Глава 23

Едва осознав, на каком он свете, Рамон расспросил Бертовина. Тот рассказал, не скрывая ничего и делая вид, будто не замечает, как господин тяжело молчит, собирая в кулак одеяло.

— Вот, значит, как. Где она?

— Дома, наверное, — пожал плечами Бертовин. — Как ты в первый раз очнулся, так и уехала.

— Я думал, брежу.

— Нет.

— Дура.

— Это ты дурак.

— И я дурак, — покорно согласился Рамон.

Что же она натворила, дурочка маленькая? Оставалось только надеяться, что у Амикама хватит здравого смысла отослать дочь к родне, той самой, до которой неделя пути. Да, домой после этого не вернуться, но лучше изгнание, чем костер. Грозился всех ведьм под корень своими руками? Рамон застонал. Ну вот, когда загорится этот костер, можно будет считать, что сам его и разложил.

— Болит? — осторожно спросил Бертовин.

— Нет. — Тьфу ты, забыл совсем, что не один. — Ничего страшного. Ступай, хватит со мной нянчиться.

Выздоравливал он медленно и трудно. Лубки сняли в свой черед, и сломанные ребра зажили, но кашель досаждал еще долго. Впрочем, куда хуже оказались никак не желавшие проходить головокружения, из-за которых то и дело приходилось останавливаться и хвататься за первое, что подвернется под руку. Приступы становились все реже, но невозможно было знать, когда и где застанет очередной, и несколько раз Рамон едва не слетел с коня, застигнутый врасплох. О дальних поездках и даже визитах к соседям речи не шло вообще, но в седло рыцарь взобрался, едва смог ходить без посторонней помощи. Бертовин попытался было запретить, но в очередной раз убедился, что если уж господин втемяшил что-то в голову — не отступится. Тем более что болезнь не прибавила рыцарю ни мягкости характера, ни вежливости. А уж до чего стал невоздержан на язык — словами не передать. Особенно когда обнаружил, что придется долго и осторожно разрабатывать руку, переставшую удерживать щит. Хлодию хватило ума брякнуть — мол, бог с ней, с рукой, мол, ежели чего, командовать господину можно и с безопасного места, а рубиться — на то гарнизон есть. Утешить хотел. Потом недели две боялся на глаза показаться.

Но время шло, мало-помалу возвращались и силы и ловкость. И едва Рамон понял, что не только выдержит дорогу до Агена, но и вернется обратно, он собрался в город.

Амикам встретил вроде бы с обычной приветливостью, но холодок в голосе рыцарь почувствовал сразу же. Они расположились в беседке, слуга принес вина и фруктов.

— Я послал за Лией, — сказал Амикам. — Сейчас придет.

Рамон кивнул. Девочка в городе? Плохо, очень плохо. Встретился взглядом с хозяином дома:

— Поверишь ли ты, если я скажу, что скорее согласился бы остаться там навсегда, нежели купить жизнь такой ценой?

— Верю. Но пойми и ты: я отец.

— Да. И мне безумно жаль, что так вышло. — Он замер, буквально кожей почувствовав взгляд. Развернулся, вставая.

Ничего в ней не изменилось. Вот разве что раньше не смотрела так… словно на официальном приеме. И улыбка не выглядела натянутой маской.

Хорошая моя, зачем же ты так?

— Я оставлю вас ненадолго.

— Отец, не уходи. У меня нет секретов.

Ну вот и все. Говорить больше не о чем. И все же…

— Здравствуй. Рад видеть тебя.

Рад. Несмотря ни на что.

— Здравствуй.

— Я… — Слов отчаянно не хватало, и мешал Амикам. Шагнуть бы, обнять, и пусть руки и губы объяснят вернее, чем тысяча слов… Вот только не позволит, даже не будь рядом отца. Рамон не знал, откуда взялась эта уверенность, но видеть девушку такую родную и чужую одновременно казалось невыносимым. Зря он приехал.

— Я прошу прощения. За все.

— Я не держу на тебя зла. — В голосе не было ничего, кроме спокойной вежливости, как ни старался рыцарь расслышать хоть тень чувств. — Но ничего не вернуть.

— Жаль… — Наверное, надо было сказать что-то другое. Просить, объясняться… Впрочем, зачем? Хоть кому-то в этом мире удалось вернуть любовь, ползая в ногах? — Мне тебя не хватает.

— Жаль, — согласилась она.

— Тогда… — Нет, все же он спросит о том, что не давало покоя с самого начала. — Перед тем как попрощаться… скажи, все было по-настоящему? Или приворот?

В первый раз за весь разговор в ее улыбке появилось что-то человеческое. Очень-очень грустное и безнадежное.

— Ты приехал… и все равно не доверяешь. Так о чем говорить? И много ли будут стоить мои слова?

Рамон не ответил.

— Я тебя не привораживала. Все, что было… — голос сорвался. — Все, что было, — твои настоящие чувства. Если они были вообще.

— Не «были». Есть.

Лия пожала плечами.

— Может быть. Теперь все равно. — Она помолчала. — Тогда и я спрошу: та тень, что над тобой… если ты знаешь о ней — что это?

Тень? О чем она? Ах, да… Еще полчаса назад он не сказал бы об этом ни за что на свете.

— Родовое проклятие. Ни один мужчина в нашем роду не доживает до двадцати двух.

И не удержался от усмешки, увидев, как расширились ее глаза. Коротко поклонился:

— Прощай.

— Я провожу, — сказал Амикам.

У самых ворот Рамон остановился.

— Увези ее из города. Любой ценой.

— Она не хочет. Говорит, что не собирается прятаться, точно преступница.

— Увези силой.

— Моя дочь — не рабыня. Ее право решать, как поступить.

— Тогда готовься ее оплакать. Прощай.