Садовник

С тех пор, как я взял себе Зампу – или он взял меня себе? – в тайном убежище стало веселее, хотя и пахнет после дождя мокрой овчиной. Вежливый пес явился однажды к завтраку, когда я сидел на поляне с куском пекорино на тарелке, подал мне лапу, получил кусок сыра, свернулся у моих ног и стал Зампой.

Местный сторож живет с тремя собаками, один пес – смоляной, на трех длинноватых ногах – пришел сюда сам и сидел у ворот, пока его не взяли, двое других, странные, будто камелопарды, прибились на морском берегу. Ко мне тоже приходят окрестные псы с тех пор, как я завел себе убежище, по утрам они тычутся в мою дверь и постанывают, учуяв кофе с бисквитами, но Зампа уже занял хозяйскую кошму и не обращает на них внимания. Бисквиты приносит Петра, маленькая деловитая Петра, доводящая меня до бешенства своей привычкой смотреть прямо в глаза.

Уже лет семь-восемь, как я стал замечать эту новую девчоночью породу: тоненькие, страшно самоуверенные, чуть выше полутора метров и быстрые, как ртуть. Они совершенно бездарны, зато умеют улыбаться не разжимая рта, не пудрятся, ничего не боятся и считают себя солью земли, чем бы ни занимались – подавали вино в кабаке или читали доклады на слете финансистов. Они созревают молниеносно, как бамбуковые ростки. Быстрота за счет полого нутра. Если я не путаю, это Плиний писал о том, что деревья растут с различной скоростью: «Некоторые деревья по природе растут медленно и отличаются долговечностью. Те же, которые быстро гибнут, быстро и растут, как, например, гранатовые деревья, груша или мирт».

Паола была высокой, полногрудой, красила глаза под актрису немого кино, смеялась как лошадь и ничего не боялась, кроме запертых помещений. Это ей не помогло, она погибла в двадцать девять лет, взорвалась, как синяя цветоносная стрелка гиацинта, изведя весь свой жизненный запас, накопленный в луковице.

Теперь, когда я знаю, что случилось с моей девушкой, весна девяносто девятого, скрутившаяся в тугой болезненный узел, стала понемногу ослабевать. Паола перестала быть беспощадной сукой, о которой я писал книгу, захлебываясь от злости и вожделения. Ненависть – это способ утешиться, оттого что в ней есть горячая привычность и уютный резон. У ненависти много красок, в отличие от любви. Теперь я вижу Паолу иначе, и книга, которую я написал о ней, никуда не годится.

Я помню тот день весь, снизу доверху, я разглядывал его многократно, как индейское лоскутное одеяло, где каждый кусок засаленного хлопка означает что-то понятное лишь хозяйке дома. Мы проснулись в душной палатке, застегнутой на все молнии, заварили цыганский кофе на примусе и долго пили его, постелив циновку на мокром песке. Утром кобальтовые тучи потемнели, набухли и пролились коротким дождем, вода в лагуне поднялась шапкой грязной пены, и я решил, что день будет пропащим. Паола покачала головой, понюхала воздух, сказала, что солнце выйдет через полчаса, и оно вышло ровно в десять.

Потом мы поднялись на холм, забрались на территорию отеля, я оставил ее возле часовни, куда она вошла, чтобы разглядеть фреску с двумя апостолами, стоящими на коленях. Оставил и отправился в деревню за вином. Еще в лавке, расплачиваясь за бутылку соаве, я услышал на улице завывание и медный звон, а выйдя, должен был посторониться, прижавшись к стене: вверх по улице с трудом пробиралась пожарная машина, судя по надписи на цистерне, ее прислали из соседней деревни. Добровольцы Вьетри — было выведено там большими буквами, черным по желтому.

Стоило мне пройти немного вперед, как неуклюжая машина застряла на повороте, слегка прижав меня колесом – водяная цистерна возвышалась прямо над моей головой. Я застыл на месте, зачем-то втянув живот, глядя на черные буквы О и V, оказавшиеся перед глазами, ребристое колесо крутанулось еще несколько раз и остановилось, послышались лязг дверцы и громкие молодые голоса – слова, которые произносили рассерженные пожарные, были мне незнакомы, я смог разобрать только che colpa ne ho io? Стой спокойно, сказал один из пожарных, появляясь со стороны насоса и протягивая мне руку в брезентовой рукавице, теперь не дыши и протискивайся потихоньку.

Выбравшись со скрежетом, они потащились дальше, по направлению к холму, а я пошел за ними следом. Потом я посмотрел на вершину холма и понял, что не вижу белоснежной скорлупки «Бриатико», ее заволокло клубами дыма, хотя горело не там, а в нижней части парка, гораздо ближе к лагуне. Дым стелился над кипарисами, у него была странная оранжевая подкладка, как у тех дымовых шашек, что мы взрывали на заднем дворе школы, добавляя в селитру украденную кем-то у матери хну. Машина уже мелькала желтыми боками на самом верху, я пошел за ней, убыстряя шаг, поглядывая на подкрашенный дым, выходящий из парковых зарослей, а потом вдруг понял, где горит, и побежал.