Глава 10

22 октября 1728 года.

Штормовой ветер гнал с залива воду, холод и мглу. Вместе с запахом густой древней соли он нес в Офицерскую слободу зловоние дремучих лесов и гниющих болот Коломны. Малые и большие речки в мглистой низине, на которой стоял город, волновались, как будто делая тяжкие вздохи, и вздымали мутные воды; сама Нева, с трудом преодолевая напор встречного ветра, все медленней двигалась в сторону моря, раздувалась, поднимаясь из берегов, словно всплывающий из бездны Левиафан. В непроглядной тьме колыхались исполинские силуэты пришвартованных кораблей, скрипели высокие мачты, борта ударялись друг о друга с глухим, скрежещущим звуком.

Через три года после смерти государя Петра Алексеевича город почти опустел. Вначале потянулись отсюда купцы: закрывали лавки и склады, уезжали вместе с товаром и домашним скарбом, а иные в спешке даже оставляли нераспроданное добро, которое становилось добычей воров и мародеров. Потом отправились обратно в Москву дворянские семьи. А после того, как в начале года туда же отбыл, чтобы венчаться на царство, и юный император вместе со всем двором и вельможами, из Петербурга ушли чиновники, строители, побросавшие недострой, да и простые горожане, которые бежали из города на болотах, испуганно приговаривая что-то о проклятом месте. Теперь только ветер гулял по темному Санкт-Петербургу, как лихой человек: проносился по длинной просеке пустой Першпективной дороги, заставлял дрожать деревянные мосты на Фонтанной речке и Мойке, стучался в закрытые ставнями окна и двери, прохаживался по-хозяйски в каменных залах недостроенных дворцов, что гигантскими привидениями высились в дождливом тумане. Огни Адмиралтейства упрямо горели в ночи, но казалось, что за светом в негаснущих окнах уж не осталось живых, а только призраки несут свою скорбную вахту. Последними уходили из города гвардейские полки, Семеновский и Преображенский. Офицерская слобода оказалась покинутой, гарнизонные солдаты и командиры селились в далеких казармах батальона городовых дел на другом берегу Невы или в домах Колтановского полка на Городском острове. Окна светились лишь в нескольких мазанках и в одном из деревянных домов на самом краю слободы.

Здесь еще оставались гвардейцы.

Первые капли тяжелого злого дождя застучали по гонтовой кровле. Оконные рамы дрогнули под особо сильным порывом ветра, как будто кто-то толкнул их снаружи. Бывший командир роты Преображенского лейб-гвардии полка, а ныне капитан Невского гарнизонного солдатского полка Павел Облецкий строго глянул в окно, будто и правда ожидал увидеть там нежеланного и незваного гостя. Но нет — только тьма и крупные капли воды, дрожащие в свете свечей. Капитан опустил взгляд, затянулся из тлеющей трубки и снова взялся за лежащий перед ним на столе пистолет.

В Санкт-Петербурге он остался по собственной воле. Когда гвардейцы получили приказ о переводе в Москву, написал рапорт лично командиру полка, генералу-фельдмаршалу князю Долгорукову, с просьбой о дозволении остаться в городе и служить в гарнизоне в любом чине и звании, а также оставить с ним тех из его роты, кто изъявит желание.

— С огнем играешь, — увещевал его командир батальона подполковник Матюшкин. — Смотри, разжалуют в каптернамусы, или вовсе в рядовые. Полк наш на особом счету, первыми присягнули нынешнему государю, а он сейчас в Москве. Как бы рапорт твой тебе боком не вышел, сочтут за неблагонадежного. Да и зачем тебе этот Петербург сдался? Чем Москва не хороша?

Облецкий только качал головой.

— Нет, Михаил Афанасьевич, не для того я за государя Петра Алексеевича кровь проливал, чтобы смотреть потом, как дело рук его и замыслов прахом пойдет. Что будет с городом, коли все уйдут?

— А один ты что сделаешь? Из болота доставать будешь, когда опять половодьем смоет? Не твоя это печаль, город — пусть о нем генерал-губернатор Миних думает, а если что не так пойдет, ты уж точно ничего не изменишь.

— Изменю, — упрямился Облецкий. — Преображенец — и один в поле воин, а я думаю, что воины здесь еще понадобятся. Да и не люблю я Москву, шумная она. Мне здешние болота милей.

Рапорт капитана вернулся с одобрением: может, из уважения к заслугам героя Персидской кампании, а может, потому что предки Облецкого служили еще при царе Иоанне Васильевиче, но ему разрешили служить в Санкт-Петербурге без понижения в чине, капитаном Невского гарнизонного солдатского полка. Вместе с Облецким были туда же переведены изъявившие такое желание поручик Александр Промыслов и десяток солдат. Позже оказалось, что и из Семеновского полка в городе тоже остались несколько человек: капрал гренадерской роты Михаил Шуст и с ним пять рядовых. Гарнизонный полковник Колтановский таким пополнением не был ни опечален, ни обрадован, и просто оставил бывших гвардейцев в покое, не занимая их службой. Да и службы в городе скоро не стало.

Капитан аккуратно насыпал из рожка порох на полку кремневого замка, затворил ее и отложил пистолет в сторону. Прислушался: западный ветер все также яростно завывал за окном, редкий стук капель по крыше превратился в плотный шум дождевого потока. Облецкий вздохнул и взялся за второй пистолет. Вой ветра внезапно сорвался на визг, словно кто-то сплел с голосом урагана злобный, неистовый вопль, и в тот же миг окна и двери дрогнули разом, да так, что запрыгало пламя свечей и в углу закачалась лампада перед иконой. Капитан вздрогнул и перекрестился на образ, с которого Спаситель взирал ярым оком сквозь пыльную копоть.

— Господи, спаси и сохрани, — пробормотал Облецкий. А потом добавил, словно бы про себя: — Похоже, чует скорую погибель, нечисть…

Санкт-Петербург стал городом-тенью. Оставшиеся жители оказались предоставлены сами себе и брошены на произвол судьбы среди роскошных руин и покосившихся домов. Дела канцелярий находились в полном упадке: жалобы и прошения никем не читались и не рассматривались, накапливаясь целыми горами, а если и рассматривались, то никто не давал по ним ходу делам. Чиновники канцелярий то пропадали куда-то, то вновь появлялись, то были так загружены, что пробиться к ним не было решительно никакой возможности. Градоначальника Миниха никто не видел неделями, а если кто и утверждал, что тот издал такой-то указ или провел такую-то ассамблею, то подтвердить своих слов не мог. Корабли приходили и уходили, как призраки, или оставались у причалов, покинутые сошедшей на берег и сгинувшей командой. На заповедном Аптекарском острове, называемом Вороньей Глушью, угнездилось сообщество иноземных знахарей, отправлявших странные культы и молившихся неведомым богам; оттуда, каждый месяц на новолуние, летели в Москву ко двору молчаливые, скорые гонцы. Ни лавки, ни мастерские почти не работали; только множились ломбарды, где ростовщики с чужеземными лицами брали в залог немногие ценные вещи, что еще оставались у горожан. Гарнизон и ландмилицейские солдаты бездействовали, и на оставленных ими улицах хозяйничали разбойники. В Касимовской части, в Татарской и Синявиной слободе расплодились кабаки и питейные избы, лихорадочным огнем светились окошки борделей, из которых не вылезали оставшиеся в городе на жаловании иностранные маргиналы, моряки, и куда наведывались приходящие из окрестных лесов бородатые лопари. Пьяные песни, визгливый хохот и крики звучали ночи напролет, из открытых дверей вместе со смрадным паром вываливались голландцы и немцы в распахнутых камзолах, и грудастые девки, размалеванные, словно куклы; шныряли туда и сюда вороватые темные личности в надвинутых на глаза картузах.

Капитан наблюдал за всем этим с горечью и отчаянием. Со своими солдатами он и поручик Промыслов взялись было патрулировать улицы, и даже схватили однажды шайку ночных татей, но ни судить, ни казнить их было некому. Гвардейцы намяли злодеям бока, отняли ножи с кистенями и отпустили, а уже через ночь снова видели их у «веселых» домов в Адмиралтейской части. Петербург умирал, и все чаще Облецкий вспоминал о словах своего командира, понимая, что и впрямь не вытащит в одиночку столицу из засасывающей ее трясины медленной гибели. Город теснее окружали болота и дебри, и все дул и дул западный ветер, неся в город гнилые туманы.

Еще раньше до слуха капитана доходили рассказы испуганных жителей о ведьме на Козьем болоте. То придет в Офицерскую слободу за помощью и защитой заплаканная женщина с дитём на руках, вдова при живом муже, на которого ведьма наслала такую порчу, что он теперь ночами и днями не выходит из кабаков и притонов. То старый крестьянин, бегущий с многодетным семейством и скудным домашним добром на телеге, запряженной тощей кобылой, скажет, боязливо оглядываясь, что ведьма сжила их с насиженных мест колдовством и угрозами. То неожиданно выяснится, что прожженные пройдохи и видавшие виды кабатчики, содержавшие бордели и питейные избы, украдкой относят долю своих барышей куда-то в леса на западной части Коломны, а если вдруг позабудут, так им мигом напомнят: придут из леса угрюмые ижоряне с топорами за поясом, загорится с одного угла — а то и со всех четырех — изба, а особо упрямых неплательщиков загадочной подати порой находили на обочине лесной просеки: посиневших, висящих в петле высоко над землей.

В сентябре к Облецкому в дом постучались. Трое насмерть перепуганных крестьян из Калинкиной деревни, что в устье Фонтанной реки, мяли шапки в руках и нескладно рассказывали о приключившемся.

Двух мужиков постарше звали Максим и Федор, тот, что помладше, назвался Василием. Они отправились накануне в Петербург, на трех подводах, чтобы продать в городе немного рыбы и кое-что из скудного урожая своих огородов. С ними был и четвертый, Петр, самый молодой, родич Максима. Крестьяне хотели добраться до города засветло, но в пути были застигнуты непогодой: лошади еле переступали ногами по мокрой земле, нагнув головы под ветром и частым дождем, колеса вязли в болотистой жиже. К вечеру им удалось кое-как добраться до села из десятка дворов в Коломне, между речками Геникеевкой и Кривушей, рядом с Козьим болотом, где они решили остановиться на ночлег. Деревню эту мужики знали — ну как, знали, проезжали мимо всякий раз, как ехали в Петербург, но ни разу не останавливались. Да и останавливаться тут не очень-то и хотелось: дома были низкие, темные, с небольшими окнами у самой земли, крыши поросли мхом, изгороди из длинных редких жердей покосились, на убогих грядках если и росло что, то мужикам неизвестное, а так казалось, что просто сорняки. Скотина не мычала и не блеяла, даже собак не было слышно и видно, а редкие люди, которых они замечали всего пару раз, выглядели неприветливо. Но сейчас выбирать не приходилось: в черном небе клубилось ненастье, дождь лил, как при потопе, двигаться дальше не было никакой возможности. Крестьяне попросились на постой в крайней избе, у самого берега заболоченной речки Кривуши. Высокий мослатый мужик молча впустил их в широкие, покосившиеся ворота пустого сарая о четырех столбах, в который они завели лошадей и уместились сами, а подводы оставили на дворе. Нашли по углам дырявое корыто и немного сопревшего сена, кое-как накормили и напоили лошадей, сами перекусили при свете лучины, и улеглись спать, расстелив армяки на сыром земляном полу. Холодно было, мокро, но все лучше, чем в лесу. Помолились, да и уснули. А среди ночи вдруг их растолкал Петр — сам одет, глаза перепуганные, и зашептал, что им нужно тотчас собраться и ехать отсюда, пока целы. Мужики спросонья не сразу поняли, о чем речь, а он торопил, подгонял, и увидев, что они не спешат его слушать, открыл ворота сарая и стал выводить лошадей. Пока остальные, кряхтя, собирались, вставали и запрягали телеги, он рассказал им, в чем было дело.

Петр ночью проснулся по нужде. Встал тихонько и вышел во двор. Только пристроился было у задней ограды, как видит — их хозяин выходит из дома с фонарем в руке, да прямиком за калитку. Петру стало любопытно. Он прокрался следом и увидел, что из остальных домов тоже выходят люди — мужики, бабы, всего дюжины две человек, может, больше, и все с фонарями и факелами. Собрались вместе на утоптанной поляне перед деревней и отправились в лес. Петр за ними. Страшно было в дремучем лесу в непогоду, но более того интересно, куда же люди идут в такой час и в такое ненастье. Он шел за цепочкой огней по тропинке через болото, и совсем скоро увидел, что все собираются рядом с маленькой, словно вросшей в землю избушкой. Дверь открылась и из избы вышла старуха; люди склонились перед нею в пояс. Старуха пошла по тропе вглубь болота, люди за ней, а следом и Петр. Саженях в тридцати от избы стоял большой сруб с островерхой крышей, куда за старухой по одному стали входить остальные. В узких окошках зажегся огонь. Петр подождал, пока дверь затворится, и подобрался к одному из окон. Внутри он увидел что-то наподобие церкви или часовни: высокий престол на солее, рядом с ним аналой, на нем — раскрытая черная книга. Только если и было это место церковью, то уж никак не Христовой: на стенах непонятные знаки, круги на полу, и еще сказал Петр, что веяло оттуда страхом и смертью. Потом рассказ у него вышел путаным; мужики тоже путались, пересказывая капитану сбивчивые речи, но по всему выходило, что их товарищ стал свидетелем странного и страшного обряда, во время которого творились такие мерзости, которых Петр толком и описать не мог, а крестьяне повторять не хотели даже то, что поняли с его слов. Когда же один из участников богомерзкого действа подал старухе младенца, а та подняла его на ножку над каменной чашей и вынула нож, Петр опрометью кинулся назад. Детский крик прозвучал и оборвался в ночи. Не чуя ног добежал Петр до сарая, думая только о том, как убраться из страшной деревни. Остаток ночи мужики, погоняя измученных лошадей, добирались до города, то и дело озираясь, нет ли за ними погони, пока на рассвете не прибыли в Петербург.

— А где же Петр, почему он сам не пришел с вами? — спросил их Облецкий.

Мужики замялись и переглянулись.

— Пропал Петр, — наконец ответил Максим. — Не знаем, как. Вроде все время ехал со мной на подводе, а как въехали в Кузнечную слободу, глядь — и нету его. Что ж делать теперь, господин капитан?

Крестьян капитан отпустил и Петра искать не стал, потому как чувствовал, что это дело бесполезное. Но в тот же день подал рапорт полковнику Колтановскому, в котором подробно изложил обстоятельства дела и просил дать ему роту солдат для экспедиции к Козьему болоту с целью безотлагательного розыска и наказания ведьмы согласно первому артикулу воинского устава, который предписывал сжигать чернокнижников «ежели оный своим чародейством вред кому учинил или действительно обязательство с дьяволом имеет». Ответ пришел через три дня за собственноручной резолюцией полковника, в которой предписывалось «капитану Облецкому россказни пьяных мужиков не слушать и ахинее не верить, а наипаче смотреть за собой и собственную службу разуметь, как должно». Капитан скрипнул зубами, но от дела не отступился: написал прошение самому генерал-губернатору Бурхарду Кристофу Миниху и послал его вместе с тем самым рапортом, что вернул полковник. Ответа Облецкий ждал долго, да так и не дождался: целый месяц прошел, а ни письма, ни нарочного, никакой вести не пришло от градоначальника. Назначить аудиенцию тоже не удалось. А тем временем все так же кутили пороки на улицах и в слободах, гуляли холодные призраки, бесчинствовали разбойники, и торжествующий ветер накрывал город погребальным покровом дождей…

Стук в дверь раздался, когда капитан только снарядил второй пистолет и положил его рядом с первым.

— Кто там?

— Поручик Промыслов, господин капитан!

Облецкий отодвинул засов и молодой офицер, щурясь на свет после ночной темноты, шагнул через порог. Он снял треуголку, и вода, натекшая за отвороты, потоком хлынула на пол.

— Прошу прощения, господин капитан, дождь там льет, как в Ноевы времена…

— Ничего страшного. Плащ снимай и садись, Шура, погрейся у печки. Какие новости у нас?

Промыслов снял вымокший плащ и сел на табурет у печи. Он был совсем еще молод, года четыре как из полковой школы, так что и усы ему приходилось брить, а не отращивать, ибо то, что пробивалось над верхней губой, могло служить только поводом к насмешкам, а не к приданию мужественности. Во времена государя Петра Алексеевича офицерами так быстро не становились: сам Облецкий год учился солдатскому делу в нижних чинах, прежде чем получил свое первое звание, невзирая ни на дворянство, ни на древность рода. Нынче времена изменились. Вот Александр — необстрелянный юноша, а уже старший чин. Впрочем, ему это во вред не пошло: воинскому делу парень продолжал учиться с жадностью, устав соблюдал, а более всего нравилась капитану его горячность и страсть к справедливости — без них ты не воин, не офицер, а просто канцелярист в военном мундире.

— Владыка архимандрит прислал священноинока, отца Иону, — сообщил поручик. — Он сейчас у меня, дожидается, когда позовете.

Это была хорошая новость. Значит, настоятель Невского монастыря отец Петр дал свое благословение на то, что им предстояло совершить, а в таком деле благословение пастыря куда важнее, чем разрешение от светских властей.

— Тогда уже можем выступать, — сказал капитан, — чего ждать понапрасну. Что солдаты?

— Шестеро наших, Преображенских, согласились идти, — ответил поручик. — И еще капрал Шуст из Семеновского и с ним три гренадера. Все собраны и готовы.

— Итого нас будет тринадцать вместе со священником, — подытожил Облецкий. — Справимся с Божьей помощью. Ступай, собери всех за слободой, а отца Иону пришли ко мне.

Поручик поднялся, поправил мокрый плащ, с которого в тепле натопленного дома начал подниматься пар, помялся немного и сказал:

— Может, утром пойдем, Павел Андреич? Глядишь, непогода успокоится, да и утром — оно светлее, и сподручнее… И не страшно.

— Нет, Шура, сейчас идем, — спокойно ответил капитан. — Ночью ее надо брать, когда деревенские спят. Бог даст, удастся без шума обойтись, потому как, думаю я, люди ее просто так с нами не отпустят.

Поручик подумал, вздохнул и вышел за дверь, в дождливый ветреный сумрак.

Отец Иона оказался еще моложе Промыслова: длинный, нескладный, худой, бледный и, как показалось капитану, изрядно напуганный. Редкая клочковатая бороденка намокла, скуфья смялась и криво сидела на голове, с подрясника капала вода, увесистый серебряный крест болтался на впалой груди. Облецкий прищурился и спросил:

— Давно ли в священниках, отче Иона?

— Рукоположили на Успение, господин капитан.

— Два месяца, значит… А в иноках долго?

— Три года в январе будет.

— Дааааа, — протянул капитан. — Что ж, не нашлось у архимандрита Петра никого постарше?

Священноинок промолчал. Капитан пыхнул трубкой, выпустив клуб сизого едкого дыма, и снова спросил:

— Знаешь ли, отче Иона, на какое дело идем мы?

Тот сглотнул комок в горле и кивнул.

— Да. Отец Петр сказал мне.

— Дело это такое, — продолжал Облецкий, — что без тебя нам никак не управиться. Солдаты мои — ребята отважные, я с ними в разных переделках бывал, да и семеновцы со своим капралом воины бравые и отступать не привыкли. Только бывает, что одной силы и храбрости мало. И если так случится, что человеческих сил недостанет, могу я рассчитывать, отче, на твои молитвы и помощь?

Отец Иона снова кивнул и посмотрел уже тверже.

— Сделаю, что могу, господин капитан. — И добавил: — Я тоже солдат, только Христова воинства. Не побегу.

— Тогда благослови, отче, на правое дело, — капитан сложил руки и нагнул голову.

Инок неловко скрестил худые пальцы и сотворил крестное знамение:

— Бог благословит!

Капитан распрямился, опоясался шпагой, заткнул пистолеты за пояс, натянул высокие походные сапоги и накинул на зеленый мундир длинный плащ.

— Ну, с Богом, отец Иона. Пора.

Одиннадцать человек в треуголках, плащах и при полном вооружении выстроились на окраине слободы. Солдаты стояли под свирепым ветром и ливнем, как на плацу: строй сомкнут, фузеи прикладом у ног. У одного конца короткой шеренги возвышался капрал Шуст: на голову выше преображенцев, на полголовы — любого из своих гренадеров, в плечах добрая сажень. Рядом с преображенцами стоял поручик Промыслов, то и дело вытирая рукой в перчатке дождевую воду с лица, когда порыв ветра швырял холодные капли под треуголку. Увидел Облецкого и прокричал срывающимся голосом:

— Смирррррно!

Солдаты подтянулись, выпятив грудь. Капитан встал перед строем:

— Здорово, молодцы!

— Здравия желаем, господин капитан! — как один рявкнули ему в ответ. Даже ветер, казалось, сбился с ноты тоскливого воя от грозного этого приветствия.

— Вот что, братцы, — негромко сказал капитан. — Все вы государевы слуги и храбрецы. И сегодня выдалось нам сослужить настоящую службу не только земному царю, но и Владыке Небесному. Архимандрит Петр дал нам свое благословение на предстоящее дело трудное, но благое, и в помощь прислал священноинока отца Иону…

Облецкий покосился на монаха, закутанного в плащ поверх подрясника. Тот стоял, опустив взгляд, и шмыгал носом. «Простудился, что ли? Или боится? Послал отец Петр помощника, нечего сказать…» Капитан отвернулся и продолжал:

— …а значит, с нами Бог. И как говорил государь наш Петр Алексеевич, если Бог с нами, кто против нас? Били мы разную нечисть: турецкую, шведскую, персидскую, так и с нашей доморощенной справимся!

— Урррррра! — раскатилось в тьме. Небо качнулось, перелив через край сплошные потоки воды из разверзшихся сумрачных хлябей.

От Офицерской слободы до Козьего болота по прямой было версты полторы — на четверть часа ходу маршевым шагом. Да только прямых дорог туда не было, а кривые проселки размывало на глазах. Лес возвышался вокруг, темный, угрюмый; тусклые фонари в руках у солдат качались, отбрасывая пляшущие тени на ближайшие к дороге деревья, а дальше за ними был только черный, непроницаемый мрак. Воздух внизу был спертым от запахов палой листвы, перегноя и мертвого смрада трясин, а вверху выл угрожающе ветер, носился над чащей, как будто предупреждая кого-то о приближении солдат.

Дома заповедной деревни едва различались во тьме: в такое ненастье невнимательный путник и вовсе мог пройти мимо, приняв низкие избы за огромные валуны на берегу речки Кривуши. Ни огонька, ни звука, ни движения. Правее, у самой границы Козьего болота, виднелась Геникеевка, узкая, как сточная канава; течения в ней почти не было, и черная вода пополам с жидкой грязью вздувалась над берегами, поросшими высокой травой, как бока одышливой жабы.

— Как думаете, спят все, господин капитан? — негромко спросил поручик. — Вроде нет никого.

— Как знать, Шура — отозвался Облецкий. — Во всяком случае, сидят по избам. Может, спят, а может, и смотрят на нас.

— Как-то жутко все это, — поежился Промыслов.

Капитан не ответил и повернулся к солдатам.

— Ищите дорогу в болото! — скомандовал он. — Должна быть напротив поляны перед деревней.

Тропа была такой узкой, что идти пришлось колонной по одному. Болото разбухло от дождя, сапоги уходили по щиколотку в жидкую грязь. Ветер внезапно притих; в наступившем безмолвии только капли дождя стучали по ковру прелых листьев и слышалось чавканье шагов. Темнота вокруг замерла, как будто прислушиваясь.

Изба старой карги была такой же низкой, как и остальные в деревне: широкая, кряжистая, стены из толстых, потемневших от времени бревен; крыша в зеленых и бурых пятнах лишайника, с короткой трубой, из которой валил густой серый дым; крепкая дверь в половину роста взрослого человека; единственное оконце в боковой стене светилось угрюмым желтым. Дом смотрел на них молча и жутко.

Капитан вдруг почувствовал, что хочет уйти. Даже не уйти, убежать отсюда без оглядки подальше, пока есть время, пока еще его не заметили — убежать и больше никогда не возвращаться сюда, на это болото, в этот лес, да и в этот проклятый, гибнущий город…

Облецкий мотнул головой, прогоняя наваждение, перекрестился и оглянулся кругом. Поручик Промыслов стоял рядом, замерев, как напуганный заяц, и часто облизывал дрожащие мокрые губы. Отец Иона что-то шептал, опустив голову и перебирая в руке длинные черные четки — видать, молился. Солдаты тревожно озирались кругом. Капрал Шуст возвышался, широко расставив ноги и крепко уперев их в мокрую землю, как будто сопротивляясь чему-то. Губы его тоже шевелились, но похоже, что вместо молитв старый вояка отчаянно матерился.

— Слушать мою команду, — негромко промолвил Облецкий.

Все встрепенулись. Поручик уставился на него, словно очнувшись от сна.

— Примкнуть багинеты, — скомандовал капитан.

Солдаты зашевелились, послышался приглушенный лязг штыков.

— Преображенцы, смотреть в оба назад и по сторонам. Гренадеры, лицом к избе. Поручик, остаешься с солдатами, действуй по обстоятельствам. Капрал и отец Иона — со мной.

Он сделал три шага вперед, подошел к двери избы и громко постучал.

Тишина. Только дождь шуршит по деревьям, мертвым листьям и сорной траве. Солдаты застыли, взяв ружья наизготовку.

Капитан постучал снова, дольше и громче.

— Кто там? Кого принесло? — прозвучал изнутри надтреснутый, старческий голос.

Облецкий вздрогнул.

— Капитан Невского гарнизонного полка, — ответил он как можно громче и тверже. — Выходи, старая, разговор есть.

— У тебя есть, а у меня нету, — прокричала из-за двери старуха. — Проваливай, откуда пришел!

— Открывай, или дверь вышибу!

— Мозги себе вышиби, а меня в покое оставь!

Капитан отошел в сторону, посмотрел на капрала и кивнул. Тот крякнул, отошел на пару шагов, коротко разбежался и что есть силы врезал сапогом по двери. Раздался громкий треск, и дверь с грохотом обрушилась внутрь избы, слетев со сломанных петель. Рядом упал выбитый деревянный засов. Облецкий нагнулся и нырнул в дверной проем.

В избе было душно, жарко, пахло сушеными листьями и терпким, горячим дымом. Вдоль бревенчатых стен тянулись длинные, грубые полки с пучками засохшей травы, горшками, бутылками и мелкой хозяйственной утварью. На дощатом столе стояла медная ступа с пестом, лежали какие-то ветки и большая книга в толстом переплете из бурой потрескавшейся кожи. Весь левый угол занимала огромная беленая печь, за заслонкой полыхало яркое пламя. На печи поджав ноги сидела старуха и скалила черные зубы. Седые космы свисали на лицо, коричневое и морщинистое, как сгнившее яблоко. Худое тело было укутано в бесформенные лохматые кофты и юбки.

— Смотрите, кто пожаловал, — ощерилась она. — Господин гвардейский офицер, всем храбрецам пример. Что, всех врагов одолел, явился со старухой воевать?

Она вытянула потрескавшиеся губы и плюнула вниз.

— Назови свое имя, — как можно спокойней и тверже приказал капитан.

Ведьма презрительно скривилась и снова плюнула.

— Мне задавать вопрос у тебя еще нос не дорос! Говори, что надо, или проваливай!

— Слезай с печи, пойдешь с нами, — Облецкий смотрел прямо на ведьму, с трудом выдерживая взгляд ее угольно-черных, пылающих ненавистью глаз. — Судить тебя будем.

Шуст с трудом протиснулся в низкую дверь и встал за спиной у капитана, согнувшись, чтобы не упираться головой в потолок.

— Судить! — взвизгнула ведьма и расхохоталась низким, хриплым хохотом.

В избу тихо вошел отец Иона и встал рядом с дверью. Старуха уставилась на инока злобным взглядом.

— Ух ты, а это кто еще с тобой? Неужто чернец? Эй, чернец, покажи конец! Я хоть старая, а еще горячая!

И снова зашлась резким, визгливым смехом.

— А ну-ка, иди сюда, дрянь паскудная! — прорычал Шуст и шагнул к печи. Ведьма зашипела, быстро выхватила что-то из-под черных лохмотьев, поднесла ладонь ко рту и резко дунула. Облако серой пыли полетело капралу в лицо. Он закричал, поднес руки к глазам, сделал еще один широкий шаг, а потом качнулся и рухнул на стол. Затрещало дерево, по полу рассыпались ветки, покатилась, звеня, медная ступа, с увесистым шлепком упала толстая книга. Капрал лежал на полу, крича и прижимая ладони к лицу, и бессильно скреб сапогами грязные грубые доски. Ведьма отвела взгляд от поверженного офицера, повернулась к Облецкому и направила в его сторону правую руку. Меж кривых пальцев старой карги что-то блеснуло. Капитан почувствовал, как сердце стиснуло болью и в голове зашумело красным.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.

Раздавшийся голос был звучным и сильным. Облецкий с изумлением посмотрел на инока, так непохож был мощный, уверенный бас на тот тихий, едва слышный голос, которым монах говорил в его доме. Отец Иона стоял прямо, спокойный и светлый, глядя на старую ведьму, как смотрели стрелки гвардейских полков на приближающихся шведов: с твердым, прицельным расчетом.

— Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небеснаго водворится…

Ведьма оскалилась, зарычала, а потом забилась от ярости у себя на полатях. Капитан почувствовал, как ослабевают сжимавшие сердце тиски и стихает шум в голове. Он повернулся и подскочил к дверям.

— Гренадеры, ко мне! Капрал ранен!

Трое здоровенных семеновцев ворвались в тесную избу. Один кинулся к скорчившемуся на полу капралу, двое других остановились, ожидая команды.

— Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…

Монотонный речитатив звучал стройным напевом, придавая сил и отгоняя страхи.

— Давайте-ка поможем бабуле слезть с печки, ребятушки, — негромко сказал капитан и гренадеры бросились к ведьме.

Две пары сильных рук вцепились в лохмотья и тощие старческие лодыжки. Ведьма заорала, замахала руками, целясь длинными кривыми ногтями гвардейцам в глаза. Они с силой рванули, и старуха грохнулась вниз, с громким стуком ударившись об пол. Солдаты нагнулись, пытаясь поймать ее за сучащие в воздухе руки и ноги, но ведьма с неожиданной силой вывернулась, вскочила и с яростным визгом толкнула одного из них в грудь. Гвардеец попятился от неожиданности, споткнулся о лежащего капрала и повалился на него. Ведьма дернулась, оставив в руках другого гренадера рваную черную кофту, и с воплем бросилась на капитана, преграждавшего выход. Облецкий чуть отступил в сторону, коротко размахнулся и с силой ударил старуху кулаком прямо в лоб. Карга рухнула навзничь. Все трое гвардейцев навалились на нее, выхватывая из подсумков веревки и опутывая ими руки бешено сопротивляющейся колдуньи.

— На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия…

Облецкий поморщился, тряхнул ушибленной рукой и сказал:

— Вяжите ее и тащите наружу.

Посмотрел на отца Иону и хлопнул его по худому плечу.

— Спасибо, отче.

Присмиревшая старая ведьма со связанными руками лежала в грязной луже. Священноинок, склонившись над нею, негромко читал запретительные молитвы; она только негромко шипела и скалилась в ответ, но бежать не пыталась. Гренадеры под руки вывели из избушки капрала: лицо его было пепельно-серым, глаза закрыты, голова запрокинута; он еле переступал заплетающимися ногами, тяжело опираясь на плечи гвардейцев.

— Поручик, — промолвил Облецкий. — Там в избе на полу лежит книга, сходи, принеси ее. Посмотрим, что скажут полковник и градоначальник, когда мы допросим с пристрастием старую ведьму и предъявим ее вместе со сборником богомерзких заклятий.

Промыслов зашел в дом и вернулся с черной книгой; снял с плечей ранец и засунул ее внутрь. Они двинулись в обратный путь: впереди капитан и священноинок, за ним поручик и ведьма в окружении солдат: два дюжих преображенца вели ее, держа с двух сторон за связанные руки. Замыкали шествие гренадеры с раненым капралом.

— Все ребятушки, дело сделано! — громко подбодрил капитан. — Осталась обратная дорога, а домой идти всегда легче. Через час будем в городе, а там…

Он посмотрел вперед и осекся. В дождливой тьме на поляне перед деревней мелькали огни фонарей и пламя множества факелов. Отряд подошел ближе и остановился. Впереди, преграждая дорогу, молча столпились местные жители: мужчины, женщины, даже малолетние дети стояли единой плотной стеной. Их было дюжины три; в слабых отсветах блестели лезвия топоров и серпов, вверх, как пики, вздымались оглобли и вилы. Между солдатами и безмолвной толпой было не больше десятка саженей.

— Гвардейцы, в шеренгу, — скомандовал капитан. — С карги глаз не спускать.

Семеро солдат и поручик быстро построились в линию. Капрала посадили на землю, прислонив спиной к толстому дереву. Двое остались за строем, держа за руки пленную ведьму.

От толпы отделился рослый мужик с топором в руке. Он вышел вперед и зычно крикнул:

— Мать Мелания! Ты жива?

— Жива, Харитон, — слабым голосом отозвалась карга из-за спин гвардейцев. — Помяли только меня, сучьи дети.

Сзади послышался глухой удар, и ведьма взвизгнула. Толпа заволновалась и подалась вперед. Мужик грозно поднял топор.

— Оружие к бою! — скомандовал капитан. Солдаты как один взяли ружья на изготовку. Поручик выхватил шпагу из ножен. Деревенские остановились. Облецкий вытащил из-за пояса пистолет и шагнул навстречу толпе.

— Я офицер Невского гарнизонного полка! — прокричал он. — Именем Его Императорского величества я требую разойтись и не чинить нам препятствий в свершении правосудия!

Толпа не шелохнулась. Харитон опустил топор и подошел на два шага к капитану. Глаза с угрюмой решительностью смотрели из-под кустистых бровей. Мокрая борода свисала на толстый армяк, как густая шерсть лесного опасного зверя.

— Освободите мать Меланию! — потребовал он. — И мы вас пропустим.

— Уйдите с дороги, и мы не будем стрелять! — громко ответил Облецкий, и добавил: — У меня десяток гвардейцев, прошедших войну. Не разойдетесь — увидите, как эти молодцы управляются с фузеями.

Мужик замялся. Капитан не сводил с него глаз.

— Чего стоите! Бейте их, бейте! — дикий вопль карги разорвал тишину.

Толпа загудела и двинулась на солдат. Харитон снова поднял топор, замахнувшись на капитана.

— Товсь! Взвести курки! — закричал поручик.

Сухо защелкали кремневые замки. Облецкий вскинул пистолет и пальнул в воздух. Грохот выстрела раскатился в лесу. Капитан бросил разряженный пистолет, мгновенно выхватил другой из-за пояса и прицелился противнику в голову.

— Вторая пуля прилетит тебе в лоб, — сказал он, глядя крестьянину прямо в глаза.

Толпа остановилась в пяти шагах от гвардейцев. Облецкий твердо сжимал пистолет. Капли дождя разбивались о блестящий металл. Харитон прищурился, недобро усмехнулся, засунул топор за кушак и сказал:

— Добро, капитан. Ваша взяла.

Он отошел и махнул рукой. Деревенские отступили и подались вправо, к дворам, но не разошлись, а сгрудились в кучу. Капитан сделал знак, и солдаты подошли ближе.

— Идем тихим шагом, — скомандовал он. — Ружья не опускать.

Пятеро гвардейцев выстроились в шеренгу, наводя штыки на толпу, и медленно, боком, стали продвигаться вперед. За их спинами двое тащили упирающуюся старуху, еще двое вели под руки стенающего капрала. Рядом со стрелками шли капитан и поручик, священноинок замыкал шествие. Отряд двигался между крестьянами и заболоченным берегом Геникеевки. Местные пятились, отступая, но медленнее, чем наступали солдаты, и расстояние между ними все сокращалось, так, что примкнутые багинеты скоро почти задевали кафтаны и армяки.

— Если кинутся — сомнут, господин капитан, — прошептал поручик. — Смотрите, тут бабы, да еще с детьми, как стрелять-то, коли случится?..

Облецкий взглянул туда, куда показывал Промыслов. Рядом с угрюмой, ширококостной женщиной стояла маленькая девочка лет десяти, с косами, выбивающимися из-под промокшего насквозь толстого шерстяного платка. Девочка посмотрела на капитана большими глазами — строго, серьезно, по-взрослому. Офицер отвернулся.

— Дай Бог, не придется стрелять, пронесет… — начал он, и тут раздался сдавленный крик и громкий плеск тела, упавшего в воду.

Облецкий стремительно обернулся. Один из солдат, державших ведьму, лежал спиной в тине у берега речки, отчаянно молотя ногами и руками по затягивавшей его в глубину черной жиже. Другой инстинктивно подался к нему, протянув руку, и в этот миг старая карга вырвалась и бросилась наутек, пробившись сквозь строй, как ядро из мортиры. Капитан не успел ни двинуться, ни даже крикнуть, а старуха с невиданной прытью уже скрылась в толпе, которая тут же сомкнулась за ней, всколыхнулась, и ринулась на солдат.

— Огонь! — рявкнул капитан, но гвардейцы и сами уже спустили курки. Грянул громовой залп, трое мужчин и женщина свалились на землю снопами. Крики боли, ярости, вой, плач, лязг топоров и серпов о штыки — все зазвучало разом. Поручик выпалил из пистолета и выхватил шпагу: размахивал длинным клинком, зажмурив глаза, и что-то кричал. Солдаты отбили беспорядочный натиск и ринулись в контратаку, вгоняя штыки без разбора в груди и спины. Толпа отхлынула, увлекая с собою старуху. Заметались огни фонарей, пятна света, зашипели упавшие факелы. Во тьме заметались неясные силуэты. Капитан увидел, как мелькнули среди темных фигур седые растрепанные космы.

— Не упустите ведьму! — закричал он, и сразу же кто-то длинный, нескладный метнулся вслед за каргой. Отец Иона схватил ведьму за плечи и повалил ее наземь. В тот же миг к нему подскочил Харитон: шапка упала с его головы, волосы вздыбились, могучая рука сжимала занесенный топор.

— Берегись, отче! — крикнул Облецкий, но поздно: топор обухом обрушился на монашескую скуфью и священноинок рухнул, словно теленок на бойне, растянувшись в грязи подле ведьмы. Капитан выстрелил. Тяжелая круглая пуля ударила Харитона в висок и вылетела с другой стороны головы вместе с обломками костей и брызгами крови и мозга. Облецкий в два прыжка оказался рядом с монахом: тот был еще жив. Из раны на черепе толчками лились густые кровавые волны. Отец Иона с трудом посмотрел на офицера сквозь упавшие на лицо длинные, окровавленные волосы и произнес:

— Не увести…не увести…

— О чем ты, отче?

— Вам ее не увести…отсюда…они не дадут…

— Уведем, отче. С Божией помощью, уведем, да и тебя не бросим, — бормотал капитан, пытаясь зажать скуфьей рану; мягкая ткань сразу сделалась горячей и липкой.

— Нет, не увести… — прошептал молодой священник. Глаза его закатывались, но сил еще достало на то, чтобы стиснуть ладонь капитана и сказать:

— Простите меня…что оставляю…одних…

Он закрыл глаза и замер. Рот приоткрылся, и сейчас, в молчаливый миг смерти, священноинок выглядел еще моложе, чем прежде: уснувший мальчишка, наигравшийся во взрослые игры.

— Ты меня прости, воин Христов, — пробормотал Облецкий. — Не уберег я тебя.

Он осторожно отпустил голову инока и встал. Короткая битва уже завершилась. Двое гвардейцев волокли злобно причитавшую ведьму. У берега, весь облепленный грязью и тиной, сидел выбравшийся из болота солдат. Рядом лежал брошенный в пылу боя злополучный капрал. Остальные гвардейцы выстроились в полукруг, перезаряжая фузеи и всматриваясь в темноту. На истоптанной мокрой земле валялись недвижные тела — капитан насчитал семерых вместе с застреленным им Харитоном. Больше никого не было видно.

— Куда все подевались? — спросил он у Промыслова. Тот еще не вполне отошел от первого в своей жизни настоящего боя: клинок шпаги дрожал в правой руке, ствол пистолета, зажатого в левой, гулял по сторонам, глаза были шалые, дыхание хриплое, как будто он пробежал три версты. Поручик посмотрел на Облецкого, пытаясь осмыслить вопрос.

— В лес ушли, господин капитан, — ответил он, после недолгой паузы. — Не в дома, а в лес, в сторону города. Наверное, засаду готовят.

Из дремучей лесной тьмы вдруг раздался заливистый свист. Он пролетел над мокрой чащобой, и с другой стороны, от далекого устья Кривуши, ему прилетел ответ: такой же пронзительный, разбойничий посвист.

«Вам ее не увести. Они не дадут».

Капитан подошел к ведьме: она сидела, раскидав по грязи длинные юбки, и злобно смотрела из-под косматых волос.

— Вот что, ребята, — сказал он, пристально глядя на ведьму. — Свяжите ей ноги и привяжите к рукам, да покрепче.

Солдаты бросились выполнять приказ: туго обмотали веревками худые желтые лодыжки карги, завязали двойными узлами и притянули к рукам.

— Если кто попробует подойти, стреляйте сразу и насмерть, не ждите команды. Вы двое, — Облецкий ткнул пальцем в гренадеров, — тащите ее к берегу.

— Ты что это задумал, а?! Что задумал?! — заверещала старуха, но двое рослых гвардейцев схватили ее и поволокли по земле.

Геникеевка была узкой, заболоченной речкой, то ли берущей начало в текущей неподалеку на западе реке Чухонке, то ли впадала в нее, рождаясь из болотных ручьев. Ширины в ней было три — четыре сажени, да еще по две сажени илистого, вязкого берега. Гренадеры подтащили старуху туда, где недавно оступился и упал их товарищ — вмятина от солдатского тела наполнилась темной водой.

— Я тебе скажу, что я задумал, — капитан нагнулся к самому лицу злобной старухи. От нее воняло луком, грязью и старостью. — Я задумал тебя утопить в этом поганом ручье, пока твои сектанты или раскольники, как уж назвать их, не знаю, не попытались снова тебя освободить. Мне хватит того, что погубили священноинока. Больше я людей терять не намерен. Как тебе, нравится?

Ведьма выпучила глаза, мгновение молчала, а потом заорала, повалилась на бок и отчаянно заерзала, пытаясь ослабить путы.

— Раскачайте ее за руки и за ноги, — скомандовал капитан, — и бросайте подальше, на самую середину.

Солдаты подняли орущую ведьму. Она извивалась, визжала, плевалась, но гвардейцы держали ее крепко.

— А ну, на счет три! Раз!

— Проклинаю! — истошно завопила старуха. — Будьте прокляты!

— Два!

— Проклинаю и вас, и детей ваших, и весь ваш род до…

— Три!

Гвардейцы крякнули и швырнули старуху, как куль. Ведьма взлетела над берегом и с громким всплеском обрушилась в воду посередине реки. Брызги взлетели тучей. Несколько мгновений карга барахталась на поверхности безобразным ворохом старых лохмотьев, а потом ушла вниз. Маслянистая черная жижа бесшумно сомкнулась над ней, будто спрут проглотил свою жертву.

Вокруг стало тихо и неподвижно. Даже дождь замолчал, прервав свой монотонный шепот. Солдаты и офицеры стояли, настороженно глядя в неподвижную темную воду. Поверхность Геникеевки слегка колыхалась, пядь за пядью наползая на мшистые берега. Близилось наводненье. Где-то в лесу удивленно ухнула ночная птица, прислушалась к своему голосу, и повторила еще.

— Дело сделано, — тихо сказал капитан. — Мы уходим.

Солдаты смастерили из плащей и ружей носилки: одни для раненого капрала, который так и не пришел в себя, другие — для павшего инока. Зажгли уцелевшие фонари и двинулись в город.

— Господин капитан, а с книгой что делать? С собой берем или как?

Облецкий молча взял у поручика ранец, открыл и достал оттуда увесистый том.

— Пусть отправляется вслед за хозяйкой, — и бросил книгу туда же, где скрылась из виду старуха. Фолиант со звучным шлепком упал в реку, полежал на поверхности черной воды, а потом повернулся, будто нехотя, боком и исчез в непроницаемых темных глубинах…

…Солдаты ушли. За ними не гнались. Деревенские, как растерянные дети, разошлись по домам. В тесной избе Харитона набился народ: мрачные мужики молча сидели по лавкам, бабы пытались утешить вдову, голосившую над мертвым мужем, лежащим на столе посреди комнаты. Младшая дочь Харитона, десятилетняя Пелагия, забралась к себе на полати, и там, в полумраке, отвернувшись к стене, наконец-то достала из-под кофты то, на что так хотела взглянуть. Когда Мелания вырвалась от солдат, она налетела прямо на Пелагию — схватила девочку и что-то торопливо сунула ей в руку. Это что-то было холодным и тонким, а когда Пелагия спрятала предмет под одежду, он больно кольнул её грудь.

Девочка разжала кулак: на грязной ладошке лежала булавка, блестящая, длинная, острая, с красивой головкой в виде цветка, похожего на колокольчик, разукрашенного синей эмалью. Булавка сияла, как светлячок, и была такой красивой, что у Пелагии перехватило дыхание. Она смотрела на нее и не могла налюбоваться. «Надо как-то ее спрятать получше, — подумала девочка. — Чтобы никто не нашел».

Пелагия прислушалась. В избе завывала мать, бубнили мужские и женские голоса. «Пожалуй, буду пока носить при себе», — рассудила Пелагия. Она еще раз посмотрела на булавку и прошептала:

— Спасибо, бабушка Мелания! Спасибо!