Глава 19

Наконец-то правда

Я разрушила жизнь единственного мужчины, которого когда-либо любила, а заодно и свою.

Я не хотела, чтобы так вышло. Я и подумать не могла, что всего несколько глупых, жестоких слов, сказанных мною, приведут к такому результату. Конечно, мне следовало бы взвесить все как следует и держать рот на замке, но я была обижена и, уступив в какой-то миг слабости, позволила злости взять надо мной верх.

Я любила Патрика Айва каждой клеточкой, каждой косточкой своего тела. Я пыталась прекратить это. Я была уже помолвлена с Сэмом Киддом, когда начала прислуживать Патрику в качестве его постельницы в колледже Сэвиорз, в Кембридже, где он был студентом. Сэм мне нравился, но Патрик завладел моим сердцем безраздельно уже через несколько недель после нашей встречи, и я знала, что никакие мои попытки этого не изменят. В Патрике сошлось все лучшее, что только может быть в человеке. Он привязался ко мне, но лишь как к прислуге. Даже когда я научилась разговаривать, как дочка главы колледжа – как Франсис Айв, – для него я все равно оставалась преданной служанкой, не более.

Конечно, я знала о них с Нэнси Дьюкейн. Пару раз подслушивала их разговоры, когда они думали, что их никто не слышит. Я знала, как сильно он ее любил, и не могла перенести этого. С тем, что он принадлежит Франсис, я давно смирилась, но мысль о том, что он полюбил другую женщину, и эта женщина не я, оказалась для меня невыносима.

В первые секунды – не более того – мне хотелось его наказать. Причинить ему такую же боль, какую он причинил мне. Тогда я сочинила о нем ужасную ложь и, прости меня, Господь, рассказала ее Харриет Сиппель. Пока я произносила ее, мне было легче: я представляла, будто жаркий шепот Патрика, его слова любви, адресованные Нэнси – о, я часто их слышала! – на самом деле говорил не он, а Уильям Дьюкейн из могилы. Конечно, это была полная чушь, но, когда я рассказала ее Харриет, то даже сама ненадолго поверила, будто это правда.

А потом Харриет принялась за дело – она разболтала всей деревне гадкие, непростительные вещи о Патрике, а Ида и Ричард ей помогали, чего я вовсе никогда понять не могла. Не могли же они не знать, в какую ядовитую тварь она превратилась; в деревне все это знали. Как они могли обратиться против Патрика и стать заодно с ней? Да, я знаю, что вы скажете: во всем виновата я. Ричард и Ида знали, что источником слухов является не сама Харриет, а служанка, которая давно работает у Патрика, предана ему, а потому не имеет причин лгать.

Я сразу поняла, до какого жуткого, отвратительного ужаса довела меня ревность. Я видела, как страдает Патрик, и отчаянно хотела помочь ему, и Франсис тоже, – но не знала как! Харриет видела, как Нэнси входила в дом Патрика и выходила из него ночью. И Ричард Негус тоже это видел. Недостаточно было просто сказать, что я солгала, надо было придумать подходящее истолкование поздним визитам Нэнси в дом викария. Иначе Харриет, которая отнюдь не была дурой, быстро раскусила бы, что к чему.

Стыдно сказать, но я отчаянная трусиха. Людям вроде Ричарда Негуса или Иды Грэнсбери все равно, что подумают о них другие, если они сами считают себя правыми, но я не такая, как они. Мне всегда было важно производить хорошее впечатление. Если бы я сказала тогда, что солгала, меня возненавидела бы вся деревня, и по заслугам. Я слабый человек, месье Пуаро. И я ничего не сделала и ничего не сказала, потому что боялась. И тогда Нэнси, которая сама была в ужасе от моей лжи, вышла вперед и рассказала правду: о том, что они с Патриком любили друг друга и тайно встречались, хотя ничего плотского в их отношениях не было.

Но попытка Нэнси защитить Патрика только ухудшила дело. «Мало того, что он шарлатан, обманывающий прихожан и насмехающийся над Церковью, так он еще и прелюбодей!» – вот что стали говорить о нем люди. Франсис не смогла этого вынести и покончила с собой. Когда Патрик нашел ее, он понял, что не сможет жить с этой виной, ведь, в конце концов, все случилось из-за его любви к Нэнси. Он не смог исполнить свой долг по отношению к Франсис. И тогда он тоже принял яд.

Деревенский доктор заявил, что причиной обоих смертей стала неосторожность в обращении с ядом, но он солгал. Это были самоубийства – еще один грех в глазах святых вроде Иды Грэнсбери и любителей бичевать грешников вроде Харриет Сиппель. Патрик и Франсис оставили каждый по записке. Я нашла их и отнесла доктору, Амброузу Флауэрдейлу. Он их, наверное, сжег. Он тогда сказал, что никому не даст нового повода хулить Патрика и Франсис. Доктору Флауэрдейлу было противно, что вся деревня так на них ополчилась.

Смерть Патрика разбила мне сердце, оно и по сей день разбито, месье Пуаро. Я хотела умереть, но потом решила, что теперь, когда Патрика нет, должен остаться кто-то, кто любит его и помнит о нем, – как будто это могло отменить или перечеркнуть то, что вся деревня Грейт-Холлинг считала его чуть ли не дьяволом во плоти!

Утешением мне служило лишь то, что я была не одинока в своем несчастье. Ричард Негус устыдился той роли, которую он сыграл в этом деле. Он единственный из очернителей Патрика изменил свое мнение о нем; как только Нэнси рассказала свою историю, он понял, что моя дикая ложь просто не могла быть правдой.

Прежде чем переехать в Девон, в дом своего брата, он нашел меня и задал прямой вопрос. Мне хотелось сказать ему, что в пущенном мной слухе не было ни грана правды, но я не посмела и потому просто промолчала. Сидела и ничего не говорила, словно мне язык отрезали, и Ричард принял мое молчание за признание вины.

Из Грейт-Холлинга я уехала вскоре после него. Сначала я вернулась к Сэмми, но в Кембридже так много всего напоминало мне о Патрике, что я просто не могла оставаться там, и отправилась в Лондон. Это была идея Сэмми. Он нашел здесь работу, представил меня кое-кому, и я тоже смогла устроиться. Сэмми предан мне так, как я была предана Патрику. Я должна быть благодарна ему за это. Он снова просил меня выйти за него, но я отказалась, хотя и продолжаю считать его своим самым близким другом.

С переездом в Лондон в моей жизни началась новая глава. Но и здесь мне тоже все было не мило; дня не проходило, чтобы я не вспоминала о Патрике, не думала о том, как это ужасно, что я никогда не увижу его снова. И вдруг в сентябре прошлого года я получила письмо от Ричарда Негуса. Прошло пятнадцать лет, но у меня не было такого чувства, будто мое прошлое догнало меня – ведь я никогда его от себя не отпускала!

Мой лондонский адрес дал Ричарду единственный человек в Грейт-Холлинге, которому я его сообщила: доктор Амброуз Флауэрдейл. Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы кто-нибудь оттуда знал, где я. Помню, я тогда еще подумала, что не хочу исчезать бесследно. Я как чувствовала…

Нет, я не стану так говорить. Неправда, будто я чувствовала тогда, что настанет день, когда Ричард Негус разыщет меня и попросит помочь ему исправить старое зло. Скажу только, что мной владело смутное, но сильное предчувствие. Я знала, что деревня Грейт-Холлинг еще сыграет свою роль в моей жизни, так же как я – в ее. Вот почему я позаботилась о том, чтобы сообщить доктору Флауэрдейлу свой новый адрес.

В письме Ричард написал, что нам надо встретиться, и мне в голову не пришло ему отказать. Неделю спустя он приехал в Лондон и без долгих околичностей спросил: согласна ли я помочь ему исправить непоправимое зло, совершенное нами много лет назад? Я ответила, что не верю в то, что зло можно исправить. Патрик мертв. Его уже не вернешь. Ричард ответил:

– Да. Патрик и Франсис мертвы, а мы с вами уже никогда не узнаем счастья. Но что, если мы принесем равноценную жертву?

Я не поняла. И спросила его, о чем он.

Он сказал:

– Если это мы убили Патрика и Франсис Айв, – а я считаю, что так и было, – то разве не должны мы заплатить за это своими жизнями? Разве вы и я в силах вкушать радости, которыми наделяет жизнь других людей? Отчего так? Отчего время не лечит наши раны, как ему положено? Не оттого ли, что мы не заслуживаем жизни, когда бедные Патрик и Франсис лежат в земле? – Глаза Ричарда темнели, пока он говорил, из карих став почти черными. – Закон этой страны карает лишением жизни тех, кто сам отнимает ее у невинных, – сказал он. – Мы обманули закон.

Я могла бы возразить ему, сказав, что ни он, ни я не брали в руки оружия и не посягали впрямую на жизнь Патрика и Франсис, ведь так оно и было. Однако в его словах была заключена такая сила, что я признала его правоту, хотя многие сказали бы, что он заблуждается. Когда Ричард говорил, мое сердце впервые за пятнадцать лет ощутило что-то похожее на надежду. Вернуть Патрика было уже нельзя, но так я хотя бы не избегну справедливого наказания за то, что сделала с ним.

– Вы предлагаете мне совершить самоубийство? – спросила я у Ричарда, потому что он не объяснил этого.

– Нет. И я не стану убивать себя. Мой план – не самоубийство, а казнь, на которую мы придем как добровольцы. По крайней мере, приду я. У меня нет желания заставлять вас поступать против вашей воли.

– Мы с вами не одни виновны, – напомнила я ему.

– Нет, не одни, – согласился он. Но от того, что я услышала дальше, у меня едва не остановилось сердце. – Скажите, Дженни, вы бы удивились, узнав, что Харриет Сиппель и Ида Грэнсбери согласны с моим образом мыслей?

Я ответила ему, что никак не могу в это поверить. Я считала, что ни Харриет, ни Ида никогда не признают себя виновными в непростительной жестокости. На что Ричард ответил, что одно время и сам так думал. Он сказал:

– Я их убедил. Люди прислушиваются ко мне, Дженни. Так было всегда. Я долго трудился над этим, действуя не грубыми обличительными методами, а неустанным выражением раскаяния в том, что я совершил, и изъявлением желания хотя бы как-то компенсировать причиненное зло. На это ушли годы – ровно столько, сколько их минуло с нашего с вами последнего разговора, – но постепенно Харриет и Ида стали разделять мою точку зрения. Они ведь обе глубоко несчастные женщины, в сущности: Харриет несчастна с тех пор, как умер ее муж, Джордж, а Ида – с тех пор, как я объявил ей о расторжении нашей помолвки.

Я открыла рот, чтобы сказать, что все равно не верю, но Ричард продолжал говорить. Он убеждал меня, что Харриет и Ида признали свою ответственность за смерть Патрика и Франсис и тоже хотят исправить причиненное ими зло.

– Любопытный психологический эффект, – продолжал он. – Для Харриет главное – кого-то наказывать. В данном случае саму себя. И потом, не забывайте, она ведь жаждет воссоединиться со своим мужем на Небесах. Для нее непереносима сама мысль о том, что она может оказаться в другом месте.

От потрясения я не могла произнести ни слова. Потом сказала, что все равно отказываюсь верить. Ричард ответил, что я поверю, когда поговорю с Харриет и Идой и они сами все подтвердят. Он сказал, что я должна с ними увидеться, чтобы понять, как они изменились.

Я не представляла себе изменившихся Иду и Харриет и боялась, как бы не совершить настоящего убийства, оказавшись с ними в одной комнате.

Ричард настаивал:

– Попытайтесь понять, Дженни. Я предложил им избавление от страданий – а они страдали, это правда. Невозможно причинить другому такое зло, не ранив при этом собственную душу. Годами Харриет и Ида верили, что у них нет иного спасения, кроме веры в собственную правоту, но со временем они поняли, что я предлагаю им куда лучший выход: настоящее божественное прощение. Душа грешника жаждет искупления, Дженни. И чем дольше мы отказываем ей в этом, тем сильнее она болит. Благодаря моим неустанным усилиям Ида и Харриет осознали, что отвращение, изо дня в день нараставшее в их душах, имело своей основой неприязнь к собственному поступку, к попыткам нацепить на зло маску добродетели, а отнюдь не воображаемые прегрешения Патрика Айва.

Слушая Ричарда, я начала понимать, что даже самый несгибаемый человек – вроде Харриет Сиппель – вполне может поддаться его красноречию. Он так умел преподнести факты, что весь мир представал вдруг совсем в ином свете.

Негус попросил у меня разрешения привести на нашу следующую встречу Харриет и Иду, и я, скрепя сердце, согласилась.

Когда Ричард уходил, я уже безоговорочно верила каждому его слову, и все же, когда в следующий раз я оказалась лицом к лицу с Харриет и Идой и своими глазами увидела, что они и в самом деле изменились, голова у меня пошла кругом. Точнее, они остались такими же, как прежде, только теперь жаждали применить свою несгибаемую твердость к самим себе. Когда они заговорили о «бедном добром Патрике» и «несчастной невинной Франсис», я едва с ума не сошла от злости. Они не имели права даже произносить их имена.

Вчетвером мы решили, что нам надлежит исправить причиненное нами зло. Ведь мы были убийцами, если не по букве закона, так по духу, а убийцы должны платить за совершенное преступление своей жизнью. Лишь после смерти Господь сможет нас простить.

– Мы четверо – сами себе судьи, присяжные и палачи, – сказал Ричард. – Мы и казним друг друга.

– Как мы это сделаем? – спросила Ида, устремив на него полный обожания взгляд.

– Я все продумал, – ответил он. – И позабочусь о деталях.

Так, без шума и жалоб, мы подписали себе смертный приговор. Я испытала огромное облегчение. Помню, как я подумала, что мне не страшно будет убивать, если моя жертва не будет бояться смерти. Хотя жертва – не то слово. Просто я не знаю, как правильно сказать.

А потом Харриет спросила:

– Погодите. А как же Нэнси Дьюкейн?