XVIII

В прекрасном расположении духа выходит Ундерлип на палубу.

Совершенно черная ночь. Ни зги. Яхта летит. Далеко ли еще до Гибралтара? Ундерлип забирается на мостик к капитану Баррасу.

Капитан Баррас ворчливо перебирает всю родню черта. Гибралтар? Пусть мистер поцелует кота в нос. Зачем? Это так говорится. Короче — плакали денежки капитана Барраса. Опять почему? Если бы яхта была даже иглою, она не проскочит Гибралтар.

Ундерлип ничего не понимает. Капитан снова рекомендует ему поцеловать кота в нос. Разве мистер ослеп и оглох?

Нет, он не ослеп. Он видит на западе вспыхивающие зарницы и алое зарево. Он слышит отдаленную орудийную пальбу. Итак?

— Итак, черт возьми! — ворчит капитан Баррас. — В Гибралтаре идет бой. Нам в это пекло соваться нельзя. Что будет с моим чеком, мистер?

Ундерлип предлагает капитану применить «штучку».

Ведь капитан уже дважды доказал, что он умеет выходить сухим из воды. Милый капитан Баррас — великий стратег, и когда настанут лучшие времена, Ундерлип поможет ему найти настоящую дорогу.

— «Штучки» не помогут. Если там идет бой, то пролив минирован. Вы хотите взлететь на воздух?

Нет, Ундерлип не любит полетов. Ему холодно от одной мысли об этом.

— Мы идем на юг, капитан Баррас, — излагает он новый рейс. — Может быть, мы высадимся в Капландии. В крайнем случае вокруг Африки, Индийский океан, Австралия.

Капитан Баррас свистит:

— Ф-фью! Поцелуйте кота. А нефть? У нас нефть на исходе.

— Мы где-нибудь погрузим несколько сот тонн нефти.

— Так вам и дадут ее взять.

— Контрабандой, капитан. Я уплачу большие деньги.

— Чеком?

— На предъявителя, капитан.

Яхта меняет курс. Капитан Баррас хмуро треплет свою огненную бороду и тяжело думает о чем-то. Мысли человека скрыты, но когда Ундерлип спускается с мостика, капитан Баррас тычет вслед ему кулаком в воздух и шипит:

— Ну тебя к черту с твоими чеками. Погоди, я надумаю штучку.

— Необходимо пойти немедленно на уступки.

— Никаких уступок.

— Но мы не уверены в войсках, маршал.

— Иного выхода нет, господа, как сражаться до тех пор, пока на нашей стороне останется хотя бы один солдат.

В зале заседания горит керосиновая лампа. Она стоит на длинном столе, покрытом зеленым сукном, заваленным картами, бумагами, эстафетами. Господин президент бел, как эти бумаги, а временами зелен, как сукно, покрывающее стол. Маленький, сухонький маршал блестит очками и морщит желтый лоб. Сенаторы и депутаты, собравшиеся в этот зал, ежатся, точно от озноба, и озираются на плотно занавешенные окна.

Париж погасил огни и притаился в темноте. С окраин доносится ворчание орудий. Третья неделя, как они громят осажденный центр, сжимая его все теснее и теснее в огненном кольце.

Маршал взбешен и кусает синие губы. Эти банкиры, фабриканты, лавочники бесконечно трусливы и связывают его по рукам и по ногам.

— О каких уступках может идти речь? — спрашивает он, сдерживая свое негодование. — Они требуют все.

— Мы не выслушали их парламентеров, — возражает президент, трепля дрожащими пальцами свою остренькую белую бородку.

— Да, да, мы не выслушали парламентеров, — подхватывают депутаты и сенаторы. — Мы должны их выслушать.

Маршал выбрасывает несколько коротких гневных фраз. Когда положение совсем почти безнадежно, надо сдаваться или сражаться до конца. Что могут дать переговоры? Лишнее доказательство нашей слабости. Итак, желают ли господа продолжать сопротивление, или сдаться?

Президент проводит руками по своей шее. Он чувствует на ней прикосновение веревки.

— Нет, нет! Сдаться — никогда!

Маршал щурит глаза под очками и, неожиданно махнув рукою, решает:

— Хорошо, выслушаем парламентеров. Парламентеров приходится ждать очень долго, слишком долго. Президент бегает по залу и время от времени пощупывает свою шею. Вдруг останавливается. А что, если они откажутся от переговоров! Эту мысль президент высказывает вслух. Маршал пожимает плечами.

Шаги… Несколько пар каблуков стучат по каменной лестнице. Остановились. Караульный офицер говорит что-то коротко часовым у двери. Дверь открывается.

Вот так парламентеры! Обыкновенные блузники. Три человека в стоптанных сапогах и в блузах.

Маршал ворчит и отходит в сторону. Он не станет разговаривать с этой сволочью.

Пусть говорит с ними президент.

— Вас уполномочили вести с нами переговоры, господа? — сладким голосом спрашивает президент, округлив свою спину в угодливом поклоне.

Рыжий бородач выступил вперед, откашливается в свою твердую черную ладонь.

— Господин президент говорит о переговорах? Тут есть некоторая неточность. Парламентеры уполномочены предъявить ультиматум.

— Вот как! Ультиматум?! — круто повернувшись на каблуках и звякнув шпорами, насмешливо восклицает маршал.

— Вы слыхали, господа? Ультиматум! — обращается он к собранию.

— Да, ультиматум, — подтверждает бородач. — Так я говорю? — переспрашивает он своих товарищей.

— Верно, ультиматум, — повторяют они.

— Излагайте, в чем дело, — предлагает президент хриплым голосом.

Бородач краток.

— Немедленно сложить оружие. Без всяких условий.

— Мы не хотели бы разрушить центр бомбардировкой, — добавляет второй парламентер.

— Воздушной бомбардировкой, — добавляет третий.

— Воздушной?!

— Воздушной.

— Что такое?! Воздушной?!

Сенаторы, депутаты и президент в оцепенении. Маршал опять повернулся и, вытянувшись на цыпочки, глядит через плечи сгрудившихся депутатов на блузников.

Рыжий бородач становится щедрее на слова.

— Над Парижем находится русский воздушный флот. Немецкая красная армия перешла Рейн.

— Немецкая красная армия?! — маршал сморщил лоб. Снял очки. Протер их. Опять надел. — Красная?

— Разве она уже красная? — спрашивает президент. Он явно чувствует шероховатую, колючую веревку, сжимающую его шею, и срывает воротник с запонки.

— Да, красная. В Германии все кончено, — говорит бородач.

— Чего вы хотите? Мы готовы на уступки, — хриплым шепотом говорит президент.

Бородач повторяет фразу маршала, сказанную полчаса тому назад.

— Никаких уступок. Прекращение военных действий. Выдача оружия. Все.

Маленький депутат-социалист, Леон Колье, подкрадывается по-кошачьи к бородачу. Хлопает его по плечу. — Товарищ!

Бородач стряхивает плечом его руку.

— Здесь нет ваших товарищей.

— Я социалист.

— Если вы социалист, почему вы здесь?

— Потому что это безумие, товарищ. Социализм не делают пушками.

Все три парламентера хохочут. Они нисколько не стесняются этого высокого собрания.

— Ха-ха-ха! Старая штука!

— Будет втирать очки, приятель!

— Ха-ха-ха! Президент морщится:

— Однако надо соблюдать приличия, господа.

— Отложим приличия до следующего раза, — говорит бородач. — Мы даем полчаса на обсуждение нашего ультиматума. До свидания.

Все три парламентера уходят. Но вслед за ними выходит маршал. Из-за двери слышен его громкий голос и сухой деревянный ответ офицера:

— Слушаюсь, генерал.

Президент произносит короткую речь. Игра проиграна. Надо спасать головы. И если господа дорожат своими головами, то…

Господа дорожат своими головами и прерывают речь президента гудом:

— Да, да, чем скорее, тем лучше.

— Не надо раздражать их…

— Немедленно.

— Выговорить личную неприкосновенность.

Топот солдатских ног. Звяканье винтовок о подсумки. Команда. Обе половинки дверей с треском распахиваются. Стальная щетка штыков. Маршал с револьвером в руке входит в зал.

— Вы арестованы, господа.

— Кем? По какому праву?.. — восклицает президент.

— Мной, — отвечает маршал.

— По какому праву? — снова переспрашивает президент.

— По праву войны. Вы хотите сдаться черни. Армия хочет воевать. Власть временно взята мною. Извините, господа, вам придется пробыть под арестом до тех пор, пока я не доведу дело до конца.

Он поворачивается по своему обыкновению на каблуках и выходит из зала. Офицер командует. Солдаты входят в зал и располагаются у его окон и дверей.

А в это время воздух наполняется долгим протяжным фырканьем. Оно падает как-то сверху, точно с неба. Словно десятки моторов работают над крышами, шпилями и куполами в Париже.

У перил летательной машины — человек, зашитый в кожу, с кожаным шлемом на голове. Ослепительный круг рефлектора разворачивает белую ленту света. Она прорывает темноту и скользит вниз. В глубине тысячи метров скользящий меч света выхватывает прямоугольники кварталов, сжатые каналами улиц, кудри Булонского леса, стальной извив Сены, паутинную пирамиду Эйфелевой башни, чугунное плетение мостов.

По черным улицам медленно плывут огненные червячки: военные отряды и артиллерийские парки передвигаются по улицам, освещают путь факелами.

Париж рокочет, швыряет вверх раскаленные комья чугуна и стали, взмывает к небу багровые взметы огня. Человек в коже смотрит в бинокль. Улицы перегорожены колючей проволокой, покрыты, нагромождены; сверкая короткими молниями ружейного огня, люди мечутся, рассыпаются и снова сливаются в колонны.

Человек в коже прикладывает к губам свисток. И воздух прорезается звонким, трепещущим свистом. И в эту же минуту слева, справа, позади — со всех сторон доносится трепетание винтов, темные громады слетаются отовсюду к дирижаблю, на котором стоит человек в коже; перемещаются в воздухе, в вышине тысячи метров, и выстраиваются треугольники с дирижаблем у вершины.

В кабине дирижабля — командующий воздушной эскадрильей Николай Баскаков. Пол кабины стеклянный, и под ногами, точно на рельефном плане, лежит Париж. Десятки рефлекторов нащупывают его улицы, площади, бульвары, площадки, мосты. На столе разостлана карта Парижа, утыканная булавками и флажками, белые и красные.

Николай Баскаков диктует:

— Площадь пирамид — белые. Предместья — красные.

Его адъютант переставляет флажки. Белые флажки скучились в центре, красные обступили их со всех сторон и сжимают их теснее и теснее.

Баскаков нажимает рычажок фоторадиофона и кричит в приемник:

— Площадь пирамид — белые. Атака! Начинай! Фырканье пропеллеров. Машины, точно по воздушным ступеням, все враз падают вниз до самых крыш и куполов и, сбросив на Площадь пирамид сотню бомб, стремительно взмывают вверх, спасаясь от воздушного вихря, поднятого взрывами.

Что-то рвется, рушится там внизу. Над Площадью пирамид подымается багровое зарево. И опять Баскаков диктует:

— Площадь пирамид — красные. Предместья — красные. Площадь Согласия белые.

Белые флажки сжались тесно на одном клочке карты. Красные флажки охватили их.

Два десятка бронированных аэропланов, маленьких, юрких, ловких, отделяются от эскадрильи, скользят вниз, реют совсем низко над домами. Это воздушный пулеметный отряд. Пулеметы сыплют свинцовый горох. Он щелкает по крышам, по мостовым, по панелям.

Внизу установили зенитные орудия. Огненные борозды режут небо. Шрапнель рвется, разбрызгивая огненные осколки. Один аэроплан накренился, вспыхнул пламенным веером, перевернулся и ринулся вниз, оставляя за собой светлый хвост дыма. От аэроплана отделилась маленькая черная фигурка, перевернулась несколько раз в воздухе и упала в темноту улицы.

— Красные прорвались в центр, — диктует Николай Баскаков.

Красные флажки заняли уже всю карту Парижа. Белые гнездятся отдельными горсточками, вкрапленными там и сям. Зенитные орудия замолкают. С головного дирижабля пускают красную ракету. Ответный огненный дождь ракет поднимается над всеми аэропланами и дирижаблями эскадрильи. Мощный мегафон гремит с дирижабля командующего:

— Слушай! Ко мне!

Эскадра перестраивается в каре. В центре — главный дирижабль. И опять гремит мегафон:

— Слушай! Победа!

Со всех воздушных кораблей грохочет усиленный мегафонами революционный гимн;

— Вставай, проклятьем заклейменный…

Мощные звуки падают вниз, с вышины тысячи метров призывно рассыпаясь по улицам Парижа. И тысячи тысяч рабочих там, внизу, покрытые пороховым дымом, прекращают стрельбу и, обнажив головы, ответно поют, подняв к небу просветленные лица:

— Это есть наш последний и решительный бой…