6

– Здесь, – говорит Давид.

Мы стоим на вымощенной террасе в глубине сада. Он слегка кивает.

– Здесь, прямо под плитками.

Я прослеживаю его взгляд вниз; кое-где между плитками террасы высовываются стебельки травы и сорняков. Все выглядит очень естественно, словно эти плитки никогда не снимали и не укладывали затем на место.

– Не помню, как об этом зашел разговор, – говорит Давид. – Может быть, потому что мы здесь сидели: я имею в виду, мы с Натали. На том празднике, здесь, в саду, помнишь? В тот раз, когда Плут залаял на друга Макса, как его там…

– Ришард, – подсказываю я. – Ришард Х.

– Да, на него. Значит, мы сидели тут за столиком, и в какой-то момент к нам подсел Макс. Немножко поболтали, ну, ты знаешь, он отпускал всякие шуточки и все такое. По-моему, он был остроумным. А потом разговор зашел о саде и о том, что мы теперь в самом деле красиво живем. Когда Натали пошла в туалет, он подмигнул мне и сказал это о госпоже Де Билде. Что же он сказал-то? «Жаль, что она сама не может это видеть», как-то так… Нет, не так, а по-другому: «Думаю, она была бы рада увидеть, как здесь стало красиво». И еще пошутил, что по достижении определенного возраста стариков больше нельзя переселять. Нельзя лишать их привычного окружения…

– И тогда он сказал тебе, что она лежит здесь?

– Он был очень краток, но мне все стало ясно. Я хочу сказать, что очень долго не мог понять, шутка это или нет. А потом он резко сменил тему и стал спрашивать, как дела в школе.

Носком туфли сдвигаю камешек с плитки в траву. Потом смотрю на балкон: балкон, с которого я сам регулярно наблюдал за собакой; балкон, где Петер Брюггинк сзади обнимал Ивонну; где я стоял с Максом за несколько недель до нашего отъезда на Менорку.

– Он задавал очень конкретные вопросы, о том, как у меня дела с тем или иным предметом, – продолжает Давид. – О том, не докучают ли мне какие-нибудь учителя. Я рассказал ему о господине Вервурде, который может без конца нудить про окружающую среду и ветроэнергетику. Натали уже вернулась из туалета, но я еще сказал, что Вервурд всегда ставит мне плохие оценки и поэтому я могу остаться на второй год.

– Да? – говорю я, внезапно встревоженный.

– Ну, это была шутка – сначала я думал, что он опять шутит. Но он достал бумажку и записал фамилию Вервурда. А потом встал, расцеловал Натали в обе щеки и подмигнул мне. Вообще-то, я совсем забыл об этом, но вскоре Вервурд ни с того ни с сего перестал приходить в школу – несколько недель. А когда вернулся, он был… да, он стал совсем другим. В последнем табеле он поставил мне девятку,^[57] и благодаря ей я в этом году перешел в следующий класс.

Смотрю на сына; из-за вечнозеленого хвойника на траву падает первый луч солнца.

– А ты? – спрашиваю я. – Что ты об этом подумал?

– Я… по-моему, это было классно. Я имею в виду, что он просто так сделал это для меня. Ну, в точности как он помог и тебе, со всем этим тут…

Он обводит рукой сад.

– По-моему, печально, что его больше нет, – говорит он.

Делаю шаг вперед, после некоторых колебаний кладу руку сыну на плечо.

– По-моему, тоже, – говорю я.

Давид поднимает глаза и смотрит на меня:

– Папа?

– Что, сынок?

– Можно тебя спросить? Только скажи честно.

Поднимаю руку, как бы давая присягу:

– Обещаю.

– Когда мы были на Менорке, я однажды видел тебя в бассейне гостиницы. Помнишь?

Киваю:

– Конечно.

– Ты был там совсем один. Ну, еще только этот… этот странный парень.

– Да.

– Я очень долго думал, уже в тот день, но и потом… Ты ничего не собирался сделать?

– Что сделать?

– Ты ничего не собирался сделать этому парню? – говорит Давид тихо.

Развожу руками и принимаюсь смеяться.

– Мальчик мой, – говорю я, привлекаю сына к себе и прижимаю его к груди. Он давно мне этого не позволял.

– Конечно нет! – говорю я со смехом. – Мне он тоже показался странным. Я немножко поиграл с ним, и все.

Держа Давида в объятиях, опять смотрю на балкон второго этажа. Направляясь в серебристом «мерседесе» в Хилверсюм, где снимали «Миллионера недели», мы с Ришардом Х. говорили об этом балконе. Сперва я осторожно завел речь о ливерной колбасе, которую Ришард принес для собаки госпожи Де Билде, – в надежде косвенным путем разузнать что-нибудь еще, – но Ришард вдруг замотал головой.

– Пока все идеально, – сказал он. – Вот только девушку жалко.

Не имея ни малейшего понятия, о чем он говорит, я спросил:

– Какую девушку?

– Макс тебе не рассказал?

Ришард снова замотал головой.

– Иногда этот сукин сын совсем не соображает. Ужасно глупо, если ты не знаешь. И я ему это говорил.

Ришард закусил губу и поддал газу. «Мерседес» по правой полосе проехал мимо черного «БМВ».

– Выходит вдруг на ваш балкон. Фея из «Тысячи и одной ночи». Марокканка, если я правильно понял. Не знаю, что она там делала, но было очень неудачно, что она там стояла и видела меня в саду.

Я несколько раз сглотнул, но горло осталось сухим.

– И тогда?.. – сказал я тихо.

– И тогда, и тогда, и тогда… Такие вещи невозможно объяснить. Типичное НВНМ.

– НВНМ?

– Неудачное время, неудачное место. И все-таки мне до сих пор не по себе. Семьи с детьми, красивые девушки – если нет необходимости, то лучше не надо. Похоже, это здесь.

И «мерседес» повернул на парковку телецентра.

Мне снова вспомнился тот вечер: как по окончании съемки «Миллионера недели» я сначала поискал Ришарда Х. и как в конце концов обнаружил, что серебристого «мерседеса» на парковке больше нет.

Чувствую, что Давид пытается высвободиться из моих объятий, держа его за плечи, смотрю ему в глаза. Хочу сказать еще что-нибудь о том «странном парне» в бассейне на Менорке, стараюсь придумать шутку, в которой обыгрывалось бы выражение «НВНМ», – но только ласково щиплю сына за шею.

– Пойду и заберу для тебя из машины тот диск с «Бешеными псами», – говорю я.

Улица Пифагора в это время пуста – почти пуста, как я вижу, подходя к «чероки», припаркованному прямо напротив входной двери: как раз в этот момент, точно по уговору, из-за угла улицы Коперника появляется та крашеная блондинка с двумя собачонками, похожими на креветок.

Постояв, спиной вперед возвращаюсь к своей двери.

– НВНМ, – шепчу я сквозь зубы, роясь в кухонном ящике возле плиты среди отверток, резинок, батареек и мотков веревки в поисках канцелярского ножа.

После моей заключительной тирады – тогда, почти год назад – эта блондинка больше не отваживалась в человеческое время выводить своих мохнатых ракообразных, чтобы те срали в сквере. Я видел ее то около полуночи, то в предрассветных сумерках – всегда в такое время, когда не мог выскочить на улицу в трусах и футболке.

Я широко шагаю по траве, направляясь к ней; она подтягивает собачонок к себе.

– Я предупреждал тебя в последний раз! – говорю я. – Я советовал иметь при себе номер ветеринарной скорой!

Блондинка ловит ртом воздух; одна из собачонок только что облегчилась и теперь обнюхивает собственные испражнения.

– Здесь играют дети, – говорю я, в глубине души понимая, что это напрасный труд.

В этот момент мне вспоминается рассказ Макса про Вима Кока и Схелто Патейна. Они понятия не имели, где находятся.

– Сейчас же подбери это дерьмо, или будешь выгребать его из своих волос.

По-моему, последняя фраза куда слабее угрозы насчет ветеринарной скорой, и недолго думая я достаю из кармана канцелярский нож.

Задним числом всегда легко говорить, что я совсем ничего не сделал – был слишком труслив для настоящей крови или просто не захотел: не захотел убирать. Так или иначе, я опустил руку с ножом, когда меня позвали из дверей собственного дома.

– Папа!

Сын уже почти вышел на улицу.

Я убрал нож в карман и помахал ему.

– Давид! – крикнул я.

Повернувшись, я увидел, как блондинка идет по траве и тащит ракообразных за собой. Я еще успеваю услышать ее лепет – «Как долго вы тут живете, собственно говоря?» – и переключаю внимание на сына.

– Я возьму тот диск, – говорю я.

Иду по траве к «чероки». Но тут мне в голову приходит другая мысль, и я сворачиваю к входной двери.

– Давид!

– Что?

– Я тут подумал… Макса хоронят через… сейчас посмотрю. Часика через два. Скажи честно, если тебе не хочется. Но может быть, ты пойдешь со мной?

Он смотрит мне в глаза:

– Ну…

– Мне было бы приятно, – говорю я. – Пойти не одному… Пойти вместе с тобой, – добавляю я поспешно.

На лице сына появляется улыбка.

– Хорошо, – говорит он.