Глава 6
2010
Помни, это не навечно, и не тревожься. Всего несколько лет. А потом я верну тебя в твою школу, обещаю.
Так в 2006-м говорил архиепископ, а сейчас уже, конечно, кардинал Кордингтон, когда я прибыл на аудиенцию в Апостольский дворец. С тех пор минуло четыре года, но я по-прежнему служил викарием в бывшем приходе Тома Кардла, и ничто не предвещало возвращения в любезный моему сердцу Эдем. Все мои ученики окончили школу и теперь сидели в аудиториях Тринити-колледжа, или по евробилету, запрятанному в рюкзак, катили в поезде «Париж — Берлин», или служили в папенькиных банках и агентствах недвижимости, гадая, будут ли здесь прозябать до рождения собственных сыновей, преемников семейного бизнеса.
Один парень, его я помнил смутно, погиб — по автостраде М50 пьяный летел в Дун-Лэаре[21] и угробил себя, свою подружку, ее сестру и сестриного приятеля. Похороны состоялись в теренурской церкви, и священник, тот самый отец Нгезо, четыре года назад занявший мое место, проникновенно говорил о приверженности покойного ленстерскому регбийному чемпионату, что, вероятно, было слабым утешением для трех убитых горем семей, чьи жизни разбились вдребезги. Другой парень вышел в финал телевизионного конкурса талантов, и о нем трубили все газеты, суля, что с хорошим продюсером в ближайшие годы он заработает миллионы. Еще один парень был арестован — на дискотеке изнасиловал девушку; он утверждал, что ничего не было, но я, помня развязность и хамство, какие он насаждал в своем привилегированном окружении, сомневался в невиновности этого павлина. Я внимательно следил за ходом судебного разбирательства и порадовался, что меня не вызвали охарактеризовать подсудимого. Парня признали виновным, но папаша его, разумеется, нажал нужные кнопки, и тот даже дня не отсидел в тюрьме. Судья заявил, что парня ожидало блестящее будущее и было бы жаль лишить его еще одного шанса; приговор — общественные работы. Сто часов. Вот вам разница между преступлениями, совершенными на южном и северном берегах Лиффи. На другой день первые страницы газет пестрели снимками ухмылявшегося парня и несчастной изнасилованной девушки, в слезах покидавшей здание суда. Хотелось взять канистру бензина, спички и пройтись по всем этим школам за высокими оградами, где на подобного сорта ублюдков молятся только потому, что однажды они прорвались через сто сорок метров регбийной лужайки и приземлили мяч за белой линией.
Тем не менее я скучал по всему этому. И ужасно хотел вернуться.
Я боялся представить, в каком состоянии сейчас библиотека, моя библиотека. Книги не на своих местах, все разделы смешаны. Нынче все уверяют, что страдают модным недугом, неврозом навязчивых состояний, но я-то определенно был ему подвержен, когда дело касалось обустройства моей библиотеки. Вечерами школьники разбредались по домам, а я получал истинное наслаждение, прибираясь в читальном зале, расставляя все по своим местам. Так я отдыхал. И теперь тщеславно думал, что новый библиотекарь наверняка не оценил мою любовь к порядку.
А мне пришлось свыкаться с приходской жизнью, отдельные стороны которой — скажем, пасторские — все больше и больше нравились. Моя связь с Господом крепла, чего вовсе не было в школе. Молитва для меня стала важнее порядка в книгохранилище. Больше времени я уделял себе и размышлениям о причинах, по которым счел себя пригодным для церковного поприща. Долгие часы я проводил с Библией, пытаясь пробиться к пониманию ее смыслов. Я думал о нашей Церкви — о том, что вызывало гордость за нее и что тревожило. Благодаря всему этому я ощущал себя человеком лучше и достойнее, но эгоистически тосковал по своей прежней жизни.
В общине нас было трое — пожилой приходский священник отец Бёртон, тихий, преданный делу трудяга, и мы, его помощники, отец Каннейн и я. Отец Бёртон жил отдельно, компанию ему составляла лишь экономка — внушительная женщина, опекавшая его, точно ребенка; она стирала, готовила и с властностью швейцарского гвардейца отваживала незваных гостей. Мы с отцом Каннейном, лишенные подобной роскоши, соседствовали в двух скромных помещениях церковного флигеля. Не скажу, что мы ладили, и, уж поверьте, моей вины в том нет. Отец Каннейн был моложе меня, лет тридцати с хвостиком, и хотел говорить лишь о регби и футболе, боксе и скачках. На мой взгляд, он бы лучше справился с ролью спортивного репортера «Айриш таймс», нежели викария в Северном Дублине, а его, в свою очередь, раздражала необходимость бок о бок работать с человеком на двадцать лет старше и позорно несведущим в захватывающей спортивной жизни.
— Как это вы не знаете, кто такой Рафа Надаль? — изумлялся он, перед тем испросив мое мнение, удастся ли кому-нибудь перещеголять Роджера Федерера в титулах, добытых на турнирах Большого шлема. — Он знаменит на весь мир.
— Он футболист? — Я валял дурака, ибо прекрасно знал, кто такой Надаль, но досада коллеги меня забавляла. И потом, нечего выпендриваться — видали, «Рафа». Друзья они, что ли? — Играет за «Манчестер Сити»?
— За «Манчестер Сиси». — Каннейн любил ввернуть словцо, которое, он считал, меня покоробит. — Надаль — теннисист. Испанец.
— Ну и ладно.
— И вы, значит, о нем не слышали?
— Я плохо разбираюсь в теннисе, — сказал я. — Вот мой племянник Эйдан — ярый болельщик «Ливерпуля». Во всяком случае, был им в детстве.
Я понятия не имел, чем сейчас интересуется Эйдан, поскольку не видел его десять лет, прошедших с похорон Кристиана, на которых он сидел бесчувственным букой, хотя был близок с отцом. В тот день он без конца величал меня «отче», и в тоне его слышалось презрение, меня огорчавшее, ибо я не сделал ему ничего дурного. Этакую грубость я оправдал его тогдашним состоянием. В последующие годы я неоднократно пытался восстановить наши отношения, но безуспешно, и теперь даже не знал, работает ли он по-прежнему на лондонских стройках.
— «Ливерпуль»? — процедил отец Каннейн, весь скривившись, точно проглотил отраву. — Нынче 85-й год, что ли? «Ливерпулю» давно кранты. Ему вовек не подняться.
Уроженец Уэксфорда, то бишь земляк Тома Кардла, по какой-то необъяснимой причине он был страстным поклонником «Вест Хэм Юнайтед», причем любовь его граничила с религиозным исступлением. Стены его квартирки были увешаны портретами футболистов, а сам он, точно подросток, разгуливал в красно-синем шарфе. Родился он в округе Феррикерринг — это милях в десяти от того места, где мой отец свел счеты с жизнью. Как-то раз подвыпивший Каннейн рассказал мне о своих детских и юношеских годах: в соревнованиях по троеборью он победил в плавании, потом учился на инженера в Лимерикском университете, но бросил его и стал студентом философского факультета в Мэйнуте, а в двадцать два года, получив божественный знак, поступил в семинарию.
— А в чем выразился этот божественный знак? — спросил я.
— Однажды я бродил по Синноттскому холму и вдруг узрел неопалимую купину, а потом разверзлись облака и раздался глас Божий, изрекший: «Слушай, будь другом, ступай в священники». — Каннейн помолчал, наслаждаясь моей ошалелостью, расхохотался и ткнул меня в плечо: — Да шучу я, Одран! Ничего, что я вас по имени? Когда мы вдвоем, можно без церемоний, а? Ладно, расскажу, если угодно. По правде, я думать не думал о священстве. В детстве даже не был служкой. Конечно, родители водили нас на мессы — куда денешься, иначе ни один покупатель не заглянул бы в их магазин, — но для них и меня это было просто традицией. Не скрою, в юности я был бабником и выпивохой, мне в голову не приходило стать священником. Но вот что случилось. Мой брат Марк, старше меня ровно на год, разбился на мотоцикле. В уэксфордской больнице его подключили к реанимационному аппарату. Никто не знал, выкарабкается он или нет. Врачи не могли сказать, сохранилась ли мозговая активность. Мы с Марком всегда были очень близки, дико близки, и вот когда дела стали совсем плохи, сижу я в больнице, напрочь раздавленный, а потом дай, думаю, зайду в церковь, хуже не будет. Ну, пришел, встал на колени и попросил Его, чтобы вернул нам Марка живым и здоровым, а уж я тогда сделаю для Него что угодно. И что-то я почувствовал, Одран. Внутри меня что-то шевельнулось, ей-богу. Где-то глубоко-глубоко. И тут я понял: если хочу, чтоб мне вернули брата, я должен навсегда завязать с бабами и посвятить себя служению Господу. В больницу я вернулся как будто заново рожденный.
— И как ваш брат? — История меня заинтриговала, поскольку сам я не пережил подобного откровения; мне просто сказали, что я предназначен к служению, и я даже не пытался это оспорить. — Он поправился?
— Нет, умер, — покачал головой Каннейн. На лице его промелькнула тень непреходящей боли. — Это было ужасно. Бедняга скончался. Но я не мог взять назад свое слово. И я не винил Его в том, что случилось. То, что во мне шевельнулось, оно никуда не делось, а потому я отправился к епископу Фернсскому и спросил, как мне быть. Он дал мне номер телефона, и вот через десять лет я здесь. Что скажете?
Что тут скажешь? Все мы пришли к служению разными путями. И не мне их обсуждать.
— Как вы считаете, Одран, — помолчав, спросил Каннейн, — кто нынче станет чемпионом в «Формуле-1» — Фернандо Алонсо или Себастьян Феттель?
По сравнению с Теренуром, где все подчинялось строгому учебному расписанию и лишь во время каникул персонал себя чувствовал капельку вольготнее, моя приходская жизнь была разнообразнее, что казалось преимуществом.
На неделе я встречался с прихожанами и занимался административной работой. Если на выходные намечалась свадьба, готовился к венчанию, а перед тем, господи ты боже мой, давал наставление в супружеской жизни. Случалось, какой-нибудь старик захворает и я его навещал на дому; приходилось соборовать или помолиться за душу того, кто был при последнем издыхании или медленно угасал от недуга. По пятницам распределялись мессы между служками, а вторники я приберегал для своих непременных еженедельных поездок. Коллеги мои о них не знали и даже не интересовались, куда это я исчезаю.
По вторникам я садился в автобус (это было удобнее, чем ехать машиной), который останавливался неподалеку от лечебницы Ханны, и около часа проводил с сестрой, то и дело выпадавшей из реальности. Она могла вспоминать события из нашего детства, не упуская ни одной самой мелкой детали, а потом вдруг начинала рассказывать о женщине, вместе с которой мотала срок в тюрьме Маунтджой, хотя ни разу в жизни не имела дела с полицией. Или могла спросить, ждет ли в коридоре премьер-министр, мол, она получила документы, о которых он просил. Ты уселся прямо на них, Одран, встань, а то изомнешь! С Джонасом мы договорились, что вдвоем нет смысла навещать Ханну, поэтому он приезжал по средам и субботам, если не отлучался на встречу с читателями или какой-нибудь литературный фестиваль, что, на мой взгляд, происходило излишне часто и вряд ли шло ему на пользу.
Однако нынче была среда, а значит, не нужно ехать к сестре, чтобы вытаскивать ее из омута помраченного сознания. На сегодня у меня намечалась встреча с прихожанкой Анной Салливан. Я был с ней немного знаком — она и еще три женщины, тоже не первой молодости, ухаживали за цветами и после утренней мессы пылесосили в церкви. Недавно она отвела меня в сторонку и спросила, нельзя ли на неделе со мной повидаться, и я, разумеется, ответил согласием. Было заметно — что-то ее беспокоит.
— Можно я с собой прихвачу Эвана? — сказала она.
— Кого?
— Сына своего.
— Ах да. — Я смутно припомнил парня лет шестнадцати, кого, наверное, силком тащили на субботние службы и кто, скорее всего, через год-другой вообще не появится в церкви. — Конечно, конечно.
— И еще мужа моего Шона.
— Как он поживает? Что-то его не видно на службах.
— Сейчас не до этого, отче. Есть дело поважнее.
— Что ж, буду рад помочь, если смогу. В среду в четыре вас устроит?
Она кивнула; я видел, как ей нелегко признаться в семейных неурядицах, и от души надеялся, моих возможностей хватит, чтобы помочь в ее бедах.
— Что вам принести, отче? — спросила Анна.
— Не понял?
— Может, печенюшки? Шоколадные любите?
Я еле удержался от смеха:
— Нет-нет, спасибо, Анна. Сами приходите, и все. Если оголодаем, печенье у меня найдется.
— Ну ладно, — сказала она и поспешила прочь.
Разумеется, дверной звонок звякнул точно в означенное время, и на пороге возникла Анна Салливан в выходном платье и со свежей укладкой; рядом, уставившись в землю, переминался Эван, а вот Шона было не видно.
— Вызвали на работу, — объяснила Анна, пока я готовил чай. — У брата моего что-то не заладилось на стройке. Он ведь архитектор, вы знаете, отче? Шон частенько у него прорабом.
Я только улыбнулся, не поверив ни единому слову, и не стал расспрашивать. Таким как Шон беседы со священниками неинтересны, ну и бог-то с ним, я даже не рассчитывал, что он придет.
— Рад тебя видеть, Эван. — Я постарался выказать дружелюбие тому, кто был явной причиной визита.
— Угу. — Не поднимая глаз, парень возил кроссовками по полу, словно исполнял одиночный танец.
Я вглядывался в его лицо, пытаясь отыскать следы этакого страдания, свойственного нынешней молодежи, которая так выглядела, словно последнюю пару лет изнемогала на рудниках или в концлагере, но ничего не находил. Я видел абсолютную безмятежность. И скуку. Как ни странно, Эван совсем не походил на свою некрасивую мать, но тут я вспомнил: кто-то — да чуть ли не сама Анна — говорил мне, что он приемыш. Передо мной был симпатичный парень, светлые волосы его разделял прямой пробор, как у музыкантов молодежных ансамблей, которых часто видишь по телику. Он слегка напоминал Джонаса. Джонаса в юности. Как оба моих племянника, пошедших, скорее, в отца, Эван смахивал на скандинава. Может, его биологические родичи и впрямь из тех краев?
— Итак, чем могу помочь? — спросил я, раскинув руки.
Анна смущенно отвела взгляд, словно уже раскаялась в своем визите.
— Да вот… Эван, — сказала она.
— Вовсе нет. — Эван широко улыбнулся, показав белейшие зубы, на щеках его образовались ямочки. — Это все мама.
— Значит, дело касается вас обоих, — усмехнулся я.
В ответ Эван слегка хохотнул, но Анна покачала головой и поджала губы.
— Обо мне речи нет, — возразила она. — Речь о нем.
— Да нет, я в полном порядке, — спокойно парировал Эван.
— Везет тебе, — сказал я, и парень окинул меня насмешливым взглядом, словно прикидывая, как со мной поступить.
— Сколько вам лет, отче? — спросил он.
— Что за вопросы, Эван! — возмутилась Анна.
— Ничего-ничего, — успокоил я. — Мне пятьдесят пять.
— Наверное, следите за собой? — продолжил Эван. — На вид вам сорок с хвостиком.
Я открыл рот, но не нашелся с ответом. А что тут скажешь-то?
— Мой отец ваш ровесник, но выглядит кошмарно. Жирный боров.
— Эван! — прикрикнула Анна.
— Это правда. Не подумайте, отче, что я за глаза поливаю папашу. Я ему это в лицо говорю. Беспрестанно жрет и совсем не двигается. Я боюсь, как бы с ним чего не случилось. А он лишь смеется. Я люблю отца, но он и впрямь жирный боров, а я не хочу, чтобы его хватил инфаркт.
— Ты прекратишь или нет? — взвилась Анна. — Честное слово, отче, я не знаю, что на него нашло. Шон вовсе не жирный.
Эван пожал плечами:
— Жирный.
— Нет!
— Он как бочка.
— Так вы ради этого пришли? — спросил я. — Беспокоитесь об отце?
— Вовсе нет, — подалась вперед Анна. — У нас Эван чудит.
— Давайте так, — сказал я. — Вы расскажете, с чем вы пришли, и, что бы там ни было, я постараюсь помочь.
— Я не могу, отче. — Анна отвернулась. — Просто не могу.
Я прикрыл глаза и выдохнул. Перед внутренним взором возникла теренурская библиотека. Все бы отдал, чтоб сейчас там оказаться. На полках хаос. Морская трилогия Уильяма Голдинга в неверном порядке. Романы Клэр Килрой вперемешку с рассказами Клэр Киган. Вот именно в такие минуты я мечтал заняться разбором книг, а не вытягивать из кого-то проблемы, которые наверняка не смогу решить. И чего народ ко мне ходит, когда я ничего не смыслю в жизни?
— Вы в надежном месте, — сказал я, подражая психоаналитикам из телефильмов. Только вчера я посмотрел подряд шесть серий, в которых мощно сыграл Габриэл Бирн. — Можете говорить о чем угодно. Все останется в этих стенах.
Анна глубоко вдохнула, набираясь решимости. Выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Ну наконец-то.
— Отче, разговор об Эване.
В этот момент я прихлебнул чай и чуть не прыснул. Анна, кажется, не поняла, что я смеюсь, а вот парень смекнул и осклабился:
— С вами все в порядке, отче?
— Извините. Не в то горло попало.
— С ним что-то не так, — продолжила Анна.
— Все так. По крайней мере, со мной, — перебил Эван. — Наоборот, все лучше некуда.
— Наоборот! — передразнила Анна, покачав головой.
— Что не так-то?
— Хватит уже, Эван! Чего ты выставляешься?
— Я всего-навсего сказал «наоборот», — недоуменно пожал плечами Эван.
— Веди себя как подобает.
— А я что делаю? Отче, разве я себя плохо веду?
Я не ответил и обратился к Анне:
— Что конкретно вас беспокоит?
— У него есть… друг, — после долгой паузы выговорила она.
Озадаченный, я переводил взгляд с матери на сына. У Эвана есть друг. Ну и славно. О чем тут беспокоиться? В теленовостях об этом сообщать, что ли?
— Друг, — повторил я.
— Хороший друг, — уточнила Анна.
— Очень, очень и очень хороший, — поддержал Эван.
— Вы меня запутали, — признался я.
— Они проводят слишком много времени вместе, — поспешно сказала Анна.
— Разве это необычно для друзей? — удивился я.
— Да ладно вам, отче. — Эван слегка утратил спокойствие, в тоне его сквозило раздражение. — Чего дурачком-то прикидываться?
— А если я не прикидываюсь? — Что бы там ни было, пока что я владел ситуацией. За долгие годы работы я приноровился к подросткам. Они меня не пугали. Я знал их как облупленных. Им меня не обескуражить, хоть вывернутся наизнанку.
— Это нехорошо, — сказала Анна.
— Что — нехорошо?
— О боже ты мой! — Эван театрально вздохнул и откинул прядь со лба. Я заподозрил, что этот жест он долго оттачивал перед зеркалом. — У меня есть друг. Его зовут Одран. Мы встречаемся. Вот и все. Мир не рухнул и прочее.
— Я тоже Одран, — сказал я.
Эван молчал, удивленно хлопая глазами.
— Не знаю, что я должен ответить? — наконец сказал он, в противной американской манере превратив утверждение в вопрос.
— Тот Одран голубой, — доложила Анна.
— Это не прилагательное, а существительное, — поправил ее Эван.
— Чего? — обернулась к нему Анна.
— Ты слышала.
— Видали, даже не скрывает. — Анна перевела взгляд на меня: — Ни капли стыда.
— Понятно, — сказал я. — Этот Одран твой одноклассник?
— Вот еще! — Эван негодующе фыркнул, словно я зачислил его в Ку-клукс-клан.
— Но он учится? Или уже взрослый?
— Блин! Конечно, учится. Он не шалопай какой-нибудь. Просто из другой школы. Нормальной. Куда и девочек берут.
Я переваривал новость и, признаюсь, был смущен.
— Тебе не нравится твоя школа? — спросил я.
— Нет, конечно. Там одни дикари. Все разговоры о регби, дрочке и манде.
Анна задохнулась, и я прикрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Пусть я неплохо разбираюсь в подростках, но обычно их матушки не сидели рядом, когда те говорили о подобных вещах.
— Полегче, Эван, — сказал я.
— Виноват, — тотчас извинился он. — Сказал, не подумав.
— Да уж.
— Я к тому, что в школе Одрана ребята не зациклены на всякой фигне, понимаете? И не обмирают от страха.
— А что, в твоей школе ученики напуганы?
— Вы уж извините, отче, но, по-моему, все скопом наложили в штаны.
— Из-за чего?
— Из-за того, что умнее, чем кажутся.
Я задумался.
— Что-то я не понял, — сказал я.
— В нашей школе не идиоты, — пояснил Эван. — И вы, и я это знаем. Там смышленые ребята. Образованные. Из хороших семей. И всем им хватает ума понять, что через два года учеба закончится и нынешние короли регби до конца дней своих будут конторскими крысами либо станут учительствовать в этой самой школе. Каждый обделался от мысли, что его маленькой драгоценной жизни вот-вот придет конец, тогда как у всех других, для кого мир не ограничен школой, она только начнется.
Я кивнул. Все верно. Ничего нового. Я многажды был тому свидетелем.
— И как это связано с твоим другом? — спросил я.
— В общем-то, никак, — помолчав, сказал Эван. — Я просто говорю, что он учится в другой школе. Вы спросили, не одноклассники ли мы. Нет. Вот короткий ответ.
— Он голубой, — повторила Анна.
— Может, хватит уже? — насупился Эван.
— И у вас сложились отношения? — спросил я, игнорируя реплику Анны.
— Ну, мы не женились и все такое. Хотя — да. Сложились. — Эван замялся, словно раздумывая, стоит ли делиться своими мыслями, и все же добавил: — Он классный.
— И вас, Анна, это беспокоит? — обратился я к его матери. Та смотрела в пол, лицо ее отражало душевную муку.
— А вас бы не беспокоило, что ли?
Я пожал плечами:
— Спроси вы об этом десять лет назад, я бы, наверное, ответил иначе. Видите ли, мой племянник — гомосексуалист.
— Перестаньте, отче, — отмахнулась Анна. — Не надо.
— Это правда.
— Быть такого не может.
— Это правда, — повторил я, не зная, как еще ее убедить. — Чистая правда.
— Будет вам. Мне от этого не легче.
Эван смотрел заинтересованно.
— Я не сочиняю, — пожал я плечами.
Года два назад Джонас признался, что он гомосексуалист, но тогда я не очень понял, какого отклика он ожидает. Кажется, я не нашелся, что ответить. Я был растерян и слегка смущен, но не гомосексуальностью его, а тем, что в нем вообще есть какая-то сексуальность. Для меня он оставался мальчишкой, меня слегка коробило от мысли, что он кого-то желает или кто-то желает его, тем более что мне подобные страсти были чужды, и я не хотел говорить на эту тему. Нет, я, конечно, попытался. Я спросил, как он это понял, и Джонас ответил, что знает об этом с девяти лет, когда его растревожило видео Take That — клип песни «Молись». «Наверное, во всем виноват Марк Оуэн», — сказал он, я не понял, что он имел в виду, и не хотел выяснять. Но все же спросил, не заблуждается ли он в своей ориентации, и тогда Джонас поведал, что пару лет назад впервые в жизни влюбился в студента, по программе обмена приехавшего из Сиэтла. Они очень сблизились, много времени проводили вместе, и однажды на чьей-то квартире Джонас признался ему в своих чувствах. Вышло скверно. Тот, кого он считал другом, обошелся с ним очень жестоко. Настолько жестоко, что племянник мой все еще не оправился (и я это видел), распаляясь злобой к человеку, нанесшему травму молодому парню, который, уступив своему влечению, слишком сильно влюбился. Я не представлял, каково это — услышать, что кто-то меня любит. Но если бы вдруг кто-нибудь мне признался, я, думаю, по-доброму отнесся бы к тому человеку, независимо от его пола. Вряд ли на свете есть что-нибудь лучше такого признания.
— У него даже девушки никогда не было. — Анна ожгла сына взглядом.
— Ты-то откуда знаешь?
— Ты никого не приводил к нам на чай.
Эван рассмеялся:
— Мам, нынче никто не водит девушек на домашнее чаепитие. Отче, у вас когда-нибудь была подружка? В смысле, когда вы были в моем возрасте.
Я призадумался. Ну да, Кэтрин Саммерс. Она считается?
— Вроде как была, — сказал я. — Ничего серьезного.
— И вы приводили ее на чай?
— На роль гостьи она не очень годилась. — Я представил, как Кэтрин и мама сидят за столом и, угощаясь котлетами, пытаются завязать беседу: мама говорит о паломничестве в Лурд, а Кэтрин — о том, что она сотворила бы с Аль Пачино, попадись он ей в руки.
— Ну вот, — сказал Эван.
— Не понимаю, что ты имеешь против девушек? — спросила Анна.
— Я ничего не имею против них. У меня в друзьях полно девушек.
— Так выбери себе одну и гуляй с ней.
— Сама выбирай и гуляй, если хочешь. Я уже выбрал спутника. Сразу с двумя гулять не могу. На эту роль я не гожусь.
— Вот видите, отче? — обратилась ко мне Анна. — Понимаете, что мне приходится терпеть? У него на все готов ответ.
Я кивнул. Повисло молчание. Эван оглядывал комнату, взгляд его задержался на книжных полках.
— А как дела с учебой? — спросил я. — Ты уже решил, кем хочешь стать, когда вырастешь?
Эван презрительно скривил губы и вновь откинул прядь. Похоже, это был его любимый жест и он не упускал случая его использовать.
— Когда вырасту? — саркастически переспросил он.
— Слушай, кончай эту хрень. — Я сам удивился, услышав себя; Анна таращила глаза, и даже во взгляде Эвана читалось изумление. — Ты не знал, что ли? Ну и прекрасно. Да, ты еще юнец.
— Есть кое-какие мыслишки, — сказал Эван.
— Какого рода?
— Целая куча.
— Ну например? Мне интересно, правда.
— Я бы хотел стать театральным режиссером. Наверное, звучит дико, но мне нравится эта профессия.
— Когда последний раз ты был в театре? — спросил я.
— Вчера.
Я усмехнулся. Молодец. Уел меня.
— И что смотрел?
— «Бог резни» Ясмины Реза[22]. В театре «Гейти» решили сделать передышку от бесконечного повторения «Плуга и звезд», «Тени стрелка» и «Поля»[23].
— Мой отец играл в «Плуге и звездах», — сказал я. — В Театре Аббатства.
— Правда? — вылупился Эван. Он явно был впечатлен, что польстило моему тщеславию.
— Он исполнял роль юного Кови. В рецензиях его очень хвалили. Ну и как вчерашняя постановка?
— Вам стоит посмотреть самому, отче, — ухмыльнулся Эван. — Там один актер снимался в сериале «Скорая помощь», а другой играл Дугла в «Отце Теде»[24]. В спектакле две жуткие супружеские пары. Их жизни пустые. Они пекутся о всякой ерунде и друг перед другом выпендриваются, какие они свободные. В двух словах не расскажешь. Это же искусство, понимаете?
— Тут никакого подвоха, Эван. Я просто хотел узнать, тебе понравилось?
Эван пожал плечами:
— Ну да.
— Он ходил с этим Одраном, — вставила Анна.
— А ему понравилось?
— Он не понимает театр. — Эван нахмурился, словно пытаясь уразуметь, как такое возможно. — Говорит, в тишине ему не по себе. Предпочитает кино. Всякие там крутые боевики. Брюс Уиллис. Том Круз. И прочая мура.
— Так ему понравилось или нет?
— Наверное, понравилось.
Я решил, что пора перейти к сути дела:
— Анна, вас тревожит дружба Эвана с Одраном?
— Да, отче. Места себе не нахожу.
— Не называйте это дружбой, пожалуйста. — Теперь в тоне Эвана слышалась досада. — Это не дружба.
— Вы не друзья?
— Друзья, конечно. Но это не то. У нас отношения. Возможно, это ненадолго, мы очень молодые, но мы не просто… какие-то там приятели.
— Вы можете это прекратить, отче? — спросила Анна.
— Нет. И не стал бы, даже если б мог.
Анна опешила.
— Я не понимаю, Анна, чего вы от меня хотите, — улыбнулся я. — Эвану шестнадцать лет. Тебе ведь шестнадцать? — уточнил я.
— Да.
— Ну вот, и он дружит с парнем. Они вместе ходят в театр, а не грабить Ирландский банк.
— Я их застукала, отче! — воскликнула Анна, чуть не плача.
И тотчас возникла картинка: мама входит в комнату, Кэтрин Саммерс выбирается из-под меня, угощает маму леденцом. Вызывают отца Хотона.
Отец Хотон. От воспоминания свело живот. Я никогда о нем не вспоминал. Изо всех сил старался забыть.
— Хватит, Анна! — почти заорал я. — Сейчас же перестаньте!
— Отче!
— Эван, ты, я вижу, умный парень. Тебе не приходило в голову познакомить маму с этим Одраном? Втроем сходили бы в кафе или еще куда-нибудь.
— Боюсь, они не поладят, — хохотнул Эван.
— Конечно, нет, если толком их не познакомить. Слушай, хочешь начистоту? Совсем начистоту. Хочешь или нет?
Видимо удивленный моей горячностью, Эван помешкал, но все же кивнул.
— Я говорил честно, — добавил он.
— Тебе нравятся парни, да? Тебя к ним тянет?
Эван отвел взгляд и уставился на фотографию на стене, сделанную за день до смерти моего отца. На фоне домика миссис Харди мама и отец улыбаются в объектив, мы — Ханна, Катал и я — стоим перед ними, рты наши разъехались до ушей.
— Да, — наконец ответил Эван. — Наверное.
— Ну вот, Анна, вам нужно с этим примириться.
Наступило долгое молчание. Я разглядывал Анну. От роившихся мыслей лицо ее подергивалось. Она посмотрела на меня, затем на сына. Я представил, как они с мужем мучительно пытались завести собственного ребенка, потом долго искали приемыша, через какие мытарства прошли. Как любая женщина, она инстинктивно восставала против инакости и хотела, чтобы все было как у всех, потому что всякая инакость до смерти пугала, но вот слова сказаны, и куда уж яснее, и Анна, к ее чести, откликнулась по-доброму.
— Ну что ж поделаешь, сказала она, сдерживая подступавшие слезы. — Мир стал другим, да, отче?
— Да, Анна. — Я взял ее за руку. — Точнее не скажешь.
— Можно спросить, отче? — сказал Эван, когда они с Анной собрались уходить.
— Пожалуйста.
— Джонас Рамсфйелд ваш племянник, я верно понял?
— Верно. — Я тщеславно улыбнулся: да, я причастен к знаменитости.
— Ух ты! — Весьма впечатленный, Эван покачал головой. — А какой он?
— Умный. Спокойный.
— Он ваш единственный родственник?
— Еще есть племянник Эйдан.
— А тот какой?
— Злой.
Эван задумчиво покивал, а затем сказал, выделяя каждое слово:
— Джонас Рамсфйелд действительно хороший писатель. — Он как будто хотел подчеркнуть искренность своей оценки.
— Да, — согласился я.
— Вы передадите ему мои слова?
— Передам.
— «Шатер» — мой самый любимый роман.
— Немного развязный, но хороший.
— Это моя самая любимая книга, — повторил Эван. — Он к вам приезжает?
— Сюда? — Я покачал головой. — Очень редко. Боюсь, столь близкое соседство церкви его отталкивает. Но мы видимся. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Значит, вы ему скажете, что я считаю его очень хорошим писателем?
Я рассмеялся и обещал непременно передать. А что такого?
Настала пятница — день собрания служек. Все два года, что Том Кардл работал в приходе, они были в его ведении. Вообще-то Том приглядывал за служками во всех одиннадцати приходах, которые сменил за двадцать восемь лет священства. Одиннадцать приходов! С трудом укладывается в голове. Нечего и говорить, что сия обязанность легла на мои плечи, когда я принял должность.
— Я не управлюсь с этими треклятыми мальчишками, — сказал отец Бёртон. Служек он считал неизбежным злом, терпел их присутствие в алтаре, но почти никогда с ними не общался. — Вечно во все суют нос и забывают, на какую мессу их назначили.
И отец Каннейн от них отказался. Мол, ему и без этой своры нытиков-сопляков хватает забот. Оставался я. И потом, архиепископ Кордингтон лично просил меня принять сию обязанность.
Однако задача эта не тяготила. Каждую пятницу в четыре пополудни человек двадцать мальчиков в возрасте от семи до двенадцати собирались в приходском зале. У них строго соблюдалось старшинство. На собрании я вставал в конце зала, ребята рассаживались в два ряда по бокам от меня. Слева ближе всех ко мне сидел самый старший, Стивен, за ним его почти ровесник Кевин. Эти двое приглядывали за младшими и одергивали болтунов. И тому и другому недавно стукнуло двенадцать, и я ожидал, что со дня на день они уйдут; оба уже стеснялись своих ролей, но им было жалко расставаться с частью своего детства. Пусть еще совсем юнцы, они интуитивно чувствовали, что это станет началом множества перемен, уготованных в жизни. Старшинство служек определялось не возрастом, но стажем. Справа ближе всех ко мне сидели самые младшие и боязливые.
Надлежало распределить двадцать три мессы: три ежедневные будничные и пять субботних. Некоторые мессы — скажем, заутрени, которые служил я, — могли обойтись одним мальчиком; на десятичасовую службу отец Каннейн брал двоих, чтобы потом не прибирать в алтаре самому; на каждую из субботних месс назначались три служки. О праздничных пасхальных и рождественских мессах я умолчу. Ну вот, я шел вдоль рядов, каждый мальчик выбирал себе мессу, потом мы читали молитву и расходились по домам. Работа непыльная.
В нынешнюю пятницу я подъехал к приходскому залу, когда почти все мальчики уже собрались и под навесом прятались от жуткого ливня, какого в Дублине давно не было, а уж наш-то город, видит бог, солнцепеком не славится. Я выскочил из машины и, прикрыв портфелем голову, побежал к мальчикам; под навесом я достал из кармана ключи и огляделся, уже начиная злиться, что меня заставляют ждать.
— Может, войдем в зал, отче? — сказал Дара, который в иерархии служек занимал срединное положение и сидел в начале младшего ряда, но был готов к повышению, как только Стивен с Кевином соберутся с духом сказать нам «прощай». — А то льет как из ведра.
— Немного дождя еще никому не мешало, Дара, — ответил я.
— У вас же есть ключи, — сказал Карл.
— Подождем. — Я старался не обращать внимания на пронизывающий ветер, орошавший нас брызгами.
Вот так мы и мокли. Мальчишки наверняка простудятся и на неделю слягут, но я недвижимо стоял чуть поодаль от них, сжимая ключи в кулаке. Конечно, ничего не стоило отпереть дверь, запустить ребят в зал и спастись от этого библейского потопа. Но я не мог. Пока что.
— Отче, пожалуйста, — сказал смешной длинноволосый мальчик в одной футболке. — Я насквозь промок.
Я улыбнулся и, дрожа от холода, покачал головой:
— Еще немного. Минутку-другую.
Я смотрел на дорогу, оглядывая машины. Ну давай же! — заклинал я. Наконец я увидел черный БМВ, который, даже не притормозив, свернул с дороги и подъехал к приходскому залу. В тепле машины водитель, отец одного из служек, разговаривал по мобильнику — видимо, завершал какую-то денежную сделку, заставляя ребят и их наставника мокнуть под холодным дождем.
Наконец он вылез из машины, бипнул сигнализацией и подбежал к нам. И вот лишь теперь я мог выбрать нужный ключ, вставить его в скважину и отпереть дверь. Мальчишки ринулись внутрь и, отряхиваясь, точно лохматые собаки, расставили стулья в два ряда. Заняв свое место в конце зала, я раскрыл тетрадь с расписанием служб, а человек, всех нас заставивший ждать, уселся в углу и стал отправлять эсэмэски с мобильника, с которым ни на секунду не расставался. Я уже хотел начать, но тут человек поднял руку:
— Извините, отче, мне надо по-маленькому. — Он встал, собираясь выйти в коридор, где располагались туалеты. Провожая его взглядом, я вздохнул, но в дверях он обернулся и нетерпеливо сморщился: — Ну что же вы?
— Сейчас вернусь, ребята. — Я вышел в коридор и ждал, пока человек справит нужду.
— Фу, хорошо, — ухмыльнулся он, выйдя из туалета. — Думал, лопну.
Теперь мы могли вернуться. К ребятам.
Теперь, когда все собрались — двадцать мальчиков и мирянин, который проследит, что ни с кем из них не случится плохого, что я никого не стану лапать, не отведу в туалет и не заставлю спустить штаны, — можно было начать. Теперь, под наблюдением, я мог спросить: «Понедельник, шесть тридцать утра?» — а Стивен мог ответить: «Я возьму, отче», и далее по всей недолгой рутинной процедуре распределения месс.
Столь безграничным недоверием я был обязан своим старинным друзьям. Надо ли удивляться, что по пятницам я возвращался домой, сгорая от стыда?