2.

Останься она со Стевой, сказала я Петеру, была бы наша дочь и сегодня все в той же мариборской квартире. В квартире сербского офицера, швырявшего в передней грязные сапоги. А может, была бы в южной Сербии и разводила кур. Но я бы, по крайней мере, знала, где она. И не просыпалась каждую ночь от мысли, что именно я сумела уговорить ее вернуться к Лео. Переехать туда, в его поместье, которое он любил почти что так же, как мою Веронику. И я переехала вместе с ней. И там, в сорок четвертом году наша Вероника пропала, через несколько дней после Нового года, с тех пор ни одной весточки от нее. Тебе не в чем себя упрекнуть, заметил Петер. Он задумался как обычно и, помолчав некоторое время, повторил: тебе не в чем себя упрекнуть. Ясное дело, ничего себе, мне себя не в чем упрекнуть, с чего бы это мне себя упрекать, раз я не могла вынести, чтобы она моталась по армейским квартирам и разводила кур? Это она-то, любительница попугаев, лошадей и аллигаторов. Она, учившаяся в Берлине и слушавшая Бетховена. Я переживала за нее, видя, как она живет, и если она свыклась с такой жизнью, то это было выше моих сил. А по ночам в моей пустой квартире на окраине Любляны меня снова не отпускала эта мысль: останься она с тем офицером… Я включила свет и стала искать фотографию Петера. Сейчас я с ним каждую ночь разговариваю, только он один и может меня успокоить.

Сегодня у меня был Филипп, брат Лео. Интересовался, всего ли мне хватает, не надо ли чего. Ну, конечно же, у меня есть не все, что нужно, эта двухкомнатная квартира на окраине Любляны не поместье, ответила я. Вообще-то, это шутка, он ведь понимает, не по поместью я тоскую. Ну, как-нибудь переживете, пока все это не уляжется. Я сидела у открытого окна, как всегда, а он стоял сзади меня, и мы смотрели на колонну людей с транспарантами и портретами их вождей, шагавших по улице за духовым оркестром. Демонстранты были в приподнятом настроении, радостные, люди приветственно махали им из окон и с балконов. Вдруг я увидела, как мужчина остановился и посмотрел наверх, мне показалось, на мое окно, на меня. Он был приземистый, раскатистый в плечах, с синеватыми кругами под глазами, какие бывают у полуночников или у людей, страдающих бессонницей. Его лицо показалось мне знакомым, вроде бы, это был один из тех работников, что ходили на заработки по поместьям в округе Подгорного имения. От одного его взгляда меня бросило в дрожь; что-то знакомое, а вместе с тем неведомое проникало в меня вместе с этим взглядом. Потом он отвернулся и зашагал прочь, растворившись в разгулявшейся толпе.

Ну уж, понятно, как-нибудь обойдусь, ответила я Филиппу, хотя в квартире нет ванной и удобства в коридоре, где по утрам соседи стоят в очереди, женщины в халатах, а некоторые мужчины в небрежно расстегнутых брюках со свисающими ремнями, уж как-нибудь переживу. Мне ничего не надо, днями напролет я просиживаю у окна в ожидании увидеть ее лицо, лицо своей Вероники, или на худой конец Лео, который однажды прикатит на авто, а может, они вдвоем, может, оба они пройдут по тротуару, и она будет держать его под ручку, посмотрит наверх, улыбнется, лишь она одна умела так мило улыбаться, и я ей помашу рукой. Немногим раньше я увидела, как идет Филипп, он выхлопотал эту квартиру, через день приносит мне что-нибудь поесть, хлеб и молоко, муку, иногда и мясо. Вы не доели, говорит он мне, снова оставили. Не до еды мне, ответила я, а он свое: что бы Вероника сказала? Вероника бы сказала, ой, мама, человек не может без еды. Сначала маме, всегда говорила она в столовой поместья, когда подавали обед, а когда бывали гости, и нужно было сначала им подавать, Вероника говорила, иногда одним взглядом знак подавала, и всем было понятно: сначала маме. Ну, а когда она бывала особенно в настроении, то шла прямо на кухню к кухаркам и прислуге и, засучив рукава, готовила мое любимое блюдо — белые грибы, собранные утром.

Я сидела у окна, колонна исчезла за поворотом, звуки оркестра удалялись, по улице поспешали последние опоздавшие. Идут на Площадь Конгресса, заметил Филипп, там большой митинг. Маршал будет речь толкать. Пускай себе говорит, пусть музыка играет, пусть народ ликует, войне конец, пусть радуются. А я не могу. Филипп говорит, чтобы я была поосмотрительней в разговорах с посторонними, чудные времена, иногда по ночам за кем-нибудь приезжают и назад он уже не возвращается. Как Вероника? спросила я, как увезли Веронику? прокричала я, раз он ничего не ответил. Вы ведь знаете, что они с Лео уехали, укатили, наверняка, где-нибудь в безопасности. Ну почему же они тогда не объявляются? спросила я, могли бы хоть какую-то весточку послать. И почему мне нельзя говорить, я ведь и так ни с кем не разговариваю.

Сижу у окна, как сидела там в поместье под Крутым Верхом всю прошлую зиму, после того, как Вероника и Лео январской ночью ушли с какими-то людьми и с тех пор не было от них ни слуху ни духу. Забрали их ночью в самую лютую стужу, сугробов намело кругом высоченных. Только наутро того дня в начале сорок четвертого мне сказали, что они ушли с незнакомцами. Ночью эти незнакомцы рылись в шкафах и хлопали дверями. Я уже тогда с трудом ходила, по большей части сидела у себя наверху в комнате. Ко мне поднялась Йожи, наша экономка, и сказала, что незнакомцы, разгулявшись, никак не хотят угомониться. А к чему же они так дверями хлопают? спросила я. Да потому, ответила Йожи, что уже слегка поддали и никак не разойдутся ни по домам, ни по гостевым комнатам. На другой день я узнала, что с ними ушли также Вероника и Лео. А потом я все ждала, что они вернутся.

И жду до сих пор. Я сидела у окна своей комнаты, когда эти ночные визитеры ушли, сидела и на другой день и так каждый день всю долгую зиму и долгую весну, и потом внизу на дворе вместе с нашими работниками заходили и люди в немецкой форме, а потом еще в какой-то другой форме. А я все глядела в окно и ждала, когда Вероника крикнет со двора: мама, я здесь! И теперь сижу у окна в квартире на окраине Любляны и вглядываюсь в лицо каждому, идущему по улице солнечным майским днем, вглядываюсь в каждую фигуру в вечерних сумерках, чтобы узнать ее или его, Лео, по походке. Может, она в Загребе, сказала я Филиппу. Когда она сбежала со Стевой, она была в Загребе, может, он отвез ее во Вране. Может, она с Лео тайно уехала в Италию. Или во Францию, у нее были знакомые во Франции. А что, если она в Берлине, у нее там подруга? В Берлине все разрушено, возразил Филипп. А как в Швейцарии? Многие уехали в Швейцарию. Это было бы более вероятно, сказал Филипп и уставился на теперь уже совсем опустевшую улицу под моим окном. Значит, они в Швейцарии. Собрали немного денег и теперь в Швейцарии. Филипп, сказала я, ты знаешь, что они в Швейцарии. Филипп ничего не ответил. Ты должен мне доверять, заметила я, знаю, что ты боишься, что я кому-нибудь проболтаюсь, но я ни с кем не разговариваю, от меня никто не узнает, что они в Швейцарии.

Он смотрел в окно.

Филипп, ты меня слышал?

Да, ответил он, слышал.

Некоторое время он хранил молчание. Потом неожиданно спросил, помню ли я того немецкого врача, который во время войны бывал в Подгорном. Конечно, я его помню, его звали Хорст. Он был в мундире, но в нем не было ничего от военного. Такой обходительный господин, Вероника и Лео часто приглашали его в гости, он любил музыку. Всякий раз, когда играл пианист Вито, он обязательно бывал там. Он производил впечатление человека, случайно оказавшегося в наших краях, только и ждущего, когда все закончится. Буду откровенен с вами, сказал Филипп, я узнал его адрес, он живет в Мюнхене, если, конечно, еще жив. По крайней мере, до войны он там жил. Я написал ему, продолжал он, теперь мы постараемся переправить ему письмо. Я схватила его за руку. Ему известно? сказала я, он знает, где они? Возможно, ответил Филипп, может, он что-то и знает, посмотрим. Подождем. Хотелось бы знать, как долго нам придется ждать от него ответа. Дело несколько усложняется, произнес Филипп, через одних знакомых мы отправим письмо в Грац. В нем будет также почтовый адрес, на который он может написать ответ. Почему в Грац, почему дело сложное? Почему не написать ему из Любляны или не поискать его номер телефона и не позвонить ему? Я ничегошеньки не понимала. Я атаковала его все новыми и новыми вопросами, но Филипп ничего больше не стал объяснять. Подождите, сказал он, давайте подождем.

Потом он стал говорить о том, что в стране страшная нехватка продовольствия и ему удалось достать муки у спекулянта, похоже, он надежный, однако ж, никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Можно подумать, мне есть дело, где он достает продукты, как будто меня вообще интересует еда. Он сказал, что зайдет послезавтра, ты меня слышишь, Филипп, они ведь в Швейцарии? Тот врач немецкий, Хорст, ему об этом известно. Когда он ответит на твое письмо? Он меня не слышал, ушел, его шаги были слышны на деревянной лестнице. А я осталась сидеть возле окна и увидела, как он на улице взглянул наверх и исчез за поворотом. И продолжала сидеть там же и после обеда, когда стал возвращаться народ со сложенными транспарантами и знаменами и портретами своих вождей, и все сидела там до вечера, когда последние митингующие брели на нетвердых ногах, передавая друг другу бутылку. Я внимательно вглядывалась, нет ли среди них того приземистого парня, который до обеда смотрел на мое окно и был похож на одного из наших работников в Подгорном, но постепенно стали сгущаться сумерки, и я не могла разглядеть их лиц.

Я боюсь наступления вечера. По вечерам, когда в квартиру проникают неверные отсветы уличного фонаря, я чувствую, что скоро ночь и мне опять предстоит бороться с бессонницей. Каждый раз с наступлением ночи голова просто раскалывается, вдруг я снова оказываюсь в поместье, на верхнем этаже, и слышу снизу голоса мужчин. Они топчутся в передней, стряхивая снег с обуви, потом доносятся шаги по лестнице, хлопают двери. Резкий разговор, слышу, как Лео пускается в какие-то объяснения, слышу Веронику, которая что-то растолковывает, слов не разобрать. Затем я одеваюсь и хочу спуститься, хоть я уже и тогда ходила еле-еле. Но в этот момент входит Йожи, мадам, вам сейчас не следует идти вниз. Почему нельзя? Вероника сказала, чтобы вы подождали в комнате. Что там происходит внизу, Йожи? Ничего не происходит, они сейчас ужинают и беседуют. Но кто там кричит, спросила я, кто-то отдает приказы, марш, командуют, я слышала, как сказали: марш. Что это за люди, Йожи? Кому они говорят: марш? Она почти затолкала меня в комнату, вам нельзя вниз, мадам, они скоро уйдут. Кто уйдет? Я сидела одетая на кровати и ждала, пока стихнет шум, и эти люди, кто бы они ни были, эти странные визитеры, уйдут. И что придет Вероника и все мне объяснит. Она всегда рассказывала мне о своих гостях. Пианист Вито из Любляны. Поэт, писавший о златокудрой, читал свои стихи и непрестанно сыпал остротами. Она рассказывала мне о том докторе, немце, звали его Хорст, он гостил у нас во время войны, был ранен в России, прихрамывал. Очень любил музыку и был без ума от Вероники. Однако же в тот вечер после Нового сорок четвертого года она не зашла и ничего не рассказала. Ее не было. Не было ее ни в ту ночь, ни утром ее не было, и все ночи и дни после ее не было. Когда внизу все стихло, я спустилась, наша дворовая прислуга, Йожи, Франц и Фани стояли все и смотрели на меня. Что происходит, спросила я, что случилось? Они ушли, ответила Йожи. А где Вероника? Она ушла с ними, ответил Франц, Лео тоже ушел. Да они вернутся, произнесла Фани. Откуда вернутся? Откуда? Они направились в охотничью сторожку, сказал Франц, что-то им нужно было выяснить. К утру, наверняка, вернутся назад. Зачем им идти в охотничью сторожку среди ночи по глубокому снегу? Йожи заметила Францу, что он несет чушь, чего им делать в охотничьей сторожке, они уехали на машине по шоссе. Франц опомнился, да и впрямь, что им делать в охотничьей сторожке, они уехали по шоссе, ну, конечно. Куда уехали? На большом столе в столовой были в беспорядке оставлены тарелки с остатками еды, рюмки, некоторые были опрокинуты. Мы им дали поесть, сказала Фани, они были голодны, господин Лео сказал, чтобы мы им дали еды.

Той ночью я так и не заснула, утро ползло неспешно. Наутро ее не было, и Лео тоже. Снова голова разрывалась от вопросов. Почему они ушли среди ночи? Куда? С кем? Ну да, Лео не всегда сообщал нам, куда идет, он подолгу бывал в Любляне и в других местах по своим делам. Однако, на этот раз он взял с собой Веронику. Зачем? Вероника мне ничего не сказала, она всегда ко мне заходила, всякий раз, когда уезжала в Любляну. А Йожи теперь говорит, что они ушли вместе с визитерами. Что это были за люди? Я ничего не понимала. Но Лео-то, наверняка, сообразил, что к чему. Мне нужно было привыкнуть к мысли, что они ушли. И что они вернутся, они же всегда возвращались. А голова шла кругом, все смешалось: события и изводившие меня вопросы, которые не давали покоя и на другой день, так что и следующую ночь я провела без сна.

Я и сейчас не сплю, просыпаюсь от кошмаров той ночи. Странная пустота, образовавшаяся в голове, не отступала и здесь. По ночам. Каждую ночь я призываю Петера и разговариваю с ним. Ему удается меня успокоить. А днем вот — нет, днем он мне никогда не отзывается, днем я сижу у окна и смотрю на улицу. Вглядываюсь в лица прохожих. Многих я уже узнаю, на них я не обращаю никакого внимания: железнодорожники, идущие по утрам на работу, и те, что возвращаются с ночной смены, торговки, волокущие на рынок поклажу с ранней зеленью со своего огорода, офицер, выезжающий на велосипеде из арки на противоположной стороне улицы, парень, безуспешно пытается завести заглохший мотоцикл, а потом долго еще ходит вокруг него кругами. Всех их и еще многих других я знаю. Когда же по улице проходит летящей походкой какая-нибудь незнакомка в кофточке, сердце мое начинает учащенно биться. Пока она не пройдет мимо окна, пока я не разгляжу хорошенько ее лица и не пойму, что не знаю ее. Ну да кто-нибудь вернется, я точно знаю, что придет. Если не Вероника, не Лео, то, может, Стева, может, он примчится из своей кавалерийской казармы или откуда уж там, поднимется наверх, перескакивая через две ступеньки своими длиннющими ногами, запыхавшись, войдет в комнату и скажет: Вероника велела передать, что… или вообще кто-нибудь со стороны придет и принесет письмо. Или записку, в которой будет написано: мамочка, все в порядке, не беспокойся, или же придет Филипп и скажет, что Хорст, доктор из Мюнхена, ответил. Написал, что Вероника и Лео живы и здоровы. Я сказала Петеру, что снова преисполнена надеждой, с тех пор как узнала, что Филипп написал в Мюнхен. А когда уж придет от него ответ, она узнает, где они и когда Вероника вернется.

Она вернется, говорит Петер, непременно вернется.

А я ему отвечаю: останься она со Стевой, этого бы не случилось, она бы не ушла, не пропала бы с незнакомыми визитерами студеной январской ночью полтора года назад. Не могу избавиться от этой мысли. Осталась бы в той мариборской квартирке, и если бы Стеву его армия услала за тридевять земель, она бы осталась там. Не переехала бы в Подгорное поместье и не сгинула бы потом в неизвестности. Я ей посоветовала вернуться к Лео. Он был ее мужем, заботливым, продолжал любить ее, несмотря на ужасную боль, которую она ему причинила, сбежав с сербским офицером куда-то на юга. Она знала Лео с юных лет по дружбе двух больших семейств, он все время вился около нее, а потом и в школьные годы, когда Вероника особенно не баловала его вниманием, ее всякая всячина интересовала, спорт, танцы, лошади, искусство, всё, только не Лео. Даже управление самолетом. Она была единственной женщиной в Любляне, которая записалась на курсы пилотов летательных аппаратов с двигателем, а потом, когда снова сошлась с Лео, стала первой женщиной в Югославии, сдавшей экзамен на управление самолетом. Все знали, что Лео в ней души не чает и очень привязан к ней. Это знали и видели все, кроме нее самой, по крайней мере, так долгое время казалось. И всем нам хотелось, чтобы они поладили, не скажу, сблизились, потому как они все время были близки, может, даже чересчур. Может, они долго и слишком хорошо друг друга знали. Может, из-за этого и был Лео таким зажатым. А к тому же он был слишком занят, получив в наследство фабрику в Любляне, став владельцем крупной шахты в Сербии, сперва был замкнутым, а потом сделался занятым. Вероника же была полна сил, жизнерадостная, жадная до всего сущего в этом мире. Вскоре после свадьбы, которая неизбежно должна была состояться, Вероника заметила: значит, так на роду написано, а потом стала по лошадям и верховой езде с ума сходить. А мне казалось, что эти лошади стали ее судьбой еще в большей степени, чем замужество с Лео, по крайней мере, так я тогда думала.

Потому как скандал, разразившийся в связи с ее неожиданным исчезновением, которое оказалось попросту унизительным и постыдным бегством с любовником, офицером кавалеристом, был невообразимый. Все ее подвиги до сих пор, пилотирование самолета или выгуливание аллигатора по люблянским улицам или когда она, уже будучи замужем за Лео, укатила на море, никому не сказавшись, были ничто в сравнении с валом пересудов и сплетен, поднявшимся после этого случая. Мы все были вне себя и подавлены, я вообще ни с кем не могла разговаривать первое время. Я закрылась в квартире и поискала фотокарточку Петера. Среди ночи я разговаривала со своим покойным любимым, ее отцом, который не мог поверить в случившееся. Петер, сказала я, ты знаешь, случилась большая беда. Он лишь усмехнулся, когда он был еще жив, я видела, как у него усы дергаются, на этой фотографии он был еще с усами и бородой, так вот, усмехнулся и сказал, что бывают вещи и пострашнее. Он всегда умел любую шероховатость сгладить, для меня же не было на тот момент на свете ничего страшнее. Его Вероничка бросила все — а у нее было все, чего только могла пожелать молодая женщина — и сбежала в южную Сербию, где потом прозябала на офицерской квартире. Если бы Петер был жив, это разбило бы его сердце, может быть, он бы еще раз умер. Она и Лео разбила сердце, но он пришел в себя, большими делами ворочал, такие дела человека захватывают целиком, а Лео и был таким цельным человеком, собрался, еще больше окунулся в работу. Он увлекся собирательством живописи, антикварных вещиц, это было единственной оставшейся ему радостью. Видели его, правда, с какой-то приятельницей, но ничего из этого не вышло, единственная женщина, о которой он мечтал, была Вероника. Лео был мужчина элегантный. Уравновешенный. У него были способности руководить фирмой. И Вероник)’ он любил, и меня тоже, хороший он был человек. А Вероника в каком-то сербском городишке, там, далече, на болгарской границе, варила и стирала для сербского офицера кавалериста и в письмах уверяла меня, что счастлива. В одном из писем она написала, что держит кур, потому что довольствие офицера весьма скромное, наградные же случаются редко. Кур! Твоя Вероника, сказала я Петеру, в каком-то сербском захолустье, где от всех разит сливовицей, теперь кур разводит! Она, молодая дама, на которую вся Любляна насмотреться не могла! Для этого-то мы ее посылали учиться в Берлин? Наши предки точно так же разводили кур, сказал Петер, да и свиньи были. Порой Петер мог довести меня до бешенства, он со всем мог примириться. А я вот не могла. Сперва я так злилась, что даже не отвечала на ее письма. Потом мне захотелось ей помочь, как-то мы говорили по телефону, и я умоляла ее принять деньги, которые послала ей, но она отказалась, и перевод пришел обратно. Если рвать, то рвать до конца, сказала она. Денег она не хотела. Господи Иисусе, что же это такое? обратилась я к Петеру. Она смирилась с судьбой.

Однако Лео не смирился с судьбой. Он добился, чтобы этого офицера перевели в Словению, в Марибор на австрийскую границу, они поселились в офицерской квартирке. Когда я первый раз навестила ее, то сразу поняла, что от воспетого ею счастья остались рожки да ножки. Ну да, Стева принял меня хорошо, можно сказать душевно, по-сербски, как офицер, что означало шумно, с громким смехом, его часто не было дома, ведь в армии тогда то и дело шли учения. Вероника коротала одиночество в этой самой квартирке, потому что общество офицеров и их жен никоим образом не вписывалось в ее стиль жизни. Я видела, что между ними что-то не ладится, но ничего не говорила. Вероника жила свободно и уже поэтому была немного несчастной и к тому же упрямой. Если бы я тогда попыталась описать ее невыносимое положение, она бы встала на рога. Как-то на прогулке я ей сказала, человек не должен продолжать упорствовать, если раз ошибся… Она остановилась и взглянула на меня. Я не ошиблась, сказала она. Только на третий или четвертый приезд, одним весенним вечером, когда мы снова остались одни, я сказала ей, что у меня такое ощущение, что у нее нехорошо на душе. Я нашла нужные слова. Если бы я сказала: ты не должна жить в таких скромных условиях, или: как ты могла сбежать с каким-то офицером, инструктором верховой езды… она бы резко отвернулась от меня. Когда же я заговорила о том, что у нее на душе, слезы хлынули из ее глаз. Ей и вправду было тяжело. Спустя несколько недель она позвонила мне, что возвращается в Любляну, а жить будет у меня. Это не было ошибкой, но так уж вышло, что больше она не могла.

Теперь уже я расплакалась от счастья.

И сегодня, снова сидя у окна в ожидании, когда наступит еще один тоскливый вечер, я не знаю, правильно ли я поступила. Может, ей в Мариборе и было скверно на душе, но она была бы жива. Я хочу сказать, по крайней мере, я бы знала, что она жива и здорова, мы могли бы с ней по телефону поговорить. Когда мне приходит на ум это слово, у меня всегда мурашки идут по всему телу. Она ведь жива, точно, жива. Только подать весточку о себе не может, может, со Стевой где-то в Сербии, а может, с Лео в Швейцарии. Только сама не может голос подать, так вот. Ну да, еще объявится.

Лео тогда купил поместье возле гор в Верхней Крайне, недалеко от Любляны. С загоном для скота, садом и прудом. С лесом повыше жилого дома и обширными лужайками в нижней части. Там паслись кони. Когда он пригласил нас посмотреть вместе с ним поместье, Вероника была очарована. Не столько из-за Лео, он всегда был такой, элегантный, добрый, предупредительный, внимательный, с ней обращался так, как будто ничего не случилось, как будто она опять ездила проветриться в Сушак и теперь вернулась. Она больше была очарована тишиной утра, в которой проснулась, легкой дымкой, стелящейся над лужайкой. Для нее это было чем-то новым. Она была в восторге от росы на траве, по которой прошлась, лошадей на конюшне, косарей на утреннем покосе на опушке леса, пения птиц на рассвете. Ты слышала сов? произнесла она, как они кричали в ночной темноте, в лесной чаще повыше Подгорного поместья? За завтраком я поняла, что Веронике хотелось бы здесь жить. Уже через неделю мы переехали. Такая была она, Вероника, вот такая Вероника, где бы она ни была. Если уж чего решила, никому ее не остановить. Решила, что вернется к Лео. Поместье и окрестности ее просто очаровали. Кроме того, она была сыта по горло этими переездами, офицерскими или родительскими квартирами, прогулками по Любляне и вечеринками, которые ее уже давно не привлекали, ей хотелось покоя, зажить в уединении на природе.

В мои годы человек больше не ждет многого от жизни. Но увидеть Веронику, умиротворенную и с улыбкой, это меня поставило бы на ноги. И в тот раз на некоторое время она меня подняла. И сегодня смогла бы. Я бы тут же поднялась и начала искать альбомы с фотокарточками. На корабле в Риеке, с Петером, с Вероникой, когда она была еще девочкой в светленькой юбочке и бантиками на голове. Я бывала просто счастлива, когда ходила с ней собирать грибы на поляне или сидела у пруда. Всякий раз, когда я смотрела из окна, как она скачет верхом по полю. Или, как она, засучив рукава, дает задание работникам, что им делать. С Лео у них снова вернулась любовь, он был внимателен и предупредителен, хотя и пропадал больше в Любляне, чем в поместье. Ему приходилось много заниматься фабрикой и шахтами в Сербии. Самым большим удовольствием для него, похоже, было, когда ему выдавалось провести несколько дней с Вероникой, он даже звал ее с собой на охоту. Это единственное, чего она терпеть не могла в Подгорном, ее ветром уносило со двора, когда привозили подстреленных серн и кабанов. Из Любляны приезжали гости, его друзья по работе, Вероникины приятельницы, приезжали художники и поэты. У нас на полках появлялись все новые книги, которые выходили в Любляне, и немецкие, конечно, одна еще когда Вероника училась, остальные, новые, заказывались по почте.

Бывал пианист Вито, он был у нас особенно желанным гостем, играл иногда поздно за полночь, мы же лишь восторженно его слушали и смотрели, как летят, приплясывая, его пальцы по клавиатуре. Часто бывал у нас поэт из Любляны. Он подарил Веронике свою книгу под названием «Стихи о златовласках». И посвящение ей написал: Златовласой Веронике — что ж тут поделать, молодость проходит! Она рассмеялась, как любят смеяться все молодые люди, не верящие в то, что молодость проходит, и я тоже раньше думала, что молодость вечна, во время нашего путешествия с Петером по Истре. Но вот несколько дней спустя, когда начала читать книгу, я поняла, почему Вероника от души рассмеялась. Это была шутка, поэт был не прочь пошутить, это была шутка на тему ее бегства с офицером, инструктором верховой езды. Строчки из посвящения я нашла в стихотворении под названием Бежим! Я переписала его на листочек и убрала в альбом с ее фотографиями, он и теперь здесь: Бежим, утонем в радостном похмелье, чтоб не пришлось жалеть вовек… вовек… вовек… И песни станем распевать своей дороге вслед! Что ж тут поделать, молодость проходит! Смеялась она не просто так, не оттого что молодость проходит, смеялась она потому, что поэту была известна ее тайна, если это вообще было тайной. Во всяком случае, что-то такое было, о чем мы больше не говорили, никогда.

Вот так это было, чудесно. Вероника смеялась, и мы с Петером были довольны. Потом у меня начались нелады со здоровьем, и я большую часть времени проводила в своей комнате. Я просматривала фотографии, вспоминая дни, которые мы провели с Петером в Риеке. Я сказала ему: Петер, теперь мы снова вместе, как хорошо. Да я ж тебе говорил, все еще будет хорошо. Ты мне этого не говорил, возражала я, ты сказал, что на свете бывают вещи и пострашнее, чем то, что наша дочь разводит кур. И что и наши деды их разводили. И свиней. Зимой их резали и из крови делали колбаски кровяные. Ты ведь знаешь, я не люблю кровяной колбасы, ответила я ему, мне просто плохо становится при мысли, что эту кровь из животного сливали в ведра и затем еще теплую смешивали с густой массой. А Петер их любил, ему они напоминали о детских праздниках, он даже в Риеке заказывал их каждую зиму из своей деревни. В разговорах с Петером тогда ночами я всегда спокойно засыпала. И потом утром взор мой ласкали зеленые поля и луга под окрики крестьян, убиравших сено.

Лео и Вероника снова были мужем и женой, не знаю, кто удумал устроить эту церемонию, когда мы их снова соединили. Может, как раз поэт, этот шутник. Мы их буквально связали цепью. Вполне возможно, что это действо придумала Вероника, уж точно, что не Лео, он слишком солидный был для таких проделок. От души посмеялись, с самыми добрыми пожеланиями мы исполнили шуточный языческий обряд бракосочетания. На подворье поместья связали их цепью — чтоб впредь им никогда не повадно было разлучаться. Наш поэт произнес высокопарную и торжественную речь, которая как-то не соответствовала шуточной церемонии и более приличествовала бы духовному лицу, произносимая во время их настоящей свадьбы… пока смерть не разлучит вас… а кому довелось видеть Веронику и Лео в тот день, да и все другие дни в Подгорном, тот понимал, что это навсегда, что теперь не может быть по-другому, что бы ни случилось, они всегда будут вместе, пока смерть не разлучит их. Как разлучает всех нас, как разлучила ее отца с ней и со мной, как разлучит меня со всеми, кого я еще знаю. В том стихотворении под названием «Бежим» дальше идет: …Когда-нибудь разверзнутся могилы, уж заждалися нас сыры и темны, как мухи докучают в преисподней …Теперь с наступлением еще одного тоскливого вечера, перебирая фотографии, я обнаружила среди них листок с этим стихотворением и задумалась, сказала Петеру, что наш поэт в тот раз, играя словами, не случайно написал, пока смерть не разлучит вас, а ну как на самом деле разверзлись могилы и смерть их разлучила? Не люблю я этих мрачных мыслей, которые подступают такими вот тоскливыми вечерами к моему одиночеству, кошки у меня на сердце скребут, и в голове вдруг сделается такая пустота, бездна, в которой начинает звенеть одна мысль, Петер, нас твоя смерть разлучила, и в этот момент я больше всего хотела, чтобы и меня разлучила, с кем? С Вероникой или с теми редкими людьми, которые бывают у меня на этой окраине Любляны? С этой квартирой и с жителями этого дома, что каждое утро, тетки в халатах, мужчины с расстегнутыми ремнями, занимают очередь в туалет в коридоре?

Размеренную жизнь в Подгорном лишь иногда нарушали письма, с которыми почтальонам в Поселье приходилось повозиться, а все потому, что адрес на конверте был написан кириллицей. Вероника их вообще не вскрывала. Потом они лежали на комоде в гостиной, пока Йожи их не убирала. Я понимала, она не в состоянии была читать письма Стевы. Раз решил порвать, то рвешь окончательно. Но я-то знала, как ей нелегко. Она все еще любила его. Может, боялась, что в один миг все может вернуться, открой она одно из тех писем, и она может в одночасье снова оказаться на каком-нибудь вокзале.

С час назад я проснулась и включила свет. Что-то на меня нашло. Тот человек, что сегодня утром шел в колонне и посмотрел вверх, на меня… я уже его видела, теперь я была в этом полностью уверена. Я поднялась и достала из шкафчика альбом с фотографиями. Перевернув лишь несколько страниц, я нашла то, что искала. У входа в поместье стоит группа наших работников, некоторые из них были из Поселья, помогали нам, когда было много работы.

Надев очки, я тотчас узнала среди них приземистого молодого парня, того самого, что сегодня днем остановился посреди шествия на улице под окном моей квартиры, посмотрел вверх и задержался, узнав меня, теперь-то я сообразила, что он меня узнал. На фотографии он стоит, прислонившись плечом к каменному забору, рядом с ним Йожи и не знакомая мне женщина из деревни. Молодой мужчина улыбается. Его голова повернута к центру группы, где стоят Лео и Вероника. Вероника в мужской рубашке и в бриджах для верховой езды, рукава засучены, она тоже улыбается, что ж поделать, молодость проходит, смотрит прямо в объектив фотографа, у всех хорошее настроение, кроме Лео, он смотрит куда-то вдаль, поверх полей в низину. Ну да, я в тот же миг вспомнила, как зовут этого мужчину в рабочей одежде. Того самого, кто сегодня днем вышагивал на митинг Маршала. Он взглянул на мое окно, остановил свой взгляд и отвернулся.

Йеранек, это же Йеранек из Поселья!

Он часто бывал в поместье, косил траву и ворошил сено, чинил оконные рамы, лазил на крышу, иногда помогал чистить лошадей. Меня словно осенило, я все вспомнила, когда увидела эту фотографию. И услышала разговор, который возвращался издалека, из глубин ясной памяти, вижу, как иду я после завтрака, а во дворе он стоит и разговаривает с Вероникой.

Как зовут твою девушку, Йеранек? спросила она.

Йеранек от неловкости неуклюже переминается, глядя на мыски своих ботинок. Крестили ее Йожефиной, проговорил он, оправившись. Так зовут нашу экономку, произнесла Вероника, мы ее зовем Йожи, ты ведь ее знаешь, Знаю, отвечает он, она приносит нам поесть, когда мы работаем в саду. А ты свою зовешь не Йожефиной, наверное, тоже Йожи, а? Дома ее зовут Пепца, ответил он. Йеранек, весело проговорила Вероника, я слышала ты собираешься жениться на своей девушке. Йеранек заметил, что я стою в дверях. Так говорят, ответил он. Вероника засмеялась: так говорят? А ты что скажешь? Некоторое время он в смущении молчал. Ну да, замялся он. Ну, ты бы как-нибудь привел ее, Пепцу, сюда, я с ней познакомлюсь. Я ей какой-нибудь наряд дам, чтобы она его на свадьбу надела. Повернулась и беззаботно направилась к выходу. Он же там остался стоять как вкопанный, затем засуетился, словно не знал, за что хвататься.

Он это был, тот, что шел в колонне и остановился у моего окна, тот самый Йеранек, крестьянский паренек из Поселья, который собирался жениться на Йожефине из своей деревни. Не знаю, правда ли это, но однажды он перестал появляться в Подгорном, говорили, что он подался в леса. К партизанам. Люди приходили и уходили, в последние годы что-то прямо пропадали. Как пропали Вероника и Лео. Какое-то предчувствие охватило меня, после того как он остановился тем утром под окном, посмотрел вверх и отвел взгляд. Да я и раньше поняла, что он меня узнал. Узнать-то узнал, а зачем тогда отвернулся?

В поместье и вокруг него то и дело что-то происходило, сновали работники и приезжали гости, не могу восстановить в памяти всех лиц, что выходили из машин или приходили своими ногами с железнодорожной станции, гости, с которыми мы сидели за столом, чьи голоса доносились до меня и поздно ночью, всякий раз, когда компания припозднилась, а я, естественно, покидала ее гораздо раньше, до того как они вовсю разойдутся. Ну, а потом случилась война, и в Подгорном начали шастать люди в форме. Но этой ночью все эти картины померкли в моей квартирке на окраине Любляны. Этой ночью перед моими глазами стоял лишь один образ, и уже когда я погасила свет, пытаясь снова заснуть, я увидела его и услышала его короткую беседу с Вероникой, он смотрел, как она уходит, а сегодня после обеда вот таким же задумчивым взглядом и сизыми кругами под глазами, он смотрел на меня, он тоже меня узнал, я знаю наверняка, что узнал. Надо было бы его позвать и расспросить, где Вероника, может, он знает. Он единственный из Подгорного, кого я встретила с тех пор, как оказалась здесь, да собственно говоря, не встретила, на короткое мгновение встретились только наши взгляды. Ночью мысленно я унеслась далеко, ноги меня хорошо слушались, будто бы я вновь была молодой, подошла к духовому оркестру и подняла руку, чтоб они остановились. Они перестали играть. В полной тишине я подошла к Йеранеку, который смотрел на меня удивленно, не стану я тебя спрашивать, женился ли ты на Йожефине, произнесла я. Я спрошу тебя, где Вероника. Ну откуда ж ему знать? прорезался Петер. Он был в Подгорном, ответила я, дни напролет там проводил, наверняка, ему что-нибудь известно. Успокойся, сказал Петер, это у тебя от бессонницы. Не от бессонницы, мысли мои ходуном ходят, сказала я. Все образумится, заметил Петер. Как? Каким образом все образумится? Он долго смотрел на меня со своей фотографии, раздумывая, что ответить. Ну, как-нибудь, наконец, ответил он спокойно, как-то же все образуется. Ведь как-то же всегда…

Ну уж как-нибудь, сказал днем Филипп, брат Лео, пока все не образуется. А что образуется? Для меня все уже образовалось, раз и навсегда.

Мне снилась, что я молодая. Так живо, что я чувствовала, что мне едва двадцать лет было. Мы сидели с Петером в истринском ресторане, уставшие от целого дня экскурсий, местные музыканты играли и пели песню о девушке, у которой черные волосы, но все звали ее «блондинка», она сама не знала, почему. Мы попивали вино, усталость, вино, песня, нас все переполняло. Хорошо было, я была молода.

От всего прошлого у меня остались фотографии в этих альбомах. Здесь все, что было и миновало. Мои светлые волосики и красное платьице на Корсо в Риеке. Петер, мой муж. Вилла, в которой мы жили. Яхта, на которой мы перегнулись за борт, он, Петер, держит маленькую Веронику на руках и показывает ей куда-то вдаль на побережье в сторону города, в котором мы жили. Может, он показывает ей наш новый, только что построенный дом и маленький садик с цветочными клумбами и дорожками перед ним. Еще одна фотография: на рыбацкой лодке мы с Петером. Это было во время путешествия по Истре, тогда стало понятно, что мы поженимся, на обороте фотографии написано: эта рыбацкая шхуна называется батана. Там была забегаловка, которую называли лавка, маленькая корчма, где мы ужинали, и где я впервые услышала ту песню, до сих пор помню слова: Tutti mi chiamano bionda, ma bionda io non sono… Все называют меня блондинкой, хотя я вовсе не блондинка…

Прошло, давно. Сперва ушел Петер, так внезапно скончался. Потом кончились Риека и дом, в котором мы жили, мы с малышкой Вероникой переехали в Любляну. Потом закончилось житье с Вероникой, она вышла замуж и переехала к Лео. А мне остались фотографии с их свадьбы. И фотографии беглянки, Вероники, на которой ее обнимает за плечи офицер, Стева, перед занюханной кафешкой во Вране, на корешке надпись: Кафе «Европа». И фотографии из Подгорного поместья: в столовой веселая компания на Новый год, мир искусства из Любляны, друзья, у пруда с Вероникой, Лео с Вероникой верхом на лошадях, мы все втроем в автомобиле, они вдвоем, вновь соединившаяся вместе парочка счастливых молодых людей в салоне за роялем. На одной из фотографий я стою с букетом только что собранных цветов в руках, в красном платье в поле, среди полевых цветов в низовье усадьбы, это было в ту пору, когда я еще хорошо ходила. Пришел конец и цветам, и моему здоровью. И красное платье исчезло, отправлено вместе с другим тряпьем в люблянский приют. И белокурых волос тоже нет. Я ведь такой же блондинистой была, как и Вероника.

Расскажи, мамуль, как для тебя пели «блондинку».

Когда она была маленькая, я ей рассказывала, как для меня пели «блондинку», в то время ее еще на свете не было. Она неистово аплодировала, когда я рассказывала ей, как мы с Петером, после того, как исполняли «блондинку», кружились в кафе «Европа» в Риеке, которое, положа руку на сердце, было несколько получше, чем кафе с тем же названием, у которого много лет спустя она будет фотографироваться со своим поручиком во Вране, может, тогда он уже стал капитаном. Эту историю она готова была слушать снова и снова, когда стала постарше, и мы уже жили в люблянской квартире, я должна была то и дело ее повторять. И никогда не забывала мелодию.

На Новый год в поместье, последний мирный год перед войной, она позвала меня выступить и спеть перед избранным обществом. Я смущалась, особенно, когда ей вторили Лео и все остальные. Ну расскажите же, теребил поэт, что это за таинственная «блондинка». Расскажу, ответила я, но петь не стану. Да ведь ничего особенного, сказала я, Петер был тогда в Риеке, дела у него шли хорошо, он опять купил грузовой корабль, на причале стоял, в Триесте… да хватит про дела, заметила Вероника, это никому не интересно.

Да ничего, продолжала я, ничего такого и не было, я приехала погостить в Риеку, вечером мы сидели в кафе «Европа», мы еще не были женаты, в углу играли музыканты. Петер вдруг поднялся и направился к музыкантам и что-то им заказал. Ведущий со скрипкой при полном зале объявил: сейчас мы сыграем для белокурой дамы из Любляны, и смычком показал на меня. Все стали озираться на меня, и я, на самом деле, была смущена, при свете огней, наверное, было видно, как я покраснела. Петер возвращался от оркестра неторопливо, он прошел через все кафе прямо ко мне и пригласил меня на танец. Ну и потом мы танцевали. Вот и все.

Не все, произнесла Вероника. Это была песня, которую они слышали в ресторане, в лавке, так, мамуль? «Боттега» — это лавка, даже скорее, ресторан так назывался в Истрии. И она просто связала их вместе. Песня так звучит… Вероника запела: Tutti mi chiamano bionda, та bionda io non sono… и перевела: все называют меня блондинкой, хотя я вовсе не блондинка. Дело в том, что мама была блондинкой, у нее были прекрасные белокурые волосы, просто золотые. И наша златовласая кружилась, рассказывала Вероника, в кафе «Европа» в Риеке со своим Петером, который сказал ей, мам, что он тебе сказал? Он сказал, что крайний срок для женитьбы. А что ты ответила, мам? Я сказала, что и правда, крайний. Вероника немного помолчала, до этого момента история не представляла собой ничего особенного. Крайний срок, продолжала Вероника, крайний, потому что мама была в положении. Я уже была в проекте, в самом его начале, вскричала она. Вероника рассмеялась, а мне было страшно неловко, почти так же, как в тот раз, когда это случилось. Особенно же потому, что и все остальные начали громко смеяться и аплодировать. Тогда в кафе тоже все захлопали, когда мы перестали кружиться. Чудесно было. Поэт сказал, что знает эту песню. В ней рассказывается о девушке из Паренцо, по-нашему, из Пореча, о городской барышне, которая, как мы уже слышали, сказал он, сначала porto i capelli neri… sincere nell’amor. Perch'e non m’ami pi`u. А на самом деле волосы у нее черные… неподдельные в любви. Кто-то тронул рояль, и я действительно начала петь, вместе с Вероникой и поэтом, я пела дальше, а они подхватывали припев, который быстро выучили: perch'e non m’ami pi`u! Почему ты меня больше не любишь! La mia murusa vegia, пела я, ga meso su butega, «боттега» — лавка или ресторан, где мы с Петером впервые ее услыхали, ее давняя подруга продавала там всякую всячину, de tutto la vendeva, поленту и треску… polenta e baccal'a. Perch'e non m’ami pi`u!

Я и теперь помню все двенадцать строчек этой чудной песни, которая называется La mula de Parenzo, чудесного вальса, который в конце переходит в игривую альпийскую польку. Припев повторяется, что значит: Почему ты меня больше не любишь, Петер эту музыку в кафе «Европа» выбрал не для того, чтобы меня об этом спросить, потому что тогда я его любила, его дитя носила, Веронику. Песню эту он выбрал потому, что мы ее услышали, когда были на экскурсии в Истрии, и она нас очаровала, на обратном пути мы ее все время распевали. О девушке с черными волосами, неподдельными в любви, которая стала продавщицей, торговавшей полентой и сухой треской, смеялись мы. Этой песней он сделал мне предложение.

Все мы на фотографии, все, кто пел тем новогодним вечером. С той фотографии в одночасье осталась только Йожи, наша экономка. Все остальные пропали. Комнаты опустели, возле дома тоже не было никакой жизни, огород порос сорняками, и работники к нам перестали ходить. Осталась Йожи, которую так любила Вероника. Она говорила, что настоящий управитель дома и поместья — это она, всегда знала, что надо сделать в столовой, в саду или на полях. Потом мы с ней остались одни, рассматривали фотографии. Она тоже знала песню про блондинку, иногда мы вместе пели ее у меня в комнате наверху. В столовую или во двор я почти совсем перестала спускаться. Ноги меня подвели, да и никакого желания не было никуда ходить. Повсюду было слишком много Вероники и Лео, их вещей, я даже чучела аллигатора при входе видеть не могла, чтобы не вспомнить о ней. Мы разговаривали с Петером и Йожи.

В тот новогодний вечер мы не догадывались, что еще в этом году у нас случится война. В том числе и в Подгорном.

Там, откуда однажды зимней ночью ушла Вероника, моя дочь. Должна была уйти. Каждый божий день я сидела там наверху у окна в ожидании, что увижу ее. С Лео они приедут на авто, и Вероника помашет мне, когда увидит, что я сижу у распахнутого окна. Это была прекрасная мысль, но я уже тогда понимала, что они не приедут на автомобиле. Как-то после обеда, с помощью Йожи, я спустилась по лестнице вниз и зашла в гараж, авто стоял там, на заднем сиденье лежал ее пиджак, который она всегда надевала, когда ездила на машине. И зонтик ее тоже был там. Так я поняла, что на авто они не приедут. Их кто-то привезет. Может, кто-то из тех, кто сваливался как снег на голову, расхаживал по комнатам, ел и пил, а то и оставался на ночь.

В этом году весной они снова заходили, ни о чем не спрашивали, просто зашли. Что это за люди? спросила я Йожи, какие-то приятели Лео? Йожи ответила, что они из Любляны, говорят, что на некоторое время займут поместье. Как это так, займут? А вот так и займут, ответила она. С кем же они бумаги подпишут, раз Лео здесь нет? А им и не надо ничего подписывать, сказала Йожи. Они просто занимают. Я не понимала, только сейчас поняла: это была новая власть. В тот раз Йожи оглянулась и зашептала: кое-какие вещи тоже забирают. Спустя несколько дней я видела, как на грузовик грузят большие полотна из столовой, несут несколько ящиков и оленьи рога, которые висели на стенах. Один нес коробки со столовыми приборами, я узнала их. Я позвала Йожи: куда это они несут? Берут на время, сказала она, для своих кабинетов в Любляне. Ладно, пускай себе забирают, подумалось мне, уж Лео все обратно получит. Однако, куда им эти оленьи рога, эти чучела оленьих голов и кабанов? Собственно говоря, мне было все равно, пусть уносят, только бы вернулась Вероника, пришла бы уж с Лео или со Стевой, или одна, на автомобиле, на коне или пешком, только бы пришла, чтоб мне обнять ее и расспросить, где ты снова пропадала? Зачем снова не сказала, куда едешь. И когда в Сушак ездила, ничего не сказала. И когда в Сербию уехала со Стевой, ничего не сказала. Днями я просиживала у окна, как вот сейчас сижу, а ночью плакала. Теперь я больше не плачу, только просыпаюсь каждую ночь, гляжу в потолок и жду, когда наступит утро, чтобы можно было снова высматривать лица на улице. Несколько дней после того, как из Подгорного поместья выносили картины и рога, я подслушала разговор нашей экономки с каким-то господином в сапогах.

Как долго еще старуха собирается здесь оставаться? напирал тот на Йожи. Квартиру ей подыскивают, ответила Йожи. Забрал бы ее к себе кто-нибудь из родственников, произнес этот господин, счищая о стену грязь с сапог. Мадам уже очень стара, сказала Йожи. Ну вот и пусть ее к себе забирают, прикрикнул он, мне что ли за ней ходить? Что за люди, сказал он, старого человека бросили на улице. Я сильно удивилась: ведь я же не на улице, я здесь живу шестой год и Лео, хозяин поместья, мой зять.

Как-то майским утром пришел Филипп и сказал, что мне нашли квартиру в Мостах. Йожи помогла уложить два чемодана, мужчина в форме на машине подвез меня до железнодорожной станции в Поселье, а заодно и Филиппа, с которым мы потом вместе поехали в Любляну. А Йожи помахала мне, когда станционный смотритель в красной фуражке поднял палочку и поезд тронулся. Она заплакала. Я хотела сказать, чтобы она все же не плакала, скоро я вернусь, может, вместе с Вероникой и Лео.

Не знаю, где теперь Йожи, где Вероника. Только Филипп заходит. Вчера он мне сказал по секрету, что написал в Мюнхен. Теперь надо только дождаться ответа.

Ночь расступается, за окном потихоньку начинает светать. В коридоре слышны голоса первых проснувшихся соседей, которые уже выстроились в очередь в уборную. Кто-то наливает воду в ведро. Я немного еще полежу, поговорю с Петером. О том танце в Риеке. Он всегда был стеснительным и робким, а в тот раз осмелел. Потом сяду к окну и буду наблюдать за прохожими на улице. Может, снова мимо пройдет тот Йеранек из Поселья, я окликну его и спрошу, не знает ли он, с кем ушла Вероника. Если Йеранек не знает, может, знает Хорст, немецкий доктор. Филипп послал ему письмо. Я буду ждать Филиппа, он издалека помашет мне письмом, которое пришло из Германии. Может, уже этим утром.