Глава 29

Медицинский колледж научил меня многому, но одной вещи я не переставал удивляться. Оказывается, человеческое тело при всей его кажущейся хрупкости и подверженности разного рода хворям не так-то просто убить. Люди часто обращаются с собой не самым лучшим образом. Они дымят как паровозы, пока их легкие не превратятся в пропитанную смолой губку, как у Сэра Уинстона; они пьют как рыбы, и их внутренности проспиртовываются насквозь; они жрут, как свиньи, и у них появляется тройной подбородок, а сердца и почки обрастают толстым слоем жира; они сидят на одном месте, как присосавшиеся к днищу корабля моллюски, а потом жалуются, что им тяжело ходить… И все же, несмотря на все это, человеческие тела продолжают жить, продолжают худо-бедно функционировать в соответствии с заложенной в них программой. Вот в этом я черпал надежду, полагая, что коль скоро большинство окружающих, столь наплевательски относящихся к своим телам, ухитряется каким-то образом протянуть семьдесят или даже восемьдесят лет, то такие люди, как Эмма, поневоле вынужденные беречь свои изначально отягощенные серьезными заболеваниями организмы, могут рассчитывать как минимум на половину этого срока. Будь это действительно так, это означало бы, что, хотя отпущенное Эмме время неумолимо тает, я все же могу успеть научиться всему, что мне необходимо, а она в свою очередь имеет все шансы дождаться, пока я буду готов сразиться с ее болезнью.

На медицинском факультете Гарвардского университета я провел три года, после чего по рекомендации доктора Трейнера меня на пять лет направили в резидентуру^[55] Массачусетской больницы^[56] по специальности общая хирургия. Это была большая удача: в больнице я научился многому. Кроме того, вынужденный дежурить фактически через сутки, я понял, что человек способен обойтись гораздо меньшим количеством сна, чем обычно принято считать. Довольно часто мне приходилось работать три дня и две ночи подряд без всякого сна. После семидесяти с лишним часов почти непрерывных операций я возвращался к Эмме, спал от силы часов шесть, а проснувшись, снова был готов резать, удалять, сшивать.

И такой я был не один. В Массачусетской больнице нас было двенадцать резидентов, двенадцать молодых врачей, тщательно и беспристрастно выбранных среди выпускников крупнейших медицинских колледжей всего мира. Нас называли «лучшими из лучших», и мы действительно были таковы. Подтверждением этому могли служить результаты нашей работы. Конечно, резидентура отнимала очень много времени, и мне редко удавалось пробыть с Эммой достаточно долго, но я успокаивал себя тем, что каждый час, проведенный в операционной, помогает мне отточить врачебные навыки и приближает к мечте – к тому моменту, когда я смогу вылечить мою жену.

Когда срок резидентуры в Массачусетской больнице подошел к концу, мне позвонил один их лучших в мире трансплантологов и предложил поработать под его началом в университете Вандербильта^[57]. Целью этой «стажировки», как он ее назвал, было изучение методики пересадки сердца. Излишне говорить, что мы с Эммой сразу же согласились и на полтора года перебрались в Нэшвилл. Там я и познакомился с высоким, худым, на удивление скромным и мягким человеком, который тем не менее считался если не лучшим в мире специалистом по пересадке сердца, то, во всяком случае, одним из первой тройки. Разумеется, он пользовался колоссальным авторитетом и был живой легендой современной кардиохирургии, однако, несмотря на это, он настаивал, чтобы мы звали его просто Билли. Так мы его и звали, но в разговорах между собой непременно добавляли к имени уважительное «сэр».

Если Массачусетская больница научила меня не медлить, не чесать в затылке, а принимать решения мгновенно, то в медцентре при университете Вандербильта меня научили лечить. Пересадка сердца сама по себе несложна – ее методика давно отработана и доведена до совершенства. Как вырезать больное сердце, как вшить здоровое, как зашить пациента – все это давно известно. Самое сложное наступает после того, как хирургическая операция благополучно завершилась. Мало пересадить больному здоровое сердце – врач должен с помощью сильнодействующих лекарств заставить тело пациента не отторгать донорский орган. Для этого необходимо ослабить иммунную систему организма и помешать ему атаковать самого себя просто потому, что неизвестно чье сердце вдруг оказалось в теле, для которого оно никогда не предназначалось. И надо сказать, задача это весьма непростая и тонкая. Чтобы предотвратить отторжение донорского сердца, реципиентам приходится принимать в среднем около четырнадцати разных таблеток в день, и не как попало, а по определенной схеме.

Таким образом, каждый хирург-трансплантолог должен по умолчанию быть хорошим специалистом в области инфекционных заболеваний различной этиологии. Ему приходится специально готовить себя таким образом, чтобы с первого взгляда распознавать симптомы болезней, которых другие врачи просто не видят, реагировать на малейшие изменения в количестве кровяных телец и в химическом составе крови, различать обертоны кашля, подмечать изменения цвета глазных белков и кожи. Да что там, даже появление неприятного запаха изо рта может свидетельствовать о развитии какого-то воспалительного процесса!

В отличие от большинства хирургов, оперирующих людей, с которыми они никогда не встречались и никогда больше не встретятся (последний осмотр перед окончательной выпиской не в счет), трансплантологи знакомятся со своими пациентами задолго до операции. Они знают их биографии, их семейную историю и вместе с ними переживают мучительное многомесячное ожидание подходящего донорского сердца. После операции трансплантологи встречаются с пациентами на протяжении нескольких лет: сначала раз в неделю, потом раз в месяц. И изменить этого нельзя, поскольку врач и больной оказываются прочно связаны друг с другом тем невероятным, таинственным действом, почти чудом, когда первый вкладывает чужое сердце в грудь второго – и сердце вдруг оживает и начинает биться.

Хирурги других специальностей редко оказываются связаны с пациентами столь тесными узами.

В Вандербильде я пробыл полтора года и уже начинал задумываться о том, что мне делать дальше, когда мне позвонили из Атланты. Городская больница Святого Иосифа собиралась открыть у себя отделение трансплантологии, и мне предложили его возглавить. Билли отпустил меня без вопросов и дал мне свое благословение. На прощание я крепко пожал ему руку и от души поблагодарил за все.

Так мы с Эммой вернулись в Атланту.

К этому времени я постоянно носил с собой два пейджера и два мобильных телефона, поскольку все эти последние семь лет меня в любой момент могли вызвать в больницу. Мне исполнилось тридцать, и больные стекались ко мне со всего штата. Я ни разу не потерял пациента и ни разу не попадал под суд. Все мои операции неизменно заканчивались удачно, и слухи о моих способностях распространялись.

После двух лет моей самостоятельной работы нам с Эммой позвонил Чарли, который занимался строительным бизнесом к северу от Атланты. Он рассказал нам о двух выставленных на продажу «симпатичных» участках на северном берегу озера Бертон. По его словам, участки, на одном из которых все еще стояла однокомнатная постройка с верандой – бывшая рыболовная база, находились друг против друга, и разделял их только узкий залив. Его сообщение нас заинтересовало, и уже в следующее воскресенье – вечером, когда у меня не было плановых операций, – мы трое встретились с представителем риелторской конторы и отправились осматривать участки. Рыболовная база оказалась довольно ветхим и убогим строением, больше похожим на сарай, но могла послужить нам с Эммой в качестве летнего домика по крайней мере до тех пор, пока мы не сможем построить здесь что-нибудь по своему вкусу. Впрочем, Эмма принялась мысленно рисовать себе наш будущий дом чуть не с того самого момента, когда мы пересекли границу выставленного на продажу участка, а на обратном пути в Атланту сделала несколько зарисовок, воплотив мечты на бумаге. Мы решили не откладывать дела в долгий ящик и прямо с шоссе позвонили в риелторскую контору, чтобы сообщить о своем согласии, а спустя еще несколько дней перевели деньги и подписали необходимые бумаги.