Весь день дождь тяжелел, наливался холодом, хмурился; потом среди мелькания серых капель стали появляться быстрые белые штрихи, как метки на старой кинопленке. Их становилось все больше и больше, пока в одно мгновение дождь не сменился густым снегопадом, как будто старая раздраженная осень, хлопнув дверью, на время вышла, впустив в город молодую зиму.

Снег падал частыми крупными хлопьями, окутывая весь мир мягкой белой тишиной и превращая город в декорацию к зимней сказке. Заснеженные деревья стояли молчаливо и торжественно, затаив дыхание и притворившись искусственными, как актеры на время притворяются принцессами и троллями. Таинственные огни ночных фонарей просвечивали сквозь частое переплетение пушистых ветвей, словно театральные софиты, и в их голубоватом, желтом, синем свете покрытые снегом ветки были похожи на новогодние елочные игрушки. Светло-серое ночное небо источало тусклое потустороннее свечение и медленно оседающие белые облака.

Застекленная деревянная дверь была приоткрыта, и в комнату втекал густой прохладный воздух, пахнущий талой водой. Небольшую квадратную террасу покрывал снег, набросивший на трехногий круглый столик и пару старых стульев белые чехлы. По проспекту вдоль набережной проезжали редкие машины, оставляющие двойные черные полосы на белом покрывале снега, но машин становилось все меньше, а снег — все гуще, так что очень скоро дорога стала нетронутым, чистым и белым пространством. За черной узкой рекой, среди деревьев парка, превратившегося под снегопадом в волшебный дремучий лес, тусклым желтым светом горел огонек. Алина смотрела на него, и в голове у нее возникали теплые уютные образы: маленькая комнатка, закипающий чайник, старый сторож, читающий в ночной тишине книгу в потрепанной обложке.

— У меня редко бывают гости, — сказал Гронский. — Вернее, их не бывает вообще.

Алина посмотрела на него и улыбнулась. Она удобно устроилась с ногами на большом диване, закутавшись в плед. Гронский сидел напротив, в старом потертом кресле, в котором, наверное, хорошо рассказывать истории о прежних добрых временах. Воротник белой рубашки был расстегнут, рукава немного закатаны, и в неярком мягком свете напольной лампы тонкая ткань походила на полупрозрачную светлую ауру, окружающую темный силуэт тела. На низком столике стояли кружки с чаем, пузатый чайник, пепельница, блюдце с порезанными и начавшими темнеть дольками яблока, бокалы и большая бутылка «Jack Daniel’s», уже пустая наполовину. В полумраке комнаты ее содержимое мерцало, как самый драгоценный и волшебный из всех эликсиров.

Алина обвела взглядом большую комнату. В ней было совсем немного мебели: шкаф, диван, кресло, пара стульев, шаткий столик — но на каждом предмете хотелось задержать взгляд, настолько он был настоящим, как будто обладал собственной неповторимой личностью. За каждым из них чувствовалась своя история, как часто бывает с вещами, прожившими долгую жизнь рядом с людьми.

— Ты давно здесь живешь? — спросила Алина.

— Три года, — ответил Гронский. Он подошел к двери террасы и открыл ее пошире, чтобы выпустить из комнаты застоявшийся табачный дым. Вместе с далеким монотонным гулом ночного города ворвался поток свежего морозного воздуха. — Не холодно тебе?

Алина покачала головой. Гронский сел на место, и она подумала, а не холодно ли ему в одной тонкой рубашке.

— Три года, — повторил он. — Но никто не знает, что я здесь живу. Так получилось. Адрес этой квартиры никак не связан с моим именем, а мое имя — ни с одним адресом в городе. Так что сейчас для тебя это самое безопасное место.

«Безопасное». Алина вздрогнула и поежилась, как будто холодное дуновение ночного воздуха проникло под плед, неся с собой не свежесть, а ледяное прикосновение страха. Она почти уже забыла, почему и как оказалась здесь, и вот теперь воспоминания стали вспыхивать в памяти одно за другим, как слайд-шоу: нападение, перестрелка, грохот автоматных очередей, разбитая машина с неподвижным окровавленным телом на крыше, Кардинал, серые полутона… Она осторожно потрогала языком разбитую губу: та еще была припухлой и болела.

— Какой длинный день, — сказала Алина. — У меня такое чувство, что сегодняшнее утро было неделю назад.

— Да, день получился насыщенным, — Гронский спокойно кивнул, так спокойно, как будто не он сегодня дрался, стрелял и разговаривал с человеком, сильнее и опаснее которого Алина не видела и не могла себе даже представить. — Зато мы многое узнали.

— О да, — она повела плечами, плотнее закутываясь в плед, и криво усмехнулась. — Я многое узнала. Можно сказать, приобрела бесценный опыт.

Гронский чуть улыбнулся.

— В конце концов, все обернулось к лучшему. Иначе у нас не было бы повода встретиться с Кардиналом, а то, что он рассказал о роли Абдуллы в этой истории, многое расставило по местам.

Алина вспомнила стопку из восьми папок с результатами вскрытия и фотографиями девушек, принявших страшную смерть во дворах старого города: медсестра, студентка, стюардесса… А потом представила себе другие папки, с историями болезни, а точнее, безупречного здоровья клиентов «Данко». Интересно, знали они, что каждый месяц пьют кровавую смесь, полученную из изувеченных, выпотрошенных тел? А если бы знали, отказались бы тогда от своего ставшим совершенным здоровья, которому больше не была страшна ни старость, ни сама смерть?..

— К сожалению, все это никак не проливает свет ни на личность убийцы, ни на того, кто изготавливает ассиратум для Абдуллы, — сказал Гронский. — И это не говоря уже о том, что совершенно непонятно, как вообще не отличающийся умом и талантами охранник стал вдруг обладателем эликсира, над получением которого безрезультатно бились несколько поколений лучших умов Европы и Азии.

Алина постаралась собрать мысли, которые постепенно расползались по углам в уютном теплом полумраке, наполняющем сознание.

— Может быть, Кобот сам смог как-то получить этот… эликсир? — не без усилий сформулировала она. — Экспериментальным путем. И рассказал об этом Абдулле, потому что знал о ситуации с Машей Галачьянц. Как ты думаешь?

Гронский покачал головой.

— Нет, это вряд ли. Кобот — врач, а не алхимик и не мистик. Ты говорила, что в подвале кроме лаборатории видела окровавленные хирургические столы с ремнями. Значит, там не только ставили опыты на неживом материале, но и творили что-то жуткое с живыми людьми. Если бы Кобот изготавливал ассиратум, то ему совершенно не нужно было бы посылать убийцу на охоту по ночному городу, а потом рисковать, пытаясь выдать очевидные убийства за несчастные случаи. Он потрошил бы жертв сам, в этом самом подвале, а потом избавлялся от тел при помощи Абдуллы. Я, кстати, думаю, что там происходило как раз нечто подобное: возможно, Кобот действительно пытался получить ассиратум, а Абдулла привозил ему живой материал для этих изуверских опытов, тех, кого не будут искать, или тех, кого уже ищут, — в городе нет ни одной доски объявлений без сообщений о бесследно пропавших людях. Кто знает, сколько из них закончили свою жизнь в подвале заброшенного дома.

Гронский помолчал, снова покачал головой и продолжил:

— Нет, Алина. Делает эликсир кто-то другой, тот, кто иначе мыслит, иначе действует, кто привык скрываться в тени и самостоятельно добывать материал для своего снадобья, без привлечения помощников и очевидцев. Вот только неясно, как и почему этот таинственный Мастер стал сотрудничать с Абдуллой, и почему Кобот взялся за опыты по самостоятельному получению ассиратума?..

— Я не знаю, — честно призналась Алина. — Давай не будем больше говорить о работе?

Она улыбнулась. Надо же, каким словом вдруг обозначилось все то, чем неожиданно для себя самой она занималась последнее время. Да, вот так, теперь это твоя работа, Назарова: алхимики, упыри, бандиты и главы секретных организаций. Алина сделала глоток виски. Сладковатый карамельный вкус кукурузного солода был ярким и праздничным.

— Хорошо, не будем об этом, — согласился Гронский. — А о чем ты хочешь поговорить?

Его серые глаза поблескивали в полумраке как темное серебро.

— Ты сегодня убил трех человек, — сказала она.

Гронский серьезно кивнул:

— Да.

— И ты это сделал не впервые, так? Ну, судя по тому, как это все у тебя получилось…

Еще один кивок:

— Да.

— И часто тебе это приходилось делать?

— Иногда случалось. Но могу тебя уверить, что вряд ли кто-либо из тех, кого я лишил жизни, мог бы претендовать на Нобелевскую премию мира.

Алина вздохнула.

— Ты мне расскажешь?..

Гронский молча поднялся, немного постоял у раскрытой двери на террасу, глядя на тихо падающий снег, потом закрыл дверь и снова сел. Далекий гул ночного города сразу смолк, и слышно было только тиканье часов, журчание талой воды за окном и редкие протяжные вздохи проезжающих машин.

— А что ты хочешь знать?

— Все, — Алина неловко махнула стаканом, и капля виски пролилась на плед. — Ой, извини… Все. Ведь я вообще ничего про тебя не знаю, а сегодня, ну эта стрельба, потом все эти разговоры с Кардиналом, какие-то намеки на твое прошлое… Так ты расскажешь?

Гронский задумчиво молчал, глядя перед собой. За окном стало совсем тихо, словно снежная ночь на террасе тоже прислушивалась к их разговору и ждала его ответа.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Хотя я и не вполне понимаю, что именно ты хочешь услышать.

Он начал говорить, а Алина слушала его, широко открыв глаза и стараясь не пропустить ни одного слова, как иногда в детстве слушала в полумраке комнаты сказки, которые читал ей папа, и слова будто бы оживали, расцветая картинками и образами.

Молчаливый серьезный мальчик из хорошей семьи. Не очень избалованный родительским вниманием: отец и мать были учеными-океанологами и часто подолгу отсутствовали дома, проводя время в дальних морских экспедициях — месяц, два, три и иногда даже больше. Он рано научился читать, рано научился одиночеству и самостоятельности. До десяти лет его воспитанием занималась в основном бабушка — артистичная, властная, сильная женщина, а когда она умерла, его перевели из обычной школы в интернат с углубленным изучением китайского языка. Родители не хотели или не могли прервать свои ученые занятия и морские походы, так что интернат оказался лучшим выходом в сложившейся ситуации.

— Ты учился в китайском интернате? Это же совсем рядом с моим домом, ну, там где я жила с родителями, буквально во дворе. Надо же, может быть, мы даже видели друг друга!

— Это вряд ли. Я старше тебя почти на восемь лет и на маленьких девочек внимания не обращал.

— А я обращала внимание на мальчиков старше себя, вот так! У тебя были в школе друзья?

— Я не помню. Наверное.

— Ты дрался?

— Один раз, когда меня только перевели в интернат. После этого родителей единственный раз вызвали к директору. Я тогда сломал мальчику нос и руку. И больше со мной уже никто драться не хотел.

— А в девочек ты влюблялся?

— Тебе налить еще виски?

— Ну скажи!

— Значит, все-таки налить.

Когда ему было пятнадцать, родители, как всегда вместе, отправились в очередную экспедицию, из которой им уже не суждено было вернуться. Их небольшое океанографическое судно попало в шторм где-то в Северном море и затонуло. Была зима, и спастись не удалось никому. Он помнит, как его вызвали к директору с последнего урока. В кабинете был какой-то мужчина в морской форме, школьный психолог, представитель органов опеки и еще один человек: средних лет, уже начавший седеть, с изрезанным благородными морщинами лицом, которое могло бы одинаково хорошо подойти и университетскому профессору, и командиру атомного авианосца. Человек представился как Кардинал, и это имя почему-то ни у кого не вызвало удивления. А еще он очень хорошо запомнил свою реакцию на известие о гибели родителей: это было странное ощущение наступившей определенности, как будто жизнь наконец стала такой, какой и должна была быть. Пятеро взрослых смотрели на него серьезно, тревожно, сочувственно, а он только кивнул, проглотил подступивший к горлу комок и вернулся в класс.

— Ого! Получается, что ты знаешь Кардинала с пятнадцати лет?

— Да, он был моим опекуном. Так получилось, что не нашлось никого из родственников ни по материнской, ни по отцовской линии. Кардинал сказал, что он был близким другом моего отца, и как-то очень быстро оформил опекунство. Тогда меня это не удивило, а сейчас не удивляет тем более.

— И ты никогда не спрашивал его, откуда он знает твоего отца?

— Нет. Честно говоря, меня это не особенно интересовало.

Он окончил интернат, прекрасно владея английским и китайским языками и успев за время обучения получить диплом инструктора восточных единоборств.

— Если помнишь, тогда все увлекались боевыми искусствами, просто не всем везло с учителями. Мне повезло.

Он без труда поступил на филологический факультет университета. Уже тогда его интересовала мифология, история культуры, древняя литература и языки. А когда ему исполнилось восемнадцать лет, Кардинал предложил ему получить несколько другое образование, а в перспективе и работу. Именно тогда он узнал, чем занимается его бывший опекун.

— И ты вот так просто согласился?

— А кто в восемнадцать лет не согласился бы пройти обучение в настоящей шпионской школе и стать секретным агентом? К тому же это было начало девяностых годов, и тогдашние первокурсники еще помнили детские мечты о том, чтобы стать космонавтами, летчиками, разведчиками и шпионами — вообще людьми героических и необычных профессий, чтобы заниматься настоящим делом. В то время никто не мечтал с детства быть коммерческим директором или бренд-менеджером.

Кардинал очень внимательно относился к кадровой работе и предпочитал выращивать сотрудников внутри организации, нежели принимать в свои ряды тех, у кого за плечами был уже какой-то опыт, пусть даже и заслуживающий самого глубокого уважения. «Чтобы не приходилось переучивать, — говорил Кардинал. — Гораздо проще привить полезные навыки, чем искоренить дурные». Получение полезных навыков началось после первого курса и было оформлено как прохождение летней языковой практики. Гронский и еще четверо его ровесников начали обучение в специализированном центре подготовки где-то на юге Европы. Их готовили как многоцелевых городских агентов для спецопераций, как одиночек, способных спланировать, организовать и провести акции любой степени сложности, оставаясь в тени и исчезая сразу после выполнения миссии. Обучение продолжалось пять лет, но первое свое задание он получил, когда еще учился на четвертом курсе.

— И какие у тебя были задания?

— Самые разные. Добыть информацию, помочь кому-то скрыться или, наоборот, найти того, кто скрывается. Обеспечение безопасности теневых сделок или их срыв. Создание событий: например, конфликта между криминальными группировками или правительственными организациями. Последнее было интереснее и труднее всего.

— А заказные убийства?..

— У тебя опять пустой бокал, тебе налить еще?

— Ну хорошо, скажи тогда, тебе это нравилось?

Да, конечно, ему это нравилось. Очень нравилось. Он был один, свободен, не зависел, в отличие от агентов из аналогичных государственных служб, ни от начальства, ни от корпоративных интриг. Он не нуждался в средствах, мог практически без ограничений передвигаться по миру и был очень, очень востребованным специалистом, к тому же имевшим право самому решать, браться или нет за очередное задание. А еще ему нравилось ощущение собственной исключительности: возможно, что именно это являлось для него самым главным. Кардинал доверял ему все более сложные дела, и он всегда справлялся: в Европе, Южной Америке, Азии, но чаще всего в Китае. Он был настоящей звездой в своем деле и знал это.

— Тогда почему ты ушел?

Гронский замолчал. Алина увидела, как по лицу у него скользнула тень, словно в театре опустили на несколько мгновений занавес, обозначая затемнением смену действия и декораций.

— Во время выполнения одного задания возникли некоторые обстоятельства… непреодолимой силы. И вследствие этих обстоятельств задание я провалил, причем дважды, первый раз оказавшись в больнице, а второй раз — в тюрьме.

Основное преимущество работы с наемниками в том, что их можно не спасать. Не выкупать, не обменивать, не вытаскивать из тюрьмы. Наемник — это человек вне законов: они его не ограничивают, но и не защищают. Три недели он провел в одной из самых страшных и хорошо охраняемых китайских тюрем, одно название которой наводило ужас на тех, кто хотя бы краем уха слышал о ее существовании. И в течение двадцати дней в темную и тесную, как шкаф, холодную камеру приходил человек, огромный, татуированный монстр, который избивал его до полусмерти. Тем, кто поместил его в эту тюрьму, нужна была информация, и они собирались получить ее любыми путями. Человек приходил в камеру всегда в одно и то же время, специально, чтобы за несколько часов до его прихода жертва уже начинала метаться, сходя с ума от ужаса перед предстоящим истязанием. Несколько раз палач задерживался, один раз даже часа на три, и тоже специально, чтобы дать зародиться надежде на то, что избиения можно избежать, и чтобы тем страшнее было наступающее потом осознание неотвратимости пытки. Обычно содержание в темном каменном мешке в сочетании с ежедневными жестокими побоями превращало человека в загнанное, объятое паникой, бессмысленное животное дней за десять. Но для тех, кто проявлял неожиданное упорство и силу духа, этот вид пытки был только первой ступенью на длинной лестнице, ведущей через такие круги ада, что и бойкое перо самого Данте запнулось бы при их описании. Кто знает, что стало бы с Гронским, начни он спускаться туда, откуда не возвращаются, но на двадцать первый день ему удалось бежать. По слухам, за последние шестьдесят лет это был первый случай, когда кто-то смог бежать из этой тюрьмы.

К концу второй недели избиений он дал понять, что полностью развалился. Он ползал по полу, выл и плакал, как только к нему приходили. Как правило, палач являлся не один: два вооруженных охранника стояли в дверях и наблюдали, как он молотит пленника. Но чем больше жертва превращалась в их глазах в лишенную человеческого облика развалину, тем больше усыплялась их бдительность. В последние четыре дня охранники уже не стояли у открытой двери камеры, а спокойно сидели на своем посту рядом с решеткой, закрывающей дверь в коридор. Ключи они отдавали татуированному громиле, тот вешал их на пояс сзади и спокойно делал свое дело.

Когда охранники не пришли в пятый раз, Гронский начал действовать. Палач привык на протяжении двух недель бить по беспомощному телу, не встречая никакого сопротивления, поэтому неожиданный удар в пах снизу от лежащего человека был для него неприятным сюрпризом. Громила не успел еще набрать в рот воздух, чтобы заорать от боли, а переносица уже входила в его мозг, загнанная туда резким ударом ладони. Потом Гронский снял ключи с безжизненного тела и направился в караульное помещение. Сидевшие там охранники тоже не были готовы к его появлению. После того как в его распоряжении оказались ключи, пульт охраны и два комплекта формы, один из которых даже не был забрызган кровью, остальное было лишь делом техники.

— А что потом?

— У меня оставались кое-какие незавершенные дела… личного свойства. На то, чтобы их закончить, ушло довольно много времени, почти год. После того как я все завершил, продолжать ту деятельность, которой я занимался, стало невозможным.

Ему чудом удалось вернуться в родной город: без денег, без документов. Это было три года назад. Кардинал, который, разумеется, принял своего бывшего воспитанника со всем возможным радушием и готов был снова предоставить возможность работать, очень скоро понял, что вернулся к нему совсем другой человек. Что-то, случившееся там, за опущенным на несколько мгновений темным занавесом, навсегда его изменило. Когда стало очевидным, что прежнее использование его как высококвалифицированного агента невозможно, Кардинал устроил его руководителем службы безопасности в одну крупную компанию, владелец которой, как водится, был должен Кардиналу дружескую услугу. Наверное, это была хорошая работа, спокойная и достойно оплачиваемая, но приходить в офис каждое утро, уходить вечером, ждать пятницу, получать зарплату и ловить периодически на взятках и откатах вороватых менеджеров было явно не для него. Гронский с трудом отработал там полгода, а потом ушел, навсегда, как казалось, порвав с Кардиналом и своим прошлым.

— А как получилось, что ты начал заниматься похоронным бизнесом?

— Случайно. Вообще, сначала попробовал быть частным детективом, даже получил лицензию, но следить за гуляющими налево мужьями и женами или проворовавшимися деловыми партнерами, а тем более быть охранником у этих самых проворовавшихся и теперь опасающихся за собственную жизнь — то еще занятие. Впрочем, тогда мне удалось помочь одной девушке, Селене, той самой, которая сейчас в свою очередь помогает мне получать информацию из разных закрытых или полузакрытых источников. Так вышло, что Селена стала жертвой шантажистов, угрожавших раскрыть ее истинный род занятий, а когда она все же не захотела платить им, ее стали избивать, причем делали это с завидной регулярностью. Я нашел этих ребят и указал им на недопустимость подобного поведения.

— Боюсь представить.

— Все остались живы. А Селена до сих пор благодарна мне за ту небольшую услугу. Однажды она попросила меня помочь своей знакомой, мужу которой кто-то серьезно угрожал, но, к сожалению, я опоздал с помощью: угрозы были приведены в исполнение, и мне пришлось иметь дело с несчастной вдовой, почти полностью потерявшей голову от горя. И как-то случайно вышло, что вместо того, чтобы помочь сохранить жизнь человеку, я помог проводить его в последний путь. Так я начал организовывать похороны. Это хороший бизнес. Занимаясь им, вряд ли можно приобрести много друзей, но именно это мне в нем и нравится.

Алина держала обеими руками бокал с виски и смотрела на Гронского. Он был сейчас совсем другой, хотя нет, не так: он был все тот же, просто увидела она его сейчас с другой стороны. Спокойный, уверенный, сильный; полумрак комнаты резче обозначил правильные черты лица, как будто нарисованного четкими штрихами восточного мастера манги, и весь его облик казался окутанным ореолом тайн, страшноватых, но восхитительных. На языке у Алины вертелся вопрос, и она никак не решалась его задать, потому что это был один из тех вопросов, которые ясно показывают интерес женщины к мужчине, вопрос-сигнал «ты мне нравишься», и в ней боролись какие-то противоположные чувства, определение которым она сейчас не могла подобрать.

— Ты был женат? — все-таки спросила она.

Гронский на секунду задумался.

— Можно сказать, да. Мы жили вместе. — Он помолчал и добавил: — Я имею в виду не просто совместный быт или что-то в этом роде… я имею в виду жизнь, когда она одна на двоих.

— А почему расстались?

— Она умерла.

Алина прикусила язык, мысленно отругала себя и покраснела.

— А ты? — спросил Гронский. — Ты ведь не замужем, насколько я знаю?..

— Ну да, — Алина усмехнулась. — У меня редкий талант выбирать не тех мужчин. Хотя знаешь, я все чаще думаю, что это я какая-то не та. Наверное, я слишком требовательная. И у меня скверный характер. В общем, со мной мало кто может ужиться.

— Чистая правда.

Гронский улыбнулся широко и светло, и от этой улыбки Алина почувствовала себя так хорошо и свободно, что прикрыла глаза и откинулась на спинку дивана. Согревающий сердце виски, и негромкие слова, и зимняя сказка за окном, полумрак, полусвет, теплый мягкий плед вдруг слились в одно мгновение совершенного покоя и гармонии, которое, наступив, не уходило, и казалось, что оно будет длиться вечно.

— Расскажи мне еще что-нибудь, — попросила Алина, не открывая глаз. — Что-нибудь интересное. Про то, во что кто-то верит, кто-то не верит, а ты знаешь…

Гронский снова заговорил, а Алина слушала, и снова слова превращались в образы, яркие, насыщенные жизнью, и очень скоро она уже как будто шла между ними, словно в стране чудес. Покрытые причудливой вязью разноцветных татуировок молчаливые азиатские ассасины; юные девушки, одержимые злыми духами; монахи затерянных среди джунглей древних обителей; лисы-оборотни, контрабандисты, пираты, сумасшедшие ученые, а еще говорящие животные и стихийные духи воды, огня, земли и воздуха, принимающие облик прекрасных женщин или злобных уродливых ведьм. Высоко в ослепительно-лазоревом небе парил белый гриф, и Алине казалось, что кто-то летит, держась за его шею, и наблюдает за ней с высоты. Снежно-белый волк подошел к ней и посмотрел прямо в сердце умными серыми глазами, и Алине вдруг стало неловко от того, какой беспорядок царит у нее в душе, и она бросилась убирать раскиданные как попало вещи, которых вдруг оказалось очень много, и, чем больше она убирала, тем их становилось все больше и больше, а белый волк все смотрел на нее, пока не позвал по имени:

— Алина! Алина…

Она открыла глаза. Гронский мягко касался ее плеча и смотрел, казалось, прямо в сердце серыми глазами.

Алина потянулась, заметив, что полулежит, скрючившись под пледом, за окном уже глубокая, безнадежно поздняя ночь, а чашки, бокалы и бутылка убраны со стола.

— Прости, я, кажется, уснула, — сказала она.

— Давай я тебе здесь постелю, — отозвался Гронский. — Час уже поздний, а тебе нужно выспаться по-настоящему.

Алина с трудом выбралась из-под пледа и стояла, обняв себя за плечи, слегка покачиваясь и наблюдая сквозь полуопущенные веки, как Гронский выходит, возвращается с постельным бельем и быстро застилает диван.

— А ты где будешь спать? — сонным голосом спросила она.

— У себя в комнате. Все, готово, ложись. Я вернусь через пару минут, проверю, как ты устроилась.

Он снова вышел. Алина быстро разделась и с наслаждением вытянулась под прохладной тканью одеяла. Чуть скрипнула закрытая дверь на террасу, дрогнуло окно в неплотной деревянной раме: снаружи подул сильный ветер, вздымая снег в туманные облака и нагоняя на небо тяжелые темно-серые тучи.

Гронский вернулся через несколько минут, осторожно заглянул в комнату и тихо вошел. Алина слабо улыбнулась ему и тихонько помахала ладошкой, высунутой из-под одеяла. Он подошел ближе, присел на край дивана, посмотрел на нее и коснулся волос, шелковым золотом разметавшихся на подушке.

Алина вдруг почувствовала томительное, но приятное напряжение, охватившее ее тело, ощутила, как чуть заныли бедра, и почти непроизвольно слегка выгнулась под одеялом навстречу Гронскому. Он наклонился к ней. Алина опустила веки и чуть приоткрыла губы.

В следующий миг она почувствовала, как Гронский прикоснулся губами к ее лбу.

— Спокойной ночи, Аля, — услышала она, но так и не открыла глаза.

Гронский погасил лампу и бесшумно вышел из комнаты.

«Ну и ладно», — неожиданно легко подумала Алина и мгновенно провалилась в спокойный, глубокий сон.

За окном ветер дул все сильнее, а из затянувших небо темных облаков полился частый крупный дождь, смывая светлое снежное волшебство, и его монотонный шум сливался с легким журчанием талой воды. Ночь меняла декорации зимней сказки, готовясь к очередному будничному дневному спектаклю. Среди потемневших деревьев парка за рекой мигнул и погас теплый желтый свет далекого окошка.

Спокойной ночи, Аля.