Интернаты

Их было столько, что всех и не припомнишь. Самый первый назывался Детский специнтернат, а последний — Колония для подростков.

Всякий раз, как Джимми попадал в новый интернат и она впервые получала разрешение навестить его, ей приходилось преодолевать все стадии неуверенности и страха, прежде чем она привыкнет к этому заведению и его порядкам, почувствует себя в нем уютно и вновь уверится в том, что все, что делается для Джимми, делается с самыми лучшими намерениями и для его же блага. Всякий раз ей приходилось заново убеждать себя поверить в новое заведение, полюбить его и принять душой то, что поначалу казалось чуждым и странным. Как приходилось примириться с тем, что в каждом интернате свои обычаи и правила внутреннего распорядка.

В самом первом интернате держали животных и придавали этому большое значение, и, когда она впервые приехала навестить Джимми, ей бесконечно долго об этом рассказывали, а Джимми стоял рядом и нетерпеливо дергал ее за рукав: ему очень хотелось скорее все ей показать.

— Пойдите с ним, посмотрите на животных, — сказал директор. — Животные — это самое сильное средство, какое есть в нашем распоряжении. Для нас оно важнее целой библиотеки трудов по психологии. В случае конфликта с кем-нибудь из детей, если ребенок убежит, мы прежде всего ищем его в стойлах и загонах. У каждого из детей свое животное, он ухаживает за ним, и случается, так к нему привяжется, что мы разрешаем ему взять его домой.

Директор улыбался, а она испуганно сжалась, вспомнив, какой скандал подняли жильцы в их подъезде из-за несчастного щенка, который скулил и тявкал, оставаясь один в квартире.

— Мы, естественно, объясняем детям, что пони или козочка — не те животные, которых можно держать в доме, но и в самой маленькой квартире всегда найдется место для клетки с морской свинкой, например. Если бы только люди понимали, как много значит для маленького человечка общение даже с таким вот зверьком, и особенно для детей нашего профиля.

— Идем же, — сказал Джимми и потянул ее за собой, она покорно поплелась за ним, а в голове испуганно металось: что-то скажет муж, если ему предложат поселить в комнате морскую свинку.

Она всегда боялась животных и пришла в ужас, когда Джимми стал кричать и хлопать в ладоши, заставляя пони бегать галопом вдоль загородки. И даже когда лошадки остановились и, с любопытством глядя на них, подошли и просунули головы сквозь загородку, ожидая, что их потреплют по холке, она испуганно вцепилась в Джимми, пытавшегося было подлезть под железную проволоку.

— Мы всегда так делаем, — возмутился он. — Они же ручные!

Козы в соседнем загоне тоже были ручные, они позволили почесать себя между рогами и снисходительно принимали пучки травы, нарванной для них Джимми, но ей стоило большого усилия протянуть руку и осторожно погладить одну из них по косматой шерсти.

— Еще у нас кролики, — сообщил Джимми. — Пойдем, посмотришь на них.

Он снова потянул ее за собой, на этот раз к кроликам, и показал ей своего, маленького, коричневого.

— А он симпатичный, — сказала она, присела на корточки перед клеткой и улыбнулась коричневому зверьку. — Он очень симпатичный, Джимми. Можно его вынуть?

— Лучше погладь его прямо в клетке, — сказал мальчик, поднял крышку и показал, как это делается. — Он очень любит, когда его гладят.

Она кивнула, радуясь, что хоть тут может последовать его примеру, сунула руку в клетку, и кролик укусил ее за палец.

— Обычно он не кусается, — сказал Джимми. — Просто он тебя еще не знает.

— Да, обычно он не кусается, — подтвердил директор, протягивая ей пластырь. Потом он разлил кофе. — Джимми очень доволен, что у него есть свой кролик, так что вы подумайте насчет морской свинки, если у вас нет возможности завести более крупное животное.

Она подумала и, незадолго до возвращения мальчика домой, заговорила об этом с мужем. Но муж сказал: нет, от морских свинок воняет, они похожи на крыс, и что она себе думает, где ее держать, может, в спальне? И все-таки за день до приезда Джимми он принес клетку и поставил под кухонным столом, и от нее воняло, и морская свинка была похожа на крысу. Джимми не проявил особой радости, то ли животные ему уже надоели, то ли уж очень не похожа была свинка на маленького коричневого кролика — во всяком случае, ей самой пришлось заботиться о салате и морковке и менять газету на дне клетки. Свинка поедала салат и морковку, а потом сидела и смотрела на нее своими блестящими черными глазками, но она не могла заставить себя взять зверька из клетки и приласкать — нет, об этом она даже подумать не могла. Свинка все еще сидела в клетке, когда он с упакованным чемоданом снова тронулся в путь. И она продолжала — а куда денешься — заботиться о еде, которую та исправно, с хрустом поглощала, но, когда в одно прекрасное утро свинка оказалась мертвой, она выбросила ее вместе с клеткой на помойку, испытывая смешанное чувство жалости к бедняге, до которой никому не было дела, и в то же время постыдного облегчения оттого, что с этим наконец покончено.

Больше ей не приходилось заводить дома животных для Джимми. Потому что в других интернатах предъявляли другие требования. Или вообще не предъявляли требований. В одном, например, требовали единственно, чтобы она отсиживала воскресную демонстрацию фильмов, раз уж она все равно приехала, и она покорно смотрела бесконечные ленты про Гренландию или про жизнь в канадских лесах, а дети вокруг раскачивались на стульях, шаркали подошвам: и по полу, на них шикали. После чего был ранний воскресный ужин. Дети мгновенно выскребали тарелки, быстрее, чем кончалось отведенное для ужина время, и поднимали дикий шум, стуча по тарелкам вилками и ложками. Дело в том, объяснял ей директор, что сдерживающие и расслабляющие факторы должны чередоваться, дети ведь долго сидят неподвижно и смотрят фильм, после этого им просто необходимо пошуметь, кстати, к процессу принятия пищи не следует относиться слишком серьезно и делать из этого какую-то проблему. Да, но зато в других интернатах делали упор как раз на то, чтобы научить детей умению красиво есть и пользоваться столовыми приборами, чтобы впоследствии они могли достойно вести себя за столом в любом обществе. В таких интернатах приходилось все время следить за собой, как бы не взять нож или вилку не в ту руку.

Такие разные были эти интернаты, столько мелочей характеризовали их нравы и обычаи, будто каждый исповедовал свою веру, будто реяла над главным входом невидимая хоругвь. И это сказывалось во всем, вплоть до деревянных башмаков, сандалий или добропорядочных коричневых шнурованных ботинок на ногах у персонала.

Были интернаты, где она могла просто ходить и смотреть, как дети играют, развлекаются, занимаются своим делом, и никто не обращал на нее особого внимания. А в других она брала Джимми и надолго уходила с ним гулять: он был тогда еще маленький и любил такие прогулки, и временами ей казалось, что они просто поехали вдвоем на электричке в лес погулять, а потом вернутся домой и станут рассказывать, что они повидали, а муж, потягивая пиво, будет добродушно выслушивать их рассказ о поездке, которая теперь, когда она уже позади, и они снова дома, и вокруг все такое знакомое, привычное, представляется еще более увлекательной. Были интернаты, где во время так называемого посещения она сидела в кабинете директора, у письменного стола, на котором вскоре появлялся поднос с кофейником-термосом и двумя чашками, пила кофе и изо всех сил старалась понять, что же такое ей рассказывают про Джимми, и все-таки не могла до конца уразуметь, потому что «известный прогресс» и «относительно успешная адаптация» вовсе не означали, что он вскоре вернется домой, но часто служили лишь вступлением к долгим и обстоятельным разъяснениям, и лишь какая-то вскользь брошенная фраза, которой можно было бы и не заметить, не будь ее внимание так напряжено, позволяла угадать, что не все с ним ладно. Были также заведения со специально установленными родительскими днями, там она старалась не опозориться на консультациях, когда другие родители, свободно владеющие принятым в данном заведении языком, задавали воспитателям вопросы.

Были интернаты, где, как она ни старалась настроиться в лад, у нее всегда влажнели ладони и на кофточке под мышками полумесяцами расплывались темные пятна пота, и были другие, куда она приезжала с радостью и где с первой минуты дружелюбие овевало ее, словно теплым ветерком. Но несмотря на все различия, было нечто такое, что неизбежно объединяло, роднило все эти заведения. Всюду те же выкрашенные клеевой краской, слегка поцарапанные и запачканные стены, те же полосатые хлопчатобумажные занавески на окнах, тот же аквариум с разноцветными рыбками, тот же серый линолеум или пластик на полу. Тот же смешанный запах детского тела и еды, моющих средств и обмоченных простынь и то же тягостное впечатление стада человеческих детенышей. Слишком много маленьких человечков, собранных в одном помещении вокруг нескольких столов или на площадке для игр, где те, кто хочет, чтобы их услышали, вынуждены кричать, а другие молчат, плотно сжав губы. Где одни, мельком скользнув по ней взглядом, тут же о ней забывают, зато у других такие глаза, что кажется, они прямо липнут к ней, тянутся даже сквозь запертые двери и захлопнувшиеся ворота.

Она не переставала восхищаться взрослыми, которых она там встречала, их педагогическим искусством и их бесконечным терпением со всеми этими чужими им детьми; она редко слышала, чтобы кого-нибудь из детей ругали, и никогда не видела, чтобы кто-то был наказан, лишь однажды она неудачно приехала как раз в тот момент, когда что-то такое случилось… Когда у Джимми произошел очередной срыв, как ей после объяснили, и пришлось его пресечь. Такие случаи бывают, но со стороны они выглядят куда страшнее, жаль, что она не приехала на полчаса позже.

Это случилось в одном из тех интернатов, где ее заверяли, что она может приехать в любое время, нет надобности даже предупреждать по телефону, и где она могла ходить среди детей, сколько ей было угодно. В одном из тех интернатов, где все говорили ей «ты», где воспитатели носили деревянные башмаки и рубашки навыпуск, много смеялись и улыбались и казалось, они вовсе и не на работе. В первую же летнюю субботу она явилась, пальто через руку, и сразу прошла на площадку для игр, ориентируясь на крики и стук молотков. Немножко постояла, глядя на азартную деятельность детей, строивших дома — они возводили дощатые стены и лазили по стропилам, помогали им взрослые, все как один с трубками в зубах и карманами, полными гвоздей, — потом стала оглядываться, где же Джимми? А мысленно уже рассказывала мужу, как Джимми строил дом.

Ее взгляд не нашел сына, и она прошла немного дальше по площадке — может, он в одном из наполовину готовых домов, сколачивает стол или скамейку, вот, наверное, доволен: она же помнила, как проворно действовали маленькие руки, даже кончик языка шевелился в уголке рта, когда на рождество муж купил ему игрушечный набор инструментов и разрешил приколотить несколько дощечек на кухонном столе, а здесь у них настоящие молотки, так что он небось…

Дети, не отрываясь от работы, поглядывали на нее, она одобрительно кивала им, молодцы, мол, а сама шла от домика к домику, заглядывая внутрь. Обойдя круг, она остановилась, ожидая, что Джимми вот-вот прибежит откуда-нибудь, волоча пару досок или сломанную оконную раму, как это делали другие дети, без разбору валившие все в кучу, потом забеспокоилась и решила посмотреть в доме — вдруг он заболел и его уложили в постель.

Гостиная была пуста, и не видно было, чтобы кто-нибудь сюда сегодня заходил, и вообще в доме была тишина, только шум с площадки, крики и стук молотков беспрепятственно проникали сквозь распахнутые окна. Где-то наверху, в директорской квартире, лаяла собака, да в отдалении на шоссе слышались автомобильные гудки. И вдруг раздались эти ужасные, противоестественные звуки, врезавшиеся в мирный шум труда. Это был разъяренный детский крик и глухие удары ногой в дверь. Некоторое время крик и удары повторялись, потом вдруг прекратились и послышался грохот, словно кто-то всей тяжестью бросился на запертую дверь, и торопливые шаги и звяканье ключей. А потом громкий взрослый голос, нечленораздельный детский крик, стук захлопнувшейся двери, и опять звяканье ключей… Что-то бессильно рушилось у нее внутри, и она инстинктивно протянула куда-то руки в тщетной попытке схватить, удержать, не дать распасться, и ничего, решительно ничего не могла поделать. Это тепло и дружелюбие и ужасные вопли, возобновлявшиеся с удвоенной силой уже охрипшим голосом, который вот-вот сорвется, как их совместить?

— Боже мой… Ты здесь?

Молоденькая девушка с «хвостиком» и ярко-синими глазами, появившаяся в гостиной, остановилась в замешательстве, потом круто повернулась и исчезла, прежде чем она успела извиниться за свое вторжение. Вскоре появилась директриса, а шум в спальне тут же прекратился: видимо, кто-то срочно был послан навести порядок. У директрисы на обеих щеках и на шее были красные пятна, медленно разливаясь, они захватили и подбородок.

— Вот так, — сказала она и несколько раз сглотнула слюну. — Не совсем хорошо получилось. Я надеюсь…

Она прикрыла дверь в коридор и провела рукой по лицу, словно стряхивая что-то неприятное. Потом улыбнулась.

— Не гляди так испуганно. Присядь, сейчас я принесу сигареты. Пусть Джимми немножко успокоится, прежде чем вы с ним встретитесь, он несколько возбужден. Я… Сейчас я принесу сигареты.

Она покорно села на стул, сложив пальто на коленях и прислушиваясь к теперь уже иным звукам, доносившимся из коридора сквозь неплотно прикрытую директрисой дверь. Уговаривающий и успокаивающий взрослый голос: «Умылся бы ты, а то мама увидит…»

Тут появилась директриса, неся поднос с кофе.

— На наше счастье, в кофейнике кое-что осталось, так что мы можем посидеть и спокойненько выпить кофе.

— Конечно, — сказала она, с удивлением глядя, как дрожат руки женщины, отвинчивая крышку термоса, разливая кофе, зажигая сигарету.

— А ты не хочешь закурить?

— Нет, спасибо. Я редко курю.

Директриса села против нее, но тут же снова поднялась.

— Я, пожалуй, закрою окна. Из-за этого шума ничего не слышишь.

— Конечно, — сказала она и не добавила, что не тот шум ее взволновал, а может быть, даже и не осознала этого достаточно отчетливо, а просто ждала, когда директриса сядет наконец на место и расскажет, что же все-таки произошло, толково объяснит, в чем тут дело, чтобы она снова могла с благоговением взирать на все эти заведения. Пусть сделает так, чтобы у нее снова стало спокойно на душе и отзвук того дикого, хриплого крика растаял навсегда.

— Жаль, что ты попала в такой момент. Всего бы на полчаса позже… Понимаешь… Да нет, тебе, конечно, трудно понять.

Директриса покусала губу.

— Может, сливок или сахару?

Она отрицательно качнула головой. Нет, нет, не надо ни сливок, ни сахару. Она всегда старалась поменьше причинять людям хлопот.

Директриса уже выкурила сигарету и закурила новую, а ее руки все никак не хотели успокоиться и дрожали, когда она отодвигала от себя чашку.

— Ты, понятно, потрясена, подобные вещи со стороны всегда выглядят хуже, чем оно есть на самом деле; у тебя могло создаться впечатление, что мы жестоко обращаемся с детьми, и мне очень не хотелось бы, чтобы ты вернулась домой с этой мыслью, потому что на самом деле это вовсе не так, надеюсь, ты мне веришь.

Она, помедлив, кивнула. Естественно, они не позволяют себе жестко обращаться с детьми. Ее взгляд задержался на губах директрисы, и та нервно облизнула их кончиком языка.

— Дело в том, что на площадке для игр произошел конфликт с применением силы, короче говоря драка, и Джимми запустил в другого мальчика молотком. Ты же знаешь Джимми, это ни в коем случае не упрек тебе, но нам обеим хорошо известно, какой он бывает в состоянии аффекта, то есть когда он выйдет из себя. Но ведь другие дети у нас тоже не ангелы, поэтому мы вынуждены иной раз вмешиваться, просто чтобы защитить их друг от друга.

Директриса сумела в какой-то мере овладеть собой, и речь ее полилась свободнее.

— Видишь ли, у нас нет других дисциплинарных мер, кроме изоляции. Неприятно, конечно, прибегать к этой мере, уверяю тебя, но, с другой стороны, можем ли мы позволить детям наносить друг другу увечья? Ты же читаешь газеты… Впрочем, с Джимми в целом дело обстоит не так плохо. Во многих отношениях он очень милый мальчик, нужно только вовремя его остановить, пока не случилось чего-нибудь дурного. Сегодня нам это не удалось. Ты только не думай, что такие происшествия у нас каждый день. Как я уже сказала — приехать бы тебе на полчаса позже…

Значит, я могла бы этого и не узнать, пронеслось у нее в голове, и вдруг подозрение, опасное, угрожающее, сокрушительное, как морской вал, встало перед ней: вероятно, есть и что-то еще, чего она не знает… У нее закружилась голова, казалось, этот вал подхватил их, ее и Джимми, и несет, несет неизвестно куда, неизвестно зачем; она зажмурилась и не открывала глаза, пока видение не исчезло, и заставила себя успокоиться, призвав на помощь свое безусловное доверие ко всем подобным заведениям.

— А в остальном как он, ничего? — жалобно спросила она, и директриса кивнула и бодро улыбнулась тремя увесистыми золотыми коронками: мол, будь спокойна.

— В остальном все прекрасно, сейчас он получит разрешение вернуться на площадку и покажет тебе дом, который он строит, я только взгляну, как он там, по-моему, он намочил штаны — то ли от возбуждения, то ли со страху, такое с ними случается.

— Конечно, — кивнула она, зная, что с ним-то такого не случалось с тех пор, как он был совсем маленьким, он как раз очень рано привык к опрятности и всегда успевал вовремя попроситься.

В дверях директриса обернулась.

— Делай вид, что ничего не произошло. Все ведь уже позади, все в порядке, правда? У меня такой принцип: что было, то прошло, и нечего об этом вспоминать. Ты оставайся до вечера, пообедаешь с нами, не знаю, много ли будет сегодня посетителей, но у нас для всех хватит места и накормим всех, кто бы ни приехал, так у нас заведено.

Чисто умытый и молчаливый Джимми вышел с ней на площадку. Он замотал головой на предложение показать дом и направился прямо к скамейке в самом дальнем углу площадки. Она села рядом с ним. Вот точно так сидели они в парке, на солнышке, в далеком-далеком прошлом, и, бывало, случайный прохожий остановится и скажет Джимми что-нибудь ласковое, а если его взгляд ненароком упадет на нее, в нем отразится замешательство: что общего у нее с этим хорошеньким, ухоженным малышом?

Он подобрал палку и, опустив голову, чертил по земле, нервно, раздраженно. Волосы у него были влажны то ли от пота, то ли от умывания, и она не могла удержаться от искушения погладить его по голове, но он резко отдернул голову.

— Не хочу я здесь жить! — со злостью выпалил он. — К черту.

— Ну-ну, — сказала она, посмотрела на площадку и увидела, что там происходит очередной конфликт, все было примерно так, как описывала директриса: два мальчика поссорились из-за доски, вот уже взвилась вверх рука с молотком, и в следующее мгновенье один из молодых бородатых воспитателей обхватил мальчишку обеими руками за пояс и перекинул себе через плечо.

— А теперь домой. И остынь. — И с широкой улыбкой в ее сторону: — Они сегодня просто с ума посходили.

— Сволочь! — вопил мальчишка и молотил бородатого кулаками по спине. — Сволочь поганая! Идиот!

Молодой человек засмеялся и пошел к дому, а мальчишка дрыгался у него на плече, и со стороны даже могло показаться, что они просто играют.

Конфликт, думала она. Конфликт. Трудные дети. Взгляд ее скользнул дальше по площадке. Может, слишком много их собрано в одном месте — трудных детей.

Странно, но Джимми и ухом не повел, будто ничего не произошло, и продолжал чертить палкой по земле. Но вот он откинул палку и встал.

— Ладно уж, пойдем посмотрим дом, — сказал он.

Она расхваливала четыре стойки, криво врытых в землю на разном расстоянии друг от друга, и единственную начатую стену с косо прибитыми досками. Дом будет прекрасный, сразу видно.

— А когда ты еще и окна сделаешь и крышу, он станет совсем как настоящий.

Он снисходительно посмотрел на нее, никакой это не дом, это будет крепость, и в ней будут не окна, а бойницы.

— Бойницы? — переспросила она.

— Ага, бойницы, — с удовлетворением подтвердил он. — Здесь можно будет спрятаться и расстреливать всех этих гадов.

Больше ей не случалось попадать так неудачно, и она постаралась выбросить из головы неприятное воспоминание. Интернаты были прекрасны. Светлые, теплые, гостеприимные; огромные просторные комнаты и площадки для игр под высоко раскинувшимся небом — не то что пыльный асфальтовый прямоугольник, на который выходило кухонное окно их квартиры. Просто курорт. В таком месте жить бы да жить.

А Джимми убегал оттуда. Как собачонка, которая, обнюхивая землю, ищет дорогу домой, как бы далеко от дома ее ни занесло, ни на минуту не задумываясь, зачем она рвется домой и от чего отказывается.

Она едва не споткнулась о него однажды в пятницу, спеша домой с сеткой, полной покупок, в одной руке и ключами в другой, задержавшись из-за автобуса, который ходит так нерегулярно, и длиннющей очереди в мясной лавке, думая только о том, как бы скорее сбросить пальто и взяться за готовку: так уж повелось, что по пятницам приходили приятели мужа, они пили пиво и играли в карты, и муж требовал, чтобы им не только было чем подкрепиться, но и чтобы к их приходу она прибралась и в комнате, и на кухне.

На лестнице было полутемно, лампочка, как это частенько случалось, перегорела, и она чуть не налетела на него, он спал, забившись в угол между дверью и стеной.

— Джимми! — воскликнула она, беспокойно топчась перед дверью. — Боже мой, Джимми, неужели ты сбежал?..

Робкая, неуверенная улыбка, которую он попытался изобразить, поднимаясь на ноги, тут же растаяла на дрожащих губах.

— Я не хочу больше там жить, — прошептал он, уставившись в пол. — Не хочу, и все.

— Боже мой, Джимми, — повторяла она и никак не могла отпереть дверь в свою собственную квартиру, тыча ключом куда-то мимо и едва не сломав его, когда наконец удалось попасть в замок, а ключ ни за что не хотел поворачиваться. Но вот в конце концов они очутились в безопасности по ту сторону запертой двери.

— Боже мой, Джимми, что же теперь будет?

— Мне наплевать, — сказал он, но тон его явно противоречил его заявлению. Он стоял в передней, сильно выросший с тех пор, как в последний раз был дома и они купили ему блейзер — теперь он был короток ему в рукавах. Кстати, один карман у него наполовину оторван, надо будет пришить. Она стояла и думала о том, что надо пришить карман. И еще, что пора бы ему постричься, и как это она раньше не замечала, что волосы у него стали гуще, жестче, а ведь были такие тонкие и нежные, когда он был совсем маленьким.

— Только бы он не рассердился на тебя, — сказала она, вспомнив о муже, а мальчик повторил, что ему наплевать, и смигнул слезы.

Она поставила сетку с продуктами, сняла пальто и повесила на вешалку. Когда он приезжал домой на субботу и воскресенье с разрешения администрации, все было по-другому. Тогда она всячески баловала его, разрешала ему подольше посидеть вечером и попозже встать, и только в воскресенье к концу дня возникало напряжение и отчужденность, она не спускала глаз с часов, боясь опоздать на вокзал, где надо передать Джимми мужчине или женщине, которые уже ждут с еще тремя-четырьмя отпускниками, выискивая взглядом задержавшихся.

— Шел бы ты в комнату, — предложила она неуверенно. — Не стоять же тебе здесь…

«Словно чужому», чуть не добавила она, и ей казалось, что это был действительно маленький чужак, он вошел следом за ней в комнату и остановился, будто осваиваясь, потом прошел и сел в кресло, крепко вцепившись обеими руками в подлокотники.

Она хотела сказать, что ему не следовало убегать без спросу, хотела объяснить ему, какой непростительный поступок он совершил, и это надо было сделать, пока муж не вернулся с работы и не высказался на этот счет более грубыми словами, но вместо того она услышала свой вопрос, не голоден ли он. Мальчик робко поглядел на нее из глубины кресла, и ей припомнилось, как, бывало, она все заранее готовила к его приезду и, когда отправлялась за ним на вокзал, стол был накрыт точно в праздник.

— Лучше я подожду, когда вы будете обедать, — пробормотал он.

— У меня же есть яблоки, — спохватилась она, торопливо выдернула из сетки, полной пакетов и свертков, коричневый пакет и выбрала самое большое. — Не первый сорт, но есть можно.

— Спасибо, — сказал он, откусил, прожевал и вежливо заметил — Очень вкусное яблоко.

— Ешь, ешь, — сказала она, решительно не представляя, как ей быть с этим маленьким вежливым чужаком, которому вовсе не положено было сидеть у нее в комнате и жевать яблоко.

Но когда она пошла в кухню и взялась за картошку, она решила, что, раз уж он здесь, пусть побудет дома до воскресенья. И пусть муж говорит что хочет, не вышвырнет же он мальчика вон. Заслышав на лестнице его шаги, она поспешила в переднюю, инстинктивно загородив собой дверь в комнату.

— Там Джимми, — заявила она, готовая защищать свое дитя. — Я только хотела тебя предупредить.

Муж посмотрел на нее, потом через ее плечо, нахлобучил свою старую, замасленную кепку на крюк поверх Джимминого блейзера, вошел в комнату и посмотрел на мальчика, который от страха еще глубже вжался в кресло.

— Та-ак, ты, значит, дома, — сказал он. — Ну-ну.

Ее будто теплой волной окатило, господи, как же добр муж к ним обоим: он ведь не рассердился и вовсе не собирается кричать. А может, у него просто хорошее настроение оттого, что впереди два дня отдыха и сейчас придут приятели. Она поспешила в кухню, принесла пива и постояла минутку, глядя то на одного, то на другого, потом снова бросилась в кухню готовить обед и, лепя фрикадельки — чуть меньше размером, чтобы хватило на троих, — прислушивалась к разговору в комнате.

Муж сказал примерно то же, что сказала она, вернее, хотела сказать. Что мальчишке, черт возьми, не следовало смываться таким образом, что надо же соображать, раз его туда направили, значит, так нужно, но, похоже, внушая ему это, он потрепал и погладил мальчика и вдруг сам себя прервал неожиданным вопросом:

— А как же ты сумел удрать?

Мальчик, казалось, немного помедлил, прежде чем ответить.

— Просто ушел, и все.

— Как это «ушел»? — интересовался муж.

— Они затеяли ориентирование на местности, и все так суетились, а я не хотел заниматься этой мурой. — Его голос вдруг сорвался на крик. — Терпеть не могу всю эту муру! Поэтому я взял и убежал.

— Вот оно что. Ну а добирался как? — выпытывал муж. — Не мог же ты всю дорогу топать пешком, уж это-то ясно.

И опять ей показалось, что мальчик ответил не сразу. Как будто ему не хотелось выдавать свои тайны.

— Там, в поселке, есть автобус, сначала на нем, потом поездом.

— Вот это да, — сказал муж. — Может, еще и пересадку пришлось делать, а?

— Ну да, пришлось пересесть с поезда на поезд. Иначе как бы я оказался дома?

— Здорово, черт возьми! — сказал муж. В его голосе звучало невольное восхищение. — Черт меня дери, это здорово!

И чуть позже, словно до него не сразу дошло:

— Но это же денег стоит — автобус, потом поезд.

— Нам дают карманные деньги, — поспешил объяснить мальчик. — Я скопил на дорогу. Я их не крал.

— Еще бы! Не хватало только, чтобы ты их украл. Так значит, вам дают карманные деньги? Выходит, ты ни в чем не нуждаешься. Понятно.

Он снова помолчал, а она изо всех сил вслушивалась сквозь шипение фрикаделек на сковородке.

— Значит, ты надумал прокатиться домой…

— Не хочу я больше там жить, — тихо сказал Джимми.

— Но тебя туда отправили, тут уж ничего не попишешь. А раз так, нечего и удирать, понятно тебе?

Мальчик не отвечал.

— Понятно тебе, спрашиваю?

— Не знаю.

— Зато я знаю. Знаю, черт дери. — Слышно было, как на журнальный столик опустилась бутылка. Решительно, но не слишком громко. — Ну ладно, поговорим с твоей матерью.

Он зашел к ней на кухню и прикрыл за собой дверь.

— Я сказал, что нечего ему было удирать как зайцу, думаю, он понял.

— Вот и хорошо, — сказала она и стала переворачивать фрикадельки, хотя было еще рано.

— И всё… Не будем больше про это.

Она кивнула, благодарная ему за то, что ей не придется ничего говорить Джимми.

— Да, вот еще… — Краем глаза она видела, что он чем-то озабочен. — Может, тебе позвонить туда, сообщить, что он дома…

А ей и в голову не пришло, что надо позвонить. Конечно, она позвонит, вот ведь что значит мужчина… сразу сообразил, как поступить. А он, будто вдруг тоже осознав свое превосходство, с важным видом спросил:

— Сама бы небось не додумалась?

— Нет, — честно призналась она. — И в голову не пришло. Но я сейчас позвоню. Скоро. Вот только фрикадельки дожарю.

— Да, так оно будет лучше, — подтвердил он все с тем же важным видом — глава семьи, который должен думать за двоих. — И скажи им, что мы подержим его дома до воскресенья, раз уж он все равно здесь. А потом ты его отвезешь.

— Ладно, — сказала она. Конечно же, она его отвезет.

Но директору, который наконец подошел к телефону, это предложение, похоже, пришлось не по вкусу. Будет вернее, если они сами за ним приедут. И вообще, что это за фокусы и почему ему не позвонили немедленно? Надо надеяться, родители внушили мальчику, какой серьезный проступок он совершил?

Она извинялась, говорила, что они оба разговаривали с Джимми, очень серьезно разговаривали, и снова извинялась, и все это время старалась удержать в себе остатки трепетной радости от того, что муж был так добр к мальчику, и слушала не слишком любезный голос, который несколько обиженно повторил, что такие побеги лишают пребывание ребенка в интернате всякого смысла, ведь его именно для того и взяли, чтобы привести в норму, и подчеркнул, что было бы желательно, чтобы домашние поняли это и постарались помочь им в работе.

— Конечно, — сказала она, когда голос в трубке на мгновение умолк. — Конечно.

И потом, во время более длительной паузы:

— А нельзя ли ему побыть дома до воскресенья?

— Что ж, пусть остается. Но в следующий раз — если это вдруг повторится — я, естественно, рассчитываю, что вы сообщите нам немедленно.

Она кивнула и тут же спохватилась, что директор этого не видит, и поспешила пообещать, что непременно так и сделает, и положила трубку как раз в тот момент, когда муж, выходивший за пивом, вернулся с полным ящиком.

— Ну вот, до воскресенья он остается дома, — сказала она.

— А я что говорил, — кивнул муж. — Давай кончай с обедом, чтобы успеть прибраться, пока они не пришли.

Конечно, конечно. Она завертелась волчком, и к приходу приятелей, которые сразу же сели за стол и стали сдавать, все было в порядке. Их было четверо, приятелей мужа, приходивших обычно по пятницам. Олуф, который был еще меньше ростом и тщедушнее, чем муж, двое других — плотные, будто даже чуть пригнувшиеся под собственной тяжестью, и Харри, самый заметный из них, самый уважаемый, Харри, чье слово имело вес и чьим шуткам смеялись особенно громко и особенно долго. И вообще самый приятный из всех.

Она не раз удивлялась про себя, каким образом Харри оказался в этой компании. Честно говоря, он мог бы проводить вечера и получше. Порой казалось, он вовсе не чета им, скорее, он из других, у кого все как положено — семья, дети, приличная должность, приличное жилье. Однажды она довольно неуклюже попыталась расспросить о нем мужа, но он отмахнулся — не суй, мол, нос не в свое дело, и вдруг огорошил неожиданным вопросом: может, Харри когда-нибудь обидел ее? Вот уж чего не было! Никто в жизни не обращался с ней так уважительно, как он. Она не пыталась объяснить это мужу, позаботилась только о том, чтобы за ужином Харри первому подносить блюдо с бутербродами, и, встречаясь время от времени с его взглядом, выражающим глубокое раздумье, отводила глаза. Она радовалась и немножко гордилась тем, что вот он сидит у нее в доме, но в то же время была чуточку настороже, ведь он, казалось, чувствовал себя здесь как рыба в воде.

Они с Джимми играли на журнальном столике в лото под привычный рокот мужских голосов и стук по столу стопок и бутылок. В квартире наверху был слышен телевизор, внизу шумно веселились. Хороший это был вечер, и она не поленилась приготовить мужчинам добавку к ужину, заботливо намазала ломтики хлеба, уложила закуску, украсила зеленью и вспомнила, как Джимми, когда был маленький, разбуженный шумом, приходил к ним — всегда под одним и тем же предлогом, что ему хочется пить, не даст ли мама ему водички. Больше он так не делал. И не стоял возле стола, следя за карточной игрой, и не разевал судорожно рот после глотка пива, которым мужчины, развлекаясь, угощали его — им это казалось забавно. Правда, сегодня он был дома и спал в своей постели, поэтому она с величайшей старательностью намазывала бутерброды для мужа, разрешившего Джимми остаться до воскресенья, и для его товарищей по работе, которые поздоровались с Джимми, когда пришли к ним, и для Харри, который подошел и ткнул Джимми кулаком в живот.

— Вот это здорово, — одобрительно сказал Харри, когда она поставила на стол блюдо с бутербродами и запотевшую бутылку водки из морозильника. — Садись-ка рядышком со мной, Эвелин.

— Спасибо, — сказала она, присела на один из шести столовых стульев с прямой спинкой, вдохнув запах туалетной воды от волос Харри, и засмеялась обычной шутке, что, мол, она слишком благородная, чтобы пить из бутылки, а может, просто бестолковая, никак не научится.

Муж разлил, они быстренько опрокинули по одной и по второй, запили пивом, отставили пиво в сторону и снова наполнили стопки. Они чокались, пили, закусывали, и сытое, ленивое настроение завладевало ими, обволакивая тепловатой стоячей водой спокойного благоденствия, когда Харри вдруг заметил, что он рад снова видеть мальчика дома и что Джимми сильно вырос.

— Да, прибежал домой, — похвастался муж. — Сумел же найти дорогу. Всякие там пересадки и прочая ерунда. Здорово смышленый, чертенок, я всегда это говорил.

В тишине, воцарившейся после его слов, в нижней квартире завизжала девушка, кто-то громко засмеялся, а у нее кусок застрял в горле и все распухал, и ей никак не удавалось его проглотить. Потом тот, кого звали Олуф, маленький въедливый человечек с красноватым носом, спросил:

— По-твоему, это в порядке вещей, что парень смылся из интерната?

— Что значит «смылся»? — пожал плечами муж.

— Ты же сам сказал…

Маленький, настырный и противный человечек с острым взглядом.

— Какого черта, — пробормотал муж, попытался придумать, что бы еще сказать, но только повторил — Да… Какого, понимаешь, черта…

— Если б это был мой сын, — начал Олуф, и тут же был прерван громким взрывом презрительного хохота — приятели явно не верили, что Олуф способен произвести на свет сына.

— Кушайте, пожалуйста, — испуганно вмешалась она, но Олуф отодвинул блюдо подальше и положил локти на стол.

— Если б это был мой сын, — запальчиво повторил он, — я бы задал ему хорошую взбучку. Не для того его туда отправили, чтобы он бегал. Его отправили, чтобы он научился, как себя вести.

— Он скучает по нас, — недовольно сказал муж. — Все равно как…

— Ах, скучает!

— Чего ты пристал? — вмешался наконец Харри. Он закурил сигарету и внимательно созерцал выходящий изо рта дым. — Сын не твой, так что кончай трепаться.

— Я же сказал: «Если б это был мой сын…»

— Если бы да кабы… Детей теперь не бьют, в общем и целом, но ты, видно, этого не заметил. Кстати, ни к чему хорошему битье не вело, наоборот, от него был один вред. Вред для души. Но тебе этого, может, не довелось узнать. Или ты уже позабыл, как это бывает?

Олуф заюлил.

— Да я не про битье…

— Ну и заткнись со своими дурацкими разговорами, понял?

И позже, когда они в окружении пустых бутылок уже поглядывали на часы, а остатки хорошего настроения свинцовой тяжестью оседали в ногах, Харри спросил:

— Эвелин, а почему вы не держите его дома?

Она бросила взгляд на мужа, но тот сидел набычившись и выпятив нижнюю губу, явно не желая отвечать на вопрос.

— Для того, чтобы он стал хорошим мальчиком, — жалобно сказала она. — Чтобы… чтобы впоследствии он стал самостоятельным человеком.

Впоследствии. На редкость тяжеловесное и какое-то даже устрашающее слово, раньше она никогда его не употребляла, но другие без конца ей твердили: впоследствии он должен стать самостоятельным человеком, таким, который не собьется с пути. У нее при этом перед глазами вырастала высокая серая каменная стена с зарешеченными окнами, и она торопилась согласно кивнуть на любое предложение, которое должно послужить на пользу этому «впоследствии».

На помощь ей пришли другие слова, которые она тоже не раз от них слышала:

— Чтобы он научился ладить с людьми, приобрел хороших товарищей, сумел освоиться на работе и чтобы все у него шло хорошо.

Муж коротко кивнул, одобряя ее объяснение, и она глубоко перевела дух. Да, так оно и было, и время от времени приходилось себе об этом напоминать.

Харри раздумчиво покачал головой.

— Бред какой-то. Сказал бы я тебе…

Она была вся внимание, казалось, длинные трепетные щупальца протянулись от нее к Харри, который сказал бы ей…

Но он вдруг плотно сомкнул челюсти, да так и застыл, глядя прямо перед собой, видя там что-то свое, невидимое другим. Харри, который, похоже, зря растрачивал себя, который заслуживал в жизни большего, который замыкался в себе, если ты был слишком назойлив, в глазах которого время от времени появлялось отсутствующее выражение, словно было что-то такое, что ему никак не удавалось додумать до конца, пока он усилием воли не стряхнет это с себя и не окажется снова тут, вместе со всеми, за мгновение до того, как приятелям надоест его ждать.

Он закурил новую сигарету, губы его раздвинула ухмылка:

— Эй, в чем дело? Почему водка у нас стоит и греется?

Она поспешила разлить, хотя это, собственно, была обязанность мужа, но он не возражал, что она заменила его.

— Прямо как щенок, — рассуждал он сам с собой. — Ну точно как глупая дворняжка — рвется домой, и все тут.

В воскресенье после обеда за Джимми приехали, и все пошло как прежде — она навещала его, и он приезжал домой в специально отведенное для этого и строго ограниченное время, а в промежутках они получали от него коротенькие послания.

Все было как раньше, но не совсем. В ней поселился новый страх. Страх, который, как правило, заявлял о себе к концу дня, из-за которого возвращение с работы превращалось для нее в пытку, в автобусе она волновалась и нервничала, забегая по дороге в магазины, хватала первое, что попадет под руку. Страх, что в один прекрасный день она опять обнаружит его, скорчившегося у двери в ожидании ее прихода. Ведь в следующий раз вряд ли все сойдет так гладко.

Время перевалило за полдень, солнечный свет потускнел, но, может быть, так кажется из-за наполовину задернутых занавесок. День все-таки был прекрасный.

По двору шли два молодых врача в белых халатах, и гравий хрустел у них под ногами. Они разговаривали, один громко смеялся, и, как раз когда они проходили под окном, один из них произнес: «Вот я ему и говорю…» Они прошли мимо, и она так и не узнала, что же такое он кому-то сказал.

Они остановились чуть поодаль, возле клумбы с темно-красными и желтыми тюльпанами, и продолжали разговор, улыбаясь и заложив руки в карманы. И было что-то успокаивающее, отдаляющее неизбежное в том, как они спокойно стояли и разговаривали, будто ничего не произошло.

До сих пор ей только раз в жизни пришлось иметь дело с больницей — это было, когда родился Джимми, и она помнила тот день. Тогда она так же вот сидела одна на стуле и удивлялась, что вокруг все идет своим чередом, и все же именно от этого было легче. В тот раз боль так же отступила, словно давая ей возможность собраться с силами.

В иные дни страх с такой силой овладевал ею и она была так уверена, что увидит его у порога, едва поднявшись по лестнице до того места, откуда уже видно было их дверь, что, когда его там не оказывалось, не знала, удивляться ей или радоваться. Но время шло, в интернате стали уже поговаривать о достигнутых успехах и о возвращении домой, страх стал понемногу отступать, и, когда однажды в субботу он позвонил в дверь, она была застигнута врасплох. Оказывается, он приехал утренним поездом.

И она не ошиблась в своем предчувствии, на этот раз муж не был так снисходителен. Его, видимо, задело, что Джимми ослушался и его запрета: он же сказал, чтобы парень не смел больше удирать. Поэтому он не вспоминал о бедной глупой дворняжке, которая рвется домой.

Муж и без того нервничал: на заводе ходили слухи о сокращении производства и увольнениях, и, хотя он с жаром уверял, что его-то это не коснется, что никто другой не справится с его работой так успешно, что никто не знает станок, как знает его он, и что им там прекрасно все это известно, она видела, какое его терзает беспокойство. Точно зловещий, смутно обрисованный знак вопроса маячило оно за всеми его уверениями; точно назревший нарыв, который только и ждет случая, чтобы прорваться и излиться в гневе и грубости.

Да, не тот был день, чтобы нежданным заявиться домой. Да и сам Джимми был не тот. В нем произошла перемена. У него больше не дрожали жалко губы, исчезла боязливая настороженность в глазах, теперь у него было постоянно напряженное выражение лица, и он как-то по-новому упрямо вскидывал голову. Они стояли друг против друга, муж и сын, точно два противника, ни слова еще не было произнесено, и она стояла между ними и не могла ничего предотвратить, и нисколько не помогло, что она помнила, как мальчик сидел у мужа на коленях и бойко что-то лопотал, а муж таял от восторга — они-то этого не помнили, а теперь все было иначе.

Наконец муж набрал побольше воздуху и выпалил, вложив в слова приветствия весь жалкий сарказм, на какой он был способен:

— Что мы видим? Ихнее высочество пожелали снова заиметь отпуск, а? Ну что ж, плохо ли? Отчего бы и не попользоваться!

Так как мальчик не ответил, голос у него сорвался на фальцет:

— Долго ты еще намерен бегать? Раз удрал, теперь опять…

— Захотел и удрал, — сказал Джимми.

— Что? Ты что несешь, черт тебя дери? Что ты вбил себе в голову?

— Я уже сказал: я не хочу больше там жить.

— Ах, он сказал! Он сказал… Ну а теперь я тебе кое-что скажу. Да, я, черт меня дери, скажу тебе пару слов…

Она попыталась перехватить взгляд мужа, но он ее не видел, он видел только мальчика, а может, вовсе и не мальчика он видел сейчас, а собственное бессилие и беспомощность, бесправность, ущербность. Она с тоской думала о том, что зря они так, не до того ведь сейчас, надо им быть добрее друг к другу.

— Раз ты не умеешь вести себя как положено в школе и… дома, значит, придется тебе торчать там, куда тебя засунули, пока ты этому не научишься.

— И не подумаю, — сказал Джимми и упрямо, на новый манер, вскинул голову.

— Придется. Или я сам тебя научу.

— Уж ты-то, — фыркнул Джимми.

Ну зачем они мучают друг друга, ни к чему это.

И откуда такая напасть? Как хорошо было раньше, жил себе где положено, с радостью приезжал домой погостить, а ведь если он будет так себя вести, его никогда не отпустят домой насовсем.

Она молча взывала к ним, но они не хотели ее слышать.

— Черт знает что, — не унимался муж. — И так стыда не оберешься из-за того…

— Аксель! — воскликнула она, и муж, опомнившись, прикусил язык.

— Бедные родители! — со злостью подхватил Джимми.

Она умоляюще посмотрела на него.

— Джимми, — повторяла она. — Джимми…

— Нет! Не хочу! — запальчиво выкрикнул Джимми. — Ни за что!

Так они и стояли друг против друга, почти одного роста — Джимми сильно вырос — и одинаково бледные.

И одинаково глупые, думала она. Ей хотелось принести мужу пива, сварить мальчику какао, только бы он согласился сесть за стол и выпить его, но она не решалась оставить их одних, не смела двинуться с места.

Вдруг мальчик рывком повернул к ней голову.

— Зачем ты назвала меня этим дурацким негритянским именем? — раздраженно спросил он.

— Что ты говоришь, Джимми? — Она ничего не понимала.

— И так уж хуже негров…

— О чем это он, Эвелин? Что он такое несет?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Да он и сам не знает.

— Я-то, между прочим, знаю, — сказал Джимми, вскинув голову. — Это вы ничего не знаете.

— Послушай-ка меня. — Муж решил попробовать повести разговор по-другому. Он выпрямился, расправил плечи, стараясь казаться выше ростом. — Наверное, не так уж приятно и весело торчать там… ну, где ты сейчас живешь, но, чтоб ты снова мог вернуться домой, надо тебе пожить там… Понимаешь, это как на работе. Возьми, к примеру, меня, целыми днями я торчу у станка, так? Хотя это тоже не очень весело. Бывает в жизни, что приходится с чем-то мириться, к чему-то приноравливаться, даже если… да, приходится иной раз. Нашему брату… — Он помолчал, потом закончил — Иначе нельзя. Надо мириться то с тем, то с другим, такая уж наша жизнь.

Лицо мальчика передернулось: может, ему вспомнились совсем другие слова, когда-то раньше муж говорил ему, что он, Джимми, вовсе не должен мириться с чем бы то ни было; в случае чего надо просто дать сдачи, и всегда надо помнить, что он ничем не хуже других.

— Но зато, — продолжал муж с нажимом, — зато на работе со мной считаются, это уж точно, они знают, что я хороший работник, что со своим делом я справляюсь, и, вот попомни мое слово, когда начнутся увольнения, они не ошибутся и уж мне-то не принесут того листка.

— Тебе-то, — снова фыркнул Джимми. — Да тебя они первого выгонят!

Муж круто повернулся и дрожащим пальцем ткнул в сторону телефона.

— Давай звони! — завопил он. — Сию минуту! Пускай приезжают и забирают этого барина, да чтоб живей поворачивались. Я не намерен терпеть, чтобы он оскорблял меня в моем собственном доме, понятно? И так уж… все эти годы…

Слова застревали у него в горле, он задыхался и хрипел.

— Ты слышала, что я сказал? Звони. Сию же минуту.

И так как она не двигалась с места, словно еще надеясь на какой-то выход, крикнул:

— Ну что, может, мне самому позвонить?

Она отрицательно качнула головой: да нет, она позвонит, хотя это была пустая угроза, громкие слова — муж боялся телефона не меньше, чем она сама, и никогда не звонил, придется позвонить ей… Но телефон зазвонил раньше, чем она успела подойти к нему, так точно они рассчитали время, которое Джимми потратил на дорогу. До чего ж они там сообразительные!

— Да, — ответила она на вопрос, дома ли он. — Он только что приехал, я как раз собиралась вам звонить.

— Мы свяжемся с фрёкен Лунд и попросим доставить его как можно быстрее. С этими его побегами надо кончать. Позаботьтесь, чтобы он был дома, пока она не приедет, договорились?

— Хорошо, — сказала она и положила трубку, недоумевая, каким образом она может об этом позаботиться, потом медленно повернулась к ним.

— Ну что? — спросил муж. Гнев его, видимо, уже остыл. — Что там?

— Приедет фрёкен Лунд и заберет его.

Взгляд мужа ускользнул от ее глаз в сторону.

— Ну что ж, ладно, — кивнул он.

И немного погодя добавил:

— Так будет лучше.

— Да, — сказала она, не глядя ни на кого из них. — Так будет лучше.

Тут послышался глубокий, прерывистый вздох Джимми, и он наконец разразился слезами. Теперь это был просто маленький одиннадцатилетний мальчик, слезы душили его, мешая говорить. Впрочем, смысл его слов разобрать можно было:

— Так я и знал, я же знал! Нельзя было снова сюда бежать.

— Ну-ну, — сказал муж. — Эвелин, не найдется у тебя чего-нибудь дать ему? Лимонада или еще чего?

Конечно, у нее нашелся лимонад, целых две бутылки, она намазала вареньем два кусочка французской булки и, сидя против него за столом, понемногу вытянула из него кое-что, не так много, но все же теперь можно было объяснить его побег. Его задразнили, уверяя, что Джимми — негритянское имя, а он не выносит насмешек. Что угодно, только не насмешки. Завязалась драка, а драться не разрешают. Воспитатель, который разнимал их, принял сторону другого, потому что тот меньше. Это было несправедливо, и Джимми возмутился.

Рассказ был бессвязный, да к тому же то и дело прерывался отхлебыванием лимонада. А ведь раньше слушать Джимми было одно удовольствие. Он мог говорить без умолку, она сидела на краешке кровати, а он, умытый, лежал, заложив руки под голову, и рассказывал, рассказывал, да так, что она только диву давалась, откуда что берется, как он ухитряется так ловко сочинять все эти забавные истории и так выразительно описывать маленькие события своей жизни, так подробно и красноречиво. А теперь она удивлялась, куда все это исчезло, вместо рассказа — короткие, отрывистые фразы, да и те надо из него вытягивать. Видно, этот новый Джимми не был больше занятным маленьким человечком, способным вызвать интерес у людей.

Он доел хлеб с вареньем и собирался приняться за вторую бутылку лимонада, а муж успел спуститься вниз купить газету, когда появилась фрёкен Лунд. Так быстро, как только смогло такси довезти ее из одного конца города в другой. Она была настроена немедленно снова пуститься в путь: такси ждало внизу, а по дороге она посмотрела расписание, если повезет, они успеют на одиннадцатичасовой — пусть только Джимми поспешит расправиться с лимонадом.

— А другого поезда нет? — спросил муж, не поднимая носа от газеты.

Фрёкен Лунд снисходительно улыбнулась, она всегда снисходительно улыбалась своим клиентам и никогда не теряла терпения.

— Конечно, есть, господин Фредериксен, но я не вижу никаких причин ждать. Мы должны положить конец этим безответственным побегам, и лучше всего это сделать, максимально сократив их продолжительность. Счастье еще, что я не успела уехать на уикенд к сестре. Я уже выходила, меня едва сумели перехватить. Ну, Джимми…

Она посмотрела на мужа. Обычно они давали ему в дорогу немного денег — на пару сосисок и бутылку лимонада на пароме или пакетик конфет на вокзале; у мужа, видимо, мелькнула та же мысль, он полез за кошельком, но фрёкен Лунд предостерегающе подняла руку.

— Лучше не надо. Нам предстоит не увеселительная поездка.

— Ну почему же, — сказал муж, у него даже лоб покраснел. — Что тут такого?

— В другой раз, господин Фредериксен.

Она снова улыбнулась, терпеливо, но решительно.

— Ну как, Джимми, идем? Такси ждет.

Джимми, поколебавшись, поднялся и вышел, а она подошла к окну, и ей вдруг почудилось, что всю жизнь посторонние люди, взяв за руку ее сына, выходят через дверь, а она все стоит здесь за занавеской и прислушивается к шагам, спускающимся вниз по лестнице, выжидая, когда хлопнет входная дверь.

Такси стояло немного поодаль на улице, и фрёкен Лунд устремилась к нему решительным, упругим шагом. Казалось, она могла так шагать долго, без устали, не испытывая потребности оглянуться на прощанье.

Машина завернула за угол, и Джимми уже не мог обернуться и помахать ей, а она все стояла у окна. Услышав за спиной сердитое мужнино: «Мерзкая баба. Сволочи они, все эти спасатели, а эта хуже всех!», она испуганно шикнула на него.