ГЛАВА ПЯТАЯ

— Я хотела поговорить с тобой о Вики, — на следующий день за ленчем сказала мне Эмили Салливен. — Корнелиус мне все рассказал. В конце концов он раскололся и признался...

— Он что? Ох... прости меня, Эмили, но могла бы ты выражаться...

— Яснее? Я говорю, разумеется, об этом бредовом предложении, чтобы Вики вышла за тебя замуж.

Прошло почти двадцать часов с тех пор, как я получил катастрофические известия от президента «Хаммэко». Было два часа дня, и была суббота.

Мне показалось странным, что Эмили хочет встретиться со мной, но мысль, что она хочет обсудить какую-нибудь другую тему, а не ее племянницу, никогда бы не пришла мне в голову. Подобно Алисии, Эмили всегда была в хороших отношениях со мной, но все эти годы наши отношения оставались официальными.

Эмили было сорок три года, и она ровно на столько и выглядела. Она не соблюдала моду, и поэтому ее одежда казалась слегка безвкусной. Она располнела и стала какой-то неприметной. Двадцать лет тому назад любой человек легко заметил бы семейное сходство черт Эмили и Корнелиуса, но теперь это сходство вовсе не бросалось в глаза. Корнелиус без усилий сумел сохранить приятную внешность, Эмили, также без усилий, потеряла свою былую привлекательность.

Но все же моментами она напоминала мне его, и иногда я думал, что чем менее они становятся похожими внешне, тем больше усиливается сходство их характеров. Эмили, жесткий администратор, председательствовала во многочисленных гражданских комитетах в Веллетрии, богатом пригороде Цинциннати, в котором она выросла, и, по словам Корнелиуса, ее дни были заполнены благотворительными обязанностями, требующими напряженной работы, решимости и выдающихся способностей сметать на своем пути все препятствия.

— Как только Корнелиус раскрыл мне свой план выдать замуж Вики за тебя, — произнесла Эмили, вертя в руках стакан с белым немецким вином, к которому она не притронулась, — я поняла, что необходимо поговорить с тобой.

— Но, Эмили, — сказал я, — ты можешь расслабиться! Нейл сам уверил меня, что отказался от этой мысли, и, даже если бы он не отказался, я ни за что бы не согласился. У меня серьезные отношения с другой женщиной.

Эмили расслабилась в своем кресле.

— Спасибо тебе, Сэм. Именно в этом я и хотела убедиться. Я не была уверена, можно ли верить Корнелиусу, когда он признался, что оставил эту мысль. Ведь он способен манипулировать людьми, искренне веря, что заботится об их благе. Я чувствовала, что не успокоюсь, пока не поговорю с тобой. Ты же помнишь, какую роль сыграл Корнелиус в моем браке со Стивом, и, что напугало меня больше всего в этой его матримониальной затее, это то, насколько быстро такие проекты могут осуществляться при содействии одной из сторон. С твоей стороны потребовался бы минимум усилий, чтобы заставить Вики полюбить тебя.

— Эмили, а ты не преувеличиваешь? Я польщен, конечно, тем комплиментом, который подразумевается под этим, но...

— Ну ладно, Сэм, тебе не идет ложная скромность. Я думаю, Корнелиус отдавал себе отчет в том, насколько привлекательным ты можешь показаться молодой девушке вроде Вики, если только захочешь. Вики далеко не глупа, но она маленькая девочка, и ее воспитание, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Она не смогла бы устоять перед ловким опытным мужчиной возраста ее отца.

— Эмили, ты представила меня в довольно неприглядном виде.

— Я не специально. Я просто попыталась быть честной и, кроме того, верю, что ты порядочный человек, который не захочет нанести Вики какой-нибудь вред. Безусловно, решением всех ее проблем было бы образование. В нашей семье существует прекрасная традиция давать женщинам отличное образование, и, если Вики научить правильно мыслить, она будет способна справляться со сложностями, присущими ее положению наследницы. Она должна поступить в колледж. А затем она повзрослеет с неизбежностью, с какой ночь сменяется днем.

Я воздержался от того, чтобы напомнить Эмили, что ее учеба в Уиллоусли не спасла ее от ошибочного шага, каким был брак со Стивом Салливеном.

— Не разделяешь ли ты взглядов Алисии, — сказал я неуверенно, — что образование — напрасная трата времени для девушки, которой предназначена судьба жены и матери?

— Хотя я очень привязана к Алисии, — произнесла Эмили, с усилием допивая свое вино, — но трудно ожидать полезных замечаний об образовании от женщины, чьим излюбленным занятием является слушанье мыльных опер.

— Я думаю, у Нейла тоже имеются сомнения насчет того, можно ли решить проблемы Вики с помощью поступления в колледж.

— Корнелиус, — начала Эмили, — должен вспомнить свое прошлое. Очень жаль, что он не учился в колледже! Если бы его образование было серьезнее, чему помешала его астма, быть может, он не попал бы в такую неприятность в юности! Этот ужасный брак с Вивьен, а затем, — она поджала губы при воспоминании о скандальной истории похищения Алисии Корнелиусом. — Корнелиус резко изменился, с тех пор как дядя Пол начал проявлять к нему внимание, — сказала она. — Моя дорогая мама часто говорила об этом, когда была жива. Корнелиус изменился... но он был таким хорошим мальчиком в юности, и таким нежным!

Я иронически поднял брови, но она не смотрела на меня.

— Образование, — повторила она с суровостью, без сомнения, имевшей целью уравновесить неожиданное проявление чувств, — вот ответ. Получив образование в колледже, Вики будет более подготовлена к обретению душевного покоя, замужеству и появлению детей, так же как и все женщины... Нет, спасибо, я не хочу больше кофе, Сэм. Я должна вернуться на Пятую авеню. Я обещала сегодня поехать с Вики покупать одежду для поездки в Европу. Билеты взяты на среду, так что времени остается немного.

— Я рад, что твои девочки присоединятся к вам завтра. Напомни им обо мне, хорошо? Я не думаю, что узнал бы сейчас Лори! Ей сейчас четырнадцать или пятнадцать?

— Почти шестнадцать. А Розе восемнадцать.

— Не может быть! Как бежит время...

Мы попрощались с вежливым облегчением, и в тот момент, когда я пошел в столовую за остатками белого вина, зазвонил телефон.

— Сэм, — это была Тереза, — мне очень неприятно, но я звоню тебе, чтобы сообщить дурные новости...

Я вспомнил, как Корнелиус сказал: «Несчастья всегда приходят по три».

— В чем дело, любимая? Какие проблемы?

— Я подцепила какой-то вирус и чувствую себя покрытой тиной из Миссисипи. Не думаю, что смогу пойти сегодня вечером на премьеру мюзикла. Мне очень, очень жаль.

Последовала пауза. Я не смог сразу справиться со своим разочарованием, но в конце концов сказал:

— Мне тоже очень жаль. Это очень плохо. — В моем воображении возникла такая картина: Тереза лежит в постели, ее картины прислонены к стене за мольбертом, солнечный зайчик в ее спутанных волосах. — Надеюсь, это скоро пройдет, — произнес я с дружеским участием, и внезапно вспомнил, как Эмили что-то говорила о моем «профессиональном обаянии», как будто это была пара перчаток, которую можно по желанию снять или одеть.

— Да, я как раз приняла три таблетки аспирина и, если повезет, то через несколько часов мне станет легче... Я позвоню тебе завтра, хорошо?

— Конечно. — Я безучастно смотрел вглубь огромной гостиной. — Я должен тебя видеть. Я должен, — сказал я внезапно.

— Конечно. Мы будем вместе, как только я перестану себя чувствовать так, будто умираю. А теперь, Сэм, любимый, я не хочу тебя задерживать, но...

— Я понимаю. Отдыхай и лечись, а позже мы поговорим.

Я повесил трубку и долго сидел, глядя на смолкнувший телефон. Покончив с белым вином, я выбросил билеты на премьеру в корзину для бумаг, но, не докурив вторую сигарету, я их снова достал оттуда. Мысль о том, каких трудов мне стоило раздобыть эти билеты, заставила меня передумать, и я принялся названивать друзьям, чтобы узнать, какие у них планы на вечер. По-видимому, у всех было что-то намечено. Наконец, устав от усилий, которых потребовали вежливые разговоры после предложения билетов и отказа от них, я забросил своих друзей и подумал о знакомых, с которыми не требовалось быть очень воспитанным. Я тотчас же вспомнил Скотта и решил, что после демонстрации враждебности было бы очень дипломатично сделать дружественный жест в его направлении.

— Алло? — сказал Скотт, подняв трубку в своей квартире в Ист-Сайд.

— Это Сэм. Тебе не нужны два билета на сегодняшнюю премьеру «На знойном юге»?

— Благодарю, но Бродвейские мюзиклы меня не привлекают. Я уверен, что кто-нибудь другой оценит это представление лучше меня.

— У тебя есть кто-нибудь на примете? Я собираюсь их выбросить.

— Постой, постой. — Скотт принялся за эту проблему с тем же неусыпным рвением, с которым он преодолевал трудности в офисе. — Может быть, Корнелиус пойдет с Вики? — предположил он в конце концов. — Тогда они смогли бы отвлечься на пару часов от неприятностей.

— Я случайно узнал, что Корнелиус и Алисия обедают сегодня в гостях. Может быть, ты проявишь рыцарство и пойдешь с Вики сам, а, Скотт?

— Я обедаю с Эмили. А почему бы тебе не пригласить Вики? Или это из-за нее у тебя распался вечер?

— Нет, по другой причине.

— Ну вот тебе и решение. Возьми Вики и окажи всем услугу, включая себя самого! Ты ведь не хотел бы пропустить этот спектакль?

— Пожалуй, нет, — сказал я. — Нет, не хотел бы. Хорошо, спасибо за идею — я подумаю.

Я налил себе бокал виски со льдом и уселся слушать записи Глена Миллера, пока обдумывал положение. Я ничего не терял, если бы последовал совету Скотта. Поскольку Вики должна на днях уехать в Европу, никто не заподозрит, что я собираюсь начать ее обольщение, если я ее свожу в театр, и, в отличие от других женщин, которых я мог бы пригласить вместо Терезы, мне не потребуется после этого тащить ее в койку. Это будет спокойный вечер без сексуального напряжения. Это то, что надо. Взяв трубку, я начал набирать номер.

«На знойном юге».

Роджерс и Хаммерстейн.

Занавес поднялся. На сцене Мери Мартин и Эцио Пинца. На сцене актеры, одетые в американскую военную форму, и вот уже я не в переполненном зале Бродвейского театра. Я перенесся за три тысячи миль в спокойную мирную деревеньку неподалеку от Мюнхена, и как символ ужасного слияния моих конфликтующих национальностей мне представился Джи-Ай, насвистывающий «Лили Марлен».

Все мои немецкие родственники погибли на войне. В 1940 году мой кузен Эрих, пилот «Люфтваффе» был сбит в битве за Британию. В 1942 году я услышал от друзей в Цюрихе, что маленький дом нашей семьи в Дюссельдорфе был разбомблен и погибла моя тетя. В 1943 году разбомбили фабрику моего дяди. Он попал в госпиталь, но не выжил. Моя любимая кузина Кристина единственная дожила до конца войны. Я не имел от нее известий, но после дня победы получил короткое письмо от незнакомой девушки, в котором сообщалось, что она работала в госпитале в Мюнхене; по ее просьбе ее перевели туда из госпиталя в Дюссельдорфе после того, как там погибла Кристина, случайно убитая в перестрелке. Я тут же ей ответил, чтобы узнать подробности, но, когда не получил ответа, понял, что придется ехать в Германию и разобраться, что там произошло.

Четыре года я набирался мужества. Из Европы возвращались люди, которые описывали ужасные условия, и только в 1949 году я решил, что положение достаточно улучшилось, чтобы моя поездка стала возможной. В середине марта я полетел в Европу.

Я без труда нашел девушку, которая писала мне письмо. Вернувшись в Дюссельдорф, она вскоре перестала работать медсестрой и работала официанткой в одном из новых ночных клубов, в котором подавали копченую лососину с черного рынка по двенадцать долларов за штуку тем, кто мог себе это позволить. Она не захотела со мной разговаривать, но я настоял, чтобы она согласилась выпить со мной в гостинице.

Мне потребовалось не менее часа расспросов, прежде чем она выложила, что произошло. Была вечеринка. Кристина поздно задержалась, и, когда, возвращаясь, была на полпути от дома, ее застрелили. Она попала в западню, устроенную для банды, оперирующей на черном рынке, и военная полиция подняла стрельбу, прежде чем разобралась, что она невиновна.

— Военная полиция? — повторил я, чтобы убедиться, что не ослышался.

— Да, это были солдаты, — и девушка посмотрела мне прямо в глаза и добавила по-английски: — Ваши солдаты. Это были американцы.

Я уехал из Дюссельдорфа. Поехал в Бонн и Кельн, прежде чем мне стало ясно, что я должен вообще покинуть долину Рейна. Я направился на юг, никому не известный турист, прекрасно говорящий по-немецки; я глядел с холмов поблизости от Нюренберга на ужасные развалины старого города и бродил среди разрушенных улиц Мюнхена, где Кристина провела свои последние дни. Я видел на улицах американских солдат, но я с ними не разговаривал, и они, принимая меня за немца, тоже не говорили со мной. Я остался один, изолированный от всех скорбью, до тех пор пока не встретил в гостинице иностранца, так же свободно говорящего по-немецки, и мы сели вдвоем выпить.

Он был англичанином.

В разговоре он сказал:

— Вы бы не узнали теперешний лондонский Сити, доводилось ли вам когда-нибудь до войны бывать в Ковентри?

Но когда я сказал, что могу понять, как он должен ненавидеть немцев, он рассмеялся и сказал:

— Нет, англичане ненавидят французов. Мы совершенствовали это с позволения сказать искусство на протяжении сотен лет, но мы еще новички в ненависти к немцам.

Трудно было понять, серьезно ли он говорил, поскольку был слишком пьян и у англичан такое своеобразное чувство юмора, но я сам был очень пьян и поэтому я просто сказал:

— Я достиг теперь такой точки, что у меня ни к кому нет ненависти. Ненависть все портит. Ненависть не дает человеку возможности примириться со всем этим ужасом и скорбью. А с этим надо смириться. Как-нибудь.

— Ах, ужас, ужас, ужас! — быстро произнес англичанин, и теперь я мог различить черный юмор, которым он смягчал жестокость нашего разговора. — Давайте я расскажу, с каким ужасом столкнулся, когда отправился сегодня смотреть окрестности. Я подумал, что проведу спокойный денек в деревне, подальше от Мюнхена. Я очутился в маленькой деревушке, называемой Дахау. Конечно, это не рекламировалось как привлекательное место для туристов, но Джи-Ай, охраняющие это место, покажут окрестности...

— Не надо мне рассказывать об этом. Я не желаю знать, — сказал я.

Но как только я это произнес, понял, что хочу знать во всех подробностях.

В молодости я танцевал под немецкий мотив, но был вынужден оставить танцплощадку, прежде чем музыка кончилась. Повзрослев, я выучил музыку по нотам, и знал в теории, чем кончается этот мотив, но мне все же приходится выслушивать заключительные такты.

Я поехал в Дахау.

О некоторых увиденных там вещах нельзя рассказывать. Один человек сказал, что он провел три года в плену, но когда я узнал, что его тюремщиками были японцы, разговор был закончен, поскольку я знал, нам больше не о чем говорить. Если бы кто-нибудь спросил меня по возвращении в Америку: «Какое место в Германии произвело на вас самое сильное впечатление?» — я ответил бы: «Дахау», — и после этого разговор был закончен. Я не смог об этом говорить. Я помню, что стоял мягкий весенний день, когда я приехал туда, и все было очень спокойно и мирно, но как рассказать о фотографиях, на которых запечатлены штабеля трупов, растаскиваемые бульдозерами; как говорить об исцарапанных ногтями потолках газовых камер; я не в состоянии рассказать, как себя чувствовал, когда брел обратно по изуродованной земле к воротам, и шедший рядом Джи-Ай насвистывал последние такты «Лили Марлен».

Мери Мартин пела: «Я сейчас смою этого парня с моих волос», и зрителям это нравилось. Я смотрел вокруг на счастливые увлеченные лица тех, кто пережил войну, жил в стране, не тронутой разрушением, и, хотя я сам был одним из них, я чувствовал себя конченым, изолированным виной уцелевшего. Именно тогда я понял, если Корнелиус будет продолжать отказывать мне в отпуске, я уйду из банка Ван Зейла, потому что ни один человек, даже такой, как Корнелиус, не остановит меня в стремлении поступать по совести и искупить вину, которую я больше не мог носить в себе.

Мери Мартин перестала мыть свою голову на сцене, и зрители принялись вызывать ее на бис.

Я снова подумал об уникальной возможности искупить вину с помощью работы в УЭС. Работая одновременно на Америку и на Германию, я могу искупить вину Германии за убитых американских солдат, и в то же время восполнить Америке свой отказ бороться с нацистами. Это единственное решение моей проблемы, мой единственный шанс навсегда избавиться от болезненного конфликта с прошлым, и внезапно, когда я сидел в театральном зале на Бродвее, мое положение стало яснее, чем когда-либо. Я чувствовал, что мне предназначено было выжить, чтобы я смог внести свой вклад в послевоенный мир, и хотя я не был суеверным, я понял тогда, что если пренебрегу предназначением, то недолго проживу в том пустом мире, который построил для себя в Нью-Йорке.

Мери Мартин спела на бис. Маленькая девочка рядом со мной смотрела на нее сияющими глазами. Представление продолжалось...

— Какое замечательное представление, дядя Сэм! — воскликнула Вики с энтузиазмом.

Ее бледно-голубое вечернее платье с широкой юбкой, большим декольте и без рукавов, и прическа с заколотыми на затылке волосами делали ее старше. На лице ее почти не было косметики, и ее прекрасная нежная кожа имела оттенок персика, выращенного искусным садовником с большим старанием.

— Конечно, мюзиклы рассчитаны на непритязательного зрителя, — сказала она весело, — но я полагаю, что даже такой композитор, как Вагнер, очень любил хоровое пение в пивных, в которые он забегал в перерывах между написанием эпизодов из «Кольца Нибелунгов». Ты любишь Вагнера, дядя Сэм?

— Кого? — спросил я, дразня ее, и мы рассмеялись.

— Я подумала, что тебе импонирует тевтонская атмосфера! У него очень много общего с Ницше.

Мы были в «Копакабане», и оркестр, чтобы отдохнуть от сумасшедшей румбы, заиграл вальс. Подошедший официант подлил нам шампанского в бокалы.

— О, мне стало намного лучше! — воскликнула Вики. — Я бы хотела, чтобы жизнь была все время такой: театр, «Копа», вальсы и шампанское! Я просто не знаю, как тебя благодарить за то, что ты взял меня с собой, дядя Сэм! Это внесло в мою жизнь такое разнообразие.

Неожиданно я вспомнил, как Эмили поспешно говорила мне: «Корнелиус был такой славный мальчик, и такой нежный!» Я улыбнулся ей.

— Я благодарен, что ты приняла мое приглашение, — ответил я с готовностью. — Было бы жаль, что пропал билет, если бы ты не захотела со мной пойти.

Я снова начал думать о Терезе. Действительно ли она заболела, или впала в такую депрессию из-за своей работы, что и подумать не могла, чтобы бросить ее хоть на вечер? Я решил позвонить ей, как только вернусь домой.

— У тебя есть пластинки этого оркестра, дядя Сэм? Расскажи мне про свою коллекцию пластинок...

Я начал рассказывать ей о своих пластинках, но пока я говорил о музыке Луиса Армстронга, Кида Ори и Мифа Моула, я мог думать только о той, другой музыке, о шелесте сбрасываемой одежды, о скрипе кровати, о гармонии вздохов, о многозвучье наслаждения. Я пил шампанское и что-то говорил Вики, но мысленно я был с Терезой, моей прекрасной Терезой, и внутренним взором я видел, как она лежала обнаженная среди подушек и простыней, и маленький золотой крест исчез в ложбинке между ее грудями.

— ...Дядя Сэм? — спросила Вики.

— Виноват, дорогая, что ты сказала?

— Мы можем потанцевать?

— Ну конечно! — сказал я, чувствуя себя виноватым, что сам не догадался пригласить ее на танец, и мы вышли на танцевальную площадку.

Ее рука касалась моего плеча. Ее тело терлось о мое. Я был с Терезой, но все же не с Терезой, в постели, но все же не в постели, на небесах, и все же на земле в одно и то же время.

Я почувствовал инстинктивный рефлекс в паху и отстранился от нее. Мой голос произнес: «Извини, я на минутку...», а затем я быстро прошел через танцплощадку в направлении мужской комнаты. Возбуждение прошло, как приступ тошноты.

Позже я помыл руки и вытер пот со лба носовым платком, а затем протер запотевшие очки. Я стал видеть ясно. Глядя в зеркало, я увидел с облегчением, что с моего лица сошло напряжение, и, призвав на помощь всю энергию, я вернулся на танцевальную площадку.

Я нашел Вики сидящей за столиком и наблюдающей за танцующими. Оркестр играл фокстрот.

— Привет! — сказал я мягко с самой беззаботной улыбкой. — Извини, пожалуйста, я сегодня за обедом что-то съел... — Я замолчал. Я заметил, что она бледна и не может на меня смотреть. Там, на танцплощадке, я быстро от нее отстранился, но не настолько, чтобы она не заметила, и теперь в один момент беззаботный вечер превратился в неприятнейшее происшествие.

Я тотчас же понял, что надо как-то объясниться, иначе мы не сможем в будущем встречаться без замешательства, поэтому я сел за столик, заставив себя выглядеть невозмутимым, и сказал самым беспечным голосом:

— Ну, неужели ты не привыкла ко всем этим юнцам, которые ведут себя на танцплощадках подобным неоригинальным образом! И ты думаешь, что я хотел бы отличаться от этих среднестатистических парней в смокингах на своем первом свидании! Послушай, постарайся найти возможность считать мою юношескую реакцию комплиментом. Уверяю тебя, я не всегда такой одержимый, когда приглашаю леди потанцевать!

Она поглядела на меня своими огромными внимательными глазами. Я ждал, затаив дыхание, но, очевидно, она нашла то, что искала, в моем взгляде, поскольку сумела без труда сказать:

— Хорошо. Спасибо за комплимент.

Мы не пытались больше танцевать, а просто выпили кофе, пока я рассказывал о своей недавней поездке в Лос-Анджелес, и между нами не было напряженности. Только когда мы вышли на улицу, она смущенно сказала:

— Хорошо, что ты мне не настоящий дядя, иначе твой комплимент был бы очень опасным.

— Еще как! — согласился я, стараясь сохранить небрежный тон, но западный акцент прозвучал несколько неестественно.

Больше она ничего не сказала. Когда мой шофер открыл дверцу, она проскользнула на заднее сиденье «мерседеса», в то время как я, стараясь не дотронуться до нее, уселся рядом.

— Вечер был замечательный, — отметила она вежливо, пока мы въезжали в ворота ее дома. — Еще раз спасибо.

— Мне очень приятно, я получил удовольствие, — это прозвучало довольно неловко. Мои непринужденные манеры как ветром сдуло. — Ну ладно, пока, — сказал я быстро, помогая ей вылезти из машины и пожав ей руку. — Желаю хорошо провести время в Европе, и не забудь посылать мне открытки!

Она смотрела на свои руки в перчатках.

— Вики? — спросил я настороженно.

— Я... чувствую себя смущенной... все вверх ногами... я даже больше не знаю, хочу ли ехать в Европу...

Открылась парадная дверь, и Алисия, в ослепительно белом платье спустилась по ступенькам.

— Привет, дорогая, ты хорошо провела время? Замечательно, я так довольна. С твоей стороны очень мило было немного ее развлечь, Сэм. Мы все ценим твое благородство. Ты не хочешь зайти что-нибудь выпить? Мы не пошли сегодня в гости... У Корнелиуса сегодня срочное совещание в одном из подкомитетов Фонда, и его до сих пор нет дома, но если ты хочешь, могу налить виски...

По всей видимости, она старалась наладить дипломатические отношения после тех необдуманных слов, которые она наговорила мне в прошлую среду, и я улыбнулся ей, чтобы показать, что тоже стремлюсь к перемирию.

— Спасибо, Алисия, но я должен ехать домой, — сказал я, стараясь, чтобы в моем голосе слышалось сожаление, а затем еще раз взглянул на Вики. — Европа для тебя — самое лучшее место, поверь мне, — добавил я. — Как только ты там окажешься, перед тобой откроются новые перспективы.

— Я... тоже так думаю.

— Я знаю. До свидания, Вики. Bon voyage!

— Спасибо! — Она не сдвинулась с места, и, хотя я смотрел на нее через плечо, свет из вестибюля освещал ее сзади, и я не мог видеть выражения ее лица. Только когда она снова заговорила, я понял, что наши отношения вошли в новую и необратимую фазу. — До свидания, Сэм, — сказала она.