ГЛАВА ШЕСТАЯ

Приехав домой, я сразу же набрал номер телефона Гринвич-Виллиджа.

— Том? — спросил Кевин, ухватившись за телефон. — Где, черт побери, тебя носит?

— Прости, Кевин, но это Сэм.

— Кто? — безучастно спросил Кевин.

— Это Сэм, ты что, с ума сошел, парень! Сэм Келлер! Ты лучше скажи, как там Тереза? Ей лучше?

Помолчав, Кевин ответил:

— О Боже, какое облегчение вместо своих проблем заняться чужими. Тереза? Она до сих пор в мансарде с флаконом аспирина. Сэм, она просила не тревожить ее.

Я усомнился.

— Она правда там? — неожиданно спросил я. — Ты уверен, что она там?

— О Боже, конечно! Не будь смешным, Сэм. — Он замолчал.

— Я просто появился в неподходящий момент в этой малосимпатичной любовной истории. Если уж ты в проигравших, почему бы тебе не прийти и не выпить со мной?

Кевин и я никогда не были собутыльниками. На секунду наши разноименные миры столкнулись и затем снова пришли в равновесие.

— Ради Бога, Сэм, я ничего такого тебе не предлагаю. У тебя какие-то грязные гетеросексуальные мысли!

— Да я ни на секунду не мог предположить...

— Буду у тебя через двадцать минут, — сказал Кевин, — и мы можем пойти куда-нибудь распить бутылку где-нибудь в городе.

Он повесил трубку. Секунд десять я сидел на том же месте. Потом спустился, спотыкаясь, во влажную, сырую апрельскую ночь и взял такси в центр, до Виллидж.

В доме Кевина было два входа: парадный и дверь, ведущая в цокольный этаж, которая прежде служила черным ходом. Я всегда удивлялся, почему Кевин закрыл цокольный этаж и селил квартиранток на мансарде, но подумал, что свет из окон мансарды выглядит привлекательнее для артистов, приходящих к нему, чем мерцание огней цокольного этажа.

Как и у Терезы, у меня был ключ от черного хода. Боковая лестница, начинавшаяся в подвале, вилась наверх на чердак мимо дверей, ведущих в коридоры второго и третьего этажей. Я открыл одну из дверей первого этажа и заглянул внутрь. Свет ярко горел, но стояла тишина.

— Кевин? — спросил я, понизив голос.

Ответа не последовало. Заглянув в его рабочий кабинет, располагавшийся в передней части дома, я обнаружил, что он бросил работу не только на середине сцены, а на середине предложения. Я пошел на кухню. На заставленном кухонном столе стояли две грязные тарелки, две пустые рюмки и полупустая бутылка красного калифорнийского вина. На плите были остатки филе баллис, одного из любимых креольских блюд Терезы, приставшие ко дну большой сковороды.

Насколько я помнил, Тереза не должна была чувствовать себя настолько хорошо, чтобы быть в состоянии готовить. Насколько я помнил, Кевин ждал друга и не собирался проводить вечер дома. В следующий момент я поднялся по лестнице на третий этаж и остановился, чтобы перевести дыхание. Лестница, оставшаяся за моей спиной, была освещена, а последний ее пролет над моей головой вырисовывался в темноте, и я не пытался включить свет. Опершись о стену и слушая, как глухо бьется в груди мое сердце, я размышлял о том, что я на грани совершения гибельной ошибки, но вместе с тем понимал, что никак не смогу избежать ее. Я не мог вернуться, я должен был идти.

Только я поставил ногу на первую ступеньку последнего марша лестницы, как услышал крик Терезы. Этот крик потряс меня. Я точно знал, что он означает, кровь хлынула мне в лицо, я бросился наверх и последние шаги сделал в тумане ярости и боли.

В следующие секунды я увидел все и вспомнил все: небрежно высокомерную беседу, произошедшую между Джеком и Корнелиусом в предыдущую среду, Терезу, пристально смотревшую на них, очарованную их богатым и привилегированным миром, Джека, заметившего ее и лениво просившего о свидании. Ярость поднялась во мне. Конечно же, Джек получит свое за то, что посмел соблазнить мою девушку. Я до сих пор был в его глазах нацистом, а евреи никогда не простят нацистов, никогда, никогда, никогда.

Я резко открыл дверь мансарды, включил свет и застыл как мертвый.

От кровати исходило беспокойное шевеление, но я не придал этому никакого значения, потому что увидел, где находятся картины. Холсты стояли аккуратно вдоль стены, как картины на уличной выставке, и даже незаконченная работа на мольберте не была прикрыта покрывалом.

Никто ничего не сказал, кровать оставалась в тени, в углу позади меня и потому, что я знал, что там найду, я не испытывал никакого любопытства, только инстинктивное желание отсрочить боль от финальной очной ставки. Картины дали нужный мне предлог и, словно загипнотизированный, я придвинулся к полотнам.

Я видел аккуратные, яркие и завораживающе подробные картины жизни небольших американских городов, маленькие белые дома, ряды зданий и угловой бар, а на заднем плане, тем где были горы, на холме белел маленький костел. Каждая деталь была выписана с утонченным, изысканным вниманием, и я понял, какая острая тоска сквозила в этой манере изображения воссозданного прошлого, у меня пересохло горло, потому что я увидел, что Тереза достигла в своем искусстве невозможного. Она могла свободно переходить из одного мира в другой. Зеркало не представляло для нее преграды. Передав на полотне сущность своего прошлого, она нашла в нем корни настоящего, разрешив тем самым вечную американскую дилемму, которую мне не удалось решить.

— Он никогда не поймет, — сказал я ей, — никогда.

Ответа не последовало. Я медленно повернулся лицом и был шокирован открывшейся мне картиной. Она была ужаснее, нежели я ожидал. Мужчина рядом с Терезой был не Джек. Это был Корнелиус.

Тереза была сильно напугана. Ее пальцы зажали простыню, прикрывая грудь, как будто она забыла, что я привык к ее наготе, а в ее широко раскрытых темных глазах застыл ужас. Она попыталась что-то сказать, но не нашла слов, точно передающих ощущения.

Я продолжал смотреть на нее, когда она мягко соскользнула с кровати, завернувшись в простыню, и стала собирать его одежду с пола. Это была обычная одежда богатого светского человека: белые брюки, спокойного тона рубашка, открывающая шею, легкие кожаные мокасины и вельветовый пиджак. Он выглядел таким молодым, но молодым и сильным, а не молодым и ранимым. Его губы были крепко сжаты, красивые глаза потуплены, движения быстры и сдержанны. Одеваясь, он повернулся к ней спиной, чтобы посмотреть на меня, но я ничего не чувствовал — ни ярости, ни боли, ни гнева. Я был в шоке. Я просто онемел и пристально смотрел, как он подошел вплотную ко мне и сказал в своем обычном фамильярно-жестком тоне:

— Я был не прав. Прошу прощения.

— Забирай ее, — сказал я потрясенно. — Она твоя, ублюдок.

И прежде, чем что-либо еще сказать, я оставил их и, спотыкаясь, вышел из дома.

Шел дождь. Я дошел до конца квартала и остановился, не будучи в состоянии понять, где я. Такси нигде не было. Виллидж сверкал множеством ярких огней и освещенных окон, делая заметными фигуры людей, пытающихся скрыться от дождя. Позже я понял, что очутился на Восьмой улице западнее Пятой авеню, поскольку не помнил, чтобы шел на восток от дома Кевина. Ко мне стала приставать проститутка, но я был не в состоянии понять, чего она от меня хочет. Где-то поблизости из открытого окна лилась песня Фрэнка Синатры.

Позже я сообразил, что нахожусь в поезде метро, головокружительно несущемся в центр города, на площади Геральда я поднялся на поверхность, поскольку понял, что иначе мне станет совсем плохо. Меня стошнило в сточную канаву, я проковылял несколько метров, и меня опять вывернуло. Люди смотрели на меня как на бродягу из ночлежки на Бауэри, но вскоре другая проститутка стала приставать ко мне, и я перешел дорогу, чтобы отвязаться от нее. Стоя и поеживаясь среди светящихся городских огней, я чувствовал себя частью отвратительного полотна, где ад на земле закован в цемент и отгорожен лишь дверями с надписью НЕТ ВХОДА.

Мне как-то удалось поймать такси.

— Парк-авеню... — Я не мог ясно говорить, во рту стоял привкус рвоты. Машина мчалась по Тридцать четвертой улице, я всматривался в мелькание окружающего мира за окном, как бы ища хоть проблеск живой природы, но все, что я видел — это блеск громадины Эмпайр Стейтс Билдинг и струящийся от него искусственный свет, рассекавший мрак ночи.

Расплатившись с таксистом около своего дома, я вышел из машины и буквально наощупь нашел дорогу в вестибюль.

— Сэм, это ты, наконец-то!

Это был Кевин. Я совершенно забыл о нем. И, остановив на нем взгляд, машинально фиксируя все в памяти, я увидел человека, на котором обыкновенная одежда выглядела щегольски. Приятные морщинки в углу глаз, не нуждающихся в очках, нижняя челюсть борца завершали образ человека, пользующегося большим успехом. Рассматривая его как постороннего, я понял, что совсем его не знаю. Давно, в Бар-Харборе, мы могли делиться друг с другом всеми обычными юношескими секретами и мыслями, но впоследствии у нас не было ни одного серьезного разговора. Он бросил только один взгляд на мое лицо и понял, что произошло.

— Ты дурак, — проговорил он. — Я только старался предостеречь тебя.

— Ты перестарался.

Некоторая, почти незаметная перемена в его поведении сняла с него маску жизнерадостности, и я впервые в жизни увидел его не шумным экстравертом, а загадочным человеком, автором пьес, написанных верлибром, которые я не понимал.

— Разреши подняться к тебе, — сказал он, — тебе надо чего-нибудь выпить.

— Я привык оставаться один.

— Нет, не сейчас.

У меня не было сил спорить с ним. Мы молча поднялись на лифте в мой пентхауз. В гостиной я тяжело опустился на диван, пока он наливал бренди. Но лишь когда он сел напротив, я понял, насколько благодарен ему за то, что он остался. Ярость вновь захлестнула меня, и мне бы не хотелось оставаться одному.

— Что же я наговорил по телефону? — спросил он. — Наверное, это произошло потому, что я был очень расстроен.

— Расскажи мне, я хочу все знать точно.

— Он появился в восемь часов. Тереза готовила ужин и, услышав звонок в дверь, я решил, что это ты. Я разрешаю Терезе пользоваться кухней в мое отсутствие. У меня были планы на тот вечер, но меня подвели. Поэтому я был дома, когда он приехал. Он смутился, увидев меня в дверях, и даже пытался объяснить свое появление, но я оборвал его, сказав, что не хочу его слушать и что у меня много своих проблем. Потом я закрылся в своем кабинете и попытался работать, но, конечно же, безуспешно.

Я выпил свой бренди, и Кевин налил мне еще.

— Послушай, Сэм, — сказал он, — я понимаю, это для тебя большая катастрофа, но если между тобой и Терезой что-то есть, Бога ради разберитесь, можете ли вы продолжать свои отношения. Подожди, послушай меня, единственное, на чем можно остановиться в этой неразберихе, так это на том, что ситуация не просто ужасная, она необъяснимая.

— Да, совершенно неподдающаяся объяснению. Подумай только, мы оба достаточно хорошо знаем Нейла и понимаем, что он не является обычным прожигающим жизнь миллионером, как Джейк, который проводит время в вечном поиске кого-нибудь, чье воображение можно поразить. Он однолюб. Ты когда-нибудь раньше слышал, чтобы он был нечестен по отношению к Алисии?

— Нет, никогда.

— О'кей, хорошо, ты допускаешь, что это необычное поведение для него. Но оно также необычно и для Терезы. Она слишком загружена работой, чтобы скакать из постели в постель.

Я попытался понять, что он подразумевает под этим, но не смог.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что сегодняшняя сцена больше похожа на странную случайность, чем на первый миг большой страсти.

— Мне кажется, ты неправ, — произнес я. Губы мои онемели, и я с трудом мог произносить слова. — Я полагаю, что она сильно влюбилась в него.

— Почему?

— Она показала ему свои картины. — Я с трудом произносил эти слова. Моя рука автоматически потянулась к стакану бренди.

— Господи Иисусе, — пробормотал Кевин с отвращением.

— Да неужели она не видит, что Нейл самый большой в мире обыватель. Для него искусство — это чековые книжки и балансовые отчеты.

Раздавшийся в холле дребезжащий звук дверного интеркома заставил нас сильно вздрогнуть. Стакан невольно дернулся в моей руке, и бренди расплескалось на стол.

— Оставайся там, где сидишь, — сказал Кевин, — я разберусь с этим.

Но я пошел за ним в холл.

— Да? — спросил он, нажимая кнопку интеркома.

Последовала пауза. Ничего не было слышно. Подойдя поближе, я услышал, как Кевин коротко ответил:

— Послушайся моего совета. Ты и так причинил неприятностей сегодня более, чем достаточно.

Я попытался вмешаться в разговор и спросил:

— Тереза?

Внизу в вестибюле кашлянул Корнелиус.

— Поднимись, — сказал я и прервал связь.

Кевин посмотрел на меня скептически.

— Ты уверен, что сможешь держать себя в руках?

— Да, я хочу его убить, но не буду этого делать. Теперь я даже рад, что находился в слишком глубоком шоке и не избил его прямо там. Ты прав, Кевин. должно же быть какое-то объяснение всему этому. Не могу поверить в это. — Я остановился, чтобы вытереть пот со лба, но в конце концов смог выговорить только:

— Я больше не работаю на Ван Зейла. Все кончено, так же как и дружба с Нейлом. Если бы я только смог взять с собой в Германию Терезу...

— Увезти Терезу в Германию?

— Да, я собираюсь работать в Европе. Они набирают банковских служащих для помощи при восстановлении немецкой экономики. Я собираюсь работать на новую Европу. Я все сделаю правильно.

— Но Сэм... Тереза не может работать вне Америки, в изоляции, в другой стране, языка которой она не знает!

— Но она не будет изолирована! Я женюсь на ней, конечно, я женюсь на ней. У нас будет милый дом с одной из таких современных кухонь, где она сможет готовить свои креольские блюда. У нас будет трое или четверо детей и... что ты так на меня смотришь?

Зазвонил звонок и, резко отвернувшись от Кевина, я открыл дверь. Корнелиус, холодный и учтивый, прошел мимо меня, не сказав ни слова, и остановился под центральной люстрой в холле. Его руки были глубоко засунуты в карманы брюк. Он съежился в своем велюровом пиджаке, словно на улице было ниже пуля.

— Сэм, пожалуйста, могу я поговорить с тобой наедине? — спросил он, не глядя на Кевина.

— Нет.

— Но...

— Нет, проклятье, нет! Прекрати спорить и пойдем в гостиную.

Мы прошли в гостиную.

— Тебе налить бренди? — спросил Кевин.

— Нет, спасибо. Кевин, какого дьявола ты влез во всю эту историю?

— Я могу задать тебе тот же вопрос! Мы не можем понять, каким образом ты и Тереза очутились в одной постели. Как это случилось?

Корнелиус повернулся ко мне лицом.

— Сэм, ты действительно хочешь обсудить нашу очень личную проблему в присутствии человека, которому женщины совершенно не интересны, и поэтому не понимающего ни слова из нами сказанного?

— Мне очень интересны женщины, — парировал Кевин, собираясь уходить. — Возможно, даже больше, чем вам. Но ты прав, мне не интересно соблазнение девушки моего лучшего друга. Я оставляю такого рода развлечение всецело мужчинам вашего сорта.

— Останься там, где стоишь, Кевин, — сказал я отрывисто. — Он попытается избавиться от тебя, поскольку запланировал провести разговор так, что в нем нет места третьей стороне.

Корнелиус весьма неожиданно сел на край софы, и Кевин, ни слова не говоря, принес из гостиной третий стакан и наполнил его бренди. Мы сидели и пили в полной тишине, и, когда я увидел, что Корнелиус пьет больше нас, я почувствовал себя лучше. Как только нервы мои успокоились, я сказал:

— Хорошо, я слушаю. Говори. Но говори правду, потому что если ты начнешь лгать мне, я...

— Хорошо, — быстро прервал меня Корнелиус, — хорошо, хорошо.

Я ждал. Кевин ждал. Корнелиус, выглядевший невероятно несчастным, в конце концов произнес:

— Это была чистого рода случайность. Я потерял душевное равновесие. Личные проблемы. Знаете, я люблю свою жену, и если вы думаете, что я на грани развода, то весьма далеки от истины.

Никто с ним не спорил. Мы продолжали пить и ждали.

— Мне надо было с кем-нибудь поговорить, — произнес Корнелиус, — но никого подходящего не было. Может быть, мне нужна была девушка по вызову, но потребности в сексе у меня не было, и вообще я не одобряю такие вещи. В конечном итоге я решил пойти к тебе, Кевин, потому что ты всегда поддерживаешь меня в депрессии.

— Подумай, — перебил его Кевин. — То ты считаешь меня идиотом из-за моих сексуальных наклонностей, то жаждешь моего общества.

— О, черт! Послушай, я прошу прощения...

— Ладно, забудем это. Продолжай. Ты хотел поговорить со мной и поэтому приехал ко мне домой и спросил Терезу. Послушаем, как ты это объяснишь.

— Я только спросил, где она, а хотел поговорить с тобой. Но ты был в таком поганом настроении, что не дал мне ничего сказать.

— Звучит неправдоподобно, — ответил Кевин, — допустим, что это правда. Но не мог бы ты объяснить, почему Тереза провела по меньшей мере два часа за приготовлением ужина для тебя, если уж твой визит был столь неожидан.

— Не думаю, чтобы она готовила специально для кого-то. Она сказала, что для нее кулинария — своего рода терапия. Она любит готовить, когда у нее не идет работа. Она сказала, что у нее общая депрессия, из-за чего она и отменила встречу с тобой, Сэм.

— Таким образом, вы сели на кухне, — проговорил я, болезненно вспоминая остатки филе баллис и бутылку красного калифорнийского вина, — и поужинали.

— Тем не менее все это происходило достаточно далеко от мансарды, — цинично вставил Кевин. — Что случилось потом?

— Я не могу сказать, что мне очень хотелось разговаривать, но я был благодарен ей за «моральную терапию» и счел необходимым завязать беседу. Я спросил, видела ли она ретроспективу Брака в Музее современного искусства. Какое-то время мы болтали о современном искусстве. Я признался ему, что купил картину Кандинского для своего офиса.

— Хорошо, мы поняли, что вы болтали об искусстве. Потом, как я могу предположить, она пригласила тебя наверх посмотреть картины.

— Нет, — ответил Корнелиус, — она не делала этого. Она наоборот пыталась убедить меня, что ее работы не настолько хороши, чтобы их демонстрировать кому-либо. Конечно же, меня это задело. Боже, когда я думаю обо всех нью-йоркских художниках, которые пытались показать мне свои работы, а здесь эта девчонка вела себя так, словно она умрет, если покажет мне свои картины. «Это барахло», — говорила она. «Просто хлам!» — «И что?» — спросил я, — я видел огромное количество хлама в живописи. Хлам меня не коробит, совершенно не коробит. — И я пошел вверх по лестнице в мансарду. Она поспешила за мной наверх и всю дорогу тараторила, что картины плохие, бессмысленные, пятисортные. Я находил забавным, что она оказалась такой застенчивой... Но все же я поднялся в мансарду и увидел картины. Они были совсем не плохи. Между прочим, некоторые мне даже очень понравились. Картины написаны в стиле американского примитивизма, но в них ощущалось сильное влияние классики. Твои работы напоминают мне Брейгеля, сказал я ей, и она ответила: «Это лучшая оценка, какую я когда-либо получала», — и внезапно... ну, я не знаю... она выглядела такой притягательной и серьезной, и... кровать была прямо здесь и... это случилось.

Он остановился. В полном молчании он допил стакан бренди.

— Конечно, это было непростительно, — сказал он наконец. — Я не оправдываюсь, но хочу сказать, что был деморализован своими личными проблемами.

Я потерял над собой контроль и вскочил на ноги.

— И ты пытаешься уверить меня, что это все? — спросил я срывающимся от ярости голосом. — И ты правда думаешь, что я поверю в эту басню.

Глаза Кевина от удивления расширились. Корнелиус побледнел.

— Я говорил тебе, не ври! — закричал я, — я предупреждал...

Кевин встал между нами.

— Не принимай это так близко к сердцу, Сэм. Почему ты так уверен, что он лжет?

— Он объединил совершенно разные события. — Я оттолкнул Кевина в сторону. — В первый раз ты спал с ней в ту самую ночь, когда встретил ее, не правда ли? — кричал я на Корнелиуса, — ты спал с ней в прошлую среду! Это была та самая ночь, когда у вас с Алисией была большая ссора из-за того, что я ей рассказал о твоем намерении выдать за меня Вики. На следующее утро, в четверг, ты едва не отправился на тот свет от приступа астмы, когда я сказал, что хочу жениться на Терезе. Она ведь дала тебе понять, что у нас с ней все кончено, и ты подумал, что это наше общее решение. Ты испугался, поняв, как сильно я к ней привязан. Тебя стали мучить угрызения совести, ты стал так мил со мной, советовал забыть о женитьбе на Вики, уговаривал не беспокоиться о неприятностях с «Хаммэко», уступил мне свой личный самолет для уик-энда на Бермудах...

— Верно, верно, — ответил Корнелиус, — совершенно верно. Это было именно так, как ты говоришь. Это ее ошибка, это она ввела меня в заблуждение. Иначе я бы никогда не отнял у тебя Терезы, Сэм, клянусь тебе.

— Если это так, то почему ты, сукин сын, пошел сегодня к Терезе, зная, как я к ней отношусь?

— Она пригласила меня, — ответил Корнелиус.

Кевин не дал мне стукнуть его. Я обрушил на них фонтан слов, но так как говорил по-немецки, никто не мог меня понять. Я попытался найти нужные слова, но все смешалось, и в конце концов я упал на софу и спрятал лицо в ладони.

— Я не хотел говорить тебе этого, — сказал Корнелиус, — потому что знаю, это тебя ранит. Вот почему я сказал, будто то, что произошло в прошлую среду, случилось вчера. В прошлую среду все произошло так, как я тебе описал, за исключением того, что ты, Кевин, уже лег спать, когда я тихонько пришел в твой дом, и Тереза, которая на кухне мыла посуду после джамбалайи, предложила мне кофе, а не филе баллис. Как я сказал, это было в некотором роде случайностью, которая, если бы я не передумал, не повторилась бы никогда. И тогда поздно вечером в моем кабинете после того, как ты ушел домой, Сэм... — Он замолчал. — Мне позвонила Тереза и пригласила поужинать сегодня вечером. Я сказал: «У тебя, должно быть, крепкая нервная система», — но она не обратила на это внимания. «Я никому не принадлежу», — сказала она. «Я делаю, что хочу. Мне жаль Сэма, он замечательный парень. Но он не для меня и никогда не станет таким, как мне надо». — «Хорошо», — сказал я, — если ты так это понимаешь, пусть будет так, но лучше бы ты уладила дела с Сэмом, чтобы он знал, на каком он свете». — «О, конечно, — ответила она, — но я люблю Сэма и не хотела бы его ранить больше, чем надо, мне надо дождаться подходящего момента, чтобы сказать ему». — «Не жди слишком долго», — сказал я и повесил трубку. Затем я посидел и подумал о сложившемся положении. Я понял, что я глупо себя вел. Я понял, что лучше оставить ее в покое. Но, видишь ли, у меня столько проблем... — Он снова замолчал. — Я больше ничего не могу объяснить.

Наступила тишина. Внезапно я почувствовал огромную усталость, гнев и ярость по отношению к нему куда-то улетучились. Кто знает, может быть, в его положении я испытал бы такие же заблуждения и наделал таких же ошибок, и я верил ему, когда он говорил, что лгал мне только для того, чтобы не причинить мне еще большей боли. Насколько легче было бы мне, если бы я думал, что он агрессор, а Тереза — его невольная жертва. Мысль о том, что их роли были распределены как раз наоборот, была для меня нестерпимой.

— Я не вернусь к ней, — наконец произнес Корнелиус. — Я не могу после всего этого, нет.

Я повторил то, что сказал тогда в мансарде:

— Забирай ее, она твоя.

Кевин строго заметил:

— Мне кажется, что прежде, чем окончательно разрешить ситуацию, вы должны поговорить с Терезой.

— Кевин, неужели ты не видишь, что мне дали отставку в наихудшем варианте? На месте Нейла мог быть кто угодно. Тереза, очевидно, была готова уйти. Вероятно, я подсознательно догадывался об этом с тех пор, как она стала искать поводы, чтобы не видеться со мной.

— Да, но... — Кевин отбросил назад волосы смущенным жестом. — Но остается много того, чего я не могу понять, — сказал он в итоге, — теперь мы знаем, что у Нейла были личные проблемы, заставившие его действовать несообразно своему характеру. Но мы так и не знаем, почему Тереза вела себя столь ей несвойственно. Почему она «пустила тебя под откос» наихудшим способом, изменив тебе с твоим лучшим другом. Вот этого я не могу понять.

Я так изнемог, что едва пожал плечами.

— Нейл разбирается в искусстве. Он интересней меня. Это же не вопрос, менять ли прошлогодний автомобиль на новый, лучшей модели!

Последовала небольшая пауза, после чего Кевин спокойно спросил:

— Сэм, ты уверен, что хорошо знаешь Терезу? Она не поверхностный человек, легкомысленно меняющий одного партнера на того, кто лучше выглядит и может поговорить об искусстве. Она сложная натура. Видимо, она решила, что Нейл может помочь ей справиться с ее проблемами лучше тебя. — Он поставил свой стакан и, повернувшись к двери, собрался уходить. — Сэм, уезжай в Германию, — спокойно продолжал он, не глядя в мою сторону, — и найди себе там женщину, знающую лишь «три К»: Kinder, K"uche и Kirche^[8]. Поверь мне, ты никогда не будешь счастлив с женщиной типа Терезы. Ты не можешь уловить конфликт, возникающий в ее работах, и даже если сможешь, в чем я сомневаюсь, то вряд ли сумеешь совладать с ним. Давай, Нейл, пошли. Я полагаю, Сэму надо дать отдохнуть.

Корнелиус задержался в холле.

— Сэм, мы переживем это, правда? Я знаю то, что случилось, ужасно, но...

— О, ради Бога, убирайся к черту и оставь меня одного!

Корнелиус ушел, маленькая несчастная фигурка с уязвленным самолюбием.

После того как они ушли, я оставался в холле, пока не услышал, что лифт спустился в вестибюль, но потом, когда наступившая тишина стала невыносимой, я вернулся к бутылке бренди и постарался отгородиться от своей боли.

Она пришла ко мне на следующий день. На ней был строгий черный костюм, свободная белая блузка и маленькая черная шляпка с пером. Я с трудом узнал ее.

Я еще не пришел в себя и не мог ясно мыслить, и когда услышал ее голос в интеркоме, моя первая мысль была: она хочет, чтобы я к ней вернулся. Но, увидев официальность ее одеяния, я понял, что дело, по которому она пришла, далеко от этого.

— Привет, — сказала она с какой-то неловкостью в голосе, руками она крутила ремень сумки, — очень мило с твоей стороны разрешить мне подняться, я обещаю, это не займет много времени.

Будучи не в состоянии говорить, я открыл дверь в гостиную. Когда она проходила мимо, меня охватило огромное желание обнять ее. Но прежде, чем я пошевелился, она сказала:

— Я пришла потому, что должна тебе две вещи: извинение и объяснение.

Я собрал осколки своего «я», чтобы не дать моей боли прорваться наружу, и внезапно ко мне пришло мое так называемое «профессиональное обаяние», защищавшее меня от суровостей жизни, которую я сам себе выбрал. Я пытался его сбросить, но это оказалось невозможным. Оно стало частью меня, как кожа, и, если я его сорву, я знаю, что буду на грани смерти.

— Итак, я полагаю, что могу принять извинения, — сказал я, улыбаясь Терезе, — спасибо.

Тереза ответила вежливым голосом.

— Я не собираюсь приносить извинения за то, что спала с Корнелиусом.

Но нет такого панциря, который нельзя было бы пробить. Я отвернулся в исступлении.

— Проходи в гостиную и садись, — сказал я, еле сдерживаясь, спокойным и вежливым голосом. — Извини, что выгляжу как бродяга. Мне надо начать вставать раньше по воскресеньям. Тебе сделать кофе?

— Нет, спасибо.

Мы прошли в гостиную, и я твердой рукой дал ей прикурить. За окном опять моросил дождь. Я видел, как мои растения на террасе намокли и дрожат на холодном ветру, гулявшему по Парк-авеню.

— Я хочу попросить прощения за то, что была с тобой не честна, — сказала Тереза. — Я хочу извиниться за то, что «подложила тебе свинью», вместо того чтобы сказать всю правду. Я струсила, Сэм. Мне хотелось думать, что я не могу тебе сказать правду потому, что я искренне и нежно отношусь к тебе, и я знаю, как тебя тревожит все это. И это, конечно, только одна из причин того, что я струсила. Есть еще одна. Я не могла посмотреть правде в глаза. Мы все живем с нашими маленькими иллюзиями, не так ли? И иногда нелегко сбросить этот флер и посмотреть в лицо обстоятельствам.

— Я понимаю.

— Да? Сомневаюсь. Здесь мы уже перейдем от извинений к объяснению. Было бы легко сказать: «О, ты никогда меня не понимал!» Но ситуация не настолько проста. Я думаю, что теоретически ты понимаешь меня очень хорошо: проблемы европейских иммигрантов рабочего происхождения, приехавших в Нью-Йорк, и продолжающееся давление на них, заставляло идти на компромисс с чужими принципами для того, чтобы вырваться наверх... — Ей пришлось сдержать себя, прежде чем спокойно продолжить. — Ты понимаешь все это. Но ты, как ребенок, пытаешься сделать математическое действие, не выучив правил арифметики. Ты можешь определить все действующие лица, но не можешь собрать их вместе.

— Я не уверен, что уловил мысль.

— Разреши привести пример. Теоретически ты знаешь, как важна для меня моя работа. Однако в жизни ты продолжаешь обходиться со мной так, словно я могу вести нормальную жизнь, и ты ни в коей мере не способен принять меня такой, какая я есть. Когда ты предлагал пожениться, ты предлагал это не мне, ты предлагал это женщине, которой, как ты решил, я должна стать.

— Но это неправда! Я никогда не пытался изменить тебя, Тереза! Я никогда не просил тебя бросить рисовать! Я всегда уважал твою карьеру!

— Ты так многословен, Сэм. Боже, ты даже не представляешь, что это значит! Ты уважаешь мою карьеру. Конечно! Но она всегда будет на втором месте после твоей карьеры. Главенствующим в нашем браке всегда будет то, что ты хочешь, и то, что ты думаешь.

— В любом браке должны быть свои приоритеты.

— У меня есть только один приоритет, Сэм. Моя работа. Именно поэтому я не хочу жить с кем бы то ни было, или быть домохозяйкой, или пытаться ставить интересы мужа на первое место, как это должна делать хорошая жена. Может быть, ты поймешь то, что я хочу тебе сказать: моя тяга к работе сильнее, чем к сексу. Я люблю секс — его ничем не заменишь, и, конечно, мне его не хватает, когда его нет. Без него я могу как-то прожить, но я не могу прожить без моей работы. Вот почему я была такой несчастной последнее время. Я была в таком замешательстве из-за моей личной жизни, что была не в состоянии работать. Я обнаружила, что невозможно что-либо создать, находясь в состоянии моральной дезорганизации. Но только сейчас я привела себя в порядок, поняв, кто я есть на самом деле, и, должна признаться, это было нелегко. Нелегко.

— Что-то я не очень понимаю. Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что намного проще притворяться, что ты такой же, как все, пока не придет прекрасный принц, и не зазвонит в свадебные колокольчики, и не взмахнет волшебной палочкой, поставив на первое место семейное счастье. Я имею в виду, что намного проще притворяться сентиментальной, зависимой и домашней, какой должна быть настоящая женщина. Но я не такая, и никогда ей не буду. Я не собираюсь меняться, и однажды, повернувшись лицом к правде, мне пришлось признаться, что мне нужен не такой мужчина, как ты. Я думала, что такой. Я хотела хотеть тебя. Но я не могу ужиться с милым парнем с нормальными домашними склонностями. Мне нужен кто-нибудь, кто отдает себе отчет в том, что всегда будет занимать второе место после моей работы; кто-нибудь, уже имеющий жену, которая обеспечивает семейный уют, который я не могу обеспечить, кто-нибудь, кто примет временную связь; другими словами, кто-нибудь, кто также, как и я, полностью отдается работе. Словом, мне нужен человек типа Корнелиуса.

Прошла вечность, прежде чем я встал и подошел к окну. Дождь продолжался, и облака задевали крыши небоскребов. Пристально глядя на Уолл-стрит сквозь легкий туман, в конце концов я спросил:

— Как это все произошло?

— Мне кажется, я не могу обсуждать с тобой Корнелиуса.

— Меня не интересует его поведение в постели. Я хочу знать, как вы там очутились. — Сняв очки, я стал протирать их. — Наши отношения, возможно, закончились, — сказал я, — но я хочу разобраться в этой ситуации прежде, чем смогу подумать о ком-нибудь еще, и я не могу с этим примириться, не зная всей правды. Я начинаю верить, что случившееся было неизбежным, но мне надо быть уверенным в этом, ты понимаешь? Я бы не просил тебя рассказывать, если бы не считал это важным.

— Хорошо, я... можно мне чего-нибудь выпить?

— Конечно. — И, посмотрев на часы, я удивился, что уже полдень.

— Что тебе налить?

— У тебя, конечно же, нет «Уайлд Тюрки».

Мы вежливо усмехнулись, два чужих человека, связанных старыми воспоминаниями.

— Как насчет мартини?

— Годится.

Я приготовил два мартини с «Бифитером», очень сухих, с большим количеством льда и тремя оливками. Пить мне не хотелось, но я понимал, что это лучшее средство, которое сделает голову ясной.

— Ты помнишь, в прошлую среду я отказалась пустить тебя к себе на мансарду? — начала Тереза.

— Помню.

— После твоего ухода я поднялась наверх, пыталась работать, но безуспешно. В конце концов я сдалась и спустилась вниз, чтобы убраться на кухне, но когда я попыталась все вымыть, то почувствовала себя совсем плохо. Я села и задумалась: мне двадцать пять лет, я осталась без средств к существованию и каких бы то ни было перспектив. Я никогда не считала, что умираю с голода ради искусства. Правда состояла в том, что мои сбережения кончились, и некоторое время меня поддерживал Кевин. В то утро он дал мне две недели, чтобы я нашла работу и начала жить собственной жизнью. Однако в тот момент я жила за его счет. Не важно, что он гомосексуалист. Ситуация усугублялась тем, что я брала у него деньги и не давала ничего взамен. Я подумала, какая же я обманщица. Какое лицемерие кичиться независимостью, беря при этом деньги у Кевина, каждый раз подставляя тебя. Я презирала себя.

Потом приехал Корнелиус. Было достаточно поздно, и, когда я сказала ему, что Кевин лег спать, он ответил, что это не имеет значения, и спросил, может ли он выпить чашечку кофе на кухне. Я не могла даже вообразить, в каком он состоянии. Он молча сидел за кухонным столом и пил кофе. Это было жутко. При нормальных обстоятельствах я бы смутилась, но я была так расстроена и просто подумала: «Уходи. Я не хочу разговаривать с тобой». И вдруг он спросил: «А тебе нравится та картина Брака, которая висит в гостиной у Сэма?». Я ответила: «Я видела лучше».

Мы некоторое время болтали об искусстве. Не знаю, почему Кевин считает Корнелиуса обывателем. Хотя Корнелиус не способен держать кисть в руке, у него хороший художественный вкус. Тем не менее он спросил о тебе. Я ответила, сказав об этом вслух впервые, что все это несерьезно, и я собираюсь порвать наши отношения. Потом он сказал: «Вот здорово! Можно мне посмотреть твои картины?» И мы оба засмеялись, потому что это была избитая фраза, вариация на старую тему, когда я ответила ему, что они ему не понравятся. «Посмотрим», — сказал он. Я не могу описать, как он выглядел. Внезапно я интуитивно почувствовала, что этот человек создан для меня, и ответила: «Хорошо». Мы поднялись наверх. Я без умолку говорила, так как немного нервничала, он же был спокоен. Потом вдруг я поняла, что чувство это было взаимным и что он по какой-то причине тоже решил, что я создана для него. Ему очень понравились мои картины... очень. Трудно объяснить, но это была правда. Я бы сразу поняла, если бы он был не искренен.

Через несколько мгновений я ответил:

— Все ясно.

Неловко затушив сигарету, она встала.

— Мне больше нечего сказать. Я ухожу. Прости меня, Сэм. Я плохо вела себя по отношению к тебе, и мне очень жаль, что я причинила тебе столько боли. Надеюсь, ты еще встретишь настоящую любовь.

Я поднялся, чтобы проводить ее до дверей.

— Я хочу попросить тебя об одном маленьком одолжении, — сказал я спокойно. — Могу я купить одну из твоих картин? Я хочу купить ту, на которой изображена улица с горой мусора на заднем плане и маленькой белой церковью на холме.

Наступила полная тишина. Посмотрев на нее, я увидел, что она стоит недвижимо, и бесстрастно подумал, как должно быть странно мы выглядим вместе — она в своем строгом черном костюме и я, неуклюжий, в своей жеваной пижаме.

Внезапно она разрыдалась, слезы наполнили ее глаза и потекли по щекам, но она ничего не отвечала.

Я спросил:

— Ты ее продала?

Она кивнула и стала искать платок в сумке.

— Сколько картин он купил?

— Все!

— Когда будет выставка?

— Осенью... в его галерее. Он собирается представить коллекцию американских примитивистов.

— Н-да. Мои поздравления!

— О Сэм, дорогой.

— Не волнуйся, — ответил я, — я не буду спрашивать, обещал ли он тебе выставку до того, как вы переспали, или после. Прощай, Тереза. Мы больше не будем любовниками, но, я надеюсь, останемся друзьями. И если тебя прижмет жизнь, ты просто позвони, и я сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе. Поверь мне, тем, кто связался с Корнелиусом Ван Зейлом необходима поддержка.

Он купил ее.

Я принял душ, тщательно побрился, надел свой лучший серый костюм, накрахмаленную белую рубашку и свой любимый темно-синий галстук.

Я мог бы его простить, если бы их объединил внезапный общий интерес к искусству. Я мог бы его простить, если бы это была любовь с первого взгляда, что не реально, но возможно. Я даже мог бы его простить, если бы в ее спальне он открыл для себя некое волшебство, недостижимое более нигде. Но Корнелиус был богат и красив. Он мог иметь любую женщину, которую захотел, для удовлетворения тех сексуальных потребностей, которые не утоляла его жена. У него не было необходимости отнимать у меня Терезу, разрушая ее неповторимый образ и превращая в неуклюжую стеснительную женщину в черном, которую я с трудом узнал. Правда состояла в том, что он увидел, очаровал и завладел ею, как если бы она была картиной Кандинского, висящей у него в офисе. Я вспомнил Пола Ван Зейла, одержимого навязчивой идеей заполнить, внедрить в чистые и восприимчивые умы своих протеже собственный цинизм, и увидел, каким я был дураком, когда вовлек ее в испорченный мир Пола Ван Зейла. С иронией я вспомнил, что долгое время всерьез и не думал о женитьбе на ней, так как не считал ее подходящей для этого мира. Теперь благодаря Корнелиусу она приспособилась, и очень хорошо приспособилась.

Я завязал галстук, причесался, постаравшись сделать прямой пробор, и когда закончил, скрупулезно осмотрел себя в зеркале. Я был безукоризненно одет, тщательно подстрижен и отлично гармонировал со своим роскошным пентхаузом. Выйдя из спальни, я вернулся в гостиную допить бренди.

Дождь прошел. Облака рассеялись и открыли блестящую махину Крейслер-Билдинга. Мгновение я смотрел в окно как в свое прошлое, пытаясь увидеть себя тем молодым человеком, каким я был в Бар-Харборе. Но молодой человек канул в лету. И я уже плохо помню свою прежнюю жизнь. Дорога к ней была забита грязью, через которую мне пришлось пройти к своей американской мечте. Прошлого не вернуть. Я мог вернуть его с помощью Терезы, но она ушла, не вынеся всей той грязи. И сколько бы раз впоследствии я не возвращался в Бар-Харбор, я никогда не вернусь домой. Прошлое было похоронено. Осталось только будущее.

У меня была одна, только одна мысль. Я громко сказал Крейслер-Билдингу: «Ему не удастся избежать этого». А себе сказал: «Я заставлю его заплатить».

Германия может подождать. Германия потом, в конце, а теперь мне надо раздать долги своему прошлому. Сейчас я займусь не работой для Управления экономического сотрудничества, а непосредственно Корнелиусом Ван Зейлом.

Я вспомнил, что говорил мне Корнелиус в прошлом по поводу каких-то неприятных моментов:

— Когда имеешь дело с врагом, всегда целься в ахиллесову пяту.

Я размышлял об ахиллесовой пяте Корнелиуса. Я долго думал об этом.

Конечно же, я не причиню ей никакого вреда. Как я смогу? Мне было бы приятно заботиться о каком-нибудь милом, привлекательном существе с жизнерадостным характером. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы она стала самой счастливой девушкой в Нью-Йорке. У нее будет красивый дом, много прислуга, счет у Тиффани, ребенок хоть каждый год, все как в раю. Вообще-то женатым быть неплохо, и мне с такой молодой женой, как Вики, будут завидовать все мои друзья. Я представил выражение лица моей мамы, когда она увидит своего первого внука. Я представил идиллическую картину нашей свадьбы и медового месяца. Я представил ужины при свечах с женой в годовщину нашей свадьбы, на которую я буду дарить ей бриллианты, меха и все, что она пожелает.

Моя практичность заставила меня остановиться. Рассмотрев всю ситуацию с более отстраненной точки зрения, я пришел к такому же решению. В моей личной жизни было достаточно грязи. У меня было достаточно женщин, оставивших, предавших или изменивших мне с другими. Теперь мне хотелось чистоты, невинности и нормального респектабельного дома с красивой молодой женой и четырьмя смышлеными многообещающими детьми, а затем красивый дом сначала в пригороде Нью-Йорка, а затем Бонна...

Корнелиус конечно же разозлится, но что он сможет сделать? Я вытянул свой билет. Я обставлю его.

Я подошел к телефону, и когда англичанин-дворецкий снял трубку в особняке Ван Зейлов, я уже не сомневался.

— Это мистер Келлер, Каррауэй, — сказал я вежливо. — Пожалуйста, могу я поговорить с мисс Вики?