Глава 36

Смерть Эммы, словно скальпель хирурга, рассекла на две половины и мою жизнь, и меня самого. По временам мне казалось, мое сердце валяется где-то в грязи, словно гнилое яблоко: оно продолжает биться, но происходит это как будто отдельно от меня.

Вся моя жизнь была подготовкой к одному-единственному моменту, но вот этот момент наступил, а я ничего не смог сделать. Я упустил свой шанс – и остался один. Годы оказались потрачены зря: все мои знания и навыки не принесли желанного плода.

Теперь я не хотел иметь никакого отношения к медицине, не хотел заниматься хирургией, не хотел лечить страждущих и больных людей, не хотел даже думать о тех годах, когда меня называли «Кудесником из Атланты». Я старался забыть все, что когда-то знал, забыть лица тех, чьи сердца я когда-то держал в руках. Я стремился отказаться от самого себя – от всего, чем я когда-то был. Если бы была такая кнопка, нажав которую я мог бы стереть все, что, словно на магнитной ленте, было записано в моей памяти, я бы сделал это не колеблясь. Сделал и уехал далеко-далеко, чтобы никогда больше не возвращаться.

После похорон Эммы я поручил риелторской фирме продать наш алабамский пентхаус, позвонил в организацию ветеранов Вьетнама и предложил забрать из квартиры все вещи, какие могут им пригодиться, а сам сел в машину и поехал на север. На шоссе И-285 я выбросил в окно свой больничный пейджер. Проехав несколько миль, выбросил второй. Добравшись до шоссе номер 400, метнул на встречную полосу один из двух своих мобильных телефонов, где его тут же раздавил тяжелый тягач. Пару минут спустя я точно так же поступил с мобильником Эммы, который ударился об асфальт и разлетелся вдребезги. Уже приехав на наш участок на озере, я вышел на причал и зашвырнул в воду свой второй и последний телефон.

Несколько часов спустя я зашел в дом, отключил от проводной линии некстати зазвонивший телефонный аппарат, огляделся, запер входную дверь и снова сел в машину.

Вернулся я только восемь месяцев спустя. Где я все это время был и что делал, я сказать не могу, но не потому, что мне стыдно. Я просто не помню, и, быть может, это к лучшему. Скажу только, что не раз и не два мне приходилось останавливаться у телефонной будки и, зайдя в нее, разглядывать обложку местного телефонного справочника, чтобы узнать, в каком городе я нахожусь. Еще я помню, как примерно в конце первой недели моих странствий я случайно бросил взгляд на одометр и увидел на нем запомнившуюся мне цифру – ровно пять тысяч миль. Два месяца спустя настроенный на одну поездку прибор обнулился, но я рассчитал, что за это время я проехал тысяч пятнадцать-двадцать.

Память сохранила немногое. Я смутно помню, что видел Атлантику и стоял на берегу Тихого океана. Канадские Скалистые горы преградили мне путь на север, а на мексиканской границе меня остановила пограничная стража. Вот, пожалуй, и все, что я могу рассказать об этом времени. Возможно, мои передвижения можно более подробно проследить по квитанциям банкоматов и банковским документам, в которых отражены заправки и кафе, где засветился номер моей кредитной карточки, но заниматься этим у меня нет ни малейшего желания. Да и какой смысл – все это тоже осталось в прошлом.

Когда я снова очутился на озере, Чарли только что вернулся из «школы», где потерявших зрение взрослых (а большинство «учеников» этой школы – жертвы катастроф или несчастных случаев) учат жить в мире заново. Первые несколько дней мы топтались возле друг друга как два магнита, которые взаимно отталкиваются, вместо того чтобы притягиваться. Не то чтобы нам не хотелось разговаривать – мы просто не знали, с чего начать. Да и что я мог сказать брату жены, которую не сумел спасти?

А Чарли просто подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

– Риз, ты – лучший врач из всех, кого я когда-либо знал.

Эти слова оказались больнее любых упреков и обвинений. Я обнял его, и мы немного всплакнули. Больше мы о прошлом не вспоминали – старались не вспоминать. И начали подбирать обломки, которыми были усеяны опустевшие поля наших жизней. То и дело мы натыкались на что-то, что ранило нас до крови, – и до сих пор натыкаемся, когда вместе, когда поодиночке. Реконструкция старых лодок, в которую мы оба ушли с головой, стала для нас чем-то вроде групповой терапии, и мы старались не пропускать ни одного сеанса, способного дать хотя бы призрачную тень забвения.