III

Когда аббата Сийеса^{24} спросили, что он делал в эпоху террора, он ответил с простотой, достойной восхищения: «Я оставался в живых». Именно так мог бы ответить Сиббер, будь у него дети, которые спросили бы у него: «А что ты делал во время Великой войны, папочка?»

Затянувшаяся вражда между державами самым прискорбным образом нарушила ученую деятельность «Новой школы». Хоу вскоре исчез, и о нем не было ни слуху ни духу, из чего остальные заключили, что он попал в одну из тех могил для героев, которые в то время правительство предоставляло с такой щедростью. Другие тоже постепенно сошли со сцены, и наконец остались лишь Чолмп и Сиббер, которые продолжали нести знамя традиции. Однако за годы войны им не удалось унести его особенно далеко. Все их усилия наталкивались на безразличие, отчего они то и дело падали духом. Достаточно одного примера, чтобы понять, сколь велики были их затруднения. По совету Чолмпа Сиббер предложил прочесть членам Кентерберийского литературного общества бесплатную лекцию о влиянии Сидония Аполлинария^{25} на галльско-римскую культуру в последнюю четверть пятого века — и предложение это было единогласно отвергнуто. Упомянутая лекция вошла в творческое наследие Сиббера в переработанной форме под заголовком «Доказательства исповедания христианства в языческой Галлии», и ему была посмертно присуждена золотая медаль города Кеппуи в штате Иллинойс. Это лишь служит доказательством того, что и гению приходится ждать своего часа.

Кроме того, даже высокое мужество Сиббера пошатнулось под влиянием всеобщих невзгод и личных несчастий. Цеппелины и «фоккеры» бомбили Лондон, и Сиббер не мог найти никакой исторической параллели, чтобы успокоить себя, за исключением сомнительной истории с карфагенскими слонами; но даже в этом случае его остроумному исследованию суждено было остаться незаконченным. Важно подчеркнуть, что в эту пору он впервые проявил серьезный интерес к богословию и намекнул, что страдания Лондона можно, пожалуй, считать небесной карой. Некоторые ограничиваются тем, что считают намек Сиббера лишь ударом, нанесенным экс-кайзеру, которого Сиббер назвал вторым Аттилой,^{26} но другие склонны думать, что все это было сделано неспроста. Кроме того, Сиббера угнетали семейные заботы. Джон Элайас не увеличивал содержания сыну, а цены все поднимались и поднимались; исторический гений не имеет торговой ценности, а дом нужно было как-то содержать. Сиббер, проявив потрясающую энергию, согласился поступить на работу (ах, что это за безумный мир!) и взял на себя руководство галантерейным отделом в универмаге, где его учтивые манеры и изысканная внешность нашли наилучшее применение. Однако даже эта благородная жертва не снискала награды на земле. Говоря по правде — а правда непременно должна выйти на поверхность, — Джереми и Адель жили отнюдь не так счастливо, как можно было надеяться.

Подобно женам многих великих людей, Адель подверглась очень жестоким нападкам. Их супружество стало даже предметом пошлой дискуссии в одной из мало почтенных газет на тему: «Должны ли наши святые жениться?» Восторженные почитатели Джереми, разумеется, полагают, что интимная близость с одним из Бессмертных должна быть с благодарностью вознаграждена всеми возможными способами и что нежность супруги должна сочетаться с благоговейной почтительностью ученицы. Они забывают, что в наши дни непременного камердинера почти всегда заменяет герою его жена. Они забывают также, что Адель одна из первых заявила во всеуслышание о гении Сиббера и всеми силами толкала его вперед. Можно ли осуждать ее за то, что она — ничем не выдающаяся женщина — не могла быть счастлива на суровых вершинах возвышенного духа? Что она могла поделать, если его присутствие вызывало у нее (разумеется, по волей божией) чуть ли не истерические припадки! В самом деле, представьте себе, каково это потрясение для женщины, — она думает, что выходит замуж за симпатичного молодого американца, и вдруг оказывается, что она, сама того не желая, легла в постель с ангелом!

Чолмп, который одобрял этот брак, надеясь привязать Сиббера к Европе, смотрел на распри супругов со все возрастающей тревогой. По вечерам, после закрытия галантерейного отдела, он подолгу гулял с Сиббером по затемненным улицам Лондона, прячась в метро, когда начинался воздушный налет.

— Вы должны как-то уладить это, — убеждал его Чолмп. — Послушайте, неужели у вас обоих нет ни капли здравого смысла?

— Все это ужасно сложно… — пробормотал Сиббер.

— Но ведь так не может продолжаться вечно. Вы доводите друг друга до безумия.

— Да-а-а, — протянул Сиббер.

— Ну неужели нельзя хоть как-нибудь это уладить?

— О чем тут говорить? И как уладить? — возразил Сиббер вяло.

— Но ведь это не может продолжаться вечно, правда?

— Н-нет-ет, н-н-е-ет, пожалуй, нет.

— В таком случае надо это как-то уладить.

— Да-а-а, да-а-а, разумеется.

— Ну, так как же вы намерены это уладить?

Сиббер только развел руками, красноречиво выразив этим свое отчаяние. Чолмп с трудом сдерживался.

— Послушайте, а почему бы вам не послать ее на месяц за город?

— Как? В такую погоду?

— Что ж тут особенного?

— Ей это не понравится.

— Что за беда, она должна будет с этим примириться.

— Но она не поедет.

— Черт возьми! — взорвался наконец Чолмп. — Так заставьте ее!

— Но я не знаю, куда ее послать.

— Чепуха! В вашем распоряжении весь этот несчастный остров!

— Д-д-а-а, д-д-а-а.

— Пусть едет в Суонидж.

— Да…

— Значит, решено?

— Но все это так сложно… — снова пробормотал Сиббер. — И потом, иностранцы обязаны регистрироваться, а это доставляет столько хлопот… Разве Суонидж не в запретной зоне?

— В таком случае примите английское гражданство и отправьте ее в Челтнем.

— Да, бывают места и похуже Челтнема, — согласился Сиббер.

— Вот видите! — воскликнул Чолмп торжествующе. — Остается только взять билет и отослать ее на несколько недель.

— Д-а-а-а… — промычал Сиббер с сомнением. — Д-а-а-а?

Подобные разговоры они вели почти каждую неделю и всегда с одинаковым результатом. Сиббер соглашался, что необходимо как-то уладить дело, и вяло поддакивал всему, что предлагал Чолмп. Но дело так и не было улажено, и супруги, хотя и повенчанные перед богом и людьми, день ото дня все чаще выходили из себя уже от одной необходимости жить вместе в квартирке, похожей на котел. Чолмп был так взбешен, что лишь чувство долга перед наукой удержало его от вступления в армию.

Когда было заключено перемирие, все облегченно вздохнули.

С этой поры личная жизнь Сиббера все более меркнет в золотом сиянии его общественной карьеры, и было бы неуместно и утомительно копаться в событиях, которые еще свежи в памяти общества. Однако «современное чудо» (по определению выдающегося историка, который намекал на «греческое чудо»^{27}) налицо, и нужно объяснить, почему человек, который был совершенно неизвестен пока армии возвращались на родину, теперь почитается всем цивилизованным миром. Кое-что можно, пожалуй, объяснить острым дефицитом в великих людях, наблюдавшимся в бесплодную и печальную эпоху двадцатых годов; кое-что можно отнести за счет духовного разброда этих лет; но главное, самое главное здесь — величие Сиббера.

При всей своей истеричности Адель не сидела сложа руки. Хотя Сиббер с редким самоистязанием продолжал работать в своем галантерейном отделе, его знали как мыслителя, автора «В защиту монархии в Западной Европе» и других неопубликованных сочинений. Кроме того, положение, занимаемое Аделью в качестве принцессы в изгнании, естественно, придавало ей вес в стране, где ценят подобных людей, хотя ее бедность и отсутствие у нее спортивных талантов сильно вредили ей в глазах общества. Однако она была принята в одном-двух из «лучших домов» и была, можно сказать, в близкой дружбе с несколькими людьми из «хорошего общества». Ее величайшим достижением явилось знакомство с герцогиней Кэмпердаун, очаровательной ведьмой со множеством самых благих, хотя и смутных намерений. Только безупречная репутация и огромное богатство помогли герцогине сохранить положение в обществе, которому серьезно угрожала ее несчастная слабость к людям с интеллектуальными запросами. Ей очень импонировали прекрасные манеры Сиббера. «Ах, моя дорогая, он так не похож на всю эту грубую и неистовую молодежь, которая возвращается с войны!» — говаривала она и навсегда сохранила ему верность, поддерживала его и была одной из первых его прозелиток из высшего общества.

Едва ли менее важную, хотя и совершенно иную роль в его жизни сыграла изысканная католическая поэтесса Сесилия Мэруэл, дочь университетского профессора и мать сыновей, которые были рождены, чтобы тоже стать профессорами; и действительно, в Оксбридже все, кому посчастливилось пережить войну, стали верными сторонниками Сиббера. Хотя миссис Мэруэлл умерла в возрасте восьмидесяти лет, окруженная ореолом святости, она не дожила до полного апофеоза Сиббера. В этом отношении ей поистине не повезло, так как именно она первая выявила призвание Сиббера и побуждала его идти вперед по праведному пути, который в то же время является путем мира и спокойствия. При ее содействии Сиббер покорил университеты точно так же, как высший свет он покорил при содействии герцогини Кэмпердаун. Что же касается жалкого мира интеллигентов без связей, то на это у него был Чолмп, который в то время охотно проповедовал учение Сиббера и чуть не разорился, устраивая завтраки для редакторов газет, имевших влияние на тех, кого они с тоской и надеждой называли Мыслящей Публикой.

Поддерживаемый этими неоценимыми союзниками, Сиббер в самый подходящий момент издал свои эпохальные «Комментарии к путевым запискам императора Антония». На первый взгляд может показаться странным, что столь своеобразный труд составил целую эпоху в науке, но, как известно, ценность всякой работы состоит не в ее содержании, а в методе анализа. Ну, а метод у Сиббера был непревзойденный. Сами путевые записки были помещены в виде сносок, в то время как сноски, составлявшие комментарий, превратились в текст. На первых страницах Сиббер корректно, но беспощадно разгромил всех современных историков, за исключением Чолмпа. Затем с несравненным красноречием он в строках, известных ныне каждому школьнику, который учится не в бесплатной школе, излил свою печаль по поводу упадка и гибели многих некогда великих и славных городов. В блестящей прозе, которая текла величественно и уверенно, он сетовал на унижение королевской власти, на торжество гнусной демократии и указывал, что пагубная война в Европе была делом рук вольнодумцев, социалистов и евреев. Но война, утверждал он, это пустяк, это лишь симптом недуга. Без власти аристократии, связанной с королем прочными узами, Англия и другие европейские державы погрязнут в крови и преступлениях. Затем музыка его прозы, словно лившаяся из труб органа, зазвучала в регистре отчаяния, и он почти стонал о том, что теперь «слишком поздно», что всякая власть обречена на гибель и для благородного духа не остается ничего иного, как созерцать могилы и прислушиваться к мышиной возне над увядшими надеждами человечества.

Это произведение вызвало те неблагоприятные отклики в печати, которые так полезны для репутации автора. Мелкие газеты его игнорировали, старые, видавшие виды борзописцы, которые не были в числе посвященных, издевались над ним, а двое сторонников Чолмпа превозносили его до небес. Но в основе всего этого лежали бесконечные толки, которые начались с тихого шепота и превратились в настоящую бурю. Знакомые герцогини Кэмпердаун разговаривали о сочинении Джереми за обедом, знакомые миссис Мэруэлл в Оксбридже поднимали брови при виде тех, кто не восторгался Сиббером, а Чолмп как бы вскользь замечал, что Сиббер «человек будущего». В скором времени о Сиббере заговорили не менее пяти тысяч человек и было распродано почти пятьсот тысяч экземпляров его книги. Здороваясь друг с другом, люди спрашивали: «Что вы думаете о Сиббере?», а отвечать на этот вопрос было принято так: «О дорогая, это удивительный человек! Он такой оригинальный и наводит такую тоску!» Люди, которые имели глупость спрашивать: «А кто такой Сиббер?», катастрофически теряли свое положение в обществе.

Через две недели мистер Эшли Хилл-Пек, блестящий гвардеец, поэт и рассказчик, уже создал четырнадцать несравненных рассказов о Сиббере.

Разговоры о Сиббере можно было услышать на всех светских приемах, куда принято приходить во фраках и вечерних туалетах.

В палате общин один из высоколобых лейбористских депутатов назвал его опасностью для матерей рабочего класса.

Однако несмотря на всю известность, он ни за что не хотел уйти из галантерейного отдела, а Адель своими капризами выматывала ему душу. Что это было — неспособность великого ума принять конкретное решение или высшая степень интеллектуального шика? Во всяком случае, это превратило простую популярность в подлинную славу. Великий гений в галантерейном отделе! Какая дикость! Какой позор! Почему никто не положит этому конец? Общество было глубоко взволнованно.

— Вы знаете, что Сиббер все еще работает в галантерейном отделе?

— Да что вы? Не может быть!

— Дорогая моя, я думала, что он просто загребает тысячи!

— Ах, все это из-за его ужасной жены!

— Как я ее ненавижу!

И так далее, в том же духе.

Сибберу предлагали почти все должности, не требующие специальной подготовки, какие только можно найти в Англии (за исключением спикера в палате общин и швейцара в отеле «Ритц»), но он неизменно отвечал отказом.

Герцогиня была вне себя. Она почти молила Адель: «Дорогая моя, вы должны заставить его уйти из универмага! Поверьте мне, я знаю этих гениальных людей! «Переживет ножны клинок»,^{28} помяните мое слово!»

Однако она не обещала обеспечить Джереми постоянным доходом.

И все же наконец желаемое свершилось. Сиббера посетила делегация из Оксбриджа и предложила ему внештатную должность заведующего кафедрой истории религии с окладом в тысячу фунтов сроком на три года или до тех пор, пока не начнется новая война.

Предложение было принято.

При обычных обстоятельствах можно было ожидать, что буря толков сменится гробовой тишиной, как только Сиббер переборет свою натуру и примет решение. Но по целому ряду причин все вышло иначе. Правда, кое-кто из молодых и легкомысленных представителей правящих классов попытался было начать кампанию антисибберовского «пятиминутного молчания» на всех вечерах, но этому воспротивилась более молодая и серьезная группировка. В остальном же триумфальное шествие славы продолжалось.

Некоторые из критиков старшего поколения, задетые за живое тем, что они остались за бортом, очень хотели бы воспользоваться Сиббером как тряпкой, которой можно вытереть литературную арену. Однако они боялись выступить против могущественных группировок, поддерживавших Сиббера, и потому присоединили свои хвалы (столь же бурные, сколь и неискренние) к хриплому хору литературных вождей Мыслящей Публики во главе с Чолмпом. Так сибберизм проник в лондонские предместья и покорил провинцию, отнюдь не потеряв при этом своего аристократического престижа. Герцогиня и миссис Мэруэлл были неутомимы, как пара черных волов, и безжалостно втаптывали в землю всякую оппозицию. Сам Оксбридж, пораженный тем, что его удалось путем интриг склонить к действиям, доселе беспрецедентным, готов был поддержать Сиббера, несмотря на огорченное фырканье и обычные едкие остроты некоторых свирепых профессоров старого закала.

Следует признать, что Сиббер был на высоте положения. Он вполне понимал, какие трудности ожидают его, чужака, и в некотором смысле дилетанта, в этом древнем и знаменитом средоточии учености, где гордились лишь равными себе. Поэтому он сочетал крайнюю осторожность и гордость с весьма щегольской внешностью и совершенно очаровательными манерами; как это не похоже на эксцентричность и грубость нынешних великих специалистов в любой отрасли! Оксбриджу принадлежал мировой рекорд по части высокомерно поднятых бровей, но Сиббер поднимал брови еще высокомернее. Его холодное американское остроумие, отточенное в общении с «королевскими молодчиками», помогало ему одержать верх даже над самыми длинноволосыми и эрудированными противниками, и вскоре он стал наводить страх на своих врагов. Теперь уже по его адресу острили с оглядкой, боясь его уничтожающих ответных насмешек. Поистине, в те дни он вел праведную битву, и с ним были сонмы святых ангелов.

За год Сиббер сделался признанным, хотя и неофициальным общественным интеллектуальным деятелем Англии. На его рассмотрение передавались дела, весьма и весьма далекие от исторической науки, и он неизменно решал их с достохвальной осторожностью. Он выражал свои мнения в коротких эпиграммах, отличавшихся дельфийской тонкостью и глубиной. Он благоразумно поддерживал всех влиятельных ученых, а они в восторге от того, что их имена упоминались теперь не только в лабораториях и мудреных научных журналах, стали говорить о нем как о Великом Моральном Вожде, который выведет Англию из пустыни после военного мира в обетованную землю чистой морали, процветающей торговли и благосостояния. В этот период своей жизни Сиббер еще не пришел к богу, хотя он всегда придерживался самой высокой нравственности, считая, что это укрепляет интеллект.

В других странах прослышали о Сиббере и заинтересовались им. Через Атлантику полетели срочные телеграммы, в которых предлагалось десять тысяч, двадцать тысяч, тридцать тысяч долларов за цикл лекций Сиббера. Но он даже не удостаивал их ответом. Немцы, которые всегда глубоко интересовались наукой, командировали небольшую комиссию психологов для исследования новой формы английского «Volksgeistummheit».^[5] Во Франции мосье Жюльен Бенда^{29} провозгласил в своем манифесте, что сибберизм — это новый образец тлетворного влияния мосье Бергсона,^{30} а мосье Бергсон заявил в своем интервью, что Сибберу следовало бы прочесть небольшой курс философии, — это двусмысленное замечание было воспринято в Англии как комплимент. Во время поездки в Италию Сиббер был принят главой правительства, который подарил ему фотографию со своим автографом, а также его святейшеством, от которого он получил благословение. Бывший король Испании написал Сибберу письмо, желая узнать его мнение о том, как следует поступить с университетом в Саламанке.

Сиббер обзавелся двумя преданными секретарями и стал самым недоступным человеком во всей Англии, к величайшему торжеству герцогини и миссис Мэруэл, которым все льстили и угождали, в надежде удостоиться чести быть представленными великому человеку.

Однако было бы неправильным утверждать, что в блеске своей славы Сиббер был счастлив или казался таковым. Большей частью он бывал погружен в мрачные размышления, по всей вероятности религиозного характера, от которых отрывался только для того, чтобы опорочить чью-либо репутацию эпиграммой. Некоторые исследователи усматривают причину этого в том, что он изменил джину ради портвейна. В самом деле, джин — это крепкий напиток серебристого цвета, способствующий обильному выделению мочи, тогда как портвейн плохо действует на кишечник. Однако такое объяснение слишком примитивно и необдуманно. Сиббер остался бы самим собой, даже если бы пил только молоко львицы и самогон. Чтобы как следует разобраться во всем, нужно подняться от кишечника к сердцу. Когда Сиббер заглядывал в это мнимое зеркало чувств, он находил там пустоту. Несмотря на все интеллектуальные и социальные победы, жизнь его почти что в равных долях состояла из грязи и разбитых бутылок: грязь и разбитые бутылки — вот что мог дать он своим последователям, а им, по-видимому, именно этого и хотелось, лишь бы делалось это с изысканным равнодушием.

Адель чувствовала себя все более и более несчастной.

Жить с гением всегда неприятно, но если к тому же он еще Сиббер, это становится просто невыносимым. Теперь мало кто смотрит на брак как на веселую вакханалию с пением флейт среди козлоногих сатиров под звуки «Гимна Гименея». Сиббер же смотрел на него как на нерасторжимый официальный договор, налагающий одни лишь общественные обязательства. Поскольку миссис Сиббер имела честь быть вписанной в соответствующий реестр, поскольку она получила свою долю услады и фиговых листков, а в обществе на нее падали отблески славы Сиббера — какого еще черта ей было нужно? Много раз бедная Адель смотрелась в зеркало, в отчаянии хваталась за голову и шептала: «Я схожу с ума, схожу с ума, схожу с ума». Когда она входила в комнату, Сиббер всегда вставал, а ссоры их носили чисто интеллектуальный характер.

Неодолимое желание возвыситься привело Сиббера к тому, что он стал отождествлять свое отчаяние с волей бога, в которого он не верил. Бог был для него не предметом поклонения, а теоремой, которую он никогда не мог полностью доказать. Тем не менее его дом быстро наполнился предметами культа. Сиббер терпеть не мог мадонну, но теперь стены его квартиры были увешаны распятиями, изображениями святого Себастьяна, пораженного стрелами, картинами мученичества разных праведников и окровавленными, изможденными Христами кисти учеников Кранаха. Даже вешалка для шляп чем-то напоминала распятие, сооруженное для всеобщей голгофы. Комната Сиббера, несмотря на обилие мебели похожая на монашескую келью, была переполнена предметами, свидетельствовавшими об аскетическом образе жизни хозяина: там была молитвенная скамеечка с острыми шипами, освящавшими колени, несколько бичей, риза, власяница и ларец, содержащий щипцы святого Фаллопия, а также книги о святых и добродетельных людях вроде святой Елизаветы Венгерской, имевшей обыкновение целовать прокаженных или больных, покрытых язвами, или святой Лидвины Шидамской, чье пораженное гангреной тело приросло к грубой деревянной кровати. На каминной полке стояли череп и чучело крысы — эмблемы жизни и смерти. Дом стали часто посещать немытые францисканцы, ученые бенедиктинцы и юркие маленькие иезуиты, одетые как англиканские священники.

Лекции Сиббера превратились в проповеди, полные мрачной остроты и печального сарказма.

И снова Сиббер завладел мыслями английской интеллигенции. Объявит ли он о том, что с ним произошло? Отречется ли от мирских заблуждений и будет ли принят в лоно церкви? Действительно ли он намерен привести Англию к Риму? Как это ни странно, он, по-видимому, не мог принять решения. Даже иезуиты волновались и в нетерпении каждый день отправляли длинные шифрованные послания генералу своего ордена разными окольными путями, хотя обычная почта была бы дешевле, быстрее и, пожалуй, надежнее. Они сообщали, что в понедельник Сиббер часто чесался, а значит, несомненно, был во власянице, и, кроме того, в этот день он причащался в самой знаменитой церкви Англии. Зато во вторник он вышел из дома в гетрах и шелковой рубашке, сказал, что святой Франциск Ассизский был сентиментален, и распил бутылку портвейна с самым авторитетным из современных специалистов по ржавчине и плесени. В среду утром иезуит-дворецкий услышал через замочную скважину его спальни свист бича со свинцовым наконечником и страшные стоны. В четверг Сиббер пошел на танцульку, а в пятницу ничего не брал в рот, кроме святого причастия и портвейна. В субботу он сетовал на то, что папа римский — человек необразованный, а в воскресенье позвал к ужину небольшую компанию и истолковывал гостям некоторые темные места в сочинениях святого Фомы Аквинского.

Никто из заинтересованных лиц не понимал, что происходит и как быть дальше. Служители церкви были вне себя. Сиббер все медлил, и это задержало на неопределенное время обращение почти пятнадцати тысяч весьма влиятельных и богатых людей. «Если он будет медлить и дальше, — говорили священники друг другу, — наши труды пропадут напрасно, и тысячи драгоценных и жаждущих утешения душ не приобщатся к бессмертию». Они во всем винили иезуитов, которые, в свою очередь, винили в поспешности и чрезмерном усердии тех, кто пытался поскорее вынудить Сиббера публично провозгласить свое обращение. Миссис Мэруэлл, которая виделась с ним каждый день, с трудом скрывала нетерпение, в то время как герцогиня, уже замыслившая большой прием для избранных прозелитов в честь своего собственного обращения, глубоко возмущалась задержкой. Однако от Сиббера нельзя было добиться ничего определенного. Qualis Tacitus Sedeo. Смятение и всеобщая растерянность дошли до предела, а торговля пострадала не меньше, чем при всеобщих выборах, когда социалисты грозят одержать верх.

Почти вся страна была охвачена тревожным ожиданием, и вдруг эта ужасная трагедия пришла к неожиданной развязке благодаря лицу, о котором почти забыли, — мы имеем в виду принцессу Адель. Она сбежала в Берлин с неким молодым человеком и там предалась бурному разгулу. В награду за долгие годы страданий она просила Сиббера только об одном — дать ей развод.

Сиббер словно специально ждал чего-нибудь в этом роде, чтобы принять решение, хотя опять-таки не исключено, что всего труднее ему было примирить между собой бесчисленные тонкие нюансы, которые рождались в его великом и достойном всяческого восхищения уме. Как бы то ни было, через две недели после бегства Адели Сиббер был принят в лоно церкви, что сделало развод невозможным.

Торжественная церемония была великолепна. Сиббер после исповеди и отпущения грехов впервые принял причастие по всем правилам и с тех пор неукоснительно соблюдал их вплоть до мелочей. Все присутствующие — а Вестминстерский собор был полон — чувствовали, что они являются свидетелями торжественной и глубоко драматической минуты в истории Англии.

Следуя примеру Сиббера, пятнадцать тысяч выдающихся людей своего времени дружно погрузились в очищающие воды религии — все словно один пингвин. Везде и всюду были заказаны молебны о полном обращении всей Англии, и толпы людей истово возносили хвалу богу у многочисленных алтарей.

Среди прозелитов был просвещенный магнат, герцог Палпори, контролировавший три больших синдиката, которые, в свою очередь, контролировали всю прессу в Соединенном Королевстве. Самые желтые из журналистов, каких только можно было купить за деньги, посвятили Сибберу восторженные статьи, и все подробности его личной жизни (за исключением истории с Аделью) были доведены до сведения Мыслящей Публики с приложением соответствующих фотографий. Началась новая крупная религиозная кампания, которая проходила под двумя лозунгами: «Обратись к богу и спаси свои капиталы» (для прессы высшего класса) и «Католический бог увеличит твое жалованье» (для газет низшей категории).

Англия была захлестнута бурными волнами религиозного экстаза, словно в лучшие дни Смитфилда.^{31} Миллионы людей, рыдая, обращались к богу, католическое духовенство изнемогало под бременем непосильного труда, а фаланги новобранцев стягивались со всех концов христианского мира. Инакомыслящих, если они упорствовали в своих заблуждениях, травили как зайцев; с «красной опасностью» тоже наконец было покончено, ибо всякого, кто отказывался целовать священные предметы, которые восторженные толпы обращенных то и дело носили по улицам, линчевали на месте.

Его святейшество папа римский (в миру князь Масса-Каррара) был вынужден послать буллу своим возлюбленным английским агнцам, приказывая прекратить процессии, которые он не санкционировал, и вернуться к работе, дабы получать жалованье, которое тем временем было снижено на двадцать пять процентов.

Британские государственные акции раскупались нарасхват, а облигаций «Нового восьмипроцентного займа имени апостола Петра», рекомендованных самим Сиббером, пришлось выпустить в двадцать раз больше, чем предполагалось.

Но вершины своей славы Сиббер достиг, когда его святейшество папа римский посетил Англию, и Сиббер, новообращенный англичанин и полноценный католик, коленопреклоненно приветствовал его на вокзале «Виктория» вместе с премьер-министром и королем, получив благословение, специально припасенное для этого случая.

По особой просьбе его святейшества и Сиббера Англия объявила войну Франции, последнему оплоту интеллектуального язычества в Европе; Америка, которая была потрясена до глубины души грандиозными успехами одного из своих бывших сынов, тоже вступила в эту войну, и начался всеобщий крестовый поход за принудительное обращение.

После этих грандиозных событий, которые потрясли мир и превратили его в то благочестивое местечко, где все мы ныне живем, все остальное выглядит уже не столь волнующим. Сиббер по собственной воле удалился в один из римских монастырей, где, как говорят, ему часто открывались божественные видения. На смертном одре он получил полное отпущение грехов и апостольское благословение папы, после чего во исполнение его последней просьбы был похоронен на маленьком монастырском кладбище. Однако столь скромные почести не могли удовлетворить признательный и благочестивый мир. По случаю канонизации Сиббера была проведена общественная подписка и собраны огромные суммы. Аристократическое воспитание, полученное его святейшеством, не позволяло ему возвести американца в сан святого, но собранные средства были так огромны и долгожданное обращение англичан было столь великим чудом, что он милостиво внял мольбам верующих и рекомендации Римской курии, объявив о причислении Джереми Сиббера к лику Блаженных.

Beate Cibber! Ora pro nobis.^[6]