XII

Быть может, оттого, что мне пришлось немало времени провести, являясь гостем поневоле среди различных варварских племен мира, я научился не доверять романам, в которых белый герой пробуждает в тупых дикарях благоговение, вставив в глаз монокль или предсказав солнечное затмение, после чего те начинают поклоняться ему как богу или делают своим кровным братом, а он со временем обучает их таинствам плотного воинского строя, севообороту и вообще правит балом. По моему опыту, они прекрасно осведомлены о затмениях, а поразить моноклем аборигена, таскающего в проколотом носу кость, тоже вряд ли получится.^[146] Поэтому не стоит воображать, что мой трюк с кольями произвел на апачей слишком сильное впечатление. Ничего подобного. Своей жизнью я обязан тому, что Сонсе-аррей питала ко мне интерес и благодарность, а еще потому, что она относилась к типу, который стремится попирать запрет племени на брак с чужестранцем. Из истории с Васко я вышел с честью – никто о нем особо не сожалел, да и одобрительный кивок Мангаса закрыл дело. Но никто не изъявил желания сделаться мне кровным братом – и слава богу, так и бешенством заразиться недолго, – а что до поклонения, так от этих парней его никто не дождется.

Апачи приняли меня, но не с распростертыми объятиями, и я не сомневался, что жизнь моя по-прежнему висит на волоске, завися от каприза Сонсе-аррей и терпения Мангаса. Оставалось постараться не думать о дьявольском переплете, в который я угодил, оправиться поскорее от потрясения нервной системы и старательно играть свою роль до тех пор, пока не выяснится, где мы, а где безопасное место и как соединить две эти точки. Знай я тогда, что на это уйдет шесть месяцев, сдох бы, наверное, от отчаяния. В тот же момент пусть слабым, но утешением служила мысль, что племя проявляет ко мне – белоглазому – терпимость, почти даже доброжелательность.

Раззява, скажем, позволил мне без приглашения делить с ним одеяло и котел в своем викупе, где он жил со своей женой Алопай, ребенком и ее родственниками. Там воняло, как везде у апачей и было грязно, но Алопай была жизнерадостной, миловидной бабенкой, которая ради своей подруги, Сонсе-аррей, относилась ко мне весьма дружелюбно. Сам Раззява, после того как спас мне жизнь, стал вести себя почти по-приятельски – вам не приходилось замечать, что человек, сделавший добро другому, зачастую испытывает к облагодетельствованному большую приязнь, нежели тот к нему? Его прикрепили ко мне в качестве наставника, так как хотя он не был урожденным мимбреньо, зато являлся родственником Мангаса и пользовался доверием вождя. Раззява был скорее тюремщиком, нежели ментором, что служило еще одним доводом поскорее убираться куда подальше из Апачерии.

Приняв на себя надзор за мной, Раззява был непрочь избавиться от этой обязанности и тем же вечером ввел меня в особое апачское общество, которое, по здравом размышлении, более всего походило на клуб. Перекусив, мы с ним направились к одиноко стоящему кирпичному зданию у форта, походившему на гигантский улей с крошечной дверцей сбоку. Там собралось около сорока мужчин, включая Мангаса. Все были совершенно голыми и весело шутили и переговаривались между собой. Никто не удостоил меня взглядом, поэтому я по примеру Раззявы разделся, после чего вслед за ним заполз на карачках внутрь и оказался в такой жаркой и удушливой атмосфере, какой раньше мне не доводилось встречать.

Темень там стояла, как ночью в Египте, и мне пришлось наощупь пробираться сквозь толпу голых мужиков, приветствовавших меня бурканьем, которое, должно быть, означало нечто вроде: «Гляди куда ставишь ногу, болван!» Я задыхался от смрада и взмок, пробираясь дальше, пока не оказался в самой гуще пыхтящих, извивающихся апачей. Мне казалось, что я вот-вот грохнусь в обморок от духоты, жара и вони. Дышать было нечем, а тут еще сверху полилось теплое масло – так мне показалось сначала, но на деле оказ

Им нравилось жариться заживо в этой жуткой духовке – до меня доносилось довольное покряхтывание и охи, а у меня не было сил даже пискнуть в знак протеста. Оставалось только стараться не уткнуться лицом в чье-нибудь смердящее тело да втягивать время от времени то, что претендовало на название воздуха. С полчаса мы лежали в этой удушливой темноте, истекая потом и поджариваясь до стадии полного коллапса, потом все потянулись к выходу, и я с трудом – скорее мертвый, чем живой, – протиснулся наружу.

Вот так я познакомился с индейской «палаткой для потения»^[147] – одним из самых отвратительных опытов в моей жизни. Однако час спустя, сам не знаю почему, я вдруг почувствовал себя удивительно посвежевшим. Но больше всего меня поразило то, что они приняли меня в свое сообщество как нечто само собой разумеющееся – я почувствовал себя членом элитного «Апач-клаба», причем во всех прочих отношениях клуб этот был таким же цивильным, как «Уайтс», не такой нудный, как «Реформ», и с кухней получше, чем в «Атенеуме».

Знакомство с культурой апачей продолжилось на следующий день, когда вместе с остальной публикой я присутствовал на великой похоронной церемонии, провожавшей в последний путь безвременно ушедшего Васко и жертв бойни Галлантина – тела последних доставили из долины. Дельце было довольно неприятное, поскольку пара-тройка из тех, что волокли сейчас на носилках, улеглись на них по моей вине. Каждому покойнику размалевали лицо, а скальп приладили на место – интересно, кто же их все примеривал? – а оружие несли впереди. Тела погребли под нагромождением скал вблизи большого холма, который у них назывался Бен-Мур. Последнее меня, признаюсь честно, ошарашило, поскольку на гэльском наречии большой холм называется «Бен Моор». Может, это были какие-нибудь шотландские апачи? Но знаете, я бы сильно не удивился – эти жулики в пледах где только ни таскаются. После похорон индейцы разожгли очистительные костры и отметили место крестом – да-да, представьте! Полагаю, они переняли это у даго.

Касательно скальпов я обнаружил, что мимбреньо не питают особого пристрастия к вырезанию тонзур на макушках своих противников, но несколько штук, снятых с убитых бандитов Галлантина, все-таки привезли с собой. Женщины обработали их и растянули на небольших рамках – видимо, пригодятся для украшения гостиных. Один скальп был с бледной кожей и рыжими волосами – я предположил, что это Грэттена.

С моим приводом к алтарю тоже не мешкали. Сразу после похорон Раззява велел мне подвести мустанга к викупу Сонсе-аррей и оставить его там. Я проделал эту операцию под пристальными взорами всей деревни, но мадам не повела и ухом.

– Что дальше? – спрашиваю я.

Раззява поясняет, что когда женщина накормит, напоит коня и вернет его владельцу, предложение будет считаться принятым. Немедленно она этого сделать не может, так как подобное рвение нанесет урон девичьей чести – нужно подождать день или два. Если же затянется дня на четыре, то ваша избранница – настоящая маленькая стерва.

А что, если чертовка заставит ждать до вечера четвертого дня? Да я к тому времени на нет изойду от страха – а вдруг она переменила свое решение? – в таком случае один Бог знает, что станется со мной дальше. Но еще до заката поднялись суета и гомон – Сонсе-аррей шла мимо викупов с моим арабом в поводу, гордая и величавая, как королева, а толпа из скво, ребятни и даже нескольких мужчин следовала за ней по пятам. Невеста была при полном параде – в расшитом бисером платье и кружевном шарфе, но теперь на ней еще были белые леггины с маленькими серебряными колокольчиками по швам – они указывали на то, что девушка достигла брачного возраста. Со снисходительной улыбкой она вручила мне повод араба, все закричали и затопали, и в первый раз мне довелось наблюдать лица улыбающихся апачей. Зрелище не для слабонервных.

Дальше стало еще веселее, так как Мангас выставил обильное угощение из кукурузного пива, самогона из сосновой коры и жуткого кактусового пойла, называемого «мескаль». Эти парни понятия не имели о смешивании напитков и нализались вдрызг, я же был предельно осторожен. Мангас поглощал тизвин в каких-то невообразимых количествах. Когда все остальные либо развалились пластом на земле, либо, отчаянно икая, рассказывали друг дружке пошлые апачские анекдоты, вождь кивнул мне головой, прихватил бутыль и затопал, слегка покачиваясь и громогласно рыгая, к разрушенному форту.

«Ага, – думаю, – пришло время небольшого отеческого наставления с прозрачным намеком на то, что новобрачной в период медового месяца нужно иногда и поспать». Но ничего подобного. Далее произошел один из самых необычных разговоров в моей жизни, и я привожу его здесь, поскольку именно с него началось мое знакомство с тем причудливым коктейлем из логики и безумия, который называют типично индейским образом мысли. Факт, что оба мы хорошо наклюкались, только добавлял разговору живости, и если у него и наличествовали некоторые дикие представления, то нельзя в то же время отрицать, что он был чертовски смышленым парнем, этот вождь Красные Рукава. По вине пьяного косноязычия и гортанного испанского вникать в его речь было нелегко, но я привожу здесь все, как запомнил. Как сейчас вижу уродливую тушу, завернутую в одеяло по случаю ночной прохлады. Он покачивается в свете луны, как зашатавшийся сфинкс, и, сжимая в руке бутылку, трубит своим basso profundo^[148].

Мангас: Мексиканос построили этот форт в годы, когда у них еще были вожди за большой водой. Американос строят множество таких… А правда, что даже Санта-Фе покажется викупом по сравнению с городами пинда-ликойе в землях, где восходит солнце?

Флэши: Так и есть. В моей стране есть города такие большие, что человеку не под силу обойти его пешком за весь день от восхода до заката. Вам бы посмотреть на собор Святого Павла.

Мангас: Ты врешь, конечно. Молодые люди всегда хвастают, к тому же ты пьян. Но народ пинда-ликойе очень многочисленный. Мне говорили, что белых людей столько, сколько деревьев в лесу Хила.

Флэши: О, это точно. Их очень много.

Мангас: Быть может, десять тысяч?

Флэши (неуверенный, что апачи могут сосчитать до десяти тысяч, но не расположенный спорить): Э-э… ну да, около того.

Мангас: Хух! А теперь, когда американос побили мексиканос в войне, множество этих белоглазых стало проходить через нашу страну, направляясь к месту, где ищут пеш-клитсо^[149] – оро-ай. Их конные солдаты говорят, что вся эта земля принадлежит теперь американос, потому как они забрали ее у мексиканос. Но мексиканос никогда не владели ею – как же тогда они могли потерять ее?

Флэши: Да? Ну… вообще-то политика, знаете, не моя стезя. Но мексиканос заявляли, что владеют этой страной, и американос, видимо…

Мангас (фортиссимо): Никогда она не была мексиканской! Мы позволяли им копать кла-клитсо^[150]здесь, в Санта-Рите, пока они не напали на нас исподтишка, и тогда мы убили их всех. О, это была славная резня! А еще мы разрешаем им жить в долине Дель-Норте, где грабим и жжем их в свое удовольствие! Слабые, жирные, тупые мексиканские свиньи! Какое право имеют они на нас или нашу землю? Никакого! А теперь американос обращаются с этой землей, как с собственной – потому что выиграли маленькую войну против Мексики! Хух! Они говорят – вождь их конных солдат сказал мне, – что мы обязаны подчиняться им и покоряться их закону!

Флэши: Правда, что ли? Вот подлый ублюдок!

Мангас: Он пришел ко мне после того, как мы, мимбреньо, совершили набег на Сонору вместе с Хашкилой из койотеро^[151] – это муж второй моей дочери. Она не так хороша, как Сонсе-аррей, кстати. Тебе нравится Сонсе-аррей, не так ли, пинда-ликойе Флэжман? Ты и вправду любишь мою маленькую газель?

Флэши: Души не чаю… Даже сил нет.

Мангас (глубоко вздыхает и отрыгивает): Это хорошо. Она прекрасная девочка: упрямая, зато какой дух! Это в ней от меня; красота у нее от матери – та была знатной мексиканской дамой, знаешь ли. Мы взяли ее в набеге на Коагуилу… Ах, сколько лет прошло! Я заметил ее среди пленниц: она была прекрасна, как испуганная олениха. И я подумал: «Вот моя женщина – отныне и навсегда». Я забыл про добычу, про скот, даже про убийство… Только одна мысль владела мной тогда…

Флэши: Понимаю, о чем вы.

Мангас: Я овладел ею! Никогда этого не забуду. У-у-ургх! Потом мы поскакали домой. У меня было уже две жены из нашего народа. Их семьи пришли в ярость, когда я привел в дом чужестранку. Мне пришлось драться с братьями моих жен – обнаженными, нож против ножа! Я нарушил закон – ради нее! Я выпустил им кишки – ради нее! Я руками вырвал им сердца – ради нее! Мои руки до плеч были красны от их крови! Разве даром зовут меня Красные Рукава – Мангас Колорадо? У-у-ургх!

Флэши (побледнев): Конечно! Браво, Мангас! Вы разрешите называть вас просто Мангас?

Мангас: Когда моя голубка, моя дорогая Сонсе-аррей рассказала мне, как ты бился за нее: как погружал свой нож в брюхо этого пинда-ликойе, который охотился за скальпами, как рвал и терзал его внутренности и пил его кровь, я подумал: «Вот тот, в ком живет дух Мангас Колорадо!» (Хватает меня за плечо, в глазах слезы.) Чувствуешь ли ты наслаждение, когда вонзаешь во врага сталь – ради нее?

Флэши: Клянусь Георгом, да! Это может дать вам понять, как…

Мангас: Но ты не забрал у него сердце или скальп?

Флэши: Нет, но… Мне нужно было позаботиться о ней, знаете ли, и я…

Мангас: А после ты… Был ты… У-у-ургх! Ты был с ней?

Флэши (потрясенный): О, боже, нет! Ну, я хочу сказать, что страстно желал ее, конечно, но она ведь была так измучена… и… и напугана, ясное дело…

Мангас (с сомнением): Ее мать тоже была измучена и напугана, но я думал только об одном… (Качает головой.) Но пинда-ликойе ведь не такие, как мы… Вы холоднее…

Флэши: Северный климат.

Мангас (еще раз от души приложившись к бутылке): О чем я говорил перед тем, как ты завел речь про женщин? Ах, да… Про набег с Хашкилой шесть месяцев тому назад, когда мы устроили резню в Соноре и взяли много добычи и рабов. А потом этот американский придурок – этот конный солдат – приходит и говорит, что это неправильно! Он говорит мне, Мангас Колорадо, что это неправильно!

Флэши: Не может быть!

Мангас: «Глупец, – говорю я ему. – Эти мексиканос – твои враги. Разве не с ними ты сражался?». Он отвечает: «Да, только они покорились нам, заключив мир. Так что мы не можем допустить, чтобы на них совершались набеги». «Послушай, глупец, – сказал я тогда. – Когда вы воевали с ними, спрашивали вы разрешения у нас?». – «Нет». – «Тогда с какой стати нам спрашивать его у вас?»

Флэши: Не в бровь, а в глаз!

Мангас: И вот тогда он сказал мне про закон и что мы обязаны соблюдать его. «Мы, мимбреньо, – говорю я, – не просим вас подчиняться нашим законам. Зачем вы тогда требуете, чтобы мы подчинялись вашим?». Ему нечего было ответить, как только заявить, что так говорит их великий вождь, а мы должны его слушать. С какой стати? Поясни мне теперь: этот солдат – дурак или у него раздвоенный язык? Ты ведь пинда-ликойе, ты знаешь, что у них в голове. Скажи мне.

Флэши: Позвольте вашу фляжечку. Спасибо. Ну, знаете, он просто передал вам то, что приказал ему великий вождь. Он обязан повиноваться приказам – работа у него такая.

Мангас: Тогда и он и его великий вождь – глупцы. Если я без должной причины отдам приказ апачу – он меня засмеет.

Флэши: Сомневаюсь.

Мангас: Хух?

Флэши: Нет, ничего. Это ветер.

Мангас: Зачем американос пытаются навязать нам свой закон? Им не нужна наша страна – здесь мало оро-ай, а скалы и пустыни не годятся для фермеров. Почему они не оставят нас в покое? Мы никогда не трогали их, пока не трогали нас. С какой стати нам запрещают трогать мексиканцев? Сначала я решил, что американос боятся воинственных апачей и хотят усмирить нас. Но другие племена: арапахо, шайены, шошоны – ведут себя мирно, но пинда-ликойе все равно заставляют их соблюдать закон. Зачем?

Флэши: Я не знаю, Мангас Колорадо.

Мангас: Ты знаешь. И я знаю. Это потому что их дух приказывает распространять свой закон на всех людей, а они почитают своего духа более великим по сравнению с нашим. Но кто верит в это – глупец. Это тот самый дух, что был на Земле в самом начале, когда она была богатой и проклятой, и Бог уничтожил ее большим потопом. Но когда Он узрел, что деревья, птицы, горы и великие равнины исчезли вместе с людьми, сердце его пало на Землю и Он создал все заново. Бог сделал апачей своим народом, указал нам путь, которому мы следуем.

Флэши: Хмм… Да, ясно. Но (набравшись храбрости) Он ведь создал также и пинда-ликойе?

Мангас: Да, только создал их глупцами, чтобы уничтожать. Он вселил в них дурной дух, чтобы они бродили среди нас. Быть может, Он обрек их быть нашей добычей. Не знаю. Но если они выступят против нас, мы убьем их, убьем всех пинда-ликойе, пусть даже десять тысяч. Они не умеют сражаться: скачут или идут линиями, а мы заманиваем их в горы и избиваем как хотим. Им не сравниться с нами. (Потом вдруг): Что ты делал среди американос?

Флэши (захваченный врасплох): Ну, я… я же говорил… Я торговец…

Мангас (с презрительной и недоверчивой улыбкой): Торговец-инглесе среди американос? Странно. Вы ведь ненавидите друг друга, потому как вы некогда правили их страной и они были вашими рабами и восстали против вас, и разразилась война. Я знаю это, потому что есть на севере вожди дакота, которые имеют картинки из пеш-клитсо с изображением предков Снежной Женщины, которые получили их отцы давным-давно, когда правили твои люди.^[152] Хух! Я думаю, ты оказался среди американос из-за того, что прогневал Снежную Женщину, и она прогнала тебя, разглядев змеиный дух в твоих глазах и узнав, что у тебя не один язык. (Вождь пристально смотрит на перепуганного Флэши, затем пожимает плечами.) Это не важно. Иногда у меня самого бывает раздвоенный язык. Но помни: говоря с Сонсе-аррей, делай это только одним языком!

Флэши (окаменев): Конечно!

Мангас: Уф! Хорошо. Тебе хватит ума поступать так, потому что ты нравишься мне и станешь одним из нас, и сердце твое откроется. Когда мы станем воевать с американос, ты будешь рад, потому как они такие же твои враги, как и наши. Быть может, однажды я отправлю тебя к Снежной Женщине, как пинда-ликойе из Техаса посылали к ней, с предложением дружбы. Не бойся – гнев уйдет из ее сердца, когда она узнает, что ты посланец Мангас Колорадо. Хух!

Флэши: О, даже спора нет. Она будет очень рада.

Мангас: Должно быть, это удивительная женщина, раз правит мужчинами. Она так же прекрасна, как Сонсе-аррей?

Флэши (тактично): О Боже, нет! Примерно такого же сложения, но совсем не такая красивая. Ни одна из женщин не сравнится с Сонсе-аррей.

Вот так мы сидели и разговаривали среди руин, и тут он вдруг заваливается назад и, болтая ножищами в воздухе, затягивает печальную песню. Господи, вождь был пьян! Но я, должно статься, был еще пьянее, потому как именно он приволок меня домой, таща под мышкой (я весил тогда добрых четырнадцать стоунов), и сгрузил меня в викуп. К сожалению, через крышу, а не через дверь. Но если заключительные мои воспоминания о той ночи несколько сумбурны, я отчетливо помнил тот разговор, и даже если воспринимать его как пьяную болтовню, обратите внимание, насколько осведомлен был этот вроде бы простой дикарь и какие любопытные суждения высказывал.

Он был наслышан об испанском и английском колониальном правлении, а также о войнах 1776 и 1812 годов^[153], и пронюхал даже что-то о переговорах Англии с республикой Техас до присоединения последней к Штатам в 1846 году^[154]. В то же время у него не было представления о том, что являют собой Испания, Британия, США или хотя бы Техас на самом деле. Ему казалось, что вся белая раса насчитывает всего каких-нибудь десять тысяч человек, а королева Виктория живет где-нибудь в горах в своем викупе. А американские войска, которые видел Мангас, видимо, расценивались им как своего рода племенной военный отряд, с которым апачи способны разобраться как им заблагорассудится. И в то же время вождь способен оказался проникнуть своим темным умом в сокровенные мысли белого человека: «…Их дух приказывает распространять свой закон на всех людей… они почитают своего духа более великим по сравнению с нашим». Бедный старина Красные Рукава – разве он не все точно подметил?

Да, вождь был необыкновенным человеком.^[155] Наше с ним знакомство длилось несколько месяцев, и могу заявить, что он в высшей степени обладал тем ясным индейским умом, который способен посрамить любого цивилизованного логика, но в то же время, в силу своей прямолинейности, послужил гибели краснокожих. Превосходный психолог – помните, он в два счета раскусил меня как беглеца и подонка, – ловкий политик, а также жестокий, кровожадный и коварный варвар, от деяний которого даже дикари каменного века пришли бы в ужас. Если это выглядит не сочетающимся друг с другом, то скажу, что у индейцев свои, особые мерки, а у апачей – в первую очередь. Мангас Колорадо дал мне это понять, позволив заглянуть внутрь индейского мышления. Оное хоть и представляет собой довольно простой механизм, но серьезно отличается от нашего, и я попробую донести до вас эту разницу.

Говоря, в частности, об апачах, вы должны иметь в виду, что для них обман – это достоинство, ложь – высокое искусство, воровство и убийство – стиль жизни, а пытки – приятный досуг. «Ага, – скажете вы, – тут-то старина Флэши и вытаскивает на божий свет свои предрассудки, повторяя древние измышления». Ничуть – я просто рассказываю вам то, в чем убедился лично. Не забывайте при этом, что вы имеете дело с подлецом, знающим толк в подобных штуках. Так вот, апачи – единственный из всех известных мне народов, который искренне считает подлость достойным уважения качеством. Неудивительно, что христианство у них не приживается– эта религия придает слишком большое значение совести и чувству вины. Они почитают то, что мы расцениваем как зло: чем гаже человек, тем сильнее апачи его уважают. Живой пример – Мангас, коварство и двуличие которого в племени вызывали гораздо большее восхищение, нежели храбрость, – или Раззява, ставший самым великим среди них. Белому человеку почти не под силу понять эту двойную мораль, он ищет объяснений и говорит, что бедный дикарь просто не в силах отличить добро от зла. Джек Кремони^[156] дал на это лучший ответ: если вам кажется, что апач не способен отличить обман от правды, обманите апача и полюбуйтесь, что из этого выйдет.

Интересно, что апачи, коих насчитывается от силы несколько тысяч^[157],обитая на самой бедной в мире земле, находясь на самой низшей ступени развития, являясь дикарями по натуре, обладая мерзкими обычаями и отвратительной наружностью (хотя некоторые из женщин чертовски красивы), то есть, не заслуживая ни малейшего уважения, суть в то же время самые гордые и самодовольные люди на всем божьем свете. Своим апломбом они способны заткнуть за пояс даже китайцев, апачи не ставят даже целью убедить себя или окружающих в своем превосходстве – для них это просто непреложный факт, как для лорда Кардигана. Ненависть, которую они питают к прочим народам, проистекает вовсе не из ревности, страха или своей ущербности – напротив, апачи искренне презирают цивилизацию белых и не хотят ничего заимствовать из нее, поскольку железно уверены в том, что их допотопный уклад лучше. Эти люди относятся ко всему остальному миру с пренебрежением и считают его своей законной добычей. (Как видите, в определенных аспектах эти индейцы не так уж отличаются от англичан или американцев.)

Вот именно этот укоренившийся предрассудок – свойственный и другим племенам, хотя и не в такой степени, как апачам, – американское правительство оказалось не в силах уразуметь, и никогда, наверное, не уразумеет, а в нем и кроется вся суть «индейского вопроса». Я не склонен упрекать Вашингтон – ну откуда цивилизованному белому, с его электричеством, газом, большими городами, летательными аппаратами, веками литературы, искусства и прогресса, придет в голову мысль, что этот вонючий, грязный, необразованный дикарь, выглядящий помесью между монголом и обезьяной, непреклонно уверен в своем превосходстве над бледнолицым? Это выше способностей цивилизованного человека, но для индейца ясно как день. Они считают себя лучшими, и никакие демонстрации и сопоставления не заставят их переменить мнение, потому что весь их образ мысли, вся философия совершенно не сходны с нашими. Можете взять моего старинного дружка Раззяву и показать ему Париж или Лондон, и это ни в чем его не убедит. Он скажет: «Хух! Вы умеете строить большие штуковины, а мы – нет. Только зачем их строить? Вы можете летать, но нужно ли кому летать? Я предпочитаю свой викуп». И ничего тут нет общего с «зелен виноград» – этот гордый, упрямый и очень ценимый мной старый ублюдок действительно предпочтет свою паршивую, злововонную, засиженную мухами берлогу. Боже, я вздрагиваю, стоит мне только вспомнить об этих викупах! Впрочем, не могу не признать, в некоторых герцогских дворцах меня привечали далеко не с таким радушием и гостеприимством.

Короче говоря, самое большое заблуждение нашей цивилизации – это ее уверенность в том, что стоит бедному язычнику узреть пароходы, выборы, канализацию и пиво в бутылках, как он тут же признает себя совершенным ослом и кинется заимствовать наши достижения. Ничего подобного. Конечно, он возьмет то, что ему нравится, и найдет этому свое применение (дешевую выпивку и ружья, например), но никогда дикарь не признает нас лучше себя. Он убежден в обратном.

Вы, должно быть, начинаете осознавать невозможность того, что краснокожий и бледнолицый смогут когда-либо понять друг друга. Впрочем, даже если такое и случится, то вряд ли изменит что-либо, включая политику янки в отношении индейцев – разве что заставит первых искоренять последних еще быстрее, чем они это делают. Американцы отдают себе отчет, что обирают краснокожих, но, как и полагается добрым христианам-ханжам, кнутом и пряником стараются заставить индейцев принять этот грабеж как благодеяние со стороны воров. А это не слишком мудрая политика в отношении темных дикарей, которые привыкли скорее грабить, нежели быть ограбленными, да к тому же понятия не имеют о том, что такое правительство, ответственность и власть. Нельзя заключить действенный договор с вождем, воины которого не считают себя обязанными ему подчиняться. С другой стороны, родись вы индейцем – избави Бог! – то не видели бы смысла вести переговоры с правительством, которое то и дело отщипывает куски ваших охотничьих угодий, чтобы разместить белых иммигрантов, поток которых не в состоянии контролировать.

Ничто не в силах помочь, когда одна из сторон почитает своих противников не иначе как за жадных, грубых белых воров, а другая – за диких, предательских красных ублюдков. Я не говорю, что кто-то из них не прав, заметьте.

Трагедия индейцев в том, что они, будучи гордыми и заносчивыми дикарями, не способными покориться, а равно отважными и опытными воинами – эти качества оказались почти совсем непригодными на этой войне – могли быть приведены к покорности только жестокостью, не уступающей по степени их собственной. Выбор был прост: резервация или могила. Третьего не дано.

Мой маленький антрополог заявил бы, что белый человек виноват уже тем, что пришел на эти земли. Не спорю, но если руководствоваться такой логикой, Ур Халдейский сейчас представлял бы собой чертовски перенаселенное местечко.^[158]