Садовник

Паола – это событие, которое организовал я сам. Так же, как я организовал событие, которое называл книгой, а позже событие, которое называл жизнью. Начиная с девяносто девятого года я живу в нарисованных обстоятельствах. Белая дорога с лавровыми кустами, чутко стоящими во тьме, будто приземистые воины, гавань с лодками из ореховой скорлупы и ржавым катером под названием «Ешь грязь», чешуйчатая гранитная скала, нависающая над поселком, будто драконова выя, все это нарисовано. И я даже не уверен, что мной.

Где-то у Честертона я читал о том, как он отправился рисовать на холм и, дойдя до вершины, обнаружил, что запасся оберточной бумагой, но забыл о кусочке мела. Немного подумав, он отломил кусочек уступа, на котором сидел, и принялся рисовать, вслух поблагодарив Южную Англию. Вот чему я всегда завидую, так это легкости маневра, на его месте я некоторое время ругал бы себя за рассеянность, потом счел бы отсутствие мела за дурной знак и отправился бы домой с пачкой чистой бумаги.

Которая из двух версий Паолы лежит у моего сердца? Та, что обратилась в пепел и была всего лишь взбалмошной женщиной, любящей зеленый цвет и не способной и двух минут провести в запертой комнате? Или та, луноликая, что царственно удалилась, оставив меня зябнуть в ничтожестве на восемь с половиной лет?

Нет у меня легкости маневра. Сижу теперь смущенным менелаем на египетском берегу.

Помню, как я впервые прочел эту пьесу. Ее подсунул мне преподаватель античной литературы в колледже – мол, это приличная тема для курсовой. Он еще добавил, что считает «Елену» самой слабой пьесой у Еврипида, и поначалу я с ним согласился. Пьеса показалась мне мутной, какая-то беготня с женихами, кораблями и deus ex machina, и я долго не мог ни за что зацепиться, пока не понял, о чем история. О невозможности выбора, когда речь идет о настоящем и не очень.

Ему не пришлось выбирать, бедняге Менелаю, все свершилось по воле богов: сотканная из эфира Елена испарилась (или обратилась в огненный столп?), а телесная румяная тетка бросилась в объятия мужа и ловко убедила его в своей чистоте. И вот они раздобыли судно и бегут. Может быть, их гонит сирокко, трубач понтийский, флейтист ливийский, знойный левече. А может, он дует им в лицо. Но что им белая пыль из пустыни, выпадающая молочным дождем? Что им красная пыль из пустыни?

Хотел бы я знать, как бы все повернулось, окажись их боги заняты чем-то другим. Грек до сих пор сидел бы на своем берегу, уронив подбородок в ладони, глядя на тлеющий в голубой (золотистой?) золе египетский горизонт. Как я теперь, примерно.

Ради которой из Елен он выставлял шестьдесят кораблей, собирал дружественных царей в поход, вытаскивал из тела стрелу, задыхался в деревянном коне и убивал царевича? С которой из них странствовал по Финикии, попадал в бурю у берегов Пелопоннеса, целовался и проливал вино, возлежа на драгоценных тканях? Ну, эфирный призрак, вспышка воображения, шутка богов, ну и что?

А та, первая, чем лучше? Трусливая gallinaccia, старая курица, просидевшая в Египте много лет, флиртуя с кем попало. Мякоть и кости, липиды, белки там всякие. Мозоли, ссадины, розовые склеры. Это что, преимущество? Вот так-то.

Я бы выбрал ту Елену, что таскалась за мной по волнам, будь она хоть из осенней паутины скручена. Я и выбрал, собственно.