По дороге из конторы домой Стенли Бернел остановил двуколку у Бодега, вылез и купил большую банку устриц. Рядом, в китайской лавке, он купил превосходный ананас — в самом соку, а потом увидел корзину свежих черных вишен и сказал Джону, чтобы тот отвесил ему фунт. Устрицы и ананас Стенли уложил в ящик под передним сидением, а вишни всю дорогу держал в руках.

Пэт, работник, соскочил с сидения и еще раз поправил коричневую полость.

— Поднимите ноги, мистер Бернел, я подверну концы, — сказал он.

— Хорошо! Хорошо! Первый класс, — повторял Стенли. — Ну, теперь едем прямо домой.

Пэт тронул серую кобылку, и коляска помчалась вперед.

«Право, мой работник — первоклассный парень», — размышлял Стенли. Стенли нравился его вид — аккуратная коричневая куртка и коричневый котелок. Ему нравилось, как Пэт поправлял на нем полость, и нравились его глаза. В этом парне не было и тени подобострастия, а уж этой черты Стенли терпеть не мог в людях. И Пэту, как видно, была по душе его работа — он выглядел счастливым и довольным.

Серая кобылка шла хорошо. Бернелу не терпелось скорее выбраться из города. Ему хотелось домой. Великолепно жить за городом — кончил работу и прочь из этой городской духотищи; едешь и дышишь свежим теплым воздухом, зная, что в конце пути тебя ждет собственный дом с садом, и лугом, и тремя первосортными коровами, и птичьим двором, где полно уток и другой домашней птицы. Великолепно!

И когда город наконец остался позади и они покатили по пустынной дороге, у Стенли от удовольствия сильнее забилось сердце. Он сунул руку в кулек и принялся за вишни, кладя в рот по три-четыре ягоды сразу и выплевывая косточки прямо на дорогу. Вишни были вкусные, такие сочные и прохладные, не побитые, без единого пятнышка.

Вот хотя бы эти две: с одного бока черные, а с другого белые. Превосходны! Чудесная пара маленьких сиамских близнецов. И он продел их в петлицу… Ей-богу, почему бы не угостить этого парня, Пэта, вишнями? Нет, пожалуй, лучше не стоит. Лучше подождать — пусть послужит еще немного.

Стенли начал строить планы, как он будет проводить субботние вечера и воскресенья. По субботам он не будет закусывать в клубе. Нет, он постарается удрать из конторы как можно раньше и, вернувшись домой, съест пару кусков холодного мяса и немного салату. И еще он прихватит с собой нескольких приятелей — вечером можно поиграть в теннис. Не слишком много — не больше трех. Берил тоже хорошо играет… Он вытянул правую руку, медленно согнул в локте, проверяя мускулы… Выкупаться, обтереться хорошенько, выкурить сигару после обеда на веранде…

В воскресенье утром они будут ходить в церковь — дети и все прочие. Тут он вспомнил, что еще не, договорился, чтобы в церкви ему отвели скамью по возможности на солнечной стороне и поближе к алтарю, чтобы не дуло от двери. И он представил себе, как он исключительно хорошо читает нараспев слова молитвы: «Поправ смертью смерть, ты отверз всем уверовавшим врата царства небесного». И он уже видел аккуратную медную табличку, прибитую сбоку к церковной скамье: «М-р Стенли Бернел с семейством»… Остальную часть дня он проведет с Линдой… Вот они гуляют по саду: она держит его под руку и он подробно рассказывает ей обо всем, что он собирается сделать на следующей неделе в конторе. Он слышит, как она говорит ему: «Мне кажется, это все очень умно, милый…» Эти беседы с Линдой о делах удивительно помогали ему, хотя, разговаривая, они часто говорили совсем не о том. Черт побери! Опять они плетутся! Пэт придерживает лошадь. Ну и мучение! У него даже засосало под ложечкой.

Приближаясь к дому, Бернел всякий раз испытывал панический страх. Еще не въехав в ворота, он уже кричал первому, кто попадался ему на глаза: «Дома все в порядке?» Но все равно не мог успокоиться, пока не слышал голос Линды: «Стенли! Вернулся?» Черт знает, как долго приходится добираться до дому — в их жизни за городом это единственный серьезный недостаток. Но теперь уже близко. Они поднялись на последнюю горку; дальше до самого дома пойдет пологий спуск, не больше полумили длиной.

Пэт слегка тронул лошадь кнутом и ласково приказал: «А ну, давай. А ну, давай».

До захода солнца оставались считанные минуты. Все кругом замерло, омытое ярким металлическим светом. С полей, раскинувшихся по обеим сторонам дороги, доносился аромат сочной травы, пахнувшей парным молоком. Железные ворота были открыты.

Двуколка промчалась через них, вверх по дороге, вокруг островка и остановилась перед верандой, как раз посредине.

— Ну как, подходящая лошадка, сэр? — спросил Пэт, слезая с сидения и добродушно улыбаясь хозяину.

— Вполне. Очень хорошо, Пэт, — отозвался Стенли.

Из стеклянной двери вышла Линда. «Стенли! Вернулся?» — зазвенело в сумеречной тишине.

При звуке ее голоса у него так сильно забилось сердце, что он с трудом подавил в себе желание тут же взбежать вверх по ступенькам и обнять ее.

— Да, вернулся. Все в порядке?

Пэт развернул двуколку по направлению к боковым воротам, выходившим на задний двор.

— Минуточку, — задержал его Бернел. — Подайте мне вон те два пакета. — И он таким тоном сказал Линде: «Я привез с собой банку устриц и ананас,» — словно дарил ей все земные плоды.

Они вошли в холл. В одной руке Линда несла устрицы, в другой — ананас. Бернел закрыл стеклянную дверь, сбросил шляпу, обнял жену, прижал к себе и поцеловал в темя, потом в уши, в губы, в глаза.

— Ох, милый! — сказала она. — Подожди же минуточку! Дай мне хоть положить эти дурацкие пакеты. — И она поставила банку с устрицами и ананас на маленький резной стул. — Что у тебя в петлице — вишни? — Она вытащила их и повесила ему на ухо.

— Не надо, голубка. Это тебе.

Тогда она сняла их.

— Ты не обидишься, если я оставлю их на после? До обеда они испортят мне аппетит. Пойдем к детям. Они как раз пьют чай.

В детской на столе стояла зажженная лампа. Миссис Ферфилд резала хлеб и мазала куски маслом. Три девочки, повязанные салфетками, на которых были вышиты их имена, сидели за столом. Когда вошел отец, они вытерли губы в ожидании поцелуя. Окна были открыты; на камине стоял кувшин с полевыми цветами, и лампа отбрасывала на потолок большой мягкий круг света.

— Вы, кажется, очень уютно здесь устроились, мама, — сказал Бернел, щурясь от яркого света. Три девочки сидели по трем сторонам стола, четвертая была не занята.

«Вот тут будет сидеть мой сын», — подумал Стенли. Он крепче обнял Линду за плечи. Ей-богу, ну не глупо ли чувствовать себя таким счастливым!

— Да, Стенли. Нам очень уютно, — сказала миссис Ферфилд, нарезая хлеб для Кези узкими ломтиками.

— Вам здесь больше нравится, чем в городе, а, дети? — спросил Бернел.

— О да, — сказали девочки, а Изабел, подумав, добавила: — Спасибо тебе большое, дорогой папочка.

— Пойдем наверх, — позвала Линда. — Я принесу тебе домашние туфли.

Лестница была слишком узкой, чтобы идти по ней под руку. В спальне было совсем темно. Стенли слышал, как кольцо Линды постукивало о мраморную полку камина: она ощупью искала спички.

— У меня есть спички, дорогая. Сейчас зажгу свечи. — Но он не зажег, а подошел к ней сзади, снова обнял и прижал к плечу ее голову.

— Я так необыкновенно счастлив, — сказал он.

— Правда? — Линда повернулась к нему и, положив ему на грудь руки, заглянула в глаза.

— Право, не знаю, что на меня нашло, — проговорил он, словно извиняясь.

На дворе теперь стало уже совсем темно; выпала обильная роса. Когда Линда закрывала окно, холодные капли омочили ей кончики пальцев. Где-то далеко лаяла собака.

— Знаешь, мне кажется, что сегодня будет луна, — сказала Линда.

Когда она сказала это, когда холодная влажная роса коснулась ее пальцев, ей вдруг показалось, что луна уже взошла, а она, застигнутая врасплох, стоит в потоках холодного лунного света. Линда вздрогнула, отошла от окна и села на диван рядом со Стенли.

У мерцающего огня камина в столовой на мягком пуфе сидела Берил и играла на гитаре. Она приняла ванну и переоделась. Теперь на ней было платье из белого муслина в черный горошек, и к волосам была приколота черная шелковая роза.

Она играла и пела для себя одной и, пока играла и пела, не переставала любоваться собой. Отблески пламени падали на башмаки, на красноватую деку гитары, на белые пальцы Берил…

«Если бы, стоя за окном, я увидела себя, я, несомненно, влюбилась бы», — подумала она. И она заиграла аккомпанемент еще мягче и уже не пела, а только слушала.

«Первый раз, когда я тебя увидел, моя крошка, — а ты и не подозревала, что кто-то смотрит на тебя, — ты сидела на мягком пуфе, подогнув маленькие ножки, и играла на гитаре. Боже, я никогда не забуду…» — Берил откинула голову и запела снова:

Но тут раздался громкий стук в дверь, и в комнату просунулось багрово-красное лицо служанки.

— Пожалуйста, мисс Берил, мне нужно накрыть на стол.

— Пожалуйста, Элис, — сказала Берил ледяным тоном. Она поставила гитару в угол. Элис внесла большой черный железный поднос.

— Ох, и пришлось же мне сегодня повозиться с духовкой! — сообщила она. — Не печет, да и только.

— Вот как! — сказала Берил.

Нет, эта дурацкая девчонка совершенно невыносима. Берил влетела в темную гостиную и зашагала из угла в угол. Она никак не могла успокоиться, никак… Над камином висело зеркало. Она обеими руками оперлась о каминную доску и взглянула на отразившуюся в нем бледную тень. Какая она красивая, и нет никого, кто бы посмотрел на нее, никого…

«Почему ты должна так страдать? — казалось, говорило лицо в зеркале. — Ты не создана для страданий… Улыбнись!»

Берил улыбнулась, и ее улыбка действительно была так прелестна, что она снова улыбнулась, но на этот раз уже просто потому, что не могла не улыбнуться.