Пиршество по случаю дня рождения тетрарха Ирода, как и подобало такому событию, было роскошным. Здесь угощали языками жаворонков в кассиевом[98] меду, сырыми павлиньими мозгами, приправленными шафраном и мятой, голубями, сваренными в сиропе с яичным желтком, испеченными на раскаленных камнях барашками, которые были настолько мягкими, что кусочки мяса легко отделялись двумя пальцами, и подавали их на блюдах, выложенных финиками, айвой и изюмом. Были здесь ватрушки, пироги с фруктами, фруктовые супы и вино, вино, вино… Ирод сидел, непрерывно поглощая еду и вино, и глуповато улыбался, наблюдая за выступлениями огнеглотателей, исполнителей акробатических танцев и египетской борьбой. Иродиада, сидевшая слева от тетрарха, имела весьма царственный вид. Маленькая Саломея подошла к Ироду и, устроившись рядом, прильнула к нему. Ирода это тронуло, и он почувствовал нечто вроде воспоминания о шевелении в чреслах. Девочка была наряжена в шелка и вся пропахла арабскими духами своей матери. — Какой приятно пугающий приступ любви, моя милая девочка, — сказал Ирод. — Жаль, что день рождения у меня не каждый день. — А что, если я исполню для тебя тот танец, о котором ты всегда меня просишь? — поинтересовалась Саломея. — Должен сказать, что ни один царь не мог бы просить о подарке, вызывающем, позволю себе сказать, большее беспамятство. Но ты, конечно, не собираешься делать это сейчас, моя прелесть? — А что ты мне дашь, если я станцую? — спросила девочка. Некоторые из гостей захохотали, а один заметил: — Женщины, твоя светлость, женщины! От них ничего даром не получишь! — Вино стекало с его синей бороды. — Все что угодно в обмен за кое-что, — ответил Ирод и задумался, что бы эта фраза могла значить. — Все, что пожелаешь, дитя мое. В пределах разумного, конечно. Другой гость сказал: — Ты сказал «что пожелаешь», великий. Мы настаиваем, чтобы ты выполнил свое обещание, ха-ха! — Музыку! — крикнул Ирод. — Принцесса будет танцевать! Заиграли три флейты разных размеров, низко загудела волынка, вступил шалмей[99], зазвенели шесть по-разному настроенных колокольчиков, послышались удары большого и маленького гонгов, мягко и глухо загудел большой барабан, запела двенадцатиструнная арфа, защелкали две пары кастаньет. Пьеса звучала превосходно, как если бы прежде ее тщательно отрепетировали. Она представляла собой двухчастное произведение: первый период объявила флейта, затем, во втором периоде, включились шалмей и гонги, дальше последовало семь вариаций этой мелодии, когда инструменты выступали в разных сочетаниях, причем каждая игралась быстрее предыдущей, и, наконец, все завершила еще одна вариация, очень быстрая и несколько даже фантастическая, исполненная оркестром в полном составе. Пока тихо звучал первый период, Саломея просто стояла и слегка покачивалась, словно деревце на сильном ветру, ее тонкие обнаженные руки грациозно извивались. Затем, с началом первой вариации, она принялась томно переступать ногами, а в конце очередной музыкальной фразы сбросила с себя верхнюю шелковую одежду. — О, я думаю, можно сказать заранее, что будет дальше, — сказал синебородый гость. — Я видел подобное в Александрии, — отозвался другой гость. — Замолчите! — приказал Ирод. — Все замолчите! Было видно и слышно — по крайней мере, это заметила внимательная Иродиада, — как участилось его дыхание. В конце второй вариации Саломея сняла остатки верхней одежды, обнажив живот с выпуклым пупком и ноги ниже колен. После третьей, завершившейся грохотом гонгов и барабанной дробью, которая длилась все время, пока Саломея готовилась к четвертой вариации, она оголила бедра. Теперь за царем наблюдала не только Иродиада, но и другие. Почти в такт мелодии гости переводили взгляды с танцовщицы на царственного зрителя, пораженные бледностью его потного лица, безумным взглядом широко открытых глаз, свистящим астматическим дыханием и оскалом влажных зубов. В конце четвертой вариации Саломея отбросила тонкое шелковое покрывало, под ним обнаружилось еще несколько, но уж они-то явно обещали обнажить грудь девочки и ее срам — соски первой и темная гривка второго уже начали, так сказать, подниматься к поверхности сквозь волны шелка, остававшиеся на танцовщице. В конце пятой вариации Ирод судорожно дергался в своем царском кресле, а в конце шестой был близок к редкостной смерти от экстаза. Саломея прервала свой танец и, часто дыша, уставилась на царя своими большими черными глазами. Ее нижняя губа была похожа на сгусток крови. Она произнесла: — Ты сказал: «Что угодно». — Да, да, дитя… — Мама скажет тебе, что мне нужно. И она снова начала танцевать. Последняя вариация была долгой, со множеством фиоритур, издаваемых флейтой и шалмеем, а девочка, на которой оставалось лишь одно покрывало, тончайшей туманной дымкой реявшее между глазами зрителей и откровением обнаженного тела, исполняла пантомиму бесстыдной, неудержимой похоти. Иродиада что-то шепнула Ироду на ухо, и тот простонал: — Нет, нет! — Но, находясь уже на пороге семяизвержения, тут же закричал: — Да, да! Саломея сбросила последний покров. По телу Ирода пробежала дрожь, и он затих, часто и тяжело дыша. Гости хлопали в ладоши и выкрикивали имя танцовщицы. Ирод тоже выкрикивал. Мать девочки вышла вперед, поцеловала дочь и закутала ее потную наготу в пурпурный плащ. Тогда Ирод сказал: — Я должен как-то определить это свое «да». Послышалось приглушенное бормотание гостей. — Вам, должно быть, известно, что я освободил Иоанна, — объявил Ирод. — Своего рода акт милосердия в мой день рождения. Нам до него уже не дотянуться, он свободен. Иродиада с горящими глазами подошла к нему. — Умно, ловко, моя дорогая! — язвительно сказал Ирод. — Я должен был бы сказать — тебе до него уже не дотянуться… — Но ты обещал, господин мой! — воскликнула Иродиада. — Слово царя! Пусть воют трубы и грохочут барабаны, пусть все знают, что царь не выполняет своих обещаний! — Это было теоретическое «да», — спокойно и холодно сказал Ирод. — Здесь я стою на своем. Практическая реализация моего «да» зависит от… Очень хорошо, сделай это, если сможешь. Я предоставляю тебе такое право. Полагаю, это должно удовлетворить тебя. — У меня есть царский приказ, он уже начертан. Недостает лишь твоей подписи и царской печати. — И я полагаю, — сказал Ирод, дрожа, только эта дрожь не была вызвана экстазом, — что где-то поблизости, вне всякого сомнения, стоят наготове всадники, ожидающие твоего слова, а у одного из них в сумке острый топор. Но как бы резво они ни мчались, ты все равно опоздала. Однако продвижение Иоанна к границе Галилеи сильно замедлилось — повсюду его встречали толпы радостных последователей. Одни, наиболее преданные, настаивали, чтобы он говорил перед ними, другие просто требовали крещения водой из его рук. Иоанн и сопровождавшие его вооруженные люди брели под палящим солнцем по каменистой равнине, когда капитан стражников — человек, восхищавшийся Иоанном больше, чем отваживался это показать, — заметил облако пыли, приближавшееся к ним с той стороны, откуда они пришли, а затем из этого облака выскочил всадник на взмыленной лошади. Он достал перевязанный лентой свиток и вручил его капитану. Тот развернул его, прочитал и не поверил своим глазам. — Этого не может быть! — воскликнул капитан, в недоумении глядя на всадника. — Здесь какая-то ошибка. — Никакой ошибки, — ответил всадник. — Подпись, несомненно, царская. Так же как и печать. Всадник вынул из седельной сумки какой-то черный сверток и стал его разворачивать. А затем продемонстрировал окружающим чистый, новый топор, ярко блеснувший на солнце. Иоанн сказал: — Вы, господа, я вижу, потрясены даже больше моего. Так как же будет проходить казнь? Вон я вижу подходящий гладкий камень, который вполне может сойти за плаху. — И он большими шагами направился к этому камню. Голова Иоанна была отделена от тела тремя ударами топора. Когда она скатилась в пыль, было видно, как губы шевельнулись, но никто не мог сказать, прозвучало последнее слово или нет. — Я специально захватил с собой мешок, — сказал всадник. — Будь добр, помоги положить ее туда. Подними осторожно за волосы… так… порядок. Да, она тяжелее, чем можно было подумать. Не хочу являться для доклада с руками в крови. Хорошо, теперь дело сделано. Благодарю тебя. И он во весь опор помчался во дворец, а стражники молча глядели на безголовое тело и на блестящее роение мух, облепивших кровавые отверстия шейных сосудов. Было ясно, что тело придется оставить здесь. Им займутся прожорливые обитатели неба и равнин. Стражники медленно побрели в обратном направлении, и у них уже были готовы лживые объяснения для тех последователей Иоанна, которые, вероятно, снова повстречаются им на пути. Стражники молчали — меж собой им не о чем было говорить. Когда в пиршественный зал Ирода двое слуг внесли огромное серебряное блюдо, накрытое крышкой, кто-то из гостей пошутил: — Ага, снова начинаем! Увы, для принятия рвотного слишком поздно. Я уже на стадии переваривания. Иродиада проследила, чтобы двое слуг сняли крышку. Саломея пронзительно завизжала, завизжала, завизжала, а Ирод как-то странно и очень нерешительно произнес: — Уберите. Уберите отсюда эту штуку. Он поискал взглядом виночерпия. — Ты, — приказал Ирод, — возьми это и выбрось куда-нибудь. — И виночерпий вывалил содержимое блюда в один из очагов. После этого праздничный пир продолжался недолго.ШЕСТОЕ