Садовник

Одолжив у портье брезентовую куртку, я взял наушники, вышел за ворота, спустился к морю и провел там около часа, медленно идя вдоль берега, глядя, как донная мгла, поднявшаяся во время грозы, затягивает берег зелеными скользкими нитями и какой-то черной кожурой. Брамс, однако, не помогал. Мои нервы жили своей собственной, какой-то насекомой жизнью, пробиваясь сквозь кожу, будто усики богомола, мою голову распирало гудящее шмелиное электричество концерта № 2.

Утром я столкнулся лицом к лицу с библиотекаршей, хотя был уверен, что в клубе никого нет. Она материализовалась у меня перед носом и так мрачно сказала доброе утро, что утро сразу испортилось. А я-то надеялся выпить кофе и полистать свой любимый альбом с алтарями, такой огромный, что тащить его в комнату нет никакой возможности.

С тех пор как я поговорил с Петрой в темной прачечной, мне снятся странные сны. То мне снится Тирренское море, покрытое толстой голубоватой коркой льда, то сицилийские демоны-близнецы, то чертово колесо в вильнюсском парке аттракционов, скользкая деревяшка, на которой напрасно взываешь о помощи, проносясь мимо карусельного служки. Но чаще всего мне снится железный ключ.

Брат сказал Петре, что положил ключ от часовни под камень и что там его никто не найдет. На мой вопрос, знает ли она, где этот камень, Петра пожала плечами: у нас в саду столько камней, что искать там можно до Судного дня. В деревне у всех во дворах полно камней, их телегами возили из каменоломни, когда ее закрыли, крестьянин не может пройти мимо куска хорошего гранита, особенно бесплатного.

Что ж, подумал я тогда, выходит, мне ключа не найти. Будь у меня этот ключ, я похоронил бы Паолу там, где она хотела быть похоронена. В морской воде. Она сама так сказала, когда мы лежали ночью на берегу, обнявшись, чувствуя, как медленно остывает нагревшийся за день песок. Не хочу, чтобы меня сожгли, сказала она, пепел бесполезен, другое дело накормить собой стаю голодных плотвичек.

Моего друга Фиддла сожгли, а я даже не знаю, куда подевали его урну. Мою мать тоже сожгли, хотя у нашей семьи есть просторное место на Бернардинском кладбище, там еще двое поместятся. Я должен найти ключ, бросить его в море и перестать писать эту книгу. Пока я пишу ее, мои ноздри заполняет сухой запах сожженного дерева и холодный дым, и если роман – это леса, построенные вокруг одной мысли, то у меня они строятся вокруг одной ночи. Женщина, с которой я провел эту ночь, была беспощадным фантомом, мавкой, бросившей меня ради плавания в свободных водах, я не мог успокоиться и несколько лет выводил буквы своей яростью, своим недоумением, своим унижением, черт побери. После разговора с Петрой все изменилось. Теперь я знаю, что женщина, с которой я провел эту ночь, была босоногой художницей с косичками, вполне вероятно, мечтавшей о свадьбе, рисовых зернах и конфетти, в ней не было ни темного хладнокровия, ни отстраненности, которые девять лет сводили меня с ума. Она и не думала оставлять мне пепельный знак о том, что все кончено. Она сама стала этим знаком по вине двух жадных деревенских детей.

Тогда о ком же я пишу?

Со стороны холмов пришел ветер, тучи рассеялись, и я подумал, что Петра врет. Она была с ним на поляне, когда они запирали мою девушку в часовне, и она была с ним там, где они спрятали ключ. Она знает, где этот камень. Просто не хочет говорить, на ее месте я бы тоже не сказал. Ведь это их с братом тайник. Вдруг им понадобится спрятать что-нибудь еще. Так жители Сан-Дженнаро, в котором стояла высокая колокольня с часами, сняли циферблат с восточного фасада, чтобы в соседнем городе не могли увидеть который час. Чтобы не смели пользоваться их временем, которое им самим пригодится.

Надо пойти туда, в этот дом, и хорошенько осмотреться, представив себя пятнадцатилетним пацаном: куда бы я спрятал все самое секретное? Или еще проще: найти этого брата, разбить ему морду и вытряхнуть из него ключ, как кольцо из рыбы-белужины. Если я еще раз прикоснусь к его сестре, то умру от отвращения, как Петроний. Но брат другое дело. Брата я запросто могу потрогать.