутылку кукурузного самогона – редкостной дряни, как я понял впоследствии, но тогда нас это вряд ли могло остановить. В то лето мы запоем слушали по радио песню Дона Маклина «Прощай, американская девчонка»^[53] и считали своим долгом распевать «То будет день, когда я умру…», пить дешевое виски и хлебную водку и ждать наступления «мрачных времен».

Поначалу все было как будто неплохо. Мы катались на карусели, пытались сбить бейсбольным мячом кегли, гасили свечи из водяного пистолета, ели сахарную вату, хот-доги и острые мексиканские чипсы. Голова у меня кружилась все сильнее, но я чувствовал себя совсем взрослым и не обращал на это особого внимания. Под конец нам захотелось прокатиться на чертовом колесе, и это меня доконало. Парень, управлявший колесом, то останавливал его, давая сойти тем, кто уже накатался, то снова запускал, отчего меня начало мутить. Кроме того, я совершенно разучился владеть языком и губами; Томми, судя по ее невнятной речи, – тоже. Тем не менее, оказавшись на самом верху, мы допили все, что оставалось в бутылке, – и тут механик в очередной раз остановил колесо.

Это стало последней каплей.

Не обращая внимания на Томми, которая наблюдала за мной со смесью беспокойства и болезненного любопытства, я схватился обеими руками за поперечину защитного ограждения и, перегнувшись через него, от души забрызгал содержимым желудка шесть или восемь кабинок, подвешенных к ободу колеса под нами. Надо сказать, что до этого дня я не пил ничего крепче лимонада, поэтому происходящее стало для меня полной неожиданностью, я растерялся и не знал, как себя вести. У Томми, которая пару минут спустя последовала моему примеру, тоже не было никакого опыта подобного рода: ей даже не пришло в голову перегнуться через ограждение, поэтому ее вырвало прямо на пол и частично мне на ноги.

К этому времени механик, управлявший чертовым колесом, начал что-то подозревать, да и люди, сидевшие в других кабинках, подняли крик. По какой-то причине это показалось нам с Томми безумно смешным: минут пять мы хохотали как безумные, потом нас снова тошнило, так что, когда наша кабинка наконец опустилась вниз, небольшая бетонная площадка у основания чертова колеса остро нуждалась в том, чтобы кто-то прошелся по ней с канистрой солярки и горелкой.

Что было потом, я помню не слишком отчетливо. Кажется, нам все же удалось добраться до больших полотняных павильонов ярмарки. Там мы нашли укромный уголок и отключились.

Разбудила меня острая боль в голове. Ощущение было такое, словно мне в затылок вогнали топор. Солнце уже встало и немилосердно жгло наши лица, к тому же кто-то пару раз пнул меня по ноге. С трудом открыв глаза, я увидел дядю.

– Ну, хорошо повеселились? – спросил он.

Я зажмурился, но солнце снялось с места и, приблизившись к моему лицу почти вплотную, обжигало сетчатку даже сквозь опущенные веки. Я попытался кивнуть, но подступившая к горлу тошнота заставила меня замереть. С трудом подняв руку, чтобы заслониться от беспощадного дневного света, я прошептал:

– Пожалуйста, не трогай меня… у меня перед глазами все кружится…

Но разжалобить дядю мне не удалось.

– Раз вы оба намерены вести аристократический образ жизни, я вряд ли смогу вам это запретить. Да и уговоры, наверное, не помогут… В конце концов, вы уже достаточно взрослые, чтобы принимать самостоятельные решения, – заметил он, качая головой и принюхиваясь к исходящим от нас разнообразным запахам. – Но если вам по силам целую ночь валять дурака, значит, вы вполне в состоянии проработать весь день как порядочные люди. Ну-ка, поднимайтесь!..

Голос у него был таким, что я понял: повторять дядя не будет.

Не без труда я вскарабкался на ноги. Разумеется, меня снова затошнило, но желудок был уже пуст. Рвотные спазмы, однако, были такой силы, что я не удержался и упал на колени, угодив обеими руками в большую кучу конского навоза. Поглядев вниз, я только головой затряс от отвращения.

– Не понимаю, что тебе не нравится, – пожал плечами дядя. – Ты спал на этой куче всю ночь и как будто нормально выспался, только испачкался немножко. У тебя даже в волосах дерьмо.

После этого дядя отвел нас обоих к стойлам и вручил грабли и тачку.

– Принимайтесь за работу, – скомандовал он. – Вы должны вычистить все стойла. Отдохнете, когда закончите.

Я бросил унылый взгляд на длинный ряд загонов для лошадей и коров. Их было не меньше сотни. Именно в этот момент я пообещал себе, что впредь постараюсь не делать откровенных глупостей.

За все время, пока дядя меня отчитывал, Томми не произнесла ни слова. Судя по всему, она еще не отошла. Ее лицо и подбородок были покрыты засохшей рвотой, грязные волосы прилипли к щекам, взгляд покрасневших глаз был бессмысленным и мутным. Как только дядя ушел, Томми прилегла в теньке и снова отключилась, а я семь часов кряду выковыривал навоз из соломенной подстилки и, погрузив в тачку, отвозил к мусорным контейнерам.

И все эти семь часов в моей голове продолжал звучать голос Дона Маклина, который тосковал по хорошим новостям.

Была уже вторая половина дня, когда я отважился сходить и посмотреть, чем занят дядя. Он как раз подковывал укрючную лошадь^[54]: зажав между коленями ее заднюю ногу, он слегка подпилил рашпилем переднюю роговую стенку, а потом принялся расчищать стрелку деревянным ножом. Пот ручьями стекал по его лбу, на предплечье краснела свежая ссадина, и весь он был сплошь покрыт грязью и пылью. Заметив меня, дядя лишь слегка приподнял голову и, не сказав ни слова, вернулся к работе.

Я как раз собирался произнести пространную покаянную речь, которую составлял большую часть дня, когда к конюшням подошли двое незнакомых парней, каждый из которых держал в руках плотный бумажный пакет со спрятанной внутри бутылкой пива. Первый – высокий, темноволосый, с массивными золотыми часами на руке – всмотрелся в лицо дяди и слегка толкнул своего приятеля в плечо.

– Погляди-ка! – воскликнул он. – Знаешь этого типа? Это же самый известный в 'oкруге вор и убийца!

Дядя бросил на него быстрый взгляд, но в его лице не дрогнул ни один мускул. Парни тем временем приблизились еще на несколько шагов и заговорили нарочито громкими голосами, привлекая всеобщее внимание:

– Эй, скорее сюда! Смотрите все! Вот подходящее наказание для такого, как он! Лучше даже, чем порка у позорного столба, верно? Нет, вы только поглядите на этого грязного клоуна! Во всем Брансуике… да что там – во всей Джорджии не сыщешь второго такого клоуна-убийцу!

При этих словах я почувствовал, как мой мозг заволакивает горячий туман. Ощущение было почти таким же, как вчера вечером, только на этот раз виски было ни при чем.

– Поглядите-ка на него получше! – Парни сбили с дяди шляпу и некоторое время играли ею в футбол, а потом втоптали в самую большую кучу конского дерьма. Пока один вбивал ее каблуками поглубже, второй паясничал и кривлялся, пародируя циркового конферансье. В течение нескольких секунд вокруг собралась небольшая толпа.

– Подходите, джентльмены, подходите, но только по одному! Один пинок – совершенно бесплатно! Вам предоставляется прекрасная возможность восстановить справедливость. Каждый, кто потерял свои сбережения, наследственные капиталы или последнюю рубашку в результате нашумевшего ограбления «Сута-банка», может от души пнуть этого человека. Вот увидите, вы сразу почувствуете себя лучше!

Выкрикнув эти слова, парень повернулся и выплеснул пиво прямо на морду лошади. Должно быть, пена и алкоголь попали ей прямо в глаза. Испуганная лошадь попятилась и встала на дыбы, оборвав поводья, которыми она была привязана к дядиному прицепу. В следующее мгновение она принялась лягаться. Обе задние ноги ударили дядю в грудь, словно пушечное ядро. От удара он отлетел назад и ударился о стену конюшни. Когда я подбежал к нему, глаза его были закрыты, а из уголка губ стекала на подбородок струйка крови. Рубашка на груди тоже покраснела и топорщилась, приподнятая сломанным ребром, проткнувшим кожу, из-за чего дядя едва мог дышать.

Люди вокруг закричали, кто-то громко звал врача, который, к счастью, оказался поблизости (впоследствии он сказал нам, что у дяди сломано семь ребер), но парень с пивом не унимался. Шагнув вперед, он больно ткнул меня пальцем в грудь.

– Тебе повезло, что ты не его родной сын, – сказал он, обдав меня густым запахом пива. – Был у него сынок, да нашлись добрые люди, которые поджарили его до хрустящей корочки и подбросили на ступени суда. Нет, ни один нормальный человек не захочет, чтобы его родной отец был таким дерьмом! – И, плюнув дяде в лицо, он преспокойно направился к автомату, торговавшему сладкой ватой.

Голова у меня по-прежнему раскалывалась от боли, во рту было сухо, как в Сахаре, но я все же сумел понять то, чему только что стал свидетелем. Раньше мне и в голову не приходило, что жители Брансуика до сих пор винят дядю во всем, что произошло когда-то в городе и в округе Глинн – и ненавидят его за это. Теперь я воочию увидел, что их ненависть не только не остыла, но даже стала сильнее. Почему – этого я никак не мог взять в толк. Похоже, кто-то когда-то намеренно исказил факты до такой степени, что люди потеряли способность смотреть на вещи здраво.

А ведь мне казалось – только глупец может обвинять дядю в тех давних преступлениях. Я был уверен – то, что очевидно мне, должно было быть совершенно ясно и всем остальным. Если бы дядя действительно был грабителем и убийцей, разве жил бы он сейчас на те гроши, которые зарабатывал, выгребая навоз и подковывая чужих лошадей? В конце концов, то давнее ограбление «Сута-банка» обошлось ему слишком дорого – из-за него дядя лишился карьеры и наследства, потерял жену и сына. Неужели все это стоило тех несчастных шести или семи миллионов в облигациях, которые и реализовать-то нельзя, говорил я себе. Еще недавно эти аргументы казались мне совершенно неопровержимыми, но сейчас, увидев перед собой столько людей, объединенных общей ненавистью, я заколебался. Быть может, это со мной что-то не так? Может быть, это я ошибаюсь, а все остальные – правы? Мне очень хотелось задать эти вопросы парням с ярмарки, но у меня просто не было такой возможности.

Когда прилетел вызванный врачом вертолет, чтобы отвезти дядю в больницу, мы с Томми отправились с ним. Операция длилась два с лишним часа и закончилась вполне успешно, однако прошло целых два месяца, прежде чем дядя сумел встать на ноги, чтобы дойти хотя бы до оранжереи, и еще месяц, прежде чем он начал задумываться о том, чтобы вернуться к работе. Все это время я, как мог, заменял его, работая после школы на уборке навоза. Тетя Лорна тоже использовала каждую возможность, чтобы остаться на вторую смену в закусочной на стоянке для дальнобойщиков, где она тогда работала.

И все же была еще одна вещь, которая на протяжении многих лет не давала мне покоя и над которой я ломал голову больше, чем над чем-либо еще. За все годы я так и не смог привыкнуть к тому, что дядя никогда не сердится и не выходит из себя. Я, во всяком случае, ни разу не видел его по-настоящему сердитым. Казалось, что все зло, с которым он сталкивался, не задерживается в его сердце, свободно вытекая наружу через дыру, оставленную смертью жены и сына.

Я, конечно, не специалист, не эксперт-психолог, но одно я знаю твердо: отрицательные эмоции сродни алкоголю. Если выпить слишком много виски, настанет момент, когда выпитое извергнется обратно. То же самое относится и к гневу. Можно считать себя терпеливым, снисходительным, смиренным, но ни один человек – даже дядя – не способен ни подавить свой гнев полностью, ни спрятать его достаточно глубоко. Придет день, когда подспудная ярость вырвется наружу, точно раскаленная лава из жерла вулкана, – вырвется, чтобы разметать клочья растерзанной души по всем уголкам земли. Было время, когда мне хотелось своими глазами увидеть подобное извержение, но теперь… теперь не знаю.

Наверное, я просто боюсь того, чт'o может тогда произойти с дядей.