ИНАЧЕ НЕЛЬЗЯ…

Жизнь снова вернулась в свою привычную колею. С успехом прошел вечер, на котором Павел показывал цветные диапозитивы о кораблях. Мы с увлечением репетировали пьесу, хотели к Новому году показать премьеру.

Словом, все шло хорошо. И вдруг… Вдруг произошло такое, о чем даже вспоминать не хочется.

Нынешняя осень выдалась на редкость дождливой. Школьная уборщица жаловалась, что в коридор без конца наносят с улицы грязь, и она не успевает ее убирать.

Незадолго до праздника Великого Октября решили провести генеральную уборку школы. Помыть окна, привести в порядок классы и учебные кабинеты, прибрать во дворе.

Утром того злосчастного дня в дверях школы учеников встречал завхоз Екаб Берзинь:

— Не забудьте: после уроков на генеральную уборку. — Тут он заметил меня и остановил жестом. — А ты, парень, почему не вытер ноги? Ну-ка, вернись!

Я остановился в растерянности. Остановились и другие ученики, выжидая с любопытством, что будет дальше. Впорхнула в вестибюль стайка девчонок. Я почувствовал, что краснею, и обозлился. Вот ведь какой, выставил меня на посмешище.

— Ну, Гунар? — завхоз ждал выполнения своего приказа.

Я гордо поднял голову и прошел мимо завхоза. Кто-то схватил меня за локоть и потащил за собой, потом повернулся к Берзиню и бросил через плечо, да так громко, что услышали все:

— Трезор!..

Это был мой одноклассник Робис. Он с давних пор враждовал с завхозом. Дотошный старик не раз и не два ловил его на всяческих проделках.

— Только подумать! — подталкивая меня к дверям класса, жужжал над ухом Робис. — Указывать он еще будет! Будто твоя мать и вовсе не директор…

Я с досадой поводил плечами. «Трезор»… Теперь завхоз наверняка пожалуется классной руководительнице. Узнает мать…

После уроков наш класс направили убирать листья и выравнивать дорожки в школьном саду. Я нехотя взял лопату. Не было ни малейшего желания снова встречаться с Берзинем.

Дробно постукивали лопаты, прибивая гравий. Ребята весело переговаривались. И тут во дворе появился завхоз. Я нахмурился. Опять во мне поднялись обида и злость. Ишь, чего надумал! Чтобы я, как первоклашка, у всех на глазах ему в угоду послушно драил башмаки! Нет, правильно я сделал, что не поддался.

Завхоз шел прямо на меня. Сейчас подойдет, опять что-то заставит делать. Нет уж! Я воткнул лопату в землю и не спеша двинулся к спортплощадке. Потом свернул на дорожку, которая вела к школе. Пока Берзинь будет околачиваться во дворе, мне там делать нечего.

В школьном коридоре было необычно тихо. По пути в свой класс я остановился у доски объявлений. На ней висело извещение о сегодняшней уборке, подписанное завхозом. Его размашистая подпись казалась мне похожей на ползучую гусеницу. Я презрительно усмехнулся. Карандаш будто сам собой очутился у меня в руке и с невероятной быстротой вывел рядом с подписью шесть букв: «Трезор». Взгляд скользнул по другому объявлению, рядом, о предстоящей встрече с ветеранами войны.

Я снова вышел во двор. Первое, что услышал, был довольный голос завхоза:

— Видите, ребятки, как много могут сделать ваши маленькие руки, если дружно взяться за дело.

Он вовсю нахваливал малышей из первых классов. А те и рады стараться! Из кожи лезут вон, чтобы побыстрее убрать опавшие листья.

Схватив лопату, я со злостью вонзил ее в гравий. Не нужны мне ни его похвалы, ни поучения, ни замечания!

— Товарищ Берзинь! Подойдите сюда! — В дверях школы с тревожным лицом стояла уборщица. — Прямо не верится! — Она покачала седой головой.

Берзиню тоже не поверится, когда он под своей подписью прочитает слово «Трезор»!

Вскоре завхоз опять появился в школьном саду. Взгляд хмурый, глаза прищурены. Постоял, наблюдая, как мы работаем.

— Тенисон! Это ведь ты, кажется, утром обозвал меня недобрым словом, так?

Робис молча опустил голову.

Так и не дождавшись ответа, Берзинь продолжал:

— И этого тебе показалось мало, так? Ты еще счел нужным написать его на объявлении, под моей подписью.

Робис захлопал глазами.

— Под какой подписью?

— Вот! — завхоз протянул ему снятый с доски листок. — Твоя работа?

— Нет, это не я.

Лицо Берзиня стало еще темнее.

— Я все-таки считал, у тебя хватит духу повиниться. Никогда не поздно признать свою ошибку и поправить дело. Вот я и прождал весь день, думал, явишься с извинениями. А вместо извинений… пожалуйста! — Он Потряс листком. — Словом, мне теперь придется рассказать о твоем поступке.

— Пожалуйста! — разозлился Робис. — Я не писал.

— Как знаешь!

Тяжелой походкой старик двинулся со двора.

Странно! На меня не пало ни тени подозрения. И утром он мне ничего не сказал. Подумал, что я не расслышал его приказа вернуться назад и вытереть ноги? Вряд ли. Скорее всего, старик не захотел придираться ко мне. Как ни говори, сын директора.

Посмотрим, посмотрим, что будет дальше.

Обещание свое Берзинь сдержал. Уже на следующий день у нас в классе состоялся пионерский сбор. Кайя сообщила о происшедшем. Робис, весь потный, оскорбленный, негодующий, стоял перед нами.

— Я не писал! Вот честное пионерское — не я! — отпирался он. — Что вы все ко мне привязались!

— А ты думал, что сможешь безнаказанно марать честь всего класса? — воскликнула председатель отряда Югита. — Это просто неслыханно!

— А я говорю: зря вы на меня навалились!

— Но завхоза оскорбил именно ты! — напомнила Иголочка. — Я сама слышала. Это что, по-твоему, допустимо? В любом случае — ты виноват!

Робис молча опустился на свое место. По лицу струился пот. Со всех сторон кричали:

— Боится признаться!

— Трус! Самый настоящий трус!

Каково мне было слышать все это? Я потел, пожалуй, не меньше, чем Робис. Мелькнула мысль, что следует встать на защиту товарища. Но я тут же отогнал ее. Ведь если бы Робис тогда, у двери, не обозвал завхоза Трезором, мне самому бы такое слово и в голову не пришло. Значит, не очень уж я виноват.

В сборе участвовала и классная руководительница. В руке у нее было злосчастное объявление. Но она мол-чала.

Когда все высказались, Кайя спросила, не хочет ли учительница Лауране сказать что-нибудь. Классная руководительница расправила свернутый листок и спросила, глядя прямо на меня:

— А Гунар Стребейко так ничего и не скажет?

Я вздрогнул.

— А почему?.. Разве обязательно?

— Ты слышал, как Тенисон назвал товарища Берзиня оскорбительным словом?

— Слышал.

— И ты считаешь, он поступил правильно?

— Не-е…

— Тебя, я вижу, совершенно не трогает, что он поступил так возмутительно! А ведь Тенисон твой товарищ.

Я почувствовал, что краснею все больше.

— Ладно! Мы можем и иначе установить истину. По почерку, например. Не думаю, что виновного придется долго разыскивать.

Вскоре после сбора дежурный учитель позвал меня в кабинет директора. Мать не стала ходить вокруг да около:

— Знаешь ли ты, Гунар, кто написал это слово?

Я замялся. Было трудно соврать матери. Я знал, как она меня любит, знал, что я для нее единственный близкий человек — ведь мы так рано потеряли отца. «Ты должен вырасти настоящим человеком, таким, каким был твой отец». А вот сейчас я какой человек? Настоящий?

— Нет, не знаю, — услышал я свой собственный тихий голос.

Если Берзинь ничего не сказал матери об утреннем происшествии, разумно ли будет признаваться? Ведь не я придумал слово «Трезор», не я бросил его в лицо Берзиню. Написал — да. Но разве написать — это хуже, чем открыто издеваться?

— Виновный обнаружен, — твердо сказала мать. — Он будет наказан. Строго наказан.

— Кто же это?

У меня перехватило дыхание. Я почувствовал в своем голосе страх.

— Скоро узнаешь… — Рука матери легла на мое плечо. — А теперь иди.

Я пошел к двери. Не дойдя до нее, остановился.

— Мам! — Я вернулся обратно. — А если тот ученик вовсе не виноват?

— Чего ты боишься? — мать испытующе посмотрела на меня. — Почему это тебя так заботит?

— Если накажут невиновного, то будет ужасно.

— Почему ты считаешь — невиновного?

Молчать больше нельзя было.

— Я знаю, кто виноват. И могу тебе назвать его. Если только…

По лицу матери метнулась тень.

— Если только?..

— Если ты никому не скажешь, — выдохнул я и в тот же момент пожалел об этом.

— Вот чего ты ждешь от меня! — В ее голосе звучали горечь и отчуждение.

— Но мам!.. Ты ведь даже не знаешь кто! — воскликнул я.

— Помни — ты пионер! Я жду честного и откровенного разговора. Без всяких «если».

— Это ужасно! — Я, горбясь, оперся о кресло у письменного стола. На глаза навернулись слезы. — Нет! Ты даже не можешь себе представить!

— Я все могу представить. Говори смело!

— Мам!.. Это… я. Но не говори, не говори никому! — бормотал я, стискивая ее руку.

— Нет, сын. Ты признался — это хорошо. Но твою вину я не скрою. Иди!

Не было смысла упрашивать ее — свою мать я знал хорошо. Нехотя вышел из кабинета.

Может, она передумает? Я еще надеялся на это. Но в глубине души понимал: вряд ли, слово у матери твердое.

И все-таки — а вдруг?..

Противоречивые чувства боролись во мне. Я то успокаивался, то мне опять становилось не по себе. То возникала надежда, то снова впадал в отчаяние.

Вечером, приготовив уроки, стал ждать возвращения матери. Хотелось поговорить с ней, пообещать, что больше никогда-никогда… Может быть, простит. Только этот раз! Самый-самый последний! Главное, чтобы никому не сказала. Стыд-то какой!

Мать пришла поздно — в школе долго заседал педагогический совет. Выглядела она бледной и уставшей. Молча сняла пальто, помыла руки, села за стол. Я, как обычно, когда она задерживалась, разогрел ужин, заварил чай. Ждал: вот сейчас мать заговорит со мной. Но она все молчала.

Сел за свой столик и стал перебирать тетради, учебники. Раскрыл книгу, начал читать, зажав ладонями голову. Но мысли были далеко от книги. Сказала ли мать обо мне на педагогическом совете? Что поставили по поведению? Пятерку, как всегда, или…

Но почему, почему же она все молчит?

Взгляд невольно задержался на фотокарточке отца, прислоненной к книгам на моем столике. На серьезном, мужественном лице словно читался немой упрек.

— Гунар! — убирая со стола, позвала мать.

— Да?

— На педагогическом совете постановили…

Я стремительно оттолкнул кресло и повернулся к матери. Неужели она решилась? Позор мне! Позор ей самой!

— … постановили снизить тебе отметку по поведению. Иначе нельзя.

— Не может быть! — закричал я. — Ты меня предала! Предала, да!

— Гунар! Гунар!.. И ты считаешь это предательством?

До самой ночи я не разговаривал с матерью. И утром тоже. Лишь вечером следующего дня, перед сном, я подошел к полуоткрытой двери ее спальни. До этого пытался заснуть, но никак не получалось. Сниженная оценка по поведению в четверти не могла не повлиять на результаты соревнования с бригадой Павла. И это меня очень беспокоило. Как мне влетит от ребят!

Света в спальне не было. Казалось, мать уже спит. На цыпочках подобрался к постели и склонился над ней.

— Мамочка! — прошептал я. — Ты плачешь?!

Теплые руки обвились вокруг моей шеи.

— Мальчик мой! Ты должен быть сильным! Очень сильным!! Мало признать свою ошибку, нужно уметь ее исправлять.

Я приник к матери и прислушался к сильным, частым ударам ее сердца. Все опять хорошо! Мать любит меня как прежде, когда я был еще совсем маленьким! Ничего не изменилось, ровным счетом ничего!

Поцеловал ее, пожелал спокойной ночи и вышел из спальни.

И вот последний день четверти. Я пришел в школу празднично одетый. В классе царило веселье. У нас не оказалось ни одного отстающего — величайшее достижение! Мое настроение тоже стало быстро улучшаться. Скорее всего, мать только попугала меня. Иначе с чего бы ей так тщательно гладить мой костюм? С чего бы у моей кровати с утра появиться новой белой сорочке?

Звучит долгий громкий звонок, и все сходятся в школьном зале. Сквозь чистые стекла струятся лучи крупного осеннего солнца. В их свете ярче горят кумачовые лозунги на стенах, наши красные пионерские галстуки.

На трибуне — директор школы. Она говорит о результатах только что окончившейся четверти.

— На первом месте седьмой «А». Но в том же классе ученику Гунару Стребейко…

Чувствую, все взгляды обращены ко мне. Опустив глаза, стою среди своих товарищей.

— … снижена отметка за недостойное поведение и попытку скрыть свою вину.

Голос матери тверд.

В заде тишина. Кажется, все слышат, как бешено стучит мое сердце, как у меня перехватывает дыхание.

Значит, тo, чего я так боялся, чему не хотел верить до последней минуты, все-таки произошло!

Все кончено! Она мне больше не мать. Уйду от нее! Не вернусь домой! Умру!.. И она обо мне никогда больше не узнает…

Я сглатываю слюну. Бедняжка! Как ей придется страдать!

— Снижена также оценка по поведению ученику Тенисону за грубость по отношению к работнику школы, — продолжает звучать уверенный директорский голос.

Чья-то рука прикоснулась к моему локтю. Робис! Хочет что-то сказать? Выразить сочувствие? Да нет вроде. Просто на его круглом бесшабашном лице появилось новое выражение. Необычная для него серьезность, что ли.

Я поднимаю взгляд и вижу другое лицо: сухое, морщинистое, печальное, с добродушными глазами под густыми кустиками седых бровей. Екаб Берзинь стоит, прислонившись спиной к стене, и смотрит на меня.

Я быстро отвернулся. Потом стал украдкой наблюдать за своими товарищами, за классной руководительницей, другими учителями. Презирают меня? Злятся? Смеются надо мной?

Да им просто не было до меня никакого дела! Никому! Все, все до единого смотрели на мою мать, которая продолжала свое сообщение. И как смотрели! С уважением!

И тут неожиданно я встретился глазами с матерью.

«Мальчик мой! Ты должен быть сильным. Очень сильным!» — снова послышались мне ее слова, произнесенные в ночной тиши.

Все уже стали расходиться, а во мне все еще шла борьба. И так уж случилось, что неожиданно для самого себя я заступил дорогу завхозу. Что-то забормотал, извиняясь, не глядя на него, смешался, умолк, начал снова. И почувствовал вдруг его крепкое рукопожатие…

После торжественной части должна была состояться встреча с ветеранами войны. Мы ждали, когда появятся гости.

Октябрята с цветами стояли по краям сцены, словно оловянные солдатики. И вот появились ветераны. Трое, все седовласые. Идут неторопливо, торжественно. И один из них — уж не показалось ли мне? — Екаб Берзинь. На груди поблескивают ордена и медали.

Как?! Наш завхоз? Орденоносец? Герой войны?

В полной растерянности я смотрел на Робиса, он на меня. Ну не подлецы ли мы! Как теперь искупить свою вину перед ним?