ЗЕМЛЯ

В то утро, когда убили Исайку, я свалился с окна и вывихнул себе ногу. Это, конечно, чепуха, надо только лежать, не вертеться. Но мне трудно улежать на месте.

А на Каминера я не в обиде. Оказывается, меня все время охраняли. Бечек говорит, что он из-за меня не мог стрелять в Исайку и все утро вынужден был плестись за нами.

Если б я все это знал, то, по крайней мере, обозвал бы Исайку бандитом, может быть, кинулся бы драться с ним.

Ну, что пропало, то пропало.

Теперь я уже здоров. Жаль, что Голды еще нет. Уже осень, в школе идут занятия, а она все еще не вернулась.

Я сбегал бы к Матильде, да не знаю, там ли еще Голда. А к тому же и рассказать ей нечего.

О себе неудобно, а о местечке ничего не расскажешь. Снова у нас тоска. И, как всегда, когда дела плохи, люди собираются у нас на крылечке или толкутся на базаре. Больше всего толкуют о мебельной фабрике и о земле.

Каминер сильно изменился и вроде даже постарел. На его небритом лице прибавилось много седых колючек. Его теперь редко видно, — целыми неделями пропадает в губернском городе. Он уже и с Ищенко ездил туда. Ему нужно, говорит он, получить кредит и добиться, чтобы людей послали на землю.

Нынче все стали говорить о земле. Примолкнув среди самых горячих споров, люди с завистью глядят на крестьянский воз, груженный хлебом. Даже женщины могут, внезапно бросив работу, долго смотреть вслед огромной телеге с сеном.

Дядя Менаше позавчера, стукнув себя рукой по лбу, потребовал, чтобы ему объяснили, откуда у евреев теперь такая тяга к земле.

Земли Каминер еще не достал, и он очень сердит. Сегодня, однако, он приехал из губернии повеселевшим. Он даже посидел у нас на завалинке.

Шоссе было пустынно. Ветер налетал порывами, неся с собой высохшие листья и смешивая их с соломой и навозом на шоссе. Как обычно, люди к вечеру собрались у нас под навесом. Сидели на завалинке, на земле, курили, нюхали табак, задирали головы, следя за цепочками отлетающих аистов, прислушивались к крикам диких гусей в небе.

Всем вдруг перестало нравиться наше местечко. Его стали теперь называть не иначе, как захолустье. А отец Сролика Вениамин обозвал его даже могилой.

— Ну, все толкуете? — еще издали крикнул Каминер. Руки у него, как всегда, были в карманах, голова вскинута, точно он собирался с кем-то спорить.

Как только Каминер приблизился, все смолкли. Одни старательно глядели в землю, другие покашливали, третьи смотрели на тучу, с одного края черную, с другого красную, неподвижно повисшую над низкими домами.

— Зима идет, — начал вдруг ни с того ни с сего Фроим Котух и, как если бы уже было холодно, поежился и спрятал руки в рукава. — Кажется, сегодня будет дождь.

И, словно обеспокоенные этим сообщением, собравшиеся задрали головы к туче, где среди разодранных ее кусков уже показались звезды.

— Вы, оказывается, толкуете о погоде? — Каминер, опершись головой о руку, вытянулся на завалинке во весь рост так, что свет только что вспыхнувшего окна упал на его грязные сапоги с ушками по бокам. — Вам уже не нравится местечко?

— Да ведь дожили… Ходим без дела, — сказал Котух, не глядя на председателя Совета.

— Вот это настоящий разговор!

— Говорят, — набрался духу Вениамин, — люди кое-где уже перестали страдать.

— Кто это говорит?

— Народ.

— Какой народ?

— Народ. — Вениамин на всякий случай отодвинулся подальше. — В больших городах, товарищ председатель, люди уже имеют работу.

— Товарищ председатель не любит, когда попусту треплют языком. В городе еще тоже немало безработных.

— Но ведь народ ездит туда?

— И что же? — опять спокойно сказал Каминер. — Ищут. Если б мы раньше добыли земли… Или если б у нас было несколько фабрик…

— Да уж видели мы эти фабрики, — не дал ему договорить Фроим.

— Вот как? Уже видел, умник ты этакий! Ты пока видел только дым от фабрики. Правда, и с фабрикой было бы немало горя. Бедны мы еще — мало стульев покупают.

— Почему же, товарищ председатель, нас на землю не посылают?

— Моя фамилия Каминер!

— Газеты пишут… — не отстает от него Фроим. — В газетах есть…

— Ты уже и газеты читаешь? — говорит довольный Бечек. — Вранье это! В газетах еще пока ничего не пишут. Но все же мы отправимся на землю, Фроим. Я вместе с Ищенко уже несколько раз ездил в губернию. Ждем со дня на день. Думаю, вскоре мы сможем послать несколько десятков семей.

— Да ведь все обещают. Конечно, если бы Ленин знал! Набрался бы кто-нибудь ума да написал ему… Только нас постигло такое несчастье…

— Ну, чего вы хотите? Ведь нельзя все сразу! — Каминер садится. — Вот смотрите! — Он показывает рукой на жалкие домишки, сбившиеся в кучу, на нищие лавчонки, на тусклый фонарь, к которому как раз сейчас сторож приставил лестницу, чтобы зажечь огонь. — У нас пятьсот восемнадцать семей. Из них сто сорок восемь — портные, сапожники, жестянщики, шорники, кожевники, кузнецы, бондари, маляры, столяры…

— Переплетчики, извозчики… — не удержался я.

— Заготовщики, плотники, — продолжает Каминер. — И более двухсот семей лавочников и всяких бедняков, которые вообще ни к чему не приспособлены. Невозможно для всех сразу найти работу… Скажи вот ты, Вениамин, у тебя, кажется, домик?

— Да, товарищ Каминер.

— Собственный?

— Свой.

— Сам строил?

— Сам.

— А у вас, Фроим?

— Тоже.

— Вспомните, как вы строили свои домишки. Вероятно, не раз глаза на лоб лезли, покуда обзавелись своим домом: то не хватало лесу, то кирпича на печку. И строили-то вы всего лишь один домик. А мы закладываем фундамент для целой страны, — загремел Каминер, — чтобы всем таким труженикам, как вы, было в нем хорошо. Как же вы требуете, чтобы все вам было сразу, чтобы нигде не протекало, не продувало?!

— А ведь верно!.. — отозвался кто-то.

— Нельзя сразу… И мы еще посмотрим! — Тяжелая морщина прорезала лоб Каминера. Он стоит, весь освещенный светом из окна, и рубит шапкой воздух. — И мы еще посмотрим!..

Туго надвинув обеими руками шапку, председатель Совета, не оглядываясь, тут же уходит.

Как только все под окном разошлись, в дом заявился дядя Менаше. Я лежал на кушетке и ждал Сролика, чтобы вместе отправиться за газетами. Увидев дядю, я притворился спящим и даже стал похрапывать.

— Не дай бог никому! — говорит дядя, поглядывая в мою сторону. — В собственном доме не смеешь слова сказать!

Родителям нравится, когда приходит дядя. Он приносит им всегда что-нибудь новое. Отец уважает его и за то, что он умеет читать и что у него хороший почерк.

— Безбожники! — кричит Менаше. — Вероотступники! Не заботятся о том, чтобы переплести молитвенник или «Книгу пророков», которая уже рассыпается!

Дядю, конечно, интересуют переплеты, потому что он переплетчик. Думая, что я сплю, он начинает потихоньку ныть.

— Все еще болен, — говорит он, читая бюллетень о болезни Ленина. — И сам Семашко подписывается. А тут целый город людей… Не дай бог, если с ним что-нибудь случится, тогда все мы по дворам пойдем. Он только заболел — и уже такое самоуправство! Какой-то Бечек! Целый город оставили без куска хлеба!

— Довольно! — кричу я, не в силах стерпеть это.

От неожиданности дядя опрокидывает на себя стакан чаю.

— Ну вот пусть скажет отец!.. Что я особенного сказал? — улыбается мне перепуганный дядя. — Говорил о положении…

— Ошер!.. — заступается за него отец.

— Он ничего не говорил! — удерживает меня мать.

Но меня нечего удерживать. Как Каминер, я хочу, чтобы всем было хорошо и чтобы дядя это наконец понял.

— Когда вы строили ваш дом, дядя… — говорю я.

— То есть как?

— Он никогда ничего не строил.

— В компанию?

— Всю свою жизнь.

— Ну, не отпирайтесь! — выхожу я из себя. — Так вот, когда вы строили дом, — чуть не плача говорю я, — и у вас глаза на лоб лезли…

— Да что он такое говорит, боже мой!

— И у вас на лоб глаза лезли, когда недоставало дерева или еще чего-нибудь…

— Какого дерева?

— Деревянного дерева! — кричу я и раскрываю двери… Шум дождя наполняет притихшую комнату. — Так вот, когда вы строили один только домик… А теперь, когда мы закладываем фундамент для целой страны, когда недостает, чтобы прикрыть крышу… И если нету… вы хотите, чтобы нигде не протекало… чтобы было тепло…

Но так как и родители, и дядя Менаше вытаращили на меня недоуменные глаза, я, хлопнув дверью, выбегаю на двор и, взобравшись к себе на чердак, взбешенный, растягиваюсь на дедушкином топчане.

Вскоре ко мне на чердак взбирается и Сролик.

С тех пор как сгорела фабрика, он не отходит от меня ни на шаг: бегает на станцию за газетами, ночует со мной на чердаке.

В первый же вечер, когда Сролик пришел ко мне, он размечтался, разговорился и заявил, что если даже каждый будет ему давать по десять копеек за доставку газет, то и тогда наберется три рубля в месяц, а за год — тридцать шесть рублей, и ему хватит на билет, чтобы уехать.

Он мечтает уехать на землю или на завод, только далеко-далеко, где его никто не знает. Он будет работать и станет комсомольцем. А потом будет учиться, а когда кончит ученье, будет строить фабрики, чтобы все могли работать. И никто не будет ходить без дела. А то вдруг забудет про фабрику и мечтает отправиться в Индию или в Африку. Там он станет революционером. Мне тоже иногда приходят в голову такие мысли.

Частенько, особенно по вечерам, когда на улицах пустынно и на базаре раскачивается единственный на все местечко фонарь, на меня находит тоска и меня тянет уехать куда-нибудь далеко. Я даже начинаю потирать себе грудь от волнения. Мне хочется уехать и совершить что-то большое, важное. Я рассказываю Сролику, что у меня есть знакомый, по фамилии Магид, и он нам поможет. Мы обнимаемся и даем друг другу слово ехать вместе. Мы лежим тогда долго-долго с открытыми глазами у нас на чердаке и никак не можем уснуть.

Я уже даже написал Магиду письмо:

Назавтра я пожалел об этом письме, но было уже поздно, — оно ушло. Мне обидно, что я написал Магиду плохо про местечко. Каминер уже снова весел, а это значит, что нужно ожидать добрых вестей.

Сегодня ночью мы со Сроликом, как обычно, пришли на станцию. Каминер стоял на платформе с каким-то узелком. На нем был чужой брезентовый плащ. Я бы Бечека совсем не узнал, если бы не синяя фуражка с примятым козырьком, торчащая над поднятым воротником. Меня поразил его вид: какие-то брюки, которых я не видел, начищенные сапоги.

— Вы едете куда-то? — спросил я Каминера.

— А вы чего здесь шатаетесь? — спросил он. — Что делаете здесь так поздно?

— Пришли за газетами.

— A-а, за газетами? Я еду за добрыми вестями, ребята. Ну, а ты чего съежился? — спросил он Сролика и нахлобучил ему шапку на глаза.

— Ничего, товарищ Каминер.

— Чей ты?

— Это Сролик, сын Вениамина, — ответил я за него.

— А-а, — вспомнил Бечек, — это ты однажды удрал от отца? Любишь добрые вести?

— Очень люблю, товарищ Каминер.

— Ну, так жди их!

Но какие это вести, мы так и не узнали у него, так как подошел поезд.

— Готовьтесь, ребята! — крикнул он нам и, вскочив на подножку вагона, помахал нам рукой.