9

Что это было – набег или переворот? Местные сразу же окрестили наш рейд оккупацией и, уютно набившись в кафе и аптеки, передавали друг другу жалостные рассказы о её ужасах.

Сама смена власти прошла до оскорбления буднично. Когда мэр явился поутру на своё рабочее место в похожий на сарай особнячок администрации, в его кабинете, за его столом и с его стаканом чая в руке сидел развалясь Молодой и лениво просматривал вываленные из шкафа документы. («Откуда он знал, где в Автово администрация? – допытывался Фиговидец. – Как это мы вот так с ходу попали по адресу?»)

– Ты не бойся меня, я смерть твоя, – сказал Молодой нараспев.

Мэр был человек меньше маленького – всего лишь секретарь-координатор при подлинных заправилах – косарях. Ему вменялось следить за исправностью водопровода, энергоснабжения и почты, контролировать вывоз мусора и успокаивать лживыми обещаниями недовольных пенсионеров. Настоящие конфликты между настоящими хозяевами гасились в Конторе всеобщего поверенного Добычи Петровича, и даже сам Добыча Петрович не всегда знал, по каким потайным углам заключаются иные сделки.

Всё, что потом скажут о коллаборационизме мэра, было бы справедливо, не будь его поведение коллаборационизмом ещё до всякой оккупации. Он был даже не ставленник, и не он сам низвёл себя до положения начальника ЖЭКа… А у начальника ЖЭКа одна забота: чтобы канализацию не прорвало. Косари в глаза, а им в подражание за глаза и все остальные, звали его «мэрином», вкладывая в презрительную кличку чуть больше пыла, чем нужно. Теперь мерин не видел необходимости отдуваться за жеребцов. О чём и объявил.

– Ну зови своих олигархов. На конференцию.

И Молодой запустил к потолку сложенный из какой-то официальной бумажки самолётик.

Молодой, надеюсь, знал, что делал, заставляя косарей собраться в доме администрации. Ведь это само по себе было оскорблением, и убогая неуважаемая канцелярия годилась для сходки хозяев жизни не больше самой захудалой общественной пивной. Здесь на стене висели графики дежурств в котельных, на подоконниках лежали кипы бланков – ордера, накладные, – а под столом мэра дежурный водопроводчик оставил брезентовую торбу с инструментом. Косарям – толстым, надутым, в богатых шубах – пришлось устраиваться на разномастных стульях, которые скрипели и опасно кренились, – а в ноздрях у них щекотала пыль, в глаза лезли замурзанные ватники работяг, а чего не видели глаза, то слышали уши.

Но ещё глубже их потрясла явность, нарочитая открытость собрания. Эти властители бескрайних плантаций мака и конопли действовали келейно, и их самые жестокие удары наносились исподтишка.

Они давно разучились пускать в ход и выдерживать простую агрессию, необсуждаемую угрозу, грубую прямоту объявленной войны. Их силовые варианты оплетались той же паутиной, что и мирные, у санкционированного ими разбоя не было авторства; любые высказанные публично догадки влекли скорую грязную расправу. В этот миг беспомощные и отвратительные, как извлечённые на яркий свет подземные твари, они щурились и впадали в ступор.

Где имущество, там страх, а имущества в Автово было очень много. Но Молодой произнёс волшебные слова «бизнес не пострадает», и всё успокоилось. («Нет, – говорит Фиговидец, – у него здесь определённо резидент. До копейки сосчитано, кто сколько стоит и у кого где прыщ. Разноглазый, как ты думаешь, это надолго?» – «Надолго что?» – «Ну как что? Наша великая победа».)

Наша великая победа действительно была такого рода, что сомнения в её прочности пришли в ту же минуту, что и она сама. Не то беда, что не на кого было опереться, но ведь не с кем было и враждовать – ситуация болота. Автовский народец оказался до того гнилой, что не срабатывали привычные стратегии «запугать», «убедить», «купить», и, когда Фиговидец в шутку брякнул, что нежелающих везти её воз история рекомендует вешать («конечно, не всех, а лишь некоторых, ну, скажем, четырёх из пяти»), Молодой тихо разузнал адрес местного бюро Лиги Снайперов.

Легко сказать: «ввести протекторат», – если саботаж – стиль жизни. Летом для демонстрации серьёзности намерений можно хотя бы сжечь пару плантаций, но зимой, не прибегая к радикальному террору, остаётся шпынять и изводить, медленно погружаясь в жижу тех интриг и разводок, мастерами которых были косари и не были мы.

Они быстро и с выставляемым напоказ удовольствием покорились. Складывалось впечатление, что потеря независимости больше заботит уличный сброд, чем людей, действительно лишившихся власти. Или они полагали, что ничего не лишились, и оккупация, подобно волне, схлынет как пришла… а может быть, им, как глубоководным рыбам, любая волна казалась оптическим обманом высоко над головой. Оправившись от первоначального шока, вернувшись в свои норы, увидев, что передел собственности не запланирован или отложен, они стали ждать.

Чтобы не откладывать, я пошёл в Контору сразу же, как только туда собрался Молодой. Сергей Иванович пытался намекнуть, что моё маленькое нехитрое дело оскорбляет размах имперских замыслов, но я устоял.

На улицах было мирно и буднично, как часто в часы катастрофы: кто-то идёт делать революцию, а кто-то – в булочную за пышками. Аляповатые рекламные щиты на стенах и плакаты в витринах предлагали краску для волос, кофеварки и лимонад. («Вещи, – говорит Фиговидец, – которые возбуждают настоятельное желание их не иметь»). На крыльце почты жался, поджидая хозяина, крупный пёс. В квартире наверху резко открылась форточка, и вниз полетели окурок и вопль работающего на полную громкость радио. Снег с дорог убирали без фанатизма, и возвращавшиеся с уроков школьники подкрадывались к прохожим побезобиднее и толкали их в сугробы или, всей шайкой окружив то старика, то одинокую девушку, забрасывали жертв снежками. Эта забава сопровождалась леденящим душу визгом.

Когда мы добрались до Конторы, словно бы навстречу нам дверь распахнулась, и вышел один из косарей со свитой. Я его хорошо запомнил: неприятно грузный, рыхлый, с сонной обидой в складках серо-жёлтого, тоже рыхлого лица. Метнув скользящий, ничего не выражающий взгляд, он кивнул на ходу. Его свита продефилировала мимо свиты Молодого, широко – и всё-таки никого не задев – покачивая плечами.

Добыча Петрович смирно сидел в огромном кожаном кресле в кабинете на втором этаже. Он нисколько не изменился – гладкомордый, довольный, – и даже кричаще-цветастая рубашка под чёрным пиджаком была из тех, что я помнил. В распахнутом вороте на своём месте покоилась непомерно толстая золотая цепь. Пухлые опрятные ручки держали фарфоровую чашку с чаем. В кабинете было жарко, уютно, и сразу захотелось спать. Я без приглашения сел в свободное кресло, Молодой – на его массивный подлокотник, остальные разместились на стульях у стены. Впустивший нас клерк, точная, но карикатурная копия Добычи Петровича, поскольку в его случае цветастость, чернокостюмность и златоцепность драпировали фигуру ломкую и узенькую, а там, где по жанру требовалась гладко– и кругломордость, обнаружились тонкие птичьи черты, замер в дверях.

– Иди, Костенька, – сказал поверенный. – Позову. – Он посмотрел на меня, улыбнулся, но обратился к Молодому. – Вот как, вот как, молодая прыть! Иван Иванович! Не надеялся, что почтите. Уже сам собирался зайти, в ознаменование, так сказать, доброй воли и уважения.

– Да как же, – сказал Молодой, – пришёл бы ты. Бумаги будем опечатывать?

– Ну зачем тебе мои бумаги, миленький?

– Бумаги ни зачем, а ты – нужен.

– Неужели и меня опечатаешь? – Добыча Петрович захихикал.

– Если захочешь.

Я вспомнил подслушанный поутру разговор. «Я не хочу, чтобы по беспределу делалось», – твёрдо говорил Сергей Иванович. «Какой беспредел, о чём ты? Он мне руки целовать будет. – Молодой хохотнул. – Не спрашивая, что я этими руками делал». Пока что до целования рук было как до луны на четвереньках, и многообещающие картины беспредела, которые я пытался вообразить, таяли, стоило только увидеть въяве, с каким удовольствием поверенный допивает свой чай. Казалось немыслимым выволочь этого человека на улицу, окунуть в снег, каблуками стереть с лица улыбку. В центре и под защитой своего мира он сидел как божок в капище, всесильный, пока не спалят дотла питающую его жизнь.

– Ладно, – сказал Молодой. – В ознаменование доброй воли… У Разноглазого должник здесь, ты в курсе?

Добыча Петрович отставил пустую чашку, вынул платок, развернул, взмахнул им в воздухе, вытер улыбающиеся губы.

– Эх, молодость! – радостно воскликнул он. – Свежесть чувств, юность ума, величие перепектив!.. Огорчает меня ваша юридическая безграмотность. Долг, Иван Иванович, это когда расписочка имеется или иной документик…

– …нотариально заверенные показания заслуживающих доверия свидетелей, – продолжил я. – Разве вы не такой свидетель?

– И я был свидетелем займа как такового?

– Свидетелем соглашения.

– И соглашение если состоялось, то не в моём присутствии.

– Но вы же о нём знали!

– Исключительно со слов заинтересованной стороны. – Он покомкал платок и обтёр лоб. – Какие вообще соглашения, когда речь о чужом наследстве?

– Кстати говоря, оно цело?

– Цело-целёхонько, – медленно сказал Добыча Петрович, – живо-здорово. Раз уж зашла речь… У вас, говорят, покойничек с собой в обозе?

– И что?

– Мне ничего, но в публике – вопросы и беспокойство. Лучше бы по-людски. Не желаете Раствор, так и на городской манер погрести можно, хоть на Волховом.

Я внутренне засмеялся, представив лицо Фиговидца, который узнает, что в его драгоценную усыпальницу классической литературы протащили безымянного головореза.

– Покойник мой, – сказал Молодой спокойно, – мне и хоронить. Тебе места в морге жалко? Сейчас морозы, могу держать на улице. На площади, прямо под аркой. И караул поставлю с ружьями. Или вон Разноглазый заклятие наложит, ещё лучше.

– А он сумеет?

– Конечно сумеет. – Молодой потрепал меня по плечу. – Посмотри на него. Он за своё бабло убьётся, а сделает. Так что, если твоей публике совсем не о чем больше беспокоиться, мы пойдём навстречу. Конкретно так, быстрым маршем. – Он сплюнул прямо на паркет. – Покойник наш им глаза мозолит! Меньше запускать надо свои буркала куда не просят.

Добыча Петрович не потерял любезного, умиротворённого вида. Он начал с того, что не принял Молодого всерьёз, и уже не мог сойти с этой точки так, чтобы не запахло капитуляцией. С другой стороны, какая разница, всерьёз или не всерьёз воспринимать то, что от тебя не зависит.

– А вы, Разноглазый, с чего упёрлись? – ласково спросил он. – Неужто нищенствуете? Нехорошо-то как. В вашем бизнесе необходимо выглядеть успешным, с людьми бизнес. Один не так глянет – другой уже не придёт. Согласись, это ридикюльно: в твоём статусе сиротские крохи отбирать.

– Этого требуют справедливость и мои интересы. Чтобы не получилось так, что любой, не в обиду будь сказано, козёл сможет меня кинуть.

– Тоже верно. Куда годится, если серьёзного человека кинут. Сразу ведь шепоток, вопросики: а такой ли он был серьёзный? У людей память короткая – что и объясняет их неблагодарность. Не в злобе корень человеческой неблагодарности, не в дурных мыслях, не в коварстве, всем нам в виде некоего искусства врождённо присущем! – Добыча Петрович пальцами постучал себя в грудь. – Легкомыслие и беспамятство, ничего больше.

Я не успел ответить. В дверь деликатно постукали, и умоляющий голос, протискиваясь в щель, недостаточную для головы, позвал:

– Добыча Петрович! Срочное сообщение!

Добыче Петровичу не понадобилось много времени, чтобы понять, что мы не собираемся оставить его со срочным сообщением наедине. Он подпрыгнул, пробормотал слова извинения («Я на минутку, миленькие») и выкатился из кабинета. Нельзя доверять грузным людям, которые так легко двигаются.

Молодой тут же пересел в освободившееся кресло.

– Хорошо жук устроился, – бросил он. – Глядите, парни, даже рыбок завёл. – В круглом аквариуме действительно плавала единственная золотокрасная рыбка. – Говорят, нервы успокаивает.

– Ему пригодится, – отозвались со стульев. – Молодой, бухла пошарим?

– Не пошарим. – Молодой посмотрел на меня. – Вон начальство нос воротит.

Когда поверенный вернулся, по его лицу было невозможно что-либо прочесть. Допустим, он чаще прикладывал платок ко лбу – но и то правда, что топили в Конторе на славу.

– Случилось что? – спросил Молодой с интересом. Он встал и, развернувшись, привалился к резному шкафчику, изнутри которого, сквозь цветные стеклянные дверцы, похожие на маленький витраж в широкой дубовой оправе, светилось что-то бесконечно хрупкое и дорогое.

– Случилось? Конечно, не случилось, чему тут у нас, в захолустье, случаться? – Добыча Петрович всплеснул руками. – Умоляю, миленький, прислонись к чему-нибудь другому. Это мой фарфор, и он мне бесконечно дорог из сентиментальных соображений, если даже оставить в стороне его рыночную стоимость. Спасибо. – Поверенный ловко юркнул между шкафом и Молодым и – р-раз! – оказался в своём кресле. – Не нужно тебе было Порт трогать.

– А, – сказал Молодой, – По-о-орт! Так то не я. Стратегические объекты в ведении Национальной Гвардии. Вот со мной, к примеру, всегда можно договориться. А Национальная Гвардия, они… – он поискал слово, – идейные. Преданные слуги империи. Псы, если хочешь.

– Нет, миленький, не хочу. – Добыча Петрович искоса поглядел на свой драгоценный шкаф. – Я маленький человек, моему пищеварению виражи истории противопоказаны.

– Давай-давай, прибедняйся.

– Ну-ну-ну. Это у вас на Охте новый размах и величие, луну башкой задеваете, а мы, вне зависимости от степени благосостояния, в своих норках мышиных размеров… серенький такой размер… – Лицо у него и впрямь стало похоже на упитанную, благолепную морду если не мыши, то крупного хомяка. – Так уютно было, пока вы не явились. Зачем явились? Кому лучше станет?

– Тебя не спросили.

– Да, – признал поверенный, загрустив. – Всё на наших плечах, включая историю, а кто спрашивает? Ну спросит большая история маленького человека? Сядет на шею да ножки свесит.

– Если, – сказал я, – большая история начнёт задавать вопросы маленькому человеку – ещё и мнение его в расчёт принимать, – так никакой истории вообще не будет.

– И что?

Я зевнул.

– Хороший ответ, – пробормотал Добыча Петрович. – И не могу не признать, что адекватный.

– Значит, так, – сказал Молодой. – Я рад, что мой культурный уровень стремительно повышается. Ну там теодицея, бля, история. – Он потянулся. – Другой бы сейчас сидел да золотую рыбку тебе в жопу заталкивал. – Он посмотрел на меня, снова на поверенного. – Дяди добрые, мы дадим время. Употреби эти – ну, скажем, сутки – с пользой. Всё равно Платонов получит Порт, Разноглазый – свой долг…

– Включая проценты, – вставил я.

– Само собой. А ты получишь прежнюю жизнь, вывеску в сохранности… во всех смыслах, – уточнил он. – Я не психопат, и тот, кто за мной стоит, не психопат тоже. Но если я увижу, что мои слова сдуло северо-восточным ветром, то сожгу твою Контору вместе с обслугой и фарфором, а если не повезёт – и вместе с тобой.

– Ну, миленький, это уже варварство.

– Я мог бы начать прямо сейчас, – сказал Молодой и легонько постучал по дверце шкафа, – но не вижу необходимости. Утверди в своём мозгу главное: когда необходимость возникнет, я не остановлюсь. Пустых угроз не будет и полумер тоже. Разноглазый, подъём!

Я заморгал.