Нью-Йорк

1976

Неделя проходила за неделей, и Говард Кингсли все больше нервничал. Он устал от бесконечных споров с новым директором, Гордоном, этот агрессивный тридцатипятилетний негодяй не имел никакого уважения к Говарду и только ждал повода от него избавиться. Гордону требовался человек, которого он мог бы контролировать. Сначала он осторожничал, не желая расстраивать Говарда, но едва рейтинги чуть снизились, постарался превратить его жизнь в ад. Видеоматериалы, вставленные в программу, прерывались из-за технических трудностей, телевизионный суфлер ломался, сигнал эфира опаздывал — все было рассчитано на то, чтобы Говард выглядел плохо, и цель достигалась. Но наверху с этим были проблемы. Они тоже хотели пустить новости по новому руслу, обновить их, но все же Говард был легендой телевидения. Его не могли уволить в открытую, но были не прочь немного поторопить с уходом на пенсию и, казалось бы, не замечали, что творится во время его эфиров. Даже если это стоило нескольких единиц в рейтинге, сначала надо было обосновать его увольнение. Однако Говард был упрям, держался за место и вел борьбу, пока мог… пока его слегка не напугало собственное сердце.

Проблема, по словам докторов, не слишком серьезная, но для его жены и дочери она оказалась достаточно серьезной, чтобы умолять его уйти, пока не поздно. Говард понимал, что ведет заведомо проигранную войну. Поэтому однажды, в понедельник утром, он поехал на самый верхний этаж, где располагался кабинет президента телекомпании. Нед Томпсон III поднялся ему навстречу:

— Говард, что ж вы не позвонили? Я бы спустился к вам, господи. Как вы? Садитесь же.

— Спасибо, я в порядке, абсолютно в порядке.

— Чаю, кофе?

Говард сел в кресло для посетителей.

— Нет, спасибо. Я только хотел сказать, что принял решение уволиться, и сообщаю заранее, чтобы дать вам пару месяцев все уладить.

Томпсон, казалось, был в шоке.

— Бог мой, Говард… вы уверены? В смысле, это так неожиданно. Вы уверены? Мы можем что-то сделать, чтобы вы передумали?

— Нет, ничего.

— Не знаю, это как гром средь ясного неба. Вы же были основой, сутью телекомпании, да что там, телекомпания — это вы и есть. Я могу что-то сделать для вас?

— Можете. Я прошу вас держать это в секрете. Хочу, чтобы вы пообещали, что не будет никаких наград, никаких чествований, ничего этого. Я хочу уйти как можно тише, без фанфар. Можете это для меня сделать?

— Конечно. Что угодно. Мы уважаем любое ваше желание.

Говард поднялся:

— Хорошо.

— Когда вы говорили — пару месяцев, вы имели в виду два, три? Сколько у нас есть?

— Два.

— Понятно. Да, после стольких-то лет… Вы были здесь даже до папы. До сих пор поверить не могу. Но если таково ваше желание…

— Да. — Говард говорил с уверенностью.

Томпсон проводил его до двери, положил руку на плечо:

— Могу только сказать, что найти человека на ваше место будет чертовски тяжело… да что там, вы незаменимы. Вы наш символ. Это будет очень трудно.

Говард посмотрел ему в глаза:

— А вы просто поднимите трубку и скажите этому сукину сыну, которого вы наняли, чтобы избавиться от меня, что я ухожу, а его парень нанят. Это же не слишком трудно, правда?

Нед удостоверился, что Говард вышел в холл. Потом позвонил. Директор новостей взял трубку.

— Два месяца, Гордон. Звони Дэвиду, скажи, чтобы готовился. Позвоню рекламщикам, пусть начинают запускать ролик. Он просто вошел и сказал, что увольняется, опля, вот так все просто. Ага, и слушай, вот что, ты лучше оставь его в покое. Кажется, он чует дохлую крысу, мы не можем позволить ему проговориться в эфире. У него все еще большой вес. Мы не должны испачкать руки, ясно?

Ровно через два месяца Говард закончил передачу, как обычно, словами: «Вот и прошел еще один день». Но сегодня после знака «конец передачи» он продолжил. Директор новостей из своей будки велел камере номер три взять крупный план. Говард снял очки и, глядя в камеру, сказал:

— Как некоторые из вас знают, сегодня последний день моей работы, работы, которая сама по себе была для меня самой большой радостью и наградой. Я горд и польщен той поддержкой и доверием, которые вы мне великодушно оказывали все эти годы и которые я старался оправдать. Желаю вам самого лучшего, и благословит вас Господь. Спокойной ночи и прощайте.

Камера отъехала, а он надел очки и собрал со стола бумаги — за столько лет эти действия стали привычными. Наверху, в будке, собрался народ. Эфир кончился, но все так и стояли в молчании. Внизу тоже было тихо. Говард встал, снял микрофон и спокойно пожал руки подошедшим к его столу операторам и гримерше. А затем вышел к жене и дочери, ждавшим, чтобы отвезти его домой.