Садовник

Я заметил, что Петра никогда не смеется, только осторожно раздвигает губы в улыбке. Одно время я думал, что у нее плохие зубы, как у многих в этой местности, но теперь знаю, что они ровные и белые, прямо как у хищного красавца «August Foerster», за которого тосканец выложил несметные тысячи. Петра носит в кармане тетрадку, согнутую вдвое, из этого я сделал вывод, что пары часов у компьютера ей не хватает, нужны торопливые многослойные записи, каждый шорох должен быть подклеен, а это опасная привычка. Однажды я сказал ей, что знаю, как она поступает, когда нужно заплакать или рассмеяться: молча пишет в своем блокноте плачет или смеется в круглых скобках, как помечают в театральных диалогах.

Несколько дней назад Петра приходила в конюшни, искала какой-то костюм в груде театрального хлама, сваленного в моем жилище. Я еще издали увидел ее голубую униформу, мелькающую в зарослях крестовника, она шла довольно быстро, хотя здешнюю обслугу заставляют ходить на высоких каблуках. Я поставил чайник на примус и принялся ждать ее, поглаживая Зампу, развалившегося на свернутом ковре. Вошедшая Петра была чем-то взволнована, на лбу ее блестели капельки пота, нижняя губа прикушена. Когда она подошла поближе, я заметил, что зрачки у нее со светлой каймой, будто крылья траурницы. А раньше не замечал.

Девушка походила по комнате, присела в единственное кресло, вежливо отхлебнула чаю и сообщила мне, что следствие зашло в тупик и не способно найти убийцу Аверичи. Я спросил, какое ей до этого дело, и она пробормотала что-то невнятное о репутации отеля и о том, что все служащие должны помогать полиции как умеют. Это прозвучало так фальшиво, что будь она маленьким Пуччини, а я его дядей Маджи – со всей силы треснул бы ее ботинком по голени.

Когда она закинула ногу на ногу, я вспомнил случайно услышанный в баре разговор: один почтенный старец утверждал, что процедурные сестры не носят белья и сбривают все волосы на теле, потому что в хамаме слишком жарко. А другой ему не верил и цокал языком.

Потом Петра заговорила о постановке «Пигмалиона» силами любительской труппы и о том, что прогон спектакля в южном флигеле обеспечил алиби целой толпе народа. На это я заметил, что пьесу помню не слишком хорошо, но там есть несколько ролей, просто созданных для того, чтобы морочить голову следствию. Взять хотя бы миссис Хилл и ее бестолковую дочь – они появляются в первом акте, ждут такси под дождем, и благополучно испаряются до третьего акта, а то и вовсе до финальной сцены. Есть смысл покопаться в персонажах, заметил я поучительным тоном, ведь внутреннее время пьесы легко поддается вычислению.

– Это не приходило мне в голову, – тихо сказала она, уткнулась в свою чашку и замолчала.

Некоторое время мы молчали вдвоем, я сидел верхом на больничной каталке и наблюдал, как сгущаются сумерки. Потом Петра отодвинула чашку, вынула шпильки из своего туго заплетенного узла и тряхнула головой; волосы рассыпались по плечам и оказались не такими темными, как я думал. Цвет сырой умбры, сказал я вслух, такие волосы бывают у девушек в моем родном городе. Там все сырое, даже умбра. Девушка медленно поднялась, встала передо мной и расстегнула свою униформу. Оказалось, что эти полотняные платья на молнии до самого подола и расстегиваются с приятным треском.

Я смотрел на ее груди, выпрыгнувшие из платья, будто два белых кролика. Удивительно белых, если учесть, сколько времени эта девушка проводит на пляже. Потом я заговорил, но голос оказался хриплым, и я замолчал. Будь она маленьким Пуччини, она оценила бы эти portamenti – скользящие переходы от одного тона к другому. Прежнего тона было уже не вернуть, и я с удивлением заметил, что мое тело предпочитает именно этот, нынешний тон и заявляет об этом со всей возможной силою. Беззубый Мелькиадес вставил себе челюсть и снова стал смеяться. Я протянул руку и прикоснулся к одному из кроликов. Потом ко второму.

Зампа поглядел на меня с укором, слез со своего ковра и затрусил к выходу. Этот пес не может вынести беспокойства, скопления противоречивых энергий и внимания, уделяемого кому-то другому. Эта черта мне нравится, я сам такой.

Петра закрыла за ним дверь и опустила щеколду. Потом она нагнулась и быстро раскатала ковер, оказавшийся чем-то вроде театрального занавеса. Потом она сбросила платье и легла на этот занавес, головой к двери, так что ее ноги оказались прямо передо мной, как два лезвия едва разведенных ножниц. Я посмотрел туда, где лезвия соединялись, и понял, что все, что я слышал о привычках процедурных сестер, чистая правда.