Глава 7

Зеленое дерево

В мае Алан Тьюринг согласился работать в Манчестерском университете, но он даже не догадывался о тех изменениях, которые произошли там с того времени. Тьюринга назначили заместителем директора “Вычислительной лаборатории королевского общества”. Директором лаборатории должен был стать Ньюман, а спонсором — Королевское общество. Но к октябрю стало ясно, что Ф.К. Уильямсу не нужны ни лаборатория, ни Королевское общество.

С развитием электронного оборудования немаловажным фактором было то, что изобретательность Уильямса подкреплялась его теплыми отношениями с руководством Научно-исследовательского института дальней связи. Ему позволяли использовать оборудование института и предоставили двух ассистентов. Первым был Т. Килберн — молодой инженер, который получил диплом математического факультета в Кембридже. Через некоторое время к нему присоединился Д. Тутилл, который окончил Кембридж в тот же неспокойный военный год, что и Килберн.

Первые шаги в разработке алгоритмов принадлежат Ньюману.

Он объяснил принцип хранения чисел и программ, что по словам Уильямса заняло около получаса, и выступил в поддержку дизайна фон Неймана. В конце 1947 года планы Уильямса и его двух ассистентов начали очень быстро развиваться. Перспектива математических трудностей не пугала ученых, они, как говорил Уильямс, «действовали быстро, чтобы не было слишком много времени на раздумья». В результате у них получился крошечный компьютер, о существовании которого Алан узнал летом. Память машины состояла всего лишь из одной электронно-лучевой трубки.

Электронно-лучевая трубка имела преимущество над ртутной линией задержки хотя бы потому, что исключала эти самые задержки. В сущности, это была обычная деталь оборудования, которая не требовала даже точного машиностроения и котрую можно было купить в магазине. На практике это достоинство несколько омрачалось тем, что у большинства таких трубок было слишком много помех на мониторе, чтобы их можно было использовать. Но такая доступность все же одержала верх, и проект сдвинулся с мертвой точки.

На самом деле устройство работало не так уж и быстро — ему требовалось 10 микросекунд на чтение однозначного числа, в то время, как ACE (автоматическая вычислительная машина), использовавший линии задержки, справлялся за одну. Но такая задержка компенсировалась тем, что информация на трубках была доступна сразу и не нужно было ждать, пока линия задержки ее передаст. Алан сравнил это с листами бумаги, которые разложены на столе под лампочкой — каждое слово или символ становится видимым, если сфокусировать на нем взгляд.

Сначала электронно-лучевая трубка могла хранить 2048 ячеек памяти, периодически их регенерируя. Но потом количество снизили до 1024. Они были распределены на 32 слова, каждое из которых состояло из 32 разрядов. Каждое слово представляло собой число или команду. Вторая электронно-лучевая трубка хранила команды, которые выполнялись на данный момент, и их адреса. Третья работала как аккумулятор для арифметических операций. Это была одноадресная машина, где для каждого действия была своя отдельная команда. Порядок работы полностью отличался от того, который был разработан для ACE. Как бы то ни было, арифметика здесь была сведена к минимуму. Главным было показать, что операции копирования и вычитания вообще возможно проводить с простой системой условного ветвления. Если бы работа Национальной физической лаборатории Великобритании (НФЛ) была завершена, то устройство Хаски было бы куда более совершенным, чем это. На практике Манчестерский компьютер представлял собой ужасный беспорядок из стоек, лампочек и проводов, три экрана светились в темноте комнаты с грязной коричневой плиткой. Уильямс с восторгом называл это «поздним туалетным стилем».

Пожалуй, эти слова лучше всего описывают запоминающее устройство на основе электронно-лучевой трубки. Однако и этого было достаточно. Вот, как Уильямс описывал день своего триумфа:

Это случилось 21 июня 1948 года. Килберн написал первую программу для ЭВМ с электронной памятью. Машина умела находить наибольший делитель для целого числа, перебирая по очереди все простые числа, которые меньше его самого.

После этого уже ничто не было таким, как прежде. Мы знали, что теперь нужны только время и силы, чтобы сделать следующую, более значительную по размерам машину. И тогда мы решили взять еще одного специалиста, чтобы удвоить наши усилия».

Как раз тогда Килберн в разговоре с Тутиллом упомянул, что «приезжает парень по имени Тьюринг, который он написал программу».

К тому моменту Уильямс уже знал про Алана, поскольку тот работал в Национальной физической лаборатории. Килберн кое-что о нем слышал, а Тутилл, который ничего не знал про Тьюринга, работал с его программой и, к своему удивлению (или самодовольству) выяснил, что она не только не была эффективна, но и содержала ошибку.

В Манчестере у них была машина, которая работала, и это значило куда больше, чем впечатляющие или даже гениальные планы. Для Алана это значило, что, пока он был в отпуске, Манчестерский университет поменял свои намерения из политических соображений. В июле сэр Генри Тизард, главный научный советник Министерства обороны, увидел машину и признал, что она имеет национальное значение. Он заявил, что нужно как можно быстрее продолжить ее развитие, чтобы страна осталась лидером по производству больших вычислительных машин, несмотря на то, что в США в подобные проекты вкладывают огромные силы и средства. Он обещал исследователям полную поддержку во всем.

Это многое значило для инженеров, но не имело ничего общего с «фундаментальными математическими исследованиями», которыми собирался заниматься Ньюман, и с грантом, который ему для этого предложило Королевское общество.

То, что Тизарда устроила такая ситуация, никого не удивило. В 1948 году он поддержал идею создания атомного оружия в Великобритании (хотя уже через год поменял свое мнение, заявив, что Британия перестала быть великой державой). Правительство потратило около 100 тысяч фунтов, и эти торопливые, почти панические движения сильно контрастировали с величественным движением науки в НФЛ. Это куда больше относилось к событиям в Берлине и Праге, чем к намерениям Королевского общества (как раз тогда, в октябре 1948 года, снос бомбоубежищ вдруг прекратился). И это точно не имело никакого отношения к Алану, который оказался пешкой в большой игре. Таким образом, в контракте не было ничего ни про Ньюмана, ни про Блэккета. Ньюманом двигал исключительно математический интерес: он с отчаянием думал о том, каких результатов можно было бы достичь, если бы таланты тех, кто работал в Блэтчли, были применены в его области. Он хотел купить машину и заниматься математикой, но в тот момент стало ясно, что это невозможно: главной задачей для всех становилось развитие оборудования. Поэтому его интерес к проекту ослаб, и он не возражал, что дальнейшая работа будет проходить без него. Блэкетт же был раздражен, тем более, что он был противником развития атомного оружия.

Но даже если не брать в расчет политические причины, Алан слишком поздно занялся работой над проектом. Без него уже успели принять важное решение о том, чтобы использовать в качестве резервного хранилища магнитный барабан, который разработали в Биркбек-колледже. Заряды располагались на дорожках вокруг барабана и считывались при помощи головки. Такое устройство могло заменить множество медленных, дешевых линий задержки, чтобы хранить информацию и команды, котрые не нужно использовать прямо сейчас. Еще одно новшество, изначально предложенное Ньюманом, заключалось в использовании «Б-трубки». Это была дополнительная электронно-лучевая трубка, с помощью которой можно было вносить изменения в команды. Ее можно было использовать, работая, например, с последовательностью чисел, и при этом избегать сложного программирования. В целом это противоречило принципам, которые Алан разрабатывал для ACE: согласно этим принципам, использование команд было предпочтительнее, чем введение дополнительного оборудования.

Если же говорить в целом, то все решения уже были приняты другими. Они называли ее малой экспериментальной машиной или «ребенком». Но это был чужой ребенок, а не его. Уильямс все переиграл. Сначала Дарвин надеялся, что Уильямс построит машину по инструкциям Тьюринга, а теперь Тьюринг должен был сделать так, чтобы машина Уильямса заработала. При всем желании тут не обошлось без конфликта, тем более, что группа инженеров не хотела, чтобы ими кто-то руководил. Граница между математиками и инженерами оказалась очень четкой, между ними опустился своего рода железный занавес. Этот компьютер никогда бы не стал компьютером Алана Тьюринга, как мог бы им стать ACE. Поэтому Алан постарался освободиться от какой-либо административной ответственности за этот проект настолько, насколько это было возможно. Но он мог помогать в его создании, а впоследствии, возможно, и пользоваться им. Кроме того, его привлекали зарплата в размере 1200 фунтов в год (в июне 1949 года ее повысили до 1400) и значительная свобода действий и перемещений.

Итак, Алан остался в Манчестерском университете уже не как заместитель директора лаборатории, а просто внештатный «профессор». Все называли его «профессор», чем, возможно, вызывали раздражение у настоящих профессоров. С одной стороны, после Кембриджа Манчестерский университет был шагом назад. Это был технический университет на Севере, который выпускал специалистов — докторов и инженеров, но здесь не появлялось абстрактных идей. С другой стороны, университет гордился своими высокими стандартами, а Ньюман создал здесь кафедру математики, которая могла потягаться с кембриджской. И хотя Алан был крупной рыбой для этого маленького пруда, но он не чувствовал себя не в своей тарелке. Безусловно, атмосфера в университете была мрачноватая: здания поздней викторианской эпохи, черные от копоти после промышленной революции. Напротив — трамвайные пути, здание Общества трезвости и пространство, изрытое бомбардировщиками. Алан обратил внимание на то, что все мужчины в городе выглядели слабыми и нездоровыми — неудивительно, если учесть, что Манчестер еще не оправился от Великой депрессии.

Как и Принстон, это было местом ссылки, только без американского гостеприимства. Нонконформистский северный средний класс оказался менее гостеприимен к инакомыслящим, чем более привелегированный Кембридж. Но в городской жизни Манчестера была искра благородства, это не было похоже на церковно-приходские отношения в обществе маленького городка. Здесь выпускали либеральную газету «Manchester Guardian», которую Алан читал вместе с «The Observer». В общем, Тьюринг нашел свои плюсы в том, чтобы работать в индустриальной Англии, где не было красивых ритуалов кембриджской жизни.

Если бы Алан действительно не хотел застрять в этом чистилище, он мог бы уволиться и вернуться в Кингс-колледж, где он все еще занимался исследовательской работой. Были еще разговоры о том, что он может поехать работать в университет Нанси во Франции (он мог сделать это через связи Винера с местными математиками). Но это не зашло дальше шуток Нормана Рутледжа про мальчиков в Нанси. У Тьюринга были варианты в Америке, но все они противоречили его принципам. Вместо этого он выбрал лучшее для себя решение. Он остался. Для многих в Манчестере он был обузой, этаким предметом смущения, но им приходилось с ним мириться.

В марте 1949 он писал Фреду Клейтону:

Вместо этого Тьюринг работал дома. Большинство работников университета жили рядом с парком Виктория, но жилье Алана располагалось дальше — в большом пансионате на Нерсери авеню в г. Хейл. («Здесь только одна большая кровать, но я думаю, тебе она покажется безопасной», — писал он Фреду, предлагая погостить). Алан жил на самом краю застроенной зоны, так что в пригороде он мог спокойно совершать свои пробежки вдали от сатанинских мельниц и гнетущей атмосферы университета. Он все еще поддерживал отношения с Уолтонским атлетическим клубом и бегал в кроссах за их команду, как например, 1 апреля 1950 года. Впрочем, все спортивные соревнования остались для него в прошлом, и он занимался бегом, чтобы не терять форму. Иногда он бегал и по Манчестеру, но чаще он ездил среди его низких построек на велосипеде. В дождливые дни он смотрелася очень комично в непромокаемом желтом плаще и шляпе. Позже он приделал к велосипеду маленький моторчик, но так никогда и не пересел на автомобиль.

«Я могу внезапно сойти с ума за рулем и попасть в аварию», — драматически заявил он Дону Бейли. В Принстоне он не очень-то хорошо управлялся с автомобилем — похоже, у него была привычка за рулем грезить наяву математикой.

Он мало заботился о том, что происходит в университете, обращая внимание лишь на то, что казалось ему важным. Для него люди делились на тех, кто, по его мнению, занимается серьезным делом, и на всех остальных. На всех остальных он не обращал внимания. При этом его убеждения не имели никакой связи с должностями и официальными позициями.

В сентябре 1947, когда Алан ушел из НФЛ, туда же пришел молодой инженер Ньюман, который разбирался в импульсной электронике и работал с воздушной радиолокационной системой H2S. Тэд Ньюман, который тоже был хорошим бегуном, бывал в Манчестере почти каждый месяц и виделся с Аланом. Они не только тренировались вместе, но могли часами спорить по поводу идеи «разумной техники». Это при том, что, если бы кто-то попытался заискивать с Аланом, тот мог бы резко оборвать разговор, даже если бы этот человек был куда более квалифицирован.

Он не давал людям второго шанса. Если они оказывались на одной волне с Тьюрингом, он мог часами напролет общаться с ними и быть к ним таким внимательным, что им могло бы стать даже неловко. Но часто бывало так, что Алану становилось неинтересно. Тогда он просто молча уходил. Его отношение к людям было как импульсы в компьютере — все или ничего. В своей ненависти к притворству он часто отталкивал тех, кто был с ним искренен, но слишком неуверен в своих действиях. В 1936 году он чувствовал, что Харди не подпускает его к себе, но теперь Алан сам стал тем человеком, который выбирает, с кем он хочет общаться и на каких условиях.

Многие бы назвали его поведение детским или мальчишеским. У него была неряшливая, но бросающаяся в глаза внешность. Многие воспринимали его как несносное чадо под крылом Ньюмана. В городе он мало с кем общался: социальная жизнь потребовала бы от него постоянно идти на компромиссы. Несколько раз он навещал Боба и его жену, которые жили в Чешире. Единственный, у кого он часто бывал, был Ньюман — его жилище было словно маленьким кембриджским островком на Севере. Они много общались и даже называли друг друга просто по именам, что для Макса Ньюмана было делом весьма необычным — на работе он славился соблюдением формальностей. Жена Ньюмана была писательницей Лин Ирвин. Она впервые столкнулась с Аланом, когда на Пасху в 1949 году он играл вместе с ними в крикет. Тогда ее поразило его пренебрежение манерами и привычка подолгу молчать. В конце концов молчание прерывалось душераздирающим заиканием и смехом, от которого становилось не по себе даже его друзьям. Ее удивило, что Алан часто не смотрит в глаза тем, с кем разговаривает, и резко выходит за дверь, не сказав ни слова благодарности.

Алан не шел ни на какие компромиссы с местным обществом и даже не стал присоединяться к небольшому гомосексуальному сообществу, которое образовалось из некоторых работников университета, манчестерского «Guardian» и «Би-би-си». В этом отношении его мысли по-прежнему были в Кембридже. Переезд в Манчестер означал для него разлуку с Невиллом, который изучал статистику в аспирантуре. Следующие два года Алан будет приезжать в Кембридж каждые несколько недель, чтобы увидеться с ним.

В 1949 году во время Пасхальных праздников они вместе съездили во Францию, где катались на велосипедах и осматривали пещеры Ласко (Алана привлекали доисторические рисунки). Также каждый август Алан проводил в Кингс-колледже.

Итак, Кингс-колледж по-прежнему выполнял свою защитную роль. Настоящим светлым рыцарем здесь был Робин, хотя отнюдь таким не казался — лихой, энергичный, со временем он обзавелся гигантским мощным мотоциклом и кожаной амуницией. Иногда он брал Алана с собой прокатиться по пригороду. Алан рассказал друзьям об игре в охоту за сокровищами, в которую играли в Принстоне, и несколько лет он, Робин, Ник Фурбэнк и Кит Робертс были увлечены этой игрой. Они носились по округе (Алан — на своих двоих, остальные — на велосипедах) и искали спрятанные подсказки. Однажды к игре присоединился Ноэль Аннан — он произвел настоящий фурор, снабдив подсказку со старым французским текстом про шампанское бутылкой настоящего шампанского. Все они были очень разными. Например, Кит Робертс часто беседовал с Аланом про науку и компьютеры, но ничего не понимал в некоторых областях, про которые часто беседовал Алан. Он часто не улавливал тех зашифрованных посланий, которыми они обменивались между собой. Ник Фурбэнк, в свою очередь, не имел серьезного научного образования, но его по-настоящему увлекала философия рационализма, математическая теория игр и принципы имитации.

Алан, Робин и Ник придумали новую игру с незамысловатым названием «Подарки». Один человек выходил из комнаты, а другие составляли список подарков, которые, по их мнению, он хотел бы получить. Когда ведущий возвращался, он задавал вопросы об этих подарках и должен был их выбирать. Один из подарков в тайне от ведущего назывался «Томми». Когда ведущий выбирал его, раунд заканчивался. Потом мнимые подарки переросли в нечто большее.

Манчестерским инженерам предстояло построить образец компьютера, чтобы в компании Ферранти могли использовать его как прототип. В течение всего 1949 года инженеры, которые теперь могли нанимать новых сотрудников, занимались усовершенствованием малой экспериментальной машины. К апрелю у нее появилось еще три электронно-лучевых трубки для оперативной памяти и устройство умножения, а магнитный барабан к тому времени уже был опробован. Каждое машинное слово на электронно-лучевой трубке теперь содержало 40 бит, 20 из них занимала инструкция.

Ньюман изобрел гениальное решение, как можно во всей красе продемонстрировать машину, у которой крохотная память, зато есть умножающее устройство. Решением был поиск больших простых чисел. В 1644 году французский математик Мерсенн предположил, что числа 2¹⁷ — 1, 2¹⁹ — 1, 2³¹ — 1, 2⁶⁷ — 1, 2¹²⁷ — 1, 2²⁵⁷ — 1 должны быть единственными простыми числами в своем диапазоне. В XIIX веке Эйлер доказал, что одно из них — 231 x 1 = 2,146,319,807 — действительно простое. Но чтобы доказать то же самое в отношении других чисел, нужна была новая теория. В 1976 году французский математик Лукас нашел способ вычислить, является ли простым 2p — 1, с помощью возведения в квадрат и избавления от остатков. Он объявил, что число 2127 — 1 было простым. В 1937 году выяснилось, что в теории Мерсенна была ошибка, поэтому число, найденное Лукасом, так и осталось самым большим простым из известных.

Метод Лукаса был как будто специально создан для компьютера, который оперирует двузначными числами. Ньюман объяснил Тутиллу и Килберну задачу, и в июне 1949 года они создали программу, которая помещалась в четыре запоминающие электронно-лучевые трубки и все еще оставляла место для вычислений до P = 353. По пути они проверили все, что успели сделать Эйлер и Лукас, но больше простых чисел не обнаружили.

В это время между инженерами и математиками был заключен нелегкий договор о союзе, две стороны разделили обязанности. Ньюман начал проявлять немного больше интереса к самой машине, а Алан взял на себя роль математика и составил список команд, которые должен выполнять компьютер, хотя инженеры в итоге этот список сократили. При этом в создании самой логической конструкции он участия не принимал — здесь все сделал Тутилл. Но у Алана был контроль над механизмом ввода и вывода, который предназначался для пользователя.

В НФЛ он занимался перфокартами, поэтому здесь взял на себя задачу создать телетайп, который потом можно будет использовать на принтере. Конечно же, он был очень хорошо знаком с системой телепринта Блэтчли и Хэнслоупа, который работал от батареи и «частенько заменял 1 на 0». Все знали, что перфоленты он взял в месте, о котором нельзя было говорить. После того, как все это было соединено вместе, 32 комбинации из нулей и единиц в ленте телетайпа стали языком Манчестерской машины.

Работа Алана заключалась в том, чтобы сделать машину удобной в использовании, однако его понятия об удобстве не всегда совпадали с понятиями окружающих. Конечно же, он раскритиковал принцип, по которому работал Уилкис: он предполагал, что аппаратура должна быть такой, чтобы пользователю было просто отслеживать команды. Так, буква А была символом для добавления команды. Алан, напротив, считал, что удобство должна обеспечивать программа, а не оборудование. Еще в 1947-м году он говорил о вопросах удобства как о «небольших дополнительных деталях» и подчеркивал, что все можно решить «с помощью бумажной работы». Теперь, в Манчестере, он мог доказать это на практике в работе с машиной, которая не была построена так, чтобы обеспечивать удобство программисту. Как бы то ни было, к 1949 году он уже потерял интерес к такому виду работы. Ему казалось, что не стоит беспокоиться о «маленьких дополнительных деталях» при переводе из двоичной системы исчисления в десятичную. Ему было легко работать с позиционной системой счисления с основанием 32, и Алану казалось, что так же должно быть и для всех остальных.

Чтобы использовать позиционную систему счисления с основанием 32, было необходимо найти 32 символа для 32 разных «цифр». За основу он взял систему, которая уже использовалась инженерами, в ней они передавали 5-битные комбинации, согласно коду Бодо. Таким образом, цифра «двадцать два», соответствующая последовательности 10110 двоичных цифр, была бы записана, как «Р», это буква, которая в последовательности 10110 зашифрована для обычного телепринтера. Работа в этой системе означала запоминание кода Бодо и выраженной в нем таблицы умножения, что он и лишь немногие другие могли сделать с легкостью.

Официальной причиной выбора этого примитивного метода кодирования, которая влекла за собой кропотливую работу для пользователя, стало то, что благодаря электронно-лучевой трубке можно и даже нужно было проверять содержимое запоминающего устройства путем «подглядывания», как говорил Алан. Он настаивал на том, что увиденные пятна на трубке должны были цифра за цифрой соответствовать написанной программе. Для того чтобы поддержать этот принцип последовательности, было необходимо выписать позиционную систему счисления с основанием 32 в обратном порядке, так, чтобы наименее значимая цифра шла впереди. Это делалось по техническим причинам, которые также предполагали считывание электронно-лучевых трубок слева направо. Еще одна проблема возникла из-за 5-битной комбинации, которая не соответствовала никакой букве алфавита в коде Бодо. (Это была та же проблема, что и с системой Rockex). Поэтому Джефф Тутилл уже ввел дополнительные символы. Ноль в позиционной системе счисления с основанием 32 был представлен, как «/». В результате целые страницы программ были покрыты такими чертами, в Кэмбридже говорили, что это соответствовало ливням за окнами в Манчестере.

К октябрю 1949 года манчестерская машина была готова, за исключением деталей, которые должен был сделать Ферранти. Пока машина собиралась, на прототипе для экономии времени было решено написать руководство по использованию, а также основные программы, которые можно было бы использовать на компьютере (в будущем он будет называться Марк I).

Это уже было следующей задачей Алана. Наверняка, он потратил много времени на проверку каждой функции на прототипе и спорил об их эффективности с инженерами. К октябрю он написал программу ввода для того, чтобы при первом включении компьютер мог читать информацию с лент, сохранять ее в нужном месте и начать ее использовать.

Но это была работа не для него, на данном этапе Руководство Handbook7, которое он написал для программистов, содержало множество полезных и практичных советов, а также несколько новых идей. Но на самом деле, в нем не было ничего и близко напоминающего его работу в Национальной физической лаборатории Великобритании (НФЛ) с числами с плавающей точкой. Он также ничего не сделал и с подпрограммами. В манчестерском проекте существовало два вида памяти: на машине Ферранти было восемь электронно-лучевых трубок, каждая из них содержала 1280 цифр и магнитный барабан, который предполагал не менее 655360 цифр, расположенных в 256 рядах по 2560 цифр в каждом. Программирование заключалось в процессе передачи данных и программ из барабана в трубки и обратно. Предполагалось, что каждая подпрограмма будет храниться на новом ряду барабана и будет перемещаться согласно требованиям. Схема Тьюринга затрагивала эту тему, но не вдавался в подробности. В своем Руководстве он небрежно написал:

Но он это оставил на совести пользователя. Его собственная «Схема А» предполагала существование лишь одного уровня подпрограмм. В Руководстве было выявлено множество проблем с коммуникацией, с которыми он столкнулся в Манчестере. Для Уильямса и других инженеров математик был тем, кто мог делать вычисления, в частности, он показал им двоичную систему в новом свете. Однако для Тьюринга их схемы с позиционной системой счисления и все остальное были лишь простыми иллюстрациями того факта, что математики были вольны использовать систему символов так, как они хотели. Для него было очевидным, что символ не имеет никакой внутренней связи с объектом, который он символизирует, поэтому в начале его Руководства был длинный абзац, объясняющий, почему существовало убеждение, согласно которому последовательность импульсов могла быть истолкована в виде цифр. Эта была более точная, а также более творческая идея, но она не была понятна человеку, который никогда раньше не знал, что цифры могут быть выражены не только в порядке от 1 до 10. Не то, чтобы Алан презирал рутину и детальную работу с системой символов, как этого требовала манчестерская машина: в своем докладе он склонялся от абстрактного к детальному таким образом, что это имело смысл только для него. Создание языков программирования, которое он назвал «очевидным» в 1947 году, могло бы поглотить и его свободное понимание системы символов, а также готовность к простой работе, когда это необходимо. Но это именно то, чего он не сделал, и таким образом он не использовал то преимущество, которое давало ему понимание абстрактной математики.

С октября 1949 года у него появились два ассистента. Одним из них был аспирант Одри Бэйтс. Другой была Сесили Попплвелл, с которой он провел собеседование летом 1949 года. Она была выпускницей Кэмбриджа с опытом работы с перфокартами. Они работали в офисе главного здания университета викторианской эпохи и ждали пока не закончится строительство новой лаборатории, где планировалось использовать машину Ферранти. Но это было не самое удачное сотрудничество, так как он никогда не признавал их права на существование. В первый день Сесили он объявил: «Время ланча!» и вышел из комнаты, так и не показав, где можно поесть. Он охотно разговаривал со всеми, кто заходил в их офис, но ужасно раздражался, если его ассистенты участвовали в разговоре. Иногда ситуация накалялась, однажды в его сторону полетели насмешки, когда Алан пришел в офис в одном лишь пальто. В другой раз он занял десять шиллингов и прикрепил их к шортам по дороге домой. Обычно они были рады, когда он не приходил, а такое случалось довольно часто.

Работа с прототипом проходила не так гладко. Согласно Сесили Попплвелл, это требовало огромной физической подготовки. В начале работы ты должен был предупредить инженеров и включить ручные переключатели, чтобы ввести входную программу. Светлая полоса на контрольной электронно-лучевой трубке показывала, что цикл ожидания запущен. Когда цель была достигнута, нужно было бежать наверх, чтобы вставить ленту в устройство считывания, а потом вернуться к машине. Если все шло по плану, ты должен был позвонить инженерам, чтобы они включили ток записи и очистили аккумулятор. Если все сложилось удачно, то лента считывалась. Как только рисунок на мониторе показывал, что процесс окончен, инженеры переключали ток записи на барабан. Как и любое устройство, машина была потенциальным источником ложных показаний, кроме этого было сложно вставить ленту с первого раза, каждый раз нужно было бежать в другую комнату.

На самом деле, на прототипе запись с трубок на магнитный барабан была практически невозможной. Алан писал:

Джеф Тутилл был заинтересован в идеях Тьюринга, но некоторые из них были особенно непрактичны с точки зрения ограниченного времени и отсутствия доступных средств. Например, была схема, которую он придумал для распознавания символов на компьютере. Она предполагала сложную систему с телевизионной камерой, чтобы передавать визуальное изображение в электронно-лучевые трубки и уменьшать его до стандартных размеров. Возможно, Джеф Тутилл был самым терпеливым к такого рода мечтам, но для него, как и для инженеров, Алан Тьюринг был блестящим математиком, но совершенно посредственным инженером. В 1949 году все его попытки стать инженером закончились.

Между тем теоретическая сторона развития компьютерной техники стала общественным достоянием. В 1948 году Норберт Винер опубликовал книгу под названием «Кибернетика», определяя это слово, как «наука о связи, управлении и контроле в машинах и живых организмах». То есть он описывал мир, в котором информация и логика были превыше энергии или состава материалов. Винер и фон Нейман проводили конференцию зимой 1943–1944 годов на тему «кибернетических» идей, однако книга Винера ознаменовала существование темы за пределами узкого понимания этой проблемы на бумаге. На самом деле Кибернетика была очень техническим термином, непонятным, но общественность ухватилась за него как за ключ, который может открыть завесу тайны и ответить на вопрос, что же случилось с миров за последнее десятилетие.

Винер считал Алана кибернетиком. Правда, что «кибернетика» была близка к тем проблемам, которые долго его мучили, и которые не вписывались ни в одну академическую категорию. Весной 1947 года по дороге к Нэнси, Винеру удалось «поговорить о фундаментальных идеях кибернетики с Тьюрингом», объяснил он в предисловии к своей книге.

К 1949 году американское превосходство в науке и в других областях никого не удивляло, а 24 февраля 1949 года стало знамением времени. Тогда известный журнал News Review представил дайджест, в котором с гордостью было рассказано, как британские ученые сумели предоставить «ценные данные» американскому профессору.

На самом деле Алан и Винер придерживались схожих интересов, однако у них были разные перспективы. У Винера была тенденция, при которой практически все области человеческой деятельности представлены в отрасли кибернетики. Другим их отличием было абсолютное отсутствие чувства юмора у Винера. В то время, как Алан пытался донести свои идеи с легким английским юмором, Винер говорил с удивительной серьезностью о некоторых весьма спорных вопросах.

Например, в кибернетике решили проблему, как происходит визуальное распознавание образов в мозгу. Одна из историй, которая оказалась ложной, но которая нашла отражение в серьезной литературе, гласит, что эксперимент был предназначен для проверки памяти каменщиков путем гипноза. Их спрашивали: «Какой формы была трещина в пятнадцатом кирпиче на четвертом ряду в таком-то и таком-то доме?». Алану этот эксперимент показался забавным.

Еще одним различием стал тот факт, что Винер был открыто обеспокоен экономическими последствиями кибернетических технологий. Война не изменила его мнения, что машины должны создаваться для службы человеку, а не наоборот. Его комментарии и высказывания отнесли его к крайне левым партиям в 1948 году.

Но научные дебаты по поводу кибернетики в Британии не затрагивали тему использования компьютеров или освоения технологий военного времени для мирных и конструктивных целей или преимущества сотрудничества и конкуренции. Когда журнал News Review назвал кибернетику «пугающей наукой», имелись в виду не экономические последствия, а угроза привычным представлениям. Послевоенная реакция на планирование и меры жесткой экономии нашла отражение в способе мыслить, который был также принят интеллигенцией. То же можно было сказать и о Алане Тьюринге, это напоминало его собственную борьбу в 30-х годах с проблемами мысли и чувства. Времена изменились, и теперь уже не епископ, а нейрохирург вел британскую интеллигенцию к идее, что машины могут мыслить.

Сэр Джеффри Джефферсон возглавлял кафедру нейрохирургии в Манчестерском университете и знал о манчестерском компьютере из разговоров с Уильямсом. Но Винер оказал большее влияние на его представления, так как он настаивал на схожести нервных клеток мозга с компонентами компьютера. На этом уровне данная аналогия почти не была подкреплена фактами, Винер оперировал лишь сравнениями между сбоями компьютера и нервными заболеваниями. Некоторые из его утверждений было довольно легко оспорить, но у Джефферсона были свои козыри:

Вообще, Джефферсону нравилось говорить о сексе. В одном из его часто цитируемых отрывков говорилось:

Джефферсон ставил себя в один ряд с гуманистом Шекспиром, вспоминая строки из Гамлета: «Какое образцовое создание человек! Как благороден разумом! Как безграничен способностями!» и т. д. Имя Шекспира часто фигурировало в такого рода обсуждениях, и это было доказательством того, что говорящий был знатоком человеческих чувств. На счету Джефферсона было немало благих дел: он лечил людей после двух мировых войн, а в конце 30-х годов провел фронтальную лоботомию.

Аргументы опирались на предположении, что машина из-за своих не биологических компонентов была неспособна на творческое мышление. «Когда мы слышим, что беспроводные лампы умеют думать, то можно потерять веру в язык», — говорил Джефферсон. Но ни один кибернетик не утверждал, что лампочки могут думать, точно так же, как и никто не утверждал, что нервные клетки могут думать. Отсюда появлялась путаница. По мнению Алана, думала система в целом, и это было возможным не из-за физического воплощения, а благодаря ее логической структуре.

Джефферсон признал, что машина может решать логические проблемы, так как логика и математика очень близки.

Однажды в Манчстер позвонил репортер и Алан, проглотив наживку, говорил без остановки:

Тьюринг добавил, что университет был по-настоящему заинтересован в поиске возможностей машин. Работа университета была направлена на поиски уровня интеллекта машины, они хотели понять, до какой степени она будет способна думать за себя.

Ниже представлено постыдное определение того, в чем на самом деле был заинтересован университет, которое вызвало негодование у католической школы:

Власти Великобритании не разглашали своего мнения. Но Макс Ньюман написал The Times, чтобы исправить впечатление от слов Алана, которые только запутывали кропотливым объяснением чисел Мерсенна. Джефферсон оказался отличным рекламным агентом манчестерского университета, фотографии машины появились сначала в The Times, а потом 25 июня и в Illustrated London News. Таким образом, создание машины EDSAC в Кембридже отодвинулось на второй план.

Команда Уилкса добилась значительного прогресса и уже закончила сборку компьютера по типу EDSAC с памятью из ртутных ультразвуковых линий задержки, опередив тем самым американцев. Память компьютера состояла лишь из 32 ртутных ультразвуковых линий задержки, цифровой интервал составлял 2 микросекунды, что вдвое больше, чем планировалось в ACE. Но устройство работало, и если манчестерская машина была первым рабочим компьютером с элетронной памятью, то EDSAC стал первой машиной, способной на серьезную математическую работу.

Алан посетил учредительную конференцию и выступил с речью 24 июня 1949 года. Он описал сложную процедуру для длинных программ, в которой можно было легко упустить цифры в памяти компьютера. Иллюстрируя свою позицию, он написал на доске несколько, начав писать цифры в обратном направлении, как он это делал в Манчестере. «Не думаю, что он таким образом пошутил или пытался поставить себя выше других», — писал Уилкис: «Он просто не мог понять, что такие мелочи могут тем или иным образом нарушить понимание людей». Это была маленькая деталь, которая, пожалуй, скрыла иронию. Ведь люди, работающие над EDSAC, начали писать программы лишь в мае 1949 года, а Алан работал над этим уже в течение многих лет.

Между тем работа над ACE продолжалась. Алан ушел в отставку. Потом ушел и Томас, который отвечал за электронику, а у его преемника Ф.М. Коулбрука оказалась совершенно иная позиция. После ухода Томаса математики переехали в здание к инженерам. Благодаря Коулбруку у них воцарилось спокойствие, и две группы начали работать вместе. Скорость достигнутого прогресса можно было сравнить с той, что первоначально представлял себе Алан. К середине 49-ого года у них функционировала линия задержки, а в октябре они закончили работу с проводами. Машина «Pilot ACE» основывалась на машине Тьюринга «версии V», как и в попытках Хаски. Она имела распределенную обработку данных, что отличало ее от системы фон Неймана, которая использовала аккумулятор. Они также сохранили скорость в миллион циклов в секунду, что сделало эту машину самой быстрой в мире. Между тем, в 1949 году ушел в отставку сэр Чарльз Дарвин. Макс Ньюман выразил мнение, что сослужил хорошую службу Дарвину, убрав Алана из проекта. Алан бы с этим согласился. Когда он пришел на официальное открытие Pilot ACE в ноябре 1950 года, он сказал Джиму Уилксу, что все сложилось лучше, чем если бы он остался. Безусловно, существование Pilot ACE было бы невозможным, если бы Алан не ушел. Он, должно быть, также знал, что эта версия лишь отдаленно напоминала его оригинальную.

Вомерсли удалось переписать историю проекта ACE после того, как ушел Алан. Именно этот рассказ Коулбрук представил на заседании Исполнительного комитета 13 ноября 1949 года:

Это было единственное упоминание того, что Алан был частью проекта.

В 1946 году началась работа над двигателем, управляемым ЭВМ.

В своем рассказе Коулбрук умело пропустил период работы над ним Томаса и описал прогресс в 1948 и 1949 годах. Потом он противопоставил Pilot ACE машине, которая была первоначальной.

Фактический размер ACE стал результатом долгих раздумий Вомерсли и профессора фон Неймана во время визита Вомерсли в США.

Уже к 1950 году Тьюринг стал изгоем, эдаким Троцким компьютерной революции.

Но после принятия какого-либо решения он никогда не жаловался. Во многом его позиция в Манчестере напоминала Ханслоп, с точки зрения статуса, класса и борьбы за оборудование. Одним из отличиев была суровая атмосфера Манчестера, которая только усугубляла резкость Алана.

На тот момент ему было достаточно результатов прошлых работ, которые подтверждали мощь его универсальной машины. Первое, что он сделал, это возродил расчет дзета-функций. Но все пошло не по плану, отчасти это была вина машин, отчасти — его собственная ошибка.

В июне 1950 года прототип электронно-вычислительного компьютера Манчестерского университета был использован для вычислений дзета-функций. Нужно было определить, существуют ли нули не на критической линии в некоторых конкретных интервалах. Вычисления планировались заранее, но осуществлялись в большой спешке. Если бы не тот факт, что компьютер оставался в исправном состоянии в течение длительного отрезка времени с 3 часов дня до 8 часов утра, возможно, что вычисления вообще бы никогда не с

Также рассматривался и проверялся интервал 1414

Как-то Килберн настоял на необычном упражнении. Алан держал ленту на выходе телепринтера и читал на свету:

Данные в основном состояли из цифр, максимальной из которых была 32. Наиболее значимые цифры были написаны справа. Традиционно используется шкала от 1 до 10, но это бы потребовало дополнительного конвертирования.

Примерно в это же время окупилась и работа над Энигмой:

Другими словами, он разработал шифр, который считал неприступным, даже со знанием текста.

Были и другие намеки на его постоянный интерес к криптографии. Интерес к этой теме наблюдался в обсуждениях с молодым американцем Дэвидом Сайром. Он закончил Массачусетский технологический институт, а теперь учился в Оксфорде на факультете молекулярной биологии с Дороти Ходжкин. Поработав с Уильямсом во время войны, он приехал в Манчестер, чтобы посмотреть на компьютер. Он объяснил свой визит тем, что машина могла бы помочь в рентгеновской кристаллографии. Уильямс оставил его на попечении Алана, который проявил необычайную доброту и сердечность и подружился с Сайром. Они разговаривали два с половиной дня подряд, их прерывал лишь телефонный звонок, во время которого сообщалось, что машина свободна на несколько минут. Тогда он собирал бумагу, ленты и ненадолго исчезал.

Дэвид Сайр смог догадаться, что Алан работал над криптологическими проблемами во время войны. Дело в том, что рентгеновская кристаллография, которая применялась в изучении структуры белков, была очень похожа по природе на криптоанализ. Рентгеновские лучи оставляли дифракционную картину, которую можно было расценивать как шифровку молекулярной структуры. Выполнение процесса дешифровки напоминало распознавание обычного текста, если был известен лишь шифр. Результатом аналогии стало следующее:

«… Прежде, чем мы закончили работу, он сам для себя выявил методы, которыми занимались кристаллографы. Для этого он обладал знаниями, которые во многом превосходили знания любого кристаллографа, которого я когда-либо знал и я уверен, что если бы в то время он взялся за эту область, то добился бы значительных результатов».

Алан рассказал ему о теореме Шеннона, которую он использовал в шифраторе речи Delilah, Сайр воспользовался ей и начал заниматься теорией. Но Алан решил не работать серьезно в этой области, хотя и призывал молодого Сайра вернуться в Манчестер, чтобы использовать машину для вычислений; это была отрасль науки, в которой делались необычайные открытия, но для него это, возможно, было делом прошлого или же он просто не хотел конкуренции. Алан всегда хотел чего-то независимого.

Первыми законченными американскими компьютерами стали BINAC Эккерта и Мокли в августе 1950 года, который использовался в авиастроении, а потом криптоаналитический ATLAS в декабре 1950 года. В конце сентября 1949 года Советский Союз испытал свою атомную бомбу, что сподвигло американцев в начале 50-х годов на создание термоядерного оружия. Затем продвигали IAS-машины и ее копию MANIAC в Лос-Аламосе, хотя работа над ними была закончена лишь в 1952 году.

Но что же делал Алан? Каков был его план на ближайшее будущее? Это был уместный вопрос, так как возможности Манчестерского компьютера не соответствовали бы амбициям, изложенным Аланом еще в 1948 году: «обучение», «изучение» и «поиск». Он должен был смириться с тем, что его идеи были мечтами на границе с реальностью. Ему нужно было искать новые пути.

Между тем кибернетика привлекла внимание более весомых философов, чем Джефферсон, а Алан был вновь вынужден выступать в защиту своих интересов. Движущей силой стал Майкл Поланьи, венгерский эмигрант, который был деканом факультета физической химии в манчестерском университете с 1933 по 1948 года, а после стал председателем «социальных исследований», которые были специально созданы, чтобы осуществить его философские амбиции.

Поланьи давно был в оппозиции с плановыми науками. Даже во время войны он основал «общество свободы в науке», а после попытался соединить политическую и научную философии, высказывая аргументы против различных видов детерминизма. В частности, он ухватился за теорему Геделя и хотел доказать, что разум способен на нечто большее, чем машина. Именно эта тема привлекла Алана и Поланьи к обсуждениям. Алан приходил домой к Поланьи, который жил не так далеко от его жилища в Хейле. (Однажды Поланьи зашел к Алану и увидел того, играющего на скрипке в жутком холоде, потому что тот не имел смелости поднять этот вопрос с хозяйкой). У Поланьи было много своих доводов. Он отклонил довод Эддингтона по поводу свободной воли. Но в отличие от Эддингтона, он считал, что разум может влиять на движение молекул, что «некоторые законы природы могут осуществить принципы деятельности благодаря сознанию», и что разум может «использовать власть над телом путем отбора случайных импульсов теплового движения окружающей среды».

Карл Поппер, придерживающийся похожих взглядов, заявил в 1950 году, что «только человеческий мозг может придать значение бессмысленным полномочиям вычислительной машины». Поппер и Поланьи считали, что у людей есть неотделимая «ответственность» и что наука существует только в силу сознательных и ответственных решений. Поланьи утверждал, что наука должна существовать на нравственной основе. Было что-то воспитательное в слове «ответственность», оно отличалось от видения Эддингтона, как разум воспринимает духовный мир. В нем также чувствовалась связь с Холодной войной. Поланьи нападал на изображение Лапласа, так как «оно склоняет к тому, что материальное благополучие…является высшим благом» и что «политические действия формируются силой». Эти доктрины он в большей степени связывал с Советским правительством, нежели с другими великими державами.

Это было основной темой формальной дискуссии на тему «Разум и вычислительная техника», которая проходила на факультете философии в манчестерсокм университете 27 октября 1949 года. Все началось со спора Ньюмана и Поланьи о значимости теоремы Геделя, а закончилось обсуждением клеток мозга между Аланом и физиологом Д.З. Янгом. Философ Дороти Эммет сказала: «Важным отличием, кажется, является отсутствие сознания у машин».

Но эти слова не могли удовлетворить Алана. Он написал свое мнение в статье, которая вышла в философском журнале в октябре 1950 года. Типично, что стиль его статьи в журнале мало чем отличался от его разговора с друзьями. Таким образом, он ввел идею определения «мышления» или «ума», или «сознания» посредством сексуальной игры в догадки.

Он придумал игру, в которой допрашивающий должен решить на основании лишь письменных показаний, кто из двух людей в другой комнате был мужчиной, а кто женщиной. Мужчина должен был обмануть допрашивающего, а женщина — убедить его, так, чтобы они вдвоем делали одинаковые заявления: «Я женщина, не слушайте его!».

Вся суть игры заключалась в успешной имитации мужчиной ответов женщины, что ровным счетом ничего не доказывало. Пол зависел от фактов, которые нельзя было свести к последовательности символов. В отличие от этого он хотел доказать, что принцип имитации применялся в «мышлении» и «уме». Если компьютер на основе написанных ответов на вопросы не мог различить людей, тогда можно сказать, что он может думать.

Без сравнения нельзя говорить о мышлении или сознании другого человека, и он не видел причин относиться к компьютерам по-другому.

В этой статье было много информации из его отчета НФЛ, который, конечно же, так и не был опубликован. Но также в ней можно было найти новые открытия, хотя и не очень значительные. Он рассказал шутку, в которой гордый атеист отказывается быть ответственным ученым. Он насмехается над так называемыми “Богословскими возражениями” против наличия интеллекта у машин. Еще более двусмысленным стал его ответ на “экстрасенсорное восприятие”. Он писал:

Читатель, наверное, задумался, а в самом ли деле доказательств достаточно много и не играют ли с ним некую шутку. Дело в том, что Алан определенно остался тогда под впечатлением от утверждении Д.Б. Райна о наличии экспериментальных доказательств в пользу экстрасенсорного восприятия. Возможно, интерес нашел отражение в его увлечении снами, пророчествами и совпадениями, как бы то ни было, для себя ученый ставил во главу угла широту мышления и открытость новым идеям: имеющие место факты всегда важнее того, о чем удобнее думать. С другой стороны, не мог пролить свет, подобно менее осведомленным людям, на противоречивость данных идей с помощью принципа причинности, воплощенного в существующих законах физики и прекрасно подтвержденного экспериментами.

Мысль об «обучении» машины также получила развитие с 1948 года. К тому моменту Тьюринг, вероятно, методом проб и ошибок понял, что метод кнута и пряника работает удручающе медленно, а также осознал, отчего так происходит:

В самом деле, мальчик на горящей палубе бездумно выполнял приказы, чем уподобился компьютеру. Тьюринг предполагает, что обучающаяся машина способна достигать «сверхкритического состояния», когда, по аналогии с радиоактивными веществами по достижении критической массы машина начнет производить больше мыслей, чем в нее вложено. По сути, так выглядела картина его собственного развития, описанная несколько более серьезно, чем в 1948 году, вместе с утверждением, что и его собственная самобытность была, в какой-то степени предопределена. Возможно, он думал о последовательностях функции арктангенса или о законе движения в условиях общей теории относительности, когда впервые начал складывать в уме данные идеи. Мысль, опять же, была не нова. Бернард Шоу в «Назад к Мафусаилу», так осветил вопрос, когда Пигмалион произвел свое устройство:

ЭКРАСИЯ: Он что не способен сделать что-нибудь свое?

ПИГМАЛИОН: Нет. Но, знаешь ли, я не сказал бы, что кто-нибудь из нас способен сотворить нечто поистине свое, хотя Марцелл и думает, что можем.

АКИД: А на вопрос он может дать ответ?

ПИГМАЛИОН: О, да. Вопрос, ведь, побуждает, как тебе известно. Спроси его.

Многое из написанного Аланом представляло собой обоснование доводов Пигмалиона, которые высмеивал Шоу, сторонник теории о Жизненной Силе.

На этот раз он также предложил тщательно сформулированное пророчество, взвешенное и нацеленное отнюдь не на газетных репортеров.

«Я полагаю, что через пятьдесят лет станет возможно программировать компьютеры, способные хранить примерно 10⁹ единиц информации. Будет возможно так хорошо научить их играть в имитацию, что средний «допрашивающий» не преуспеет более чем в 70 процентах случаев в выявлении машины после пяти минут разговора. Изначальный вопрос «способна ли машина мыслить» я считаю бессмысленным и не заслуживающим обсуждения. Тем не менее я считаю, что к концу века использование слов и общие представления настолько переменятся, что можно будет говорить о мышлении машин, не ожидая встретить противоречие.»

Данные условия («средний», «пять минут», «70 процентов») не представляются особо строгими. Гораздо важнее, что «игра в подражание» позволяет задавать вопросы о чём угодно, а не только из области математики, или шахмат.

Здесь отразился интеллектуальный вызов по принципу «всё или ничего», который был брошен в самый подходящий момент. Поколение первопроходцев в новых науках информатики и коммуникаций — такие люди, как фон Ньюман, Винер, Шэнон и сам Тьюринг, объединившие широкий взгляд на науку и философию с опытом Второй Мировой Войны, уступало место второму поколению, которое обладало административными и техническими навыками для создания собственно машин. Широкий взгляд и направленные на краткосрочную перспективу технические навыки имеют мало общего — в этом заключалась одна из проблем Алана. Данная работа стала своего рода лебединой песней, отразившей основополагающее стремление и восторг первооткрывателя, которые не успели погрязнуть в заурядных технических подробностях. Иными словами работа являлась образцом классической британской научной традиции. Она стала мягким ответом Норберту Винеру, а также «реакционным» тенденциям в культуре Британии 1940-х годов. Ей восхищался Бертран Рассел, а его друг Руперт Кроушей-Уильямс даже написал Алану, насколько им с Расселом понравилась работа.

С философской точки зрения можно сказать, что она соотносится с «Концепциями разума» Гилберта Райля, увидевшими свет в 1949 году, где выдвигалась мысль о разуме, как чем-то добавленном к мозгу в качестве описания мира. Впрочем, труд Алана предлагал конкретный вид описания, а именно: машину дискретных состояний. К тому же Тьюринг был больше ученым, чем философом. Суть его подхода, как подчеркивал Тьюринг в своей работе, заключается не в абстрактных размышлениях, а в испытаниях тех, или иных идей с тем, чтобы увидеть, многого ли можно достичь. В этом он стал своего рода Галилеем новой науки. Галилей пошел путем практики, опираясь на абстрактную модель мира под названием физика. Алан Тьюринг отталкивался от модели логической машины.

Самому Алану сравнение пришлось бы по душе: в своей статье он ссылался на Галилея, вспоминая о недовольстве церкви и о том, что его «Возражения» и «Опровержения» носят характер судебного процесса. Около года спустя он выступал по данной теме с докладом с подзаголовком «Еретическая теория». Тьюринг любил произносить что-нибудь вроде: «Когда-нибудь дамы станут брать свои компьютеры на прогулку в парк и хвастать: «Сегодня утром мой компьютер сказал презабавную вещь!». Тем самым он отвергал ханжеские обращения к «высшим материям». Или, когда его спросили, как заставить компьютер сказать нечто удивительное, Тьюринг отвечал: «Дайте ему поговорить с епископом». Вряд ли в 1950 ему угрожал суд за еретические мысли, однако он, безусловно, ощущал, что противостоит иррациональной и суеверной преграде, чувствуя необходимость противоречить ей. Тьюринг продолжал:

Для Алана Тьюринга наука подразумевала самостоятельное мышление. Так, незапятнанная пробами и ошибками, связанными с реальными компьютерными установками, зародилась гипотеза, предположение о том, что к концу тысячелетия возникнет нечто, приближающееся к искусственному разуму, мысль давным давно отраженная в истории Пигмалиона. Плодом данной мысли стали возникшие после 1935 года концепции о машинной модели на основе дискретных состояний, об универсальности, о применении принципа имитации для того, чтобы «сконструировать мозг».

Однако под поверхностью напористой и позитивистской научной работы лежали будоражащие и дразнящие вопросы, требовавшие углубленного изучения. В отличие от многих ученых, Алан Тьюринг не страдал зашоренностью и узостью восприятия, что наложило отпечаток на его работы и мысли. Он проницательно отмечал особые модели, применяемые в различных областях научного знания, и подчеркивал, насколько важно разделять их. Однако на суть вопроса указал еще Эдуард Карепентер задолго до Тьюринга:

Построение модели работы мозга в виде «дискретной контролирующей машины» — вот хороший пример «выделения тех, или иных деталей», так как, при желании, можно найти множество иных способов описать работу мозга. Однако утверждение Тьюринга заключалось в том, что подобная модель подходит для описания того, что мы называем «мышлением». Как он отметил несколько позднее, пародируя доводы Джефферсона: «Нас не интересует тот факт, что мозг своей консистенцией напоминает холодную овсянку. Мы не собираемся утверждать, что данная машина слишком плотная, чтобы походить на мозг, а следовательно, она не способна мыслить.» Или, как он указал в своей работе: «Мы не ставим машине в упрек тот факт, что она не блещет на конкурсах красоты, равно как и не упрекаем человека в том, что тот не способен обогнать аэроплан. Благодаря условиям нашей игры данные ограничения становятся несущественными. «Свидетели» могут, если сочтут такое поведение уместным, сколько угодно бахвалиться своим очарованием, физической силой или героизмом, однако задающий вопросы не имеет права потребовать фактической демонстрации.»

Оспорить его доводы в рамках данной модели не представляется возможным, впрочем можно привести аргументы против самой модели. Аргументы теоремы Гёделя является прекрасным примером принятия модели системы, основанной на логике. Однако Тьюринг, понимая философию науки, оспаривал правомочность самой модели. В частности, факт остается фактом: ни одна машина не способна быть подлинно «дискретной». В строгом смысле подобных машин не существует. В действительности все процессы происходят непрерывно, однако многие машины удобно рассматривать как дискретные. К примеру, рассматривая систему освещения, удобно полагать, что каждый из выключателей находится однозначно либо в положении «включено», либо «выключено». Промежуточные положения должны существовать, тем не менее для своих целей мы можем ими пренебречь.

Именно пренебрегая ими, мы и выделяем те самые важные детали, необходимые для научного метода. Он признавал, что по своей природе нервная система является непрерывной, а следовательно не представляет из себя машину дискретных состояний. Незначительная ошибка в информации о силе нервного импульса, воздействующего на нейрон, приводит к значительному изменению силы исходящего импульса. Принимая это во внимание, можно прийти к выводу, что имитировать нервную систему с помощью системы, основанной на дискретных состояниях, не представляется возможным.

Несмотря на это Тьюринг полагает, что какие бы непрерывные и случайные элементы не принимали участие в функционировании системы, до тех пор пока мозг работает каким-либо единственным определенным образом, его работу возможно имитировать сколь угодно правдоподобно с помощью дискретной машины. Подход видится разумным, так как он предполагает тот же метод аппроксимации, что используется в прикладной математике, и при замене аналоговых устройств цифровыми.

«Чудеса природы» начинались с вопроса, что общего у меня с иными живыми существами, чем я от них отличаюсь. Теперь Алан Тьюринг задал вопрос, что общего между ним и компьютером и в чем заключаются их отличия. Помимо характерных свойств «последовательного» и «дискретного» следовало учесть и понятия «контролирующего» и «активного». Здесь он столкнулся с вопросом, важны ли его чувства восприятия, мышечная деятельность и биохимические процессы в теле для мышления или же, по меньшей мере, их можно включить в модель, основанную исключительно на «контроле», в которой все эти физические процессы не будут иметь значения. Рассуждая о данной проблеме, он написал:

Он не придерживался догматичного подхода в своих рассуждениях. В заключение он написал (вероятно, на всякий случай):

«Можно также утверждать, что оптимальным путем станет обеспечение машины наилучшими из возможных органами чувств, а затем обучение её английскому языку. Данный процесс может напоминать обучение обычного ребенка: учитель показывает предмет и называет его. Как бы то ни было, мне не известен верный ответ, я полагаю, что стоит опробовать оба подхода.»

Однако сам Тьюринг делал ставку на нечто иное. Позже он скажет:

Отбирая в 1948 году области, предложенные к автоматизации, он останавливался именно на тех, что не «предполагали контакта с окружающим миром». Игра в шахматы, по большей части, не включает иных фактов, кроме положения на доске и состояния разума игроков. То же самое можно сказать и о математике, действительно, основанной исключительно на символах системе, предполагающей сугубо технические вопросы, то есть вопросы техники вычислений. Сам Тьюринг включал сюда и криптоанализ, однако сомнения у него вызывали переводы с одного языка на другой. Тем не менее в публикации для журнала “Mind” он смело включил в область деятельности «интеллектуальных машин» и разговор. Тем самым Тьюринг попал под собственную критику, так как участие в повседневном разговоре требовало бы от машины «контакта с окружающим миром».

Он не решил проблемы, состоявший в том, что подлинный разговор подразумевает действия, а не исчерпывается лишь последовательностью символов. Слова произносятся с целью произвести изменения в мире, изменения неизбежно связанные со смыслом высказывания. Размышления о значении и смысле завели ученого в область нематериальных и религиозных коннотаций, однако нет ничего сверхъестественного в том обыденном факте, что человеческий мозг соединен с окружающим миром устройствами, отличными от телетайпа. Предполагалось, что «контролирующая машина» будет иметь сколь угодно малые физические проявления, однако для того, чтобы речь была услышана и понята, она должна иметь выраженное физическое воздействие, связанное со структурой окружающего мира. Согласно модели Тьюринга данный факт не являлся существенным, им следовало пренебречь при выборе конкретных деталей к рассмотрению, однако аргументы в поддержку такого подхода оказались довольно слабы.

Если, как предполагал и сам Тьюринг, знания и интеллект человека проистекают из взаимодействия с окружающим миром, то, следовательно, знания сохраняются в мозгу человека неким образом, зависящим от природы породившего его взаимодействия. Слова, сохраненные в мозге, должны самой его структурой связываться с обстоятельствами применения данных слов, со страхом, смущением и слезами, которые ассоциируются с ними, или которые они замещают. Могут ли такие слова храниться в целях «интеллектуального» применения в машине дискретных состояний, моделирующей мозг, если данную модель не снабдить периферическими моторными, сенсорными и химическими системами, присущими мозгу? Возможен ли интеллект вне жизни? Существует ли сознание вне коммуникации? Есть ли язык без бытия? Отделима ли мысль от переживания? Такие вопросы задавал Алан Тьюринг. Вопросы тесно перекликающиеся с проблематикой, волновавшей Витгенштейна. Является ли язык лишь игрой, или же он непременно связан с реальной жизнью? В отношении шахматного мышления, математического мышления, да и любого чисто технического мышления, применяемого при исключительно символьном решении проблем, существуют мощные аргументы в поддержку точки зрения Тьюринга. Однако, рассматривая область человеческой коммуникации во всей широте, не удается не только разрешить данные вопросы, но даже должным образом поставить их.

Безусловно, наиболее явно все эти вопросы проявились в докладе 1948 года при выборе видов деятельности, подходящей для мозга «лишенного тела». Тьюринг свел их к действиям, не требующим «органов чувств, или движения». Но даже тогда, выбрав криптоанализ в качестве области пригодной для разумных машин, он намеренно не акцентировал внимания на тех сложностях, которые возникают из взаимодействия между людьми. Взгляд на криптоанализ как на работу исключительно с символами явно перекликался с тем, как в «Hut 8» в целом рассматривали войну вне политических и собственно военных процессов, стремясь действовать автономно и изолированно, вне влияния окружающего мира. Герой фильма «Маленькая задняя комната» довольно иронично отметил:

«Как жаль, если задуматься, что мы не можем упразднить ВМФ, армию и ВВС и дальше побеждать в войне без них.»

Однако без армии обойтись было невозможно. Требовалось взаимодействие с разведкой и другими подразделениями, иначе в Блетчли не было бы никакого смысла. По сути, руководство пыталось провести разделительную черту там, где её не существовало. Аналитики из разведки работали и с отделом оценки обстановки. Оценка обстановки сказывалась на эффективности операций, которая, в свою очередь, отражалась на успехе криптоанализа. При этом операции происходили в реальном мире, где шла война и тонули корабли, тогда как в «Hut 8» война казалась отдаленным сном, хотя, на самом деле, они принимали в ней самое непосредственное участие.

Математиков привлекает возможность рассматривать машины и информацию на бумаге исключительно как символы. Однако факт остается фактом, для тех, кто понимает, что в знании заключена власть, их проявления в реальном мире имеют важнейшее значение. Подлинная тайна Блетчли состояла в том, как удалось интегрировать совершенно разные, по сути, направления деятельности, её логические, политические, экономические и социальные аспекты. Происходившие процессы были настолько сложны, причем не только в рамках одной системы, но и во взаимодействии многих систем, что объяснить их успешную работу можно, пожалуй, только тем «британским духом», о котором говорил Черчилль. Как бы то ни было, Тьюринг всегда склонялся к тому, чтобы работать автономно, рассматривать свою деятельность как техническую головоломку. Он всегда сопротивлялся административному вмешательству. В своей работе на Великобританию он столкнулся с той же самой проблемой, что и в своей модели мозга. Та же проблема проявилась и в судьбе «ACE». Разработав крайне разумный план, Алан был склонен предполагать, что политические механизмы заработают как по мановению волшебной палочки и воплотят его в жизнь. Он никогда не учитывал тех взаимодействий и контактов, которые необходимы для претворения планов в жизнь в реальном мире.

Именно этот довод лежал в основе замечаний Джеффесона, порой несколько путанных. Нельзя сказать, что Тьюринг полностью избегал данной темы, он даже пошел на следующую уступку:

«Следует, тем не менее, отметить ряд уже упомянутых физических ограничений. Неспособность насладиться клубникой со сливками может показаться читателю пустячной. Не исключено, что возможно добиться того, чтобы машина получила удовольствие от вкуса блюда, но попытки добиться этого будут ничем иным, как идиотизмом. Однако данное ограничение вносит свой вклад в иные ограничения, скажем сложность установления дружественной связи между человеком и машиной, подобно той, что возникает между белым человеком и белым человеком, или темнокожим и темнокожим.»

Хотя данная уступка не являлась особенной, она была крайне существенной и открывала вопрос о том, какую роль играют подобные свойства человека в «разумном» использовании языка. Данный вопрос Тьюринг не изучал.

Аналогично, он не избегал прямого ответа на возражение Джефферсона о том, что машина не способна оценить по достоинству сонет «из-за эмоций, переживаемых подлинно». Сонеты Джефферсона походили на совет Черчилля Р.В. Джонсу: «Хвали гуманитарные науки, мальчик мой. Все будут думать, что ты мыслишь широко!» Аналогично и Тьюринг уцепился за пустую, по сути, культуру восхваления Шекспира, возможно, несколько грубовато. В своих аргументах он опирался на принцип имитации. Если машина сможет приводить доводы так же подлинно, как и человеческое существо, то как можно отказывать ей в существовании чувств, которые мы приписали бы собеседнику-человеку? Для иллюстрации своих размышлений Тьюринг приводит модель диалога:

СПРАШИВАЮЩИЙ: В первой строчке сонета говорится «сравню ли с летним днем твои черты», как вы считаете, если сказать «весенний день» что-то измениться, может, станет лучше?

ОТВЕЧАЮЩИЙ: Не укладывается ритм.

СПРАШИВАЮЩИЙ: А если «зимним днем»? Тогда укладывается неплохо.

ОТВЕЧАЮЩИЙ: Да, но кому понравится сравнение с зимним днем.

СПРАШИВАЮЩИЙ: А можно сказать, что господин Пиквик Вам напоминает о Рождестве?

ОТВЕЧАЮЩИЙ: В какой-то мере.

СПРАШИВАЮЩИЙ: Но Рождество — это зимний день. Вряд ли Пиквик станет возражать, если его уподобить Рождественскому дню.

ОТВЕЧАЮЩИЙ: По-моему, Вы говорите несерьезно. Говоря о зимнем дне, Вы подразумеваете некий ничем не примечательный, обычный день, а Рождество — особенный день.

Однако ответ на возражение рождает тот же вопрос о роли взаимодействия с окружающим миром в «интеллекте». Подобная игра со словами из области литературной критики — это уже клубника со сливками, а отнюдь не хлеб, или мясо. Она выражала взгляд на сонеты на задней парте урока английского языка Росса! А где же скрывается то самое «подлинное чувство»? Скорее Джефферсон подразумевал нечто более близкое к понятию интеллектуальной целостности, нежели к выставлению оценок на экзамене: искренность, или правдивость, указывающие на некую связь между словами и восприятием мира. При этом подобная целостность, последовательность в словах и действиях недоступна машине, основанной лишь на дискретных действиях. Проблема возникнет особенно явно, если поставить машину перед вопросом «Испытываете ли Вы…», «Были ли Вы когда-либо…», или «Что Вы делали во время войны». Либо же, оставаясь в рамках игры с угадыванием полов, попросить истолковать некоторые из наиболее неоднозначных сонетов Шекспира. Можно также предложить обсудить изменения, которые внес в работы Шекспира доктор Баудлер. Показательной темой для разговора станет и «кто любит со мной работать». Вопросы, касающиеся пола, общества, политики, или тайн проявят тот факт, что слова, которые человек способен произнести, могут оказаться ограничены вовсе не интеллектом, отвечающим за разгадывание головоломок, но, скорее, пределами того, что возможно сделать. Тем не менее, такого рода вопросы не сыграли роли в дискурсе.

Тьюринг избегал проповедей и претенциозности, используя легкий стиль и доступные метафоры для того, чтобы донести серьезные мысли, — подход характерный для апостольских преданий, Сэмюэла Батлера и Бернарда Шоу. При этом примеры «разума» от Тьюринга, равно как и от указанных писателей, можно уличить в налете лести, в противоречивости ради самого противоречия, в заумности и дискуссионности. Он наслаждался игрой с идеями — но логического поединка с Богом и Гёделем, с Львом и Единорогом, конфликта между свободой воли и детерминизмом было недостаточно.

Для того чтобы подойти к вопросам «мышления» и «сознания» по иному, нет нужды ни в туманности, ни в претенциозности. Именно в 1949 году свет увидела книга «1984», которая так впечатлила Алана. Именно она подтолкнула его к несвойст венному высказыванию о политике в беседе с Робином Гэнди: «Я нахожу это крайне удручающим… Полагаю, абсолютно единственная надежда скрыта в этих работягах.»

Рассуждения Оруэлла о способности политической структуры определять язык, а языка, в свою очередь, придавать форму мыслям, имели непосредственное отношение к доводам Тьюринга. Не исключено, что и Оруэлл вдохновлялся идеей о компьютере Тьюринга, который пишет сонеты, когда описывал свои «стихоплеты» — устройства, создающие популярные песни.

Всё же данный вопрос не занимал центрального места, так как Оруэлл оставил людям труд, приносящий интеллектуальное удовлетворение: переписывать историю в Министерстве правды. Свое внимание он направил на интеллектуальную целостность — сохранение целостности рассудка и контакта с внешней реальностью.

«Надлежит избавиться от идей девятнадцатого века о законах Природы», — говорил О’Брайен Винстону Смиту. — «Мы создаем законы природы… Ничто не существует вне сознания человека». Вот чего боялся Орлл, в противовес он ухватился за научный факт в качестве внешней реальности, которая не подвержена отрицанию со стороны политической власти: «Свобода — это свобода сказать, что два и два составляют четыре.» Он добавил неизменное прошлое и спонтанность полового поведения как нечто, что существовало вне зависимости от того, что говорится. Наука и секс! — именно они позволили Алану Тьюрингу выйти за рамки привычной социальной системы. А что же машина, машина, основанная на чисто дискретных состояниях, ведь она не может получить ни того, ни другого. Её вселенная будет пуста. В ней не будет ничего, кроме мира её наставника. Ей можно сказать, что заблагорассудится: что в пространстве пять измерений, что два и два в сумме дают пять, — все что решит Большой Брат. Как машина станет думать «за себя», как того требует Тьюринг?

Как могут сказать в «Мозговом Тресте», все зависит от того, что мы понимаем под разумом. Когда Тьюринг впервые употребил данное слово, речь шла об игре в шахматы и прочих типах решения головоломок. Такое понимание слова хорошо соответствовало военному времени и послевоенным настроениям, когда под разумом понималось нечто, чем обладал «Hut 8», и чего не было у Адмиралтейства. Однако слово всегда употреблялось в более широком смысле, подразумевая скорее некую степень понимания реальности, нежели способность достигать цели, решать головоломки и ломать шифры. В работе «Вычислительные машины и разум» данные рассуждения отсутствовали. Остался только проходящий комментарий Тьюринга о Хелен Келлер, как аргумент в пользу утверждения, что средства коммуникации, как посредник между мозгом и миром, являются несущественными для приобретения разума. Принимая во внимание масштабность вопроса, данный аргумент видится незначительным. Даже Бернард Шоу, в своей иррациональной манере, указывал на проблему, которой избегал Алан:

ПИГМАЛИОН. Но в них есть сознание. Я обучил их чтению и письму, а теперь они лгут. Как же это походит на жизнь.

МАРЦЕЛЛ. Вовсе нет. Будь они живыми, они говорили бы правду.

Безусловно, Тьюринг выбирал, на чем сконцентрировать внимание, исходя из своего происхождения и жизненного опыта. Как математика его занимал мир символов. Более того мощный толчок развитию Тьюринга дала школа формализма, которая предполагала подход к математике как к шахматной партии, не требуя связи с внешним миром. То есть тот самый вопрос оставляли решать кому-то другому. Близость формалистического подхода к играм по своему характеру проявилась и в настоящей дискуссии, в силу чего данные «допросы» приобрели налет разговоров Алисы в Зазеркалье. По сути, можно сказать, что описанное Тьюрингом поведение машины: поведение без относительно действия, — походит не столько на способность мыслить, сколько на способность видеть сны.

Машина дискретных состояний, которая осуществляет коммуникацию только лишь посредством телетайпа, сродни идеальной жизни Тьюринга, где его оставят в покое в собственной комнате, а все контакты с окружающим миром будут строиться исключительно на основе рациональных аргументов. Своего рода воплощение идеального либерала по Д.С. Миллю, сконцентрированного на свободной воле и свободе слова индивидуума. С такой точки зрения его модель стала естественным продолжением определения «вычислимого», выведенного в 1936, в котором предполагалось, что машина Тьюринга должна подражать всему, что отдельно взятый разум выведет, работая на бумаге.

С другой стороны, Тьюринг не настолько прост, чтобы забыть, что его сила лежит в здравом и серьезном подходе к реальному применению, нежели в искусном решении головоломок. В 1938 году в своей работе «Ординальная логика» Тьюринг прокомментировал: «Мы оставляем вне внимания способность, которая позволяет отделять одни темы, представляющие интерес, от других. По сути, мы ограничиваем функцию математика лишь установлением истинности либо ложности той или иной предпосылки.» Сам Тьюринг тщательно отбирал темы, представляющие интерес, чтобы затем направить на них свой разум, он отбирал темы значимые. Данная основополагающая способность отсутствовала в машине, основанной на дискретных состояниях, так как она опирается ни на что иное, как на контакт с реальностью. Более того, ему приходилось существовать в мире и осуществлять коммуникацию, как и всем окружающим. Увлеченность Тьюринга компьютерами дополнительно окрашивалась грузом социальных правил и конвенций. С детства недоумевающий по поводу «очевидных обязательств», он был вдвойне оторван от притворных игр социальной жизни, будучи ученым в чистом виде и гомосексуалистом. Манеры поведения, комитеты, допросы и смотры, немецкие коды и жесткие нравственные нормы, — все это ставило под угрозу его свободу. Что-то он примет с удовольствием или без, что-то — отвергнет, как бы то ни было Тьюринг всегда будет чрезмерно задумываться, иногда вплоть до неловкости, о вещах, которые другие люди принимают «не рассуждая». В свете сказанного он получал удовольствие, описывая формализованные последовательности действий для своего компьютера, равно как и от творчества Джейн Остин и Тролоппа, писателей, сознающих социальные обязательства и иерархию. Ему нравилось сводить жизнь к игре, пантомиме. Так он всеми силами старался представить Вторую Мировую Войну в виде игры. Вновь это нашло выражение в его рассуждениях о вычислимости в 1936 году, согласно которым машина Тьюринга должна выполнять любые типичные действия, действия, для которых установлены правила.

Свободный индивид, порой работающий вместе с социальными механизмами, чаще — против них, обучающийся через «вмешательства» извне, при этом отвергающий подобные вмешательства: взаимодействие между разумом и долгом, взаимодействие с окружающим миром, которое несет дискомфорт, но и стимулирует, — такой была его жизнь. Несмотря на то, что все эти элементы нашли отражение в его мыслях об искусственном разуме, далеко не все из них удалось удовлетворительно объединить. Тьюринг не решил вопрос каналов коммуникации, не изучил физические проявления разума в социальном и политическом мире. Он легкомысленно отметал эти вопросы в сторону. Впрочем, не всегда, однажды в письме миссис Морком о том, как мы могли бы существовать как свободные духи и общаться в таком состоянии, он отметил: «Но в таком случае, не будет хоть каких бы то ни было действий.» Мышление и действия, логическое и физическое, — вот проблематика его теории и его жизни.

Летом 1950 года он решил порвать со своей жизнью портфелей, домовладелиц и их фарфора. Тьюринг покупает дом в Вилмслоу — районе жилья для среднего класса в городе Чешире, что в десяти милях к югу от Манчестера. Дом был в викторианском стиле с общей стеной и располагался в районе близ деревеньки Дин Роу. Прямо за ней расстилались холмы и поля района Пик. Здесь, по крайней мере, он обрел свободу. Невилл полагал, что Тьюрингу не стоит жить одному, однако наедине с собой тот вряд ли был более одинок, чем среди сводящей с ума толпы. Сам Невилл окончил курс статистики в Кембридже и устроился на работу в компании, занимавшейся электроникой, недалеко от Ридинга, куда он и переехал в дом своей матери. Теперь им стало гораздо сложнее видеться, что ознаменовало еще одну перемену в жизни Алана.

Дом «Холимид» был существенно больше необходимого ему: несколько эгоистично, принимая во внимание жилищный кризис 1950 года. Несмотря на то, что Тьюринг обставил дом весьма неплохой мебелью, тут осталась атмосфера пустоты и некий налет временного жилища. Его представления о том, как жить, явно не соответствовали представлениям респектабельных соседей. В одном ученому повезло — его соседи по дому, с которыми он делил стену, семья Веббов, были весьма расположены к Тьюрингу. Оказалось, что Рой Вебб жил в Шербёрне почти одновременно с Аланом, а теперь работал адвокатом в Манчестере. Семья приглашала Алана на чай, а порой на ужин. Он пользовался их телефоном, так как своего не имел. Даже сад был общий, и Веббы ухаживали за частью, принадлежавшей Алану. Тот отметил садоводство, шахматы и бег на длинные дистанции как свой досуг в «Кто есть кто». Однако речь, скорее, шла о том, чтобы предаваться безделью на лоне природы, а не об уходе за лужайками предместий. «Зимой ничего не растет», — объяснял он Рою Веббу свое попустительское отношение к растительному миру. Веббы привыкли видеть его в любое время года в жилете и шортах и даже временами оставляли с Аланом своего сына Роба, родившегося в 1948 году. Тьюрингу занятие пришлось по душе — наблюдения за пробуждением разума и зарождением сознательной речи вызывали в нем интеллектуальный интерес, не говоря уже об удовольствии от общения, которое разделял и мальчик. Позже они часто сиживали с Веббами на крыше гаража, и однажды было слышно, как они горячо обсуждают, простудился бы Бог, посиди он на земле.

Собственный дом предоставил Тьюрингу еще больше возможностей поиграть в игру с пустынным островом, используя смекалку, чтобы создавать то, в чем он нуждался. Ему захотелось выложить кирпичную дорогу, и поначалу Алан вознамерился обжечь глину самостоятельно, подобно шахматному набору в Блетчли, но в итоге он решил удовлетвориться заказным кирпичом, задумав, впрочем, выложить дорожку своими руками. Однако ученый существенно недооценил потребные затраты, и в итоге дорога так и осталась незавершенной. Как и во время войны, подобные истории помогали окружающим мириться с более отталкивающими сторонами его личности, и, как и во времена войны, спартанская и беспорядочная обстановка, в которой жил Тьюринг, производила большое впечатление на тех, кто не был знаком с образом жизни преподавателей Кембриджа, приводя в замешательство полагавших, что выходец из среднего класса не способен что-либо сделать своими руками.

Впрочем Алану не удалось достичь самообеспечения: он полагался на услуги миссис С., которая покупала для него продукты и прибиралась четырежды в неделю. Кому-то он мог показаться бездельником, раз уж требовалась помощь в создании домашнего уюта, который он не мог или не желал обеспечивать себе сам. Он не возражал против некоторой доли комфорта, но не стремился связываться с беспокойством и помехами, которые создавал быт. Простая жизнь семьи Веббов по соседству помогала ученому поддерживать связь с тем, чего ему не доставало. Готовить он так и не научился, так что миссис Вебб приходилось не только объяснять, как сушить носки, но и пояснять науку приготовления бисквитного торта. Алан с удовольствием демонстрировал гостям новые умения, не имеющие отношения к ученой жизни, но такие близкие к его экспериментам мальчишкой.

Гостей приходило не много. Порой приглашались молодые инженеры, собиравшие по пути яблоки, несколько раз заходили Боб с женой. Тьюринга регулярно навещал Робин Гэнди. По меньшей мере раз в семестр он заезжал на выходные из Лейчестера, где с октября 1949 вел лекции в университете. К тому времени Алан стал его курирующим профессором. В основном они обсуждали философию науки, хотя интерес Робина все больше склонялся к вопросам математической логики, нежели общей логики наук. Так его работы пересекались с работами Тьюринга. Подобно Белому Рыцарю, которого занимали песни и их имена, Робина увлекла теория типов, что возродило интерес Алана к данной теме. Порой они вместе занимались работой по дому или в саду, а после за ужином угощались бутылочкой вина, которое Алан по обыкновению подогревал в теплой воде. Это было непреложным правилом, как и то, что пробка после еды возвращалась в бутылку, даже если Робин был не прочь допить её до конца. После трапезы во время мытья посуды следовали умственные упражнения, например, рассуждения о том, как деревьям удается поднимать воду на высоту более тридцати футов.

Не исключено, что в его жизни, если не в доме, случались и гости иного рода. Рядом жила другая Англия. Англия улочек и поездов, пабов, парков, туалетов, музеев, бань, автобусных остановок, магазинных витрин. Англия, которую можно увидеть, обернувшись, если знать, куда смотреть. Сеть бесчисленных разговоров и взглядов, отделенных от выхолощенной культуры Британии, но частью которой был и Тьюринг. До войны он был слишком робок, но к 1950 Алан сделал для себя ряд открытий. Традиционно для гомосексуалиста из среднего класса существовал Париж. Поездка за рубеж позволяла совершить двойной побег: от английских законов и от классовой системы, которая поглощала британца, стоило тому открыть рот. Впрочем и в Англии оставались возможности. Приезжая в Лондон, Алан всегда останавливался в Ассоциации молодых христиан, хотя бы потому, что ему никогда и не пришло бы в голову искать более шикарный ночлег. А так же здесь был бассейн, где он мог свободно наблюдать за молодыми людьми. Манчестер же — это совсем иная история.

По пути к центру города от Университета Виктории находилось место, где Оксфордская дорога становилась Оксфордской улицей, сразу за железнодорожным мостом. Здесь вдали от мечтательных шпилей, на другом конце дороги A34, расположились несколько кинотеатров, увеселительные заведения, паб — таверна Юнион — и ранний образец кафе-молочной. На этом отрезке улицы от общественного туалета до кинотеатра. Возможно, по этим улицам прошел и Людвиг Витгенштейн в 1908 году. Подобные неофициальные места существовали так же, как и более респектабельные заведения. Сюда шел разношерстный поток, в котором затерялся и Алан Тьюринг. Жесткое разделение между людьми отсутствовало. Без денег не обходилось, но не более, чем в виде «чаевых», которые неизбежно меняли владельца при встрече различных классов, что, впрочем, мало отличалось от того, как мужчины общались и обходились с женщинам. Отдельные отношения строились по принципу quid pro quo, тогда речь шла скорее о грошах, нежели о фунтах. Так обстояли дела в Англии 1950 года вне привилегированных кругов, как, например, в Кембридже, или Оксфорде. Дело в том, что для молодежи, особенно для тех, кто не был способен обеспечить приватное пространство, гомосексуальные желания означали жизнь на улице. Секс как на пустынном острове, требующий минимальных социальных ресурсов и привлекавший внимание только если что-то пошло не так, не считался приемлемым для респектабельного мужчины, однако Алан был выше респектабельности.

Кандид вернулся в свой сад, сад на заднем дворе науки. Но в чем состоял его план на ближайшее будущее? Последние два года принесли отблески успеха ранних лет. Обычный ученый стал бы развивать эти успехи, стремясь выжать из них всё возможное. Такой путь был не для него. Нужно было найти нечто новое, что позволило бы двигаться дальше. Тогда Алан обратился к теме, которая существовала всегда, но лишь теперь стала выходить на свет. Словно длинная подпрограмма, которая началась с Кристофером Моркомом, прошла через Эддингтона и фон Ньюмана, Гилберта и Гёделя, через «О вычисляемых числах», через его военные машины и механические процессы, через реле, электронику и «ACE», через программирование компьютеров и стремление к разумным машинам, — весь этот поток научных изысканий сошелся в одну точку и позволил Тьюрингу продолжить с того места, где его прервало обучение.

Намек содержался уже в «Разумных машинах», слова в адрес сэра Чарльза Дарвина:

«Представление коры головного мозга как неорганизованной машины крайне удовлетворительно с точки зрения эволюции и генетики. Очевидно, нет нужды в сложных системах генов для того, чтобы произвести на свет нечто подобное… неорганизованной машине. В самом деле, это видится гораздо более простой задачей, нежели создание чего-то столь сложного, как, скажем, дыхательный центр…»

Каким-то образом мозг справился с этой задачей. Каким-то образом мозги появляются на свет ежедневно, не требуя всех хлопот и забот, связанных с ограниченной начинкой «ACE». Существуют две возможности: либо мозг обучается мыслить, когда на него накладывают отпечаток взаимодействия с окружающим миром, либо же нечто записано в нем от рождения — то есть запрограммировано — генами. Поначалу мозг представлял из себя слишком сложный объект для изучения. Откуда все его элементы знают, как расти? Вот вопрос, который может задать любой ребенок. Вопрос, который лежит в самом центре «Чудес природы, о которых должен знать любой ребенок». Развивая деликатную тему о том, «из чего сделаны мальчики и девочки», Э.Т. Брюстер решил описать развитие морской звезды, начиная от яйца, в котором нет и признака растущего внутри существа. Логично было бы ожидать, что яйцо, представляющее собой смесь масла и желе, постепенно разовьется во взрослую звезду, но не тут-то было. Этот шарик разделяется ровно пополам на две одинаковых сферы, лежащие бок о бок… Через полчаса каждый из пузырьков, которые стали называть «клетками», вновь делится и их становится четыре. Из четырех происходит восемь, затем — шестнадцать. По прошествии нескольких часов пузырьков уже сотни, все они крошечные и напоминают кучку мыльных пузырьков, как те, что получаются, если через соломинку подуть в мыльную воду.

«Именно из этой сферы клеток, — объясняет Брюстер — и сформируется животное».

Если оно подобно нам, то строительные элементы для тела до того, как превратиться в тело, походят на круглый мячик. Там, где будет спина, возникает борозда, которая развивается в спинной мозг. Снизу прикрепляется трубка, которая становится хребтом. Один из концов спинного мозга растет быстрее остальной его части и развивается в мозг. От мозга отпочковываются глаза. Внешняя поверхность тела, которая еще не превратилась в кожу, втягивается внутрь и образует ухо. Со лба спускаются четыре нароста и образуют лицо. Конечности поначалу представляют из себя бесформенные выпуклости, которые вырастают в руки и ноги.

Алан постоянно размышлял об эмбриологии. Его завораживал тот факт, что подобное развитие определяет нечто, что «никто еще даже не начал изучать». Со времен «Развития и формы» — классической работы 1917 года, с которой он познакомился до войны — не было сделано значительных открытий. После 1920-х стало возможно сослаться на Принцип Неопределенности и утверждать, что жизнь по своей природе является непознаваемой, подобно тому, как невозможно одновременно измерить скорость элементарной частицы и узнать ее место положения в квантовой механике. Подобно теме разума, этот вопрос окружал флёр религиозности и волшебства, что привлекало внимание Тьюринга и вызывало скепсис. Это было нетронутое поле. Работа С.Х. Уэддингтона по эмбриологии, опубликованная в 1940 году, содержала лишь описание экспериментов по выращиванию тканей, которые показывали, в каких обстоятельствах ткани были способны продолжить свое развитие.

Главная загадка состояла в том, как биологической материи удается формировать настолько сложные структуры, существенно превышающие размеры самих клеток. Откуда группе клеток «знать», что им следует образовать структуру на основе лучевой симметрии, чтобы в итоге создать морскую звезду? Как миллионы клеток обмениваются информацией о данной симметрии? Как кроне ели удается гармонично соблюдать последовательность Фибоначчи по мере роста растения на всем своем протяжении? Как материи удается принимать форму, или, как сказали бы греки, в чем секрет морфогенеза? Биологи прибегали к неоднозначным определениям, таким как «морфогенетическое поле» или туманным концепциям Жизненной Силы для того, чтобы объяснить тот факт, что в ткани эмбриона, похоже, заложен невидимый шаблон, который последовательно направляет его гармоничное развитие. Выдвигались предположения, что данные «поля» можно описать в терминах химии, однако теории так и не было создано. Тьюринг был убежден, что нет иного объяснения, кроме как направляющий esprit de corps. Он выдвигал необъяснимость формы эмбриона в качестве одного из аргументов против детерминизма. С другой стороны, Алан говорил Робину, что его идеи направлены на то, чтобы «победить аргументы сторонников Замысла».

Тьюринг был знаком с лекциями Шредингера 1943 года «Что такое жизнь», в которых путем логического рассуждения выводился постулат о том, что генетическая информация должна храниться на молекулярном уровне и что квантовая теория молекулярных связей способна объяснить, как данная информация сохраняется на протяжении тысяч миллионов лет. В Кембридже Ватсон и Крик, стремясь опередить конкурентов, пытались установить верность гипотезы и суть происходящих процессов. Однако проблема Тьюринга состояла не в том, чтобы последовать за рассуждениями Шредингера, а в том, чтобы найти параллельное объяснение тому, как химический «бульон», при условии, что гены в самом деле производят молекулы, способен породить биологическую систему. Он задавался вопросом, как информация из генов переводится в действия. Подобно вкладу Шредингера, изыскания Тьюринга основывались на принципах математики и физики, а не на эксперименте — это была работа ученого ума.

В литературе встречались и иные предположения о природе «морфогенетического поля», однако в определенный момент Алан решил принять гипотезу о том, что оно определяется некими вариациями в концентрации химических веществ, и посмотреть, как далеко ему удастся продвинуться, отталкиваясь от данной мысли. Он вернулся во времена йодидов и сульфитов, во времена математики химических реакций. Однако теперь Тьюринг столкнулся с проблемой иного порядка. Недостаточно было изучать, как вещество А превращается в вещество Б, требовалось открыть условия, при которых смесь растворов веществ, реагирующих друг с другом, способна образовать систему, пульсирующий узор химических волн, волн концентрации, которые направят формирующиеся ткани, волн, которые захватят миллионы клеток и организуют их в симметричную систему, масштабы которой будут на многие порядки больше. В основу легла параллельная рассуждениям Шредингера мысль о том, что химический «бульон» способен содержать информацию, необходимую для описания крупномасштабной химической системы в пространстве.

Имела место центральная и фундаментальная трудность, примером и объяснением которой служит феномен гаструляции. Этот процесс описан и проиллюстрирован в «Чудесах света». В ходе него идеальная сфера из клеток неожиданно образует желоб, который и определяет, где будет находится голова и хвост зарождающегося животного. Суть проблемы описывается так: если сфера симметрична и химические реакции симметричны и отсутствует информация о направлениях влево, вправо, вверх и вниз, то откуда проистекает решение о выборе направления? Именно данный феномен приводит Тьюринга к мысли, что имеет место воздействие некоей нематериальной силы.

В определенный момент каким-то неведомым путем создается информация, что противоречит ожидаемому протеканию процесса. При растворении кубика сахара в чае не остается никакой информации о том, где он был. В ходе других процессов, таких как кристаллизация, происходит обратный процесс. Структура создается, а не разрушается. Объяснение кроется на стыке нескольких уровней научного знания. При описании процессов с точки зрения химии, когда рассматривается только средние концентрации и давление, какое-либо предпочтительное направление отсутствует. Однако на более глубоком Лаплассовом уровне движения отдельных молекул окажутся не идеально симметричными и, при определенных условиях, в кристаллизующемся растворе, например, этот феномен приведет к тому, что одно из направлений в пространстве окажется предпочтительнее прочих. Пример, выбранный Аланом в качестве иллюстрации, он почерпнул из своего опыта работы с электричеством:

Тьюринг установил в своем кабинете систему колебательных контуров и демонстрировал, как постепенно осцилляторы входят в резонанс друг с другом.

Подобного рода процессы, то есть кристаллизация, или скатывание, можно описать как разрешение неустойчивого равновесия. В случае сферы из развивающихся клеток требуется доказать, что некоторым образом, например, за счет изменения температуры или присутствия катализатора устойчивое химическое равновесие становится неустойчивым — своего рода химический эквивалент последней соломинки, ломающей спину верблюду. Сам Алан в качестве аналогии приводил мышь, взбирающуюся на маятник.

Здесь крылась мысль, способная объяснить, как информация в генах переводится на уровень физиологии. Проблема роста в целом является куда более сложной, тем не менее анализ данного момента роста способен принести разгадку того, как из ничего вдруг словно по мановению волшебной палочки возникает гармония и симметрия биологических структур.

Для того чтобы изучить данный критический момент с точки зрения математики, требуется ряд аппроксимаций. Необходимо пренебречь внутренней структурой клеток и закрыть глаза на то, что сами клетки станут перемещаться и делиться по мере образования структуры. Существовали и очевидные ограничения химической модели. Почему, например, сердце человека всегда расположено со стороны левой руки? Если момент нарушения симметрии изначальной сферы определяется случайным образом, тогда сердца у людей располагались бы в равной мере как слева, так и справа. Тьюрингу пришлось отложить решение данной проблемы. Он предположил, что в определенный момент начинает играть роль несимметричность самих молекул.

Принимая во внимание все оговорки, Тьюринг решил испытать модель. Его слова являются классическим примером научного подхода:

Результатом его работы стала прикладная математика высшей пробы. Подобно тому, как простая идея о машине Тьюринга вывела его в области за границами кембриджской математики, теперь новая простая мысль о физической химии открыла перед ученым неизведанные регионы математических проблем. По крайней мере, на этот раз работа была только его и ничья больше. Некому было в ней напортачить, кроме самого Тьюринга.

Даже после неимоверных упрощений математические уравнения, описывающие «бульон» лишь из четырех взаимодействующих растворов, не поддавались решению. Трудность состояла в том, что химические реакции носили нелинейный характер. Уравнения электричества и магнетизма являются линейными, то есть при суперпозиции двух электромагнитных систем (например, если одновременно начнут излучать два радиопередатчика) их воздействие попросту складывается. Передатчики не влияют друг на друга. Однако в мире химии все обстоит иначе. Удвойте количество реагентов и реакция может начать протекать вчетверо быстрее. При суперпозиции растворов может произойти всё что угодно! Подобные нелинейные задачи приходится решать целиком — математические методы, знакомые из электромагнитной теории, когда система описывается как сумма небольших ее элементов, оказываются непригодными.

И всё же та самая критическая точка, когда возникают бугорки, когда нестабильная система кристаллизуется в структуру, может рассматриваться как линейный процесс — с этим фактом знакомы занимающиеся прикладной математикой — это и дало Тьюрингу отправную точку для того, чтобы подойти к проблеме роста.

Так Алан приложил руку к еще одной основополагающей проблеме жизни, на этот раз не из области разума, но из области тела, хотя обе проблемы и относились к мозгу. Причем, приложил руку в буквальном смысле: Тьюрингу всегда было интересно изучать растения во время прогулок и пробежек, а теперь он начал всерьез коллекционировать дикие цветы Чешира, каталогизируя согласно потрепанному изданию «Флоры Британии», он раскладывал их по альбомам и помечал места произрастания на карте. Природный мир оказался полон примеров структур. Работа напоминала взлом кода — миллионы сообщений требовали дешифрирования. Поле работы не ограничено ничем. Химическая модель вооружила ученого единственным инструментом. Но с этого все только начиналось.

Миссис Вебб только что выслушала лекцию о спиральной последовательности Фибоначчи, которая проявляется в кроне ели, та же структура наблюдается и в расположении семян подсолнуха, и во взаимном расположении листьев других растений. Тьюринг поставил перед собой задачу объяснить, почему в природе возникают проявления данной последовательности. Требовался анализ двухмерной поверхности, поэтому он решил отложить рассмотрение загадки, а сперва заняться изучением более простых случаев.

В главе «Природная мастерская» Брюстер освещает процесс регенерации гидр — небольших червей, живущих в пресной воде — которые способны отрастить новый хвост или даже голову в замен утерянных. Алан взял гидру, которая выглядит как простая трубка, и упростил её еще дальше, решив пренебречь длиной. Он сфокусировался на кольце клеток. Оказалось, что, используя модель с двумя взаимодействующими химическими веществами, которые реагируют и смешиваются вокруг данного кольца, возможно произвести теоретический анализ всех возможных моментов образования «почек».

Концепция, пусть и до предела упрощенная и гипотетическая, работала. Выходило, что при определенных условиях химические вещества образуют стационарные волны концентрации, которые и определяют число выступов на кольце. Легко представить, что возникшие лепестки станут основой структуры щупальцев организма. Анализ также показал, что волны способны собираться в несимметричные области концентрации, которые напомнили Тьюрингу беспорядочные пятна и полосы на звериных шкурах. Опираясь на эту мысль, он провел экспериментальные расчеты. К концу 1950 года прототип компьютера прекратил работу и ученые Университета ожидали, когда прибудет замена из Ферранти, поэтому Алану пришлось совершать вычисления на настольном калькуляторе. Он получил пёстрые узоры, напоминающие окрас коров джерсийской породы. Вновь Тьюринг оказался вовлечен в значимую работу.

В Рождество 1950 года Тьюринг вновь встретился с Д.З. Янгом и продолжил обсуждение мозговых клеток, начатое во время их встречи в октябре 1949 года. Янг недавно закончил вести цикл ежегодных лекций Рейта 1950 года, в которых представил ряд довольно смелых утверждений из области нейрофизиологии касательно объяснения поведения. Позже Янг вспоминал, что Алан «… мягкостью напоминал плюшевого медведя, когда пытался разъяснить другим мысли, которые еще не закончили формироваться в его сознании. Мне, не математику, порой было нелегко следовать за его доводами, которые он сопровождал забавными диаграммами на своей доске, а обобщая, он словно стремился впечатать свои мысли в меня. И как забыть его несколько пугающее пристальное внимание к каждому вашему слову. Часто он раздумывал над значением услышанного многие часы и дни после разговора. Иногда эта его черта заставляла меня гадать: а правы ли мы, говоря ему что-либо, ведь он так серьезно воспринимает все произнесенные слова.»

Обсуждались физиологические основы памяти и распознавания образов. Янг писал:

Ответ Алана дает ясно понять, в чем заключается его интерес в отношении логического и физического устройства мозга:

Через несколько дней, компьютер Ферранти Марк I был доставлен в Манчестерский университет, в котором была недавно построена вычислительная лаборатория. Алан написал Майку Вуджеру назад в НФЛ:

Уже прошел двадцать один год, и компьютер достиг совершеннолетия. Было такое чувство, как будто все, что он сделал, и все, что мир с ним сделал, было для того, чтобы обеспечить его универсальной электронной машиной, с которой можно думать о тайне жизни.

Большая часть установки компьютера, как он представлял ее себе для ACE, теперь стала реальностью; люди вскоре стали приходить к ним со своими проблемами; «мастера» программировали его, а «слуги» проводили обслуживание. Они действительно создали библиотеку программ. (На самом деле, речь шла именно о последнем вкладе Алана в вычислительную систему Манчестера, — он заложил способ написания и заполнения формального описания программ, предназначенных для общего пользования). У него была собственная комната в новом здании компьютерного центра, и он был, по крайней мере в теории, главным «мастером». Инженеры перешли на проектирование второй, более быстрой машины (к которой он не испытывал никакого интереса), и он вполне мог взять на себя ответственность за использование первой.

Возможности проведения семинаров и публикаций были безграничными, поскольку это был первый коммерчески доступный электронный компьютер в мире, опередивший на несколько месяцев UNIVAC, сделанный фирмой Экерта и Мокли. Он также пользовался решительной поддержкой британского правительства, чья Национальная Корпорация Развития Исследований под председательством администратора Лорда Хоулсбери, управляла инвестициями, продажами и защитой патента после 1949 года. На самом деле они смогли даже продать восемь копий Mark I.

Большая учредительная конференция была запланирована на июль, но эта работа была сделана исключительно за счет инженеров и компании Ферранти. Нельзя сказать, что Алан сбежал; он просто хотел избежать участия. Никто не мог предположить, что официально ему платили за должность директора лаборатории. Весной 1951 г. он нашел способ переложить свои оставшиеся обязанности на Р. А. Брукера из Кембриджского EDSAC.

Некая отчужденность Алана раздражала инженеров, которые считали, что их достижение не получает должного внимания и признания, которого они заслуживают в математическом и научном мире. Во многом вычислительная лаборатория, как и Hut 8, осталась в тени. Признание тем не менее, пришло к Алану Тьюрингу. В 1951 году, на выборах, которые состоялись 15 марта, он стал членом Королевского общества. Тогда упомянались его работы на вычислимых числах, которые были сделаны пятнадцать лет назад. Алана это позабавило, и он написал Дону Бейли (который послал ему свои поздравления), что они действительно не могли сделать его членом Королевского общества, когда ему было двадцать четыре. Авторами идеи были Макс Ньюман и Бертран Рассел. Ньюман потерял всякий интерес к компьютерам и был лишь благодарен, что Алан сумел регенерировать его идею с морфогенетической теорией.

Джефферсон, сам будучи членом Королевского общества с 1947 года, также направил поздравительное письмо Алану: «Я так рад; и я искренне надеюсь, что все ваши лампы светятся от удовлетворения и передают сообщения, которые для вас означают удовольствие и гордость! (но вы не верьте этому!)». Джефферсон нашел меткое описание Алана, как «своего рода Шелли в науке».

Г-жа Тьюринг была очень горда получением титула, который поднял Алана до высоты Джорджа Джонстона Стоуни, и устроила вечеринку в Гилфорде. Его мать с трудом преодолела изумление от того, что важные персоны вполне могут лестно отзываться об ее Алане. Хотя Алан жаловался друзьям на ее покровительственную суетливость и религиозность, оставалось фактом то, что она была одной из тех немногих людей, кто проявлял интерес к его делам. В основном это выливалось в ее усилия по устройству личной жизни Алана, с указанием на правильный и неправильный способы выполнять рутинные обязанности.

Но их встречи были не частыми; Алан посещал Гилфорд два раза в год, раздражая и мать, и брата объявлением о скором прибытие телеграммой или открыткой и не более того. Каждое лето его мать ездила в Уилмслоу. Иногда Алан звонил; однажды он узнал, например, что они оба очень любят рассказы на «Детском часу», и сообщал ей, когда выходил хороший рассказ. Но г-жа Тьюринг хотела, чувствовать вовлеченность в работу Алана, она любила биологию больше, чем компьютеры. Не имея понятия о том, что он делал в Манчестере, она помогала с дикими цветами и картами. С ее оптимизмом она измеряла все в терминах полезности для человечества и подталкивала его ближе к Пастеру, который ей однажды приснился. Может быть, мечтала она, это может привести к излечению от рака! Но Алан этого не хотел. Не было способа узнать, куда фаустовские поиски могут привести на этот раз. Даже если его практические методы имели что-то общее с наивной естественной историей прошлого века, и даже если это означало возвращение к детским увлечениям, его работа укладывалась в крупную сферу модернизации биологии, в которой большие технические достижения 1930-х годов увенчались применением количественного анализа, столь триумфального в физике и химии.

Оценки в Вычислительной Лаборатории были более приземленными. Там все началось в 1951 году, и ни один из тех, кто был связан с компьютером, не знал о «вычислимых числах». Национальная Физическая Лаборатория имела тесные связи с Кембриджскими математиками и с Королевским обществом; новые хозяева Марк I были весьма разношерстным коллективом и не интересовались его прошлым. Да и Алан не пытался им объяснять. Студент, занимавшийся прикладными исследованиями по математике, Н. И. Хоскин, недавно начавший использовать новый компьютер, как-то раз сказал за чашкой кофе: «Никогда не думал о вас, как о члене Королевского общества», Алан просто рассмеялся — своим вызывающие дрожащим, механизированным смехом.

Он выглядел молодо для Королевского общества, хотя в свои тридцать восемь он не был самым молодым его членом. Харди был избран в тридцать три года, а индийский математик-самоучка Рамануджан — в тридцать. Морис Прайс также был избран в 1951 году, так что в этом отношении Алан догнал математического физика, которого он не встречал после войны. В письме Филипу Холлу в Кингс-колледж, который также поздравил его, он сказал, что было очень приятно присоединиться к олимпийцам. После математического описания его «волн на коровах» и «волн на леопардах», он добавил: «Я рад увидеть Мориса Прайса в списке. Я встретил его впервые на экзамене для стипендиатов в 1929 году, но узнал его гораздо лучше в Принстоне. Он был моим начальником и разжигал во мне научный интерес». Там же он написал шутку: «Я надеюсь, что меня не называют «выдающимся работником, который занят решением неразрешимых проблем».

В момент его ухода из лаборатории на Алана обрушилась информация, что новый компьютер был использован для выполнения вычислений для британской атомной бомбы. Занимался этим в манчестерском университете молодой ученый, А.И.Гленни. Он иногда общался с Аланом о математических методах, хотя и говорил лишь в общих чертах. Однако однажды Алек Гленни стал помощником Алана, когда тот искал «посредственного игрока», на котором можно опробовать свою нынешнюю шахматную программу. Они пришли в комнату Алана, где хранились все правила, написанные им на бумажках, и в течение трех часов после обеда Алан разрывался между выполнением шагов, которых требовал его алгоритм и тем, что было, очевидно, лучшим ходом в конкретной ситуации. В комнате царило долгое молчание, пока он складывал баллы и выбирал минимаксную стратегию, или недовольство, когда он видел, что упускает что-то. Как это ни парадоксально, но не смотря на все события последних десяти лет, он был немного ближе к действительности, пытаясь серьезно играть в шахматы с машиной — тогдашние компьютеры не имели ни скорости, ни объема памяти для таких задач Алек Гленни иногда сравнивал Алана с Калибаном из-за его мрачного настроения, иногда он проявлял радость, иногда был обижен, а в лабораторию он заходил, казалось, на случайной основе. Он мог быть до смешного наивен, как например, когда его распирало от смеха над каламбуром из имени, который Гленни выдумал для выходной рутины: RITE. Для Сесили Попплевелл он был ужасным начальником, но с другой стороны, не было необходимости быть вежливой или притворяться с ним — это было попросту невозможно. Он считался “важной шишкой” в исследованиях математических методов; те, кто хотел найти решение, просто спрашивали у него, и если они могли удержать его интерес и внимание, они могли получить ценную подсказку. Алек Гленни был весьма удивлен его знаниями гидродинамики. И все же, он не был стандартным математиком, и профессиональные математики чаще удивлялись не тем, какими знаниями он обладал, а тем, чего он не знал. Он никогда не стремился к такому же статусу, как у фон Неймана, и не демонстрировал широту своих знаний. С 1938 года он вообще читал очень мало статей по математике.

В апреле 1951 он еще раз взглянул на проблему тождества для групп и пришел к результату, который Дж. Г. К. Уайтхед в Оксфорде признал “сенсационным”, — но он никогда не был опуликован. Макс Ньюман поддерживал его интерес к топологии и ходил на семинары. Но тенденция послевоенной математики отходит от его интересов. Математика расцвела через все большую и большую абстракцию ради себя самой, а Калибан на своем острове оставался где-то между абстрактным и физическим. Не стремился он и на конференции, ненавидя академическую болтовню, однако он пошел на Британский Математический Коллоквиум, который помогал организовывать Макс Ньюман. Весной 1951 они с Робином отправились к одному математику в Бристоль, который заинтересовал его в обсуждении топологии, Виктору Гуггенхайму. Но это были только единичные вылазки.

Еще одна подобная вылазка была предложена БиБиСи. Они хотели сделать серию из пяти разговоров о компьютерах. В одном выпуске появился Алан, а в остальных: Ньюман, Уилкс, Уилльямс и Хартри. Передача с Аланом вышла 15 мая 1951 года и называлась «Могут ли Цифровые компьютеры думать?». Во многом она была посвящена основам универсальной машины и принципам имитации. Были там и некоторые ссылки на «вековой спор» о «свободной воле и детерминизме», который вспомнили в связи с мнением Эддингтона о неопределенности квантовой механики и с некоторыми предложениями о том, как включить элемент «свободной воли» в машине. Это может быть сделано либо с помощью «чего-то вроде рулетки или с помощью радия» — то есть, по типу генератора случайных чисел, который работал бы как генератор ленты «Rockex» от случайного шума — либо с помощью машин «чье поведение представляется вполне случайным для тех, кто не знает, детали их конструкции». Его слушатели с трудом могли представить себе секреты, которые лежат за этим высказыванием! Он закончил с собственным обоснованием для исследования искусственного интеллекта:

Этот короткий разговор не включал какие-либо подробности о том, как он предложил запрограммировать машину, чтобы она могла думать, за исключением того, что «это должно быть похоже на обучение». Этот комментарий вызвал немедленную реакцию у Кристофера Стрейчи, сына Рэя и Оливера Стрейчи.

Хотя он вырос в семье отца — дешифровщика и матери — математика, Кристофер Стрейчи особенно не выделялся как студент, изучающий математику в Кингс-колледже с 1935 по 1938. После войны, когда он работал на радаре, он пошел преподавать в школу Херроу. Но идея искусственного интеллекта зацепила его внимание, как когда-то произошло и с Аланоми. В 1951 общий друг свел его с Майком Вуджером в Национальной Физической Лаборатории, и он приступил к написанию программы управления тягой для нового Pilote ACE. К маю он также работает с Руководством для программистов от Тьюринга, чтобы уметь пользоваться Манчестерской машиной. Вечером после трансляции передачи он написал длинное письмо Алану, с амбициозными планами:

Он думал о процессе обучения не только в аудиториях школы Хэрроу, но, играя в логическую игру «Ним» с другом нематематиком. Большинство математиков знали из старых «Математических Рекреаций» Роуз Болла, что существовало безошибочное правило для выигрышной стратегии, основанное на выражении количества совпадений в каждой области памяти в двоичной системе счисления. Мало кто, скорее всего, вывел это правило посредством игры, но друг Стрейчи заметил, что игрок, который смог добиться положения (N, N, 0) победил, оставалось лишь скопировать движения противника, чтобы уменьшить до (0,0,0). Это был элемент абстракции, достигнутый за счет человеческого ума, — вот что заинтересовало Стрейчи. Он разработал программу, которая может вести учет по выигрышным позициям и тем самым улучшить свою игру за счет опыта, но она могла хранить их только в индивидуальном порядке, таком как (1,1,0), (2,2,0) и так далее. Это ограничение вскоре позволило его другу победить программу. Стрейчи писал:

И его утопическая «Программа» была преподнесена, как один из «проблесков идеи, как сделать так, чтобы на это была способна машина».

Интересы Алана были уже сосредоточены на биологии, но он все еще был заинтересован в разработке таких спекулятивных идей о механическом мышлении. В обсуждения в этот период времени были включены некоторые предложения, которые вылились в офисные системы регистрации или, что было более важно, в системы разведки «Hut 4»:

Во многом то, что он делал — было выработкой своей собственной теории психологии с машиной (в основном воображаемой) в качестве платформы, на которой эта теория могла бы работать.

Учредительная Конференция По Манчестерскому компьютеру, (с 9 до 12 июля 1951 года), к которой Алан вернулся после отдыха за рубежом, была более приземленным случаем.

Эта конференция была последним появлением Алана, где он внес какой-либо вклад в программирование или в работу с компьютерами, и уже тогда он превращался в легенду или призрака из прошлого науки. Неопрятный и эксцентричный, он выжил в Кембридже 1930-х годов, здесь о нем узнали, но мало кто мог его понять.

Майк Вуджер выступил с докладом о сравнительной эффективности кодов машинных программ Манчестера и Национальной Физической Лаборатории. Алан пригласил его остаться в Холлимиде на неделю конференции. Его гость мог бы испугаться, если бы он знал, что Алан гомосексуалист, но он оставался в неведении. То, что он увидел на встрече, его не мало удивило. Это был хаос из горшков и кастрюль, полных сорняков и вонючих смесей, в которых Алан, в качестве своего хобби, выяснял, какие химические вещества можно сделать из природных материалов, и, в частности, проводил некоторые электролитические эксперименты. Майк Вуджер поначалу восхищался методом перевязки кирпичных плит, но затем не проявил полного понимания, когда Алан пытался объяснить свой прогресс в морфогенезе.

Это была биологическая теория, а не имитация или игра, и это была его любимая тема на тот момент. Наконец-то появилось что-то еще, в чем он был серьезно заинтересован, и о чем мог также рассказать. Как только новый компьютер был установлен и заработал, была создана имитация химических волн на идеализированном кольце клеток, «Гидра Тьюринга». После долгой работы он собрал набор гипотетических реакций, которые, при включении условий работы в первоначальном однородном “супе” будут иметь эффект создания стационарного пространственного распределения волн концентрации химического вещества. Это может происходить с разной скоростью с разными результатами: «быстрого приготовления» и «медленного приготовления», как назвал он их. Он также пытался решить проблему гаструляции, показывая, как случайные помехи в сфере могут привести к выбору определенной оси.

В этой работе он выработал уникальное чувство взаимодействия с тем, что было, в сущности, персональным компьютером. Это было похоже на диалог с Колоссом, хотя Рой Даффи, новый инженер по техническому обслуживанию, называл это «игрой на органе», когда он смотрел как Алан сидел за консолью и использовать ручное управление. Каждому, кто пользовался машиной, пришлось разбираться, как она на самом деле работает, потому, что когда магнитный барабан или электронно-лучевые трубки выходили из строя, нужно было вносить изменения в программу. В такой ситуации он мог просто наблюдать за «процессом готовки». Кроме того, у пользователя был полный контроль над работой машины и ее режимом вывода, и Алан иногда отображал биологические образцы на мониторах электронно-лучевых трубок или распечатывал контурные карты методами, разработанными к тому времени на кристаллографах.

Он любил работать по ночам — обычно во вторник и четверг. Но его работа не ограничивалась биологией. В частности, у него была программа «колокольный звон». Колокольный звон? Работа со всеми возможными комбинациями? По ком звонит колокол? Даже не спрашивайте…. Но, как правило, он мог встретить людей, приходящих утром, бегая вокруг них с распечатками — «пятен жирафа», «ананасов» или чего угодно, — а затем возвращался домой и спал до полудня. Это работа в ночное время отразилась в том, что появилась самая прогрессивная часть его Руководства, в которой он объяснил, как настроить машину так, чтобы она работала секретарем для самой себя и следила за всеми экспериментами и модификациями. Даже в этой, казалось бы, чисто технической книге, присутствовала научная игра с “правилами” и “описаниями”: программисту было разрешено работать с машиной логически, инженеру — физически, а также был «формальный режим», по его словам, благодаря этому режиму можно было распечатать описание операций, которые совершались на более высоком уровнек.

Помимо таких сопутствующих исследований в его работе (которая в данном случае предвосхитила появление понятия «операционная система») никто не знал, что именно он делал с машиной, а с осени 1951 года все контакты с остальными пользователями машины и вовсе прекратились.

В августе 1951 года Алан, как обычно, работал в Кембридже. Оттуда он в компании Робина, Ника Фербанка, Кита Робертса и друга Робина Кристофера Беннетта, отправился на поезде в Лондон на Фестиваль Британии. Они посетили Музей Науки на юге Кенсингтона, где и проходили научные и ай-ти выставки. Были представлены кибернетические черепахи Грея Уолтера, казалось, что они ходят по кругу, и Робин сказал, что у них прогрессивный паралич. Однако потом они заметили одну важную и неожиданную деталь: роботы-черепахи двигались перед зеркалом. Затем они прошли мимо выставки Ферранти «Нимрод». Электронная машина играла с человеком, все очень обрадовались, увидев Алана, и тут же предложили ему сыграть партию. Разумеется, Алан согласился, обыграл машину, та написала светящимися лампочками «ты выиграл», а потом резко поменяла на мигающую надпись «нет, я выиграл». Алану очень понравилось, что машина отреагировала по-человечески.

После того как они воочию убедились, что Наука Великобритании поднимается с колен, то решили отправиться в парк аттракционов Баттерси. Алан был в приподнятом настроении и даже нарушил правило его отца и поехал на такси, а неавтобусе. На американских горках Алан не катался, потому что боялся, что его укачает. Но они все вместе зашли в комнату смеха, где разглядывали друг друга в ультрафиолете.

Уже в Манчестере Тони Брукер сразу после прибытия начал переделывать старую систему и написал новые и более эффективные схемы для ввода и вывода, которые допускали десятичную систему счисления, а также улучшенную связь между подпрограммами. Алан был не против, но действовал по своей собственной схеме, которая его вполне устраивала. Его воображение позволяло ему представлять лепестки роз в формате телетайпа. Между тем в Манчестер приехал Кристофер Стречи, он хотел попробовать поработать с программой, продолжительность которой впечатляла. Она была написана с помощью руководства и небольшой консультации с Сесили Попплвелл. Предполагалось, что это поможет решить проблему, которую перед ним поставил Алан — создать машину, которая бы сама определяла свое поведение таким образом, что на ней можно было проверять работу других программ. Собравшись в лаборатории, они слегка умерили свой пыл, поскольку понимали, что с первой попытки вряд ли выйдет что-то путное. Однако программу удалось написать и ее решили тут же протестировать. Алан показал ему, как пользоваться машиной, провел краткий инструктаж, а затем дал Стречи полную свободу действий. Обычно Алан очень нетерпелив по отношению к работе других, особенно если они медлительны, но в этот раз он проявил небывалое терпение. За ночь Стречи удалось запустить программу, а также научить новому — ко всеобщему удивлению машина исполнила God Save the King. По совету Алана Лорд Хэлбери незамедлительно предложил Стрейчи работу в университете с очень хорошей зарплатой. Дни, когда Алан был у руля прогресса, подходили к концу. Он передал пальму первенства.

В начале ноября его работа по морфогенетической теории была завершена. Он решил отправить ее в Королевское научное общество, где ее получили 9 ноября. Что привело к некоторому математическому спору. Как он отметил, мало кто знал что-либо о дифференциальном уравнении, физической химии и физиологии. Биологи лучше разбирались в переводе терминов с греческого языка, нежели в математике. Математики, с другой стороны, ни капли не разбирались в науке о живой природе, хотя Лайтхиллу очень понравилась работа Алана. Это был очередной случай того, когда его труды не находили равного понимания среди современников. Химическое отделение предложило компромисс, и 11 декабря 1951 года Алан провел там семинар.

Приближалось Рождество, а с ним и тяжелая обязанность — покупка подарков. Алан всегда ответственно подходил к этому делу. Его личная щедрость не знала границ. Он помог своей любимой тетушке Сибил, которая потеряла зрение в Индии, где она работала миссионером. Он купил для нее — комплект шрифта Брайля. Он помогал своему другу детства Хейзелу Ворду вернуться к миссионерству. К большому удивлению Робина, который часто слушал его школьные истории, он подписался на Шерборнское 400-летие в 1950 году. В это Рождество, однако, он понял, что заслужил подарок. Ведь после того, как он дописал работу, которая установила новые стандарты, открыла новые горизонты и по весу сравнима с Вычислимыми числами — Алан понял, что теперь перед ним абсолютно новый мир, который он готов покорять.

Позднее Алан написал короткий рассказ в новом, «откровенном», скорее даже желчном, стиле с нотками социальной ответственности как у Энгуса Уилсона, собственно в традициях Э.М.Форстера. Рассказ начинался так:

«Алек Прайс покупал подарки на Рождество очень [далее неразборчиво]. Его подход можно назвать слегка нетрадиционным. Он долго и упорно гулял по магазинам в Лондоне или Манчестере до тех пор, пока какая-нибудь вещица не привлекала его внимание. Только тогда он начинал подбирать, кому бы из друзей этот подарок подошел и понравился. Сам того не осознавая, он перенёс свой метод работы в реальность. Это была своего рода аллегория на то, как он ищет вдохновение.

Этот метод, как в работе, так и в предпраздничных покупках, вызывал множество неоднозначных эмоций. Сначала это были бесконечные походы по магазинам и почти отчаянное разглядывание витрин, затем, спустя примерно полчаса, внезапно (вместе с проблеском надежды) вырисовывалось что-то очень даже приличное. Сегодня утром Алек провел так добрых два часа, пока не нашел деревянную корзинку для фруктов, она идеально подойдет для Миссис Бьюли, которая, наверняка, оценит такой подарок. Алек также купил электроодеяло с подогревом для своей матери, так как у нее проблемы с кровоснабжением. Стоило такое удовольствие намного дороже, чем он рассчитывал, но ей определенно было нужно именно это одеяло и ничто иное, поскольку сама себе она его никогда не купит. Еще один или два маленьких гостинца, а затем пришло время для ланча, и Алек отправился к университету в поисках достойного места для дневной трапезы.

За две-три недели до этого Алек очень много работал. Над межпланетными путешествиями. Ему всегда больше нравились такие чокнутые идеи, и он намного больше хотел бы масштабно поразглагольствовать о них в каком-нибудь журнале или на передаче, однако когда он писал для технически подкованной аудитории, его работы всегда были громкими, как минимум в ранние годы. Его последняя статья была особенно хороша, одна из лучших, которые он написал за долгое время (примерно с тех пор как ему перевалило за 20 — тогда он открыл явление, известное как «Буй Прайса»). Алек всегда испытывал особое чувство гордости, когда это понятие использовалось. Также ему нравилась игра слов в этой фразе: поскольку Алек всегда открыто и громко заявлял о своей ориентации (он был гомосексуалист), то в подходящей компании он шутил, что если поменять всего одну букву в этой фразе, то получится. У Алека уже давно никого не было, последним избранником стал «*уй Прайса» солдат в Париже прошлым летом. Сейчас, когда статья дописана, он может с полной уверенностью сказать себе, что заслужил очередного гей-партнера. И он прекрасно знал, где подыскать подходящего.

Алек продолжал гулять, и уже подходя к Оксфорд Стрит, притворяясь, что разглядывает афиши в кинотеатре Регаль, на самом деле начал присматриваться к одному молодому человеку.

Арнольд Мюррей, ему было 19, по виду — сошел со страниц «Дороги на причал Уиган Пир». То есть в лучшем случае он пробовал хлеб с маргарином. Его отец, бетоноукладчик, частенько поколачивал матушку. Истощённый от голода, стресса и ужаса, Арнольд попал в лагерь для мальчиков в Чешире. Он очень гордился собой: учился лучше всех в классе, стремился расти, любил конкуренцию. Ребята не могли дождаться, когда настанет День-Д, день Икс, Последний звонок — кто как его называл. Для Арнольда же это означало только одно. Ему придется вернуться в Манчестер, в эту дыру к отцу. Через полгода, когда Арнольд еще учился в техникуме, отец выгнал его на работу. Их приходилось часто менять, самой продолжительной оказалась работа в мастерской по оправе очков, после того как в 1948 году появилась Национальная служба здравоохранения Великобритании (Именно торговля стала главной жертвой Корейской войны, для бюджета Гейтскелла в 1950, что привело к массовому перевооружению нового десятилетия, а также бесплатным очкам). Так, в июле 1951 Арнольд вырвался из своего тленного существования, перебравшись в Лондон, где попал на знаменитый Фестиваль Британии. Но там его поймали на мелком воровстве и выслали обратно в Манчестер с условным сроком. Арнольд по-прежнему жил с семьей, в Визеншо, сидел без работы и совсем без денег.

Арнольд пытался найти своё место под солнцем, он был уверен, что мир приготовил для него нечто большее, чем жизнь на самом дне. Он пытался пойти в науку: в 14 лет он взорвал окна в лаборатории, на уроке химии. Примерно в том же возрасте он начал заниматься сексом. Оказалось, его желания были непостоянны: ему то хотелось свободы, то наоборот. Он мечтал об идеальной женщине и стабильных отношениях, но, с другой стороны, ему нравилось, что наедине с мужчинами не нужно притворяться и строить из себя невесть что. К тому же, он знал, что его все называют «Мэри Энн» — за чувствительность и разум. Мужчины (представтели среднего класса) обращались с ним очень интеллигентно, научили манерам и культурному общению, на тот момент его жизни гомосексуализм казался Арнольду чем-то элитным, к чему он как раз стремился. Он смотрел свысока на тех, кто отдавался просто за деньги. Алан же сделал очень щедрое предложение, но и это далеко не все — у него был очень свежий вид, наполненный энергией — что очень выделяло его в закоулках Оксфорд Стрит.

Алан спросил Арнольда, куда тот направляется, на что Арнольд ответил «да никуда». Алан пригласил Арнольда на ланч в ресторанчик через дорогу. Красивый, с голубыми глазами, слегка худоват и с первыми признаками выпадения волос, с отчаянной надеждой на лучшую жизнь и открытый миру (причем больше чем многие образованные люди). Арнольд сразу чем-то зацепил Алана. У него был очень живой характер, отличное чувство юмора, которое не раз выручало его в крайне тяжелых и щекотливых ситуациях. Алан сказал, что Арнольд может вернуться в университет, поскольку он там работает преподавателем — читает лекции, например, на тему — Электронный Разум. Арнольд был очарован. Алан пригласил его к себе домой на выходные, в Уилмслоу. Только этим Алан уже сделал предложение намного выгоднее, чем того заслуживали съем на улице. Там гораздо привычнее предложения вроде «пойдем в ту арку», «давай по-быстрому» или «как насчет 5-минутки в туалете». Арнольд принял приглашение, но в назначенное время не смог явиться.

Совершенно логично, что это должно было стать завершением истории, однако Алан снова встретился с Арнольдом там же, на Оксфорд Стрит, днем в понедельник. Арнольд привел довольно жалкое оправдание своему нарушенному слову, и в этот раз Алан пригласил его к себе прямо сейчас. Арнольд пошел, остался у Алана до позднего вечера и согласился заглянуть еще раз 12 января. Алан подарил ему перочинный ножик на Рождество.

Третий канал BBC теперь акцентировал свои программы на так называемых «мозговых трестах», то есть дискуссиях, вокруг темы о том, возможен ли искусственный интеллект. Примерно на Рождество 1951 года Алан навести Дэвида Чемпернауна в Оксфорде. У того был один из первых диктофонов и они записали свою юмористическую версию такой дискуссии: Чемп, голосом робота, пытался говорить о высоком, что искусственный интеллект никогда не поймет красоту и прочие душевные ценности. Позднее зашел Фред Клейтон и его очень просто провели. Он, между тем, женился, как и обещал, и довольно успешно работал в Колледже Эксетер при Университете — ему предложили читать лекции по классической литературе. Он был настолько увлечен разработкой тезиса о связи между классической и английской литературой, что даже консультировался у Алана по поводу такой статистической вероятности. Он также увлекался изучением значения астрология в классике, даже выбрал мозг Алана для изучения элементарной астрономии.

Настоящая дискуссия состоялась в студии BBC 10 января 1952 года, в Манчестере. Нейрохирург должен был объяснить природу сознания, его оппонентом выступил Алан, Макс Ньюман и Ричард Брейсвейт (Королевский научный философ) — в роли судей.

Всё это преподнесли в довольно юморной форме. «Конечно, — писал Алан матери, которая слушала трансляцию, — большинство вопросов были написаны с шутками. Брейсвейт начал с очень характерного для таких «мозговых трестов» выпада, что «все упирается в то, как мы определим понятие «мышления». Алан сравнил происходящее с самим критерием «мышления». То есть один говорит мысль, остальные бросаются ее опровергать. «Вопросы уже должны содержать в себе умозаключения, — заявил Брейсвейт, — или я просто могу спросить, что он ел на завтрак?». «О да, все что угодно, — ответил Алан, — и необязательно, чтобы это были именно вопросы, не больше чем выступления сторон в суде. Ну, вы понимаете, о чем я». Они обсуждали обучение и преподавание, Брейсвейт утверждал, что человеческая тяга и способность к образованию объясняется «потребностями, желаниями, энергией, инстинктами, то есть эта машина должна быть тоже снабжена чем-то схожим с человеческим набором потребностей».

Ньюман вернул беседу в более безопасное русло — к математике, указывая на то, что для такой машины необходима длинная цепочка «действительных чисел», и с такой системой отсчета, где можно «провести аналогии между вещами, которых прежде в системе не было… Можем ли мы хотя бы представить, что машина может изобретать такие связи с помощью программы, написанной человеком, причем у которого не было в голове таких связей, которые придумала машина?». Алан, вообще-то, мог представить, это к тому же именно то, о чем он уже долгое время размышлял:

«Я думаю, что можно сделать машину и встроить в нее аналогии, своего рода пути. И кстати, это очень хороший пример того, как можно создать машину и научить ее тому, что считается обычно исключительно человеческой прерогативой. Допустим, кто-то пытается объяснить мне суть двойного отрицания. Например, что если вещь «не незеленая» — то она все-таки зеленая, а я в упор не понимаю сути. Он может сказать: «Что ж, это как перейти дорогу. Ты перешел дорогу, потом снова перешел ее и вернулся туда, откуда начал». Вот это пояснение уже намного лучше доносит смысл. Это одна из тех вещей, с которыми машины, скорее всего, смогут работать. Я полагаю, что путь аналогий, который работает в нашем мозге, и есть такой. Когда один или два блока идей используют один и тот же путь решений и логических связей, то мозг очень даже может ради экономии использовать именно эти пути (уже созданные из аналогичных ситуаций) для решения похожей проблемы. Кто-то скажет, что какая-то часть моего мозга участвовала дважды в решении задачи, то есть первый раз — в случае понятия двойного отрицания, а затем для примера перехода дороги в одну и в другую сторону. Предполагается, что я должен понимать обе эти ситуации, но до меня никак не дойдет, к чему клонит объясняющий мне это человек, говоря об этих «не незеленых», но при этом зеленых вещах. Мозг не обрабатывает информацию. Зато когда он приводит пример с переходом дороги, меня словно осеняет! Правда, немного по-другому, та же часть мозга, но с иного захода. То есть если есть чисто механическое объяснение тому, как аналогии протекают в человеческом мозге, то можно создать цифровую версию подобных аналоговых путей и в компьютере.

Витгенштейн рассуждал о двойном отрицании в 1939 году, но Джефферсон снова поднял этот вопрос уже в ключе потребностей. «Если мы действительно хотим приблизиться к чему-то, что можно назвать истинным «мышлением», то ни в коем случае нельзя исключать фактор внешних стимулов… Видите ли, у машины нет окружающего ее мира, а человек находится в постоянном беспрерывном взаимодействии с внешним миром, который отвечает на его поступки и решения… Человек в своей природе — это химическая машина, он очень сильно зависит от голода, состояния здоровья и сексуальных потребностей». Увы, все эти потребности напрямую связаны с мышлением. И это очень сильный аргумент. Но Джефферсон вновь нарушил собственную теорию тем, что заявил о сложности центральной нервной системы (и не важно, что универсальная машина с учетом необходимого устройства может дать фору любой по сложности системе). В более риторической форме он продолжил: «У ваших машин нет генов, нет генеалогии. Законы Менделя ничего не значат для беспроводных ламп и прочего». Джефферсон хотел сказать, что не поверит, что у вычислительных машин может быть разум, пока не увидит, что одна из таких машин погладит по ноге другую машину женского пола. Но это было вырезано из эфира, потому что (как сказал Брейсвейт) мало кто назовет такое поведение мышлением. Брейсвейт полагал, что компьютеру надо обязательно внедрить «эмоциональную составляющую», чтобы тот был способен мыслить, но это уже не их задача решать, к чему это может привести. И вот так, самая острая тема повисла в воздухе, а Джефферсон завершил дискуссию, убеждая британскую разведку, что это были просто бредни старика, который продолжит фантазировать в этой области и дальше, но без оснований.

В эфир передача вышла 14 января, к этому времени Арнольд уже дважды побывал у Алана дома, и события принимали серьезный оборот. Алан все так провернул, что теперь их отношения назывались «романом». Это значило, что Арнольд приходил на ужин в качестве гостя, и оставался с ночевкой. Арнольд очень тепло воспринял преобразования в его жизни или, так сказать, последствия роскошного пребывания в Холлимиде, так например, его приятно шокировал тот факт, что у Алана была домработница. Наконец-то Арнольд был на другом уровне, на равных с господами, а не в прислуге.

У них было мало общего, было не о чем особо говорить, но они находили какие-то темы. К примеру, Арнольд прекрасно знал о потребности Алана общаться и искать свежий разум. Они не рассуждали о вмешательстве США и Великобритании в попытку свергнуть Моссадыка в Иране. Арнольд был большим патриотом, и ему не нравилось, что части ВВС США до сих пор располагались в Чешире. Помимо дел насущных Алан интересовался астрономией, играл на скрипке и даже давал Арнольду попробовать. После ужина и пары бокалов вина, когда они валялись на ковре у камина, Арнольд начинал рассказывать Алану о своей мечте детства или наоборот, о самом страшном кошмаре. Ему снилось, что он застрял в абсолютной пустоте, и тут к нему приближается непонятный шум, он нарастает и нарастает, а потом Арнольд проснулся в холодном поту. Алан спросил, на что похож тот шум, но Арнольд не мог его описать. Думая о бесконечности пространства, Алан представил старый ангар недалеко от одной из частей ВВС Великобритании и начал придумывать научно-фантастическую историю (с небольшими отступлениями про Г.Б. Уэллса). По сюжету этот ангар и был «мозгом», запрограммированным так, что для всех он работает как обычный ангар, но для него и только для него — это была ловушка. Если Он войдет в этот ангар, двери за ним тут же захлопнутся, и ему придется сражаться с машиной в шахматном бое. Три игры. Машина просчитывает ходы молниеносно, и чтобы хоть как-то оттянуть время, Ему приходится отвлекать компьютер беседами. Сначала «ангар» злится из-за этого, а потом надувается от самодовольства, когда Он делает глупый ход.

«Ты можешь ДУМАТЬ о моих ЧУВСТВАХ? Ты можешь ПОЧУВСТВОВАТЬ, что я ДУМАЮ?» — воскликнул он с внушительным ударением на эти знаковые слова. Все больше погружаясь в свою историю, он буквально пригвоздил Арнольда к месту. Взяв кусочек мела, он начал рассуждать, как можно было бы обыграть машину с помощью сверхмедленной арифметики, такой глупой и нерасторопной, что компьютер от безысходности совершит самоубийство.

Арнольд тоже пытался делится своими идеями, и Алан терпеливо их выслушивал, хотя мог в мгновение ока разнести их в пух и прах, но реагировал он в духе Сократа: «Все, о чем ты можешь подумать — существует». Для Арнольда эта идея была на вес золота, поскольку он мечтал, что его мысли рано или поздно материализуются. Алана напрягало, что он не может до конца донести свои мысли до Арнольда.

«Должно быть что-то глубже такого уровня! — кричал он Арнольду почти в праведном гневе, — Я должен НАУЧИТЬ тебя, вытащить с этого дна невежства!».

Дорогие товарищи по любви! В 1891 году Эдвард Карпентер встретил своего Джорджа Меррилла, рабочего в возрасте 20 лет. Все началось примерно также, но продолжалось почти 30 лет. Алан дал четко понять, что теперь они — любовники. Так и было. По утрам Алан просыпался и делал завтрак, после чего они беседовали, курили и наслаждались полуденной негой вплоть до самого вечера. И так до новой встречи, которая была запланирована через две недели. Однако был один камень преткновения. Вопрос денег. Бросалось в глаза, что у Арнольда их тотальный дефицит, при этом у Алана их было чересчур много. Алан собирался поступить, как того требовала ситуация, и был очень удивлен, получив отказ от Арнольда. Подводным камнем было то, что Арнольд развернул прямую оплату его «услуг», заявив, что тогда его официально «сняли». Алан, с другой стороны, чувствовал себя очень некомфортно в таких социальных конфликтах. Более того, его потрясло до глубины души, когда на следующий день он обнаружил, что из его кошелька пропали деньги. При этом единственным подозреваемым был, конечно, Арнольд, который мог достать их, пока Алан готовил завтрак. Он написал Арнольду письмо и порвал все отношения с ним. Однако спустя несколько дней Арнольд объявился на пороге его дома, требуя объяснений. Арнольд твердил, что не имеет никакого отношения к пропаже денег. Алан уже даже «почти поверил». Арнольд привел аргумент, что он задолжал 10 фунтов одному портному, за костюм, и одолжил тогда у Алана 3 фунта. Алан выдал ему деньги со словами, что это подарок, а также заново его пригласил к себе. Арнольд поблагодарил его, но попросил еще 7 фунтов в долг. В ответ Алан попросил назвать контору, в которой тот шил костюм, скорее даже не ради денег, а чтобы докопаться до правды. 21 числа Арнольд снова явился в Холлимид с жалостливыми протестами о недостойном отношении, недоверии и покинул дом Алана с чеком на 7 фунтов. Он собирался устроиться на работу в типографию в Манчестере и с первой зарплаты пообещал выплатить долг.

Тем временем Робин заехал на выходные, их они посвятили обсуждению его нового эссе на тему «Фундаментальная теория» физики Эддингтона. Так вот это эссе Алан оценил намного выше, чем все предыдущие работы Робина. Такая сухая и лаконичная похвала для Робина была ценнее всех наград, ведь его диссертацию в 1949 (которую он писал на королевский грант) Алан так жестко раскритиковал, что что Робин от обиды расплакался.

Эддингтон умер в 1944 году, так и не завершив работу по развитию теории физики только на основе логических умозаключений. Такое исследование а-ля Тьюринг, что встретило много симпатии со стороны Алана, но он уже давно решил для себя, что Эддингтон — «старый пень», поэтому не мог дождаться, когда «Фундаментальную теорию» опровергнут. Робин, который и не догадывался, какое значение имел труд Эддингтона 20 лет назад, нашёл несколько ошибок в его работах, включая ошибку в логических типах. Такая приятная встреча логики и физики.

В общем, жизнь продолжалась. Сибил, тетя Алана, умерла 6 января и оставила ему в наследство 500 фунтов. Будучи последним представителем поколения его отца, она буквально сколотила состояние Тьюрингов. Она оставила 5 тысяч фунтов Миссис Тьюринг, после чего Алан перестал высылать ей по 50 фунтов в год (что он делал с 1949 года).

Когда он слушал трансляцию программы, он решил, что его голос «намного меньше слушает, чем прежде». В среду, 23 января, передачу повторяли. И как тогда выразился Джефферсон, окружающий мир ответил сполна. По прибытии домой Алан обнаружил, что его дом обчистили. На следующий день Алан написал Фреду Клейтону о влиянии астрономии Древнего Мира. Объясняя значение знаков зодиака, он написал:

Украли, впрочем, довольно жалкие предметы — рубашку, столовый нож, пару брюк, туфли какие-то, бритву и компас — даже открытую бутылку шерри. В общей сложности на 50 фунтов. Он написал заявление в полицию, и двое сотрудников приехали снять отпечатки в доме. Алан решил, что это может быть как-то связано с Арнольдом. Обсудив ситуацию с адвокатом, которого посоветовал сосед Рой Уэбб, 1 февраля он написал Арнольду. В письме он напомнил о ситуации с кошельком, и что, вне зависимости от того, правду тот сказал или нет, им лучше прекратить встречи и вообще какое-либо общение. И в каком-то даже детском тоне предъявил Арнольду должок в 7 фунтов. А также добавил, что не пустит на порог своего дома.

Но когда Арнольд на следующий же день 2 февраля позвонил ему, то Алан тут же сменил гнев на милость и принял его у себя. Арнольд долго и упорно доказывал свою непричастность к произошедшему, а потом воскликнул, что пойдет в полицию и ВСЕ РАССКАЖЕТ. Алан продолжил его провоцировать и сказал «делай что угодно», но это была пустая угроза, поскольку положение Алана делала его практически неуязвимым. Особенно по сравнению с положением Арнольда. Выплеснув злость, они продолжили общаться и между ними что-то промелькнуло. Наливая бокал Арнольду, Алан упомянул взлом, и у Арнольда был ответ на это. Он не знал, когда именно это произошло, но точно знал, кто мог это сделать. Поскольку однажды он рассказал своему приятелю Гарри о знакомстве с Аланом, тот (будучи в 21 год уволенным из национального флота) внимательно выслушал Арнольда, пропуская по бокальчику в кафе на Оксфорд Стрит. Общение было довольно бурное и шумное, в ходе которого Гарри предложил обнести дом Алана. И хотя Арнольд наотрез отказался в этом участвовать, он знал, что те не отступят.

По итогу, между Аланом и Арнольдом вновь вспыхнула дружба, очень даже эротического характера. Арнольд опять переспал с Аланом, хотя последнего ночью терзали сомнения: он хотел спуститься вниз и взять бокал Алана, чтобы занести в полицию стакан и сравнить с отпечатками пальцев взломщиков. На утро они вместе отправились в Уилмслоу, и Арнольд ждал снаружи, пока Алан зашел в отделение полиции, где поведал историю о возможных грабителях (ее они сочинили на ходу в отделение, чтобы не подставить Арнольда). Алан не требовал незамедлительного правосудия, но в соответствии с его внутренними принципами, оставить без внимания такую информацию было равносильно пойти на шантаж.

Арнольд со своей стороны пообещал сделать все возможное, чтобы разыскать украденное. И в самом деле, ему это удалось. Спустя несколько дней он написал письмо с информацией о местонахождении вещей Алана, но к этому моменту ситуация в корне поменялась. Во-первых, в Манчестере прогремели траурные колокола — умер Георг VI, в четверг из Кении прибыла новая королева — Елизавета. В аэропорту Ее Величество встречал Уинстон Черчилль, вновь назначенный премьер-министром. Именно в тот вечер, когда начиналась эпоха Елизаветы, детективы кое-что откопали на Алана Тьюринга. Ни один человек не остров. Теперь он по-настоящему влип.