18

Автобус с шипением закрыл дверцы и покатил себе дальше, а Саша, проводив его взглядом до поворота, подхватил с обочины тощий свой баул и зашагал, разбрызгивая грязь, по знакомому проселку, ответвлявшемуся от асфальтированной трассы.

В лесу уже лежал снег, рыхлый и темный, изъеденный мириадами пор, готовый впитаться в землю талой водой изза неожиданной декабрьской оттепели, но упорно держащийся здесь, вдали от солнечных лучей и поддерживаемый ночными морозцами. Но недолго ему уже осталось хранить верность зиме, как бойцу в окружении. Приближался ее черед.

Солнце склонилось к западу и наконец под вечер, пробившись сквозь тучи, бросало на раскисшую дорогу косые, синие в оранжевых закатных лучах, тени, превращая грязь в расписанный геометрически правильным узором восточный ковер. Раскидистые ели тесно, будто молчаливые стражи, обступали проселок, и все вместе это создавало иллюзию мрачного великолепия какогото невиданного дворца…

Расстояние, в салоне автомобиля всегда казавшееся плевым, на деле превратилось в довольно долгое путешествие. Лес расступился, когда над головой уже сияли первые звезды. Подмораживало, и грязь под ногами, распустившаяся за день, схватывалась в хрусткий монолит.

Завидев огни родного дома, Александр переложил баул в другую руку, подышал на озябшие на вечернем морозце пальцы и ускорил шаг. Больше всего он опасался, что в усадьбе никого, кроме слуг, не будет и придется объяснять по телефону, почему он не явился сразу в родовой особняк на Пушечной, а поперся на ночь глядя в такую даль, да еще на рейсовом автобусе и пешком. И уж тогда скрыть свои намерения вряд ли получилось бы. А Саша хотел все еще и еще раз обдумать, чтобы потом уже о своем решении не жалеть никогда. Теперь же, при виде ярко освещенных окон отчего дома – прислуга никогда не позволила бы себе такой роскоши – у него отлегло от сердца.

Отца, общения с которым он сейчас не хотел больше всего, застать здесь он не ожидал – капитан лейбгвардии Семеновского полка Павел Георгиевич Бежецкий непременно был на службе, но матушка… Миновав роковой в жизни любой женщины, а особенно женщины светской, рубеж, Мария Николаевна, хотя и не чуралась общения, малопомалу переходила в категорию «барыни», все чаще круговерти СанктПетербурга предпочитала тишину и уют усадьбы и покидала сей милый ее сердцу уголок все реже… По крайней мере сейчас, в зимнеосеннюю распутицу, на то, что она именно в имении, а не в столице, ее сын мог поставить все свои «капиталы» – так и не разменянную «катеньку»,^[93] одолженную приятелю не понемецки щедрым фон Тальбергом.

Был и еще один человек, совет которого был бы для него сейчас неоценим, – дедушка, Георгий Сергеевич. Вот уж кто точно не сдвинет сурово брови, не перейдет на ледяной тон, каким отчитывают провинившихся подчиненных, не оборвет на полуслове гневной тирадой. Старый вояка, проживший долгую жизнь и души не чаявший в продолжателе рода Бежецких – вот кто сейчас нужен был Саше даже больше, чем ласковая и добрая матушка, чем строгий, но справедливый отец…

Морозец здесь, на открытом пространстве, крепчал, заставляя кутаться в шинель плотнее. Пар от дыхания висел в безветренном воздухе частой кисеей, не желая рассеиваться, оседая тонким инеем на воротнике и щеках, а всплывшая изза верхушек леса чуть ущербная луна пропитывала его своим колдовским зеленоватым сиянием…

Вот и ворота.

– Кого это несет в такую познеть? – послышался из сторожки ворчливый голос Трофимыча, старого дедова денщика, прошедшего с барином де одну победоносную кампанию, чтобы на склоне лет занять почетное и не слишком хлопотное в здешних тихих местах место привратника. Словно верному сторожевому псу, состарившемуся на цепи, ему не требовалось стука в дверь, чтобы отреагировать на появление пришельца – своих он узнавал по шагам, а чужих – и подавно. Тем более, когда они приближались с таким треском и звоном по спаянной морозом в стеклянистую массу слякоти. – Стой на месте и отвечай!

– Я это, Трофимыч, – улыбнулся Саша на суровый окрик: словно тот же старый беззубый пес, привратник был строг лишь на вид, а на самом деле – вполне безобиден. – Открывай ворота, недремлющий Цербер!

В окошке затеплился огонек, мелькнула тень, и вот уже сам Трофимыч вырос во весь свой гренадерский рост на пороге… Вырос, чтобы ойкнуть, перекреститься суетливо и юркнуть обратно в убежище.

– Святсвятсвят!.. Господи, спаси, сохрани и помилуй!.. Отведи силу нечистую…

«Неужели я так сильно изменился? Да нет же – Карлуша вон сразу узнал, на шею бросился… Чтото тут и впрямь нечисто…»

– Трофимыч! Ты спятил, что ли, на старости лет? Не признал? Это ведь я! Открывай ворота, а то промерз я тут до костей…

Но ответом путнику, которого и впрямь колотила дрожь, будто в лихоманке, были новые, еще более истовые молитвы и причитания вперемешку с присказками от дурного глаза, икоты и почемуто зубной боли. Видимо, перепуганный сторож решил вывалить на гостя, которого упорно не хотел признавать, весь свой оккультный арсенал без остатка.

Поняв, что от внезапно спятившего Трофимыча толку мало, Александр просунул в хорошо известное ему потайное отверстие руку и дернул за веревочку, отпирающую щеколду. Калитка распахнулась, и пришелец наконец ступил под родные своды.

Но этого привратник стерпеть уже не мог и отважно прянул наперерез «супостату», сжимая в трясущихся руках не то самопал, не то простую дубину, коей в деревнях принято в целях пущей безопасности подпирать ворота и против которой ушлые домушники еще не исхитрились изобрести отмычку.

– Отзынь, нечисть!..

– Что ты, Трофимыч! – отступил на шаг озадаченный таким отпором Бежецкий. – Это же я, Саша!

– Молодой барин? – ахнул старик, опуская свое орудие и близоруко вглядываясь в Сашино лицо, неразличимое изза ярко светящей в спину луны. – Ах, я старый дурак! Ах, не признал! Прости, батюшка! Прости дурня сиволапого! – сделал он попытку (впрочем, не совсем убедительную, учитывая плохо гнущиеся от застарелого артрита суставы) повалиться в ноги «молодому барину». – Точьвточь ведь старый барин! Вылитый Георгий Сергеич в младые годы! Ай, напугал старика! Ай, ошарашил!..

«Пьян, наверное! – решил про себя Саша, осторожно обходя рассыпающегося в извинениях и несущего бред старца и направляясь к освещенному дому, на высоком крыльце которого уже наблюдалось некое оживление, видимо, вызванное переполохом, поднятым свихнувшимся на старости лет привратником. – Разбаловал совсем дедушка своего боевого соратника…»

Сравнение с дедом в юности, конечно, льстило молодому человеку, всю жизнь старавшемуся походить на него, но совсем не оправдывало «цербера», бессвязно причитающего ему вслед:

– Явился ночью в сиянье неземном… Молод, рьян и ликом прекрасен… Точьвточь…

Но чудачества старого солдата тут же вылетели из головы поручика, стоило ему увидеть на ступенях дорогого до боли человека…

– Мама!..

* * *

Час спустя чисто вымытый, раскрасневшийся от тепла, всеобщего внимания и сытной еды (и поднесенной пузатенькой чарки дедовской наливки, естественно) Саша в неожиданно ставшей ему несколько тесной в плечах и весьма коротковатой домашней одежде восседал напротив умиленно подперевшей ладонью щеку матушки, завершая пересказ сокращенной и серьезно отредактированной версии своих приключений.

А вокруг них все никак не желал затихать круговорот, вызванный неожиданным, как снег на голову, появлением всеобщего любимца. Служанки и лакеи, повара и садовники, все желали поглазеть на внезапно появившегося, по слухам, из дальних стран, да еще с бааальшущим орденом, Сашеньку, засвидетельствовать ему свою любовь и почтение, оказать услугу или просто окунуться в радостную суету встречи нежданного, но от того не менее дорогого гостя. Стол уже и так ломился от самых разнообразных яств, но их продолжали тащить и тащить из кухни, погребов и заклетов, не обращая внимания на протесты виновника торжества и ловя лишь мимолетное движение брови барыни, поощрявшей или отвергавшей очередное лакомство.

– Вот так я и добрался до Бежцов, – завершил свой рассказ Саша. – А тут Трофимыч как напустится на меня!.. Прямо за выходца с того света какогото принял! А ведь я только потом понял: луна сзади светила, я от ходьбы весь в пару был, вот и сошел за привидение!.. За фамильного призрака, как в Англии!.. И чего это ему в голову пришло?..

– А что ж ты пешкомто, Сашенька? – спохватилась Мария Николаевна. – Неужто так спешил, что к нам, на Пушечную, не заглянул? Там бы папенька авто распорядился подать…

– Да я, это… – смешался «герой», покраснев. – Решил вот сюрприз вам сделать… Хотел сам машину арендовать, да денег не было… – и замолчал окончательно, поняв, что сболтнул лишнего.

– Как это не было? – всплеснула пухлыми ладошками матушка. – Как же тебя командир без денегто отпустил? Такие версты… Или обокрали мазурики? А может, связался с дурными людьми да прокутил в дороге? В карты проиграл?

– Да не так все это было, мама…

А как? Неужели рассказать матери про генералавора, про перстень афганского эмира, про нищего калеку, про погибших друзей и то страшное, что случилось с ним самим в далекой горной стране? Про то, что сейчас кажется если и не сном, в котором сплелись воедино кошмар и сказка, ужас и радость, боль и наслаждение, то причудливой историей, сюжетом авантюрного романа. Нет! Все уже позади, и пусть романом и остается!

– А где дедушка? Почему он к столу не вышел? Нездоровится? Мне надо поговорить с ним…

Почему же матушка опустила взгляд? Зачем взялась старательно разглаживать ладонью крошечную складочку на скатерти, на которую в другое время и внимания бы не обратила? И почему по нестарому еще лицу сползает слезинка?..

– Мама!

– Мы не хотели сообщать тебе, Сашенька… Решили сообща, что так будет лучше… Пусть, мол, начинает службу без мрачных мыслей…

А у Александра словно пелена с глаз упала. Не веря, что такое может быть, он только сейчас заметил, что матушка одета както чересчур строго, в темное, что любимого дедушкиного кресла нет за столом, что исчезла кудато со стены фривольного содержания картина, привезенная им некогда из дальнего похода, глядя на которую он, закручивая ус, мурлыкал всякий раз не самый грустный мотивчик. И все, включая перепуганного привратника, встало на свои места.

– Собирались написать, но потом…

– Когда?..

* * *

– …тогда и преставился раб Божий Георгий…

Отец Варсонофий, живший при домовой церкви Бежецких, ложился спать рано, но отказать Марии Николаевне не мог. Теперь же он, раздирая рот в зевоте, поминутно крестясь и путая ключи, пытался отпереть замок фамильного графского склепа, где покоились бренные останки всех пращуров Александра, начиная с генераланшефа Платона Михайловича, упокоившегося еще в царствование Великой Екатерины. Многие соседи любили пошутить над Бежецкими, называя их церковь «Петропавловским собором»,^[94] но традиция соблюдалась неукоснительно уже скоро как четверть тысячелетия. А сам склеп теперь был самым старым строением в усадьбе, после того как «старый» графский дом вместе с первой церковью сгорел в одночасье в начале позапрошлого столетия, подожженный взбунтовавшимися в очередной раз крестьянами. В отличие от деревянных строений, каменный, упрятанный в земле «бункер» благополучно пережил и этот, нередкий в те времена, бессмысленный и беспощадный русский бунт, и нашествие Бонапарта, и множество других потрясений, включая черную страницу истории графской фамилии, когда один из проигравшихся в пух и прах предков вынужден был продать имение какомуто столичному нуворишу. Бежцы в течение без малого пяти лет тогда принадлежали совсем чужим людям и лишь по какойто счастливой случайности не остались в их владении навечно.

Теперь в просторном церковном подвале совсем не оставалось места для новых могил. Каменные и чугунные плиты с именами, чинами и титулами членов многочисленной некогда семьи покрывали уже почти весь пол, и передвигаться приходилось по узким дорожкам между ними. Некрополь Бежецких уже однажды, в конце XIX столетия, расширялся, но теперь и новая «кирпичная» (в отличие от старой – выложенной природным камнем) зала была заполнена.

– Видимо, новый грот скоро придется рыть, – вздыхал ветхий батюшка, семеня впереди Саши с фонарем в руках (Мария Николаевна осталась наверху – как и многие женщины, она робела перед усопшими). – Совсем тесно покойничкам стало… Как Георгия Сергеевича предадим земле, так и вовсе некуда будет класть… Дядюшка ваш, Петр Георгиевич, предпоследнее место занял, а сам старый граф последнее займет… Ох, грехи наши тяжкие.

В склепе было прохладно даже в самый пик летней жары, а теперь стояла стужа почище, чем зимой на улице. И вскоре Саше стала понятна причина…

Гроб с телом дедушки стоял на возвышении, окруженном, как поначалу подумал молодой человек, стеклянными кубами. Лишь приблизившись, он понял, что то, что было принято им за стекло – гладкие, прозрачные параллелепипеды речного льда. Изо льда же был сложен и «постамент» для гроба. Потолок склепа искрился инеем, и дыхание ночных посетителей оседало на нем, добавляя мрачного великолепия графской усыпальнице.

– Батюшка ваш, Александр Павлович, распорядился все в таком виде оставить, чтобы вы, возвратившись, могли с дедушкой, искренне вас любившим, проститься. Очень уж он горевал перед смертью, что не дождется вас из дальнего похода, не простится перед тем, как навечно смежить вежды… А я и не возражал. Место это даже глубже чем на три аршина под землей лежит, так что покойный вроде как погребен по всем канонам…

– Как он умер, отец Варсонофий? – Саша остановился в двух метрах от гроба, не решаясь приблизиться, в то время как священник бодренько шаркал по всему помещению, зажигая расставленные по углам свечи, своим дрожащим светом превращающие лед и иней в россыпи сверкающих бриллиантов. – Вы ведь…

– Конечно, конечно… И соборовал дедушку вашего, и исповедовал, и отпевал потом… Легко умер Георгий Сергеевич. Не в тяжкой болести, не в страданиях… Всем бы нам так, прости Господи. Просто пришел его час, лег и не вставал больше кавалер наш. Все крутом скорбели, а он – нет. Лишь перед самой кончиной посетовал, что нет среди друзей и родни, окружившей его смертное ложе, внука его любимого… Вас, стало быть, Александр Павлович.

Отец Варсонофий закончил свои дела, подошел к Александру и постоял рядом с ним, сложив руки на объемистом чреве.

– Ну, не буду вам мешать, молодой человек. А вы подойдите, подойдите к дедушке. Проститесь. Не нужно его бояться – очень уж покойный любил вас… Подойдите…

Когда шарканье стариковских ног затихло, Саша сделал два шага вперед и остановился рядом с телом дорогого ему человека.

Еще направляясь сюда, он страшился увидеть тронутое разложением лицо мертвеца, ощутить тяжкий трупный смрад, почувствовать невольное отвращение к тому, что совсем недавно было его дедушкой – милым и любимым. Но… Полковник лежал в гробу в своем парадном мундире и сверкающих ботфортах, при анненской ленте и орденах, сжимая затянутыми в лайковые перчатки руками эфес палаша в ножнах, словно древний Рыцарь – меч. Спокойствием и величием веяло от этой позы спящего великана. Лицо же покойного было прикрыто батистовым платком, сквозь который смутно проступал заострившийся, знакомый молодому человеку до последней черточки, лик.

Саша вспомнил, что в летнюю жару, собираясь вздремнуть после обеда, дедушка точно так же накрывал платочком лицо. И шутил при этом, что привычка осталась у него от кампании в Южном Китае, когда спасенья не было от назойливых мух, норовящих забраться спящему в рот. Благодаря стараниям прислуги мух дома не было – разве что какаянибудь самая отчаянная прорывалась сквозь все кордоны, но привычка оставалась. И нередко среди летних игр, забежав в дедушкины покои, маленький Саша заставал именно такую картину – отдыхающего после трудов дневных великана с накрытым невесомой тканью лицом… Только, увы, теперь платок оставался недвижим, не колеблемый не то что богатырским храпом старого кавалергарда, но и самым легким дыханием…

Молодой человек опустился на специально поставленную у гроба для такого случая скамеечку и молча сидел, глядя на тело Георгия Сергеевича. Он не следил за временем, да и не существовало его, суетного и торопливого, здесь, глубоко под землей. Здесь царила Вечность.

Она была во всем: в медленно оплывающих с чуть слышным треском свечах, в повисшем в ледяном воздухе клубами пару дыханья, в аромате ладана…

Постепенно Саше стало казаться, что за гробом дедушки ктото стоит, и, приглядевшись, он различил Иннокентия Порфирьевича. Тот стоял молчаливо и неподвижно, скорбно склонив голову. А изза его спины выступали поручик Еланцев, странный солдатик Максимов и многиемногие другие. Те, кого уже нет на белом свете.

«Зачем ты пришел сюда?» – обращение на «ты» от мертвеца не коробило.

«Проститься… И спросить…»

«Спросил?»

«Нет…»

«Почему?»

«Как можно спросить совета у мертвого?»

«Только от мертвых и можно получить ответ на все вопросы… Спроси…»

«Как?»

«Реши сам…»

Свечи оплывали, Вечность неслышно текла сквозь обитель мертвых, а молодой человек все не мог ни найти ответа на свой вопрос, ни даже сформулировать его…

* * *

Стрелки на часах давно перевалили за полночь, а Саша все не мог уснуть. Простыни казались раскаленными, воздух жег горло, мутил голову. Хотелось свежести, свободы, простора. Наконец он не выдержал и, откинув сбитое в комок одеяло, вскочил на ноги.

«Прочь, прочь отсюда! – пудовым молотом стучало в мозгу, пока он, путаясь и не попадая в рукава, лихорадочно одевался в темноте. – Если я сейчас не глотну свежего воздуха, то умру! Ну как можно спать в такой жаре? Это все матушкины предрассудки – так топить на ночь…»

Стараясь не скрипнуть ни единой ступенькой, он спустился вниз и выскользнул из дома.

– Вставай, засоня! – услышал конюх Евлампий, ночевавший с лошадьми (опятьтаки по традиции, графы ставили присматривать за своей конюшней лишь холостяков или вдовцов), нетерпеливый молодой голос, сопровождающийся стуком в дверь. – Просыпайся, лодырь!

«Ну, дождались! – мужику никак не хотелось покидать теплое лежбище и выбираться в ночной холод. – Приехал молодой барин – и теперь начнется…»

– Иду, иду, батюшка! – вслух отозвался он, неторопливо выбираясь из облюбованных им в качестве спальни яслей с сеном. – Чтоб тебе пусто было! – добавил он в сердцах едва слышно.

– Седлай Горячего! – распорядился «молодой барин», ворвавшись в конюшню: глаза его лихорадочно блестели, взгляд перебегал с одного предмета на другой, не в силах остановиться, и конюху разом стало не по себе.

– Не могу, – попытался он сопротивляться. – Не велел барин зимой лошадей по морозу гонять…

– Какая зима? – хохотнул какимто чужим голосом Бежецкий. – Не выдумывай! Весна на дворе! Теплынь какая!

«Не в себе барин, – решил Евлампий. – Оно и понятно: дорога дальняя, устал, а тут еще дед преставился… Однако сгоряча ведь и зашибить может…»

– Горячего не могу, – как мог хладнокровнее сообщил он. – Запальный он. Как по осени Пал Георгич на охоте загнать изволили, так и неможется ему. Могу Барыню заседлать.

– Барыню? Окстись, Евлампий! Это ж кобыла! Я тебе что – матушка?

– Могу Воронка.

Воронок был пожилым уже конем, тихо доживавшим свой век на графских хлебах, но породистым и достаточно еще резвым.

– Воронка? – поморщился Саша, прикидывая в уме. – Хорошо, седлай Воронка. Только быстро давай – раздва и готово. А то я тебя, увальня, знаю!

– Не извольте сумлеваться, барин! – убежал конюх, в душе довольный, что уговорил Сашу ограничиться стариком – авось далеко не ускачет. Да и старый конь есть старый конь – «борозды не испортит» даже под самым горячим наездником.

Четвертью часа позже Александр уже скакал по темному лесу, с радостью чувствуя, как свежий ветер холодит разгоряченное лицо, уносит прочь остатки ночной одури, а легкие наполняются самым живительным на свете эликсиром…

Пришел в себя он лишь после того, как справа мелькнул столб, отмечающий предел владений Бежецких.

«Куда я скачу? – собрал он воедино расползающиеся, будто тараканы, мысли. – К Штильдорфам? Зачем? Время позднее, неприлично, да и Матильда скорее всего в Петербурге, в своем Смольном… Чтото меня совсем занесло… Прокачусь еще чутьчуть и – домой…»

Подуставший уже Воронок, екая селезенкой, послушно свернул на проселок, бегущий вдоль границы двух имений, и, повинуясь седоку, взял легкий галоп. Ночная скачка снова втянула Сашу в свое гипнотическое действо, и он мчался в ночи, почти ни о чем не думая, радуясь самой жизни и движению.

«Решено!.. Бросаю все к черту и… К чему это мне… Я молод, силен, умен… Зачем хоронить себя заживо в казарме?.. Решено… Завтра еду в столицу и…»

Черный силуэт, похожий на человека с распростертыми руками, вырос на пути неожиданно. Воронок взвился на дыбы, но такому старому коню подобные кульбиты были уже не по возрасту… Саша почувствовал, что летит кудато и…

Наступила плотная, непроглядная и беззвучная тьма.