ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Разве я могла представить, насколько он отличается от Корнелиуса? Губы Корнелиуса оставались всегда твердыми, даже когда он целовал нежно, однако поцелуи Джейка были какие-то другие. Его губы были тонкими, нежно очерченными, язык твердым, но опытным в попытке проникнуть в мой рот. Я ощущала весь комплекс эмоций, скрывающихся под этой лощеной видимостью страсти, которая отличалась от прямолинейной манеры Корнелиуса выражать физическое желание, и хотя я пыталась раздвинуть губы, инстинкт самосохранения усиливал мою сдержанность, и я чувствовала, что меня пугает неизвестность.

Джейк остановился. Я почувствовала, что его руки на моей талии ослабли. Его пальцы не двигались, когда он меня обнимал, все же я остро ощущала эти сильные пальцы, давящие на мой позвоночник. Я чувствовала себя испуганной, потерянной, сбитой с толку.

Я видела, как он бросил поспешный взгляд на дверь, как бы желая, чтобы мы поднялись наверх, где была более интимная обстановка, но, разумеется, это было невозможно, поскольку наверняка кто-нибудь из слуг увидел бы нас. Наконец, пытаясь все же создать более уютную обстановку, он сказал тихим голосом:

— Можно задернуть шторы?

Я кивнула, и вскоре шторы скрыли мягкий свет уходящего дня, и хотя в комнате стало темнее, я все еще могла его ясно видеть. Когда он снял свой пиджак, я заметила, что, хотя он был намного крупнее Корнелиуса, он был далеко не так хорошо сложен. Я думала о совершенной линии шеи и плеч Корнелиуса и внезапно почувствовала страстную тоску по нему, не по его физическому присутствию, а по его непосредственному отношению к страсти, благодаря которому ему всегда удавалось пробить броню моей сдержанности.

Джейк снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу своей рубашки.

Когда он снова заключил меня в объятия, я почувствовала увеличивающуюся тяжесть его тела, и в панике осознала, что не смогу теперь высвободиться, не охладив его навсегда. Я сумела, наконец, раскрыть свои губы навстречу его поцелую. Его поведение сразу же изменилось. Неторопливая чувственная сдержанность, делавшая его поцелуи так странно мягкими и совершенно незнакомыми, перешла в более настойчивую страсть, так непохожую на его вежливую манеру поведения, к которой он прибегал в обществе; и когда я впервые увидела грубые яростные ожесточенные проявления его натуры, я с ужасом поняла, что чуть было не отдалась мужчине, которого совсем не знала.

Я не могла больше сознательно пытаться правильно реагировать на его действия. Когда его руки начали двигаться, и я почувствовала силу напряжения, накапливаемого в его теле, мои нервы не выдержали. Я напряглась всем телом и постаралась освободиться.

Он сразу отпустил меня и сделал шаг назад. Его глаза стали темно-фиолетовыми.

Я была напугана.

— Я сожалею... прости меня... я не понимаю... я очень сильно тебя хотела...

— Ты хотела его.

Я видела, как он поспешно попытался скрыть свое возбуждение. Он вытащил носовой платок, тщательно вытер пот со лба и быстро застегнул рубашку до шеи. Затем взял свой бокал виски, осушил его и достал сигарету из кармана сброшенного пиджака. Когда она зажглась, он один раз затянулся и положил ее в пепельницу на время, пока завязывал галстук.

— Джейк, мне трудно что-либо сказать, я чувствую себя так неловко и стыжусь...

— Не будь глупой. Если кто-то и должен чувствовать себя неловко и стыдиться, так это я. Я не могу понять, почему я был настолько наивен, чтобы не представлять себе, что такая сложная проблема не может быть решена так просто. Возьми сигарету. — И, надевая пиджак, он протянул мне свою сигарету.

Я поднесла ее к губам, но не смогла затянуться. Я снова чувствовала себя потерянной, я не знала, что делать, и тогда он взял на себя заботу о разрешении создавшейся ситуации, попросил меня сесть рядом с ним на кушетку, мы курили, и он обнял меня, когда я приблизилась к нему, ища утешения. Через минуту я набралась храбрости и сказала:

— Ты очень рассердился?

— Нет. Разочарован, да, я ведь только человек! Но я не сержусь. Как ты?

— Я так смущена. Можно ли чувствовать себя хорошо после того, что я натворила? По-моему, я просто распадаюсь на части.

Он засмеялся.

— Хорошо бы, я бы тогда с удовольствием собрал тебя заново! Теперь расскажи, отчего все это происходит. Не думаешь ли ты, что я заслужил право это знать?

Я рассказала ему все. Это заняло очень много времени. После этого Каррауэй принес нам сэндвичи и кофе; мне не хотелось есть, но Джейк заставил меня съесть сэндвич с цыпленком. Кофе был крепкий, и я, наконец, почувствовала себя лучше.

— Твоя мысль о том, — сказал Джейк, — что положение можно было исправить браком Вики с Себастьяном, интересна сама по себе, но я сомневаюсь, что ты права. Я думаю, Нейл нуждается в более сильной встряске, чтобы войти в колею.

— Что ты имеешь в виду?

— Видишь ли, он получал все сверх меры, так? Все его представления были искажены. Любой уравновешенный человек на его месте понял бы, что пока он был с тобой, не имело ни малейшего значения, бесплоден он или нет, черт возьми! Боже, если бы у меня была такая жена, как ты... Однако я не хочу отклоняться от темы. В чем Нейл нуждается, так это в хорошем совете, но я не знаю, как бы он смог его получить. Был он у психиатра?

— О, нет! — сказала я, потрясенная. — Он никогда не думал об этом! Я сама была у нескольких психиатров, но...

— Ты? Боже мой, уж если есть нормальные женщины, то ты в их числе! — Джейк поставил свою чашку с кофе, смахнул крошки с манжет и встал. — Я должен идти, иначе получу нагоняй от Эми, когда приду домой. Послушай, дорогая, мы должны встретиться снова. Обычно я работаю до шести тридцати или семи, но, по крайней мере, один раз в неделю я всегда ухожу из офиса в пять часов. Какой день на следующей неделе тебе подходит?

— Это трудно... Видишь ли, к тому времени Корнелиус вернется из Чикаго.

— О, я не собирался предлагать тебе встретиться здесь! У меня есть квартира в восточной части пятидесятых улиц. Почему бы нам не встретиться там через неделю?

— Ну, я... да, мне бы хотелось, но...

— Давай об этом поговорим. Это тебе необходимо.

— Но это не будет тебе неприятно?

— Не говори глупости. — Не ожидая ответа, он написал адрес своей квартиры и дал мне ключ. — В вестибюле есть швейцар, — сказал он, — но если он остановит тебя, скажи, что пришла к мистеру Страусу.

Я взяла ключ и завернула его тщательно в бумагу с написанным на ней адресом. Когда мы пошли к двери, я хотела сказать ему многое, но не могла подобрать слова. Мне даже трудно было произнести просто «благодарю» и «до свидания».

В холле швейцар открыл парадную дверь, мы с Джейком остановились, два актера, играющие вступительную сцену перед своими первыми зрителями.

— Спокойно ночи, Алисия. Благодарю за кофе и сэндвичи.

— Ты очень любезен, Джейк. Спокойной ночи, — сказала я вежливо и стояла, наблюдая, как его автомобиль скользнул в сумерки.

— Я пришла к мистеру Страусу, — сказала я через неделю швейцару в форменной одежде у двери современного дома на Ист-54-стрит. Очевидно, в ежедневной жизни швейцара это было обыкновенное событие. С улыбкой он жестом указал на лифт и сказал: — Квартира шесть, мадам.

Пытаясь вести себя, как будто я привыкла встречаться с мистером Страусом в его квартире, я вошла в лифт, нажала кнопку и задала себе вопрос, сколько женщин держали ключ, который я вытащила сейчас из своей сумочки. Джейк внезапно показался недостижимым, отгороженным от меня десятками связей на стороне. Разумеется, он заинтересовался мной только потому, что я была для него более недостижима, чем женщины, которых он привык соблазнять без усилий, и, чувствуя себя глубоко подавленной, я вставила ключ в замок и открыла дверь.

— Джейк? — позвала я нервно.

Ответа не было.

Закрыв дверь, я прошла на цыпочках через небольшую переднюю в просторную гостиную. Длинные низкие кушетки, обитые тканью унылого малинового цвета, стояли на громадном персидском ковре. На кушетках были разбросаны круглые подушки, покрытые тяжелым материалом с узорами, который соответствовал толстым роскошным портьерам, стены были такого же унылого малинового цвета. Три картины, висевшие в комнате, изображали в деталях венецианские сцены, похоже, это были оригиналы кисти Каналетто, заимствованные из художественной коллекции Рейшмана, в то время как три низких медных стола, добавляющие восточный оттенок к роскошной обстановке комнаты, напомнили, что в жилах американца Джейка, выходца из Германии, текла еврейская кровь.

Почувствовав некоторое отчуждение сильнее, чем когда-либо раньше, я сняла шляпу и пальто и повесила их в пустой стенной шкаф около парадной двери, перед тем как достала из сумочки сигарету. Зажигалка не работала. Я нашла небольшую кухню, но спичек здесь не оказалось; сделав глубокий вдох, я вошла в спальню. Огромная кровать была покрыта громадным малиновым шелковым покрывалом, и снова это мне напомнило не Европу, а Ближний Восток. Пройдя по другому изящному персидскому ковру, я не обратила внимания на обнаженную фигуру во весь рост, в манере французских импрессионистов, — это была единственная картина в комнате, — и открыла выдвижные ящики тумбочек по обеим сторонам кровати. Одна тумбочка была пустая. В другой находился тонкий томик карикатур, перепечатанных из «Нью-Йоркера», книга переведенных поэм Гете и три пакета презервативов.

— Алисия? — позвал Джейк, когда вдалеке открылась парадная дверь.

Виновато закрывая ящик, я поспешила обратно в гостиную.

— Извини, — сказала я бессвязно, — я просто... что ты принес?

Джейк держал большой коричневый бумажный пакет. Мы поцеловались небрежно, как будто встречались каждую неделю в течение двадцати лет, и затем он прошел на кухню.

— Я давно здесь не был, — сказал он. — Я просто зашел в магазин, чтобы пополнить кое-какие запасы. — Открыв пакет, он вынул бутылку «Джонни Уокер» с черной этикеткой, банку с оливками, лимон, четыре бублика, полфунта мягкого сыра и несколько ломтиков копченой лососины. — Здесь есть джин и вермут, — сказал он. — Сделать тебе мартини?

— Ну, я обычно не пью мартини, но, может быть...

— Подожди минутку. — Он стал тщательно осматривать кладовку под полкой. — Последний посетитель этой квартиры, по-видимому, унес две бутылки вермута и полторы бутылки джина. Боже мой, какая дешевка! Ты будешь очень возражать против виски?

— Я никогда раньше не пила виски. У моего отца было старомодное представление о том, что должны пить женщины.

— Я позвоню, чтобы принесли ликер.

— Нет, нет, дай мне попробовать виски! Только сделай его очень слабым.

— Разумеется. — Он начал готовить напитки. — Ты любишь бублики?

— Я...

— Никогда не пробовала? — Он улыбнулся, его глаза сверкали от удовольствия, но в них сквозило некоторое беспокойство: как будто я была такой же незнакомкой для него, как он для меня.

— Конечно, я пробовала бублики раньше, — сказала я дерзко. — Почему бы нет? Для того, чтобы есть бублики, не надо быть евреем!

Он засмеялся, и некоторая напряженность между нами немедленно исчезла.

— Хорошо! Давай поедим позже. Хочешь курить?

Мы прошли в гостиную и сели на одну из малиновых кушеток. Она была очень удобной.

— Что ты думаешь об этой квартире? — спросил Джейк, не давая мне снова разволноваться.

Я не знала, что сказать, так как поняла, что у нас разные вкусы. Мне нравились светлые нарядные комнаты в пастельных тонах с элегантной мебелью, не загроможденные.

— Она замечательная, — произнесла я осторожно.

— Но не соответствует лучшим англосаксонско-протестантским стандартам американской аристократии! — сказал он довольный и, не дав мне ответить, поднял бокал и произнес тост: — За нас, — произнес он. — Я очень рад видеть тебя.

Я все еще чувствовала себя потрясенной нашим несходством, но ухитрилась ответить на его улыбку, подняла бокал, чокнулась с ним и пробормотала: «благодарю». Вкус виски был необычен, но мягче, чем мартини. Поставив свой бокал на стол, я отчаянно пыталась собраться с мыслями и сказать что-нибудь, и как бы ощутив мое паническое состояние, он сразу начал говорить.

— Сейчас считается немодным говорить об аристократии, правда? — сказал он между прочим. — Но ты помнишь, как было в старые дни, когда каждый свободно рассуждал о нашем обществе и вашем? Еврейская и американская аристократия, столпы нью-йоркского общества, параллельные линии, которые никогда не пересекаются!

— Я не думала, что мы должны говорить о... — проговорила я быстро и затем обнаружила, что не могу произнести слово, обозначающее пропасть между нами.

— Однако мы должны говорить об этом! — сказал Джейк. — Мы должны обсуждать эту тему бесконечно, пока она не наскучит нам до смерти или не станет просто-напросто камнем на шее.

— Я…

— Разреши мне признаться, как я восхищаюсь твоей храбростью.

— Храбростью?

— Храбростью выйти за пределы условностей, которые мы приучены уважать.

— Ты имеешь в виду...

— Предполагается, что параллельные линии никогда не пересекаются. Ты дотянулась и соединила их. Возможно, кому-нибудь, кто воспитан по-другому, трудно понять, какая потребовалась храбрость.

— Нет, это не храбрость, это просто... — Я старалась объяснить, как неважны в данном случае наши различия. — Разумеется, нельзя делать вид, что различий нет, — сказала я наконец, — однако теперь кажется важным только сходство, на самом деле, мы оба произошли из одного и того же мира, даже несмотря на то, что этот мир имеет две отдельные половины. Я чувствую, что, несмотря ни на что, мы говорим на одном языке.

— Ах, но говорить ведь так трудно! — сказал Джейк. — Так легко произносить старые слова и не говорить ничего нового. Вот почему я убежден, что мы должны сказать все, о чем не могли говорить все эти годы, с тех пор, как встретились в первый раз, — сколько лет тому назад? Двадцать? Да не имеет значения, как долго мы решались узнать друг друга, теперь это неважно, а есть другие вопросы, которые я предпочитаю задать тебе. Например, на кого похожа взрослая дочь Дина Блейса, маленькая англосаксонско-протестантская принцесса старого Нью-Йорка?

— Джейк! — я рассмеялась, услышав это ужасное описание и внезапно края пропасти, разделявшей нас, перестали казаться такими безнадежно далекими. — На самом деле, зачем тебе об этом знать! — запротестовала я. — Зачем?

— Ах, ты, таинственная англосаксонка! — воскликнул он, смеясь вместе со мной и переплетая свои пальцы с моими. — Ты готова покорить весь мир во имя своего так называемого хорошего воспитания и хорошего вкуса! Ну, я предпочитаю откровенно признать нелепость общества и даже высмеивать его, если пожелаю. Если не перестать думать о бессмысленном устройстве Вселенной, то можно мигом сойти с ума, так что время от времени лучше смеяться, это излечивает, это ослабляет боль... Теперь, пожалуйста, расскажи мне о своей прежней жизни. У меня есть подозрение, что, несмотря на наши различия, она похожа на мою.

Мы встречались по четвергам, всегда в одно и то же время, не более чем на час. Я рассказала Корнелиусу, что вошла в правление нового благотворительного общества, и он радовался, что я заинтересовалась делом и нашла себе занятие.

Во время наших свиданий Джейк никогда не предлагал перейти в спальню. Мы целовались впопыхах при встрече и тепло при расставании, но между нами не было физической близости. Однако близость, на самом деле существовавшая, стала для меня очень важной. Мы сидели, выпивая его любимое виски, и пока я рассказывала, я разглядывала его пальцы, державшие бокал, его профиль, когда он поднимал бокал к губам. Изгиб его тонких губ становился мне знакомым, а также его высокий лоб, тонкий нос и твердая линия подбородка, и по мере того как дни укорачивались и я видела его только при искусственном свете, я заметила, что его прямые редкие волосы имели нежный золотой оттенок.

На наши свидания он каждый раз приносил какую-нибудь новую необычную еду. После пастрамы, которую я не могла есть, были бублики с копченой лососиной и мягким сыром, затем картофельные оладьи, которые мне показались очень вкусными. И только когда я принесла с собой немного икры и он отказался ее есть, я поняла, что ему нравилась еда, которую он не ел дома. Кухня в особняке на Пятой авеню была слишком роскошной, чтобы признать существование бубликов и пастрамы.

На самом деле мы с Джейком ели очень мало. У меня развился вкус к виски, хотя дома я осмотрительно продолжала пить херес на тот случай, чтобы Корнелиус не поинтересовался, где я приобрела новые привычки. Я больше, чем обычно, курила, но никогда не испытывала чувства вины, потому что Джейк был заядлым курильщиком, он закуривал одну сигарету от другой. Иногда мне казалось, что он курит так много из-за напряжения, которое испытывает, слушая меня, а иногда я думала, что он курит так много, чтобы притупить сексуальное желание, но точно не знала. Вместо этого я продолжала рассказывать. Я рассказала о моем одиноком детстве с мачехой, которая не любила меня, и отцом, который был поглощен работой, а Джейк курил и слушал, но оставался загадкой. Я рассказывала о пансионах, ужасных летних каникулах, когда меня ссылали в Европу со свитой гувернанток, и Джейк кивал головой и сочувствовал мне, но был непроницаем. Я рассказала ему, как вышла замуж за Ральфа, чтобы уйти из дому, я пыталась описать, как я осознавала себя какой-то особенной, когда рожала своих сыновей, я подробно изложила всю несчастную историю моего первого окончившегося крахом замужества, а Джейк слушал и поощрял меня говорить дальше, хотя я не знала, с какой целью.

И я говорила. Я продолжала рассказывать этому постороннему человеку, который становился все ближе мне, и вот однажды, в середине нашего шестого свидания, мы неожиданно поменялись ролями, и он начал рассказывать мне о своей жизни.

— Конечно, я всегда знал, что мы не такие, как все, — сказал Джейк. — Я всегда знал, что мы особенные. Когда я был маленьким мальчиком, я считал нас королями, сливками старого Нью-Йорка. Мой отец был подобен Богу. Все кланялись нам и считали за честь познакомиться.

Вокруг нас вращалась толпа бедных родственников, что утверждало меня в моей детской уверенности, что мы были центром Вселенной. Тебе трудно представить, как я был отгорожен от внешнего мира, но, возможно, тебе не так трудно представить, какой удар я испытал, когда, наконец, вышел в свет и натолкнулся на предубеждение. Никто не подготовил меня к этому. Мой отец немного поговорил со мной, когда возымел еретическую идею, что я должен поступить в Гротон, но, поскольку я никогда не отходил от дома дальше ворот, у меня не было возможности общаться с мальчиками из другого слоя общества. Администрация в Гротоне очень вежливо поставила моего отца на место, сказав, что не думает, что Гротон является абсолютно подходящей для меня школой, где я буду счастлив.

— Сначала я не мог поверить, что меня отвергли. Потом почувствовал себя больно задетым, но, наконец, я понял, что единственная вещь, которую следует сделать, это стать беззаботным и на все говорить в ответ «ну и что?». Иногда я думаю, что именно с тех пор я стал беззаботным и постоянно говорил «ну и что?».

— Боже, как я сочувствую тебе.

— Затем в мою жизнь вошел Пол, и все изменилось. Ты знаешь, Пол был образован... ты знаешь, он был американский аристократ, проходивший практику в еврейском банкирском доме. Он соединил оба мира. Он и мой отец были так близки, как Сэм и Нейл сейчас. Я не могу вспомнить это время, я был ребенком, а дети не допускались на торжественные приемы, когда родители приглашали Ван Зейлов к обеду. Но Пол, должно быть, заметил меня и пригласил в Бар-Харбор, когда мне исполнилось семнадцать.

— Я был очень робким. Я восхищался Полом, он внушал мне благоговейный трепет. К тому же я боялся трех благовоспитанных мальчиков, которых он пригласил в свой летний дом, а еще боялся Бар-Харбора, убежища самых родовитых американских аристократов, которые считали, что Ньюпорт потерял свое былое положение, и верили, что все излюбленные места отдыха богатых евреев на побережье Нью-Джерси находились далеко за чертой оседлости.

— И вот Пол вытащил всех нас из наших оболочек, и я понял с удивлением, что другие ребята были такими же робкими, как и я. Обычно он заставлял нас обсуждать после обеда заданные им темы, и первой выбрал тему о том, что значит быть американцем. Разумеется, для каждого из нас это должно было означать нечто свое. Я должен был объяснить, на что похожа жизнь еврейского мальчика с Пятой авеню, Кевин — что означает быть выходцем из ирландско-американской семьи, серьезно втянутой в политику, Сэм должен был рассказать нам, каково живется немецкому эмигранту, а Нейл — что означает быть удаленным от общества жителем среднего запада из предместья Цинциннати. Пол заставил нас узнать друг друга, и как только барьеры упали, мы увидели, насколько мы похожи, четверо сообразительных честолюбивых мальчиков.

Я делаю акцент на жизни в Бар-Харборе, так как хочу, чтобы ты поняла, каким это было поворотным пунктом в моей жизни, я хочу, чтобы ты поняла, чем я обязан Полу и почему, когда пришло время, я разрешил ему оказывать на меня влияние. Пол делал для меня все, что отказывались делать преподаватели из Гротона: он ввел меня в этот другой мир и преподнес его мне на блюде с золотой каемкой; как протеже Пола Ван Зейла я обнаружил, что для меня открыты все двери. Но Пол сделал даже больше. Он обращался со мной точно так же, как с другими, а другие, глядя на него, обращались со мной как с равным. У этого окружения не было предубеждений, что придало мне уверенность в своих силах, чего мне так сильно не хватало.

В этом была положительная сторона моего пребывания в Бар-Харборе. Но была также и отрицательная сторона. Является спорным, как далеко такой циничный светский человек, как Пол Ван Зейл, мог зайти в руководстве компанией подростков, особенно таких неустойчивых и растерянных, как мы, — а я чувствовал себя в то время растерянным, потому что именно тогда я понял, что не хочу быть банкиром.

Конечно, отцу я не осмелился бы рассказать об этом. Он был тираном, и мы ужасно боялись его. Подобно твоему отцу, он был поглощен работой, поэтому, к нашему облегчению, мы не слишком много видели его. Правда, он был снисходителен к моим сестрам, по к моему брату и ко мне... Ты знаешь, когда-то у меня был старший брат? Он не отвечал требованиям отца, будучи внебрачным сыном, и отец постоянно бил его, пока как-то раз он не убежал из дому и никогда больше не возвращался. Он погиб в автомобильной катастрофе в Техасе в 1924 году. Только Господь знает, чем он там занимался, и никто никогда не решится об этом узнать. Отец сказал, что его имя не должно никогда упоминаться, а я, разумеется, стал старшим сыном и наследником...

На второе лето, которое я провел в Бар-Харборе, я, наконец, собрался с силами попросить у Пола совета. Но когда я признался, что не могу осмелиться сказать отцу, что не хочу быть банкиром, Пол сказал откровенно: «Если ты на самом деле ненавидишь эту идею, ты должен сказать ему об этом».

Я не мог удержаться от вопроса, так ли уж проста ситуация, но Пол сказал мне вполне определенно, что мне нужно поладить с отцом. Он спросил: «Ты честолюбив, правда?» и я ответил: «Да». Тогда он сказал: «Не хочешь ли ты провести ночь перед сорокалетием, думая о том, как успешно ты удвоил состояние отца?» и я сказал: «Да, хочу, но разве не должно быть в жизни еще что-то, кроме успеха?»

Он просто рассмеялся, похлопал меня по плечу, словно я невинное дитя, и проникновенно сказал: «Ради Бога, иди в банк, или ты проведешь остаток жизни, сожалея о потерянных возможностях! — и добавил: — Ты пока еще в романтическом возрасте, но когда станешь старше, то увидишь более ясно, что идеалы есть не что иное, как камень на шее человека. Моралисты могут осуждать житейский успех, но правда заключается в том, что люди так тщеславны и так мелочны, что считают успех единственным, за чем стоит гнаться. Если ты хочешь преуспеть в жизни, Джейк, ты не должен напрасно тратить время, стараясь разобраться в том, как должна быть устроена жизнь, ты должен сосредоточиться на изучении того, как управляться с жизнью, с такой, как она есть на самом деле».

Итак, я поступил работать в банк и удвоил состояние отца, но в ночь перед сорокалетием у меня не было тех счастливых самодовольных мыслей. Я пригласил жену пообедать и пытался сделать вид, что хочу ей сказать что-то, а затем, когда, наконец, избавился от нее, пошел к женщине, которую содержал, — нет, не здесь, это закончилось на Вест-Сайде — и напился, а когда проснулся на следующее утро с похмелья, все, о чем я мог думать, — это размышлять над тем, что произошло бы, если бы я не спасовал перед моим отцом, а также что произошло бы, если бы я не послушался Пола Ван Зейла.

Моя тайная мечта не имела ничего общего с тем, как зарабатывать деньги с большим размахом, и, по правде говоря, с романтическим представлением о служении людям. Мне хотелось заниматься несколькими вещами: я хотел быть владельцем гостиницы, разумеется, большой! Пятизвездной и указанной во всех лучших справочниках! Я хотел быть владельцем гостиницы в Баварии. Но мне не довелось. Боже, этот зверь Гитлер! Я не могу описать, что я почувствовал, когда вернулся в Германию в 1945 году и увидел, куда нацисты завели страну...

Я был одним из переводчиков, когда начались допросы военных преступников. Я бы не перенес этого, но когда делал пересадку, уже на обратном пути, я оказался в Мюнхене, как раз в то самое время, когда союзники вели работы по разборке Дахау. Зрелище, которое я увидел, об этом нельзя даже говорить, но говорить надо, потому что этого не следует забывать... В конце концов я собрался уехать домой, бежать от всех этих руин — да, это были руины, вида которых я не мог вынести, руины и солдаты, расхаживающие с важным видом и жующие жвачку, — все это такой кошмар, как будто у тебя на глазах произошло коллективное надругательство над Германией, и все — нацисты, союзники и все остальные, — принесли ей только опустошение, только разрушали и зверствовали. А Германия была изумительна, прекрасна. Я никогда не забуду, как перед войной я очень хотел там жить.

Моя жена никогда не чувствовала себя спокойно в Германии, хотя она немецкого происхождения, как и я. Она не хотела говорить по-немецки и делала вид, что забыла немецкий язык. Я не могу понять, почему я женился на ней. Нет, это неправда. Я знаю. Я встречался с этой милой девушкой, мне было двадцать пять, и я полагал, что отец решил довольно долго смотреть на все сквозь пальцы. Он сказал, что было бы неплохо, если бы я время от времени виделся с Эми. Он сказал это между прочим, но приказ я ни с чем перепутать не мог. Эми принадлежала к нашему обществу, ей было девятнадцать, воспитывалась, как и мои сестры, но была красивее моих сестер. Сначала я думал, что она умна. Боже, какая ужасная ошибка жениться, когда ты лишь влюблен...

Я люблю своих детей и все сделаю, чтобы защитить их, но я совсем не знаю, о чем с ними говорить, когда мы вместе. Я вижу их очень редко — слишком занят в банке — и понимаю теперь, что возникла точно такая ситуация, которой я хотел избежать, когда мне было восемнадцать, — весь цикл повторяется снова, но я теперь оказался в положении моего отца. Я ни в коем случае не хотел, чтобы моя жизнь стала повторением жизни моего отца. Но это случилось, и сейчас ничего с этим не поделаешь, за исключением, быть может, того, чтобы не встать на пути моего сына, если он решит, что его не привлекает то будущее, которое я планирую за него, хотя сознаю, что следовало бы воздержаться от этого.

Однако, если Дэвид взбунтуется и решит не работать в банке, понятно, это будет концом Рейшманов, и меня это не может не печалить. Семья Рейшманов также угаснет. Демография не в состоянии объяснить, почему семьи возрождаются и почему приходят в упадок, но, разумеется, это частично обусловлено биологически. Мой прадед приехал в Америку с тремя братьями, и с тех пор за три поколения в их потомстве насчитывается двадцать один мужчина, кроме Дэвида, и в его поколении остается еще один Рейшман мужского пола. Если Дэвид не будет работать в банке, я вступлю в объединение, чтобы сохранить имя, и уйду в отставку как председатель правления, но это, по-видимому, не поможет остановить закат семейной традиции. Возможно, к этому времени мы даже не будем жить на Пятой авеню, спекулянты недвижимостью только и думают, как бы прибрать к рукам как можно больше частных домов, чтобы построить супермаркеты и многоквартирные дома. Как заметил Теннисон, старые порядки меняются и дают дорогу новым.

Но мне не нравится этот новый порядок. По-видимому, он делает мой порядок устаревшим и бессмысленным. Но что я могу поделать? Я думаю, то, что делал всегда: жить беззаботно и делать вид, что мне на все наплевать. Однако это не так. Я очень тревожусь. Я живу в семейном доме, зная, что дни его сочтены; я работаю в семейной фирме, зная также, что она, возможно, перестанет существовать; я живу с женщиной, которую не любил, ради детей, с которыми не могу поговорить и вижу их лишь изредка; я менял любовниц одну за другой, но сама мысль о любви удалялась от меня все дальше. И что все это значит? В чем состоит смысл? Я полагаю, что смысл состоит в том, что нет никакого смысла. Не так давно я пытался говорить об этом с Нейлом, но он отказался обсуждать серьезно этот вопрос. Возможно, я испугал его тем, что поднял проблемы, которыми он сам пока не в силах заниматься, но когда-нибудь столкнется с ними, когда-нибудь он должен будет сказать себе: «Какого черта я делаю, и что все это означает?», и тогда мне хотелось бы узнать, какой он найдет ответ и чем он себя утешит.

Однако мы с Нейлом разные люди. У него есть замечательная привычка видеть все в черном и белом цвете и твердо верить, что Господь всегда на его стороне — шедевр англосаксонского самообмана! Или он на самом деле так думает? Можно ли с умом Нейла — а он определенно не дурак — быть таким дураком? Иногда я думаю, что он воздвигает этот англосаксонский фасад для своей защиты. Иногда я думаю, что он слишком напуган, чтобы созерцать мир, где Бога нет, или мир, в котором Бог, если он существует, враждебен... Но теперь я впадаю в метафизику. Я должен остановиться. Ты поняла, что я пытался тебе сказать, Алисия, моя дорогая, или я просто произнес бессмысленную речь?

Я налила нам обоим немного виски, взяла его руку в свою и нежно сказала:

— Расскажи мне о твоей прекрасной гостинице.

На следующее утро после нашего разговора ко мне приехала Вики. Я заканчивала просматривать дневную почту и передала ее моей секретарше, чтобы она ответила, и одобрила два меню, которые моя экономка представила мне для предстоящих званых обедов, и написала еженедельное письмо Себастьяну. Приказав принести кофе в гостиную, где были радиоприемник и телевизор, я закончила аранжировку цветов в золотой комнате и приготовилась расслабиться в течение получаса за просмотром дневного сериала.

Лакей впустил Вики в дом, когда я пересекла холл.

— Алисия! — воскликнула она. — Ты занята? Я просто решила заглянуть к тебе.

Она выглядела более привлекательно, чем когда-либо. Ее волосы были недавно уложены, на ней было новое синее пальто, которое я никогда раньше не видела. На ее щеках горел слабый румянец. Ее серые глаза сияли от счастья. Внезапно я почувствовала себя старой и скучной.

— Ох, как я рада видеть тебя, дорогая! — сказала я. — Не хочешь ли кофе? — Я повернулась к лакею. — Я только что заказала кофе, позаботьтесь, чтобы хватило на двоих, и принесите, пожалуйста, в золотую комнату.

— Я собиралась приберечь новость до вечера, когда папа вернется домой, — сказала Вики жизнерадостно, — но я просто не могла ждать! И поэтому я забежала к папе в банк и рассказала ему, он прямо весь задрожал, но первое, что он сказал, было: «Дорогая, расскажи Алисии, она будет так рада!» Тогда я собралась позвонить тебе и затем решила: нет, я пойду на Пятую авеню и удивлю тебя...

Мне хотелось посмотреть продолжение дневного сериала. Удалось ли сестре героини в точности установить, кто отец ее ребенка? Я вдруг подумала, что реальная жизнь намного менее интересна. Девушки, по-видимому, всегда точно знают, когда они забеременели, а гордого папашу обычно можно сразу вычислить.

— ...Таким образом, я выскочила из дома, поймала такси...

Когда мы вошли в золотую комнату, я заметила, что севрские часы опять остановились. Я была раздосадована. Я специально приказывала Каррауэйю напоминать новому лакею, чтобы он заводил часы ежедневно.

— Все это кажется очень увлекательным, дорогая, — сказала я. — Надо ли понимать, что...

— Да! У меня будет ребенок! Ох, Алисия, разве это не самая удивительная новость, которую ты могла когда-либо себе представить! — сказала моя сияющая падчерица и бросилась мне в объятья.

— Это прекрасно, дорогая! — я посмотрела на неподвижные часы.

Для Вики время летело вперед в безрассудном пульсирующем вихре, но для других оно давно остановилось, и общество застыло под своим колпаком, защищавшим его от пыли.

— Я очень рада, — сказала я. — Поздравляю! Когда...

— В апреле следующего года!

— Идеально! Весенние крестины всегда так прекрасны. Я должна сшить крестильную рубашку! — Я подумала, что говорю все правильно, но мне трудно быть уверенной в этом, потому что в моей голове все смешалось. — А как Сэм? — спросила я, как раз вовремя вспоминая о нем.

— Трепещет от восторга! На седьмом небе!

— Да, разумеется. Конечно, так и должно быть! — Уголком глаза я увидела, как Каррауэй вошел с кофе. — Каррауэй! — сказала я. — Севрские часы опять стоят. Я очень недовольна.

— Стоят, мадам? Я лично сейчас же внимательно их посмотрю. Возможно, тщательный осмотр или чистка...

— Заводить, вот все, что требуется, Каррауэй, как вам хорошо известно. Нет, не делайте этого сейчас. Я занята с миссис Келлер. Зайдите позднее.

— Как пожелает мадам. — Каррауэй вышел с видом мирского смирения, как будто он грустил по английской аристократии, которой он служил перед войной. Я презирала себя за проявление мелочной раздражительности, но, к счастью, Вики едва ли это заметила; как обычно, она была полностью занята собой.

Я пила кофе, слушая с улыбкой ее болтовню и пытаясь не думать о тех давнишних временах, когда я была какой-то особенной, Алисией Блейс Фоксуорс, талантливой, удачливой, единственной. Боль стала внезапно такой острой, как нож мясника. Я ненавидела себя за то, что не смогла удержать нож в ножнах, и чем больше я ненавидела себя, тем невыносимее становилась боль.

— Дорогая, мне так не хочется уходить, — сказала я, — я бы хотела говорить с тобой целую вечность, но у меня встреча за ленчем.

Вики быстро вскочила.

— О, конечно! Я забежала только на несколько минут, но, пожалуйста, приходите с папой к нам сегодня вечером, мы устроим необыкновенный ужин!

— Благодарю, дорогая, это очень мило. К семи? — я не имела представления, чем Корнелиус собирался заниматься этим вечером, но я смогу выяснить это позже. Моей основной задачей сейчас было избавиться от Вики до того, как она сможет понять, как я холодна и равнодушна, и, проводив ее к парадной двери, я обняла ее так тепло, как могла.

— До свидания, дорогая... Очень благодарна за то, что ты забежала к нам... Я так счастлива за тебя... — Мой голос задрожал. Я отвернулась.

— Спасибо, Алисия... — В голосе Вики слышалось изумление.

Я поняла с облегчением, что она приняла мои чувства за проявление женской сентиментальности, и была этим тронута.

— До вечера. — Я уже поднималась вверх по ступенькам, и, хотя она кричала что-то мне вслед, я не обернулась. Так или иначе я успела закрыть за собой дверь моей комнаты, и только тогда разрыдалась, и чем больше я плакала, тем больше я презирала себя, и чем больше я презирала себя, тем сильнее лились слезы. Пока я пыталась совладать с собой, моей единственной мыслью было, что, если кто-либо когда-нибудь узнает о моей позорной зависти, я наверняка умру со стыда.

Но никто бы об этом не узнал. Никто ко мне больше не пришел. Я была реликтом мертвого мира, подобным севрским часам, реликтом, которым люди восхищаются, но никогда до него не дотрагиваются, реликтом, отгороженным от мира стеклянным колпаком, который никто в настоящее время не дает себе труда приподнять.

Я стала искать молоток, чтобы разбить стекло, и увидела около кровати телефон.

Слезы прекратились. Вытащив из ящика тумбочки телефонный справочник, я стала искать страницы на букву Р.

«Рейшман и К°». Уиллоу 15.

Я набрала номер. Теперь я успокоилась.

— «Рейшман и Компания». Доброе утро, чем могу служить?

— Мне нужно поговорить с мистером Рейшманом. — Я всматривалась в зеркало, чтобы видеть степень ущерба на моем лице. Весь макияж сошел с лица.

— Офис мистера Рейшмана. Доброе утро.

— Позовите его, пожалуйста.

— Я сейчас проверю, не на совещании ли он. Я должна сказать, кто звонит?

Я задрожала.

— Миссис Страус.

— Минутку, миссис Страус. — Раздался щелчок, когда секретарша нажала на кнопку, а я продолжала дрожать, удивляясь, как я набралась мужества побеспокоить его на работе. Я, должно быть, сошла с ума. Какая ужасная ошибка. Может быть, лучше повесить трубку...

— Миссис Страус! — сказал Джейк небрежным тоном. — Какая радость! Чем могу помочь?

Я сжала трубку. Я сказала слабым голосом, звучавшим нестерпимо холодно:

— Доброе утро, мистер Рейшман. Я могу договориться о встрече с вами?

— Конечно! Когда вы свободны?

— Я... — Мужество покинуло меня. Я крепко зажмурилась, как будто могла отгородиться от собственного безрассудства.

— У меня свидание за ленчем, которое я не могу отменить, — сказал Джейк небрежно.

— Ох. Тогда...

— В двенадцать тридцать в центре города?

— Да. Благодарю. Я буду там. — Я повесила трубку. В течение долгой минуты я сидела ошеломленная на краю кровати и затем быстро подвинулась к туалетному столику привести себя в порядок.

Я добралась до квартиры рано, так как хотела выпить глоток виски, чтобы успокоиться перед его приходом. Я боялась, что потеряю хладнокровие и устрою жалкую сцену, что заставит его сожалеть о приглашении. Я полагала, что он придет с едой для ленча. Я должна буду делать вид, что ем, но, возможно, у меня появится аппетит; возможно, когда я увижу его, мне станет лучше.

Я вышла из лифта на шестом этаже, пробежала весь путь по коридору к квартире 6 и начала судорожно искать ключ в сумочке.

— О, Боже, — сказала я, когда не смогла его найти. — Черт возьми...

Дверь широко открылась.

— Очень спешила? — спросил Джейк, улыбаясь через порог.

— Но ты так рано! — сказала я со вздохом удивления.

— Я тоже очень спешил.

— У тебя мало времени?

— У меня сколько угодно времени, — сказал он, обнимая меня, — и я не собираюсь терять его зря.

Дверь закрылась за нами. Освещение в квартире казалось другим, но это было потому, что я никогда раньше не была здесь в полдень. Роскошная гостиная была затенена шторами, однако изысканные, дорогие, великолепные предметы мебели не казались мне больше чуждыми. Мне казалось, будто я попала в страну, в которой никогда раньше не была, но которая знакома мне благодаря долгому усердному изучению.

Руки его крепко держали меня. Я уже привыкла к тому, что он намного выше меня, и когда я подняла свое лицо, я закрыла глаза, не потому, что не хотела на него смотреть, а потому, что не хотела, чтобы близкий друг увидел, что случилось что-то плохое.

— Так прекрасно видеть тебя! — прошептала я, говоря себе снова и снова, что не собираюсь устраивать сцену. — Я очень хотела увидеть тебя...

— Но ты не смотришь!

Я с улыбкой открыла глаза и почувствовала, что слезы ручьем полились по щекам...

— Алисия...

— О, все хорошо, — сказала я поспешно. — Прекрасно. Все удивительно. В конце концов ничего не случилось.

— Ах, ты, таинственная англосаксонка! — сказал он, смеясь. — Самообладание! Дисциплина! Безжалостная напряженная верхняя губа!

Я также засмеялась. Я все еще плакала, когда засмеялась, но теперь я успокоилась, потому что мое несчастье не имело больше никакого значения. Мы сидели на кушетке, и постепенно слезы прекратились. Слезы высохли, потому что я поцеловала его, а когда он целовал меня, мне не хотелось больше горевать. Потому что я стала, наконец, какой-то особенной, не брошенной женщиной, которая никому не нужна, а Алисией Ван Зейл, очень талантливой, очень удачливой, уникальной, и один из самых энергичных мужчин в Нью-Йорке полюбил меня и захотел, чтобы я была с ним.