Глава 17

Маравийоса закрылась трауром, как безутешная вдова. Из окон свисали черные полотнища, колыхавшиеся под веселым морским бризом. Над замком реяли траурные флаги.

Короля Альваро V похоронили на третий день со всеми почестями в гробницах фасинадских королей. Там были мрамор и гранит, засохшие цветы и ангелы, склонившие головы; кресты и цепи; имена на латыни и испанском, вросшие в камень, стершиеся, выпуклые. Струились черные шелка, женщины прятали лица под кружевными вуалями, и когда на них падало солнце, то казалось, что это на коже сплетаются тени от виноградных листьев.

Совсем как тогда.

В тот же день, четырнадцатого июня, на площади перед собором Святого Павла на наскоро сооруженном эшафоте лишился головы Поль Лелуш, убийца короля. Принцы Рамиро и Марко наблюдали за казнью, сидя верхом; Дорита и Леокадия - из кареты. Когда голова Лелуша скатилась на землю, толпа взревела. Рамиро поворотил коня и поехал обратно во дворец, не желая наслаждаться этим ликованием. В сердце его было пусто. Он поступил по справедливости и больше ничего не мог сделать. Только жить дальше.

Вечером того же дня принц Рамиро исповедовался кардиналу де Пенья в своих покоях; кардинал вышел после этого задумчивым, покачивая головой, и сказал своему секретарю (это слышали стражники у дверей), что если только Господь Бог не решит, что принц Рамиро слишком хорош для этого острова, и заберет его живым на небеса, - если не решит так Бог, Фасинадо ожидают добрые времена.

За четыре дня выловили всех чужаков, что находились на острове. Сейчас они содержались в городской тюрьме (Рамиро больше не желал поганить подвалы) и ожидали решения суда.

А после того, как принц Рамиро Эстебан Хорхе лос Домингос де Сантана исповедался, он с чистой душой отдал приказ о взятии под стражу графа Франсуа Сезана.

Пятнадцатого июня произошло два значимых события. Состоялся совет; и Рамиро получил письмо.

Совет назначили с утра пораньше. Марко порывался сначала отказаться от участия, однако быстро стушевался под грозным взором старшего брата. Скорбь по Альваро никуда не делась, весь дворец носил черное. Однако дольше тянуть с назначением преемника не следовало. Совет настаивал на немедленном решении этого вопроса, и Рамиро, как никто другой, понимал, насколько это важно.

Он занял свое обычное место, по правую руку от пустого трона; Марко - рядом с братом, настороженный, зыркающий из-под словно нарисованных углем бровей. Дорита и Леокадия, на сей раз приглашенные в зал, сели слева от трона. Рамиро видел их лишь краем глаза.

Судя по сдавленному шепоту, совет заметно нервничал. Сегодня цвет аристократии надел траурные мантии; в зал словно выплеснули бочку чернил. Короткие выразительные взгляды, перекладывание бумаг, осторожное покашливание… Рамиро догадывался, что сейчас начнется. Пустое место Сезана зияло, словно дыра в ряду зубов.

Сеньор-распорядитель произнес официальную речь, приправленную словами скорби по Альваро. Все помолчали. Потом слова попросил Амистад де Моралес.

- Хотя мы настаивали на том, чтобы совет состоялся раньше, - начал он, - его высочество принц Рамиро напомнил, что мы должны соблюдать традиции. Я приношу мои извинения вам, принц, за то, что мог оскорбить вас.

- Вам не за что извиняться, первый министр.

- В таком случае продолжу. Никто не станет отрицать, что первый и наиважнейший вопрос - вопрос о том, кто займет престол Фасинадо. Второй вопрос - замена теперь отсутствующего графа Сезана, - все посмотрели на пустое кресло, - и решение дальнейшей судьбы советника, предавшего наше доверие.

Амистад прокашлялся.

- Прежде чем начнутся дебаты, я хотел бы сказать, что никто и никогда не станет умалять заслуг всех членов королевской семьи. Мы ни в коей мере не собираемся оскорбить кого-то из вас недоверием или же подозрением. Все вы воспитывались так, чтобы любой из вас мог занять трон Фасинадо. Таковы традиции, которые мы свято чтим.

- Как благословил Господь, - ввернул-таки кардинал де Пенья, не удержался.

- Тем не менее, - продолжил де Моралес, - все мы видели, что произошло несколько дней назад у нас на глазах. Я думаю, что совершенное принцем Рамиро поможет нам избежать длительных разговоров.

И сел, подлец.

- Это несправедливо, герцог, а вы настаиваете на справедливости, - заговорила Дорита, и все повернулись к ней. Лицо королевы все еще скрывала вуаль в знак траура, а вот Леокадия уже откинула покрывало и сверкала черными глазами. - Я сама, а также моя дочь не менее достойны занять трон.

Принц Марко благоразумно промолчал. Он, как и обещал, лезть в свару не собирался.

- Никто в этом не сомневается, ваше величество. - Амистад вновь поднялся. - Однако я настаиваю на кандидатуре принца Рамиро. Народ видел, что он сделал, весть мгновенно разнеслась по острову. Молодой человек станет достойнейшим правителем. Он сумел усмирить толпу, он в эти дни взял на себя всю тяжесть государственных дел, все бремя принятия решений. И он устоит под этим гнетом, не сомневайтесь.

- Принц Рамиро молод, - возвысила голос Дорита. - Моя дочь старше его.

- Все верно, и ваша дочь, возможно, наследовала бы, если бы его величество Эстебан прожил дольше, однако все сложилось так, как сложилось.

- Я могу править, - негромко, но отчетливо произнесла Леокадия. Она встала, и Рамиро невольно залюбовался ее осанкой и гордым изгибом шеи. Падавшие из высоких окон солнечные лучи превращали Леокадию в силуэт, нарисованный тушью. - Я знаю свою страну и никогда не думала, что судьба Фасинадо не будет связана с моей. Не меньше, чем моя мать и мои братья, я люблю этот остров - и отдам за него жизнь.

И покатилось.

Совет разошелся не на шутку. Рамиро знал, что у него имеются как сторонники, так и противники - из тех сеньоров старой закалки, что считали принца «молодым, да ранним». Леокадия все-таки была дочерью Эстебана, которого уважали неизмеримо больше, чем Альваро, и унаследовала от него много черт. И она являлась ничуть не худшей кандидатурой. Даже, возможно, лучшей.

Рамиро сидел, прикрыв глаза рукой, и слушал споры, и чувствовал, как тянется этот бесконечно длинный день.

Он возвратился к себе в покои через три часа. Так ничего и не решив, совет разошелся, перенеся заседание на завтра. Рамиро чувствовал себя вымотанным этой бесконечной болтовней. Настолько, что в конце едва не брякнул: отдайте трон Леокадии.

Но он просто не мог так поступить. Не потому, что ему так уж хотелось носить тяжелую золотую корону, а потому, что смертельно за сестру боялся и не мог позволить ей править.

Власть высушит ее, оставив от некогда прекрасной женщины машину, думающую только о долге. Если она осознает, какое это бремя - а Рамиро полагал, что пока Леокадия этого не осознает, - то может ужаснуться и попятиться - но идти будет некуда. Власть съест ее, уничтожит.

Сам Рамиро привык к тому, что так может быть. В последние годы он жил этим. И дальше проживет.

Лишь бы близкие люди, за которых он ответственен, были целы.

Рамиро сел в кресло и взял с низкого столика неразобранную корреспонденцию. Официальные письма, какие-то бумаги от министра де Моралеса… а это что? Послание от Мартина Эверетта.

Бомм! - чугунное сердце ударяется о стенку. Бомм!

Эверетт не должен писать сейчас. Последнее послание от него пришло в конце мая, значит, следующее ожидалось в конце июня. И это не деловые бумаги, вон какое тонкое… Не медля более, Рамиро вскрыл письмо.

Рамиро прочел его раз, потом, подумав, еще раз. И еще.

Лорд Эверетт повторял предложение, сделанное во Флоренции, с дивной настойчивостью. Он писал, что его дочь приняла весьма близко к сердцу поспешный отъезд принца и с тех пор грустит. Он намекал, что хорошо бы все-таки рассмотреть ситуацию более детально. Кроме прощения долга, он дает за дочерью большое приданое - возможно, это также послужит аргументом. И еще - то, что драгоценная Чарити не будет против, а, наоборот, окажется только рада навсегда поселиться на Фасинадо. Намек скользил так тонко, что замученный Рамиро еле его уловил.

Он бросил письмо на столик и привычно подошел к окну.

Неужели он настолько понравился девушке? Неужели она запомнила его - а ведь они виделись всего два раза… Все эти черные дни Рамиро ни разу не вспомнил о Чарити, но теперь воспоминания вернулись, еще яснее и резче, чем раньше. В последнее время с ним часто это случалось: вдруг вспоминались слова, детали, лица, и мир в памяти оживал, делаясь реальнее настоящего.

- Я схожу с ума, - пробормотал Рамиро.

«Нет, ты не сходишь с ума, - сказал он себе. - Ты потерял отца несколько дней назад и так и не смог заплакать, твоя сестра тоже не прочь занять трон, а твои торговые корабли так и не строятся. Ты молодой человек, на которого свалилось все это. Ты должен быть благоразумен».

Принц Рамиро был очень благоразумен - и он не собирался жениться на Чарити Эверетт. Для ее же блага.

Леокадия пришла вечером.

Она тихо проскользнула в кабинет (Рамиро читал срочные прошения, поданные торговой гильдией, и даже не поднял головы) и остановилась. Принц краем глаза заметил ее неясный силуэт. По-хорошему, он должен был бы встать, ибо в комнату вошла дама, однако с Леокадией они давно договорились: многие вещи подобного толка их не касаются.

- Заходи, сестра. Ты так и будешь там стоять?

Она сделала несколько шагов, и Рамиро наконец посмотрел на нее. В черном она казалась строже и моложе, только солнечный шелк кожи, резко контрастировавший с темным одеянием, напоминал о том, что Леокадия не привыкла носить траур. Никогда не хотела бы. А теперь придется - еще две недели, согласно традициям. Потом падчерица убитого короля снова сможет вернуться к ярким нарядам; вдова же проносит черное полгода или год - насколько хватит показной скорби. Насколько хватит искренней, никто не спрашивал. Нельзя было спокойно смотреть в пустые глаза Дориты.

Леокадия замысловатым образом сцепила пальцы и выглядела несколько смущенной, что было для нее нетипично.

- Иногда я тебя пугаюсь, Рамиро, - заговорила она, - когда ты вот такой. Ты сердишься на меня?

Он встал и жестом указал ей на кресло - то самое, в котором сидел недавно, обдумывая письмо от лорда Эверетта. Послание так и валялось на столике. Леокадия не обратила на листки никакого внимания, она села, сложила руки на коленях.

- За что мне на тебя сердиться? Почему мне все задают этот вопрос? Почему постоянно передо мной извиняются?

- За то, что я выступила против тебя. Что потребовала рассматривать и меня, как достойную.

- Леокадия, это право, данное тебе при рождении. Я всегда знал, что так будет. - Или мог бы догадаться. Хотя бы из того разговора на берегу, когда она сказала, что хотела бы стать мужчиной.

Рамиро прислонился к стене у окна и скрестил на груди руки; низкое вечернее солнце било в глаза, высвечивало на противоположной стене картину, на которой веселые пастухи вели на прогулку забавных шарообразных овец. Принц и принцесса долго молчали.

- Ты такой красивый, когда вот так стоишь, - сказала Леокадия.

Рамиро повернулся к ней.

- Что?

- Ты красивый, - она встала и подошла к нему так близко, что он ощутил ее дыхание у себя на лице - Леокадия была на полголовы ниже его самого. Она протянула ладонь и коснулась его щеки. - Ты невероятно прекрасен, принц.

Рамиро перехватил ее ладонь.

- Леокадия, зачем ты пришла? Неужели лишь затем, чтобы сказать мне это?

- Я не хочу воевать с тобой. - Она не отняла у него руку. - И никогда не стану. Как решит совет, так и будет. Но до тех пор я намерена бороться. И ты не сможешь мне помешать.

Он покачал головой.

- Я и не собираюсь…

- Да проймет ли тебя хоть что-нибудь?! - не выдержала Леокадия. - Как ты можешь выглядеть… таким спокойным?! Господи, Рамиро!

- Сестра, ты зачем пришла? Обвинять меня в черствости? Я уже знаю наизусть все твои обвинения.

- Быть бы тебе проклятым, если бы я не любила тебя, брат мой! - выкрикнула она ему в лицо, вырвала у него свою руку и отошла. Повернулась спиной, обхватила себя руками за плечи. - Ты словно… выше всех нас. Ты…

- Леокадия, я ничего такого не имею в виду. Я не… жажду разбирать детские обиды - кто на кого должен посмотреть, кто кому должен теплых слов и сочувствия. Мы все сейчас в трауре, всем тяжело. Ты хотела об этом поговорить?

Она покачала головой; мотнулся на шее трогательный завиток, выбившийся из гладкой траурной прически.

- Я хотела сказать, что есть выход… один выход. Чтобы нам не волновать совет и помочь ему принять нужное решение. Это… должно всех устроить.

- Слушаю тебя.

Леокадия обернулась. Теперь, когда солнце светило прямо на нее, она казалась восемнадцатилетней девушкой - очень молодой и очень хорошенькой.

- Ты мог бы просить моей руки.