4.

Они нагрянули среди зимы, как ночные волки.

Было их человек десять, а может, и больше. Все вооружены. Ни с того ни с сего стали рыскать по дому, врываться в комнаты, рыться в шкафах и сносить разные вещи во двор. Ни о чем не спрашивали, ничего не объясняли, зачем и с какой целью пришли, не кричали, не угрожали, делая свое дело молча, то тут то там лишь раздавались короткие команды. Выставили охрану в поместье, я заметила, что один из них стоял при входе с ружьем в руках, фигура показалось мне знакомой, но на дворе была ночь и, несмотря на лунный свет, освещавший двор, я не смогла опознать ни его, ни тех, что зашли внутрь, не знала я их, не из наших мест они были.

Вооруженные незнакомцы поднялись в верхние комнаты, мы слышали, как они открывают шкафы и переворачивают мебель. Вероника и Лео были заперты в столовой, а мы оставались на кухне. Нам пригрозили, чтобы не смели выходить, тот, что охранял нас, видел, что мы настолько напуганы, что о возможности побега кого-то из нас и думать было нечего. Охранявший нас сказал, что все обойдется, если мы будем вести себя смирно и тихо. Ну, а как мы еще себя могли вести, если не смирно и тихо, когда напуганы были до смерти. Через какое-то время, убедившись, что никто не двинулся с места, уставившись прямо перед собой в одну точку, не смея переглянуться друг с другом, он спустился по лестнице в погреб. Скорее всего, для того, чтобы притащить бутылочку вина. Я тем временем проскользнула во двор. Невольно я подумала, что, может, надо дать знать в деревне и садовнику Майцену о том, что здесь творится. Он всегда соображал, что надо делать, я знала о его связях с нашими, а ну как он придет и расскажет, что господин Лео помогал партизанам, все само собой бы и уладилось. Ведь те, что пришли, были нездешние и не могли этого знать, а кроме того, было видно, что они настроены слишком уж решительно. Если вооруженные люди вот так вламываются вечером в твой дом, они и тебе покажутся опасными и дикими. Но я слишком перенервничала и забыла, что еще один часовой стоит у входа во двор, в таких ситуациях теряешься, и я чуть было не натолкнулась на бойца, стоявшего у входа.

Им оказался Йеранек.

Ой, вскрикнула я, переводя дух, Иван! Как я рада, что ты здесь. Ступай назад, ответил он, никому не велено выходить. Я поспешила ему рассказать, что они шарят по шкафам, куда это годится, ломать мебель у мирных граждан, хозяина с хозяйкой заперли в столовой, прислугу на кухне. Пусть сходит и растолкует, что они ошиблись, и что здесь хорошие люди, которые никому вреда не причинили. Сколько раз давали продукты партизанам, даже одежду. Замолчи, отрезал он, сейчас проводится акция. Какая еще акция? закричала я во весь голос, так что его передернуло всего, и он стал озираться вокруг. Вспомни, начала я тише, потому что мне не хотелось его злить, вспомни, как добра была с тобой хозяйка. На мгновение мне показалось, что он растерян, опустил глаза вниз, мыском ковыряя землю, как бывало всегда, когда он собирался сказать что-то важное. Затем он головой кивнул на дверь, что значило, я должна вернуться, откуда пришла. Иван, я же Йожи, ты что, не знаешь меня? Я принесу тебе колбаски копченой и сыра. Его будто молнией ударило, в этот момент он достал ружье и оттолкнул меня, так что я споткнулась и упала на снег. Он заорал: Живо мне, убирайся туда… похоже было, что я его не уразумела хорошенько, потому что все это на самом деле трудно было понять, я молитвенно сложила руки, заклиная его Господом Богом, а это его еще пуще разозлило, он добавил: …не то прикончу тебя здесь на дворе как котенка.

Я повернулась и убежала. Он что-то еще кричал мне вслед, я оглянулась и увидела, как он пинает сугроб. Да что с тобой? крикнула я через двор. Мне показалось, что ему тяжело оттого, что он должен стоять на страже, в то время как его товарищи громят и разворовывают дом, в котором к нему всегда были добры. Ты же знаешь, что они ничего не сделали. А он такую гадость сказал о госпоже Веронике, что я даже про себя не могу повторить, такую пакость и такую чушь несусветную. Сейчас я думаю, он оттого так сказал, что его самого все это тяготило.

Он не знал, что Вероника спасла его от тюрьмы, в тот раз, когда забирали парней по деревням и некоторых расстреляли как заложников. Я про это знала, а знала потому, что однажды вечером слышала, как она сказала Лео: нашего Ивана отпустят. Слава богу, ответил Лео. И доктору, сказала Вероника, ему спасибо. Это я слышала собственными ушами. Но Ивану я об этом никогда не рассказывала. На нас, из поместья, уж и так все косо смотрели, потому что в Подгорном бывали немцы. Если бы кто прознал, что Вероника имеет влияние на начальников в немецком штабе, от этого всем бы не поздоровилось. Как-то Иван был категорически не в духе из-за госпожи Вероники, и я, сама не знаю, зачем, сказала ему, радуйся, хозяйка тебе здорово подсобила. Ну, как бы не так, подсобила, повторил он, как упрямый осел, который ничегошеньки не смыслит. Тебе и невдомек как, бросила я, отвернувшись. Наверное, следовало бы ему тогда во дворе, когда он такие гадости говорил, все и выложить. Но все развивалось так стремительно, что голова у меня шла кругом.

Когда я вернулась на кухню, там воцарилась тишина, только лишь Фани громыхала посудой, которую только что принесла из столовой и перемывала дрожащими руками, при этом приборы то и дело падали на пол. Остальная прислуга молча смотрела перед собой в ожидании развязки.

Шум наверху прекратился, голоса теперь доносились из охотничьей комнаты, где незнакомцы уселись закусывать. Не впервой. Господин Лео часто среди ночи впускал их и кормил, а уходя, они уносили с собой полные рюкзаки. Я же знала об этом, ведь я им сама столько раз нарезала колбасы и сыра, я все еще верила в то, что ничего не должно было случиться. Садовник Майцен из Гореньи Васи, рассказывал мне, что хозяин передал им в лес даже типографский станок, не только продуктами снабжал. В его охотничьем домике они часто ночевали. Он молодец, сказал Майцен, никого не хочет обижать, ни немцев, ни своих. Я знала, что он человек разумный, и потому все еще надеялась, что в конце концов все как-то обойдется.

Однако в воздухе носилось что-то зловещее.

Никогда еще они не врывались вот так и не переворачивали вверх дном все комнаты, как в тот вечер. Вообще-то до этого они никуда, кроме как на кухню, никогда не заходили. И нас закрыли в кухне, а хозяина с хозяйкой в столовой. В тот вечер с нами не было Майцена, были горничные, Фани и несколько работников, одного из них звали Франц, он помогал Майцену в саду. И старая хозяйка, Вероникина мама наверху в своей комнате. Я за нее боялась, у нее было слабое здоровье, и если бы кто-нибудь вооруженный вошел к ней в комнату, она бы наверняка насмерть перепугалась. В углу на кухне за столом сидел не знакомый мне человек, молча уставившись перед собой, ни с кем словом не обмолвился. Сказали, что это коннозаводчик откуда-то с Ига рядом с Любляной. Я и теперь не знаю, кто это был, и что он в тот вечер там делал. Может, он хотел продать нового коня госпоже Веронике, не знаю, такие дела делаются днем, почему же он там остался до вечера? Лютой зимой? Не знаю, много я не знаю и не понимаю. В том числе и того, почему я до последнего верила в то, что ничего худого не может случиться. Ну, возьмут кое-какие вещи, они называли это реквизицией, положат на повозку и уедут.

Затем открылись двери, и вошла молодая партизанка — воротничок белой блузки торчал у нее из-под тяжелого зимнего пальто, на поясе висела кобура с пистолетом. Кто тут Йожи, спросила она. Я поднялась. Милостивая хозяйка поместья, произнесла она с усмешкой, милостивая хочет говорить с тобой. Мы прошли мимо охотничьей комнаты, где кто-то из них ел и громко разговаривал. Рассматривали ружья и трофеи на стенах. По ступенькам, мокрым от натоптанного снега, мы поднялись в столовую. В коридоре нам встретились несколько парней, тащивших с собой одежду и обувь.

Хозяева сидели в столовой за столом, за которым они еще совсем недавно ужинали. Господин Лео был бледен как стена. У окна стоял комиссар, так его называли те молодые парни: товарищ комиссар. На нем были сапоги, одет он был в военный китель. Его шинель была переброшена через стул, на который он одной рукой облокотился, на спинке стула висел автомат. Он отвернулся к окну, и я видела только его спину. Я и сейчас вижу его, как он вглядывается в ночь, будто за окном холодной зимней ночи можно было что-то разглядеть, или же, как будто задумался над тем, о чем они только что говорили. Вероника улыбнулась мне. Я глазами и головой подавала знаки, чтобы она намекнула мне, что, собственно говоря, происходит. Она же только тихо сказала: Йожи, поднимись, пожалуйста, наверх к маме и успокой ее. Скажи, что все будет хорошо, и чтобы она не волновалась за меня. Я только тогда заметила, что они оба одеты в дорогу. На ней были брюки для верховой езды и свитер, на господине Лео зимняя охотничья куртка, на коленях у него был хубертус^[11], который он обычно брал зимой на охоту. Оба были в горных ботинках. Я не могла удержаться, чтобы не спросить громко: куда же вы едете? Комиссар отошел от окна, но они так ничего и не ответили. В Берлин, произнес комиссар, повернувшись.

Госпожа едет в Берлин, ведь ей там так нравится.

Про господина пока не знаем, сказал он. Конечно, он острил. А не поехать ли и тебе с ними, Йожи? произнес он, неприятно ухмыляясь. Он шутил, а мне было не до шуток. Как это так, все эти незнакомцы знают, что меня зовут Йожи? Кто им рассказал, что хозяйка была в Берлине? Я подумала на Йеранека, а также на садовника Майцена. Все это время они обо всем знали, о каждом госте, о хозяйке, которая иногда прогуливалась с доктором Хорстом у пруда, о пианисте и художнике, о немецких офицерах и других гостях. В этот момент мне стало ясно, что их заберут. В отчаяньи я озиралась кругом, повсюду ища спасения. Я увидела, что телефонный провод вырван из стены, это меня окончательно добило. Мы были заперты в поместье, отрезаны от внешнего мира, под охраной, предоставленные им на милость или немилость. Теперь мне стало ясно, что все это добром не кончится. Слезы выступили у меня на глазах, я их обоих любила. Чего только ни приходило мне в голову, когда я увидела этот провод, вырванный из стены, так что на полу валялись куски штукатурки, вспомнила, как господин Лео каждый вечер ждал у телефона, что позвонит его Вероника из Берлина, он очень о ней беспокоился, уж так он любил ее, если б не любил, не стал бы во второй раз жениться на ней, пусть и понарошку. Когда комиссар сказал, что хозяйка поедет в Берлин, меня осенила страшная догадка. А увидев, что телефон оборван, мне стало понятно. Я заплакала. Ну не пойдете же вы на этот холод ночью, произнесла я. Пойдут, пойдут, сказал комиссар. А теперь, делай то, что тебе хозяйка велела, добавил он. Я отступила к дверям мимо той самой юной девушки с пистолетом, которая привела меня и все еще стояла там. В дверях я еще раз оглянулась. Я увидела печальные глаза Вероники, мне показалось, они говорили: смотри за мамочкой, она так всегда говорила, когда уезжала, и тогда, когда ездила к своей подруге в Берлин, смотри хорошенько за мамочкой, ты ведь знаешь, она больна. Сквозь пелену слез я в последний раз видела ее так близко. Его, бледного как смерть, с охотничьей курткой хубертус, которую он сжимал дрожащими руками. Ее, в костюме для верховой езды, с отсутствующим взглядом и улыбкой, в которой угадывалась скрытая мольба.

Вытерев слезы, чтобы старую хозяйку Йосипину не испугать своим плачем, я взбежала по ступенькам в ее комнату. И она была одета. Сидела на постели. Йожи! вскричала она, увидев меня. Но увидев, что я спокойна, а я притворилась спокойной, хотя у меня изнутри все разрывалось, она, успокоившись, спросила, что это за люди, что ходят по дому? Я ответила, что у господ гости из Любляны. А, так? сказала она. А чего ж они тогда открывают шкафы и хлопают дверями?

Госпожа Йосипина последний год все время проводила в своей комнате, среди фотографий и писем. Она прожила долгую жизнь, Вероника была ее единственным ребенком, она родила ее в том возрасте, когда большинство женщин считает, что эту тему они закрыли. В этой комнате она с большим удовольствием предавалась воспоминаниям, нежели тому, что происходило вокруг нее. Она с трудом передвигалась, порой солнечными днями мы отправляли ее на лужайку или к пруду, там она какое-то время сидела и смотрела вдаль, но очень скоро, как водится, начинала просить отвести ее обратно. Мне всегда казалось, что ей лучше всего среди ее фотографий, я их знала все, потому что мы их часто вместе рассматривали, на них она была главным образом со своим рано умершим мужем, в парке у виллы, в портовом городе, на прогулке в Любляне, в путешествии по Италии, в Венеции с голубями, лица, города, страны, сотни фотографий из ее жизни — это было то жизненное пространство и время, в котором она себя лучше всего чувствовала. Мне кажется, она и раньше так жила, до того как переехала в Подгорное. Когда Вероника оставила ее в Любляне и уехала жить куда-то на юг, вроде, в Сербию. Одна, без своей энергичной дочки, в огромной и пустой квартире — ну что еще оставалось делать, как только смотреть памятные альбомы с фотографиями своего покойного мужа и своих в элегантных туалетах и в белых шляпках. Когда госпожа Вероника вернулась к Лео, она привезла ее с собой в поместье уже старенькую, больную, отстранившуюся от всего, что происходило вокруг нее. Иногда я слышала, как она напевает вполголоса по-итальянски, одна песенка из Истрии, говорила она, в Риеке я ее выучила… ипа mala di Parenzo… запомнила я эти строчки. В песенке рассказывается о девушке из Parenzo, Пореча, по-нашему, у нее не светлые волосы, а черные. Она продает рыбу. Как-то я ее спросила, что это за песня, и она начала мне рассказывать длинную историю о жизни в портовом городе и о танцах в каком-то кафе. Глаза ее сияли, и тогда я поняла, как сильно она привязана сердцем ко времени, которого уже больше нет, и что она любит возвращаться в чудесные воспоминания о людях, которых нет рядом или вообще нет.

Как этим страшным вечером, уже ночью, все так затянулось до ночи, когда я сидела подле нее, как мне было объяснить ей, кто эти люди, что рыскают по шкафам и хлопают дверями? А у входа стоит с ружьем наш Иван? Как бедной женщине было понять, что внизу в столовой сидит ее дочь в брюках для верховой езды, обутая в горные ботинки, готовая уйти с вооруженными людьми? Там и господин Лео, которого она любила так же, как свою дочь, и считала самым лучшим человеком на свете? Не только потому, что он принял ее неуемную Веронику после того, как она его так надолго бросила, а еще и ее принял, пожилую женщину, а более всего, что он навещал ее и тогда, когда она была одна, а Вероника где-то потерялась в неизвестной стороне далеко на юге. Вовсе не по этой причине, а потому, что он был, как много раз повторяла старая госпожа, хорошим человеком. Он был способным человеком, у него получалось и делами управлять, и деньгами, ну и добрый он был. Знаете, ведь это не всегда так бывает. А вот у Лео получалось, так, по крайней мере, считала госпожа Йосипина, Вероникина мама. Но не все так считали, во всяком случае, не те, что держали его взаперти в столовой, бледного как смерть, скорее всего до смерти напуганного, сжимающего дрожащими руками охотничью сумку на коленях. Как сказать ей, что господин Лео сидит там внизу в охотничьем костюме, хотя и не собирается идти на охоту?

Нет, этого я не в силах была произнести. Я сказала, что внизу была вечеринка, вы ведь знаете, некоторые после этого никак не могут угомониться. Это показалось ей правдоподобным, не впервой, и ей приходилось бывать на таких вечеринках, когда кого-нибудь из гостей было трудно выпроводить из-за стола, из дома или в гостевую комнату. Мы сели за стол и принялись разглядывать фотокарточки, мне показалось, что я ее убедила. Однако, спустя некоторое время, она вновь разволновалась.

Зачем вы то и дело подходите к окну? вдруг спросила она.

И правда, я все время вставала и подходила к окну. Из-за отдернутой шторы я смотрела на двор, на который падал свет из столовой. У ворот стояла фигура, беспокойно переминавшаяся с ноги на ногу, пиная ногой снег, это был Йеранек.

Ну Иван, ну Йеранек, думала я, а как замечательно ты пел в церковном хоре, а теперь вот ковыряешь ногой снег и ждешь, покуда не уведут хозяйку, которая была тебе благодетельницей. И хозяина, который всегда нахваливал тебя за твою работу и хорошо платил. И такие гадости говоришь, что у меня уши вянут от того, что ты прежде наговорил на дворе. Говорю же тебе, ступай в дом и растолкуй нашим, своим, то есть, что здесь произошло недоразумение. Глядя на тревожную фигуру в военной шинели, стоявшую с ружьем у входа на двор поместья, я вдруг кое о чем вспомнила, что уже стала забывать. Я тут же сообразила, откуда у неразумного и вообще-то неплохого парня явились на языке такие гадкие слова. Это было больше года назад, теплым ранним утром; когда я вышла до завтрака из дома, там стоял Йеранек. Иван, то бишь, работник, который пришел косить, подходит он ко мне и говорит: вижу я, твоей хозяйке любо с немцами якшаться. Я засмеялась, да что ты такое мелешь, Иван, в гости зашли, ну не гнать же ей их, вот и принимает. В форме ходят, не отступался Иван, а мыском так и ковыряет песок на дворе, словно чертит что-то. Снега не было, не то, что той ночью, спустя несколько месяцев, когда он стоял в карауле, тогда было прохладное летнее утро. Он уставился в пол и ковырялся мыском в песке, потому что ему было не по себе. А кому не было бы от такой ереси?

Ну, естественно, в форме, сказала я, у них же нет гражданской одежды с собой. Я посмеялась, потому что все еще думала, что он не всерьез. То господа из Любляны приедут, деловые люди, литераторы и художники, то немцы из Крани, произнесла я, она же перед ними дверь не закроет. А он, опустив голову вниз, все елозит по песку, так что там уже ямка образовалась, одному из них, видно, она особенно рада, сказал он. Ну и кому же? спросила я, уже немного злясь из-за того, что он и не думал прекращать. Тому офицеру лазаретному, сказал он. Ну и? продолжала я. Я видел их сегодня утром, начал он, когда пришел косить. Они стояли у пруда на восходе солнца. Ну и дурила ж ты, сказала, у них концерт был, господин Вито играл на рояле, а потом они в столовой еще немного посидели. До утра? не унимался он. А не все ли тебе равно, меня это просто взбесило, смотрел бы лучше за собой. А он все не унимался, упрямец эдакий, а где хозяин был? спросил он. Спать пошел, ответила я, тебе ведь известно, что он вообще не пьет, да и не большой любитель поговорить. Он спать пошел, заметил Иван, а она с немецким офицером вокруг пруда прогуливается. Ну, если ты имеешь в виду доктора, господина Хорста, то он нашу хозяйку очень даже уважает. Иван засмеялся, опустив голову вниз к своим рисующим на песке ногам: ну да, уважает. Да, уважает, сердито возразила я, ее все любят, да и ты ее любил. Она всегда была с тобой добра, произнесла я, а ты такое городишь, что меня стыд берет за тебя. Что бы сказала твоя Пепца, кто ее в больницу свез, если не наша хозяйка? Если ты сейчас же не прекратишь, я ей расскажу, уж она-то не порадуется, потому что она любит госпожу Веронику.

А ты думаешь, она не знает? спросил Иван, всем известно, что она тащится от немцев. Ну, хватит с меня. Бери грабли, сказала я, и разровняй песок, нарыл тут, что кабан в лесу. И что б я больше ничего подобного не слышала. Он перестал елозить ногой по песку, поднял голову и посмотрел мне в глаза. Чтоб ты знала, Йожи, произнес он, нашим это тоже не слишком-то нравится, боюсь, добром это не кончится.

Нашим? Тогда я еще не знала, что у Йеранека что-то было с лесными братьями, как мы тогда называли партизан. Этот смирный паренек, который потихоньку выполнял свою работу, косил, ворошил сено, таскал балки, когда в сарае крышу чинили, который насвистывал по лесу и с удовольствием катался на велосипеде, а по воскресеньям пел на клиросе, мне никогда в голову не приходило, что у этого Ивана что-то может быть с нашими. Потом я вспомнила, что он несколько дней пробыл в тюрьме в Крани, после того, как немцы забрали несколько мужчин на хуторе в низине под Крутым Верхом. Ну, а кто спас его? Вероника, она его спасла, попросив заступиться доктора Хубмайера. Того самого, из-за которого парень извел здесь весь песок и вел себя как глупейший ревнивец. Ведь тогда сказали, что Йеранека забрали по ошибке, доктор за него поручился, потому что Вероника просила, чтобы он так сделал. У меня чуть с языка не сорвалось, ему об этом рассказать. Бог его знает, что в башке его упрямой делалось. Он бы запросто и это мог против нее повернуть. Ведь знал же он, господин Лео помогает лесным братьям, все мы об этом знали. Этого должно было быть достаточно.

Он ее благодарить бы должен, ведь она же Пепцу в больницу свезла.

Пепцу его отвезла в больницу, да и его по-своему любила. Наш Иван лучше всех за лошадьми смотрит. Его она по-своему любила, а я вообще у нее как подруга была. Она рассказывала мне, как жила в Сербии. Рассказывала, что они с тем, бывшим, ну с тем, что промеж них вклинился, какое-то время трудно жили. Там в каком-то маленьком городишке на юге она разводила кур. Верилось с трудом, но я верила. Ни перед кем она нос не задирала, хоть и была из господ. Мы ее любили. Мне она как-то подарила шелковое белье. Ты так добра ко мне, сказала она. На самом-то деле, это она была добра со всеми, в том числе и с ним.

Это другое дело, сказал Иван, только зачем тогда разгуливать с немецким офицером у пруда.

Я не могла прочитать его мысли, чтобы понять, какая связь между болезнью его Пепцы и прогулкой Вероники. Вне себя от злости я сказала, что, может, она сама попросила, чтобы он сходил с ней прогуляться.

Ну-ну, вызывающе произнес он, тот офицер ей во всем потакает. Вероятно, бывает, что и она ему.

Ну, это уже было слишком. Чтобы ноги твоей здесь не было, прошипела я, как разъяренная гадюка, так бы и выцарапала ему глаза. Он не спеша развернулся и ушел, а выходя из поместья, обернулся через плечо, я погрозила ему пальцем. Бесстыдник.

Возможно, и ему нравилось смотреть на Веронику. Ничего удивительного в этом не было, всем мужикам, и помладше ее, она нравилась, но ее приветливость и жизнерадостность иногда неправильно понимали. Может, он про себя восхищался ею, и совсем голову потерял, когда увидел ее с доктором, этим тишайшим господином Хорстом в ранний час у пруда. Но тогда я не заморачивалась этим. И других забот хватало. А кроме этого, я же видела, что между госпожой Вероникой и доктором Хубмайером не могло быть ничего, кроме симпатии, может, даже дружбы. Она была верна своему мужу Лео. Самое забавное, что я помню из Подгорного, была их повторная свадьба. Ну, ясное дело, всего лишь символическая, потому что формально они никогда не разводились. Она только уходила, а потом снова вернулась. Правильно, что он простил ее, только он один и был для нее самой лучшей партией. Всех нас она пригласила на шуточную свадьбу сразу после своего возвращения. На дворе поместья поставили столы, устроили застолье, какой-то господин из Любляны, говорили, что поэт, произнес уморительную речь, а в конце связал их по рукам цепью — отныне, произнес он, вы всегда будете вместе, и никогда поврозь, а если кому-то и придет что-то подобное в голову, пусть взглянет на цепи. Потом он продолжил, как священник в церкви — пока смерть не разлучит вас. Я на многих свадьбах бывала, и всегда при этих словах у меня комок к горлу подступал, тогда вот тоже, еле сдержалась, чтобы не расплакаться, хотя на этот раз все было забавно и весело, и все мы смеялись, а невеста тем более. Особенно после того, как господин Лео, который всегда пил одну только воду, должен был выпить бокал вина. Господин поэт продолжал, что клятву, впрочем, не сдержать, если ее не скрепить не только цепями, но и вином. Странная свадьба моей дорогой госпожи Вероники.

Я знала, что она любит Лео и слово свое сдержит. Но я знала также и то, что она не забыла свою большую любовь, из-за которой она его бросила на какое-то время. В поместье Подгорное продолжали приходить письма, адрес на которых был написан кириллицей, и поначалу почтальоны мучились, чтобы прочитать, кому они адресованы. Однако госпожа Вероника их вообще не распечатывала, просила меня их выбрасывать. Вероятно, боялась, как бы эти письма не разбили ее сердца, не вернули ее хандру. Память любви, всем нам женщинам это знакомо, порой посильнее цепей будет, которыми мы себя связываем, пусть и символически, шутки ради. Однажды мы с кухаркой Фани вместо того, чтобы в печь бросить, взяли и прочитали одно из тех писем. И пока читали, обе обревелись. Потому как Стева тот, по-нашему Штефан, так звали того мужчину, с которым она сбежала в Сербию, так хорошо писал и так чувствительно, без нее был так несчастен, что, наверняка, и она бы расплакалась, если бы прочитала письмо. Я так поняла, что для их отношений с Лео и мира в семье будет гораздо лучше, если она вообще не будет читать писем. Почти каждое письмо, так же то, что мы с Фани читали, заканчивалось словами: врати се љубави^[12]. Это было написано по-сербски, а затем еще и по-словенски: ljubezen moja^[13].

Йожи, спросила старая хозяйка, что это вы все у окна стоите?

Мне сделалось не по себе, будто она меня поймала на Вране, я ответила, что некоторые все-таки уходят. Жду, пока уйдут, выпалила я, ведь я и впрямь врала, а что вы еще хотите, некоторые пойдут спать в гостевые комнаты, остальные уедут, мы после за ними приберем, сразу засуетилась я, чтобы убедить ее, а что-то на завтра оставим. Мне казалось, что госпожа Йосипина чувствовала, что в доме творится неладное. Хотя внутри у меня все дрожало, и сердце не переставало колотиться, я присела к ней и открыла альбом. Какая милая шляпка была на вас, заметила я. Хозяйка не обращала на меня внимания, продолжая с тревогой смотреть на окно. Наверное, припекало там в порту. Да, иногда действительно бывало жарко. Мы ездили купаться в Опатию. Я слегка перевела дух, похоже, что хозяйка вот-вот снова предастся воспоминаниям. Она часто рассказывала мне, как они жили, как выбирались на экскурсии по Истрии, много раз в Любляну, а также в Вене бывали и ходили в театр, в оперетту. Вы и танцевали, прибавила я. Как там начинается эта песня? Хозяйка смотрела на меня как во сне. Та, что Вероника еще знает, напомнила я. Вы имеете в виду «о блондинке»? спросила она. Да, эту самую, тогда, когда вы выходили замуж. Я не замуж выходила, а во время танца Петеру сказала, что крайний срок уже для женитьбы. Она засмеялась.

Теперь у меня немного отлегло, хозяйка перестала смотреть на окно, вслушиваясь, что творится в нижних комнатах. По глазам ее я заметила, что она перестала прислушиваться. В этих глазах было то, что уже давно стояло перед ними, не было больше холодной зимней ночи и гомона ночных гостей, эти глаза видели кафе, корабли на пристани, теплое море. Та песенка так начинается, запела она: Tutti mi chiamano bionda, та bionda io non sono… Это значит, начала она объяснять, что я уже знала и не раз слышала, это значит, все называют меня «bionda» то есть, блондинка, светловолосая, а я-то не блондинка. Странно, вслух размышляла она, я и теперь не могу этого понять. Ну да, у меня были светлые волосы, и у Вероники тоже, точно, что в меня, а поэт называет ее златовласая; у Петера были каштановые, слегка вьющиеся волосы. Хозяйка завела разговор о том, как это было, как ее Петер отправился через весь зал к музыкантам и что-то им заказал.

Тут у меня полегчало на сердце, мне удалось ее заговорить. Может, и нехорошо это, что я ее так отвлекала, да и меня саму все время мучил вопрос, что там происходит в нижних комнатах, однако, Вероника просила меня успокоить хозяйку, и это хозяйку успокаивало. Фотографии, воспоминания, песенка «о блондинке», она переводила мне фразу за фразой этой своей песни, а я украдкой снова приблизилась к окну.

Я увидела, как свет упал на Йеранека, кто-то зажег свет в одной из комнат на первом этаже. Он посмотрел наверх, я отчетливо видела его лицо. Мне показалось, что он хотел что-то сказать. Он был небрит, шапка надвинута на лоб. Только бы не сказал то же, о чем мне кричал на дворе.

И знай, Йожи, твоя хозяйка, просто немецкая подстилка!

Вот что он прокричал. Я поверить не могла, чтобы от такого тишайшего парня можно было нечто подобное услышать. Что у него в голове творилось, я и по сей день не могу понять. Это не просто потому, что вот он сейчас солдат, стоит в карауле и ненавидит всех, кто когда-то знался с немцами, которые гонялись за ними как бешеные псы, мне было понятно, что комиссар накачал ему голову ненавистью к богатым, спокойно продолжавшим жить как ни в чем не бывало, нет, было в нем что-то еще, что вступило ему в голову уже тогда, когда он ковырял ногой песок и рассказывал мне о докторе, господине Хорсте, с которым Вероника стояла в то утро у пруда. Неужели злоба скопилась в его дурной юной башке уже тогда, когда никаких ни немцев, ни партизан и в помине еще не было.

Я видела его фигуру, развернувшуюся к выходу, и в тот же момент внизу погас свет. Двор теперь освещался неверным лунным светом, кто-то выскочил из дома, они о чем-то переговаривались. Спустя мгновение из дома стали выходить ночные визитеры.

Старая хозяйка попыталась было подняться. Я испугалась, что она собирается подойти к окну, но она раскинула руки и начала петь. Песню о девушке, у которой не было светлых волос.

На дворе толпились темные фигуры. Затем во двор вышли господин Лео, он надел охотничью куртку, этот хубертус, и госпожа Вероника, тоже в пальто, теплую шапку с козырьком она держала в руках. Лунный свет скользнул по ее светлым, блестящим волосам. А хозяйка все распевала: Tutti mi chiamano bionda, та bionda io non sono… и начала кружиться по комнате, полностью отдаваясь воспоминаниям. Все собрались во дворе. Кто-то снова забежал в дом и вскоре вернулся с тремя или четырьмя охотничьими ружьями. Видимо, про них забыли. Одно повесил себе на плечо поверх своего, остальные роздал. У всех были огромные рюкзаки, доверху набитые одеждой, одеялами, а также дорогими вещами, которые они уносили из поместья. Мне было понятно, что в такую зиму им нужны одеяла, свитера, но вот зачем они тащили с собой серебряные столовые приборы и шубу, которую один из пришельцев привязал к рюкзаку, этого я никак не могла взять в толк. Может, продадут и купят еду или боеприпасы, подумала я, а может, она приглянулась той дамочке в форме с белым воротничком, о чем только не подумаешь в такие минуты. Затем они направились к воротам и скрылись. Хозяйка пританцовывала и пела. Затем уселась на кровать. Ах, ноги мои, ноги. Как я, бывало, танцевала! И в горы мы ходили. А теперь на тебе, до пруда и то больше не могу дойти.

Ночные гости вновь показались на заснеженной прогалине. По узкой тропке, растянувшись в колонну, они поднимались в гору к лесу. Посередине колонны шли Вероника и Лео. Мне почудилось, что в колонне шел и тот коннозаводчик, который заходил этим вечером, незнакомец. Лео оглянулся на поместье, мне не было видно его лица, он был слишком далеко, голова Вероники была опущена, она смотрела прямо перед собой в снег. Их лица я видела в последний раз всего час или два назад внизу в столовой, его — бледным, ее — со странной улыбкой на губах. Теперь в последний раз показались их фигуры в колонне вооруженных людей, больше я их никогда не видела.

Я повернулась к госпоже Йосипине. Не беспокойтесь, сказала я, еще будете ходить. Наступит весна, и мы с вами пойдем собирать полевые цветы. Как на той фотографии, где на вас такое милое кружевное платье. Она оперлась на подушку. Хорошо вы пели, сказала я. Я многое забыла, а вот эту песню нет, каждое слово помню. Глаза у нее слипались. У нее были седые волосы. Мне подумалось, что надо бы их завтра помыть, утром принесу воды и помогу ей, как уже столько раз помогала.

Я тихонько вышла из комнаты, чтобы не разбудить ее. В коридоре было темно, и я включила свет. Почти в тот же момент кто-то снизу закричал: сейчас же выключи! Я погасила и добралась до кухни. Тут я снова включила свет, чтоб только увидеть, как все сидят по разным углам большой кухни, кто уперевшись в ладони, а кто полулежа. Один из работников тут же вскочил на ноги, и, выругавшись, погасил свет. Затем прикурил сигарету, я видела его лицо в красноватых отблесках и испуганные глаза. Почему вы сидите в темноте? спросила я. Кто-то шепотом объяснил мне, что они обещали пристрелить каждого, кто раньше пяти утра выйдет из дома. Мне так странно показалось, что они говорят шепотом, ведь ночные визитеры уже ушли, наверняка уже были далеко высоко в горах. Однако страх делал свое дело. Когда пришлые ушли, и Подгорное поместье погрузилось во мрак и тишину, они на удивление не заметили света, который горел в комнате старой хозяйки. Скорее всего, спешили. Я спросила, обращаясь куда-то в темноту, знает ли кто, куда их увели, хозяина и хозяйку. Долго никто не отвечал. Потом один зашептал: я от одного слышал, что они собираются идти к охотничьему домику. Там их допрашивать намереваются. Чего их допрашивать, заметила я сердито и громко, им туда в охотничий домик господин Лео приносил еду и еще много чего, нечего им их допрашивать! Да замолчишь ты, баба, произнес один из работников с дымящимся у лица окурком сигареты. У всех сердце ушло в пятки от страха, нервы были на пределе. Я предпочла замолчать.

Утром я принесла госпоже Йосипине завтрак и сказала, что помогу ей вымыть волосы. Попутно я сказала, что господин Лео и госпожа Вероника уехали в Любляну и вскорости вернутся. Она удивленно посмотрела на меня. А почему среди ночи? спросила она. У господина Лео, продолжала я завираться, важные дела оказались. Выглядело маловероятным, и я поняла, что мне не удалось убедить госпожу Йосипину. А что за люди были, что дверями хлопали? поинтересовалась она.

Я хорошо обращалась со старой хозяйкой, Вероника осталась бы довольна, если бы увидела, с каким прилежанием я выполняю ее указания. Однако, несмотря на это, ей было неспокойно. Каждый день она спрашивала меня, когда вернется ее дочь и ее Лео. Я придумывала самые разные отговорки, в конце, когда мне уже ничего в голову не приходило, я отвечала только: ну, вернутся. Этим ответом она удовлетворялась. Ни разу она не спросила, а не случилось ли чего худого, может, они все-таки больше не вернутся. День-деньской она сидела у окна, и всякий раз, когда я приносила еду или книги, которые она читала, а я уносила прочитанные в домашнюю библиотеку, она повторяла: ведь они вернутся, Йожи, вернутся? Конечно, вернутся. А я в это уже давно не верила. Из Поселья через несколько дней после их исчезновения пришел работник, который заготавливал дрова. Он согревал дыханием руки и шепнул мне: говорят, что их ликвидировали. Я не поняла этого слова. Ну он и провел пальцем вокруг горла, так, как будто гусю перерезают глотку. Не верю, хотя мне уже казалось, что это было вполне возможно, только зачем? Затем, почти довольный ответил он, берясь за топор. Они ни первые, ни последние, добавил он, еще многих ликвидируют, произнес он почти с угрозой. Потом исчез под дровяным навесом и начал равномерными ударами рубить дрова. Тишину утра нарушало эхо, цеплявшееся за стены при каждом его ударе.

Зима в тот год выдалась долгой. Поместье некоторое время охранял немецкий патруль, потом и их не стало, иной раз зайдут по трое, четверо, расспросят, бродят ли еще где в округе бандиты, так они их называли. После этого быстро уходили, тогда они уже стали побаиваться наших. В поместье было пусто и тихо, многие из дворовых ушли, не осталось никого, кто бы им платил. Мы с Фани, как и прежде, убирались и надраивали комнаты, готовили для себя и для старой хозяйки, иногда для работников, которые убирали снег, и для Франца, который бывал ежедневно, ухаживая за лошадьми. Спальня Вероники и Лео была убрана, в полной готовности, одежда в шкафах наглажена, как обычно, когда они надолго куда-нибудь уезжали. Наступила весна, а хозяйка по-прежнему сидела у окна и все лето ждала, глядя вдаль, когда заметит на дороге клубы пыли от их автомобиля. В один июльский день она попросила меня помочь ей спуститься по лестнице во двор. Я почти несла ее, хозяйка уже действительно плохо ходила, с трудом передвигалась. Она собралась в гараж. Я догадалась, зачем, но мне уже начинало казаться, что было бы глупо все скрывать от нее. Она долго там смотрела на автомобиль. Взглянула на меня чуть ли не злобно: ты разве не говорила, что они уехали на машине? Этого я, на самом деле, не говорила, за томительные дни ожидания так представлялось ее воображению, и она сама начала в это верить. Никогда я этого не говорила, возразила я, мне до того надоело мое собственное Вране, что тут я решительно встала на защиту истины. Она слегка зашаталась, мне показалось, что она вот-вот упадет. Она оперлась на дверцу автомобиля. А как же они уехали? Их забрали, сказала я как есть. Следовало бы сказать уволокли, ну и так тоже говорят, тебя увозят, если ты с кем-то уезжаешь из дома. А, вот оно как? У них была своя машина. Я больше не отвечала, сил не было, я уговорила ее, что пора в постель.

Я хорошо обращалась с госпожой Йосипиной. Как наказывала мне Вероника перед уходом. Уходом? Я отказывалась верить в то, что она уже больше не вернется. Может, мне передалась та выдержка, с которой ее ждала старая хозяйка. Я много раз усаживалась подле нее у окна и смотрела вдаль. Все знали, что ее больше не будет и господина Лео тоже, кроме нас двоих. О случившемся той ночью мы больше не говорили, однако, слова того работника о том, что их ликвидировали, преследовали меня повсюду, лишь когда я сидела со старой хозяйкой в ее комнате, они тут же отступали. Однажды теплым летним вечером, прежде чем войти, я услышала доносящийся из комнаты разговор. Меня это поразило, я не могла представить себе, с кем же это хозяйка разговаривает. Едва я вошла, она быстро убрала книгу, которую держала в руках. С кем это вы разговаривали? спросила я. С Петером, ответила она, мы иногда беседуем. Я решила, что с головой у нее не все в порядке, скорее всего от всех переживаний. Мы часто беседуем, промолвила она. А сегодня вечером я ему читала. Она взяла в руки книгу. Вот эту подарил Веронике наш поэт, заметила она, «Стихи о златовласках». И посвящение ей написал Златовласой Веронике — что ж поделать тут, увы, молодость проходит! Ей нравились эти стихи, продолжала старая хозяйка, она их часто перечитывала на ночь. Полистав книгу, она принялась читать:

Вот это я читала Петеру, сказала она. Я сказала ему, что такое мог бы написать Стева, Лео нет, ни за что на свете, он на такое не был способен. Я говорю Петеру, что это я во всем виновата, что Вероника ушла от Стевы, если бы не ушла, была бы сейчас в Мариборе.

Госпожа Йосипина посмотрела на меня с надеждой, будто я просто обязана была поддержать ее. Я знала, кто такой Стева, его подпись стояла под тем письмом, которое мы прочитали с Фани. Мы тогда обе разревелись, да и теперь у меня слезы наворачиваются, уж и не знаю, из-за стихотворения, которое прочитала хозяйка, или от вида бедной старой, совсем потерявшей рассудок женщины, которая ведет беседы с покойным мужем. Да, может быть, она сейчас там, сказала я, может, в Мариборе. Она остановила свой взгляд на мне и чуть ли не радостно заявила, а ведь и правда, может, она там, или, может, энергично продолжала она, они с Лео в Швейцарии. Точно, произнесла она довольно, наверняка, они в Швейцарии.

После чего мы снова перелистывали страницы альбомов и рассматривали старые фотокарточки, вспоминая замечательные истории, ушедшие в прошлое. В ее же воспоминаниях они всегда заново оживали.

Прошла осень, ниоткуда не было никаких новостей. Лишь шепотком передаваемые версии родственников и друзей Вероники, которые бывали у нас все реже. Так мы пережили еще одну зиму, долгую зиму сорок пятого, всюду говорили, что она последняя, что весной войне конец. Горя у людей было предостаточно, у многих родные погибли в немецкой армии, в партизанах, в лагерях. Большая нужда была в пропитании, одежде и обуви, каждый заботился только о себе и своих близких, с большим трудом находили мы кое-каких работников. К счастью, несколько раз приезжал Филипп, брат Лео, оставил нам немного денег, так мы сводили концы с концами и могли платить тем немногим, кто был готов помочь. Филипп каждый раз подолгу задерживался у старой хозяйки, с нами же разговаривал на ходу. О хозяйке и хозяине поместья больше никто не вспоминал. Первые месяцы люди после воскресной службы в церкви всегда меня расспрашивали о том, что случилось, есть ли еще надежда, что они вернутся, всякое бывает. Потом и это прекратилось, каждый отправлялся восвояси, такое время пришло, когда никто никому больше не доверял, все жили ожиданием, что-то должно произойти, весной сорок пятого я видела нагруженные узлами и чемоданами повозки, целые семьи отправлялись неизвестно куда. Мы ждали, что придут партизаны. В конце концов, они явились, но не те, а из Любляны, это были большие шишки, господа товарищи, которые сказали, что поместье будет использоваться для их отдыха. Война наконец-то закончилась, и господа товарищи после непосильных трудов в Любляне желают отдохнуть в тиши. Некоторые были больны и в Подгорном поправляли здоровье.

Йеранек тоже вернулся. Так ни разу и не зашел к нам, я видела его на станции. Он заметно посерьезнел и повзрослел, здоровый и крепкий, в офицерской форме, скрестив руки за спиной, он смотрел на проходящий мимо поезд.

Это было уже перед нашим отъездом, Я поехала к своим родителям. Вышла замуж за Лойза Хрибовшека, который водил автомобиль у Зарников, в Подгорном мы сблизились. И он в сорок пятом ушел к партизанам, а вскоре вернулся, как же я обрадовалась, когда встретилась с ним. Но это уже совсем другая история, только моя. Мы избегали разговоров о Веронике и Лео, человек не должен слишком оглядываться на прошлое, жизнь продолжается. Только за несколько дней до свадьбы я сказала ему, Вероника бы обязательно пришла, она меня любила. Год спустя после войны я ничего не знала о старой хозяйке. Только потом мне стало известно, что она в Любляне, там ей нашли небольшую квартирку. Однажды я поехала к ней на поезде, она по-прежнему сидела у окна. Едва узнала меня.

Я считала, ей стало бы легче, если бы она узнала правду. Да ведь и мне самой она была неизвестна. Почти наверняка они оба мертвы, но мертвых мы хороним, молимся за упокой, ставим свечи. О них же и этого не известно. Ту книгу, из которой мне читала госпожа Йосипина, я взяла с собой, на память о времени, которое там провела. Иногда с наступлением ночи, когда все в доме засыпают, я включаю свет и читаю ее и среди ночи вижу Веронику. Я приношу ей теплое молоко, она взглянет и скажет, вот читаю, посмотри и ты. Но я не читала, не было времени. У меня осталось несколько фотографий и эта книга, все остальное пропало.

Подгорное поместье все еще стоит там под зеленой горой Крутого Верха. Я как-то попросила дочь отвезти меня туда на машине. После войны там устроили реабилитационный центр. Теперь там музей и когда мы подъехали, оттуда как раз выходила группа школьников. Мы хотели зайти, но дело шло к закрытию. Даме при входе, билетерше, я объяснила, что когда-то здесь служила, и хотела бы посмотреть, как тут сейчас. Она сказала, что ее ждут дети, и ей нужно домой, чтобы я приходила завтра. Мы уехали. Да и меня тоже ждали дети. Точнее, внуки. Две внучки и мальчишка. Иногда я рассказываю им, как там хорошо жилось. Показываю фотографии Подгорного, на одной я вместе с Вероникой, у нас обеих в руках цветы. Мы собрали их, чтобы поставить в вазы в столовой. Они слушают меня с широко открытыми глазами, когда я рассказываю, какое столовое серебро у нас было и как из Любляны приезжал господин и играл на рояле. Как на раздольных лугах у поместья вольготно паслись кони. Больше, чем о лошадях, они любят слушать о маленьком аллигаторе, который когда-то был у хозяйки, а потом в ванной покусал ее мужа. Детки смеются и хлопают своими маленькими ладошками. Из этого аллигатора в конце концов сделали чучело и повесили на стену для устрашения непрошеных гостей. Эту историю они готовы были слушать снова и снова.