* * *

Наймушин предполагал: деревню возьмет с ходу, но метров за триста до огородов, на взгорке, батальон залег. Наймушин разогнал связных по ротам, требуя поднять людей. Ротные отвечали: сильный огонь, немцы контратакуют, танки. Наймушин видел: с ходу не получится, надо закрепляться, отбивать контратаки.

Он отдал приказание: зарыться в землю, выдвинуть на стыки противотанковые ружья и пушки; как только на командном пункте связисты присоединили провод к аппарату — позвонил артиллеристам, попросил огоньку. Звонить на КП полка, докладывать Шарлапову не торопился. Вот ежели бы деревней овладел — позвонил бы без задержки. Шарлапов позвонил сам, ехидно спросил:

— Выдохся?

— Противник контратакует, товарищ подполковник, — сказал Наймушин.

— Твое решение?

— Закрепляться.

— Закрепляйся, что ж остается…

— А как мои соседи?

— Тоже не имеют продвижения. Утешил? Конечно, утешил. Все батальоны залегли. И Хомяков залег. Не один Наймушин.

Командный пункт батальона — в овражке; по склонам ямы лепятся посыльные, автоматчики, связисты, ординарцы. На дне оврага, у куста, прикорнул Муравьев — прошлую ночь проканителился с полковыми разведчиками, не спал, сморило. Ординарец прикрыл ему лицо носовым платком и еще веточкой отгоняет мух. Заботливый. Как мой Папашенко. Ну поспи немного, Юрий, поспи. А Папашенко — вот он, легок на помине: тащит котелок с кашей — кашу венчает кусочек консервированной колбасы, — фляжку с чаем.

— Товарищ капитан, дозвольте? Подкрепиться? — Длинные, обезьяньи руки ординарца вынимают пробку из фляжки, — Дозвольте сто грамм для аппетиту? Оказывается, во фляге не чай, а покрепче.

— В бою не употребляю, — говорит Наймушин и берет котелок с кашей.

— Извиняйте, товарищ капитан, запамятовал. — Папашенко прилаживает флягу к себе за пояс, уходит с другим котелком — за чаем.

Наймушин ест кашу, колбасу, на зубах похрустывает песок: не уберег Папашенко, ветром нанесло или от разрыва, однако песочек — это далеко не вкусно. Впрочем, надо есть. Как все.

Доесть не дали телефоны — то один зуммерил, то другой; Наймушин, на корточках, брал трубки, выслушивал донесения ротных командиров, покусывал усики. Кончив разговаривать, сказал:

— Данные наблюдения: немцы накапливаются. Контратака будет.

Муравьев, проснувшись, тряхнул курчавой шевелюрой:

— Так точно, товарищ капитан. Попрут.

А Орлов пригладил свой ежик и кашлянул:

— Пожалуй, мы с Карахаповым двинем в подразделения.

Наймушин сказал, не оборачиваясь:

— Двигайте, ежели считаешь нужным.

— Считаю.

Покашливая и приминая ежик, Орлов шагнул к выходу из оврага. За ним, поспешно надевая каску, Караханов.

Разрывы вспучились вдоль оврага — стукнулись друг о друга пустые термосы, с одного упала, покатилась кружка, в котелке задребезжала ложка. Наймушин схватил телефонную трубку. Выслушав, швырнул её сержанту с перебинтованной головой — командиру отделения связи:

— Так и есть! Контратака! Чередовский докладывает…

Муравьев зевнул, неловко прикрыл рот.

Люди в овраге замерли, потом задвигались, заговорили, стремясь перекричать разрывы. Но все звуки покрывал голос Наймушина — покусывая усики, комбат направлял офицеров в подразделения, отдавал приказания, разговаривал по телефону со штабом полка, с артиллеристами.

— Чиненов!

Забинтованный сержант поднял веки. Наймушин сказал ему:

— Лейтенант Гуменник ранен. Увезли в санбат. Остаешься за командира взвода. И чтоб связь у меня работала как часы. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан. — Сержант оживился, поправил повязку на лбу. — Связь обеспечим надежную.

Овражек пустел. Ушли связные, ушли автоматчики во главе с Муравьевым, автоматчики были посланы на помощь роте Чередовского. Именно по этой роте наносили гитлеровцы основной удар. И Наймушин знал: уж ежели Чередовский попросил подмоги — ситуация серьезная.

Да так оно и было. Немцам удалось приблизиться к окопам, завязалась рукопашная; танки прорвались к огневым позициям артиллерии. Вовремя подоспевшие автоматчики, истребители танков и стрелковые роты восстановили положение. Немцы отошли, стали готовиться к повторной контратаке.

Наймушин с биноклем примостился у гребня оврага, но обзор был неважный, и Наймушин нервничал: «Черт, разве ж это КП»? Сносно видно одно: как дымит деревня.

Обстрел немцы не прекращали.

И опять контратака, опять по-мышиному попискивали зуммеры, Наймушин выслушивал донесения, кричал в трубку, обещая подбросить «огурцы» и «карандаши». Опять сновали туда-сюда посыльные, опять уходили и возвращались телефонисты, устранявшие повреждения на линии. Телефонистов было трое — два пожилых, разбитных, тертых, и тихий, застенчивый паренек с грустной полуулыбкой. Вернувшись с линии, бывалые раздаривали трофейные фонарики, балагурили:

— Дает Гитлер жизни! Дает прикурить!

— Ползешь по линии, а кругом живого места нетути. И поневоле взмолишься: мамочка, роди меня обратно!

Тихий паренек молча вздыхал да улыбался грустно и покорно.

А бой гремел и гремел, и казалось, ему не будет конца. Связь прерывалась, Наймушин кричал: «Чиненов, давай связь!», телефонисты — двое с шутками-прибаутками, а во взоре тоска, третий — тихо, обреченно улыбаясь, — отправлялись искать повреждения. А возвращались оживленные, радуясь тому, что избежали опасности. Балагуры сыпали словами:

— Дает Гитлер дроздецкого!

— Что ни толкуй, наша работенка — лучше всех! Не всегда, понятно. Как сейчас — хрен с редькой. А вот ежели наступление, да подразделения продвинулись, ты тянешь линию, крутишь катушечку, как шарманку: «Разлука, ты, разлука!» Красота!

Перепачканные пылью и грязью, в изодранных гимнастерках и шароварах, с пересохшими губами, связисты напряженно, ожидающе смотрели на Чииенова: скоро ли снова пошлет в пекло? И Чиненов, поднимая набухшие веки, посылал: одного на линию, связывающую батальон со второй ротой, другого — на линию третьей роты. Паренек исправлял повреждения на линии, ведущей к роте Чередовского.

Телефонисты едва успевали присесть, привалиться потными, распаренными спинами к суглинку, как Чиненов выкликал их. И чем чаще приходилось отправляться на задание, тем меньше балагурила пара бывалых. И тем обреченнее улыбался паренек — девичье личико его заострилось, жиденькая белесая прядь прилипла ко лбу, уголки рта опустились.

Ушел и не вернулся связист, ремонтировавший линию третьей роты: его подобрали с развороченным животом. Ранило и второго балагура. И паренек еще чаще оставлял овраг, а Наймушин покрикивал громче прежнего — батальон успешно отбивал контратаки, наносил потери — и у Наймушина поднималось настроение.

Бой как будто на исходе, но порывы на линии все еще были. Прервалась связь с ротой Чередовского, Наймушин дул в трубку, ругал Чиненова:

— Это называется — как часы? Где связь, сержант?

Чиненов отрывисто скомандовал:

— Гридасов, на линию!

— Притомился я, товарищ сержант…

— В Берлине отдохнем. Шагом марш!

Гридасов покорно встал.

Когда он ушел, Наймушин спросил у Чиненова:

— Этот Гридасов — новенький? Из полка прибыл? На место Кати?

— Из полка. На место Кати.

Наймушин посмотрел на куст, под которым недавно дремал Муравьев, и вздохнул: «Эх, Катя, Катя!»

Повреждение Гридасов исправил быстро, однако не возвращался. Чиненов сердился: что он копается, людей-то нет, ну как снова порыв? Через несколько минут Чиненов забеспокоился: не случилось ли что-нибудь? Может, ранен? Либо убит?

Устранять очередное повреждение ему пришлось самому. Оставив командира батальона у аппаратов, Чиненов вышел из оврага, пригнувшись, затопал вдоль провода. Под сапогами чавкало болотце и каменела ссохшаяся почва, провод то висел на шестах или ветках деревьев, то лежал на земле. Как раз на этих участках, где провод тянулся прямо в траве, взрывы и секли его.

Еще рвались шальные снаряды и мины, заставляя Чиненова падать наземь.

Около камня, обросшего лишайником, обнаружил порыв. Привычно зачистил перочинным ножом концы провода, срастил их. И в этот момент увидел: из кустарника торчат ноги в обмотках и ботинках. Даже не подойдя к телу близко, Чиненов узнал большущие, не по размеру, рыжие ботинки Гридасова.

Парень лежал посреди поляны, изрытой разрывами, гимнастерка на спине пробита осколками, в намертво сжатых, скрюченных пальцах — концы провода: смерть застала его за этой работой. Нежное девичье лицо, грустно-изумленные глаза, от которых по запыленным щекам прочертились светлые полоски, как будто бы Гридасов плакал.

Подошел санитар — грузный, с толстыми ляжками. Указав узловатым пальцем на Гридасова, сказал:

— Готов хлопчик.

Чиненов ответил:

— Не надо называть его мертвым.

Санитар не удивился, жалостливо и безнадежно развел руками:

— Как же не надо, милай! Наповал он убитый, наповал…

И Чиненов повторил:

— Не называй его мертвым.

В овраге Наймушин спросил:

— Ну, что с Гридасовым?

— Наповал убит. Наповал, товарищ капитан. — Чиненов морщился, трогал свою повязку на голове.

Наймушин насупился, опустил бинокль. Убит Гридасов, мальчик, похожий на девушку, который прибыл из полка вместо Кати. И Катю убило. А что, если убьет Наташу? Война, тут не разбирают, женщина или нет. Осколок, пуля — и конец. Нет, не может того быть! Она останется живой, я так хочу этого!

— Папашенко! — позвал Наймушин.

— Я туточки, товарищ комбат.

— Отойдем-ка сюда… Налей сто… лучше сто пятьдесят… Да так, чтоб комар носу не подточил…

Папашенко громко заговорил:

— Чайку, товарищ комбат? Сей секунд!

Он налил из фляги в эмалированную кружку — со стороны не видно, что в кружке, — Наймушин не спеша, словно чай, в три приема выпил водку и не поморщился. Сунул конфетку в рот.

Не удержался — выпил в бою. Зато как-то веселее. И о Наташе думается легче. Он еще с ней встретится, не может же у них так все оборваться.

Зуммер. Чиненов передал трубку Наймушину:

— Вас, товарищ капитан. Первый!

Наймушин сразу признал басок комдива: с хрипотцой и какой-то булькающий.

— Здравствуй, вояка. Отбиваешься? Ну-ну. Доложи обстановку подробней.

Наймушин докладывал и слышал в трубке хриповатое стариковское дыхание. Комдив ни разу не прервал его. Дослушав, спросил:

— Все?

— Так точно, товарищ первый!

— Вопросы ко мне есть?

— Никак нет, товарищ первый!

— Тогда к тебе вопрос. На участке батальона подбито четыре танка. Два из них — на счету артиллерии, мне известно, какие батареи их подожгли. Два танка подбили бойцы противотанковыми гранатами. Соответствует истине?

— Соответствует, товарищ первый!

— Как их фамилии?

— Рядовой Пахомцев и рядовой Шубников, — сказал Наймушин и в душе поблагодарил Орлова: он перед этим позвонил от Чередовского, сообщил фамилии солдат и рассказал, как было дело.

— По горячим следам хочу вручить им медали «За отвагу». Не возражаешь?

— Никак нет!

— Представь на них наградные, после оформим. Сейчас я у Шарлапова. Как бой совсем утихнет, пришли солдат сюда. Уяснил?

— Так точно! Все будет исполнено! Разговаривая с генералом, Наймушин поймал себя на том, что придерживает дыхание, будто винный запашок передается по телефону. А пить, между прочим, нужно с умом, знать, когда и сколько. Он уже сто крат твердил себе это, а поди же, опять выпил не ко времени. Ну да ничего, язык у него работает нормально, а начальство далеко, на том конце провода. Не унюхает. Орлова тоже поблизости нет, некому будет доложить в политчасть. Но все же замполит у меня оперативен, успел сообщить о Шубникове и Пахомцеве. Хоть здесь от него польза.

Когда Шубников и Пахомцев пришли в овраг, Наймушин удивился:

— И того, и другого помню. Благодарность объявлял сразу двоим… А за что — позабыл, подскажи…

— В обороне фрицевскую разведку разогнали, товарищ капитан, — сказал Шубников.

— Верно! Продолжаете на пару работать? — Наймушин засмеялся.

— Стало быть, на пару, — сказал Шубников, обнажая в смехе проеденные табачищем зубы.

— Добро! За подбитые танки объявляю благодарность!

— Служу Советскому Союзу! — рявкнул Шубников. Теперь и Сергей не сплоховал, рванул одновременно с Шубниковым.

— Моя благодарность — цветочки, ягодки будут в полку, — сказал Наймушин. — Вас там ждут.

Ждали! На командном пункте полка их тотчас провели в землянку Шарлапова. В тесной землянке было полно начальства: генерал, начальник политотдела, какой-то подполковник из армии, подполковник Шарлапов, его замполит, начальник штаба. Сергей и Шубников перед этим начальством не стушевались, рванули: «Товарищ генерал! Рядовой Пахомцев! Рядовой Шубников!»

Генерал поздоровался с ними, усадил, расспрашивал подробности боя с танками, хвалил. Достал из коробочек серебряные, на серых ленточках медали, собственноручно приколол к гимнастеркам, обнял. Остальные пожали им руки, что-то говорили одобрительное. И Сергей, и Шубников, красные от счастья, потные от напряжения, тянулись по стойке «смирно», пока генерал вновь не усадил их за стол.

Потом их покормили ужином и отправили восвояси.

Солнце садилось багровое, раздувшееся, ветер путался в траве, в еловых ветвях. Стрельбы не было — в кусточках тренькала синица. Одно удовольствие идти полем и лесочком, когда не стреляют и поет птаха! И когда на твоей гимнастерке серебрится медаль, на которой алые буквы: «За отвагу»!

По пути домой Шубников пустился в поучения:

— Подвалило тебе, дорогой товарищ. Воюешь без году неделя, а уже «За отвагу» нацепил. Я — другой колер, я, можно сказать, ветеран, еще за ту мировую двух Георгиев имею. Стало быть, меня, дорогой товарищ, наградами не удивишь. Привыкший. А вот ты — цени, оправдай! Как генерал-майор выразились: «Следующая награда — орден!» Цени это — генерал-майор лично здоровались, лично медаль навесили, надежду на орден выказали. Ето как, здорово?

— Здорово, папаша… У меня к вам просьба… Шубников обидчиво перебил:

— Какой я тебе папаша? Мне сорок семь всего!

— Простите, я буду называть по имени-отчеству. Как вас зовут?

— Это другой колер. Михаил Митрофаныч я…

— Михаил Митрофанович, у меня просьба: завернем в санроту. На минутку?

— Деваха? — спросил Шубников и ответил себе: — Деваха. Боевого товарища уважу. Однако накоротке, надо в подразделение…

— На минутку!

Сергей озабоченно вытащил карманное зеркальце. Лицо запыленное, кое-где копоть, погоны и гимнастерка — в бурых мазках. Конечно, вид мужественный. Вид солдата, который прямо из боя — и к генералу! Все-таки лучше обтереться носовым платком, вот так, причесаться, отряхнуться, почиститься. Однако главное — медаль! Сергей выпятил грудь, подумал: «Как петух. Как попугай. Как павлин» — и… еще сильнее выгнул грудь.

В санитарной роте Шубников сказал:

— Я прилягу в кусточках, обожду, а ты действуй. Попрытче!

Сергей потолкался среди раненых у палаток, спросил сивоусого санитара, где старшина Кривенко, санитар ответил в том смысле, что хрен ее знает, но возможно — в перевязочной. В перевязочную Сергея не пустили, а Наташа оттуда не выходила. Сергей еще потоптался и вернулся к Шубникову. Ветеран трех войн благополучно дремал, пуская пузыри, но едва Сергей приблизился — Михаил Митрофанович пробудился.

— Так прытко? Повидался?

— Повидался, — зачем-то соврал Сергей.

— Ну, пошли до избы, — сказал Шубников. — До своей роты то есть…

Солнце провалилось за лесную кромку, на небе — лимонные разводы, по лугам, перелесьям, у подошвы холмов плыл туман, из оврагов гнало сырость, на траве — росинки. И у Сергея защемило сердце: «Милый, скромный, небогатый край смоленский, куда бы меня ни забросило после войны, я обязательно буду вспоминать — о тебе и о моей молодости».