Впрочем, все достоинства и изъяны утопии почти столетней давности сегодня для нас очевидны. Неочевиден другой любопытный момент, который остался незамеченным фантастоведами. Самые проницательные из них бегло отмечали сходство утопии Окунева с «эрой Великого Кольца» в «Туманности Андромеды» И. Ефремова. Дело не только в поверхностном или глубинном родстве утопий как таковых и общих приемах жанра: Окунев, наряду с А. Толстым, создал прототипический роман советской фантастики. Две сюжетных линии романа предвосхитили два ее магистральных направления — утопическое и революционно-героическое. Прошло совсем немного времени, и находки Окунева (а также, конечно, А. Малышкина, автора «Падения Даира»), принялись тиражировать С. Буданцев («Эскадрилья всемирной коммуны», 1925), П. Н. Г. («Стальной замок», 1928) и другие авторы; особое значение имело для них описание воздушного налета советской авиаэскадрильи на Париж, повторенное Окуневым и в повести «Катастрофа».

Литература «последнего и решительного» боя мировой Коммуны и мирового Капитала просуществовала недолго. Тем временем разошлись по чужим текстам и другие элементы романа: М. Булгаков в «Собачьем сердце», видимо, частично опирался на эпизод усыпления Викентьева, А. Толстой в «Гиперболоиде инженера Гарина» воспроизвел блуждающую по морям окуневскую яхту «Грядущего мира» и ее крушение у неведомых скал, изображенное в «Катастрофе» (должно быть, «красный граф», чьи герои чудом спаслись, ехидно посмеивался: «Э-эх, батенька — не догадались выбросить всю вашу теплую компанию на необитаемый остров…»). Фантастический идеограф, названный «идеовизором», появляется в «Гулливере у арийцев»(1936) Д. Штерна, писавшего под псевдоним «Георг Борн». Черты утопического общества взяли у Окунева и Ефремов, и братья Стругацкие: и в «мире Кольца», и в так называемом «мире Полудня» практикуется коллективное воспитание, юное поколение взрастает в интернатах, семейные и родственные связи нивелированы, труд и познание — пусть и без поющих толп под алыми знаменами — провозглашены смыслом бытия. Сам же роман Окунева, оказавший такое существенное влияние на советскую фантастику — оказался прочно, но не безнадежно забыт.