3.

На улице было лето. Когда едешь в поезде, этого не чувствуешь, но когда выйдешь и вздохнешь, то о-го-го, — лето, время всякого роста, подъема цветений, созиданий, и всего такого прочего. В природе.

Иван осмелел. Осмелел настолько, что стал поглядывать по сторонам со свойственным ему оптимизмом.

Он спрыгнул с подножки на гравий, и подал Маше руку.

Она, после пережитых страхов, была сама не своя, — бледнее, чем обычно, от нее нельзя было добиться ни единого слова. Время от времени, она прикасалась пальцами к вискам, и терла их, — словно у нее болела голова… То есть, происходящее мало занимало ее.

Хотя их уводили в рабство…

Маша оперлась о руку Ивана и мягко опустилась на землю.

— Какая погода, — сказал ей Иван.

Но она потерла свой висок.

Следом спрыгнул один из разбойников. Где-то там два его приятеля волокли истекшего водой Митьку к выходу.

С этими разбойниками что-то случилось. Например, они сделались вежливыми. И не просто вежливыми, а какими-то предупредительно вежливыми. На Ивана не обращали особенно внимания, но перед Машей так и расстилались.

— Вы извините, — сказали они, когда Маша перешагивала через бездыханное тело их фронтового товарища, — мы его уберем.

А когда Иван с Машей спрыгнули на землю, и какой-то мужик, с пулеметной лентой через плечо, и в фуражке, поперек которой была пришита красная полоса, раздвинув руки, словно показывая какую рыбу он вчера поймал в речке, стал в присядку приближаться к девушке, и, приближаясь, приговаривать:

— Ой, какая цыпа, какие глазки!.. Ой, не могу, какая серьезная!..

Тот разбойник, что спрыгнул с поезда за ними, вдруг стащил с плеча автомат, и дал короткую очередь прямо под ноги танцору, так что под ногами того, как в кино, брызнули фонтанчики из гравия, — и как-то недобро ощерившись, так что стало видно, что у него сбоку не хватает трех или четырех зубов, прокричал коротко:

— Не тронь!.. Порешу!..

— Да ты что, Марат, белены объелся? — только и сказал, секунду назад весело танцевавший, партизан.

Так что не тронул, естественно, Машу, и остался в полном недоумении, относительно того, почему этого нельзя делать. Ему так никто ничего и не объяснил.

Неживого Митьку столкнули с подножки, как куль с вещами. Он перевернулся и грохнулся вниз.

Иван отметил, что стал этот мужик раза в два тоньше, чем какое-то время назад. Ему даже пришло в голову, что их на уроках не обманывали, и что человек на самом деле на девяносто процентов состоит из воды.

Этот из воды состоял процентов на шестьдесят. Это уж точно.

— Что это с ним? — испуганно спросил партизан во фраерской фуражке с красной полосой.

— Бог его знает, — равнодушно как-то, как не должны говорить про боевого товарища, ответили ему, — помер, в общем… Выбери из пассажиров мужиков покрепче, пусть его потащат.

Марат же этот подошел к Маше и подобострастно, улыбаясь ей самой простецкой из всех возможных улыбкой, сказал:

— Вы не против будете, если я пойду неподалеку от вас? Вы извините, у нас народ грубый, неотесанный. Могут дерзости вам какие наговорить, или того хуже, сделают что-нибудь не то… При мне не посмеют.

— Да, конечно, — будто ничего особенного не происходило, согласилась Маша. И тут же напрочь забыла об этом Марате. Словно его не было.

Не только Марат, но и оставшиеся два его товарища тут же стали изображать из себя личную ее охрану. Подозрительно смотрели по сторонам, взяли на изготовку автоматы, и отошли метров на двадцать, чтобы не мешать ей своим видом тереть виски.

— Маш? — тихо спросил Иван. — Чего это с ними?

Но у той, на самом деле, наверное, разболелась голова. Потому что она оставалась бледной, и в какой-то прострации, когда окружающего как-бы не существует. Только оперлась о руку Ивана, как-будто ей и стоять было нелегко…

Все население поезда заставили выйти. Со своими вещами.

У каждого вагона стояло человек по десять, а то и по двадцать.

От вагона к вагону передвигался человек на лошади, должны быть, атаман разбойников. Потому что, стоило ему отъехать от очередной кучки людей, как та трогалась и брала направление в сторону подступающего леса. Дальняя кучка, у первого вагона так уже и скрылась среди деревьев.

Иван смотрел на черную лошадь, и вспомнил, как мама рассказывала ему, что когда он был совсем маленький, его привезли в настоящую деревню. Года в три, а может быть, в четыре. Они приехали, идут, а навстречу корова.

— Что это? — спрашивает он маму.

— Это корова, — говорит она ему.

Идут дальше, навстречу коза.

— Что это? — спрашивает Иван.

— Коза, — отвечает мама.

Потом навстречу попалась свинья, курицы и индюк. Ну и лошадь, конечно.

— Мама, — сказал тогда Иван. — Это что, зоопарк?..

Совершенно атаман этот на лошади не пугал его. Не из таких переделок выбирались. Машка что-нибудь придумает.

Так что, можно сказать, что Иван немного обнаглел. До такой степени стал самоуверен.

Поэтому, когда подъехал атаман, грузный мужик, лет сорока, но с большими залысинами, и крикнул:

— Марат, командуй, двигайте на погрузку…

А потом заметил двух человек на отшибе, не в общей куче, — девушку и мальчика, и обратил на них внимание. То мальчик, заметив это, сказал:

— На лошади не дадите прокатиться?..

Атаман посмотрел на наглого мальчишку, но ничего ему не ответил. Тут же перевел пристальный взгляд на Машу. А потом спросил Марата:

— Что, знакомых встретил?

— Так точно, — ответил Марат. — Если согласятся у меня пожить, гостями дорогими будут.

Но Иван обратил внимание, как напряглась вся троица их охранников, как привели они себя в боевую готовность номер один, и повели автоматами в сторону своего главного начальника.

— Тесен мир! — миролюбиво согласился атаман. А потом обратился к Маше: — Если что не так, не взыщите. Каждый зарабатывает свой хлеб, как может…

И следом пришпорил коня. Тот поднялся на дыбы, перебрал передними копытами воздух, и только потом вернулся на землю.

— Двигай, Марат, двигай. Не задерживайся здесь, — крикнул он, уже отъезжая.

Но Ивану было уже все по плечу. Весь мир… Он хотел кататься на лошади.

Он всегда хотел прокатиться на лошади. Сколько себя помнил… Но никак не получалось.

В деревнях много лошадей, и люди там — не жадные. Он помчится по утренней росе на белогривом скакуне, навстречу восходящему солнцу. Конь его встанет на дыбы, оттолкнется от земли, и — взлетит.

Понесется сначала над лугом, а потом все выше и выше. Так что окажется над деревьями, — навстречу голубому небу, облакам, и огромному оранжевому солнцу, от которого исходит тепло, — как от печки, которая греет, и греет, и греет…

Он растворится в этом прекрасном оранжевом, вместе с конем, вместе с его гривой, и ему будет там тепло, тепло. Ничего не нужно больше будет. Так будет хорошо. Так хорошо ему сейчас, — летящему на сверкающей белизной лошади, все выше и выше…

— Ванечка, что с тобой, — услышал он издалека перепуганный голос Машки. — Ванечка, приди в себя! Пожалуйста!..