В ПАРТКОМЕ

Голда и Бечек уже несколько раз напоминали мне об Ищенко. Но я не знаком с секретарем партийного комитета и мне как-то неловко к нему идти. Но вот после похорон дедушки я окончательно собрался.

Иду и думаю о дедушке. Когда он был жив, мы как будто не очень были дружны. Но теперь я никак не привыкну к мысли, что его нет. Мне странно, что дедушка, который так долго жил и трудился, который столько рассказывал мне о царях и стражниках, вдруг куда-то исчез, и я его никогда больше не увижу. Да и не только его — многих других, которые ушли от нас далеко-далеко. Мне очень тяжело и горько. Открываю хорошо знакомую дверь в партком, где когда-то, во времена Велвела, я проводил целые дни.

В парткоме, как это всегда бывает, полы потертые, на них даже образовались ямочки от множества прошедших здесь ног. Недавно побеленные стены полны неровностей из-за плохо снятой старой штукатурки, из-за плакатов и объявлений, которые когда-то висели тут.

Теперь здесь не так, как раньше, — все на месте, все прибрано. В большой передней аккуратно стоят деревянные скамьи. Красные полотнища и плакаты заботливо развешаны по стенам.

На скамье около белой двери с надписью «Секретарь партийного комитета» уже не толкутся, как прежде. Посетители сидят спокойно. Мужеподобная стриженая женщина в шапке, не переставая, курит и все перекладывает какие-то бумаги на столе. Она вздрагивает каждый раз, когда Ищенко за дверью стучит кулаком по столу и кричит на кого-то: «Чинуша!.. Безобразие!»

Однако мне странно, что Ищенко кричит. Еще недавно дядя Менаше, который переплетает для него книги, говорил, что сейчас трудно встретить такого вежливого, обходительного человека, как Ищенко. Все местечко любит его, потому что он справедливый и добрый, и что бы с кем ни случилось, все бегут к нему.

Внезапно раскрывается дверь, и из нее начинает высовываться человек, на которого, по-видимому, Ищенко только что кричал. Сначала показывается согнутая спина, потом высовываются заросшая шея и плешивая голова, которая не перестает кланяться. Человек наступает мне на ногу, оборачивается и говорит «извините». Я узнаю начальника почты. Он прижимает к груди синюю фуражку с черным бархатным околышем и с молоточками. Весь красный от смущения, он наконец выбегает из парткома.

Я тут же врываюсь в кабинет. Мужеподобная женщина пытается меня задержать, она кричит, что там еще сидят люди и входить нельзя. Но я не обращаю на нее внимания.

Ищенко мрачен, он даже не оборачивается, когда я появляюсь. У него действительно кто-то сидит. Оказывается, это Каминер. Они говорят о каких-то кожевенных заводах, о земле, о стульях, а в общем разговор идет о том, как устроить на работу наших бедняков, которым жить не на что. Облокотившись о стол, поминутно ероша свои волосы цвета кукурузной метелки, Ищенко подсчитывает:

— На заготовительный пункт — три семьи, на деревообделочный — двадцать, на вокзал — две. Итого двадцать пять.

— А может быть, нам пока не закрывать кожевенных заводиков? — говорит Бечек. — Около тридцати кожевенников останутся без работы. — Впервые вижу, чтобы Бечек был так расстроен. Множество морщинок появляется вокруг его черных сощуренных глаз. — Только на время!.. Я думаю, может, немного подождать…

— Тебе не председателем быть, а в богадельне…

— В богадельне!.. — радостно вскрикивает Бечек. — В бывшей богадельне, товарищ Ищенко, есть семь десятин земли!..

— А ради извозчиков, — не слушает его Ищенко, — проси, чтобы закрыли вокзал; ради лавочников — кооперацию…

— А в кооперации, — воодушевляется Бечек, — можно устроить две семьи.

— Значит, у нас уже двадцать семь.

— А как насчет земли, что в богадельне?

— Замечательно! — говорит Ищенко. Он поднимает к Бечеку свое широкое открытое лицо, и его синие глаза опять глядят дружелюбно. — Стало быть, мы имеем работу для тридцати семей.

Поднявшись, Ищенко повторяет, что нужно в первую очередь взяться за фабрику, но не успевает кончить, как замечает меня.

— Ко мне? — удивляется он.

— Да. Вы меня звали.

Бечек оборачивается. Только что, когда разговор шел о стульях, он был весел, а увидев меня, вдруг мрачнеет почему-то. Ему, видно, неприятно, что я слышал, как его бранили.

— Я звал? — переспрашивает Ищенко.

— Да… Товарищ Ходоркова сказала… Товарищ Каминер… — показываю я на Бечека.

— Вы его вызывали, товарищ Ищенко, — подтверждает Бечек. — Это Ошер.

— A-а? Так это ты Ошер? — весело вскрикивает Ищенко. — Что же ты молчишь?

У Бечека становятся большие глаза.

— Герой! — кричит Ищенко. — Герой! — и предлагает сесть.

Смущенный, сажусь и точно падаю в колодец. Какой-то странный стул — низкий, широкий, мягкий. Я в нем утонул и вижу только лоб Ищенко и его русые волосы. Под столом замечаю еще полосатые брюки и ноги в желтых сандалиях.

— Где ты там? — спрашивает Ищенко, перегибаясь через стол. — Отчего я тебя раньше не знал?

— А я вас знаю, — задираю я к нему голову.

— А если знаешь, — говорит он полуобиженно, — почему не приходил? Это ты мосты взрываешь?

— Какие мосты? — вздрагиваю я и еще глубже опускаюсь в кресло. Я чувствую, что покраснел до самых ушей. Удрать, поскорее удрать! Откуда он знает, что мы с Рахилью были под мостом? — Шел дождь… — бормочу я и опускаю глаза. — Гром гремел… Она спустилась со мною под мост…

— Кто — она? Разве с тобой была девочка? — Ищенко пытается посмотреть мне в лицо, но я отворачиваюсь.

— Да. Рахиль… Была гроза…

— Какая Рахиль? — Ищенко пожимает плечами и выпячивает губу. — Что такое он говорит?

Бечек наклоняется к Ищенко и шепчет ему на ухо:

— Он расстроен. У него дедушка умер. — Затем, видимо, желая успокоить меня, он ласково спрашивает: — Ты с кладбища, Ошер?

— С похорон. — Я ухватываюсь за смерть дедушки, как утопающий за соломинку. — И на могиле Велвела… и у Ары был.

— Ага! — Бечек расстегивает пиджак, и я замечаю под растрепанной подкладкой в боковом кармане браунинг. — Был на могиле Велвела?

Ищенко подходит ближе и, положив мне руку на плечо, говорит, что дедушка у меня уже старенький и довольно мне тужить. Затем рассказывает, что в городе на партконференции он встретился со своим приятелем из Василькова.

— Он тебе, Ошер, передал привет. Его зовут Магид.

— Магид? — вскрикиваю я. — Магид!.. — И вся печаль, все смущение мое мгновенно исчезают.

— Да, Магид. Он мне рассказал, как вы взорвали железнодорожный мост.

— Ты? Ты взорвал мост? — восклицает ошеломленный Каминер.

— Мост… — повторяю я за Бечеком, хотя все еще не понимаю, чего от меня хотят. Наконец, спохватившись, говорю: — Это Магид. Я только вертел катушку — и мост взорвался.

— Да, я знаю, — говорит Ищенко. — Ты ведь тогда маленький был. Сколько тебе было?

— Десять лет! — кричу я. — И немцы взлетели. Кругом рвалось. И мы обнялись с Магидом.

Я уже не могу остановиться. Не переводя дыхания я кричу, что люблю Магида, что хочу быть таким, как он, таким, как Ходорков, как мой брат Ара.

— Конечно. А может быть, и больше Магида! — говорит Ищенко.

Я пододвигаюсь ближе к нему и говорю:

— Вот только кончу школу — тоже стану таким, как они. А если не будет войны, я буду работать. Мне очень хочется стать рабочим. Скорей бы уж кончить школу!

— Значит, ты хочешь стать рабочим? — переспрашивает Ищенко, поглядывая на меня.

— Очень!

— А сколько тебе лет?

— Четырнадцать! — говорю я и не гляжу Ищенко в глаза, потому что мне только немногим больше тринадцати.

— А если тебе сейчас дадут работу, пойдешь?

— Конечно! Сию минуту!

— Слушай, Каминер, — улыбаясь, говорит он Бечеку, — из этой старой калоши, кажется, ничего не выйдет. Может быть… Как ты думаешь? Эти парни могут горы свернуть.

Не знаю, о чем Ищенко спрашивает у Бечека, но чувствую, что это имеет какое-то отношение ко мне, и не спускаю глаз с Бечека.

Бечек мнется, поглядывает на Ищенко. У меня начинает сильно колотиться сердце.

Каминер говорит, что у моего отца работа есть. Но все же это было бы полезно.

— Слышишь? — обращается ко мне Ищенко.

— Слышу.

— Но работа эта важная! — говорит Ищенко и грозит мне пальцем.

— Важная, — повторяю я за ним, и у меня захватывает дыхание.

— Пошлем тебя на почту, распространять газеты.

— Газеты… — восклицаю я, и мне уже не сидится на месте.

Я выхожу вместе с Бечеком. Он берет меня под руку. Уже выйдя на лестницу, я вспоминаю, что не попрощался. Вырываюсь и мчусь обратно. Распахнув изо всей силы дверь кабинета так, что мужеподобная женщина отскакивает в сторону, я кричу на весь партком:

— До свиданья, товарищ Ищенко!

— Что? — не понимает он.

— До свиданья! — повторяю я снова и удираю.

Потом я догоняю Бечека, и он заявляет:

— Я всегда говорил, что из тебя выйдет толк.

Бечек принимается мне что-то говорить про стулья, но я ничего не понимаю. Мне хочется говорить, кричать, беситься, но я сдерживаю себя: не хочу, чтобы Бечек посчитал меня мальчишкой. Я совсем забыл, что умер дедушка и мне нельзя веселиться. Отец с матерью уже отсиживают траурную седьмицу.

Прощаюсь с Бечеком, говорю ему, что мне надо домой. Но в дом я не захожу, хоть и очень голоден. Беру у лавочника в долг медовых пряников — всяких лошадок, птичек, кошечек — и потихоньку, чтобы не скрипнула дверь, вхожу в наш сарай, оттуда забираюсь на чердак и там принимаюсь на соломе прыгать как бешеный. Но чердак у нас выложен досками редко, и я чуть не вывихнул себе ногу.

Напрыгавшись, я валюсь на солому; пожевывая пряники, гляжу на пыльные лучи, пробирающиеся сквозь дырявую кровлю, и хохочу, хохочу так, что в конце концов пряник застревает у меня в глотке.