на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить




* * *

Воры снимали для Соньки с Михелиной большую квартиру в дорогом доходном доме на Петроградской стороне, недалеко от Петропавловской крепости.

Михелина удивительно походила лицом на мать, в ее пугливо распахнутых глазах уже просыпалась очаровательная маленькая женщина, а на верхней губе едва заметно пробивался темный чувственный пушок.

Она сидела за столом в гостиной, удивленно и настороженно глядя на чем-то озадаченную мать.

На кухне гремела посудой дебелая, широкозадая прислуга Ольга по прозвищу Слон.

— Нужен твой совет, Миха, — промолвила наконец Сонька.

Она называла дочку Михой, когда испытывала особую нежность к ней.

— Мой совет? — удивилась дочь. — Слушаю тебя.

— Мы должны помочь одному человеку, — сказала Сонька. — Дело трудное. Но оно должно стать последним.

— Последним — это как?

— Больше воровать не будем. Уйдем от этого. Я дала себе слово.

— Мам, а жить на что?

— Наймусь к богатым в прислуги, — отшутилась та.

— И стыришь все, что плохо лежит, — рассмеялась дочка.

В гостиную бесцеремонно вошла Ольга и громко заявила:

— Нужны деньги на базар. Никакой жратвы в доме нет.

Сонька достала из сумочки пару купюр, протянула прислуге.

— А шепчетесь чего? — настороженно спросила та. — Опять чего-то затеваете?

— Ступай по своим делам и не лезь в чужие! — резко ответила Сонька.

— Вот и поговорили. К ним по-людски, а они по-собачьи, — мотнула головой Слон и потопала на кухню. — А еще господа прозываются… Из грязюки — в князюки!

Хмыкнув, она с силой захлопнула дверь.

— Хамка, — возмутилась мать. — Наглеет день ото дня.

— Так выгони ее, — пожала плечиками Миха.

— Как-то не с руки. Слишком много знает про нас.

— Потому и наглеет, — кивнула дочка и заговорщически подсела к матери поближе. — Ну и в чем мы должны помочь человеку?


Был ранний вечер.

Зажигались уличные фонари, на улицах появилась праздная, гуляющая публика, отовсюду слышалась музыка духовых оркестров.

Осень плавно обволакивала город. Листья, задетые волной первых холодов, нехотя падали на землю, создавая причудливый ковер невероятных узоров и красок. По влажной мостовой проносились пролетки и кареты с лихо гикающими извозчиками. Изредка булыжный грохот рессорных колес прорезал резкий звук автомобильного клаксона, отчего лошади шарахались, а народ оглядывался, удивленно и едва ли не со страхом провожая взглядом чадящее чудо наступившего века.

Сонька и Михелина сидели в пролетке, внимательно наблюдая за тяжелыми чугунными воротами особняка на Фонтанке, из которых с минуты на минуту должен был выехать князь Брянский.

Сонька выглядела так, будто не было за ее плечами двух каторг, будто судьба не коснулась ее своим корявым крылом, — изящная, с ухоженными руками, свежим лицом и, что самое удивительное, отличной, белозубой улыбкой.

Может, лишь некоторая жесткость и холодок в глазах выдавали прошлое этой дамы.

Михелина в свои неполные шестнадцать лет смотрелась абсолютно сформировавшейся девушкой — высокой, стройной, с красивой линией бедер и изящной грудью, что немедленно привлекало внимание противоположного пола. Она с тревогой и нескрываемым волнением посмотрела на мать.

— А если он сегодня отменит свой выезд?

Сонька взглянула на изящные наручные часики — они показывали шесть вечера…

— Аристократы, детка, не любят менять свои привычки. Сейчас должен выехать.

— А вдруг заболел?

Мать снисходительно рассмеялась.

— Даже если князь при смерти, он все равно найдет в себе силы выбраться из постели, чтобы продемонстрировать вечерней публике новую игрушку.

— Он ненормальный? — засмеялась дочка.

— Все мужчины ненормальные. Они никогда не вылезают из пеленок и всегда во что-то играют, — объяснила Сонька. — Князь, например, в машины.

— Ты же говорила, что его страсть — молоденькие девушки! — возразила дочка.

Мать отрицательно покачала головой.

— Не путай страсть с игрой в игрушки. Игрушку можно выбросить и купить новую. Страсть же… — Она ненадолго задумалась и со знанием дела вздохнула. — Страсть живет в человеке до тех пор, пока не уничтожит его… Вот на этом мы и постараемся поймать старого гуся.

— Он похож на гуся?

— Не знаю, посмотрим.

Они помолчали, не сводя глаз с ворот особняка. Михелина нетерпеливо затеребила мать за рукав.

— А если он не обратит на меня внимания?

— Миха… — Мать с легким укором посмотрела на нее.

— Я серьезно, мамуль.

— Сделай так, чтоб обратил, — раздраженно ответила Сонька. — Хоть под колеса бросайся! Но при этом не забывай, что ты из хорошей семьи.

— Я это помню, мамочка.

— Вот и умница.

Неожиданно со двора особняка князя Брянского донесся шум двигателя, затем за воротами ярко брызнули светом автомобильные фары и стало понятно, что Брянский готовится к выезду.

Сонька подтолкнула дочку.

— Ступай… С богом.

Михелина легко спрыгнула на землю, быстро двинулась в сторону ворот особняка. Коротко оглянувшись на мать, она пошла дальше.

Сонька видела, что дочка уже почти дошла до ворот, а князь все не выезжал. Девочка беспомощно огляделась, прикидывая, что ей предпринять; и вдруг ей в голову пришла мысль поправить шнурки на сапожках. Едва она нагнулась, как ворота особняка стали открываться.

Мать, сжав от волнения кулаки, наблюдала за происходящим.

Михелина точно рассчитала момент выезда автомобиля — оставив в покое шнурки, она быстро шагнула к воротам, — буквально в ту же секунду темноту полоснул свет фар и на девушку ринулась чудо-техника.

Вскрикнув, Михелина вскинула руки, нога у нее подвернулась, и она упала, едва не угодив под тяжелые автомобильные колеса.

Сонька видела, как резко затормозило черное как вороново крыло авто и из него выпрыгнул князь, немолодой худощавый мужчина, чем-то действительно похожий на гуся. Он бросился поднимать упавшую девушку.

Увидев его и вспомнив слова матери, девушка чуть не рассмеялась.

— Боже, — бормотал он, ставя ее на ноги. — Откуда вы, дитя? Не очень пострадали? — Он оглянулся и крикнул двум привратникам у ворот, из которых выделялся особой статью Семен: — Чего стоите, болваны?!

Те ринулись к хозяину, пытались помочь пострадавшей, нелепо суетясь и толкаясь.

— Не надо, — со слабой улыбкой попросила Михелина. — Благодарю… Извините, что так неловко получилось.

— Это вы извините меня, мадемуазель, — прервал ее князь. — Я не предполагал, что вы вдруг возникните на пути. Может, вызвать доктора?

— Спасибо, все обошлось.

— Позвольте я вас осмотрю. — Брянский окинул девушку взглядом, даже отряхнул пиджачок, потом махнул привратникам: — Чего вытаращились? Пошли вон!

Те моментально удалились, закрыв за собой ворота. Брянский снова осмотрел девушку, заглянул ей в глаза и вдруг искренне восхитился, пробормотав:

— Боже, какая прелесть…

— Что? — округлила глаза Михелина.

— Вы очаровательны, мадемуазель… Сама судьба вела вас ко мне.

— Мне пора идти, сударь.

Девушка едва сделала шаг, как князь резво придержал ее.

— Нет, это действительно судьба. Просто так я не отпущу вас.

— Меня ждут.

— Я подвезу… Пожалуйте в автомобиль.

— Нет-нет, вон пролетка. Там маменька.

— Вы живете по соседству?

— Нет, я была здесь по делам.

Князь бросил взгляд на пролетку, в которой сидела Сонька, и несколько неумело, но все же по-гусарски щелкнул каблуками.

— Позвольте представиться. Князь Александр Брянский.

— Очень приятно. — Михелина застенчиво улыбнулась, изящно протянула руку. — Анна.

Князь не сводил с девушки восхищенного взгляда.

— Почему я не видел вас раньше, Анна?

Она трогательно повела плечами.

— Не знаю… Наверное, так надо было.

— Но вы когда-нибудь ездили на автомобиле?

— Только однажды. И у меня немедленно закружилась голова.

— Значит, не на том авто ездили! — Улыбнувшись, князь показал большие желтые зубы. Он заговорил нарочито весело, желая понравиться девушке: — Мой Отелло — так я его назвал! — один из лучших в Петербурге! Догадайтесь, почему он — Отелло? Нет, вовсе не потому, что черный… Он невероятно ревнив! Почти как я! Кстати, как вам ревнивые мужчины? Я их ненавижу, но с собой справиться не могу! Так вот. Стоит мне на кого-то обратить излишнее внимание, как этот негодник либо тут же глохнет, либо выделывает такие крендели, что мне с трудом удается удержаться за рулем.

— Игрушка? — прервала его Михелина, вспомнив слова матери.

— Нет! Больше! Друг! Коварный друг! Иногда я его боюсь, иногда души не чаю. Посмотрите, какой красавец.

— Простите, — виновато улыбнулась девушка, — в следующий раз я непременно оценю достоинства вашего авто. А сейчас меня уже заждались.

— В следующий раз — это когда? — Глаза князя горели интересом. — Назначайте день и час, я в вашем распоряжении.

Михелина капризно надула губки.

— Я обязана посоветоваться с маменькой. Иначе она меня заругает.

— Но маменьки здесь нет! Примите же решение, Анна!

— Вы такой настойчивый.

— Потому что боюсь потерять вас.

— Ну хорошо. — Девушка потерла носик. — Я как-то обедала с подругой в ресторанчике неподалеку от «Англетера», мне понравилось.

— Я знаю этот ресторанчик.

— Вот там… Предположим, завтра.

— В котором часу?

— Скажем, в два пополудни. Но у меня будет очень мало времени.

— Я буду счастлив даже мгновением.

— Как вы красиво говорите, князь.

— Это не я говорю. Сердце.

— Я запомню ваши слова.

Михелина сделала ему «ручкой» и пошла вдоль забора. Князь по достоинству оценил ее сзади, довольный, сел за руль авто, дал сильный газ и, сгорбившись, помчался вдоль Фонтанки, пару раз оглянувшись на очаровательную новую знакомую.

Девушка быстро перебежала дорогу, вскочила на подножку пролетки и нырнула внутрь, крикнув извозчику:

— Пошел!

Мать крепко обняла дочь, прижала к себе.

— Я была умницей? — с улыбкой спросила Михелина.

— Все сделала правильно, хотя несколько рискованно.

— Я рассчитала все, мамуля.

— Ты рассчитала, а у меня чуть сердце не оборвалось.

— Я сама до смерти испугалась, — нервно засмеялась Михелина. — А еще больше испугался князь.

— Ты добилась встречи?

— Без этого он не хотел меня отпускать!

— Когда?

— Завтра. В ресторанчике возле «Англетера». — Дочка все еще не могла унять нервное возбуждение. — Мамочка, он так на меня смотрел. Думаю, по-настоящему влюбился.

— Это с ним случается регулярно.

— Разве в меня невозможно влюбиться? — возмутилась Михелина.

— Возможно. На пару ночей.

— Я обижусь. — Дочка надула губки, затем вдруг с интересом сообщила: — А знаешь, в нем есть что-то такое… Ну как тебе сказать? И жутковатое, и притягательное!

— Как в каждом звере.

— В звере? — переспросила Михелина и неожиданно подтвердила: — Да, он похож на зверя.

Воровка, глядя на полного господина в коротком суконном пальто, суетливо пытающегося остановить свободную пролетку, задумчиво произнесла:

— Крючок зацеплен. Теперь что дальше?

— А что мы должны сделать?

— Для начала попасть в его дом.

— Его нужно обчистить?

— Обчистить? — переспросила, усмехнувшись, Сонька. — Можно сказать и так.


На улице уже стемнело.

Пролетка выскочила на Невский и миновала Казанский собор — движение здесь стало более оживленным, потом извозчик резко свернул в широкий проезд у гостиницы «Европейская» и погнал в направлении к Дворцовому мосту.

Михелина внимательно посмотрела на мать, а та, почувствовав ее взгляд, спросила:

— Что, Миха?

— Может, заедем в театр?

— К Таббе?

— Да.

— Думаешь, она нас ждет? — с удивлением подняла брови Сонька.

— Я просто хочу ее увидеть. Издали…

— В следующий раз, — уклончиво ответила мать.

— А почему не сейчас? Театр ведь недалеко.

Сонька, стараясь быть спокойной, объяснила:

— Спектакль еще не закончился — раз…

— Подождем.

— И потом, ты же помнишь, чем все закончилось, когда мы сунулись к ней?

— Помню, — тихо ответила Михелина.

— Вот и успокойся, — ответила жестко мать. — Поумнеет сестра, тогда и встретимся.

Они замолчали. Михелина печально вздохнула, снова подняла глаза на мать и негромко произнесла:

— Она стала такой знаменитой…

— В этом балагане? Знаменитой? — возмутилась воровка. — Большего позора для матери не придумаешь.

— На нее идет публика! Почему «позора»?

— Голые задницы, дурные голоса! Мерзость! А дочка Соньки — главная обезьяна в этой мерзости! Уж лучше воровать, чем скакать в оперетте.

— Но народ-то идет!

— В зверинец тоже народ идет.

Пролетка выехала на набережную Невы, справа вонзался в небо шпиль Петропавловской крепости, чуть дальше виднелась Стрелка Васильевского острова, а слева диковинной громадой надвигался Зимний дворец.

Совсем рядом, за гранитным берегом, тяжело кружила мрачная река.

Михелина снова молча посмотрела на мать, и та с усмешкой спросила:

— Ну, что еще?

— Я хочу на нее посмотреть.

— Когда она будет выходить из театра?

— Да.

Сонька подумала, потом пожала плечами.

— Ты этого очень хочешь?

— Очень.

Мать чему-то усмехнулась и согласно кивнула.

— Пусть будет по-твоему, — и крикнула извозчику: — Едем к оперетте.


Ночь была по-осеннему теплой, безветренной. Играл в освещенном электрическими фонарями сквере духовой оркестр, степенно прогуливалась нарядная публика, проносились извозчики, поодаль сверкала огнями карусель.

Представление в театре оперетты еще не закончилось, а у служебного входа уже скопилась внушительная толпа поклонников, одетых по-вечернему.

Пролетка Соньки и Михелины стояла как раз напротив театрального входа, отсюда им хорошо было видно происходящее.

Поклонники — в основном мужчины в черных сюртуках — старались оказаться поближе ко входу, они толкались, шумели, поднимали над головами тяжелые букеты цветов.

В стороне стояли нанятые экипажи и тарантасы, сверкали начищенными боками несколько автомобилей.

Время от времени к публике выходили артисты, некоторых народ встречал цветами и аплодисментами, но толпа не расходилась — ждали выхода примы.

И вот она показалась. Это была Табба.

Михелина вцепилась в рукав Соньки.

Толпа зашумела, завизжала, в молодую артистку полетели букеты и какие-то подарки, до нее пытались дотянуться, потрогать, а она, уворачиваясь от почитателей, ослепительно улыбалась и проталкивалась к автомобилям в сопровождении двух дюжих швейцаров и трех хорошо одетых господ.

— Господа! — умоляли швейцары и мягко отстраняли обезумевших поклонников. — Господа! Дайте дорогу! Позвольте пройти! Мадемуазель Бессмертная любит вас! Она вас обожает! Господа, будьте же аккуратнее!

Наконец Табба вместе с сопровождающими добралась до одного из автомобилей. Она села в машину, царственно подняла руку и послала воздушный поцелуй беснующейся толпе.

В это время из театра выбежал молодой человек и, увидев севшую в автомобиль молодую приму, ринулся к ней!

— Мадемуазель!.. Мадемуазель Бессмертная!.. Вы же обещали! Куда же вы?

Она расхохоталась, глядя на мечущегося в толпе молодого актера, и бросила в его сторону один из букетов.

— До встречи на сцене, господин Изюмов!

Машины рванули с места, за ними тут же тронулись экипажи с возбужденными почитателями.

— Она у нас теперь мадемуазель Бессмертная, — ухмыльнулась Сонька.

— А мы?

— Мы? — Мать задумалась. — Мы всего лишь мать и дочь Блювштейн.

— А отец мой жив?

Сонька пожала плечами.

— Не думаю. Там люди долго не живут.

Михелина проследила за машиной сестры и экипажами, пока те не скрылись за поворотом, и затем, не глядя на мать, негромко и жестко произнесла:

— Я ненавижу ее.

Сонька с легкой укоризной отстранилась от нее.

— Не надо так говорить. Это все-таки твоя сестра.

— Все равно ненавижу, — повторила девушка.

Мать засмеялась и нежно прижала к себе хрупкое тельце.

— Не надо завидовать. Зависть убивает. А потом — было бы чему завидовать.

Дочка ухмыльнулась и звонко крикнула извозчику:

— Поехали!


Возле модного ресторана «Пегас» молодую приму снова встречала толпа поклонников. Она взяла несколько букетов из тех, что лежали у ног, дождалась, когда полный, маленького росточка, с жидкой русой бороденкой граф Петр Кудеяров, управлявший автомобилем, поможет ей выйти, и небрежно махнула рукой поклонникам. С другой стороны ее подхватил очаровательный, розовощекий, статный брат графа, девятнадцатилетний Константин, и они под аплодисменты направились в сверкающий зал.

Следом за ними двинулись гости, прибывшие в экипажах.

Лакеи быстро собрали оставшиеся букеты и поспешили в зал.

В ресторане уже было полно публики, оркестр играл что-то из Штрауса, кто-то обратил внимание на новых гостей и узнал приму, послышались аплодисменты.

Петр Кудеяров, бросив ревнивый взгляд на излишне расторопного младшего брата, двинулся вперед первым, отодвинув тяжелый занавес, открывающий вход в отдельный зал.

Посреди сверкающего золотом зала был накрыт изысканный стол персон на тридцать, вдоль стен стояли вышколенные официанты, ансамбль из трех скрипачей негромко наигрывал Сарасате.

Кудеяров-старший выступил вперед, низко поклонился Таббе и заговорил страстно, высокопарно:

— Очаровательная, восхитительная мадемуазель Табба! Говорить о счастье, которое нас сегодня посетило, — значит не сказать ни о чем. Вы сегодня озарили нас неземным светом таланта и прелести! Вы дивная из дивных, вы непостижимая из божественных! Мы склоняем головы перед вашей красотой и молодостью! Мы благодарим вас, что вы сочли возможным посетить сей скромный уголок!.. Милости просим, несравненная!

Столпившийся сзади народ разразился бурной овацией, бог весть откуда появился фотограф, ослепив присутствующих магниевой вспышкой.

Табба подняла руку, дождалась тишины.

— Милый граф! Поверьте, после слов, произнесенных вами, уже не стоит жить! Надо заживо лечь в золотой склепик, сложить ручки на груди и впасть в сладкий вечный сон! А я не хочу этого, господа! Я хочу жить, любить, радоваться! Я хочу быть как все!.. — Она озорно оглядела собравшихся, изящно махнула рукой: — Прошу за стол, господа!

Петр Кудеяров на лету поймал ее руку, поцеловал и повел Таббу к ее месту.

Константин шел следом, радуясь застолью, компании, предстоящей выпивке и присутствию очаровательной артистки.

Гости шумно рассаживались за столом, стараясь занять места поближе к Кудеяровым.

Петр и Константин сели возле Таббы, официанты немедленно наполнили бокалы шампанским.

— Как вы относитесь к шампанскому? — склонился к Таббе Кудеяров-младший.

— Абсолютно равнодушно, — улыбнулась она.

Константин радостно рассмеялся.

— Отлично сказано. А я вот к шампанскому пристрастен. Подчас даже излишне!

Старший брат недовольно нахмурился, бросил Константину:

— Прошу сегодня от излишеств воздержаться.

— Как прикажете, братец! — с легкой издевкой ответил тот и демонстративно отодвинул бокал. — Ради такой соседки я готов не пить сегодня вовсе!

— Соседка прежде всего моя, — через губу, капризно заметил Петр.

— Но в какой-то степени и моя. — Красивому Константину явно нравилось дразнить нерасторопного брата.

Табба улыбнулась пикировке братьев и оглядела гостей. Вдруг ее взгляд остановился на человеке, который явно отличался от этой праздной, в чем-то одинаковой, богатой публики. Неопределенного возраста — от тридцати до пятидесяти, с черными, падающими на глаза, длинными волосами, застывшим лицом и пронзительным взглядом.

Мужчина поймал взгляд девушки, некоторое время пристально смотрел на нее, затем неожиданно отвернулся и погрузился в себя.

Табба повернулась к Петру Кудеярову.

— Кто это, граф? — показала она на «черного» человека.

— А-а, — улыбнулся тот, вытирая мокрый то ли от жары, то ли от волнения лоб. — Это восходящая звезда поэзии — Марк Рокотов.

— Восходящий проходимец, — со смехом бросил Константин. — Неизвестно, откуда явился, что исповедует.

— Не слушайте его, — отмахнулся старший Кудеяров. — Костя просто завидует. Впрочем, сейчас вы сами услышите. — Он поднялся, и все затихли. — Господа! Сегодня лично для меня — день особенный. Сегодня меня посетила муза, которую я ждал многие годы. И говорить в такой вечер что-либо простыми, грешными словами невозможно! Сегодня должна говорить поэзия! Высокая поэзия! Я хочу попросить нашего молодого, но уже знаменитого… — тут граф сделал паузу, — … восходящую звезду русской поэзии Марка Рокотова прочесть то, что в данный момент рвется из его груди!

Константин наклонился к Таббе, прошептал:

— Братец, похоже, решительно потерял голову из-за вас.

— А вы? — игриво посмотрела на него артистка.

— Я? — Молодой граф пожал плечами. — Пусть это останется моей маленькой тайной.

Петр бросил недовольный взгляд в их сторону, кашлянул, сел и приготовился слушать.

В помещении стало тихо.

Рокотов зачем-то неторопливо вытер рот салфеткой, отбросил ее, не глядя, на блюдо и резко поднялся.

Поэт выбросил худую гибкую руку — и зал вдруг наполнился невероятно густым, будоражущим рокотом.

Россия счастие, Россия свет.

А может быть, России вовсе нет!

И над Невой закат не догорал.

И Пушкин на снегу не умирал!

И нет ни Петербурга, ни Кремля —

Одни снега, снега, поля, поля…

Снега, снега, снега… А ночь долга.

И никогда не кончится она.

Россия — тишина. Россия — прах.

А может быть, Россия — только страх.

Веревка, пуля, ледяная тьма

И музыка, сводящая с ума.

Веревка, пуля, каторжный рассвет

Над тем, чему названья в мире нет![1]

Нет, это были не просто аплодисменты… Это был взрыв эмоций, слез; гнет тайны и тоски пробуждал желание немедленно выпить, что-то говорить, доказывать, исповедоваться и обязательно плакать.

Рокотов, милостиво глядя на потрясенную публику, неторопливо раскланивался, волосы его рассыпались тяжелыми прядями, и из-под них ярко и страстно сверкали глаза поэта, временами останавливаясь на плачущей Таббе.

— Боже, — шептала она, вытирая рукой мокрые щеки. — Как все страстно и страшно… Он действительно звезда. Великая и печальная.

Публика потянулась к поэту чокаться, он милостиво принимал поздравления, кланялся, не выпуская из поля зрения очаровательную молодую актрису.

Она подняла бокал, приветствуя его, и слегка пригубила вино.

Петр извлек из кармана сюртука мягкий шелковый платок и протянул девушке.

Она вытерла лицо, виновато улыбнулась.

— Простите…

— Я вас понимаю, — прикрыл глаза граф. — Это о нашей загадочной Родине, о несчастном народе, о нас всех, заблудших и никчемных!

— А я не понимаю! — решительно возразил Константин. — Все это сентиментальные штучки, рассчитанные на слабонервных дамочек и дуреющих от пресыщенности господ! — Он взял бокал шампанского и одним махом опрокинул его.

— Извините, Табба, — виновато улыбнулся Петр, — мой брат неисправимый оптимист. Но это качество исключительно возрастное.

— Возраст — воздушный шарик, который быстро сдувается! — засмеялся Константин, взял вновь наполненный бокал и поднялся. — Господа! Позвольте пару слов, господа! Я, как и все присутствующие, глубоко почитаю ваш талант, господин Рокотов! Но я категорически не способен воспринять ваш декаданс в отношении моей великой Родины! К чему стенания, вызывающие слезы и истерику? Почему мы видим в русской истории только «веревку, пулю и каторгу»?! Почему мы упиваемся мраком и безысходностью, словно стоим на краю пропасти?! К чертям нытье! К чертям растерянность! К чертям всяких юродивых вроде Гришки Распутина, дурачащих народ! Мы — великая страна! Мы — талантливый народ! У нас невиданные перспективы! Не ныть, не порочить, а любить свое отечество! Любить, как мы любим женщину! Как, к примеру, эту восхитительную молодую особу, от которой невозможно отвести глаз! Которую хочется целовать, целовать, целовать!

Константин лихо опрокинул бокал, поставил его на стол и неожиданно проделал то, чего никто не ожидал от него. Взяв Таббу за подбородок, он развернул девушку к себе и вдруг впился губами в ее губы.

Наступила тишина, кто-то робко попытался поаплодировать.

Поцелуй длился довольно долго. Затем Константин выпрямился, обведя взглядом победителя публику и ловя неуверенные аплодисменты, и в этот момент Табба изо всех ударила его по лицу.

— Негодяй! — Она схватила со спинки стула свою легкую шаль и, ни на кого не глядя, бросилась к выходу.

— Ты нахал, брат, — негромко произнес бледный и еще более вспотевший Петр и тут же бросился следом за Таббой.

Табба, провожаемая удивленными взглядами публики, покинула фойе ресторана и побежала вдоль каретного ряда, размахивая рукой.

— Извозчик!.. — Лицо ее было мокро от слез. — Сюда! Пожалуйста!

К ней бросилось сразу несколько извозчиков.

— Куда желает барыня?!

— Куда прикажете?

— К вашим услугам, мадемуазель!

Девушка, подобрав подол платья, уже направилась было к пролетке, когда ей наперерез выбежал князь Петр Кудеяров и с разбега рухнул перед ней на колени.

— Умоляю! Бога ради, простите! Это недоразумение, глупость! — Он принялся хватать ее за руки, за одежду. — Табба, дорогая, простите! Умоляю, вернитесь!

Она оттолкнула его.

— Я вам, господа, не дама полусвета! Ищите подобных в других заведениях!

— Все в растерянности, мадемуазель! В шоке! Костя не находит себе места! Он раскаивается! Искренне раскаивается!

Неожиданно сбоку возник Константин собственной персоной и тоже упал на колени.

— Клянусь, раскаиваюсь! Виноват. Сам не понимаю, как это получилось. Есть желание, пристрелите! Я готов. Хоть сейчас вынесу револьвер!

— Я лично пристрелю тебя, пьяная сволочь!

— Пристрели, брат. Прошу тебя! Готов лежать здесь трупом, лишь бы прелестная мадемуазель Бессмертная вернулась в общество!

Извозчики, посетители ресторана и прохожие с улыбкой наблюдали за происходящим.

— Для начала я изобью тебя, негодяй! — Хмельной Петр то ли в шутку, то ли всерьез стал колотить склонившего голову брата. — Как ты мог такое себе позволить? Поцеловать при всех девушку, от которой я без ума?!

— Но я, брат, тоже без ума! — вскричал тот и стал целовать подол платья артистки. — Как же мы будем жить, безумные?

— Жить будет один, второй же сойдет с ума от горя и тоски!

Кудеяровы обхватили друг друга за плечи и стали дурачась плакать, утешая и жалея друг друга.

Таббе от их хмельного шутовства становилось все веселее, она присела перед ними на корточки и стала гладить по головам, затем помогла подняться и под аплодисменты зевак повела их в ресторан.

Публика в ресторане встретила появление Таббы и Кудеяровых громкими приветствиями, девушку проводили к ее месту, рядом с ней уселись братья в испачканной дорожной пылью одежде.

Табба подняла глаза и тут же натолкнулась на горящий взгляд Рокотова. Он едва заметно усмехнулся ей и приподнял бокал.

Молодая артистка ответила тем же.

К ней наклонился Константин, хмельно дыхнув в лицо:

— Вы простили меня?

Она кокетливо опустила глаза.

— Считайте, что простила.

— Константин… Дорогой брат Костя, — потянулся к нему Петр. — Больше ни слова… Сидишь и молчишь. Понял?.. Весь вечер.

— Как скажешь, брат.

Неожиданно Табба заметила на соседнем кресле золотые, усыпанные бриллиантами часики, выпавшие из кармана Константина. Она с испугом отвела глаза, бессмысленно кому-то улыбаясь.

Часики блестели, манили… Публика поднимала тосты, шутила, смеялась, а Табба все не решалась что-либо сделать с часами.

Наконец она незаметно опустила руку и мягко прикрыла их ладошкой.

Снова поднялся под аплодисменты хмельной публики Рокотов и, не сводя глаз с прелестной молодой артистки, стал читать:

Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;

Создав, навсегда уступил меня року Создатель;

Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,

И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.[2]

Табба взглянула на младшего Кудеярова, сосредоточенно накладывающего закуску в свою тарелку, и коснулась его локтя.

— Ваши часы, граф, — и приподняла ладонь.


Улицы опустели, полная, сочная луна выкатилась на небо, отбил время колокол на пожарной каланче, изредка по улице с гулким цокотом проносились пролетки — город спал.

Время было далеко за полночь, в банкетном зале веселье катилось к концу, публика пребывала в хмельном, шумном состоянии — кто-то с кем-то отчаянно спорил, кто-то затягивал русскую народную, а кто-то спал, горько уронив голову на стол.

Табба также была довольно пьяна. Она, положив руки на плечи Петра Кудеярова, нежно заглядывала в его глаза и слушала непрекращающиеся речи.

— Вы грезите туманными снами о большой и чистой любви, — говорил граф, теребя жидкую бороденку. — Грезите! И не допускаете мысли, что подобная любовь существует. А она есть. Она бьется… трепещет рядом с вами! Неужели вы не слышите, как вопиет и замирает мое несчастное сердце?! Неужели вы, будучи тонкой и чувственной особой, не способны сострадать одинокому, отчаявшемуся господину. Я, милая девушка, ради вас готов на все! Кричать на весь мир о безответной любви! Немедленно предложить руку и сердце! А если прикажете, могу даже решиться на крайний, смертельный шаг! Погибну! Пущу пулю в сердце! Приму яд! Сделайте милость — прикажите, и я тут же исполню вашу волю!

Табба краем глаза видела Рокотова, порочно красивого и таинственного, снисходительно слушающего какого-то сухопарого господина с фанатично горящими глазами, но, почувствовав на себе его взгляд, рассеянно усмехнулась графу.

— Вот! Вы усмехаетесь? — печально заметил Кудеяров. — Усмехаетесь — значит, не верите. И какой смысл жить после этого? К чему стремиться? На что надеяться?

К нему сзади подошел младший брат и обнял его, бесцеремонно сбросив руки девушки с плеч.

— Надеяться, брат, надо только на себя! Не верь сладким словам, не принимай всерьез томные взгляды, не ищи утешения в лживых поцелуях и объятьях. Все ложь и суета! Все мимолетно и тщетно!

Петр вдруг стал пьяно, отчаянно плакать, тычась в грудь Константина, а тот гладил его по лысоватой голове и бормотал, будто утешал младенца:

— Нуте, нуте, родной… Нуте, маленький. Все отменно и просто замечательно… Сегодня худо, а проснешься и — слава Богу! Давай-ка, брат, слезки вытру.

Константин размазывал слезы по розовым щекам старшего брата, а тот все никак не мог успокоиться и жаловался:

— Но я люблю… Кирюша, люблю… Смертельно и безответно.

— Ну и хорошо. Ну и славно… Разве же может человек жить без любви? Тем более безответной!

Табба неожиданно увидела вошедшего в зал изрядно пьяного артиста их театра Изюмова. Он стоял в дверях, нагловато и по-хмельному недоуменно оглядывая присутствующих.

Табба, оставив занятых друг другом братьев Кудеяровых, решительно поднялась и направилась к незваному визитеру.

Изюмов вдруг увидел ее, дурашливо обрадовался, раскинул руки и сделал пару неуверенных шагов навстречу.

— Мадемуазель… А я как раз вас ищу! Какое счастье!

— Зачем вы явились сюда? — с нескрываемой злостью спросила артистка. — По какому праву вы меня преследуете?

— По праву исключительной влюбленности. — Изюмов был откровенно счастлив. — А для храбрости слегка выпив!

— Сейчас же исчезните и больше не смейте меня смущать!

— Это никак не в моих силах!

— Послушайте, вы… Завтра же я пожалуюсь в дирекцию и вас выгонят из театра!

— Пусть даже выгонят, я все равно не в силах оставить вас!

— Немедленно покиньте это заведение!

— Только вместе с вами!

Табба беспомощно огляделась: братья Кудеяровы, окончательно забыв о любви, слезах и предмете воздыханий, тянулись к бутылкам и о чем-то спорили.

Она, слегка пошатываясь и гордо подняв голову, направилась к выходу. Изюмов не отставал.

— Милая, желанная! Я провожу вас!

Девушка передала номерок пожилому швейцару с медалями, выхватила у него легкую шубку и бросилась к парадным дверям.

— Госпожа Бессмертная, куда же вы? На улице ночь! Это невозможно, сударыня! — воскликнул Изюмов, торопя швейцара со своим номерком: — Шевелись, милейший! — И снова обращаясь к девушке: — Умоляю, я мигом!

Неожиданно Табба налетела в дверях на какого-то господина и, подняв глаза, увидела поэта Рокотова.

Он спокойно смотрел на нее.

— У вас что-нибудь случилось, мадемуазель? — бархатным голосом произнес он. — Вас кто-то обидел? Вы поссорились?

— Нет-нет… Ничего особенного. — Артистка неожиданно оробела и как-то по-детски сжалась. — Просто утром надо пораньше в театр… Репетиция.

— Позволите проводить вас?

— Не знаю. Не знаю… — Табба оглянулась в сторону замершего Изюмова и зло бросила ему: — Не опоздайте на репетицию, сударь! — И тут же решительно кивнула Рокотову: — Проводите, если возможно. Так лучше будет.

Рокотов открыл перед ней дверь, оглянулся на переминающегося с ноги на ногу молодого артиста и негромко посоветовал:

— Ступайте спать, сударь. А то ведь проспите репетицию и вам же будет худо.


Глава первая Бриллиант Мамая | Сонька. Продолжение легенды | * * *