— «Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; — доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его…^[74]»

Иосиф уже почти ничего не услышал из сказанного. Он протянул слабеющую руку в сторону жены, которая, как он знал, стояла справа от него. Мария взяла его руку и зарыдала. Глаза Иисуса оставались сухими. Когда забрезжил рассвет и пропели первые петухи, Иосиф тихо скончался. После бессонной ночи Иисус и Мария выглядели усталыми, но сделали необходимые приготовления к похоронам и, слабо улыбаясь, кивали в ответ на выражения соболезнования.

Итак, некоторое время Иисус и его мать жили вдвоем. Но только некоторое время. Глядя на Марию и видя перед собой женщину, которая была в цвете своей красоты, Иисус не раз спрашивал ее:

— Ты не собираешься снова замуж?

— Настоящее замужество, как у других? С детьми, которые рождаются не от Бога, а после соития мужа и жены?

— Все дети от Бога, мама. Мужчины — это просто орудия Божьего творения. Не выйти ли тебе снова замуж?

— Если меня попросят, я могу подумать об этом. Могу сказать «да», могу сказать «нет» — все зависит от моей прихоти. Легкомысленно звучит, да?

— Женские прихоти тоже от Бога. Некоторые говорят, что лишь по своей прихоти Бог создал и море, и землю, и живущих на ней людей.

В то время он часто повторял слова «некоторые говорят». Помимо сведений о том, как скитался по пустыне Моисей и как устанавливали законы цари и судьи Израиля, он узнавал и многое другое. Мария знала, что Иисус уже мог спорить с чужеземными учениями, изложенными в книгах, написанных на греческом и на латыни, и на равных вел беседы с приезжими греками и людьми из окружения знатных гостей, приезжавших к Ироду Антипатру из Иерусалима и из самого Рима. Он читал римских поэтов и одного великого греческого поэта древности. Иисус придерживался веры своего народа, языческие же верования, предполагавшие многобожие, его не привлекали. Он подробно изучил особенности религии тех странных «чистых» людей, живших у Мертвого моря^[75], которые создали учение, отрицавшее плоть. Иисус отрицать плоть не собирался. Плоть, как он говорил, имела для человека важное значение.

Мария продолжала:

— Ты спрашиваешь, не собираюсь ли я замуж. Такой же вопрос я задаю тебе — не собираешься ли ты жениться?

Он покраснел.

— Я давно об этом думаю. Для тебя было бы несчастьем, если бы в доме появилась другая женщина? Я имею в виду — помимо нашей дорогой старой, боюсь, уже очень старой, Елисебы?

— Все будет зависеть от того, кто эта женщина. У тебя есть на примете какая-нибудь определенная девушка?

— Та самая девушка из Каны.

— А, Дикла, финиковая пальма. Высокая девушка, которая мало разговаривает.

— Дикла — это только прозвище. Ее настоящее имя Сара.

— Имя, я бы сказала, с дурным предзнаменованием^[76]. По не думаешь ли ты больше об отцовстве, нежели о любви женщины? Ибо… — Мария с трудом подбирала нужные слова. — Ты знаешь, как ты был зачат, и веришь в это… Ты действительно в это веришь?

— Конечно, верю. И еще раз повторяю — есть только один отец. Если у меня будут дети, они не получат какой-то особенной любви. Я должен быть пастырем, стадо которого — весь Израиль.

— Сейчас ты говоришь как еще очень молодой человек, каковым ты на самом деле и являешься. Я сомневаюсь, нужно ли тебе сейчас думать о женитьбе. Твой двоюродный брат Иоанн об этом и не помышляет.

— Мой двоюродный брат идет своим путем. Путем предуготовления. Я же должен проповедовать исполнение, хотя пока не знаю точно, что это означает, и я сам должен исполниться как человек. Я хочу сказать, что должен знать все о жизни мужчины.

— Женитьба как некий долг, не ради совместной жизни или отцовства?

— Когда же ты поймешь, что отцовство — это удел лишь отца нашего небесного? Я уже достаточно говорил тебе об этом.

— Мне не нравится твой тон, сын. Я считаю, что мальчик не должен так разговаривать со своей матерью. Думаю, ты согласишься, что материнство — это нечто относящееся только к женщинам и что отец наш небесный не против того, чтобы оставить этот удел нам — созданиям из женской плоти. Что ж, очень хорошо. Я не взываю к тому, чтобы мой сын оказывал мне какое-то особое уважения, но надеюсь, мой сын достаточно разумен, чтобы понимать — оказывать мне уважение он все-таки должен.

— Прости, мама, — сказал Иисус и поцеловал ее.

— Значит, ты намерен жениться?

Он кивнул несколько раз с самым серьезным видом, словно речь шла о бремени долга, которое он обязался возложить на себя, а не о переходе в состояние, которое может оказаться самым радостным в жизни.

Церемония бракосочетания, как теперь будут знать мои читатели, состоялась в Кане, а свадебное торжество происходило в саду у таверны, владельцем которой был отец невесты, Нафан. Сара, девушка пятнадцати лет — на пять лет моложе своего жениха, была довольно миловидной и высокой, что необычно для дочерей Израиля, которые могут воспеваться как финиковые пальмы разве что в любовных песнях, но гораздо чаще бывают маленькими и коренастыми — кустарник, а не деревья. Но кустарник, если можно так выразиться, никого не обидев, пылающий. Они хорошо подходили друг другу, поскольку Иисус был выше, чем большинство из мужчин Галилеи, рост которых обычно не превышал трех с половиной локтей^[77]. У него были широкая грудь и крепкие мускулы. Голос его, когда он того хотел, был громким, как у буйвола (возможно, об этом и нет нужды упоминать особо — ведь именно в голосе таилась природная основа его силы как проповедника), хотя обычно Иисус говорил мягко и тихо, только довольно быстро, словно его переполняли слова. Жених и невеста представляли собой красивую пару. Они стояли теперь в саду, облаченные в простые, но сверкавшие белизной одежды, и выслушивали раздававшиеся в их честь здравицы, в которых иногда звучали добродушные непристойности.

Случилось так, что среди гостей оказался тот старик (хотя никто не помнил, чтобы его приглашали), который однажды ослеп от горя и которого Иисус сумел убедить, что если тот попытается, то сможет прозреть, чему помогли решительность и безвредная магия Иисуса. Будучи навеселе, этот старик говорил теперь группе слушателей, среди которых был и Нафан, что Саре выпало большое счастье, коли она нашла себе такого мужа, поскольку Иисус трудолюбив, аккуратен в денежных делах и имеет замечательный дар целителя, превосходящий обычное умение. Старик рассказывал дальше, что Иисус обладает удивительными способностями и в иных, помимо врачевания, делах и что он якобы наблюдал своими собственными исцеленными глазами, как этот молодой человек разжег костер из деревянной стружки, просто призвав солнце явить свою силу. Более того, старик будто бы слыхал от другого человека, что однажды Иисус прошел под дождем от мастерской до своего дома и при этом остался совершенно сухим.

— Совершенно сухим… — отозвался один и гостей. — Это вполне годится, чтобы описать мое теперешнее состояние. Налей, друг Нафан, ибо у меня жажда, которую я не уступил бы и за десять римских сестерциев, как теперь называют деньги.

Говорят, что у сапожника сын всегда обут хуже, чем у других, поэтому не следует удивляться тому, что запасы вина в этом саду исчерпались скорее, чем в таком случае подобало. Солнце стояло еще высоко, приходили все новые гости (на самом деле некоторые из них гостями вовсе не были: на свадьбах часто бывает, что незваный гость представляется семье невесты как друг семьи жениха, и наоборот), а бочонки Нафана были уже пусты. Дело в том, что новая партия вина должна была поступить только на следующий день. Нафан же посчитал, что остававшихся у него накануне запасов будет вполне достаточно. Человек, опытный в устройстве праздничных застолий, был бы, разумеется, более предусмотрителен. Обнаружив неожиданную засуху, один записной пьяница, который ранее уже слышал эти сказки про волшебника Иисуса, в шутку выкрикнул:

— Пусть он нам покажет что-нибудь из своей египетской магии! Заставьте его превратить воду в вино!

— Он может это сделать, — подхватил бывший слепой. — Клянусь, он сделает это с той же легкостью, с какой мы превращаем вино в воду.

Следует признать, что старик больше стремился показать свое грубоватое остроумие, нежели всерьез намеревался просить новобрачного показать окружающим всю силу тауматургии^[78]. Однако в своем опьянении — из зависти к сильному, красивому и умному, которую опьянение часто выносит на поверхность (подобно тому, как выбрасывается на поверхность воды дохлая рыба или тухлое яйцо) у тех, кто обычно бывает застенчив, или у тех, кому в общем-то все равно, что о них думают другие, — некоторые, из числа самых безликих или тех, чьи имена были мало кому известны, стали выкрикивать:

— Эй, Иисус! Счастливый новобрачный! Преврати-ка для нас воду в вино, да побыстрее!

— Чего они хотят? — спросил у матери Иисус.

Мария, которая обычно быстро пьянела, глуповато улыбнулась (губы ее были мокрыми от только что выпитого вина) и произнесла:

— Они просят тебя совершить чудо. Превратить воду в вино.

Услышав это, Иисус сердито нахмурился:

— Кто им такое сказал? Кто распространяет эти дурацкие сплетни?

— О, я думаю, они догадываются. Некоторые из них догадываются, кто ты.

— Отец оставил нас без вина, — сказала Сара. — Говорила ему, что мало будет, но он не захотел слушать.

— Значит, если закончилось вино, то закончился и праздник и мы все можем расходиться по домам, — произнес Иисус.

— Ну попробуй, — попросила его мать, — у тебя получится. Давай же, сделай это для меня.

Иисус пристально посмотрел на нее, не веря тому, что услышал.

— Ты это всерьез? Боже сохрани! Ты пьяна? Ты, единственная из всех?!.

Несколько молодых людей, которым вино давно уже затуманило голову, в шутку наполняли опустевшую бочку водой из колодца — ведро за ведром — и, брызгая ее друг на друга, радостно взвизгивали. Некоторые оборачивались к Иисусу со словами: «Эй! Все готово к египетской магии! Давай, Иисус из Египта, покажи нам свои фокусы!» Здесь мне следует упомянуть, что некоторые называли его Иисус Египтянин, поскольку им было известно, что в раннем детстве он вместе с родителями жил в Египте.

Иисус посмотрел на мать, и его взор смягчился. Для нее это был не самый счастливый день, поскольку она должна была радушно принять в дом женщину, с которой была едва знакома, и уступить ей место хозяйки. Во время застолья Мария не притронулась к еде, и от небольшого количества вина ее щеки раскраснелись. Она гордилась своим сыном, которого передавала теперь другой — нет, не женщине, а просто долговязой девчонке. Мария не хотела его обидеть. И все же Иисус сказал:

— Женщина, ты знаешь, что мой час еще не пришел.

Это отрезвило Марию, ее лицо вспыхнуло — на этот раз не от вина. Кривовато улыбнувшись — лицом, но не глазами, — Иисус подошел к наполнявшейся бочке и возложил на нее ладони. Гуляки притихли. Деревенский фокусник собирался дать представление. Иисус заговорил своим громким, сильным голосом, более подходящим для того, чтобы обращаться к пяти тысячам слушателей, нежели к каким-то пятидесяти:

— Смотрите, друзья, вот пресная вода — свежая, прохладная, прямо из колодца! Смотрите — одно короткое мгновенье, только и можно успеть, что моргнуть или щелкнуть пальцами, — я делаю тайное движение руками, говорю про себя секретное слово, и — ах, что я вижу! — вода превращается в вино! Какой аромат!

Он погрузил свою ладонь в жидкость и, зачерпнув пригоршню, выпил, роняя сверкавшие на солнце серебристые капли.

— Ах, какой вкус! Давайте, все пробуйте! Но, — Иисус предостерегающе поднял палец, — сначала одно предупреждение. Сущность превращения такова, что грешникам — мужчинам, которые задолжали деньги, женщинам, которые сплетничают о своих соседях, развратникам, прелюбодеям и безбожникам — вино покажется водою, на вкус будет тоже как вода, да и на голову подействует, как вода. Для чистых же и благочестивых оно будет выглядеть, как сверкающие на солнце рубины, но вкусу будет сравнимо с тем, что греки называют нектаром, а в голове от него будут позванивать колокольчики и послышится сладкозвучное пение. Смелее же! Кто попробует первым? Ну кто как не ваш сегодняшний хозяин и мой тесть!

Ухмыляющегося Нафана вытолкнули вперед, он наполнил свой сверкающий кубок, сделал несколько больших глотков, а затем воскликнул:

— Никогда не доводилось пробовать такого вина! Подавай я такое в моей таверне, давно бы нажил состояние. Вы только взгляните на этот превосходный кровавый цвет!

Все загорланили, кроме жены Нафана, ибо хорошо было известно, что глаза его не пропускали молодых свежих грудей, а руки были охочи до хорошо обрисованных ягодиц. Итак, будучи в самом хорошем настроении (а некоторые посчитали, что для свадьбы эта замечательная игра в самый раз), все наполнили свои чаши и залпом выпили. Один глупый юнец воскликнул: «Да ведь это же просто вода!» — и ему тотчас надавали оплеух, заклеймив позором, как великого грешника, а он, конечно, гоготал от удовольствия.

Был там один человек, прозывавшийся, как мне говорили, Рихав (но я отказываюсь верить, что его действительно так звали^[79]). Нарочито высокопарно он изрек:

— Более чем необычно! На большинстве празднеств — а я, друзья, поверьте мне, бывал на многих — сначала подают лучшее, худшее же — в конце, используя таким образом ту естественную выгоду, которую дает потеря чувствительности нёба. Но в данном случае, о прекраснейший из хозяев, ты сохранил превосходнейшее из вин до самого конца, и это навечно зачтется тебе как благороднейшее из твоих деяний. Какой божественный цвет, какая искрящаяся прохлада! Оно звенит во рту, словно серебряная монета! Оно возвышает, не опьяняя!.. — И он долго еще продолжал говорить в подобной тяжеловесно-шутливой манере.

История с этим так называемым чудом позднее перекочевала в хроники. Получается, что Иисус еще тогда создал прецедент превращения иных жидкостей в вино. Однако некоторые помнят, как все было на самом деле, и называют воду «вином из Каны». Я, конечно, верю, что застолье это закончилось благопристойно.

Теперь Иисус Наггар был женатым человеком, и мы можем предположить, что он предавался телесным удовольствиям так же часто, как и любой из нас, оказавшийся в этом счастливом положении. Впрочем, я не сомневаюсь, что он так же, как и все мы, страдал от женской глупости, капризности и болтливости, а иногда испытывал на себе тяжесть раздоров между матерью и женой. «Мой сын любит, чтобы это делалось так». — «Он может быть твоим сыном, но он еще и мой муж». — «Я бы не сказала, что это хорошо выстирано». — «Коль скоро речь зашла о том, что хорошо, а что плохо, жаль, что ты не научила твоего сына не бросать недавно выстиранную одежду на пол, когда он ее снимает, потому что приходится делать лишнюю работу». — «Разумеется, ведь на полу всегда полно пыли, потому что ты не очень-то любишь подметать…» — и так далее. Но тем не менее все шло достаточно хорошо.

Сара, хотя и названная именем бесплодной жены Авраама, оказалась вовсе не бесплодной, но получалось так, что она носила детей только для того, чтобы их терять. Я имею в виду, что она их только вынашивала, у нее было уже две беременности, и обе закончились выкидышами. Мать Иисуса долго думала о значении этого несчастья, но не высказывала своих соображений. Разумеется, она все время размышляла, должен ли тот, кому предопределено стать Мессией, давать жизнь сыновьям и дочерям, подобно другим мужчинам. Да и сама уместность его женитьбы продолжала вызывать у Марии сомнения, и у нее были странные предчувствия относительно будущего этого брака. Однажды утром, когда кричали петухи, она увидела яркий сон, будто Сара; готовившая на кухне обед, растаяла у нее на глазах, словно воск. Была кухня, была Сара, она держала в руке половник. Вдруг половник выпал из ее руки, быстро превратившись, как и сама Сара, в желтый воск. Лужа воска разлилась по каменном полу, а затем превратилась в прозрачный пар, рассеянный неожиданным порывом ветра. На печке все еще стоял кипящий котелок, но хозяйка исчезла. В дом вошел Иисус и спросил: «Где Сара?» — «Ее больше нет. Ее больше нет…» — «Ах, больше нет, говоришь? Я ожидал этого. Тогда кто же приготовил обед?»

Ужасный сон. Мария проснулась, дрожа от страха. Сара уже поднялась и была вполне здорова. Она готовила мужу на завтрак жидкую похлебку: в утренней тишине Мария слышала их негромкие голоса. Прошло целых пять лет, прежде чем она поняла, что это был вещий сон.

У меня нет желания описывать смерть Сары, которая, хотя у нее и случилось три выкидыша, была все-таки хорошей женой. Однако долг рассказчика обязывает не уклоняться в повествовании от неприятных моментов. Когда Иисус, Сара и Мария по обыкновению, от которого никогда не отходили, приехали в Иерусалим на Пасху, им стало известно о происходивших в городе беспорядках. Незадолго до этого несколько пьяных сирийских солдат демонстративно помочились на стену Храма на виду у находившихся поблизости членов секты зелотов, что привело к столкновению, и сирийцы, тотчас же позвавшие на помощь своих и получившие подкрепление, потом делали уже все, что хотели. Прокуратор, однако, отмахнулся от предупреждений о возможных массовых беспорядках и не издал специальный указ о неприкосновенности Храма, что обязан был сделать. Он не наказал и осквернителей Храма, которые после этого совсем осмелели и теперь гоготали по поводу ими содеянного.

Во время пасхальных празднеств в Иерусалиме (это был шестой год семейной жизни Иисуса и Сары) стражников в городе действительно было гораздо больше, чем обычно, особенно вокруг Храма, но, судя по всему, они находились здесь скорее для того, чтобы защитить имперских легионеров от евреев, возмущенных их наглостью и оскорбительными выходками.

В один из этих дней в портике Храма было устроено собрание еврейских жен и матерей, на котором председательствовал один ученый богослов. Он рассуждал о правилах поведения женщины в семье (боюсь, что главный упор делался скорее на обязанности жены по отношению к мужу, нежели наоборот), а также рассматривал основные священные принципы. Так вот, сей богослов обнаружил, что, вопреки его ожиданиям, было вовсе не просто навязать этим горячим еврейкам (пылающим кустарникам, как я их назвал) представление о подчиненной роли женщины, о ее статусе простого, так сказать, производного от ребра мужчины. Он увидел перед собой немалое количество матрон со смелыми взглядами и уверенными голосами, которые, опираясь на здравый смысл и практический опыт, готовы были опрокинуть все его теоретические наставления и выдвигаемые в качестве доводов надерганные из Писания цитаты. Женщины уходили с собрания крайне возбужденные, а богослов, в ужасе воздев руки к небу, восклицал: «Куда катится мир?! Молодые девицы от такого воспитания становятся дерзкими и непослушными, дочери Евы не верят в свою собственную праматерь! Вы только взгляните на них — никакой веры в эту старую ведьму, которая за огрызок яблока продала нас в рабство! Ах, женщина, женщина!»

Как раз эти женщины, вышедшие с собрания, и оказались вовлеченными в беспорядки. Несколько пьяных сирийцев снова буйствовали, таская за бороду одного старого еврея, который не понимал, чего от него хотят эти люди. Видя это, многие женщины были настолько возмущены, что набросились на солдат, пустив в ход ногти и зубы — их единственное оружие, если не считать плевков и ругательств, сирийцам непонятных. Большинство солдат поначалу приняли это за превосходную шутку и ухмылялись, выкрикивая: «Подари мне поцелуй, крошка!», «А есть у евреек между ног то, что есть у наших женщин?» — и тому подобные непристойности. Но фаланга разъяренных женщин может быть достаточно грозной силой, и, когда один сириец вырвался из этой свалки с окровавленным лицом и в разорванной одежде, да еще с воплями «Убивают!», бывшая поблизости городская стража, размахивая дубинками, бросилась к толпе. Из-за группы мужчин, плотно обступивших место драки и наблюдавших за происходившим, стражники не могли видеть самих участников этой потасовки и поэтому принялись колотить мужчин. Но после того, как толпа людей, стремившихся уйти от дубинок стражников, рассеялась, на земле остались лежать истерзанные тела тех, кто оказался под ногами убегавших. Среди погибших была и Сара. Как я уже говорил, она была высокого роста и крепкого сложения — вовсе не образец хрупкой кротости, и все же Сара оказалась на земле, споткнувшись о подол собственной одежды, а когда она упала, ее пронзительные крики были уже напрасны — молодую женщину в панике затоптали. Кроме Сары, тогда погибли еще четыре еврейских женщины.

По счастью, у Марии, матери Иисуса, собиравшейся пойти на собрание в Храм вместе с Сарой, случились перед этим сильнейшие головные боли: она стонала и почти не могла двигаться (думаю, можно допустить, что вполне обдуманно, как утверждают некоторые). Иисус был отнюдь не в восторге от того, что ему пришлось разрешить Саре пойти в Храм одной, без сопровождения мужчины. Но с постоялого двора, где они остановились, туда направлялась достаточно большая группа женщин, которые могли защитить ее от приставаний язычников, и Иисус остался с матерью, чтобы применить свои способности врачевателя. Оказывается, как раз в момент ужасной смерти Сары головная боль у Марии прошла, хотя принимать эту легенду абсолютно всерьез и делать на столь шаткой основе какие-то опасные выводы, думаю, не стоит. То, что Иисус, узнав о трагедии, сначала почувствовал сердечную боль, а потом испытал сильнейший гнев, можно считать само собой разумеющимся. Утверждают, будто он был в такой ярости, что даже пытался добиться встречи с прокуратором, однако прокуратор ему в этом отказал — он не отказал ему от другой встречи, которая произошла много позднее и совсем по иному поводу, и вот уж в этом факте сомневаться не приходится. Иисус попробовал подать протест начальнику городской стражи, но мелкие чиновники отмахнулись от него, как от назойливой мухи. То, что чья-то несчастная жена, обезумев от ужаса и боли, погибает в нескольких шагах от Храма Всевышнего, в Святом городе, служит наглядным и страшным доказательством того факта, что наш мир — не более чем вонючий котел с грехом. Рассказывают, что Иисус говорил с Богом резко, так резко, как только сын может говорить с отцом, не проявившим отеческой любви. Он обращался к Богу со словами, подобными тем, что приведены ниже, и я могу предположить, какими были ответы, если они вообще были.

— Моя возлюбленная жена вырвана из жизни во цвете юности. Ты, знающий все, с самого начала знал, что это произойдет. Почему ты это допустил? Почему ты, мой проклятый отец, этому не помешал?

— Не кощунствуй, сын, хотя я воспринимаю твои слова только как худшее проявление человеческого горя. Я дал людям свободу воли, что означает право выбирать между добром и злом. Если бы они не могли выбирать зло, они не могли бы выбирать и добро. А если бы они всегда делали добро, они все еще были бы в Раю. Но Рая нет, ибо Адам и Ева, получив от Бога свободу, предпочли, чтобы этот благословенный сад был закрыт для них и, следовательно, для их детей.

— Но тебе, который знает все, известно, что будут делать люди. Ты знаешь, что они будут совершать зло. А если ты знаешь это, то они свободными быть не могут, ибо все их поступки предопределены. Следовательно, ты хочешь, чтобы они совершали зло. Я не могу называть тебя Богом, который любит справедливость.

— Называй меня Богом, который любит человека. Не спрашивай почему. Мои чувства не подлежат объяснению. Чтобы сделать человека действительно свободным — а этот дар свободы есть мера величия Моей любви, — я предпочитаю не знать его действий заранее. Но когда однажды человеческие намерения претворяются в деяния, я словно бы неожиданно вспоминаю о том, что мог это предвидеть. Перед человеком я предстаю отнюдь не совершенным.

— Для человека ты становишься человеком.

— Ты понял самую суть. А теперь, хотя для тебя в твоем горе это едва ли будет достаточным утешением, возьми Писание и прочти Книгу Иова.

В то время в Иерусалиме не было места, отведенного для погребения приезжих, поскольку, как заявляли власти, в казне было слишком мало денег, чтобы город мог позволить себе такую роскошь. Однако некоторые известные жители Иерусалима тотчас предложили на своих семейных кладбищах места для бедных женщин, которые, умерев как мученицы, должны были считаться и в некотором роде свидетельницами — «мартирами»^[80]. (Беру на себя смелость вывести это слово от греческого корня martur, которым обозначался «свидетель», привлекавшийся в ходе следствия или выступавший в суде; именительный падеж должен был бы выглядеть как martus, но такая форма, кажется, нигде в греческих источниках не обнаружена.) Жара и большие расстояния не позволяли перевезти тела погибших женщин в те места, откуда они были родом, и там предать их земле. Поэтому, чтобы тела несчастных не были осквернены еще раз — на этот раз уже разложением, — эти женщины, для кого-то родные и горячо любимые, теперь должны были покоиться среди могил чужих людей. Но разве справедливо говорить здесь о чужих людях? Разве не был весь Израиль одной страдающей семьей? Синедрион^[81], высший религиозный суд, никак не высказался по поводу вопиющего случая гибели пяти женщин, хотя и прислал одного из младших священников для проведения церемонии погребения (поблизости были хорошо видны копья предусмотрительных римлян). Молитвы на похоронах бормотал тот самый богослов, что созвал женщин на собрание. Теперь он плакал, не стыдясь слез. Глаза мрачно возвышавшегося над толпой Иисуса оставались сухими, лицо — зловеще-спокойным. Стоявшие рядом заметили, что кулаки его были крепко сжаты.

Итак, теперь, когда мы говорим о тех пяти годах, что оставались до начала его миссии, мы подразумеваем Иисуса-вдовца. Он не стремился жениться еще раз. Он много работал в мастерской и столь же преданно служил своему ремеслу или искусству. Вечера он проводил дома, рядом с матерью. Они редко говорили о той, которой уже не было в живых, хотя дух ее время от времени летал по дому, передвигая кухонную посуду, и кот, казалось, чуял этого духа, потому что шерсть его вставала дыбом. Старая служанка Елисеба тоже скончалась, но тихо, во сне, и теперь по дому летали призраки обеих женщин. А затем оба призрака истаяли, и в дальнейшем Иисус не видел Сару даже в снах. Какое-то время он оставался худым, ел мало, много читал, почти не разговаривал, но потом снова стал полнеть и достиг полного расцвета своей мужской силы и красоты. Наступил день, когда он смог говорить о Саре, ничем не выдавая затаенной печали. Он вспоминал о ней с благодарностью.

— Те три рода любви, которые я уже узнал, — говорил Иисус матери, — должны теперь научить меня другой любви. Я имею в виду любовь ко всем Божьим созданиям — к друзьям и врагам в равной мере. Мне кажется, больше всего мне дала любовь мужа к жене. Ибо, хотя любовь родителей — это, можно сказать, основа основ, именно любовь мужа к жене учит человека владеть собой. Человек удерживает себя от ругани и склок, привыкает воздерживаться от резких негодующих слов, учится быть благодарным за доставленное удовольствие, за общение. Человек волен не любить, несмотря на брачный обет, и все же предпочитает любовь. Я должен учить любви, разумея под ней добровольный и сознательный выбор, единственное оружие против зла. Думаю, я должен начать готовить себя к этому.

— Значит, ты покидаешь меня, — сказала Мария. — Но что ты собираешься делать с мастерской?

— Ах да, мастерская. Сегодня ко мне приходил один молодой человек, который ищет работу. Его зовут Ефраим. Он говорит, что приехал из Газы. Не Самсон, конечно, но достаточно крепкий парень — прежде дробил камни на строительстве дорог. Он немного занимался плотницким делом и знаком с инструментом. Ему около двадцати, и мне кажется, он человек честный. Он претендует на дальнее родство с пекарем Иофамом, но тот говорит, что родственников, которые являются за даровым хлебом, у него предостаточно и еще один такой ему не нужен. Тем не менее этот Ефраим поселился у Иофама. Иофам — праведный человек, один из избранников Божьих.

— Неужели? Ты так считаешь?

— О, да. Своим речам Иофам придает чрезвычайную язвительность. Но его желчь следует рассматривать как своего рода мед. Под показной грубостью скрыто золото. Он настолько мягкий, что ему приходится глубоко прятать свою истинную сущность. Так же в свою раковину прячется улитка. Я поработаю с этим его дальним родственником следующие полгода или около того и посмотрю, как он будет справляться с делом. Внешность у Ефраима располагающая, заказчикам он понравится. Впрочем, это означает, мама, что тебе самой придется стать плотником — в номинальном смысле. Я имею в виду счета, расходование денег и прочее.

При этих словах Мария вздохнула:

— Я вот думаю, уж не выйти ли снова замуж, да не вижу никого, кто бы мне пришелся по душе.

— Посмотрим, как у нас пойдут дела. Весьма удобное учение — не слишком заботиться о будущем и довольствоваться тем, что послал день. Но обещаю тебе, что голодать ты не будешь.

— Ты говоришь, полгода. Значит, ты думаешь о будущем. Оно беспокоит тебя?

Сын оставил ее вопрос без ответа.

— Мой двоюродный брат Иоанн уже начал свою работу, — сказал Иисус. — Как он выразился — уготовление стези.