2.2. ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ ЮРЬЕВНА И ВТОРОЙ «ДМИТРИЙ»

Случайные монархи Смутного времени. Смута начала XVII в. изобилует честолюбцами. Одни искали царского венца, другие — богатства и власти, и все упорно пробивались к вожделенной цели. Но были честолюбцы, достигшие высот без особых усилий. Речь идет о Марине Мнишек, ставшей российской царицей по воле влюбленного «императора Дмитрия», и шкловском учителе, названном царем взамен погибшего самозванца. Судьбы царицы Марии Юрьевны (Марины) и второго «Дмитрия», прозванного поляками «цариком», а недругами «Вором», объединил случай, вознесший их в ранг особ царского звания, а затем брак Плодом брака был царевич — «ворёнок», родившийся после убийства отца. Через четыре года ребенка казнили, а мать уморили в тюрьме. Считают, что Вору и Марине воздалось по заслугам. Попробуем разобраться в фактах и мифах об этой паре.

Марина Мнишек, её происхождение и воспитание. Польская ветвь Мнишков берет начало от чешского дворянина Николая Мнишка, выехавшего в 1533 г. в Польшу. Николай сделал блестящую карьеру, он стал королевским дворянином, бургграфом Краковского замка и коронным подкормием^[74]. Женился он на дочери магната Каменецкого. Сыновья Мнишка—Ян и Ежи, служили при дворе короля Сигизмунда-Лвгуста. Престарелый король тосковал по умершей жене и постоянно менял женщин, ища замену. В поисках идеала ему помогали братья Мнишки. Особенно отличился Ежи. Переодевшись женщиной, он проник в монастырь, где воспитывалась 16-летняя красавица Барбара, и уговорил ее бежать из монастыря и стать любовницей короля. Мнишки пользовались у короля полным доверием: он не глядя подписывал им любые бумаги. Когда король умер, братья вывезли ночью из замка несколько тяжело нагруженных сундуков. Умерший оказался гол как сокол, его не во что было даже обрядить, а братья разбогатели.

Родственники пана Ежи по жене были ариане, но он обернулся ревностным католиком, когда королем стал Сигизмунд III. За благочестие король пожаловал ему Сандомирское воеводство и управление королевским замком Самбор. Сохранился портрет пана Ежи, позволивший Костомарову оживить его образ: «Мнишек был пожилой человек, лет за пятьдесят, невысокого роста, с короткой шеей, дородный, с высоким лбом, с небольшой круглой бородой, с выдающимся вперед подбородком и с голубыми плутоватыми глазами, со сладкими манерами, с красивым образом выражения». Был он ловкий интриган, умел нравиться королям и духовенству и пользовался любовью и доверием детей. В жизни Марины отец сыграл определяющую и роковую роль. Только в последние годы жизни она стала духовно независима от «государя батюшки».

Марианна, известная в России как Марина, родилась в Самборе в 1588 г. От матери, Гедвиги Тарло, она унаследовала польскую кровь, от отца — чешскую и украинскую. Семейство проживало в королевском замке, расположенном над Днестром. Жили весело. Пан Ежи любил закатывать балы, на которые собирались многочисленные гости. Во время пира знатные гости сидели ближе к хозяину, вперемежку с дамами для веселой беседы, а гонтовая шляхта^[75] размещалась в конце стола. Марина видела отца в центре внимания, слышала его речи и гордилась им. Не меньше пиров и танцев увлекались охотой. Женщины участвовали наравне с мужчинами. Марина стала прекрасной наездницей. Образование она получила домашнее. Местные монахи бернардинцы были духовными отцами в семье. Они дали Марине католическое воспитание.

Хотя Марине исполнилось 16 лет, у нее не было жениха. Здесь она отставала от младшей сестры Урсулы, вышедшей в 15 лет замуж за князя Константина Вишневецкого. Внешность Марины была на любителя: одним она казалась красавицей, другим не нравилась. Маленького роста и худощавая, Марина не могла похвалиться пышными формами, модными в те времена. Судя по портретам, лицо ее благородного овала, с высоким лбом и правильными чертами, портили тонкие сжатые губы. Положение спасали красивые, выразительные глаза под изящно выгнутыми бровями и густые темные волосы. Главным препятствием, ограничивающим круг женихов, была воля батюшки, желавшего с помощью брака дочери поправить расстроившиеся дела.

Любовь «Дмитрия». Все изменилось в начале 1604 г., когда в замок прибыл молодой человек, о котором отец сказал, что он чудом спасшийся сын царя Ивана Васильевича. «Дмитрий» не мог показаться Марине привлекательным: далеко не красавец, не слишком воспитанный, с пробелами в образовании, царевич уступал блестящим польским аристократам. Зато на гостя Марина произвела сильнейшее впечатление, но он робел его выказать. Тут помог пан воевода, пришедший в восторг от возможности породниться с царственным домом. Он объяснил дочери открывавшуюся ей возможность стать царицей. Мнишек привлек к беседам отцов бернардинцев, внушавших Марине, какой подвиг ей предстоит по обращению огромной страны в истинную веру.

Наконец, «царевич» решился и объяснился с Мариной. Обстоятельства объяснения неизвестны, но Марина не отказала самозванцу. Дальнейшее взял в свои руки отец. Он предложил вернуться к разговору после встречи царевича с королём. В Кракове состоялись встречи «Дмитрия» с Сигизмупдом и его обращение в католичество. Препятствия для брака были устранены. Вернувшись в Самбор, «Дмитрий» повел дело к помолвке. Воевода поставил условием достижение престола, выделение дочери и себе огромных кусков русских земель и обращение московитов в католичество. «Дмитрий» на всё согласился и 24 мая 1604 г. подписал брачный договор. Марина не участвовала в переговорах. Она лишь соглашалась принять договор, следуя указаниям отца.

25 августа 1604 г. собранное в Самборе войско во главе с «царевичем» и Мнишком отправилось на завоевание Московского царства. Брат Марины шел во главе роты гусар. Для Марины потянулись месяцы ожидания, иногда оживляемые вестями от завоевателей. В конце января 1605 г. в Самбор прибыл отец — полубольной и сникший. Он рассказывал о сдаче городов и победе над армией Бориса, но в речах его не было веры в успех. Вскоре пошли слухи, что царевича разбили и он неизвестно куда сгинул. Весной пришло известие, что царь Борис умер и вслед за ним весть, что войско сына Бориса присягнуло «Дмитрию».

Венчание. Лето принесло победу: «Дмитрий» вступил в Москву. Пан Ежи ликовал: прежние разочарования были забыты. Марина воспринимала всё отстранённо: царевич не заронил в ней любви. «Дмитрий» писал Марине, но без ответа. В ноябре 1605 г. в Краков прибыло посольство Афанасия Власьева. На аудиенции у короля Власьев просил разрешения на брак его государя с Мариной Мнишек. Венчание (в Москве его приняли как обручение) состоялось 29 ноября 1605 г. в доме ксендза Фирлея в присутствии Сигизмунда, его сестры, сына и знатнейших магнатов. Роль жениха исполнял Власьев, Марина была в белом платье, на голове корона из алмазов. Обряд совершал кардинал Бернард Мацъёвский. По обряду он спросил посла, не обещал ли царь жениться другой девице. На что Власьев ответил: «Разве я знаю, царь ничего не поручил мне на сей счёт», — чем всех повеселил. Потом добавил: «Если бы он дал обещание другой девице, то не посылал бы меня сюда». Улыбки сменились удивлением, когда Власьев повторил за кардиналом слова клятвы на хорошей латыни. После венчания все перешли в залу, где были накрыты столы. Туда же подошли московские дворяне, неся подарки невесте от царя. Подарки поражали роскошью. Всех восхитили часы под слоном с башней.

Часы играли по московскому обычаю: били бубны, трубили трубы, свистели флейты, а затем ударили два часа.

Сели к столу. Власьев поначалу не хотел сесть рядом со своей государыней: он боялся случайно коснуться ее платья. Девушка была слишком взволнованна, чтобы есть, и Власьев тоже не брал в рот ничего, кроме хлеба с солью, несмотря на настояния короля. После обеда начались танцы: их открыл король с царицей. Потом король дал знак послу танцевать с царицей, но тот, не смея её коснуться, отказался. После танцев Мнишек сказал, чтобы Марина подошла и поблагодарила короля. Отец и дочь пали к ногам Сигизмунда. Король поднял Марину, поздравил с браком и стал внушать, чтобы она вела мужа к дружбе с Польшей, чтобы не забывала, где родилась, помнила Бога и воспитывала детей в любви к польскому народу. Затем перекрестил её, она заплакала и вместе с отцом снова нала к ногам короля. Посол внимательно слушал: его оскорбило, что царица падала в ноги. Московские дворяне, бывшие на пиру, остались недовольны: поляки украли у них лисьи шапки и шубы. Зато поляки отметили, что русские едят руками и некоторые напились.

После венчания царица так и не ответила на пылкие послания «Дмитрия». Зато писал отец. Несмотря на 300 тыс. злотых и дорогие подарки, Мнишек не смог расплатиться с долгами. В декабре 1605 г. он пишет «Дмитрию» письмо, что в крайней нужде. Его также тревожит спор царя с королем о титулах и слухи о том, что в Кремле живет красавица княжна, Ксения Годунова. Ради чести дочери он просит Дмитрия удалить от себя княжну. Царь удалил Ксению и послал в Краков секретаря, Яна Бучинского, вручившего пану Ежи ещё 300 тыс. злотых и подарки. Марина тоже пишет письмо, но не жениху, а папе Павлу V, где сообщает, что, когда святые ангелы доведут её до Москвы, у неё не будет иной мысли, кроме соединения церквей.

Свадебный кортеж. Дела Мнишка наладились. Сигизмунд приостановил долговые иски на время его пребывания в России. Подготовка поездки заняла три месяца. Ежи взял с собой сына и родственников. К свите Мнишка присоединились знатные дворяне и множество небогатых шляхтичей. Марину сопровождали фрейлины. Из духовенства ехали иезуит Савицкий, самборский ксендз и семь бернардинцев. Всего в Москву отправилось почти 2 тыс. человек, в том числе нанятые на службу царю гусары и жолнёры. Выехали из Самбора 2 марта 1606 г. 18 апреля кортеж пересёк российскую границу. Везде на переправах были построены мосты и гати, а в деревнях священники и народ встречали процессию хлебом с солью. В Лубнах от имени царя Марине передали 54 белых лошади и три кареты, обитые соболями. В Смоленске ее встречали тысячи людей, все били царице челом. Марина уже привыкла, что русские люди, равно знатные и простые, воздают ей почести. В Вязьме отец и дочь расстались: Ежи поехал в Москву, обговаривать порядок приезда невесты. Зять и тесть, оба крайне тщеславные, превзошли себя — такой процессии Москва не помнила со времен избрания Бориса на царство.

Рано утром 2 мая 1606 г. Марина исповедалась отцу Савицкому и причастилась. Одетая в белое платье, она села в карету и переехала по наплавному мосту через Москву-реку. За рекой, на лугу, стояли шатры. Марина проследовала в шатер. К шатру подъехала карета, вся в золоте, сопровождаемая конными боярами. Бояре приветствовали царицу, кланяясь до земли. Князь Фёдор Мстиславский объявил, что царь просит ехать в столицу. Марина вместе с двумя дамами, арапчонком и обезьянкой села в карету, запряженную 12 серыми в яблоках лошадьми, и кортеж тронулся. Вдоль дороги рядами стояли стрельцы в красных кафтанах; их сменили конные дети боярские; потом стояли двести польских гусар, они били в литавры и дудели в трубы. Проезжая по Москве, Марина видела толпы народа, приветствовавшие ее. Карета под колокольный звон въехала в Кремль и остановилась у Вознесенского монастыря. Там жила «мать» царя, инокиня Марфа; здесь Марине предстояло провести 5 дней до венчания.

Коронация и свадьба. Марфа приветливо встретила девушку, но Марина была несчастна, не имея возможности видеть своего духовника. Кроме того, ей не нравилась московская кухня^[76]. Пребывание госпожи в православном монастыре испугало фрейлин. Многие желали немедленно вернуться в Польшу. «Дмитрий» навещал Марину ежедневно и до него дошли жалобы. Он приказал прислать в монастырь польских поваров и успокоил женщин, разрешив желающим вернуться в Польшу. Невеста получила шкатулку с драгоценностями стоимостью 500 тыс. рублей с разрешением дарить кому хочет — Марина тут же все раздарила. Царь был непреклонен лишь в одном: он отказался разрешить пустить в монастырь католических духовников.

6 мая Марина перешла во дворец, в отведенные ей покои. Венчание и коронация были назначены на 8 мая. Ради великого события Марина согласилась надеть русское платье из вишневого бархата, густо расшитое жемчугом и каменьями. В Грановитой палате протопоп Фёдор совершил обряд помолвки, словно её не было в Кракове. Под колокольный звон жених с невестой по парчовой дорожке прошли к Успенскому собору. Их встречал патриарх Игнатий с епископами. Почти все приглашенные были русские. Марина приложилась ко всем образам, приняла миропомазание от патриарха и стала царицей по православным канонам. Но после венчания царь и царица не приняли причастия от патриарха. Коронация до венчания означала независимость титула царицы от развода или смерти царя. Вместо пани Марианны появилась царица Мария Юрьевна.

В эту ночь свершилась мечта «Дмитрия»: он остался наедине с любимой в спальных покоях. Никто не держал свечи у ложа, но вряд ли новобрачная, запредельно утомленная, оценила чувственные радости брака. Тем более что не была влюблена в «Дмитрия». В пятницу, 9 мая, состоялся свадебный пир, омрачённый отсутствием польских послов, оскорблённых отказом посадить их за один стол с царем. Воевода на пир тоже не пошёл: у него вовремя разыгралась подагра. Пир был в русском стиле: царь и царица сидели каждый на своем троне, за столом на двоих. Царь по обычаю посылал кубки и раздавал из рук чернослив. По окончании пира Марина ушла к себе, а «Дмитрий» ещё долго веселился в обществе поляков.

Следующая неделя прошла в празднествах. Играли музыканты, привезенные Мнишком, готовили польские повара. Марина появлялась во французских нарядах. Царь часто переодевался — менял русскую одежду на польскую или обряжался венгерским гусаром. Мнишек уладил дело с послом: его посадили рядом с царем и царицей, но за отдельным столом. Много танцевали и веселились. Погружённая в празднества, Марина не знала, что не только Басманов, но её отец предупреждал царя о заговоре. Но «Дмитрий» не желал никого слушать. В ночь на 17 мая, как пишет Масса, «в царских палатах была радость и веселье; польские дворяне танцевали с благородными дамами, а царица со своими гофмейстеринами готовила маски, чтобы в следующее воскресенье почтить царя маскарадом, и не думали ни о чём дурном и утопали в утехах...».

Переворот. Утром 17 мая случился «злосчастный мятеж», как именует переворот Рожнятовский — автор «Дневника Марины Мнишек». Марина и женщины ее двора только что вскочили после сна и едва успели надеть юбки. Заслышав гвалт, Марина выбежала, желая узнать, что происходит. Услышав, что царя убили, она спряталась в подвале, потом возвратилась наверх. По дороге ее, не узнав, столкнули с лестницы. Все же она добралась до своих покоев и спряталась среди женщин. Скоро мятежники стали к ним ломиться, но встретили саблю камердинера Яна Осмольского: стоя в узком проходе, он удерживал нападающих, пока от ран не лишился чувств и был тут же изрублен. Обозленные заговорщики, ворвавшись в палаты, смертельно ранили панну Хмелевскую^[77] и «ударились в разбой». Как пишет Рожнятовский, честь женщин не пострадала: подоспели бояре, разогнали чернь, а полуодетых женщин «проводили в другую комнату, охраняя их, чтобы с ними ничего не случилось».

Буссов, напротив, утверждает, что заговорщики «совратили и соблазнили всех девиц. Один князь приказывал отвести к себе домой одну, другой — другую, так обращались они с дочерьми польских вельмож». Марина сумела избежать общей участи, спрятавшись под юбку гофмейстерины^[78] — высокой, толстой и старой матроны. На вопрос, где царица, она ответила, что сама проводила ее к отцу. Московиты обругали её непотребно, но не тронули. Рассказ Буссова чрезвычайно нравится беллетристам, но доверия не внушает. О чудесном спасении Марины под юбкой гофмейстерины нет в записках других свидетелей переворота. Скорее всего, Буссов, ненавидя Шуйского, намеренно сгустил краски. Сомнительна и описанная им жалостная сцена ограбления Марины:

«Она отдала им не только свои платья и украшения, драгоценные камни и всё, что у неё было, но даже сняла с себя платье, оставив на себе только спальный халат, и попросила, чтобы они все это взяли, а её с миром отпустили к отцу, она оплатит также и все, что она проела со своими людьми. Русские ответили, что они говорят не о том, что она проела, а о том, чтобы она вернула 40000 и 15000 рублей деньгами, которые вор послал ей вместе с другими ценными вещами и украшениями, и только после этого, а не иначе, ей разрешат уйти к отцу».

У Рожнятовского изъятие ценностей выглядит проще: по приказу бояр «все вещи — и царицы, и женщин спрятали в кладовые за печатями». В тот же день, с позволения бояр, Марину навестил отец. При встрече она сразу заявила: «Я хотела бы, чтобы мне лучше отдали моего негритёнка, чем все мои драгоценности, а ведь у меня их было так много!» Отсюда Скрынников заключает, что она скорбела о негритёнке больше, чем о муже. На подворье к отцу Марину отпустили через неделю. Потом ей прислали пустые сундуки, шкатулки и несколько платьев, «а драгоценности, наряды, жемчуг и все другие вещи, лошадей и повозки задержали». Рожнятовский ничего не пишет о выкупе Мнишком дочери за 80 тыс. талеров, о чем повествует Буссов.

Июнь прошел в допросах Мнишка боярами о его роли в воцарении самозванца. Пан воевода — хитрый лис, представлял себя и дочь жертвами обмана и всячески преуменьшал свою роль в организации похода самозванца. В конце июня пошли слухи, что «Дмитрий» спасся, но никто в окружении Мнишка этому не верил. В августе 1606 г. воевода, его дети — Марина и Станислав, брат Ян и племянник Павел, свита и слуги — всего 375 человек, были отправлены в Ярославль. Полякам сохранили личное оружие, но их охраняло 300 стрельцов.

Ссылка. В Ярославле пленным выделили четыре двора: один занял воевода со свитой, другой — Марина с женщинами, третий и четвертый — брат и сын воеводы. Содержание шло от казны нескудное: сверх говядины, баранины, рыбы давали пиво и вино. Местные власти пытались отобрать у поляков оружие, но те отвечали, что живыми его не сдадут. Ежи Мнишек превратился в Юрия Николаевича, русского боярина, — усвоил степенные манеры, отрастил бороду, держался достойно. Главной его задачей было удержать от бунта молодых шляхтичей. Жили слухами о войне Шуйского с войсками как бы и не погибшего Дмитрия. Прошёл год. За это время в Марине произошли глубокие перемены. Из послушного отцу ребенка она превратилась во взрослую женщину, много думавшую о выпавшей на её долю судьбе. Только сейчас она оценила, на какую высоту её вознес Господь.

Как Марина позже призналась Буссову, она поняла, что Господь наказал её за надменность: « Он её, всего только дочь воеводы, возвысил до такого брака и удостоил стать царицей в столь могущественной монархии». Они же, с покойным супругом, «слишком возгордились своим саном и тем тяжко согрешили против Господа Бога», за что на них и обрушилась страшная кара, и теперь она «дала обет никогда больше не проявлять высокомерия». Но кроме высокомерия существует честолюбие, и оно не только не угасло в Марине, но развилось в неимоверной степени — теперь она была готова на любые жертвы, чтобы вновь стать царицей.

«Воссоединение» с новым «Дмитрием». В мае 1608 г. воеводу и Марину потребовали в Москву, где шли переговоры с поляками о перемирии. Договор о перемирии был подписан 15 (25) июля 1608 г. Но договору все задержанные поляки могли вернуться домой. Марине возвращали свадебные подарки и драгоценности, а воеводе — его вещи... что удалось сыскать. Но Марина должна была отказаться от титула русской царицы и обещала на него не претендовать. Мнишки выехали из Москвы вместе с послами в начале августа 1608 г. Их сопровождал отряд смоленских дворян. Посольский обоз уже приближался к границе, когда из Тушино за ними послали погоню (Мнишек известил «зятя» о маршруте). За этой погоней стояла непростая интрига, о чем откровенно пишет один из тушинцев, ротмистр Николай Мархоцкий:

«Мы решили послать погоню и привезти их в наш обоз. Сделали мы это не потому, что в том нуждались, а больше для вида: надо было показать москвитянам, что наш царь настоящий и поэтому хлопочет о соединении со своей супругой. За ними отправился со своим полком Валявский, но зная, что их возвращение принесет нам только лишние хлопоты, нарочно не догнал. Затем, уже не рассчитывая их настичь, мы снарядили папа Зборовского. А он, не зная в чём дело, так как прибыл недавно, решил оказать царю услугу. Двигаясь со своим полком очень быстро, он догнал их в пятидесяти милях от столицы, под Белой».

Русская охрана рассеялась, а Мнишки были «освобождены». Гордый успехом Александр Зборовский повез их в Тушино, но по дороге обоз был перехвачен другим кондотьером — Яном Сапегой, имевшим свой интерес в деле возвращения царицы. Круг лиц, участвующих в «воссоединении» супругов, разрастался, но Марина думала, что едет к мужу. Она смеялась и пела песни, когда к карсте подъехал шляхтич и сказал: «Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, вы очень веселы и поёте, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой». Марина опечалилась и стала плакать. Это заметил Зборовский и стал допрашивать шляхтича, что он такого сказал царице. Узнав или догадавшись о правде, он велел связать его (в Тушине болтун был посажен на кол). По другой версии, Марину известил о подмене супруга князь Василий Мосальский, сам того испугавшийся и сбежавший к Шуйскому.

Сапега с Мнишками доехали до Звенигорода, где получили письма от «супруга». Он сообщал им, что приболел и просил Марину принять участие в положении святого в Звенигородском монастыре. Сапеге же предложил стать с войском особым лагерем. Подобный ход был вызван беспокойством тушинского гетмана — Ружинского, что власть уйдет от него к Сапеге или Мнишку. Не было ясности и с Мариной — в ставке самозванца опасались скандала и хотели, чтобы перед встречей «супругов» все было улажено. Пан воевода дважды ездил к «зятю». Сначала они ни о чем не договорились. 5 сентября воевода «во второй раз ездил к самозванцу познавать тот это или не тот», как ехидно записал секретарь Сапеги. На сей раз Мнишек его познал. Улучшение памяти «тестя» стоило самозванцу грамоты с обязательством вручить Мнишку 300 тыс. рублей и передать 14 городов.

Марина тоже сдалась. При первой встрече, 6 сентября, царица отвернулась от «мужа», но уже 10 сентября, после уговоров заботливого отца, она приехала в Тушино и «супруги» бросились друг другу в объятия, плача от счастья. Начались пиры в честь их воссоединения. Царица договорилась с «мужем», что они не будут близки, пока он не овладеет престолом. Все же, спустя некоторое время, их обвенчал католический священник^[79]. Пан воевода скоро осознал, что 300 тыс. рублей и северские города остаются миражом и что у «зятя» советников без него хватает. Раздосадованный, в январе 1609 г. он уехал в Польшу, холодно простившись с дочерью. Супруги остались вдвоём, и жизнь Марины оказалась связанной с человеком, именуемым современниками цариком и вором, а историками Лжедмитрием II (хотя на самом деле вторым ложным «Дмитрием» был Михаил Молчанов, полгода выдававший себя за «Дмитрия» в замке Самбор).

Явление нового «Дмитрия». «Дмитрий Иванович» объявился 12 июля 1607 г. в Стародубе-Северском, неподалеку от литовской границы. Месяцем раньше — 12 июня 1607 г., он тайно приехал в Стародуб и назвался Андреем Нагим, царским дядей. Его сопровождали «московский подъячей Олешка Рукин» и торговый человек Григорий Кашинец. «Нагой» говорил, что прислал их вперед царь Дмитрий узнать, все ли ему рады, а он жив, скрывается от изменников. Стародубцы возопили единодушно: «Все мы ему рады; скажите нам, где он ныне, пойдём все к нему головами». Приезжие обещали, что царь скоро явится с тысячей конных. Прошло четыре недели, царь не являлся, а Рукин разъезжал по окрестным городам и рассказывал о воскресшем Дмитрии. В Путивле его схватили и спросили, где царь. Рукин сказал — в Стародубе. С несколькими десятками дворян его отправили показать царя, обещав запытать, если обманет. По приезде его повели к дыбе, но он указал на Нагого. Подступились к Нагому, тот поначалу отказывался, а когда ему пригрозили, разозлился и, схватив палку, закричал: «Ах, вы, блядьи дети, вы ещё не узнаете меня? Я — Государь!» Народ пал в ноги.

За полгода до явления в Стародубе «Дмитрий» показался в Литве. В начале февраля 1607 г. королевское правительство в Кракове получило «Новины» из Витебска, где сообщалось: «23 января 1607 г. — заслуживающие доверия новости о Дмитрии, московском царе... Ожил и восстал из мёртвых Дмитрий Иванович... царь Дмитрий... приехал в Витебск, откуда, открыто показав себя всем, написал письмо рыльским мещанам». Царь писал, что бежал из Рыльска от посланцев Шуйского, обещавших 20 тыс. рублей за его голову. Одевшись в монашеское платье, он сел в повозку и за ночь добрался до Витебска. Автор «Новин» сообщает, что «пятого дня» царь Дмитрий посылал в Рыльск письма.

В декабре 1606 г. в Литву приезжал от Болотникова «царевич Пётр» и прожил в окрестностях Витебска две недели. С ним встречались шляхтичи Сенкевич и Зенович, который через полгода переправит «Дмитрия» в Россию. Скрынников уверен, что Болотников послал «Петра» найти и доставить «царя». Но «Пётр» его не дождался — войско Болотникова разбили под Москвой, и он уехал к повстанцам. Через три недели в Витебске появился «Дмитрий», объявил свое царское имя, написал в Рыльск письма и... исчез. Как пишет белорусский священник Фёдор Филипович, автор «Баркулабовской летописи», только «почали познавати онаго Дмитра», а тот сбежал, «аж до Пропойска увышол». Там староста чечерский Зенович посадил его в тюрьму. Очевидно, заключенный согласился вновь стать самозванцем. Через неделю урядник Рагоза по указанию Зеновича отвел его вместе со слугами на Попову Гору, за границу московскую. Было это 23 мая 1607 г.

Кем был Тушинский вор? При дворе Шуйского сходились, что новый самозванец из духовного сословия и образован: знает твердо «Св. Писание» и «Круг церковный», говорит и пишет не только по-русски, но и по-польски. Поляки же находили самозванца плохо воспитанным. «Этот Царик был мужик грубый, обычаев гадких, в разговоре сквернословный», — писал ротмистр Самуил Маскевич. Не замечен он и во владении оружием. Всё указывало на низкий социальный статус. О его происхождении ходили разные слухи. Князь Дмитрий Мосальский, примкнувший к вору, под пыткой показал, что «тот-де вор с Москвы с Арбату от Знамения Пречистый из-за конюшен попов сын Митка, а отпущал-де его с Москвы князь Василий Мосальский за пять ден до расстригина убийства». Надежнее выглядит летопись священника о. Фёдора из Баркулабово под Могилевом. В ней сказано, что самозванец был приходским учителем в Шклове: «Бо тот Дмитр Нагий был напервей у попа шкловского именем, дети грамоте учил, школу держал». Потом он учил детей в Могилеве, в школе священника Фёдора Сасиновича. Прислуживал и у Терешки, «который проскуры заведал при Церкви святого Николы» в Могилеве: «И прихожувал до того Терешка час немалый, каждому забегаючи, послугуючи». По бедности учитель круглый год носил старый кожух и баранью шапку: «а мел на собе оденье плохое, кожух плохий, шлык баряный, в лете в том ходил».

Преподобному Фёдору вторит Конрад Буссов, служивший наёмником у царика. Он пишет, что в его появлении участвовали люди, близкие к Мнишеку, и болотниковцы. Первые нашли «у одного белорусского попа в Шклове... школьного учителя, который по рождению был московит, но давно жил в Белоруссии, умел чисто говорить, читать и писать по-московитски и по-польски. Звали его Иван... Это был хитрый парень. С ним они вели переговоры до тех пор, пока он, наконец, не согласился стать Димитрием. Затем они научили его всему и послали в Путивль с господином Меховецким». Мацей Меховецкий, ветеран похода первого самозванца, занимал важнейшее место в интриге. Маскевич пишет, что Меховецкий как-то увидел человека, «телосложением похожего на покойника, решился его возвысить, и стал разглашать в народе, что Димитрий ушел от убийственных рук Москвитян». Он «воскресил» Дмитрия: «зная все дела и обыкновения первого Димитрия, заставлял второго плясать по своей дудке».

О еврействе самозванца. Иезуит Каспар Савицкий, обративший в католичество Отрепьева, в своем дневнике сообщает, что первый «Дмитрий» имел при себе крещёного еврея по имени Богданка, коего употреблял для сочинения писем на русском языке. По смерти «Дмитрия» этот человек бежал в Литву, в Могилев, где «один протопоп... принял его в дом свой, поручил ему в заведывание находящуюся при его церкви русскую школу, и обращался с ним как с другом и приятелем. Но Богданка отплатил неблагодарностью за гостеприимство протопопа, и домогался преступной связи с его женою; потому протопоп приказал высечь его и выгнал из своего дома». Богданка надумал назваться Дмитрием, но недалеко от русской границы, куда пробирался, был принят за лазутчика и взят под стражу. Вины за ним не нашли, его отпустили, и он ушел в землю Северскую, в город Стародуб.

Три автора — о. Федор, Буссов и Савицкий — утверждают, что самозванец учительствовал в Могилеве, а потом объявил себя царем Дмитрием. При этом о. Фёдор не пишет о его происхождении, у Буссова он московит Иван, у Савицкого — выкрест Богданка. О. Фёдор жил в тех местах, где учительствовал самозванец, Буссов у него служил, а Савицкий его вообще не знал. Секретарь Богданка у первого ««Дмитрия» не служил, но был думный дьяк Богдан Сутупов, бежавший после его гибели и ставший окольничим и дворецким у второго «Дмитрия». Если среди переписчиков в царской канцелярии и был крещёный еврей, Савицкий, приехавший на свадьбу царя и занятый переговорами, вряд ли его видел. Сведения о Богданке патер скорее всего получил от других иезуитов.

Часто пишут, что Карамзин знал о еврействе Лжедмитрия II. На самом деле историк высказывается осторожно: «... разумел, если верить одному чужеземному историку, и язык еврейский, читал Тальмуд, книги раввинов, среди самых опасностей воинских». Карамзин ссылается на книгу Станислава Кобержицкого, опубликованную в 1655 г. Польский историк сообщает, что после гибели царика в его вещах были найдены библия, талмуд на еврейском языке и кожаные ящики на ремнях, привязываемые ко лбу во время молитвы. Автор не указал источник сведений. Во время Смуты ему не было и десяти лет. В «Истории Димитрия... и Марины Мнишек», приписываемой Мартину Стадницкому, сообщается, что после гибели царика в его вещах нашли Талмуд, еврейские письмена, и бумаги, написанные на еврейском. «История» Стадницкого представляет компиляцию 60-х годов XVII в. и содержит сведения, нередко недостоверные.

О талмуде есть запись в «Дневнике похода Сигизмунда III в Россию в 1609 г», который вели секретари короля. Там сказано, что когда царик сбежал из Тушина, «у него после побега нашли талмуд». Стоит отметить крайнюю неприязнь к царику секретарей короля. Они рисуют его презренным негодяем: «...он человек ничтожный, необразованный, без чести и совести, страшный хульник, пьяница, развратник... ни сам не придумает ничего дельного, ни советов не принимает, не бывает ни на каком богослужении, о поляках... ничего хорошего не думает и не говорит, и если бы имел силу и возможность, то всех их истребил бы». Еврейство добавляет чёрных красок в этот портрет. Наёмники, знавшие царика лично — Ян Сапега, Йозеф Будило, Миколай Мархоцкий и Конрад Буссов, — ничего о его еврействе и талмуде не пишут.

До воцарения Романовых из русских о еврействе самозванца писал лишь новгородский митрополит Исидор. Зато в грамотах царя Михаила Романова европейским монархам всегда присутствует история Смуты с указанием, что после гибели «вора еретика» Гришки Жигимонт король и паны-рада «нашли другого вора родом жидовина, называючи ево Царем Дмитрием». Подобные сообщения повторяются на протяжении десяти лет, начиная с извещений о восшествии на престол Михаила Фёдоровича, отправленных в 1513—1515 гг. императору Матвею в Вену, штатгальтеру Голландии принцу Морису Оранскому и королю Франции Людовику XIII, и вплоть до трактата о дружбе и торговле, заключенного с королем Англии Яковом I (1623).

Из современных историков версию о еврейском происхождении Лжедмитрия II поддержал Р.Г. Скрынников. Он писал: «Иезуиты... утверждали, что имя сына Грозного принял некий Богданка, крещёный еврей, служившим писцом при Лжедмитрии I... После восшествия на престол в 1613 году Михаил Романов официально подтвердил версию о еврейском происхождении Тушинского вора... Филарет Романов долгое время служил самозванцу в Тушине и знал его очень хорошо, так что Романовы говорили не с чужого голоса... После гибели Лжедмитрия II стали толковать, что в бумагах убитого нашли Талмуд и еврейские письмена... Смута все перевернула. Лжедмитрии I оказался католиком. "Тушинский вор" — тайным иудеем». Со Скрынниковым согласен его ученик, И.О. Тюменцев, автор монографии о движении Лжедмитрия II. Здесь следует указать, что Филарет с 1611 по 1619 г. находился в польском плену и не участвовал в составлении царских грамот. В «Новом летописце», составленном с санкции патриарха Филарета в 1620-е гг., о Воре сказано: «Тово же Вора Тушинского... отнюдь никто ж не знавше; неведомо откуды взяся. Многие убо, узнаваху, что он был не от служиваго корени; чаяху попова сына иль церковного дьячка, потому что Круг весь Церковный знал».

Скрынников отвергает мысль, что «шкловского бродягу называли евреем, чтобы скомпрометировать»: ведь в 1613 г. Лжедмитрий II был мёртв, и «надобности в его дискредитации не было». Но дело было не в самозванце — московская дипломатия выступала против Сигизмунда. В грамоте принцу Оранскому о нём сказано прямо: «Сигизмунд послал жида, который назвался Дмитрием царевичем». Семь лет польский король пытался оружием посадить на московский престол сына Владислава. Королевич не отказался от претензий на престол и после заключения перемирия (1618). Находясь под угрозой польского вторжения, Кремль делал все возможное, чтобы показать свою правоту правителям Европы. Сигизмунда обвиняли в нарушении крестного целования о мире, заключенном в 1601 г., в поддержке чернокнижника Гришки Расстриги и в приводе «жидовина» Богданки.

Особо следует сказать о портрете Лжедмитрия II. Портрет этот можно увидеть в большинстве статей о самозванце. На нем изображен темноглазый и горбоносый человек в шапке с пером. Скрынников посчитал портрет важным доказательством. В 1988 г. он писал: «Сохранилась польская гравюра XVII века с изображением самозванца. Польский художник запечатлел лицо человека, обладавшего характерной внешностью. Гравюра подтверждает достоверность версии о происхождении Лжедмитрия II, выдвинутой Романовыми и польскими иезуитами». Позже выяснилось, что гравюра взята из книги «Древнее и нынешнее состояние Московии», вышедшей в Лондоне в 1698 г. В последнем издании книги «Три самозванца» (2007) Скрынников пишет о гравюре уже по-другому: «Может ли гравюра помочь вопросу о происхождении самозванца? Вряд ли. Портрет XVII века изображает восточного владетельного князя, никакого отношения к русской истории не имеющего».

Нет сомнений, что царик имел славянскую внешность и говорил как природный русский. Иначе он не подошел бы на роль царя Дмитрия и не продержался в ней четыре года. Никто из лично знавших его поляков (легко различавших евреев) и русских (различавших чужой акцент) не заподозрил его в еврействе или в том, что он не московит.

Стоит заметить, что в XVII в. среди евреев Речи Посполитой не было людей, говоривших без акцента по-русски. Между собой евреи говорили на идише, а с иноверцами общались на польском или на местном западнорусском диалекте, причем с сильным акцентом. Даже немногие евреи, принявшие православие (обычно принимали католичество), переходили на местное украинское или белорусское наречие, но не на русский язык. Нет сообщений и о крещении шкловского учителя, хотя в те времена это было заметным событием.

Очевидно, что самозванец не походил на еврея ни внешне, ни по языку. Но, если верить польским авторам, он исповедовал или изучал иудаизм и мог читать на иврите. Скорее всего, шкловский учитель был из жидовствующих. Русские жидовствующие, многочисленные в Новгороде в начале XVI в., были разгромлены Иваном III. Многие бежали в Литву, где слились с евреями, другие — на российскую украйну, в полусвободное пограничье. Здесь могли осесть деды и бабки самозванца. Ересь они скрывали, но глубоко изучали Священные Писания. Один из потомков ушел в Литву и стал учительствовать. Грамотность и знание Библии приносили ему скудный достаток, пока прелести попадьи не довели до беды и он не оказался на улице. Там, усмотрев внешнее сходство с убитым в Москве царем, его подобрал пан Меховецкий.

От Стародуба до Тушина. Превращение ложного Нагого в царя, свершившееся в Стародубе, было подготовлено. «Новый летописец» называет «начальным» человеком «воровства» боярского сына Гаврилу Верёвкина. Пошли слухи, что самозванец из Верёвкиных. «Назвался иной вор царевичем Дмитреем, а сказывают сыньчишко боярской Верёвкиных из Северы», — записано в «Пискарёвском летописце». По Палицыну, ложным Дмитрием нарекли «от Северских градов попова сына Матюшку Верёвкина». Поляк Мархоцкий называет самозванца «сыном боярина» (боярским сыном) из Стародуба. Если принять версию, что самозванец из жидовствующих, то слухи эти могли быть правдой. Гаврила Верёвкин мог быть с ним даже в родстве. В дальнейшем царик отблагодарил Верёвкина, дав ему чин думного боярина, вотчины и поместья.

Верёвкин не был, конечно, зачинателем интриги с «царем Дмитрием». Вскоре после открытия царя в Стародуб прибыл из Белоруссии Мацей Меховецкий с отрядом в 700 всадников, а от болотниковцев приехал атаман Иван Заруцкий. Атаман приветствовал «царя» и стал вспоминать совместный поход на Москву. Устроили турнир между царём и Заруцким. Ожидали, что «Дмитрий», известный рыцарским мастерством, победит атамана, но когда всадники съехались, Заруцкий вышиб царя из седла. Народ кинулся ловить супостата и уж принялся бить, но царь встал и, засмеявшись, сказал, что упал нарочно, чтобы проверить верность народа своего, а теперь видит, что люди ему преданы. Пусть отпустят Заруцкого — он его лучший слуга. Историки по сей день гадают о причинах падения самозванца. Скорее всего Заруцкий недооценил шаткость учителя в седле и случайно вышиб его. Такое не делают на публику. Вылететь из седла — не с кресла упасть.

Меховецкий и Заруцкий разделили власть: Меховецкий стал войсковым гетманом и возглавил поляков, а над русскими начальствовал Заруцкий, пожалованный самозванцем думным боярином, главой казачьего приказа. Настала пора идти на выручку Болотникову. Царик на людях показывался мало, но рассылал грамоты по южной России, Белоруссии и Украине. Отец Фёдор из Беркулабова пишет, что тот, кто именует себя «правдивый певный царь восточный Дмитр Иванович, праведное слонце... почал лысты писати до Могилева, до Оршы, до Мстиславля, Кричева, до Менска и до всих украинных замков, абы люде рыцерские, люде охотные... прибывали, гроши брали его». Жизнью царика заправлял Меховецкий. Он учил его манерам, рассылал письма от имени «Дмитрия» и набирал войско, «обещая по 70 злотых на коня гусарского и по 50 на казацкого».

Поначалу к царику шёл больше простой люд. Из поляков, кроме Меховсцкого, несколько сотен конных привели Йозеф Будило и Миколай Харлинский. К сентябрю 1607 г. войско самозванца не превышало трёх тысяч, с ними выступили в поход на Тулу. Начали успешно: заняли Брянск, Карачев, разбили московский отряд под Козельском, но тут пришла весть, что болотниковцы в Туле сдались, и пришлось срочно отступать к Карачеву. В октябре начался распад войска самозванца. Ушли запорожцы, потребовали расчёта поляки, а русские стали поговаривать, что лучше сдать вора царю Василию и заслужить прощение. Самозванец прибег к испытанному приему — сбежал в Орёл, взяв с собой поляка и дюжину русских. Ночью один из русских подошел к нему с ножом, но царик разбудил спящего рядом поляка, и убийца сделал вид, что встал случайно. Наутро приехали гонцы от Меховецкого, уговаривали вернуться, но царик не смог договориться с Меховецким и выехал в Путивль.

По дороге самозванец встретил поляков, спешащих в его лагерь. На их расспросы он попытался выдать себя за другого, но был раскрыт.

Тогда царик признался, что бежал из лагеря от поляков, грозивших вернуться в Польшу, и от русских, желающих выдать его Шуйскому. Поляки в Путивль его не пустили, и вместе с ними царик вернулся в лагерь под Карачев, а потом в Орёл. Власть его укрепилась. Заруцкий привел несколько тысяч донских казаков. С Украины пришел князь Адам Вишневецкий, признавший в самозванце покойного друга «Дмитрия». Из Литвы прорвался Александр Лисовский, участник рокоша, осужденный королем на смерть.

Зимовал самозванец в Орле. При нём появилась «Боярская дума» из бывших болотниковцев: в ней было двое захудалых князей, дворян московских, остальные же — из детей боярских, дьяков и даже казак Заруцкий. Эта Дума зимой 1607/1608 г. готовила законы о поместном землевладении. Был издан указ «царя», согласно которому присягнувшие ему холопы получали поместья господ, перешедших к Шуйскому, и право жениться на их дочерях. Речь идет о «боевых холопах» — разорившихся и запродавших себя детях боярских. За счёт поместий «изменников» наделялись также землей присягнувшие царику дворяне и реже казаки. В этот период не приходится говорить о польском влиянии на самозванца. Всё решали бывшие болотниковцы, выражавшие интересы мелкого дворянства, казаков и «боевых холопов».

Обстановка изменилась с появлением князя Романа Ружинского (Рожинского). Украинский князь, обременённый долгами, заложил ещё незаложенные земли, набрал четыре тысячи гусар, в декабре 1607 г. пересек границу и стал в Чернигове. Оттуда он отправил послов в Орёл известить, что готов служить «Дмитрию Ивановичу». По возвращении послов спросили, тот ли этот Дмитрий? На что они отвечали двусмысленно: «Он тот, к кому вы нас посылали». К весне войско Ружинского продвинулось к Орлу и остановилось в Кромах. К «Дмитрию» отправили новое посольство договориться об оплате войска. Один из послов, Миколай Мархоцкий, оставил описание встречи. Как он пишет, царик сразу заявил послам «на своем московском языке»:

«Я был рад, когда узнал, что идет пан Рожинский, но когда получил весть о его измене, то желал бы его воротить. Посадил меня Бог в моей столице без Рожинского в первый раз, и теперь посадит. Вы требуете от меня денег, но таких же как вы, бравых поляков, у меня немало, а я им ещё ничего не платил. Сбежал я из моей столицы от любимой жены и от милых друзей, не взяв ни деньги, ни гроша. А вы собрали свой круг на льду под Новгородком и допытывались, тот я или не тот, будто я с вами в карты игрывал».

Послы возмутились: «Знаем, — ты не тот уже хотя бы потому, что прежний царь знал, как уважить и принять рыцарских людей, а ты того не умеешь. Ей Богу, жаль, что мы к тебе пришли, ибо встретили только неблагодарность. Передадим это пославшим нас братьям, пусть решают, как быть». Послы хотели уехать, но царик испугался, просил остаться на обед и передал, чтобы не обижались — мол, говорил так нарочно. Стали думать, кто настроил царика, и решили, что Меховецкий — из боязни, что придется уступить гетманство Ружинскому. Вернувшись в Кромы, послы обо всем рассказали войску. Решили вернуться в Польшу, но поляки Меховецкого просили, чтобы князь приехал и снесся с «Дмитрием». Они были недовольны гетманом, не обеспечившим выплату денег. Ободренный Ружинский с отрядом гусар и пехоты выехал в Орёл.

По приезде в Орёл Ружинскому передали, чтобы ехал к царской руке. Он поехал, но когда его просили обождать — царь, «мол, ещё моется... такая у него была привычка — каждый день мыться в бане... так сбрасывает свои заботы», — князь продолжил путь и, несмотря на возражения, вместе со свитой вошел в царские покои. Пришлось царику, как бы не видя поляков, пробираться к «трону». Когда он сел, Ружинский произнес речь и поцеловал царскую руку. Пошли к руке и другие поляки. Царик пригласил всех на обед: Ружинский сел с ним; остальные — за общим столом. Царик расспрашивал поляков о рокоте, говорил, что не хотел бы быть королем «ибо не для того родился московский монарх, чтобы ему мог указывать какой-то Арцыбес^[80]...». Переговоров не было ни в этот, ни в другой день. Ружинский собрался уезжать, но поляки Меховецкого просили обождать до завтра, обещая созвать круг и низложить гетмана. На следующий день они низложили Меховецкого, запретив под страхом смерти появляться в войске, и выбрали гетманом Ружинского. Царику передали, что если хочет, чтобы войско осталось с ним, пусть назовёт тех, кто обвинял в измене Ружинского и его людей. «Дмитрий» обещал приехать в круг.

Наутро он явился в златоверхой шапке, на богато убранном коне, с «боярами» и стрельцами. Когда он въехал в круг, поднялся гомон. Царик решил, что спрашивают, тот ли он царь, и крикнул: «Цыть, сукины дети, не ясно, кто к вам приехал?» Поляки сдержались и потребовали, чтобы царь назвал тех, кто представил изменниками гетмана и его войско. Царик приказал говорить одному москвитянину, но прервал его, сказав: «Молчи, ты не умеешь на их языке говорить, вот я сам буду!» И начал так: «Прислали ко мне вы с тем, чтобы я вам назвал и выдал моих верных слуг, которые меня кое в чём предостерегали. Не пристало московским монархам выдавать своих верных слуг. И касается это не только вас, но если бы сам Бог, сойдя с небес, приказал мне совершить подобное, и то я не послушал бы». Поляки закричали, что тогда уйдут, на что царик ответил: «Как хотите, хоть и прочь подите». Начался шум и крики: «Убить мошенника, зарубить! Поймать разбойника!» «Он был настолько храбр, — пишет Мархоцкий, — что в этом разброде раз или два оглянулся, поворачивая коня, а потом уехал в город... Чтобы царь не сбежал, мы прямо на круге выбрали стражу и поставили при нём. От отчаяния он решил себя уморить и выпил немыслимо сколько водки, хотя всегда был трезвым».

Весь день и ночь бегали придворные между двором и войском, стараясь привести стороны к согласию. Наутро царик приехал к полякам и стал оправдываться, что слова «Цыть, сукины дети» сказал не им, а стрельцам. Поляки сделали вид, что поверили. Согласие было достигнуто, и Ружинский вернулся в Кромы, а царик в Орёл. С кем же вел переговоры Ружинский, когда царик с горя напился в усмерть? С атаманом Заруцким, считает И.О. Тюменцев. Ведь Заруцкий привел с Дона 5 тыс. казаков. Надеясь на них, царик решился противостоять Ружинскому. И проиграл — Заруцкий предпочел разделить власть с Ружинским. Этот переворот лишил царика даже подобия власти, перешедшей к Ружинскому, хотя поначалу, находясь при Заруцком, он сохранял некоторую свободу.

Ружинский изменил социальное лицо движения самозванца. Под его нажимом царик обратился к смолянам с грамотой, в которой возложил вину за обиды бояр и дворян на казацких «царевичей». Он объявил их самозванцами и приказал схватить и повесить семерых своих «племянников», «сыновей» царя Фёдора — Клементия, Савелия, Симеона, Василия, Ерошку, Гаврилку и Мартынку. Царик приглашал к себе на службу всех дворян и детей боярских. Вместо политики смены дворянского сословия был взят курс на объединение дворянства. Царик предпринял ещё одну попытку установить отношения с Сигизмундом (прежде он безответно посылал ему письма) и отправил в Варшаву посольство, но власти Речи Посполитой отказались его признать.

Союз Ружинского и Заруцкого принес военные плоды. В трехдневном сражении под Волховом, 30 апреля — 1 мая 1608 г., войско Дмитрия Шуйского было разбито. У Ружницкого было 13 тыс. казаков и поляков, у Шуйского, по оценке Тюменцева — 25—30 тыс., а не 170 тыс., как пишет Мархоцкий. В разрядных книгах конца XVI — начала XVII в. численность русского войска никогда не превышала 35 тыс. человек. После битвы поляки собрали круг и постановили, что царик должен выплатить жалованье. Он на все соглашался и говорил со слезами: «Я не смогу быть в Москве государем без вас, хочу... всегда иметь на службе поляков: пусть одну крепость держит поляк, другую — москвитянин. Я хочу, чтобы всё золото и серебро, сколько бы ни было его у меня, чтобы всё оно было вашим. Мне же довольно одной славы, которую вы мне принесете. А если... вы всё равно решите уйти, тогда и меня возьмите, чтобы я мог вместо вас набрать в Польше других людей». Этими уговорами он так убедил войско, что все к нему пошли с охотой. В начале июня 1608 г. наёмники подошли к пригородам Москвы. После нескольких попыток обустроиться лагерь разбили в Тушине.

Тушино. Вскоре в Тушине появились находившиеся в Москве польские послы и стали уговаривать наёмников вернуться домой. Переговоры породили в Москве иллюзию скорого мира. Воспользовавшись этим, Ружинский на рассвете нанес удар по московским войскам, стоящим на Ходынке. Русские ещё спали — многих убили, другие бежали. От полного разгрома русских спасла жадность тушинцев, бросившихся грабить лагерь. Меж тем в бой вступил резервный полк, увлекший за собой бежавших ратников. Теперь бежали тушинцы, и только заминка московитов при переправе через речку Химку позволила им отстоять свой лагерь. В этом сражении победителей не было, но тушинцы поняли, что без укреплений не обойтись. С той поры Тушино превратилось в город-крепость со рвами и частоколом. Па полтора года Тушино стало второй столицей России, а его правитель получил прозвище Тушинского вора.

Буссов пишет, что после боя на Ходынке поляки могли легко захватить Москву, но помешал «Дмитрий», сказавший: «Если вы хотите разрушить столицу, а тем самым сжечь и уничтожить мои сокровища, откуда же я возьму тогда жалованье для вас?» Сообщение сомнительное, ведь бой на Ходынке поляки не выиграли. Правда здесь то, что самозванец считал вредным жестокое обращение с населением, но его никто не слушал. Когда в июле 1608 г. Ян Сапега во главе 1700 инфляндских^[81] солдат пересек русскую границу, царик послал ему грамоту, в которой «обещал пожаловать его так, как у него и на уме нет, но требовал, чтоб он, проходя через московские земли, не велел своим ратным людям грабить и насиловать русских жителей». Требование смешное, ведь инфляндцы дотла разорили весь север родной для них Беларуси.

В Тушине возник спор Ружинского и Сапеги. Украинский и белорусский магнаты не могли поделить власть. Сапега не хотел подчиняться Ружинскому и желал быть гетманом, если не всего войска, то по крайней мере инфляндцев. Соглашения удалось достичь к середине сентября. Требования Сапеги были приняты: царик назначил его вторым гетманом, сапежинцам обещал платить «заслуженное» в том же размере, что ветеранам похода. На радостях состоялись пиршества. Рожинский угощал Сапсгу. Сапега Рожинского. Гетманы поклялись в вечной дружбе и обменялись саблями. Царик тоже делал пиры, но не мог угодить полякам. О нем говорили: «московские кушанья грубые, простые; медов и лакомств даёт мало и скупо». Не нравилось им и то, что царик, когда пил за здоровье Сигизмунда, то называл его братом.

Когда пиры закончились, Сапега с 12-тысячным войском отправился на завоевание Замосковья. Навстречу ему послали младшего брата царя, Ивана Шуйского, во главе 20 тыс. ратников. 21 сентября произошло сражение у деревни Рахманцово^[82], проигранное Шуйским. Вслед за тем, «Дмитрия» признали города Замосковья и Поволжья. Если горожане колебались, сапежинцы помогали сделать правильный выбор. Непослушный Ростов Великий был разгромлен. В ноябре 1608 г. под властью Шуйского остались Москва, Смоленск, Новгород, Нижний Новгород, Казань, Коломна, Персяславль-Рязанский и монастыри — Троице-Сергиев и Волоколамский. Остальные города и земли признали царем самозванца либо выжидали, как Устюг Великий, Пермь, Вятка и Сибирь.

Осенью 1608 г. в Тушине появились дворяне высокого ранга и воровская Дума приобрела солидный вид. Особо важным был захват в Ростове митрополита Филарета. Его доставили в Тушино в татарской шапке, одетым в сермягу, и, для полного унижения, в одном возке с какой-то жёнкой. «Дмитрий» принял Филарета с почетом, нарёк его патриархом, облек в священные ризы и вручил золотой посох. Тот разумно не подал виду, что перед ним вовсе не «Дмитрий», сделавший его митрополитом. «Филарет, — пишет Палицын, — разумен сый, и не преклонися ни на десно, ни на шуее [ни направо, ни налево], но пребысть твердо в правой вере». Всё же царик приказал крепко за ним приглядывать. При Филарете его родня заняла важные позиции в тушинской Думе, хотя Заруцкий сохранил влияние.

Для поляков царик как был, так и остался марионеткой. Примером служит убийство Меховецкого в декабре 1608 г. Несмотря на бандо (запрет), бывший гетман появился в войске. Недовольные Ружинским поляки подумывали переизбрать старого гетмана. Ружинский, узнав об этом, велел передать Меховецкому, чтобы убирался из войска, не то он его убьет. Тот укрылся у царика. Тогда, как пишет Мархоцкий, «князь Рожинский взял с собой лишь четырех пажей и схватил его, этим же пажам он приказал его убить. Царь гневался, но не знал, что делать, ибо Рожинский велел передать, что и ему шею свернёт». По другой версии, князь сам зарубил Меховецкого. Он же изгнал из войска друга царика, Адама Вишневецкого. Грозный гетман был всегда пьян, и за охраной Тушина ведал бдительный Заруцкий.Непросто складывались отношения царской четы. Жили они в царской избе в супружеской близости. Второй «Дмитрий», в отличие от первого, Марине не потакал. Когда в январе 1609 г. Ежи Мнишек, недовольный пустыми посулами царика и малой помощью дочери, сухо простился и отбыл в Польшу, она написала вдогонку письмо с сожалением, что не получила благословения, и жалобой на мужа. Марина хочет, чтобы батюшка повлиял на её супруга: «В письмах к его царской милости, упоминали бы и обо мне, прося его о том, дабы я у него почтение и милость иметь могла». Ещё она «усильно» просит 20 локтей узорчатого чёрного бархата на летнее платье «для поста» и сундучок. В следующем письме она просит помочь послам «его царского величества». Пан Ежи не ответил на оба письма.

В письме от 23 марта любящая дочь мягко пеняет родителя за молчание. В письмо вложена записка: «О делах моих не знаю, что писать... нет ни в чём исполнения, со мною поступают так же, как и при вас, не так, как было обещано при отъезде вашем родительском; ...для того вкратце пишу, своих людей не могу послать, ибо надобно дать на пищу, а я не имею». И тут же: «Помню, милостивый государь мой батюшка, как вы с нами кушали лучших лососей и старое вино пить изволили, а здесь того нет; ежели имеете, покорно прошу прислать». Ответа опять не было. В августе Марина просит отца дать весточку, «ибо я, при нынешней печали моей, не зная какой оборот примут дела российские, ни в чём более не нахожу утешения, кроме как чаще получать письма от вас, государя моего родителя». Письма подписаны: «Нижайшая слуга и дочь послушная Марина, царица». Здесь вся Марина: одинокая, плохо разбирающаяся в людях и обстановке, так и не раскусившая своего батюшку, инфантильная, но гордая и честолюбивая «царица московская».

В 1609 г. фортуна начала отворачиваться от самозванца. Сапега так и не смог взять Троице-Сергиев монастырь. Осажденные москвичи дважды побили тушинское войско. В Замосковье и на Севере начались восстания против лихоимства поляков, и города вновь присягали Шуйскому. Михаил Скопин выступил из Новгорода и вместе со шведами продвигался на юг. В эти дни самозванец проявил больше понимания, чем его полководцы. Он, как мог, пытался остановить грабежи и насилия в присягнувших ему землях, особенно выступал против разорения монастырей. Но не имел средств противостоять переходу сбора налогов от тушинских чиновников в руки иноземных приставов и загонщиков, дочиста грабящих крестьян. Даже дворцовые земли, обеспечивающие царские доходы, не удавалось оградить от разграбления.

Самозванец раньше других усмотрел опасность похода Скопина и требовал от Сапеги оставить осаду Троице-Сергиева монастыря, чтобы «благосклонность ваша... наискоре сами поспешали» соединиться со Зборовским в Твери, «что большую пользу принесет, чем штурмы», обещая доставить ему ядра, пули и порох. Сапега не двинулся с места, и Зборовский был разбит. В следующей грамоте не без раздражения написано: «Мы не раз писали уже, напоминая, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в руках наших, когда Бог удостоит... Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим... оставить там всё и спешить, как можно скорее, со всем войском вашим к главному стану». Внизу приписано рукой «Дмитрия»: «Чтобы спешил как можно скорее». Узнав, что шведы оставили Скопина и он ушёл к Калязину, «царь» просит Сапегу не расслабляться: «Бдительное иметь на них потребно иметь око, и о всем давать нам знать; ...также прилагать старание, чтобы поспешно настигнув его... как наискорее могли бы уничтожить». Грамота дана 8 августа; а 12 августа «Дмитрий» посылает новую грамоту с требованием идти на Калязин. 24 августа Сапега наконец подошёл к городу. Но Скопин уже собрал силы и разбил Сапегу (28 августа 1609 г.).

Приведённые документы не вяжутся с образом ничтожества, каким принято изображать Лжедмитрия II. Далеко не однозначны и его отношения с Мариной. Многое остается скрытым, но очевидно, что самозванец вовсе не ущемлял гордую полячку и не вызывал у неё отвращения. Несмотря на жалобы на бедность, Марина имела возможность послать бернардинцам в Самбор массивные серебряные подсвечники для алтаря костёла. Были и супружеские отношения, интимная близость, нежные слова. Это мало кем замеченная привязанность (или любовь) выдержала испытание в момент краха Тушинского лагеря, когда, казалось, у самозванца не осталось возможностей для борьбы за престол.

В конце августа 1609 г. Сигизмунд двинулся на Смоленск и перед тушинскими поляками встал вопрос — что делать. Король требовал идти под его знамена; наёмники со своей стороны хотели получить «заслуженное» — то, что обещал самозванец. Многие считали, что Сигизмунд должен уйти и не мешать им закончить начатое. В это время царик, желая удержать поляков, выдал обязательства передать наёмникам в кормление Северские земли. Марина также подтвердила эти обязательства. Но это мало помогло — в декабре в Тушино прибыли королевские комиссары, намеренно избегавшие встречи с «Дмитрием». На предложения представиться царику они отвечали, что имеют полномочия вести переговоры с «рыцарством» и московскими боярами, но не с проходимцем. Царик и царица могли лишь наблюдать из окон за проезжающими комиссарами. Уехать из Тушина «Дмитрий» не мог — поляки его крепко стерегли.

Пока шли переговоры, в палаты к царику тайно пробрался изгнанный из войска Адам Вишневецкий. Царик обрадовался другу и устроил попойку. Он подарил князю коня, саблю и одежду, украшенную соболями и жемчугом. О подарках тут же пошли слухи, и в царскую избу ворвался гетман Ружинский. Он бил палкой пьяного князя Адама до тех пор, пока не сломал палку, и предупредил, что если тот не уберется из лагеря, то кончит, как Меховецкий. На протесты царика и упреки в переговорах за его спиной Ружинский, замахнувшись булавой, закричал: «Эй, ты, московитский сукин сын! Зачем тебе знать, какое у послов до меня дело! Чёрт тебя знает, кто ты такой. Мы, поляки, так долго проливали за тебя кровь, а ещё ни разу не получали вознаграждения и того, что нам положено ещё».

В тот же вечер «Дмитрий» пришел к супруге, упал к её ногам и со слезами сказал: «Польский король вошел в опасный для меня сговор с моим полководцем, который так меня сейчас разделал, что я буду недостоин появляться тебе на глаза, если стерплю это. Или ему смерть, или мне погибель, у него и у поляков ничего хорошего на уме нет. Да сохрани господь меня на том пути, в который я собираюсь отправиться, сохрани господь от лукавого и тебя, остающуюся здесь». Переодевшись в крестьянское платье, он и его шут, Пётр Кошелев, спрятались в санях, прикрытые тесом, и несколько казаков скрытно вывезли их из лагеря. Произошло это 27 декабря (ст. стиля) 1609 г.

Царик направился в Калугу, всегда ему верную. Как пишет Буссов, сначала он заехал в соседний с Калугой монастырь и послал монахов в город сказать, что поганый польский король не раз требовал, чтобы он уступил ему Северские земли. Но он ему отказал, дабы там не укоренилась поганая вера, а теперь король подговаривает служивших у царя поляков, чтобы они схватили его и отвезли к королю. «А он, Димитрий, узнав об этом, скрылся и спрашивает теперь народ, что они собираются делать и решить в его деле. Если они останутся ему верны, то он приедет к ним, с помощью Николая Угодника и всех присягнувших ему городов отомстит... Он готов умереть вместе с народом за христианскую [русскую] веру и все остальные поганые веры искоренит, польскому же королю ни села, ни деревеньки, ни деревца, ни тем более города или княжества не уступит». Слова эти очень понравились калужцам. Они пришли в монастырь, поднесли «царю» хлеб и соль, отвели в кремль, в воеводские палаты, подарили одежду и лошадей, позаботились о кухне и припасах. Судьба снова улыбнулась самозванцу.

Наутро в Тушине начался переполох: никто не знал, куда девался царик, убили его или он убежал. Одни наёмники бросились грабить царскую избу, другие разворошили обоз комиссаров — искали тело в посольских повозках. Наёмники обвиняли Ружинского, что тот пленил или умертвил царика, и требовали обыскать его покои. Гетману с трудом удалось оправдаться и утихомирить солдат. Через несколько дней из Калуги приехал пан Казимирский, сообщил, что государь жив и здоров, и привёз от него письма. Царик писал, что жизни его угрожали изменники — Роман Ружинский и Михайло Салтыков, но теперь он в безопасности и приглашает верных поляков и казаков идти в Калугу, обещая выплатить заслуженное и дать новые пожалования. Опять поднялся шум, и опять гетман успокоил крикунов. Казимирского он пригрозил повесить, а письма велел сжечь.

Никто не заметил любовную записку самозванца Марине. В ней он писал: «Тому Бог свидетель, что печалюсь я и плачу из-за того, что о тебе, моя надежда, любимая-с, дружочек маленький, не даёшь мне знать, что с вами происходит, мой-с ты друг, знай, что у меня за рана, а больше писать не смею». Марина и дальше получала записки от «супруга». Он звал к себе, называл ласковыми словами — «птичка», «любименькая», «мое сердце», и у брошенной женщины зрело желание бежать к «Дмитрию». Но сначала Марина написала письмо Сигизмунду. Пожелав ему успехов, она указала на свое «законное право на московский престол... скрепленное венчанием на царство, утвержденное признанием меня наследницей и двукратной присягой всех государственных московских чинов». Писала, что надеется на доброту короля, что он примет ее, семью вознаградит и овладеет Московским государством путем союза. Ответа не последовало, и она поняла, что нужна лишь мужу.

В середине февраля 1610 г. в Тушино вернулся ездивший в Калугу Януш Тышкевич. Он привез письмо самозванца, в котором тот вновь предлагал войску идти в Калугу, обещая выплатить все долги. Это письмо привело к драке между наёмниками. Солдаты Тышкевича обстреляли Ружинского. Лишь с трудом удалось предотвратить общее сражение. Вдобавок снялись с места и направились в Калугу донцы и татары. Зборовский не смог их задержать и обратился к Ружинскому. Гетман бросил на пеших казаков польскую конницу. Дорога на Калугу усеялась трупами. В гибели казаков Ружинский и Зборовский обвинили Марину, призывавшую к уходу в Калугу, и грозили бросить ее в тюрьму. 13 февраля царица бежала из Тушина. В царской избе осталось письмо «рыцарству». Оно известно в редакции Карамзина, но там не видно Марины и стоит привести выдержки из перевода оригинала:

«...Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня равняли на своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали!.. Тревоги и смерти полно сердце от угроз, что не только, презирая мой сан, замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать, но и побуждали некоторых к покушению на мою жизнь!.. Теперь, оставшись без родителей, без родственников, без кровных, без друга и без защиты... препоручив себя всецело Богу, вынужденная неволей, я должна уехать к своему супругу, чтобы сохранить ненарушенной присягу и доброе имя... Посему объявляю это перед моим Богом, что я уезжаю, как для защиты доброго имени, добродетели, сана — ибо, будучи владычицей народов, царицей московской, возвращаться в сословие польской шляхтенки и становиться опять подданной не могу, — так и для блага сего воинства, которое, любя добродетель и славу, верно своей присяге».

В дороге Марина сбилась с пути и была перехвачена разъездом сапежинцев. Так она попала в Дмитров, в лагерь Сапеги. Пан Ян, опекавший Марину, был всегда с ней галантен. Правда, по-солдатски, — как-то у неё в гостях он до того упился, что, возвращаясь, упал с лошади. И сейчас Сапега хорошо принял беглянку, но праздника не получилось: к Дмитрову подступили войска Скопина.

Дальнейшее описал Мархоцкий: «... царица выказала свой мужественный дух. Когда наши вяло приступали к обороне вала, а немцы с москвитянами пошли на штурм, она выскочила из своего жилища и бросилась к валу: "Что вы делаете, злодеи, я — женщина, и то не испугалась!" Так, благодаря её мужеству, они успешно защитили и крепость, и самих себя». Когда московиты ушли и Марина собралась в Калугу, Сапега хотел воспрепятствовать, но она сказала: «...у меня есть три с половиной сотни донских казаков, и если понадобится, дам битву». И Сапега больше не вмешивался. Буссов, впрочем, утверждает, что Сапега сам ей посоветовал ехать в Калугу и дал в провожатые «московитских немцев и 50 казаков». Царица, одетая в польский мужской костюм из красного бархата, в сапогах со шпорами, с ружьем и саблей, на быстром коне «не хуже любого воина проехала 45 немецких миль и ночью после Сретенья прибыла в Калугу».

Самозванец и Марина в Калуге. «Дмитрий» встретил супругу радостно. Он и раньше пытался её выручить: посылал за ней в Туши но три тысячи казаков, но Ружинский их рассеял, пытался склонить привезти царицу жадных до денег поляков. Тем, кто привезет Марину, обещал заплатить по 30 злотых на всадника. Теперь Марина сама явилась, и стал в Калуге новый царский двор. Немалая часть «бояр» и «думных дьяков» перебралась из Тушина в Калугу. Первые места заняли князья Григорий Шаховской и Дмитрий Трубецкой. Самозванца по-прежнему признавали города мятежного юга России — от Северщины до Астрахани, и сверх того Псков, Великие Луки и города Новгородчины. Составилось новое войско из служилых людей и казаков. Слова царика, что он искоренит поганые веры, нашли самый широкий отклик, особенно у казаков, мечтавших отомстить за избиение донцов Ружинским. Повсеместно начались нападения на небольшие отряды поляков, был истреблен крупный отряд Млодского. Но войны тушинцам объявлено не было: «Дмитрий» ещё надеялся переманить наёмников.

После измены наёмников в Тушине самозванец при малейшем подозрении расправлялся с иноземцами. О расправах в Калуге пишет свидетель, Конрад Буссов. Первым казнили калужского воеводу Скотницкого. Этот ополяченный шотландец был смещён, когда отказался сражаться против короля. Окончательно его погубил пан Казимир [ский]. Он приехал в Калугу с запиской от Ружинского, предлагавшего воеводе сплотить местных поляков, захватить царика и доставить его королю. Казимирский предпочел передать записку «Дмитрию». Тот разъярился и приказал утопить шотландца без суда и следствия. Его отвели к Оке и спустили под лёд. Имущество казнённого отдали доносчику. В измене обвинили и немцев Козельска — всего 52 человека. Самозванец распорядился всех перетопить, а заодно утопить и немцев Калуги (очевидно, и Буссова). Спасли их зять Буссова, пастор Мартин Бер, и Марина. Пастор с помощью немок фрейлин известил царицу о грозящей гибели невинных людей. Марина, хоть и опасалась гнева супруга, попросила его прийти «на одно слово». Но «Дмитрий» ещё больше разгневался: «Я отлично знаю, что она будет просить за своих поганых немцев, я не пойду. Они сегодня же умрут... а если она будет слишком досаждать мне из-за них, я прикажу и её тоже бросить в воду вместе с немцами».

Марина сама пошла к «царю», встала вместе с фрейлинами на колени и с плачем просила не проливать необдуманно в гневе невинной крови. Дабы потом не раскаиваться, как он раскаивался в казни Скотницкого. Если ему известны предатели, пусть выделит виновных и накажет по заслугам. «Царь» поначалу держал себя неприступно, но потом растрогался, встал, подошел к Марине, взял её за руки, поднял, велел подняться женщинам, спросил, как далеко отстоит Козельск от Калуги, и когда узнал, что двенадцать миль^[83], сказал: «Если это так далеко, а они уже с вечера здесь, а я, ведь, только вчера послал туда приказ привести их сюда, значит, мои князья и бояре из ненависти наговорили на немцев». Обратившись к царице, он сказал: «Ну, так и быть. Это твои люди, они помилованы». По ходатайству пастора, опять через Марину, «царь» дал согласие на публичный суд. На суде никто не смог привести доказательств вины немцев. Тогда царь ласково им сказал: «Я вижу, что с вами поступили несправедливо и что мои вельможи вам враждебны и ненавидят вас. То, что я у вас отнял, будет возвращено сполна». Он велел вернуть отобранные у немцев поместья и посоветовал им перебраться из Козельска в Калугу, под его защиту.

В Калуге с «Дмитрия» спала личина жалкого царика, в которую его загнал Ружинский. В нем появились властность, уверенность в себе и жестокость. Наёмникам, начавшим переговоры о заключении нового договора, пришлось столкнуться с другим «Дмитрием». Он отказался дать присягу не казнить бояр, оставшихся в Тушине, и не вступать в переговоры с Шуйским. На требование вести с королём переговоры последовал ответ, что «это должно быть предоставлено на волю его царского величества». На требование ничего не делать без ведома «рыцарства» «Дмитрий» обещал советоваться по делам «рыцарства», но дела царя он «будет решать сам со своими боярами». В.Н. Козляков приводит доказательства, что в апреле 1610 г. второй «Дмитрий» и Марина обвенчались по православному обряду. Этот малоизвестный факт заставляет по-иному оценить их личные отношения. Известно, что в середине января 1611 г. Марина родила сына, т.е. родила через девять месяцев после венчания. Возможны два предположения: 1) католического венчания не было, и Марина отказывала в супружеской близости самозванцу до венчания в Калуге; 2) венчание было вызвано внебрачной беременностью Марины.

Весной 1610 г. в России все воевали со всеми. Войска Шуйского наступали на тушинских наёмников, сдерживали наступление самозванца и отстаивали Смоленск от поляков. Поляки короля осаждали Смоленск и захватили Северщину у самозванца. «Царь Дмитрий» удерживал юг России, очистив его от мелких шаек наёмников. Тушинские наёмники отступали под натиском царских войск, помогали сторонникам самозванца против шведов и старались подороже продать свою службу Сигизмунду и «Дмитрию». В конце апреля Сигизмунд нанял 2 тыс. лучших наёмников, остальные согласились служить «Дмитрию». 26 мая самозванец выслал им деньги, но слишком мало. Он сам ездил доплачивать и опять меньше условленного. 25 июня наёмники избрали гетманом Яна Сапегу.

24 июня гетман Жолкевский наголову разбил Дмитрия Шуйского под Клушином. Узнав об этом, самозванец решил захватить Москву. 30 июня выступили в поход; русские и наёмники шли раздельно — самозванец не желал зависеть от наёмников. С боем взяли Пафнутиево-Боровский монастырь, его защитников перебили. Поход задержало нападение приглашенных Шуйским крымских татар во главе с Баты-Гиреем. Четыре дня продолжались наскоки татар, потом они ушли в степи. Кончилось тем, что самозванец подошел к Москве с юго-востока — со стороны Коломны. Тут не обошлось без происков Сапеги, всеми силами старавшегося избежать столкновения с Жолкевским, подступавшим к Москве с запада.

17 (27) июля 1610 г. Василий Шуйский был свергнут с престола и самозванец решил, что наступил его звездный час. Единственным препятствием на пути к царскому венцу он видел короля Сигизмунда. «Дмитрий» пишет письмо польскому королю, в котором обещает 10 лет ежегодно платить Речи Посполитой 300 тыс. рублей и королю 10 тыс., заключить с ним вечный мир, вместе с королем уничтожить татар, на свой счёт завоевать и передать королю Швецию и выступать против любого его неприятеля. Касательно Северской земли «Дмитрий» предложил переговоры сенаторов с думными боярами. Сигизмунд на письмо не ответил — он сам рассчитывал стать царем или посадить на престол Владислава. Расчёты казались реальными: 17 (27) августа бояре и гетман Жолкевский подписали договор об избрании королевича Владислава. Для самозванца это был удар, хотя вернувшийся к нему атаман Заруцкий предупредил о развитии событий.

Жолкевский обещал боярам помочь избавиться от самозванца. Первым делом он написал Сапеге, но достичь соглашения не смог и перешел к решительным действиям. Обогнув Москву, он вышел к стану наёмников. Вместе с поляками шли, теперь союзные, московские войска. Увидев противника, Сапега развернул своих поляков и казаков. Жолкевский решил использовать последний шанс для переговоров, послал к Сапеге и пригласил встретиться. Гетманы встретились на нейтральной земле, разделяющей оба войска. Не слезая с коней, они стали выяснять отношения. Поначалу разговор не получился, и гетманы стали разъезжаться. Потом ещё раз съехались и договорились. Сапега обещал не мешать Жолкевскому (и своему королю). Жолкевский со своей стороны взялся удовлетворить «Дмитрия» и, что главное, обеспечить наемное «рыцарство».

В тот же вечер он прислал Сапеге письмо, где именем короля обещал царику в удел земли Речи Посполитой — Самбор или Гродно. Наёмники собрали круг и порешили оставить царика, если король оплатит им время службы у «Дмитрия».

«Дмитрий» вместе с Мариной находился тогда в Николо-Угрешском монастыре на Москве-реке. Посланцы наёмников привезли ему предложения Жолкевского. Царик возмутился и ответил послам, что «лучше ему служить холопом, добывая трудом кусок хлеба, нежели получать его из рук короля». Марина с раздражением заявила: «Пусть его величество отдаст царю Краков, тогда царь отдаст его величеству Варшаву». Узнав об ответе самозванца, Жолкевский решил его захватить и выдать королю. Вечером его войско подступило к монастырю, но монастырь оказался пуст: «Дмитрий» был предупрежден и под охраной Заруцкого и 500 казаков бежал с Мариной в Калугу. Войско самозванца осталось брошенным под Москвой, большинство служилых людей присягнули королевичу Владиславу, но казаки тайно снялись и ушли к самозванцу.

В Калуге самозванец воссоздал «Думу», где по-прежнему заправляли Шаховской и Трубецкой, и стал собирать новое войско. К концу осени 1610 г. «Дмитрий» имел 3 тыс. служилых людей и казаков, 500 татар и 1 тыс. наёмников. Измены поляков и русских его сильно озлобили, и он развернул настоящий опричный террор, когда людей казнили по любому подозрению. Поддержал он и растущее возмущение народа против поляков. В глазах простых людей «царь» начал приобретать черты героя, заступника от поганых. С поляками расправлялись жестоко. Как пишет Буссов, в этом отличались татары: «Они часто приводили по 10,11,12 поляков, которых хватали в ночное время из постелей в поместьях и также многих купцов... Некоторых из этих поляков по приказанию Димитрия лишали жизни». Почти каждое утро посреди рынка находили с десяток мёртвых поляков, убитых ночью. Самозванец подумывал о переносе ставки в Воронеж или даже в Астрахань. Он хотел набрать в войско татар и турок и до конца бороться за московский престол.

Террор, развязанный «Дмитрием», оказался губительным для него самого. Началось все с приезда в Калугу касимовского царя Ураз-Магмета, поступившего на службу к Сигизмунду и отпущенного им для вызволения сына. Сын, однако, бежать не пожелал и донес «Дмитрию» на отца. Тот решил отомстить изменнику. Царик пригласил старого татарина на псовую охоту. За Окой, оставив позади псарей, царик выехал на берег реки вместе с двумя подручными и Ураз-Магметом. Там они убили старика и бросили тело в воду. «Дмитрий» уверял, что Ураз-Магмет покушался на него, а потом ускакал, но ему никто не верил. Особенно возмущался молодой ногайский князь Пётр Урусов. Он решил отомстить сыну Ураз-Магмета, подкараулил его, но в темноте по ошибке убил другого татарина. «Дмитрий» велел высечь князя и посадил в тюрьму. В начале декабря татары разбили отряд поляков и привели пленных в Калугу. «Дмитрий» решил им сделать приятное, тем более что за Урусова просили Марина и бояре. Самозванец выпустил князя, обласкал, вернул прежнюю должность, но тот не забыл, как его публично драли кнутом.

Затаив ненависть, он выслуживался перед цариком и снова вошел в доверие. 11 декабря 1610 г. самозванец поехал травить зайцев. Царик ехал в санях вместе с «боярином» Иваном Плещеевым и шутом Петром Кошелевым. Его охраняли конные татары Урусова. «Дмитрий» не раз останавливался, кричал, чтобы ему подавали вино, и пил за здоровье татар. Наконец, Урусов с несколькими татарами приблизились к царским саням. Князь выстрелил из ружья в царика и для верности ударил саблей. При этом сказал: «Я научу тебя, как топить в реке татарских царей и бросать в тюрьму татарских князей». Младший брат Урусова отсек царику голову. Рассказы, что татары перебили русскую свиту, истине не соответствуют. Они лишь догола раздели тело царика и ускакали в степь.

К вечеру царский шут добрался до Калуги и рассказал о гибели «государя». Марину это ввергло в глубокое горе. Схватив факел, беременная женщина бегала в толпе, рвала на себе одежду, волосы, просила её убить, с плачем молила о мщении. Атаман Заруцкий, неравнодушный к Марине, призвал бить татар, и казаки убили до 200 ни в чём не повинных татар. Тело самозванца положили в церкви, и оно больше месяца лежало без погребения, так как между воровскими «боярами» и донскими казаками возник спор, кому присягать. «Бояре» настаивали на присяге Владиславу, Заруцкий — на присяге Марии Юрьевне. В это время Сапега подошел к Калуге. Калужцы, опасаясь измены, взяли Марину. Все же она сумела переслать Сапеге записку: «Ради Бога, избавьте меня; мне две недели не доведется жить на свете. Вы сильны; избавьте меня, избавьте, избавьте. Бог Вам заплатит». Сапега, однако, не стал осаждать Калугу и ушел от города.

В середине января 1611г. Марина родила сына; ребенка крестили по православному обряду и нарекли Иваном. Тогда же был отпет и похоронен второй «Дмитрий». В «Новом летописце» об этом сказано: «Ево же Вора взяша и погребоша честно в соборной церкве у Троицы, а Сердомирсково дочь Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Калужские ж люди все тому обрадовашесь и называху ево царевичем и крестиша его честно». Заруцкий взял Марину под свое покровительство. Марина с ребенком покинула Калугу и укрылась в Коломне — подальше от поляков. Дальнейшая ее судьба переплетена с судьбой казацкого атамана Ивана Заруцкого, её любовника, а позже мужа.

Марина с Заруцким. Иван Мартынович Заруцкий был яркой личностью. Уроженец украинского Тернополя, мальчиком он был угнан татарами в Крым, но оттуда бежал на Дон. У казаков выбился в атаманы. Участвовал в походе «царевича Дмитрия» на Москву, а после его убийства стал одним из главных атаманов Болотникова. Заруцкий принял самое деятельное участие в появлении второго Лжедмитрия, возглавил донцов в его войске и получил чин «думного боярина», ведающего казачьим приказом. При вечно пьяном гетмане Ружинском он управлял Тушинским лагерем. Преданностью царику он не отличался, и как только тушинские поляки решили продать свои услуги Сигизмунду, Зборовский поехал к королю под Смоленск. Под началом Жолкевского он сражался на стороне поляков в битве под Клушино. Но гетман и атаман не поладили: Зборовский был оскорблён, что гетман поставил во главе русского отряда не его, а родовитого Ивана Салтыкова. Когда войско Жолкевского подошло к Москве, Зборовский вернулся к царику и возглавил казаков.

Заруцкий вполне мог увлечь Марину. Он был хорош собой, рослый и статный, умен, энергичен и смел. Правда, он не родился дворянином, но царик пожаловал ему чин боярина. А пожалования самозванцев тогда принимали всерьёз. Заруцкий был неграмотный, но это не мешало руководить на поле боя, выступать в совете и иметь манеры шляхтича. Кроме украинского, он свободно владел русским, польским и татарским. В моральном плане Заруцкий был беспринципный честолюбец, но Марину это как раз не смущало, ведь не меньшими честолюбцами были её отец, мужья и друг—Ян Сапега. Один поляк писал о Заруцком: «Сей бысть не нехрабр, но сердцем лют и нравом лукав». Ещё определеннее Жолкевский: «...ему доставало сердца и смысла на всё, особенно, ежели предстояло сделать что-либо злое... ежели нужно было кого взять, убить или утопить, исполнял это с довольно великим старанием». Но этот негодяй до конца был с Мариной.

Что двигало Заруцким — любовь или расчёт? Скорее всё же расчёт. Атаман был болезненно самолюбив — за непослушание он натравил гусар Ружинского на донцов, и две тысячи казаков были уничтожены, он же ушёл от карьеры у Жолкевского потому, что гетман ставил боярина Салтыкова выше храброго хлопа^[84]. И в дальнейшем он шел на всё ради власти. Марина была царица: её венчал на царство московский патриарх, и ей присягнули думские чины. Её сын, даже для тех, кто считал отца самозванцем, был царской крови. Заруцкий верил, что вместе с Мариной он достигнет престола и станет правителем, а потом державным супругом. На случай царского брака он заставил свою жену постричься и уйти в монастырь. Нельзя исключить и влюбленность атамана. Марина умела пленять, её любили оба самозванца и, судя по всему, ей был увлечен Сапега. И всё же не любовь, а честолюбие, окрыляло Заруцкого.

Смерть самозванца не пошла на пользу полякам. В России больше не было причин для раскола, зато возросли претензии к Сигизмунду. Он не отпускал Владислава в Москву и не давал согласие на его крещение в православие, раздавал земельные пожалования и чины, словно был российским государем, и явно собирался им быть. Выразителями возмущения стали патриарх Гермоген в Москве и Прокопий Петрович Ляпунов в Рязани. Патриарх объявил торжественно, что Владиславу не царствовать, «если не крестится в пашу веру и не вышлет всех ляхов из Державы Московской». Вождь рязанских дворян Ляпунов воодушевил письмами калужан, туляков, нижегородцев, жителей Замосковных и Украинных городов. Решили забыть прежние распри и «стояти заодин» против Сигизмунда за православную веру и православного государя.

Кто будет избран царем, тогда не решали, и Заруцкий усмотрел здесь шанс привести к престолу малолетнего Ивана и его мать Марину. Он примкнул к Ляпунову и стал одним из вождей Первого земского ополчения. В конце февраля — начале марта 1611г. ополченцы из разных городов двинулись к Москве. Они опоздали — 19 марта москвичи восстали против польского гарнизона и поляки, не в силах победить восставших, сожгли Москву. 25 марта первые отряды ополчения подошли к сожженным посадам Москвы, 1 апреля ополченцы заняли позиции вокруг стен Белого города и начали осаду. Были выбраны воеводы — князь Трубецкой и Заруцкий (оба служили царику) и Ляпунов. Дмитрий Трубецкой и Заруцкий возглавляли казаков, Ляпунов — служилых людей, земцев. Марину с сыном Иваном Заруцкий поселил в Коломне.

Прокопий Ляпунов — человек с очень сильным характером, прямой и резкий, пользовался поддержкой земцев, но казаки, грабежи которых он пресекал, его не любили. Завидовал ему и Заруцкий, столкнувшийся с человеком во всём его превосходившим. Ляпунов создал Земское правительство, ведавшее вопросами обороны и снабжения войска. При его поддержке был подготовлен «Приговор» ополчения, заложивший основы управления Россией. Там была статья об отмене приставств — городов и сел, выделяемых казакам для «кормления». Их заменили поместьями для старых казаков и выплатой довольствия новым. Отмена приставств окончательно озлобила казаков. Поляки этим воспользовались. Комендант Кремля Госевский изготовил грамоту, якобы написанную Ляпуновым, в которой «велено казаков по городам побивать» и при размене пленных сумел доставить ее в казачий лагерь. Как пишет Маскевич, казаки пригласили Ляпунова в лагерь и «разнесли на саблях». Карамзин (следуя летописям и Маскевичу) не сомневается, что в заговоре участвовал Заруцкий:

«Имея тайную связь с атаманом-триумвиром, Госевский из Кремля подал ему руку на гибель человека, для обоих страшного; вместе умыслили и написали именем Ляпунова указ к городским воеводам о немедленном истреблении казаков в один день и час. Сию подложную, будто бы отнятую у гонца бумагу представил товарищам атаман Заварзин: рука и печать казались несомнительными. Звали Ляпунова на сход: он медлил; наконец, уверенный в безопасности двумя чиновниками... явился среди шумного сборища казаков; выслушал обвинения; увидел грамоту и печать; сказал: «Писано не мною, а врагами России»; свидетельствовался Богом; говорил с твердостью; смыкал уста и буйных; не усовестил единственно злодеев: его убили».

Ляпунова убили 22 июля 1611 г. Заруцкого в казачьем таборе в тот день не было — атаман не хотел выглядеть убийцей. Он, наконец, стал властителем ополчения. (Князь Трубецкой, старший воевода, обычно соглашался с его решениями.) Но мораль ополчения падала: служилые люди, потрясенные убийством Ляпунова, разъезжались по домам. Атаману не удалось убедить казаков избрать в цари Ивана Дмитриевича: казаки понимали, что вместо младенца править будет мать, а Марину они не любили. К тому же в Пскове появился человек, объявивший себя ещё раз спасшимся царем Дмитрием, и случилось невероятное — 2 марта 1612 г. казачий круг вместе с московскими чёрными людьми признал его государем. Заруцкий и Трубецкой, помня о судьбе Ляпунова, присягнули новому самозванцу. Правда, после присяги «холопы Митка (Трубецкой) и Ивашко Заруцкий» били челом «государыне» Марине Юрьевне и «государю царевичу». Сына своего Заруцкий отправил в Коломну в стольники к царице.

Настоящую опасность для Заруцкого и Марины представляло Второе земское ополчение, не признающее любых «Дмитриев» и их потомство. В феврале 1612 г. земцы двинулись из Нижнего Новгорода вверх по Волге. В апреле войско во главе с князем Пожарским вступило в Ярославль. Заруцкий подослал убийц, но они не сумели убить князя, и Заруцкий был разоблачен. Он не стал дожидаться прихода Пожарского и 17 июля ушел в Коломну. С ним ушли 2 тыс. казаков, но большинство казаков осталось под началом Трубецкого. Забрав из Коломны Марину с ее ребенком и ограбив город, атаман ушел за Оку, в Михайлов. Дальнейшее принесло разочарование любовникам. Ополченцы вместе с казаками отбили войско Ходкевича от Москвы и взяли Белый город и Кремль. В Москве начались выборы царя. Казаки предлагали избрать либо Михаила Романова, либо Ивана, сына Марины. Но земские выборщики — от духовенства до посадских людей, — были против «ворёнка». В январе 1613 г. выборщики постановили: «Маринки и сына ее на государство не хотети». Избрание царем Михаила 21 февраля 1613 г. окончательно похоронило надежды Марины видеть сына царем.

После избрания царем Михаила Марина предлагала уйти за литовский рубеж, но Заруцкий ещё помышлял о царстве в Астрахани. В марте 1613 г. Заруцкий с Мариной и казаками направился к Воронежу. Там их настигло царское войско Ивана Одоевского. После двухдневного сражения атаман отступил на Дон. В его войске зрело недовольство, казаки хотели схватить Заруцкого с Мариной и отправить в Москву, но атаман ускользнул. Вместе с Мариной и горстью казаков осенью 1613 г. он добрался до Астрахани. Воровская Астрахань распахнула ворота. Заруцкий объявил народу «бутто литва завладела Москвой». Составилось войско из казаков, татар и воровских людей. Атаман заставил ногайских ханов присягнуть Ивану Дмитриевичу и направил посольство к шаху Аббасу. Послы сообщили о желании Астраханского царства перейти в подданство Персии. Они просили о помощи воинскими людьми, деньгами и хлебом. Шах пообещал прислать 500 воинов, припасы хлеба и пожаловать 72 тыс. рублей.

Аббас долго расспрашивал приехавшего вместе с посольством купца перса «про литовку Марину: какова, деи, она лицом, и сколько хороша, молода ли она или стара, и был ли, деи, он у нее у руки, и горячи ли, деи, у нее руки?» Очевидно, шах рассчитывал заполучить московскую царицу в гарем. Марине тогда было двадцать четыре года. Но судьба рассудила иначе. В Астрахани зрело недовольство. Заруцкий правил как главарь разбойничьей шайки — его казаки разграбили монастырь и лавки заморских купцов, атаман казнил воеводу Ивана Хворостинина и «лучших» посадских людей, любого, сказавшего неосторожное слово, хватали ночью, мучили и топили. Возмущала горожан и Марина. Она запретил звонить в колокола в заутреню — якобы пугают сына, сразу по приезде устроила католическую часовню, собрала вокруг себя католических монахов — охотных советчиков, как бороться с Москвой.

Астраханцы жили слухами: одни надеялись на приход царских стрельцов из Самары, другие утверждали, что Заруцкий с воровскими казаками задумал всех перебить. В апреле, на Страстной неделе, астраханцы восстали. После уличного боя Заруцкий с Мариной и верными казаками заперся в кремле. Тут выяснилось, что с юга к городу подплывают стрельцы из Терки^[85]. Осажденные решили бежать: 22 мая они прорвались к воде и уплыли на стругах. На следующий день в Астрахань приплыли терские стрельцы, а на другой день им пришлось биться против вернувшейся казачьей флотилии. Заруцкий был разгромлен и ушел с немногими стругами. След его потерялся. Нашелся он в июне. Оказалось, что казаки ушли на Каспий и свернули в Яик. Туда отправили подошедших из Самары стрельцов. 24 июня беглецов обнаружили на Медвежьем острове, где казаки построили острожек. Стрельцы его осадили. Начались переговоры. Выяснилось, что у казаков всем заправляет Треня Ус: «царевича» он держит при себе, а Заруцкий и Марина на положении пленных. Казаки не стали долго рядиться: они выдали Заруцкого и Марину с сыном и присягнули Михаилу Фёдоровичу.

6 июля 1614 г. ценную добычу доставили в Астрахань. Держать в городе их побоялись и отправили в Казань. Заруцкого охраняли 130 стрельцов и 100 астраханцев, Марину с сыном — 500 стрельцов самарских. Везли их в цепях с великим бережением, стрельцам был дан наказ, что если нападут воровские люди, «Марину с выблядком и Ивашка Заруцкого побита до смерти, чтоб их воры живых не отбили». Но никто не хотел их отбивать. Пленников доставили в Казань и, в цепях же, — в Москву. Заруцкого допрашивал сам царь. Его пытали и посадили на кол. Четырехлетнего Ивана в декабре 1614 г. повесили за Серпуховскими воротами. О судьбе Марины пишут различно. Согласно Стадницкому, Марине отсекли голову. Бернардинцы сохранили предание, что её утопили. Русские утверждали, что Марина умерла своей смертью. Русскому послу в Польше (конец 1614 г.) на вопросы поляков было наказано отвечать: «Вора Ивашку Заруцкого и воруху Маринку с сыном для обличенья их воровства привезли в Москву. Ивашка за свои злые дела и Маринкин сын казнены, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла, а государю и боярам для обличенья ваших неправд надобно было, чтоб она жила».

Песни и легенды о Марине и Воре. В народной памяти Марина обращается в сороку. В песне «Гришка Расстрига» злой расстрига, назвавшись Дмитрием Углицким и сев на царство, «похотел "женитися". Брал жену не в каменной Москве, а в проклятой Литве — «У Юрья, пана Седомирского || Дочь Маринку Юрьеву || Злу еретницу-безбожницу». Когда он пошел с женой в баню вместо заутрени и велел ключникам готовить и постное, и скоромное (нарушая пост), стрельцы «догадалися». В Боголюбов монастырь «металися» к царице Марфе Матвеевне, спрашивали: «Твое ли это чадо на царстве сидит?» Царица сказала, что потерян сын на Угличе, а на царстве сидит «Расстрига Гришка Отрепьев сын». Москва взбунтовалась: «Гришка Расстрига дагадается, || Сам в верхни чердаки убирается || И накрепко запирается, || А злая ево жена Маринка-безбожница || Сорокою обвернулася || И из полат вон она вылетела». Гришка же на копьях погиб.

Марина проникла и в былины. Она соблазняет Добрыню и улетает из Киева сорокой. Илья Муромец сражается с «Сокольником», который оказывается его сыном, прижитым от «Маринки». Способность Марины обращаться в птицу типична для преданий о ее заточении в коломенском кремле. Одна из его башен носит название «Маринкина башня», в ней, согласно преданию, была заключена Марина после казни сына. Часто она выходила из тела и улетала, обернувшись сорокой или вороной. Однажды стрельцы окропили тело святой водой. Прилетев, Марина не смогла войти в тело и навсегда осталась птицей. В наши дни туристов водят на осмотр башни и показывают темницу, где якобы содержалась Марина. Предание сложилось на основе книги краеведа Н.Д. Иванчина-Писарева «Прогулка по древнему Коломенскому уезду» (1843). На самом деле в башню, но не кремля, а при церкви (ее потом разобрали) заточили в 1733 г. «мерзкую женку» Маринку (лесбиянку или гермафродита), сочетавшуюся браком как мужчина.

О Лжедмитрии II известна историческая песня о «воре-собачушке»: «Из-за шведский, из литовский из земелюшки || Выезжает вор-собачушка на добром коне». Под столицею вор-собачушка расставил «бел-тонкий шатер» и гадал на золотых бобах: «По бобам стал вор-собачушка угадывать: || Не казнят-то нас и не вешают, || Уж и много нас жалованьем жалуют». Вор попадает во царёв дворец:

О Марине и Лжедмитрии II в XVII—XVIII вв. «Дневник Марины Мнишек» (вероятный автор — Александр Рожнятовский, шляхтич из свиты Марины) и «История Димитрия, царя московского и Марии Мнишковны... царицы Московской», ложно приписываемые Мартину Стадницкому (родственнику и гофмейстеру Марины), описывают события вокруг Марины, но не её личность. Несравненно больше открывают мемуары Конрада Буссова, сумевшего увидеть в Марине человека. Интересны и его заметки о втором «Дмитрии», особенно в калужский период. Самозванец в период становления и пребывания в Тушине ярко изображен в записках Миколая Мархоцкого.

Из историков XVII века о Марине и Лжедмитрии II писали Ж.О. де Ту (1620), П. Петрей (1615, 1620), С. Кобержицко-Кобержицкий (1655). В XVIII веке о Марине и ее мужьях писали де ля Рошель (1714) и П.-Ш. Левек (1782); из русских историков — В.Н. Татищев в «Российской истории» (до 1750 г.) и М.М. Щербатов в «Краткой повести о бывших в России самозванцах» (1774). Татищев пишет о Марине: «...сия мужественная и властолюбивая жена, ища более, нежели ей надлежало, и более затевала, нежели женские свойства снести могут... жизнь и славу свою с бесчестием окончила».

Историки и писатели XIX в. о Марине и Лжедмитрии II. Н.М. Карамзин обращает внимание на честолюбие Марины, заставлявшее ее совершать поступки, ей самой противные. Особенно эта ее черта проявилась при встрече со вторым самозванцем: «Марина знала истину... и приготовилась к обману: с печалию, однако ж, увидела сего второго Самозванца, гадкого наружностию, грубого и низкого душою — и, ещё не мёртвая для чувств женского сердца, содрогнулась от мысли разделить ложе с таким человеком. Но поздно! Мнишек и честолюбие убедили Марину преодолеть слабость». Лжедмитрии II вызывает у историка полное презрение: он «едва не овладел обширнейшим царством в мире, к стыду России, не имев ничего, кроме подлой души и безумной дерзости». Эта оценка господствует по сегодняшний день. С Мариной дело обстояло сложнее — многомерность её личности очевидна. Всё же Пушкин в основном следовал Карамзину. В письме Н.Н. Раевскому от 30 января 1829 г. он писал:

«Вот моя трагедия... но я требую, чтобы прежде прочтения вы пробежали последний том Карамзина... Я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить её необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен. Но, конечно, это была странная красавица. У нее была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьянённая несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим... всегда готовая отдаться каждому, кто только может дать ей слабую надежду на более уже не существующий трон. Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведет переговоры с польским королем как коронованная особа с равным себе... Я уделил ей только одну сцену, но я ещё вернусь к ней, если бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть. Она ужас до чего полька...»

В перечне «маленьких трагедий», задуманных Пушкиным в 1826 г., значится «Димитрий и Марина». Впрочем, Марина в «Борисе Годунове» настолько выразительна, что дальнейшее развитие образа кажется излишним. Честолюбие Марины раскрывается уже в похвальбе её отца: «Я только ей промолвил: ну, смотри! || Не упускай Димитрия!., и вот || Всё кончено. Уж он в её сетях». В сцене «Ночь. Сад. У фонтана» честолюбие торжествует над любовью. Влюбленный самозванец готов отказаться ради любви от царского венца и встречает отповедь: «Стыдись; не забывай || Высокого, святого назначенья: || Тебе твой сан дороже должен быть || Всех радостей, всех обольщений жизни». Самозванец признаётся, что он не царь. И сталкивается с презрением. Лишь оскорбленное самолюбие делает самозванца вновь сильным, способным вызвать уважение Марины: «Постой царевич. Наконец || Я слышу речь не мальчика, но мужа. || С тобою, князь, она меня мирит». После Пушкина сложно по-другому видеть Марину. Попытки смягчить её образ до сих пор не имеют полного признания.

С.М. Соловьёв завершил описание последних событий в жизни Марины, недописанных Карамзиным. Его оценки Марины и Лжедмитрия II мало отличаются от карамзинских, но менее эмоциональны. Согласившись с современниками самозванца, что он недостоин носить имя даже и ложного государя (на самом деле так считали не все иноземцы), Соловьёв добавляет: «Как видно из его поступков, это был человек, умевший освоиться со своим положением и пользоваться обстоятельствами». Взгляды Соловьёва близки М.Д. Хмырову, опубликовавшему в 1862 г. исторический очерк «Марина Мнишек». Царик в нём показан ничтожеством, Марина — авантюристкой, готовой на все ради химеричного царского венца.

Н.И. Костомаров посвятил Марине главу в «Русской истории в жизнеописаниях её главнейших деятелей» (1880-е гг.). Написанная в свойственной Костомарову живописной манере с яркими подробностями глава эта, несомненно, привлекает интерес к личности Марины, но общая оценка выглядит односторонней. Автор видит во всём заговор иезуитов: «Женщина... игравшая такую видную, но позорную роль в нашей истории, была жалким орудием той римско-католической пропаганды, которая, находясь в руках иезуитов, не останавливалась ни перед какими средствами для проведения заветной идеи подчинения восточной церкви папскому престолу». Сходным образом Костомаров трактует и Лжедмитрия II: «По всему видно, он был только жалким орудием партии польских панов, решившейся во что бы ни стало произвести смуту в Московском государстве».

В.О. Ключевский не удостоил рассмотрения Марину и Лжедмитрия И. Последний большой дореволюционный историк, С.Ф. Платонов, противопоставляет первого и второго Лжедмитриев. В первом он видит созидателя, второй же — «простой вожак хищных шаек двух национальностей... Поэтому-то второй Лжедмитрий... получил меткое прозвище Вора. Русский народ этим прозвищем резко различал двух Лжедмитриев, и, действительно, первый из них, несмотря на всю свою легкомысленность и неустойчивость, был гораздо серьезнее, выше и даже симпатичнее второго. Первый восстановлял династию, а второй ничего не восстановлял, он просто "воровал"«. О Марине Платонов отзывается походя, без интереса: «Марина же в тюрьме окончила свое бурное, полное приключений существование, оставив по себе тёмную память в русском народе: все воспоминания его об этой "еретице" дышат злобой, и в литературе XVII в. мы не встречаем ни одной нотки сожаления, ни даже слабого сочувствия к ней».

О Марине и втором «Дмитрии» в начале XX в. В 1907 г. была опубликована книга польского историка Александра Гиршберга «Марина Мнишек», вышедшая на русском в 1908 г. Книга Гиршберга была для своего времени самым полным исследованием о супруге двух самозванцев. Автор открыл неизвестные документы и письма, позволившие ему заключить, что Марина была не «игрушкой судьбы», как она жаловалась, а жертвой собственного честолюбия. Гиршберг рисует её незаурядной личностью — красноречивой, с твердым характером и на редкость храброй. Иного мнения он о Лжедмитрии II: «...новый Самозванец совершенно не годился для той трудной роли, которую он взял на себя, не отличаясь ни такими способностями, ни тем чувством монаршего достоинства, которыми в необычной степени отличался первый». Гиршберг считает, что Марина заслужила свою судьбу из-за «безумного высокомерия»: она не желала быть меньше, чем царицей, и ради этого шла на любые жертвы. Сходного мнения придерживался и живший во Франции польский историк Казимир Валишевский — автор популярной книги «Смутное время» (1911).

Велимир Хлебников посвятил тушинской царице поэму «Марина Мнишек» (1912—1913). Поэме присущи типические черты поэзии Хлебникова: разорванность сюжета, богатство метафор и сложность для восприятия простых смертных. Сквозь круговерть событий красной нитью проходит смерть — ради любви готов погибнуть самозванец, во имя честолюбия — Марина. Кончается неожиданно просто — умиранием в темнице матери, лишившейся сына: «Где сын мой? Ты знаешь! — с крупными слезами, || С большими чёрными глазами. — || Ты знаешь, знаешь! Расскажи!» || И получает краткое в ответ: «Кат зна!» В те же годы Марина Мнишек стала поэтической героиней Марины Цветаевой. Цветаева усматривала связь с тёзкой не только в имени и в общности крови (ее бабка была полька-шляхтянка), но в сродстве характеров — силе, решительности и склонности к авантюрам. Цветаева восхищается первым самозванцем — отсюда двойственность отношения к Мнишек: она видит её то озарённой славой, то предательницей. В стихотворении 1916 г. Цветаева выражает гордость, что носит имя Марина:

В цикле « Марина» (1921) Цветаева уже упрекает Мнишек в отступничестве:

В следующем стихотворении того же цикла Цветаева исправляет «неправильную» Марину и заставляет выброситься из окна вслед за любимым:

Тема самозванцев и царицы Марины, несомненно, затрагивалась при общении друзей — Марины Цветаевой и Максимилиана Волошина. В 1917 г. М.А. Волошин пишет гениальное стихотворение «Dmetrius-Imperator, 1591—1613» о том, как вышедший из гроба царевич, обручившись «заклятым кольцом» с «белой панной, с лебедью, Мариной», был убит, изуродован, сожжен, пеплом его заряжена пушка и... «палили на четыре стороны земли». Но он не погиб:

Советский период. Пришедшие к власти коммунисты изменили приоритеты в истории. Главным предметом исследований становится классовая борьба, а исторические персонажи оцениваются как выразители интересов классов. С легкой руки историка-марксиста М.Н. Покровского Смуту стали рассматривать казачьей и крестьянской революцией, а Лжедмитрия II вместе с Болотниковым возвели в её вожди. В 30-е — 40-е гг. возобладала трактовка И.И. Смирнова, тонко чувствующего пожелания И.В. Сталина. Крестьянскую войну по-прежнему считали ведущим событием начала XVII в., а Болотникова её вождем, но появилось понятие «скрытая интервенция», и царика низвели до уровня польской марионетки. В 50-е — 60-е гг. о скрытой интервенции стали писать осторожнее, поскольку выяснилось, что большинство сенаторов Речи Посполитой были против вмешательства в дела Московского государства. Наконец, в 80-е гг., благодаря работам А.Л. Станиславского и Р.Г. Скрынникова, стало очевидно, что Смута является гражданской, а не крестьянской войной. На оценку Лжедмитрия II это не повлияло, он так и остался марионеткой казаков и поляков.

Уже после распада СССР стало известно, что в 1939 г. поэт И.Л. Сельвинский написал трагедию в стихах — ««Тушинский лагерь». Герой пьесы — юноша раввин, решивший стать Мессией и спасти свой народ. Он взял на себя роль царя Дмитрия и во главе войска из поляков и русских отвоевал у Шуйского пол-России. Теперь юноша уже не хочет выводить евреев в Палестину, а думает о России как о континенте, куда можно всех поселить. Он издаёт указ, где обещает народам коня и землю; но из лояльности к России не включает в список евреев, зато там есть поляки. Это не нравится повстанцам, боящимся, что паны их поработят. Запутавшегося Лжедмитрия уже не радует любовь Марины, ожидающей сына; от больших раздумий он сходит с ума. Автор тоже запутался в сюжете, но его спасает богатырь Абрагам — мститель, зарезавший гетмана Меховецкого за убийство евреев и ограбление синагоги. Он вступает в разговор с сумасшедшим царем, тот отвечает бессмысленно. Абрагам решает, что он предатель, и его закалывает. Над трупом Лжедмитрия горюют верный шут Кошелев и Марина. Повстанцы настроены идти к Пожарскому бить ляхов, но прежде несут доброго царя для похорон в соборе.

Пьеса Сельвинского лежала в архивах 60 лет, пока дочь писателя не передала рукопись в израильский журнал «Зеркало», где её опубликовали в 2001 г. Публикация привлекла внимание несоразмерное её художественным достоинствам. Но интерес вызвало предисловие, а не пьеса. В предисловии автор задаётся вопросом, «что такое еврейство Лжедмитрия: краска или идея?» Был ли он просто авантюристом и его еврейство не имело значения или же оно определяло особенности его психики и действий? Автор считает, что в обстановке ожидания Мессии, характерной для евреев XVII в., один из явившихся «мессий» надел личину Дмитрия и стал выразителем социального протеста. Как писал ротмистр Маскевич, «чернь желала возвести его на престол, бояре же хотели королевича». Сельвинский возмущен историками, объединившими Лжедмитриев I и II как пособников польских интервентов. Первый действительно был пособник, а второй не имел ничего общего с польской короной. Ставленник князя Шаховского и князя Телятевского, Лжедмитрий II, как и Болотников, вопреки замыслу хозяев, принял сторону крестьян, но до сих пор пребывает в дурной славе иноземного захватчика. «Не пора ли исправить эту историческую несправедливость?» — задает вопрос автор.

В историческом плане предисловие Сельвинского не лучше пьесы. Не касаясь весьма сомнительного еврейства самозванца, замечу, что он вовсе не был крестьянским царём. Как и Болотников, он перераспределял поместья с крепостными крестьянами от одних владельцев к другим. И уж чистой фантазией выглядит нежелание Лжедмитрия II быть ставленником Сигизмунда и что он настроил Марину «высокомерно и дерзко» отвергнуть обещанные королем доходы с Варшавы. Доходы с Варшавы ей никто не предлагал, и на Марину не надо было влиять, чтобы она отвергла соглашение, сопряженное с отказом от титула царицы. Сам самозванец не раз униженно писал Сигизмунду, предлагал свои услуги, обещал 10 лет платить огромную дань, соглашался начать переговоры о передаче Северской земли. Сельвинского мало волновала историческая истина. Он создавал миф, исходя из парадигмы 1920-х годов, но был рубеж 40-х. Мифа не получилось.

Постсоветский период. Ведущим российским историком, изучавшим Смутное время в последней четверти XX в. и первом десятилетии XXI в., был Р.Г. Скрынников (умер 16 июля 2009 г.). Последнее десятилетие Скрынников больше переиздавал работы о Смуте. Из новых его произведений следует назвать книгу «Три Лжедмитрия» (2003). Скрынников не скрывает отрицательного отношения к Марине и Лжедмитрию II. Он отмечает властолюбие и беспринципность Марины и ничтожество и трусость второго Лжедмитрия. Ученик Скрынникова И.О. Тюменцев опубликовал монографию «Смута в России в начале XVII столетия: Движение Лжедмитрия И» (1999), представляющую наиболее полную сводку о движении, объединившемся вокруг Лжедмитрия II. Личность самозванца мало интересует автора: в его характеристике он повторяет оценку Скрынникова.

В 2005 г. В.Н. Козляков опубликовал книгу «Марина Мнишек». В отличие от других историков автор не склонен обвинять Марину в расчётливости. Он отмечает, что когда Юрий Мнишек просватал дочь за претендента на московский престол, ей было 14—15 лет. Девочка слушалась отца и вряд ли была способна разыграть сцену у фонтана, описанную Пушкиным. В Москву Марину привезли, когда ей было 17 лет. Ей нравились общее поклонение, ценные подарки и право называть себя царицей. Были и мысли об установлении дружбы русских и поляков и об обращении московитов (для их блага) в католичество, но больше всего ей хотелось танцевать, а не слушать споры мужа с польским послом о титулах. Девять дней пробыла Марина в Кремле царицею, чтобы потом девять лет бороться за престол. Но прежде её заставили согласиться назвать себя женой отвратительного ей тогда незнакомца. А потом она его полюбила и потеряла, как и первого мужа. Козляков считает, что в иной исторической обстановке из Марины могла получиться хорошая государыня. Ведь она имела твердый характер, была мужественна и нежестока.

В литературе Марина Мнишек стала одним из самых популярных персонажей Смутного времени. В 1996 г. в журнале « Москва» была опубликована повесть Л.И. Бородина «Царица Смуты». Автор выбрал заключительный период жизни Марины — от Астрахани до московской темницы. Такая стратегия позволяет Бородину лепить свою героиню независимо от влияния образа Марины из трагедии Пушкина. Бородин не отрицает пушкинскую Марину, но со времени сцены у фонтана прошло девять лет, и новая, взрослая, Марина неизбежно отличается от юной гордячки, беседовавшей с самозванцем. Теперь она глубоко религиозная женщина, уверенная, что Господь предназначил ей особую миссию — избавить народ московский от «русинской ереси, не по чести православием именуемой», и обратить его в «лоно римской церкви». Вместе с тем в Марине появилась женщина: «Она ли не горда, она ли не владычица своих чувств, а вот поди ж ты, привязчива чисто по-бабски». Второй самозванец был ей противен, но «не заметила, как привязалась. И голову его отрубленную готова была руками обхватить от нежности, которая откуда только взялась».

Одним из удачных мест повести является сцена, когда сидящая в темнице Марина перестает верить, что Романовы пощадят ее сына. Для нее это значит утрату поддержки Бога. В отчаянии она вопрошает посетившего ее монаха:

«Ты — монах. Обряды наши разны, но Господь Бог-то един. Можешь ли подумать, что муку терплю зря по Его воле, что воля Его всего лишь потеха надо мной? — Кроме Его воли, ещё и другая воля есть... — Не смей! — из последних сил шепчет Марина и в изнеможении откидывается спиной на сырой камень стены. Не видит креста и не слышит тихой молитвы однорукого чернеца».

«Царицу Смуты» очень хвалил А.И. Солженицын, написавший о повести небеспристрастную статью. В 2002 г. Бородин был награжден литературной премией Александра Солженицына.

Роман Н.М. Молевой «Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси» (2001) изобилует обширными выдержками из летописей и записок современников. Многочисленные отступления посвящены событиям предшествующего XVI в. Перегруженность прошлым тормозит интригу и делает повествование вялым и прерывистым. Образы схематичны: о Марине понятно лишь то, что она патологически честолюбива и модница. Удивляет, как автор, — доктор исторических наук, обращается с историей. Писатель может принять версию, что царевич не погиб в Угличе, но писать, что Дмитрий обучался в Академии князя Острожского (а не в школе у ариан в Гоще) и был по-европейски образован (а не подписывался in perator), — значит искажать факты.

Поражает описание внешности Дмитрия — чёрные, стоящие торчком волосы (хотя он был русый) и две бородавки на губе (а не на лбу и возле носа под глазом), и отрицание его любви к Марине, доказанной самим фактом его женитьбы. Добавлю, что полководец Ян Сапега — не литовский канцлер (им был его троюродный брат Лев), что второй Лжедмитрий не виновен, что не заботился о сыне (его убили за месяц до рождения мальчика), и что Беата — не бесприданница и не племянница князя Острожского (племянницу звали Елизавета, и была она богатейшей невестой), а ее мать — католичка и недруг князя. Критику можно продолжить, но и так ясно, что труд Молевой не заслуживает доброго слова. Следующий её роман, «Марина Мнишек: Царица Смуты» (2009), не лучше предыдущего.

Развлекательные романы не обязательно попирают историю. Пример тому книги «нижегородского Дюма» — Е. А. Арсеньевой. В ее повестях о Марине Мнишек — «Престол для прекрасной самозванки» (2002) «Царица без трона» (2002), «Самозванка, жена самозванца (Марина Мнишек и Лжедмитрий I)» (2003), «Мимолетное сияние» (2003), «Сбывшееся проклятье» (2007), «Недостижимая корона (Марина Мнишек, Польша — Россия)» (2007), «Пани царица» (2008), — текст целыми кусками переходит из книги в книгу, зато мало исторических искажений. Автор даст простор воображению, когда молчит история. Арсеньева допускает, что первый «Дмитрий» был царевичем, и позволяет Марине проклясть влюбленного Скопина-Шуйского, но всё это лежит в «серой зоне», где нет фактов или они противоречивы.

Даже превращение Юрия Отрепьева во второго «Дмитрия» — в пределах допуска возможного.

Образ Марины правдоподобен. Она борется за престол не только из честолюбия, но и из желания свести с царства узурпатора Шуйского, сломавшего ее жизнь. Не чужды ей увлечения, но здесь автор отступает от исторической правды. Арсеньевой трудно допустить, чтобы Марина привязалась или даже полюбила второго «Дмитрия» — личность в её представлении отталкивающую. Зато автор не против, чтобы Марина увлеклась красавцем-казаком Иваном Заруцким. От Заруцкого у неё рождается ребенок. Здесь новое отступление от истории: у Арсеньевой, как и у Молевой, второго «Дмитрия» убивают после рождения Мариной сына. Всё же у Арсеньевой меньше ошибок, чем у Молевой, и её книги — не худший случай развлекательной исторической литературы.

Марина Мнишек и Лжедмитрий II в наши дни. Казнь маленького «ворёнка» служит моральным укором для династии Романовых: «Плохо начинали царствование!» Сейчас модно вспоминать, что Марина после казни сына прокляла род Романовых, предсказав, что ни один из Романовых не умрет своей смертью и что в их семье не прекратятся преступления, пока все они не погибнут. На самом деле в летописях и записях современников нет сведений о проклятии. По-видимому, легенда возникла в начале XX в. на волне антимонархических настроений интеллигенции. Пишут о мистической связи между казнью «Ивашки-ворёнка» и расстрелом семьи Николая II в подвале Ипатьевского дома. Отсюда недалеко до оправдания убийства детей последнего царя. Другие видят в казни «ворёнка» и смерти Марины в темнице пример тому, что история России есть сплошная кровь и грязь и попытки вывести её на цивилизованный путь губительны для просветителей.

Надо сказать, что в истории любой страны, наряду с подвигами духа и благородства, есть кровь и грязь. Россия тут не лучше и не хуже других стран. Сожалеть, что мы упустили шанс иметь волевую, просвещённую и гуманную правительницу, не приходится. Марина получила заурядное образование — умела писать письма, танцевать и знала парижские моды, гуманизм ее избирательный — она спасала немцев, равнодушно наблюдала за убийствами русских и призывала перебить неповинных татар в Калуге. Её вкладом в культуру был показ ошеломленным боярам вилки, которой она ела во время свадебного пира в Кремле. За честолюбивые замыслы Марина жестоко расплатилась, но ведь она сама выбирала свой путь. Казнь ребенка — страшное дело, хотя причины решения очевидны. Мальчик сохранял право на российский престол и в тюрьме, и даже в монастыре. Бояре не хотели новой Смуты и, после колебаний, пошли на преступление (казнь «ворёнка» затянули до ноября 1614 г., а Заруцкого посадили на кол ещё в августе). После гибели второго «Дмитрия» Марина могла уехать в Польшу, но азарт затмил всё, и она проиграла свою жизнь и жизнь сына.

Лжедмитрий II привлекает интерес в основном из-за сомнительного еврейства, что, в общем, неправильно: он был далеко не прост, этот второй самозванец. И явно не ничтожная личность, каким его рисуют историки, в частности Скрынников. Трудно поверить, что ничтожество способно выжить четыре года среди заговоров и убийств, при этом сохранить власть и быть на пороге нового успеха. Непонятно, как ничтожный и грубый хам сумел завоевать сердце польской красавицы — а ведь Марина его любила. Тут явно не всё сказано и многое искажено. Даже утверждение Скрынникова о трусости Вора может не соответствовать истине. Карамзин, к Вору не благоволивший, сообщает, что в день Троицы 1609 г. тушинцы предприняли общий штурм Москвы: «Сам Лжедимитрий, гетман Рожинский, атаман Заруцкий... вели дружины на приступ»^[86]. Личность Лжедмитрия II требует дальнейших исследований, хотя главный вывод остается неизменным — он был авантюрист, меньше всего думающий о неисчислимых бедствиях, принесенных им России.