24

Во взвод прибыл новый солдат — Петров, и Соколов направил его в отделение Сабирова. Солдат был рус, кареглаз, угловат. Но помимо этого у него были, как выразился старшина Гукасян, и достопримечательности. Во-первых, звали его заковыристо — Юлиан. Во-вторых, он без устатка твердил: «Про то начальство знает, оно газеты читает», твердил без намека на иронию, всерьез, ибо уважал начальство. Беспрекословно выполнял распоряжения Сабирова, не говоря уже о распоряжениях взводного или старшины. В-третьих, он закалялся — при любой погоде обливался водой, лез в речку, в озеро, стоял под дождем.

Третья, особая, примета Петрова и привела если не к ссоре, то к разговору по-крупному между ним и Пощалыгиным. Рота расположилась возле всхолмленного ветром озерца, от которого тянуло арбузным ломтем. Петров, сбросив рубашку, спустился к береговой кромке и пригоршнями заплескал на себя водицу. Лейтенант Соколов погрозил ему пальцем: «На мину не напорись». Пощалыгин заржал:

— Закаляется наш физкультурничек! А после — чихать!

Пощалыгин как провидел: суетно растеревшись полотенцем и одевшись, Петров без удержу зачихал. Курицын хихикнул, Пощалыгин заржал еще сочней, Сергей и Шубников улыбнулись, даже хмурый Захарьев как бы посветлел.

— Ничего, — сказал Петров, отчихавшись. — Закалка — мировецкая штуковина. Я с детства занимаюсь.

— Проку-то? Чихаешь в августе! А я без всякой там физкультуры… ферштеен? — И Пощалыгин показал кулачище.

Петров передернул плечами, заспорил:

— Не скажи! Спорт — мировецкая штуковина. Утречком спроворишь зарядку — и на сутки самочувствие. Кровообращение, обмен веществ и… вообще бодрость… От спорта сила, выносливость…

— У меня силенки хватает, — прервал Пощалыгин и снова показал кулачище. — Стукну фрица — и копыта вверх. Не от спорта это, от работы. Я кем работал? Слесарь на паровозоремонтном. Слыхал Читу? Ну то-то… Заготовки понянчишь с год — и силенка появится.

— Не скажи! Спорт тоже развивает. Поднятие тяжестей… Или, к примеру, борьба. Или городки.

— Ты-то чем занимался? Борьбой?

— Шахматами. Четвертый разряд имел.

— Шахматами? Какая же это физкультура? Это ж умственное…

— Не скажи!

— Все одно — баловство это, — продолжил Пощалыгин. — От несурьезной жизни такое у тебя… Ты до армии где работал?

— Ну, в Иркутске, в школе.

— Учитель?

— Завхоз.

— Завхоз? То-то и оно-то. А поставь тебя на сурьезную работу, не задурил бы: гири подымать, городки расшвыривать, шах и мат там всякий… Я, бывало, как вколю за смену, так не до физкультуры и спорта — скорей на постель, отлеживаться. А уж ежели выпадет свободный часик — в пивной с дружками покалякать.

— Алкоголь вредит организму, — сказал Петров. — Физкультурники не употребляют.

— И ты не употребляешь?

— И я.

Пощалыгин с минуту приглядывался к Петрову, прикидывал: «Завести дружбу или шугануть? С непьющим полезно завести дружбу, но до холодов, когда начнут выдавать водку, еще далеко. А трофейный выпивон мы как-нибудь сами раздобудем. Стало быть, игра не стоит свечек. Нужно шугануть». Пощалыгин сказал:

— Закаляешься, закаляешься, берегешь здоровье, а завтра бац — и нету в наличии рядового Петрова Юлиана. На кой же хрен твоя закалка?

— А это бабушка надвое сказала. Кого убьют, кого нет.

— Ну вот что, мамин сын, чтоб я больше не видал, как ты закаляешься. Не мозоль глаза. На фронте люди сурьезным заняты — воюют, а ты — закалку…

— Не только я закаляюсь. Сержант Сабиров тоже… Это был довод, против которого не попрешь. Точняком, сержант тоже плескается, голопузый. И парторг Быков заряжается: вдох — выдох. Чтобы оставить поле битвы за собой, Пощалыгин сказал: «Балованный ты, паря» — и отошел, стараясь не слушать того, что говорил ему вдогонку Петров.

Они препирались и в танковом десанте, ибо на танке очутились рядышком, по правую сторону башни. Пощалыгин сказал:

— Ф-ФУ, и на нашей улице праздник! Не пехом пехаем — технику оседлали. Красота!

Петров сказал:

— Ликуешь, ума палата? Танк — наиподходящая мишень, противотанковая жмякнет прямой наводкой…

Сергей, устраиваясь на танке, стукнулся о броню. Он помял локоть — синяк будет наверняка, — в сердцах сказал, растягивая слова:

— Замолчите, великие умники.

Пощалыгин, уязвленный тем, что Сергей не поддержал его, спросил:

— Сергуня, своих не узнаешь?

— Тебя, Пощалыгин, иной раз и родная мать не признает, — сказал Петров.

На некоторое время спорщики умолкли. Потом Пощалыгин сказал:

— И почему это именно наш взвод посадили на танки?

— Про то начальство знает, оно газеты читает, — отозвался мигом Петров.

— Заладил, попка!

— Это ты заладил и сам ты попугай!

— Лаешься? Лайся, лайся. Но гляди, как бы ветерочком встречным с танка не сдуло. Закаляешься, а дохлый, чихаешь. На яме треханет — вылетишь. Держись уж за меня, чемпиён!

— Обойдемся без твоих услуг.

— Пустозвоны! — сказал Сергей. — Как вам не надоело?

— Сергуня, молчок!

Но Сергея поддержал Сабиров:

— Отставить! В бой идем.

Он бросил это через плечо, как бы между прочим, по спор пресекся.

Танки заурчали, захлопали отработанными газами, качнулись.

Озерко оставалось сбоку и сзади, кружилось, словно видимое из вагонного окна. Танк подминал деревца, плюхался в ямы с водой. Прижимайся плотней к броне — не то хлестанет веткой или сорвешься.

Танк покачивался, будто катер на морской волне. Катер? Было: летние каникулы, перистый закат, прогулочный катерок «Гомер», по мачты набитый экскурсантами. Справа — пляжи, дома, сады Геленджика, слева — открытое море, оттуда накатывают зелено-синие волны, шлепают о борт и корму. Брызги радужно сыплются, и мама, отряхивая сарафанчик, радостно визжит, и отец, молодой, загорелый, в тенниске, похожий не на учителя, а на ученика, хохочет…

Было. Давно. Зачем вспоминать? Замечтаешься — слетишь на землю, под гусеницы соседней «тридцатьчетверки».

Танки выбрались на просеку, с просеки снова свернули в чащу, из чащи — на опушку, и с опушки отчетливо услышалась артиллерийская стрельба и отчетливо увиделся опорный пункт, которым надлежало овладеть, — хуторок с куцыми улицами, с избами, полуразобранными на блиндажи, с полусожженными сараями и целехонькими колодезными срубами у дворов.

Десантники поспрыгивали было с машин, но лейтенант-танкист гаркнул из люка: «По коням!» — и танки выползли на поле. Оно было в снарядных воронках, в раскиданных взрывами рогатках, оплетенных колючкой.

Танки прошли заграждения, перемахнули ров — и вот они, траншеи, опоясывающие опорный пункт. И немцы убегают из них! Не выдерживают наших танков. Но пулемет с площадки бьет, и расчет противотанкового ружья остался.

Взревев моторами, танки наехали на ту траншею, где были немцы, принялись утюжить. Десантники ссыпались с машин, заняли траншею.

Проутюжив, танки ушли за полуразрушенные избы, и сразу же к траншее, чтобы вернуть ее, из блиндажей бросились немцы. Соколов скомандовал:

— Взвод… залпом… пли!

Залпа не получилось, ударили вразброд, тем не менее многих автоматчиков подкосило, немцы повернули назад.

Из-за крайней избы выбежало с десяток немцев, они галдели, оглядывались на бегу: за ними гнался танк; немцы бестолково метались перед траншеей, гурьбой забегали то за бугор, то за блиндажи, танк — за ними. Когда они выскочили из-за блиндажа на ровное место, Соколов выкрикнул команду, и на этот раз залп грохнул дружно…

Часть взвода просочилась в соседнюю траншею, чтобы выкурить остатки фаустников, остальные вели огонь по автоматчикам, поднимавшимся в повторную атаку. Стреляли противотанковые пушки, стреляли фаустники, шли автоматчики — похоже было, что немцы оправились от неожиданности и опорный пункт оставлять не собираются.

Петляя, уклоняясь от снарядов, танк подъехал к площадке, где стояла пушка. Расчет разбежался, лишь заряжающий промешкал, упал, сбитый гусеницей. Танк прошел, припечатал, расплющил пушку, и тут снаряд другой пушки проломил ему борт.

Серый дым вываливал из блокированных, закиданных гранатами блиндажей. Жарко, почти бездымно горели пабы, дровяники.

«Чиф-чиф… чиф-чиф», — по-птичьи пропели пули над ухом, и Сергей обернулся, присмотрелся: стрелял ручной пулеметчик. Из кустарника. Пулеметчик был близко, гранатой достанешь. Сергей размахнулся, швырнул. И вторую гранату он мотнул в кусты, в фаустника, ладившего свой патрон под мышкой для стрельбы.

Бросая гранаты, Сергей приподнимался, разглядывал: попал ли? Он был сдержан, совсем не волновался, впервые у него так в бою. Почему так? С чего? Не поймешь. Но спокоен, будто не стреляют вокруг. Малость какого-то замороженный. Это хорошо — хладнокровие в бою.

Прихромал Соколов — снял каску, осмотрел вмятину от осколка, надел. Санинструктор спросил:

— Товарищ лейтенант, что с ногой? В моей помощи не нуждаетесь?

— Спрыгивал с танка, оступился… А нуждаюсь в одном — чтоб ты не отвлекал меня пустяковыми вопросами. Сабиров!

— Я, товарищ лейтенант!

— Сабиров! Мы оторвались от танков. Выдвигайся с отделением, дуй в хутор. Охраняй танки от орудий и от фаустников.

— Слушаюсь, товарищ лейтенант!

— Фаустников на мушку, артиллерийские расчеты на мушку, не давай выкатывать на прямую наводку!

Соколов ушел, опираясь на срезанную санинструктором палку.

Сабиров собрал солдат, указал направление, ориентиры, скомандовал:

— Отделение, вперед! — И вылез из траншеи, и, развернув отделение в цепь, побежал вместе с солдатами к хуторку — смуглый, будто подкопченный, топча длинными ногами стлавшуюся конской гривой траву. Минутой позже он обернулся: — Пошто отстаешь, Куриц… — и не докончил, свалился замертво. Курицын вскрикнул:

— Сержанта убило!

Солдаты попадали, кто пополз вперед, кто к Сабирову. А к Сабирову должен ползти санитар — никто больше. А отделение должно выполнять боевую задачу — с новым командиром. И Сергей встал, взмахнул оружием и закричал, заикаясь и растягивая слова:

— Отде-ле-ние! Бе-ру ко-ман-дова-ние на се-бя! Слушай мою ко-ман-ду: вста-ать, впе-ред!

Он проследил, чтобы все поднялись, и побежал перед цепью.

А сержант Сабиров умер сразу. С пробитыми легкими и сердцем, он лежал лицом вперед, обнимая почти черными руками землю, как подушку, и прижимаясь к ней щекою, как к подушке, и по щеке, как сладкая сонная слюна, бороздилась струйка крови.

И ни санитар, ни Сергей, и никто в отделении не ведал: в те секунды, когда Сабирова прошила очередь — именно в те секунды, — в ферганском кишлаке его мать, старая узбечка, показывала его невесте Гюльчахре письмо от сына: письмо пришло, — значит, Абдулла жив!

Отделение добралось до окраины хуторка, задами перебежало к улочке, где из-за разрушенной каменной ограды танк стрелял по огневым позициям противотанковых пушек, а второй — шел по улице и стрелял по амбразурам дзотов, по скоплению пехоты в лощине. Сергей приказал отделению залечь, наблюдать, не появятся ли фаустника, и здесь словно заново понял: Сабиров убит. Убит Сабиров, сержант, длинноногий парень, который любил невесту и русские песни. Хлопок сравнивал со снегом, хотел выучиться на агронома, а пока воевал и других учил воевать. И еще он всегда садился, скрестив ноги, и еще он говорил; «пошто» и «Пахомыч». Сабирыч!

Горько. Тяжко. Туманятся глаза. Но я еще буду и сдержанным, и хладнокровным буду опять, а чтобы это поскорей настало, нужно действовать. Ну-ка, командир, действуй!

И тотчас Сергей увидел, как из кювета высунулся огнеметчик: на спине ранец, ружье вскинуто, немец поджидает танк — нажмет на спусковой крючок и плеснет огневой струей. Поджидаешь, гад?

Сергей выстрелил, огнеметчик упал. Нормально снял. Для бойца неплохо. Но ты же командовать взялся. Командуй отделением!

В зарослях овражного глушняка — фигуры фаустников. Срывая голос, Сергей закричал:

— От-т… от-т… от-т…

Проклятое заикание. Не части, растяни,

— Отде-ле-ние… зал-пом… п-ли!..

В глушняке вопли и стоны, треск ломаемых веток и — взрыв. Возможно, пуля попала в фаустпатрон? Нормально!

Потом Сергей разделил отделение на две группы: с собой взял Пощалыгина, под начало Захарьева отдал Курицына и Петрова. Каждая группа должна была охранять свой танк, не отставать от него. Потом, когда в хуторок вошли другие отделения, Сергей выдвинул своих бойцов на западный скат — оседлали проселок, рассеяли просачивавшихся из лесочка немецких пехотинцев. Подтянулась рота, и гарнизон опорного пункта был полностью разгромлен. Дымили дзоты, по проселку гнали пленных, на склонах лежали убитые немцы.

Возле головного блиндажа лежали и наши убитые — их снесли сюда из разных мест. Полковые музыканты, что в торжественных случаях, надувая щеки, извлекают из своих труб бравурные марши, а в скорбных хоронят мертвецов, сгорбившись, копали братскую могилу; яма большая, вместительная, не будет тесно.

Сергей приподнял край плащ-палатки. Нет, не Сабиров. Другой край приподнял — Сабиров. Лежит на спине, руки по швам. Как устав велит. Он был поборник устава, требовательный командир. Учил подчиненных. Меня он в последний раз учил несколько дней назад: «Зачем прешь по лесу, как медведь? Есть шаг лесной. Чтобы не задеть сучья, ноги поднимай выше, ставь мягко, осторожно». Узбек, а знал про лесной шаг. Спасибо, Сабирыч, спасибо за науку. Мы с тобой однолетки.

Он прикрыл лицо Сабирова плащ-палаткой.