Одинцов Михаил Петрович

Преодоление

Аннотация издательства: Первой книгой нашего земляка генерал-полковника авиации Михаила Петровича Одинцова был вышедший в 1979 году в Москве роман "Испытание огнем", посвященный летчикам Великой Отечественной. О летчиках рассказывает и новое произведение Михаила Одинцова "Преодоление". Главный герой его Иван Сохатый впервые поднялся в небо еще до войны юным курсантом аэроклуба, а в наши дни мы видим его уже генералом, ведущим заоблачными дорогами могучий реактивный корабль. В судьбе героя "Преодоления", человека, влюбленного в небо, в окрыленную радость полета, можно найти немало схожего с судьбой самого автора. Но М. Одинцов подчеркивает, что Иван Сохатый - собирательный образ. "Не написать о войне, о послевоенных буднях армии я не мог, а писать воспоминания, документальную книгу - не хотел", - так в беседе с журналистом сказал автор о своем произведении, жанр которого он определил несколько необычно: записки военного летчика. Сокращенный вариант "Преодоления" был выпущен в 1982 г. в Москве издательством ДОСААФ СССР.

Биографическая справка: ОДИНЦОВ Михаил Петрович, родился 18.11.1921 в с. Полозове ныне Частинского р-на Пермской области в семье служащего. Русский. Член КПСС с 1943. Окончил 7 классов Свердловской школы No 36. В Сов. Армии с 1938. Окончил Пермскую военную школу пилотов в 1939, Энгельсское военное училище лётчиков в 1940. На фронтах Великой Отечественной войны с июня 1941. Командир эскадрильи 820-го штурмового авиационного полка (292-я штурмовая авиационная дивизия, 1-й штурмовой авиационный корпус, 5-я воздушная армия, Степной фронт) кандидат в члены КПСС старший лейтенант Одинцов к сентябрю 1943 совершил 96 боевых вылетов, нанёс большой урон врагу. Звание Героя Советского Союза присвоено 4.02.44. Заместитель командира 155-го гшап (9-я гшад, 1-й гшак, 2-я воздушная армия, 1-й Украинский фронт) гвардии майор Одинцов к концу войны совершил 215 боевых вылетов, уничтожил 2 самолёта противника. Награжден второй медалью "Золотая Звезда" 27.6.45.После войны командовал авиаполком, дивизией и авиацией военного округа. В 1952 окончил Военно-политическую академию, в 1959 Военную академию Генштаба. Заслуженный военный летчик СССР. Генерал-полковник авиации (1976). С 1976 генерал-инспектор ВВС Главной инспекции МО СССР. С 1981 помощник представителя главнокомандующего Объединенными вооруженными силами государств - участников Варшавского Договора по ВВС в Войске Польском. Награжден 2 орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, 5 орденами Красного Знамени, орденом. Александра Невского, 2 орденами Отечественной войны 1 степени, орденом Отечественной войны 2 степени. Красной Звезды, "3а службу Родине в ВС СССР" 3 степени, медалями, иностранными орденами. Бронзовый бюст установлен в Свердловске. Соч.: Испытание огнём. М., 1983. Преодоление. Свердловск, 1987 и др. Лит.: 28; Михаил ОДИНЦОВ, дважды Герой Советского Союза. \\\ Андрианов П.М.

С о д е р ж а н и е

В небе

Перекрестки

Готов ли?

Жить

Возвращение

Вылет на рассвете

Поединок

Испытания

Ошибка

Непредвиденное

Добровольцы

Последние дни

Перепутье

И в радости горе

Чему верить?

В морозный день

Пять секунд

Цель - атака

Гроза

Горькое расставание

Над морем

На земле

Примечания

В небе

Светало...

Небо преображалось. Темно-серые облака в зареве восхода превращались в огромное поле красных знамен. Ветер трепал их легкий ситец и вытягивал по небу.

Наблюдая нарождающееся "сегодня", генерал Иван Анисимович Сохатый невольно подумал о том, сколько тысяч восходов и заходов солнца пришлось видеть ему и его товарищам за годы службы в Военно-Воздушных Силах. Сколько ночей, находясь в полетах, не спали они - крылатые стражи земли своей и народного спокойствия. И вместе с ними несли боевое дежурство их жены, никогда не знающие полного покоя, если они, летчики, в воздухе. Жизнь этих женщин всегда опалена тревогой: небо сурово...

Неискушенному человеку трудно, наверное, понять, как непросто жене и детям военного каждые три - пять лет переезжать на новое место службы мужа и отца; оставлять не сразу полученную, обихоженную квартиру, интересную для жены работу и ехать в неизвестность; расставаться с полюбившимися людьми и все начинать заново; мерзнуть на Чукотке, а позже изнывать от жары в Средней Азии; приспособившись к горам и пескам, вскоре оказаться в Прибалтике или на Кольском полуострове. Полукочевники - муж и жена, полукочевники - дети, меняющие за десять лет учебы несколько школ. Но переезды не страшат их: чем больше они ездят, тем больше узнают себя и свою землю. И через это познание приходит к ним пожизненная вера в правоту и необходимость трудного солдатского дела, любовь к своей службе, к дальним, затерянным в просторах Родины гарнизонам.

Казалось бы, все военные городки похожи друг на друга, но одновременно и разные. Сколько бы Сохатый ни прослужил в каком-либо из них, он становился для него близким и родным, потому что с ним всегда была семья, Люба успевала на каждом новом месте создать домашний уют, у взрослых и детей появлялись новые товарищи, новые заботы и радости. Если Иван Анисимович по воле случая попадал в какой-нибудь старый свой гарнизон, он всегда с волнением объезжал и обходил знакомые места, через них прикасался к своей молодости и обретал как бы новые силы.

Генерал пристальней, чем обычно, стал всматриваться в полыхающий солнечными румянами край неба, представляя, как земля, вращаясь, подставляет лучам все новые и новые окна обжитых им в прошлом гарнизонов. Вот яркий диск солнца, раскалив вблизи себя зелено-голубое небо до светло-желтого, показался над землей. Начинающийся день выплеснулся из-за горизонта.

Встретив солнце, Иван Сохатый стал запускать двигатели и вскоре поднял свой огромный ракетоносец в воздух, рассчитывая только следующей ночью приземлить его на другом аэродроме.

Машина, до предела заправленная топливом, забиралась в небо осторожно. Генерал не подгонял ее: впереди у экипажа почти сутки, насыщенные работой, расписанные планом полета на минуты и секунды. Сутки работы, которые позже повторят подчиненные ему экипажи.

Такие продолжительные полеты особенно нравились Ивану Анисимовичу... Помимо отработки комплекса учебных задач они давали возможность в короткое время охватить взглядом большие пространства родной земли, полнее осмыслить происходящие на них изменения.

Летному составу, уходящему в особо дальние, а подчас и опасные полеты, он всегда говорил: "Окинуть взглядом треть планеты - счастье, которое выпадает не каждому!.." Говорил и сам был в этом убежден.

* * *

Подключив к управлению машиной автопилот, он внимательно наблюдал за утренним небом. В воздушном просторе генерал всегда искал как новую красоту, так и скрытую в нем опасность. Небо было его дорогой, которая всегда требовала четких и незамедлительных действий. За более чем сорок лет летной службы Сохатому так и не довелось дважды увидеть одинаковое небо, и он не переставал удивляться безграничному разнообразию воздушного океана, омывающего голубую планету Земля.

Иногда небо воистину потрясало его своей необычностью, своей таинственной силой, и тогда ему думалось, что никакими красками невозможно передать его разноликость: великолепие раннего утра и глубоких задумчивых сумерек, знойного или морозного дня, нудность пасмурной мокроты и тревожность хмурой ночи... Если полету сопутствовала удача, Иван Анисимович наслаждался небесным гостеприимством, но и не обижался на его неожиданную ярость.

Кто-кто, а уж он лучше многих знал, как изменчиво небо. Оно могло не раз меняться в течение одного часа полета.

Даже безоблачное небо всегда и везде различно. Сухой воздух Средней Азии делает его горячим и бледным, выгоревшим от жары. Глубина небесной синевы растворяется в желтой пыли, которая закрывает даль дымчатой кисеей.

Воздух Ледовитого океана заполняет небо голубой хрустальной прозрачностью, до предела раздвигающей горизонт. Зимой оно искрится в звонкой тишине, а летом отгораживается от тепла фронтами облаков, в которых идет сражение между севером и югом.

Атлантика насыщает небо Европы белесой сыростью циклонов, которые создают много житейских и летных неудобств.

Сохатый, как и многие, сердился на службу погоды, когда не сбывались ее предсказания, когда небо оказывалось неприятным для жизни и опасным для полета. Он забывал иногда, что зародившийся циклон через сутки уже можно описать, но кто возьмет на себя смелость дать характеристику будущему ребенку?

Небо... Генерал часто сравнивал его с океаном, старался определить, что роднит воздух и воду, И главное видел в том, что они были сыновьями одной матери - Планеты. Дети, оберегающие мать и дающие жизнь всему сущему на земле.

Сохатый выключил самолетные аэронавигационные огни и подсветку приборной доски летчика. Убедившись, что оцифровка всего оборудования читается свободно, скомандовал по самолетному переговорному устройству:

- Экипажу выключить ночное освещение и перейти на дневной режим работы.

Выслушав доклад об исполнении указаний, он посмотрел на часы и продолжил:

- Объявляется завтрак. Установить очередность: у штурманов навигатору, в задней кабине - командиру огневых установок; остальным в такой последовательности: бортинженер, помощник командира, командир. Времени на всех - двадцать пять минут...

Завтрак, обед, ужин, отдых - строго по расписанию. Все это - обычная в безграничном небе жизнь экипажа стратегического корабля.

Завтракает бортинженер - его и свои обязанности выполняет командир, обедает второй пилот - за двоих работает командир. С него, командира, никогда не снимается ответственность.

* * *

Самолет шел на восток, поэтому для Сохатого солнце поднималось над горизонтом с удвоенной скоростью. Его лучи уже упали на землю, и стали видны горы. Их медно-бронзовые гряды плыли в тумане. У самых вершин туманы превращались в розовую дымку, делавшую очертания гор мягкими и теплыми.

Прошло еще несколько минут полета, и ландшафт стал иным. Внизу уже можно было явственно различить тяжелый, поросший лесом камень, разрезанный глубокими каньонами ущелий и долин, по которым текли розовые от солнца реки.

Горы оборвались узкой равнинной полоской земли, примыкавшей к морю. Над ним предстояло сегодня выполнить учебную стрельбу ракетой. На желтоватой воде разбросились пятнами зеленоватые мелководья, а дальше море наливалось голубизной и с трудом уже отличалось от неба.

* * *

По командам навигатора Сохатый вывел корабль на боевой курс.

- Командир! Ракета, системы пуска, управления и контроля - исправны. Цель видим. Штурманы и полигон к работе готовы!

- Хорошо! Запуск двигателя ракеты разрешаю.

Вскоре генерал различил в привычном гуле работы основных двигателей новый свистящий звук, который все больше набирал силу. И чем сильнее разгонялся маршевый двигатель ракеты, тем слышней становилась нетерпеливая дрожь ее носителя, ощутимее направленность предпусковых секунд...

- Командир, все приборы по нулям! - Голос главного штурмана звучит торжественно. - Ракета цель "видит". Прошу разрешения на стрельбу!

- Пуск разрешаю!

Генерал не первый раз произносил два этих слова, но никогда не мог сказать их спокойно. Вот и сейчас голос его дрогнул от волнения. Сохатый оторвал взгляд от приборов и через лобовое стекло фонаря стал смотреть вперед, надеясь увидеть уход ракеты с корабля. В это время машина чуть вздрогнула, будто кто-то легонько толкнул ее, и в кабине стало тише.

- Командир, отцеп в норме!

- Слышал.

А вот и она! Иван Анисимович все же успел заметить короткую сигару, которая, блеснув на солнце, исчезла в голубоватом мареве неба, оставив на несколько секунд, как память о себе, дымный след.

Скорость!.. Корабль считанные минуты пробыл над морем, и вот уже перед глазами экипажа черные каменные осыпи противоположного берега, а за ними желто-зеленая равнина, прикрытая редкими облаками, над которыми .господствовало ослепительное, яркое солнце.

Летел Сохатый над морем не впервые, но почему-то всегда видел в нем три моря: бескрайнее, когда представлял себя на пляже, небольшое - с борта пассажирского теплохода, маленькое - из кабины ракетоносца. Тысячи часов, проведенные на скоростях, недоступных людям в обыденной жизни, породили в нем разновеликость восприятия одного и того же моря, уменьшили до сравнимых с дальностью полета размеров и сам земной шар.

Корабль, набирая высоту, все дальше уходил от моря, будто стремился догнать просветленную полоску неба у далекого горизонта.

Плывут внизу облака. Над ними стелется голубоватая дымка с примесью нежно-розового солнечного света, которая наполняет видимую даль жизненной теплотой, хотя за бортом кабины термометр показывает минус пятьдесят.

В кабине же ничто не напоминает о лютой стуже, ничто не нарушает привычную обстановку. Стекло и дюраль, светло-зеленая обивка салона, аптекарская чистота и множественность аппаратуры порождают иллюзию земной кабинетности, способствуют работе, деловым разговорам, и даже не думается, что все это покоится на крыльях, несущих экипаж к новым заботам.

В зените - чистейшая лазурь неба, под самолетом - бескрайнее поле слегка всхолмленных облаков. Порой они совсем прозрачны, словно летящие паутинки бабьего лета. Сохатому кажется, что если бы эти голубовато-белые прядки мазнули его по лицу, то он ощутил бы одновременно их влажную свежесть и обжигающий холод.

В разрыве облачности мелькнула на миг петля реки, и опять скрылась земля под бело-розовым покрывалом. Воздух пуст. Нет ни встречных, ни обгоняющих, ни пересекающих путь* самолетов. Однообразен гул четырех двигателей. Смолкли разговоры между членами экипажа. Каждый занят своим делом: все вместе, но и наедине с собой.

* * *

Положив на колено блокнот, генерал делает заметки о работе экипажа над полигоном. Он доволен, но вслух этого не говорит. По привычке анализирует, ищет хотя бы маленькие неточности, которые в какой-то мере снижали быстроту и слаженность выполнения учебно-боевой задачи. Поиск ошибок - его любимое занятие. Он давно убедился: без этого нельзя учиться самому и тем более учить людей.

Полет не мешал делать записи, а запись - контролировать полет, так как он научился выполнять в воздухе сразу два, а то и три разных дела - в полете одна забота могла породить сразу несколько других и из третье-степенной по важности перерасти в самую главную.

- Штурман, как с разворотом на новый курс?

- Через две минуты, командир.

- Понятно. Бортинженер, расхождение с расчетами по расходу топлива есть?

- Докладываю, командир. Пока экономия около пяти тонн.

- Хорошо. Радисту подтвердить место и время заправки в воздухе.

- Вас понял. Установлю связь - доложу.

Несколько вопросов и ответов как бы заново объединили людей, работающих в разных кабинах и приборных отсеках самолета.

* * *

После разворота, когда корабль лег на новый курс, облака кончились и внизу Сохатый увидел коричнево-розовую пустыню. Солнце высвечивало ее мертвые волны из песка и камня. Скорость же самолета создавала явственную видимость их движения, и они, обманывая взгляд, казались мягкими и живыми. Перегретый воздух, поднимаясь от мертвых волн вверх, все больше желтел, туманил скрытой в нем пылью горизонт и далекий хребет, пики которого лишь в самом верху, у белых снежных папах, становились четко видимыми и чистыми.

Через некоторое время под кораблем опять поплыл сплошной слой облаков. Он бело-сине-розовой зыбью своих неровностей скрыл от глаз экипажа пышущую жаром, суровую и враждебную человеку пустыню. Облачная спокойная волнистость, как и неспешная длинная песня двигателей, действовала усыпляюще.

Безостановочно уходило в прошлое время, и взгляду Сохатого снова открылась земля. Но теперь она была иной - лесисто-зеленой, с множеством озерков и речушек. Тайга лежала бескрайним ярким мозаичным ковром ранней осени, над которым уже не дрожал, как над пустыней, тепловой мираж, мешающий видеть конкретность ландшафта и скрывающий в своем мареве даль.

На чистых красках сентябрьского леса глаза отдыхали. Хотелось смотреть на зелень еще и еще. Глубоко вздохнув, Сохатый с сожалением перевел взгляд на приборы: надо было готовиться к заправке в воздухе.

- Товарищ командир! Связь с самолетом-танкером на вашей радиостанции установлена. Расчетное время прибытия в точку встречи он подтверждает.

- Докладывает штурман: на приборах заправщик вижу. Сближение по левому борту.

- Помощнику и инженеру приготовить машину к контакту и приему топлива, - приказывает генерал, а про себя думает: "Приборы приборами, но все же лучше самому увидеть идущий навстречу корабль. Без этого вся проделанная работа может оказаться пустой тратой времени и сил".

Слушая доклады штурмана о дальности и направлении на заправщик, он наконец нашел в голубом небе крохотную пташку, которая вскоре выросла до размеров орла. Пора было самому выходить на связь.

- "Аист", я - "Альбатрос". Тебя вижу. Режим полета по заданию. Разворот на прямую заправки.

- "Аист" понял. Выполняю.

Траектории разворотов быстро сблизили оба корабля, прошедших до точки встречи огромные расстояния. И вот теперь они рядом. Заправщик шел чуть левее и выше. Сохатому хорошо было видно, как покачиваются консоли его скошенного назад огромного крыла.

- "Аист", "Альбатрос" к заправке готов.

- Доклад принял.

На переднем самолете снизу фюзеляжа открылся люк, из него показалась черная головастая змея шланга и наискось повисла над машиной, будто улеглась на невидимой глазу горке воздуха, решая, когда сползти вниз.

- "Аист" готов к передаче топлива.

- Я - "Альбатрос", иду на сцепку.

Сохатый чуть добавил двигателям мощности и не торопясь стал заводить свой корабль точно в кильватер к впереди идущему, отчего заправщик стал наплывать на него. Через минуту танкер завис над его машиной. Двигатели заправщика выбрасывали из реактивных сопел горячий воздух, который, не успевая смешиваться с холодным, мутноватыми упругими жгутами несся поверху. Видимые горячие струи облегчали работу Сохатому, обозначая зону возмущенного потока, создаваемого передней машиной, - туда ни в коем случае нельзя заводить свой корабль.

Шланг, как гигантский удав, спускался все ближе, слегка пошевеливая своим длинным телом. От напора воздуха раскрытая пасть заправочного конуса тоже двигалась, как бы выжидая, когда удобнее будет схватить жертву.

Целясь заправочной штангой в конус, Сохатый все ближе подводил к нему корабль. И когда в кабине стали слышны глухие удары воздуха, срывающиеся с конуса, начал выравнивать скорость своего самолета по скорости танкера.

Наконец штанга подошла совсем близко к конусу, и второй пилот нажал на кнопку сцепки. Щелчок клапана выстрела, и Сохатый увидел, как из штанги вылетел блестящий снаряд, увлекающий за собой шланг теперь уже его самолета. Выстрел получился без промаха, и головка снаряда исчезла в глубине пасти "удава".

Генерал быстро посмотрел на лампы сигнализации.

- "Аист", контакт состоялся. Контрольные лампы горят. Готов принять топливо.

- "Альбатрос", даю топливо.

От хлынувшего в баки топлива корабль начал тяжелеть, проваливаться. Удерживая его в строю заправки, Сохатый понемногу добавлял мощности двигателям и ювелирно-точными, почти незаметными движениями так управлял самолетом, что он продолжал идти за танкером как на привязи.

Две огромные машины в сотни тонн веса неслись в небе как одно целое. Они очень отдаленно напоминали сейчас донора и больного при прямом переливании крови.

Бешеная скорость и потрясающая близость двух громад в любую секунду могли осложнить полет. Но экипажи верили в свои силы. Да и работа эта была им привычна.

- Командир, докладывает помощник: осталось принять последние две тонны. К прекращению контакта готов.

- Хорошо! "Аист", конец заправки. Разрешаю расцеп!

- "Аист" принял. Увеличиваю скорость.

Заправщик начал плавно удаляться от корабля Сохатого. Шланги вытянулись во всю длину. Еще миг - и они разъединились. Заправка кончилась.

- "Аист", расцеп нормальный. Спасибо за топливо.

- Счастливого полета, "Альбатрос"!

* * *

Проводив взглядом удаляющийся от него танкер, Сохатый развернул "гармошку" полетной карты. Устье реки на ней было перехвачено кружком контрольного ориентира, от которого линия пути уходила в Ледовитый океан: на голубом поле полетной карты лишь кое-где виднелись маленькие соринки острова. Иван Анисимович посмотрел на линию предстоящего пути, пересчитал расстояния: впереди у экипажа были еще тысячи километров покрытой льдами воды, ночь с новой заправкой в воздухе. И все это - для накопления опыта, приобретения необходимой психической устойчивости, которые так необходимы не только в учебном полете.

Прозрачность слоя облачности позволяла Сохатому видеть и голубую, с мазками киновари крышу земной жизни - само небо. И несмотря на то, что голубого было мало и присутствовало оно лишь как грунт на холсте художника, сейчас ему не хотелось другого неба, потому что это, согретое из-за облачных кулис солнцем, было красиво строгой определенностью.

С севера наплывали новые облака. И чем ближе подходил корабль к ним, тем выше поднимался их цветной козырек над машиной. И наконец за ними скрылось солнце. Вглядываясь в радужные оттенки облачности, Иван Анисимович пытался вначале определить оттенки цвета, но быстро убедился, что его познания и воображение слишком бедны, чтобы выдержать соревнование с природой.

Неожиданно над головой открывается чистое темно-голубое в зените небо. Облака опускаются далеко вниз.

Сохатый посмотрел вдаль: у горизонта небо обесцвечивалось облаками и теряло свою голубизну, отчего у Ивана Анисимовича создалось впечатление, что дальний обрез облаков загибается вверх подобно краям огромного блюда, над которым он представил маленькой трудолюбивой пчелкой свой самолет.

В теплой тишине рабочей кабины Сохатому кажется лишним надетый на него под парашютные лямки красный надувной жилет, лодка, притороченная к нему накрепко фалом, чтобы при прыжке не потерялась... Жилет и лодка необходимые атрибуты жизнеобеспечения, хотя никто из членов экипажа и не собирался купаться в воде, хранящей в себе не более четырех градусов тепла.

Вдали, оживив своим видом водную пустыню, показались суда. Сейнеры поднимали на борт тралы. Иван Анисимович рассматривал их молча и думал с горечью о том, что рыбаки из века в век стремятся как можно больше вычерпать рыбы, не давая морям ничего взамен.

За сейнерами - новое судно - лесовоз, потом - сухогруз. Затем сразу несколько идущих в кильватере судов. Но оживленный корабельный "проспект" исчезает под крылом, и внизу остается монотонное однообразие - тяжелая, зеленовато-серая вода.

Просторы Арктики пустынны. Даже из кабины Сохатый ощущает ее оглушающее безмолвие. Но чаще всего арктическая тишина представлялась Ивану Анисимовичу обманчивой, существующей только в понятии людей, знающих Арктику поверхностно, не умеющих или не желающих приблизиться к ней настолько, чтобы раствориться в ее просторах, превратиться из инородной в родную для нее частицу. Иногда он достигал такого единения с Севером, и тогда через штиль и дыхание ветра, через плеск воды и шелест снежинок, через запах и скрип снега для него все громче начинали звучать торжественно грозные, широко охватывающие мир басы хоралов Баха, очищающие душу от житейских мелочей, позволяющие подняться выше забот сегодняшнего дня.

Сохатый вспомнил, что тут недалеко пролегали маршруты Чкалова и Громова, которые впервые на самолете покорили Северный полюс и создали воздушный мост из Европы в Америку. Героический мост, по которому теперь преспокойно летают пассажиры, пьют чай и. читают, газеты.

Вспомнился ему и маршрут экипажа Леваневского, имевшего задание выполнить рекордный перелет через Северный полюс в США на новом самолете. Вначале все шло хорошо: полюс был взят - а через четыре часа их не стало... Несчастье пришло совершенно неожиданно, при полной уверенности в успехе. Ведь только за месяц перед этим Валерий Чкалов и Михаил Громов прошли этой трассой на одномоторных самолетах, а Сигизмунд Александрович летел на машине с четырьмя двигателями.

Девять месяцев длились розыски, но надежды найти хоть что-нибудь не оправдались. Пространство между 89-й и 83-й параллелями до сих пор хранит свою тайну. "Неудача в поиске, может быть, явилась следствием того, подумал Иван Анисимович, - что тогда не знали о существовании циркум-полярного вихря льдов в пространстве между Канадой, Аляской и географическим полюсом. Не знали, что панцирь Северного Ледовитого океана совершает свой бесконечный круговорот в направлении, обратном вращению Земли, и поэтому искали не так, как бы надо было, и не там, где могли оказаться люди".

Сохатый знал поговорку: "Семь раз отмерь, а один раз отрежь". Частенько ею пользовался, говоря с кем-нибудь о серьезных делах, когда вырабатывалось какое-либо важное решение. Но видимо, такого предостережения для Севера бывает мало, и ему захотелось вдруг известную всем поговорку сказать по-своему, не только сказать, но и взять ее за правило: "Семь раз отмерь, а потом подумай - резать ли?"

* * *

День угасал.

Пурпурный шар солнца лег на горизонт. Лучи его ударились о край земли и, отразившись, разметались по небу изогнутыми крыльями. Крылья света, дрожа и переливаясь всеми цветами радуги, старались удержать над горизонтом породивший их огонь, но, не выдерживая напряжения, ломались.

Проваливаясь за край земли, солнце начало двоиться: из-за красного диска показался изумрудный, раззеленив все вокруг. Солнце скрылось, и в небе на несколько секунд остался лишь бирюзовый горбик, посылавший Сохатому зеленый прозрачный луч как сигнал о скорой встрече.

Пламя заката разлилось по небу. Бушующее над горизонтом малиновое зарево переходило постепенно в нежнейшую лимонно-желтую акварель.

Блекли краски. Подернулись вечерней дымкой просторы, жившие сейчас только отблеском ушедшего солнца. И по мере того как иссякали силы света, радость любования переливами его волн сменялась в Сохатом задумчивостью, переходящей в легкую грусть. "Что случилось, Иван? - спросил он себя. Тебе жаль ушедшего солнца? Но ты же знаешь, что это временно. Не грусти. Придет новое утро и откроет новый день. Только молодость не возвращается".

Наступила ночь, взошла луна. От ее света небо вновь переменилось: обмелело, стало сине-холодным, в чем-то похожим на огромный спящий город: редкие звездочки живых окон, а на улицах - шуршащие обрывки цивилизации одинокие газетные астероиды в пыльных сквозняках.

...Корабль снова летел над сушей. Сохатый пил чан. Давая отдых глазам, отвлекшись от приборов, он расслабленно поглядывал на холодное от лунного света небо. В его дымящейся дали, в серебристых волнах света, льющихся сверху, не было для него сейчас ничего интересного, но незаметно, исподволь, в мыслях появилось что-то тревожное, как будто где-то близко, может быть даже рядом с ракетоносцем, летел кто-то невидимый и поэтому опасный.

Напрягшись, Иван Анисимович стал разглядывать даль, пока не заметил в ней что-то еще более темное, чем небо. Эта плывущая, встревожившая его густота оказалась горами.

Ночью горы с высоты - чернота на темноте. Только мерцает снег на вершинах. Да и то если луна. Вот и сейчас луна сделала, казалось бы, невозможное - соединила черное и синее в единое, разделив их разные состояния и сделав родственными.

Иван закрыл глаза, пытаясь несколько минут отдохнуть, но тут же мысленным взором увидел другое небо: розовато-пепельное, как цветущая сирень.

В одном из полетов в начале ночи было темно, и тем неожиданней для Ивана засветились тогда в небе пряди полярного сияния. Казалось, цветные льняные нити колыхались в трепетном танце. Теплые сполохи лучей раскачивались в едином ритме во весь размах северного неба.

Фиолетово-зеленые ребристые столбы света, наискось перечеркнувшие небо, виделись Ивану ступеньками длинной зыбкой лестницы познания человеком воздушного океана, которые все дальше уводили его от земли. Огненный танец пробудил в его сердце желание по-новому прикоснуться к тревожной и неповторимой красоте мира, к его трудно постигаемому совершенству.

Иван Анисимович не считал свою судьбу исключительной. Но в этой разверзшейся перед ним необозримости ему страстно захотелось увидеть себя со стороны, взглянуть на свою жизнь, как на жизнь другого человека.

Перекрестки

Вспоминая детство, Иван Сохатый не переставал удивляться той неистребимой любознательности, которая подчас приводила его и приятелей, с точки зрения взрослого человека, на грань безрассудных поступков.

Иван вновь видел себя босоногим сорванцом, взбирающимся по веревке на колокольню, обследующим в кромешной тьме церковные подвалы. Это в любой момент могло привести к трагической развязке, и просто удивительно, что церковные похождения окончились благополучно.

Память воскрешала великое множество таких проделок. И перебирая события тех лет, вновь вглядываясь в них уже из сегодня, разбирая ватажные и одиночные походы, он неоднократно убеждался, что все они предпринимались не ради проказ и не от нечего делать. Просто очень хотелось как можно скорее узнать и понять, как устроен окружающий мир.

Беда пришла неожиданно и встретила их там, где ее никто не ждал, - у новой мельницы на маленькой речушке Талице, каких тысячи на Руси.

Не первое лето мужики и мальчишки, купаясь, прыгали с новой плотины в воду, и никого, в том числе и мельника, это не беспокоило. Остатки старой запруды были известны всем. Но однажды все же нашлась среди видневшихся под водой свай одна неизвестная. Колька Рыжов нырнул и напоролся.

Иван видел это как будто сейчас.

Вначале они считали, сколько пробудет Колька под водой, и смотрели, где он вынырнет. Парень не показывался, а вода чуть пониже того места, куда приятель прыгнул, вскоре стала красной. Ребята не сразу поняли, что красное - это кровь. А догадавшись, испугались. Многие кинулись с воплями к деревне.

Оставшиеся на плотине мальчишки ревели, не зная, что делать. А Ивана бил озноб. Превозмогая жуть, размазывая слезы по лицу, он все же полез в кровавую воду. Подплыл к красному разводью и, зажмурившись, нырнул, но руками ничего не нашел. Ему было страшно от ожидания, что Колька вот-вот схватит его за ногу и потащит за собой на дно. Вынырнув, отдышался и все же заставил себя нырнуть еще раз, но уже с открытыми глазами. И сразу увидел в красной мути Кольку, висевшего животом на остром сколе сваи.

Как он вытащил тело друга на берег, Иван не помнил. А потом его в кустах рвало, трясло от страха и пронизывающего холода, хотя день был теплый, летний.

* * *

...Деревня двадцатых годов с малолетства приучала к труду до седьмого пота. Стар и млад знали тяжесть добытой копейки, разницу во вкусе хлеба из муки и из лебеды. Редкие праздники, еще реже - обновка. Летние дни, наполненные чаще всего недетскими заботами, и главное в них - работа, работа от зари до зари, работа вровень со взрослыми, без скидки на возраст.

Как ни трудно жила деревня, но она уже не была изолирована от большого мира. Мужики, вернувшиеся с империалистической и гражданской, рассказывали про танки и автомобили, про воздушные шары и дирижабли, но особенно много про аэропланы, с которых летчики всех и все видят, стреляют и бомбят, наводя страх на врага. Эти немудрящие рассказы очевидцев о крылатых машинах на войне переплетались в мыслях Ивана со сказками, в которых злые колдуны, ведьмы и черти завсегда летали на метле или в кадке, а чародеи, добрые царевны, царевичи и хорошие люди - на ковре-самолете. Иван силился понять, как же теперь люди будут отличать в небе добро от зла, но так ничего и не придумал. Однако стал догадываться, что сказки становятся явью...

С каждым годом человек поднимался в небо все выше, летал все дальше и все стремительнее. И один из них "долетел" до Ивана Сохатого: летним днем на деревенском выпасе приземлился аэроплан.

Иван был в набежавшей отовсюду толпе и впервые увидел летчика человека, одетого в черную кожаную куртку, такие же брюки и шлем.

Самолет с широкими двухъярусными крыльями и автомобиль около него источали необыкновенно острый, непривычный запах и казались настолько нереальными, что он пробрался к ним вплотную и потрогал, чтобы убедиться в их настоящности. Вскоре один из прилетевших мужчин уехал на автомобиле. Минут через двадцать, обдав Ивана шумом, ветряной пылью пропеллера и запахами гари, аэроплан улетел.

Толпа на лугу долго не расходилась. Каждому хотелось поделиться особо запомнившимся, будто только он и мог это углядеть.

Свершившееся и впрямь походило на чудесную сказку. Но все это было настолько далеким от деревенской жизни и повседневных забот, что ни у Ивана и ни у кого из мальчишек это событие не вызвало желания стать летчиками. Слишком призрачным был для них мир авиации, и они не могли представить себя в нем...

Во все времена были и есть люди, которые смотрят на жизнь только с точки зрения интересов собственного "я", смотрят себе под ноги и не видят небосвода. К голубому простору взгляд обывателей равнодушен и нелюбопытен. Сознание таких людей воспринимает лишь потребительские категории неба: "Слишком яркое и жаркое солнце; сегодня холодно и пасмурно; надо взять зонтик: возможно, будет дождь".

Вероятно, до какого-то времени на этих людей был похож и Сохатый. Он видел, как летают птицы и охотится кобчик. Увидел, как летает человек, но не захотел сам подняться в воздух... Красота земли ему впервые открылась во всю свою ширь с церковной колокольни, откуда он в солнечные дни рассматривал и ближайший лес, и реку, и знакомые поля, где зеленели молодые хлеба. Эта красота захватила его.

* * *

По воскресеньям мальчишки запускали змея. Сам не летаешь, так пусть летит сделанное тобой, твоими руками! Каждый хотел быть ловчее других, старался сделать самого большого змея, разрисовать его пострашней и поднять в небо повыше.

Однажды в свежий ветер Иван запустил с колокольни большого змея. Наверное, под влиянием прабабушкиных сказок о ковре-самолете, о Ноевом ковчеге он на хвосте змея поднял в воздух вылепленные из глины фигурки людей и животных. Но старый пономарь гонял мальчишек с колокольни, подкараулил и Ивана, порвал суровую нитку, удерживающую змея. Потеряв несущую способность, змей упал на деревья кладбища, порвался. И только через много лет, когда жизнь Ивана Сохатого оказалась накрепко связанной с небом, он понял, что ему тогда довелось увидеть первую "авиационную катастрофу".

* * *

Авиация для Ивана Сохатого началась точно так же, как начинались для многих сотен тысяч юношей и девушек целина, КамАЗ, БАМ и другие великие стройки. Только эти жизненные события разделены десятками лет.

Всюду пламенели лозунги: "Дадим стране сто тысяч летчиков!", "Комсомолец, на самолет!" По путевке комитета комсомола строительного техникума осенним погожим днем группа энтузиастов, пройдя через все "сита" различных медицинских и приемных комиссий, поехала в аэроклуб.

Иван ехал в новый мир привычным трамвайным маршрутом, так как аэроклуб находился от техникума всего в нескольких остановках, по той же улице.

Он смотрел из окна вагона на улицу и с удивлением говорил себе: "Сколько же раз ты слышал голос кондуктора, когда тот объявлял: "Остановка "Аэроклуб"? И при этом с тобой ничего не происходило, не возникало никаких желаний. Здесь тебе не нужно было выходить".

...И началось: утром техникум, вечером аэроклуб, ночью самоподготовка, сон - в трамвае и где придется. В голове все перепуталось: в аэроклубе аэродинамика, навигация, военное дело, самолет, мотор; в техникуме математика, химия и азы строительного дела. Тысячи новых названий и понятий, не желающих укладываться на полки памяти.

После занятий - бесконечные рассуждения с самим собой: "Как же быть? Что выбрать? Что лучше? В аэроклубе учиться год или два, а в техникуме три. Значит, ты никак не можешь закончить аэроклуб одновременно с техникумом. От чего-то надо отказаться, ведь нельзя объять необъятное... Решай, что для тебя главное. Решай, Иван, где твоя дорога, решай смелей".

В конце концов решение было принято. И от появившейся определенности жить и дышать стало легче. Остались фабрика и аэроклуб, аэроклуб и фабрика...

Удивительна молодость! Не попробовав еще себя в полетах, Иван в мыслях уже закончил аэроклуб и уходил в летную школу. Он не допускал, что это может не получиться.

Сохатый мечтал! Он видел себя уже летчиком, и эта дерзновенная уверенность уводила за горизонт сегодняшних возможностей, позволяла приблизить будущее.

Способность мечтать - великое свойство человеческой души, и тот, кто им наделен, на всю жизнь - счастливец, так как перед ним простирается бесконечная дорога познания, на которой ждут многие радости.

Уже став летчиком, Сохатый не раз спрашивал себя: "Кто научил не предаваться злобе, умению прощать обиды и ошибки, терпению в работе и, главное, мечтать?"

В поисках ответа он всегда мысленно возвращался в свое раннее детство, к прадеду и прабабушке, к бабушке Ксении, к теткам и дядькам, которые заменили ему мать и отца.

Но как бы ни было хорошо в многолюдном и теплом доме, все же изредка на Ивана накатывалась тоска по матери. Тогда он прятался в заросли малинника или забирался на сеновал и там старался увидеть себя вместе с мамой, самым маленьким.

В памяти у него хранился солнечный, летний день. Под огромным небом, на широком поле, перехваченном, как поясом, лесистым овражком, он видел белобрысого мальчонка лет трех-четырех и женщину, идущих рядом по насыпи железной дороги. Их разделяет рельс. По щебенке идти неудобно и тяжело, ноги вихляются, поэтому Иван шагает широко. Старается ступать так, чтобы нога попадала на шпалу, но от этих не по росту длинных шагов скоро устает. Тогда он становится на блестящий от колесного наката рельс, а мать подает ему руку, помогая сохранять равновесие. Иван увлеченно, забывая про усталость, долго идет по наезженной железной полосе. Идет, пока не сорвется. А потом все начинается сначала.

Но как ни силился, как ни напрягал Иван память, он не мог представить себе лица матери и ее одежды. Помнил только поддерживающую его руку, она была надежная и терпеливая, теплая и жесткая от крестьянской работы. Помнил и котомку за материнской спиной, где лежали еда, бутылка с водой и его одежонка.

Почему они оказались пешими на железной дороге и сколько прошли - ему не запомнилось. Но вероятно, двигались издалека, так как не раз садились отдыхать, полдничали, а потом вновь считали телеграфные и километровые столбы.

Мама говорила ему, что они идут на свидание с отцом, но сама почему-то не радовалась этому. Иван видел, как она, отвернувшись от него, вытирает навертывающиеся на глаза слезы.

- Почему вы плачете, мама?

А она отвечала одной и той же фразой:

- Я не плачу, сынок. Мошка залетела. Вот глаз слезой и моется.

Наконец они пришли в город. К этому времени Иван смертельно устал - не шел, а висел на материнской руке. Поэтому, наверное, и не запомнилась ему встреча с отцом, не сохранил он в своей памяти его тогдашний облик. Утром мамы уже не было.

Шли дни, и Иван вскоре понял, что матери больше и вовсе не будет: в избе отца ее место заняла другая женщина.

Иван не был открыто обижен в новом доме, но так и не прирос к нему. Чувствуя обостренным детским восприятием фальшь холодной вежливости и формальной заботы, он жил особняком. И чем больше подрастал, тем заметнее виделась граница, отделяющая его от мачехи, от отца и других детей. Иногда отец, ощущая обиженно-ревнивые взгляды Ивана, делал робкие попытки перешагнуть через водораздел, но наталкивался на отчужденность сына. Наконец, увидев однажды как-то по-особенному сутулую отцовскую спину, Иван окончательно понял, что он здесь лишний. И убежал, чтобы уже никогда не возвращаться. Он надеялся, что прадед Степан его примет. И не ошибся. Оттаял.

...Теперь, много лет спустя, зрелым умом Сохатый понимал, что со второго начала своей дороги ему довелось наблюдать неиссякаемое терпение и стойкость русского крестьянина в житейских невзгодах. Он не помнил в доме прадеда Степана пьяного крика и громкого злого голоса, упреков или жалоб кому-либо, сетования на недород или ранний снег.

Сердце Ивана Анисимовича наполнялось благодарностью, когда в его ушах вновь воскресали голоса: "Ваня, Ванюша, Ванечка, Иванушка, племянничек, племяш, внучек, правнучек..." И только один раз, нечаянно, он услышал, как прабабушка Марфа, лежа на печи и не видя его, говорила:

- Ксюш, поди-ка, милая, Иванушке-сиротинушке медку принеси, пусть он со мной мятного чайку попьет. Мужики-то с бабами не скоро с поля возвернутся, а ему науку надо постигать.

А сколько он услышал и узнал от старших сказов и поверий про войну и богатырей, про зверей и Иванов, про царевен, царевичей, злых духов и Иванушек. И везде Иван был добрым и смелым, сильным и справедливым, делающим добро и в конце концов добивающимся торжества справедливости. Если же ему делалась приставка "балда", то и в этом случае Иван был "себе на уме", хитрющий да знающий и только с виду дурачок.

Вот так и деревенский мужик свой житейский опыт и сметку часто прятал за наигранной, показной непонятливостью, подчас глуловатостью, чтобы выговорить какое-то облегчение в подати или налоге, выторговать лишнюю копейку на базаре.

В долгие зимние вечера с печи, бывало, добрый голос звал его:

- Ваняшка, иди-кось сюда! Сказать тебе хочу про Ивана-копейщика да волчью стаю оборотней. Мне раз-думка, а доброму молодцу в урок...

Сказ - не поучение, не совет, а думы вслух. Сказка вовлекала Ивана в мир невероятных событий, заставляла сопереживать успехам и неудачам героев, проходить вместе с ними через зло и ложь, принимать чью-то сторону, совершать ошибки, может быть, из-за скрытой в глубине души жадности, а потом глубоко сожалеть об этом...

Детский ум его не всегда мог сразу разобраться в хитросплетениях поступков людей и зверей, чтобы определить - с кем быть, ведь непременно хотелось оказаться в лагере справедливых.

И сейчас, по прошествии многих-многих лет, справедливость всего дороже генералу, и сейчас тянется он к людям с открытой душой, доверчивым и незлобивым. А ведь случалось в жизни всякое, судьба ему досталась не из легких.

* * *

Первый летный день.

Сохатый-учлет в праздничном настроении, Он ощущает в себе необыкновенную легкость движений и волнующее нетерпение. Каждый новый взлет самолета с очередным курсантом приближает для него заветный момент: он впервые поднимется в небо не во сне, не в сказке на ковре-самолете, а на реальной крылатой машине.

Наконец он сел в кабину, пристегнулся привязными ремнями, присоединил шланг переговорного устройства к шлему и доложил:

- Товарищ инструктор, курсант Сохатый к ознакомительному полету готов!

Инструктор Никита Бодров запускал мотор, а в голове Сохатого метались тревожной воробьиной стаей мысли: "Только бы не испугаться. Ведь раньше вроде бы не боялся высоты. На деревья, на колокольню лазил. Был на "Семи Братьях" под Нижним Тагилом. Прыгал с парашютной вышки..."

Вырулили. Стартер взмахнул белым флажком, и У-2 побежал вперед. После небольшого разбега самолет неожиданно повис в воздухе, и земля стала быстро проваливаться вниз. Иван почувствовал себя на качелях, подбрасывающих его вверх, в новый для него мир. С волнением ему удалось кое-как справиться, и только после этого он уже осознанно посмотрел на небо и на землю. Небольшая солнечная дымка создавала физически ощутимую толщу голубоватого слоя воздуха под крылом, отчего казалось, что он смотрит на землю через огромное прозрачное цветовое стекло. Поля и леса, дороги, игрушечные поселки, мозаика светотеней внизу по бескрайней, всхолмленной невысокими горушками земле породили в нем сохраненные на всю жизнь удивление и восхищение.

Послушная воле инструктора зеленокрылая птица продолжала набирать высоту. Парение самолета над огромной землей казалось Сохатому столь поражающе невероятным, что он усомнился в изученных им законах аэродинамики и решил убедиться, действительно ли способен воздух держать на себе огромную тяжесть.

Чтобы испытать плотность воздушного потока, Иван осторожно высунул из-за козырька кабины руку, и его враз ударило по ладони, больно, закинув кисть руки назад. Ойкнув от неожиданности, он спрятал руку в кабину и начал рассматривать крылья, которые несли его над землей.

Иван увидел, что обтягивающая верхнее крыло перкаль от напора воздуха так сильно вдавливается внутрь, что через материю просматривается весь силовой набор крыла, все составляющие его стригнеры, нервюры и лонжероны, которые можно было спокойно посчитать. Верх же нижнего крыла, обращенный к нему зеленой стороной, был спокойно-гладким и не создавал впечатления производимой им работы. "Да, крыло, видимо, действительно больше опирается на воздух своей нижней поверхностью, нежели подсасывается вверх", - подумал он, хотя теория говорила наоборот.

Но на этом его "исследовательские" размышления закончились. Их сменили совершенно неожиданные, волнующе-тревожные ощущения - учитель привел самолет в зону и начал пилотаж.

* * *

Все, о чем говорил Сохатому инструктор на земле, чему учили его преподаватели, что зубрил и запоминал он сам, мгновенно вылетело из головы. Бодров что-то громко говорил в переговорную трубку, но смысл слов не воспринимался. Руки Ивана намертво вцепились в борта кабины, а широко открытые глаза не узнавали мир. Голова отказывалась понимать, когда У-2 делал вираж, а когда - боевой разворот, какой из маневров называется петлей, а какой - штопором.

Сначала земля показывалась ему то с одного, то с другого борта кабины, а тело прижимало к сидению. Затем, как в дикой пляске шамана, все завертелось перед глазами. Меняясь местами, проносились по очереди земля небо, небо - земля, и он потерял представление, что из них он видит вначале... То дух захватывало от крутого спуска, то натужно гнулась спина от наваливающейся на плечи тяжести...

Наконец пилотаж кончился. Земля вернулась на свое обычное место и оказалась, как и прежде, ниже самолета.

Успокоившись, отдышавшись и придя в себя, став способным вновь видеть и понимать окружающее, Иван вдруг увидел в смотровом зеркальце смеющееся лицо инструктора.

"Наверное, такого раззяву, как я, он еще не встречал", - подумал Иван. А пока разбирался в своих ощущениях, У-2 оказался на аэродроме.

Выключен мотор. Сохатый расслабленными, неувереннми движениями выбрался из самолета и остановился на крыле. Держась за борт кабины, приложил старательно руку к летному шлему.

- Товарищ инструктор, разрешите получить замечания.

Ритуальный доклад выполнил. Сил все же хватило. И настороженно замолчал, с тревогой ожидая, что же скажет ему учитель.

- Хорошо, Сохатый! Сегодня замечаний нет. Держался ты хорошо. Поздравляю с первым полетом. - Инструктор крепко пожал Ивану руку, тряхнул ее, пристукнув о борт. - Лиха беда начало: дальше пойдет легче. Будь здоров. Зови следующего.

- Есть, товарищ инструктор!

Душа Сохатого ликовала: "Экзамен выдержал!"

Если говорят, что танцевать надо от печки, то биография Сохатого-летчика началась вот с этого первого, памятного ему на всю жизнь ознакомительного полета, который подобен первому шагу ребенка. Только малыши не сохраняют в памяти родительскую радость, свой страх и свою гордость за этот первый шаг, а летчики запоминают его навсегда.

Ивану повезло. Его первый полет совпал с чудесным весенним днем. Он увидел ясное небо, яркое солнце, расцветающую в преддверии лета землю. В этот день он приобщился к миру крылатых. Пусть несамостоятельно, но летал. Время начало отсчитывать его летные часы...

Самостоятельный вылет Сохатого пришелся на середину лета и по времени совпал с провокацией японских войск на нашей дальневосточной границе у озера Хасан. "Зачем и для чего я летаю? - снова и снова спрашивал себя Иван. - Ради спортивного увлечения или это будет моя профессия на всю жизнь?"

Думая о будущем, он часто возвращался к IX съезду ВЛКСМ, на котором по поручению ЦК ВКП (б) выступил нарком обороны Климент Ефремович Ворошилов. Его слова: "Кто будет обслуживать наши Воздушные Силы в качестве летчиков, бортмехаников, в качестве инженеров, работников аэродрома, - от этого в значительной мере будет зависеть и рост, и успехи нашего Красного Воздушного Флота..." - во многом определили место Сохатого в жизни.

Шло время...

Теперь он уже сам делал то, что показывал ему инструктор в первом полете. Выполняя задание, Иван чувствовал, что У-2 становится все более послушным его рукам и мыслям. От полета к полету росло умение, но что бы он ни делал на самолете, на земле или в воздухе, всегда помнил слова инструктора: "С самолетом всегда обращайся на "вы", и он тебя не подведет". Ох, сколько соблазнов было в воздухе, первые успехи кружили голову, казалось, что все уже по силам. Но инструктор знал за молодыми это свойство и терпеливо приучал к дисциплине.

Наконец Иван получил пилотское свидетельство Осоавиахима и подал рапорт с просьбой направить его в школу военных летчиков. Но прежде чем решиться на такой шаг, ему пришлось заново мысленно прожить учлетское лето, перепроверить себя.

Вспомнил парашютные прыжки в начале полетов и гибель Кравцовой, не сумевшей раскрыть купол. Он видел, как Лариса вышла на крыло У-2 и шагнула с него в пропасть. Через три-четыре секунды курсанты заволновались: парашют Кравцова не раскрывала, а к ним сверху дошел голос девушки - она обругала вытяжное кольцо, не вытаскивающееся из кармашка, а потом, осознав надвигающуюся беду, потеряла над собой контроль...

Руководитель прыжков кричал в мегафон:

- Кравцова, открывай запасной парашют! Запасный!!

Но в ответ из-под солнца все громче неслось страшно вращающееся в штопоре:

- А-и-а-и!!!

Этот вопль уже невозможно было перекричать.

Их, курсантов, не успели перехватить, и они умудрились раньше санитарной машины прибежать к месту падения. Лариса лежала на боку в объятии двух парашютов, шлем соскочил с головы, темные волосы рассыпались по зеленой, еще влажной от росы траве...

Подъехал командир отряда и крикнул на них:

- Кто вас сюда просил?! - а потом, подумав немного, уже тише сказал: Раз уж здесь, то смотрите... Видите? Рука вместе с кольцом держит и лямку подвесной системы. Конечно, так парашют в действие привести нельзя. А воли у Кравцовой не хватило, чтобы разжать руку и перенести ее на запасный. Беда, так уж беда... Прыжки на сегодня вам отменяются. Идите на свое место.

Они не успели опомниться и отойти от санитарной машины, в которую укладывали тело Ларисы, как командир, надев на себя парашюты Кравцовой, встал на подножку полуторки:

- Давай к самолету, - скомандовал шоферу, - сейчас я вам покажу, что в парашютах все исправно и они безотказны.

И прыгнул, открыв сначала основной парашют, а потом и другой.

* * *

Прошли десятки лет, но Сохатый не может до сих пор избавиться от чувства тревоги за то свое далекое прошлое, когда решалась его судьба. Ведь мог он ошибиться? И неизвестно, как бы сложилась его жизнь, выбери тогда Иван другую профессию.

Той осенью начальник цеха от имени дирекции фабрики предложил ему поехать на курсы мастеров в Ленинград: пилотское удостоверение, выданное аэроклубом, всерьез на фабрике не принималось.

Бодров же, наоборот, настойчиво убеждал: такие, как Сохатый, нужны военной авиации.

Победило небо!

...Сохатый вспомнил себя на мандатной комиссии в военной школе пилотов и вновь услышал вопрос председателя:

- Так что же ты хочешь, Иван Сохатый?

- Хочу быть летчиком-истребителем.

- Все хотят быть истребителями. А кто бомбы на врага бросать будет? Кто на самолетах-разведчиках летать?

- У меня же рекомендация в истребительную авиацию.

- Аттестован ты действительно в истребительную, но истребительный отряд уже укомплектован. Посмотри в окно! Видишь, стоят Р-5 самолеты-разведчики. Вот тебе и конь, и меч, и огонь. Только справишься ли? Уж больно ты щуплый да худой... Согласен или нет?

Снова надо было решать. Решать быстро и самому. Представлялась возможность летать, а это для него было самым главным.

И выбор был сделан!

Сев за штурвал самолета, преодолев в себе заложенную извечно в человеке боязнь неизвестного, Иван постепенно пришел к убеждению, что нет ничего прекраснее полета, хотя никогда полет вчерашний не бывает похож на полет сегодняшний. В постоянной новизне летного дела, в непрерывном противоборстве с небом и скоростью он всякий раз испытывал новую радость уменья, в котором знания и навыки, слившись воедино, давали ему жизненную силу и смелость.

Птица летает от природы - это ее естественное состояние, такое же, как для человека ходьба. Воздух - ее стихия. Но у Сохатого никто не отбирал землю, а жить без полетов он уже не мог.

Летая многие годы, Сохатый бесконечное число раз убеждался, что каждый полет - это творчество, где слиты воедино желание и долг, эмоции и мысль, расчет и риск, дерзость и уверенность, скорость и спокойствие. Это ощущение полной слитности с машиной, послушной каждому его жесту, всегда вызывает у Ивана непередаваемое чувство радостной уверенности, создает атмосферу праздника.

Человек, не побывавший в полете, не сможет ощутить в полной мере богатство жизни, не сможет даже представить себе, сколько оттенков имеют цвета воды и неба, зелень лесов и полей, белизна снега и облаков, густые багрово-оранжевые краски утренних и вечерних зорь, осязаемая материальность сумерек и хрупкая прозрачность рассветов.

Но всякий полет, даже самый простой, не прогулка, а сражение с природой и с самим собой. Полет всегда несет в себе скрытый постоянный риск первооткрывания, потому что он поднимает человека в чуждую ему стихию небо. В наслаждении небом, в борьбе с небом, в стремлении понять его летчики быстро становятся мудрыми.

Говорят, что люди всегда умнее задним числом, И Сохатый был с этим согласен, пока не начал летать. Но этот афоризм оказался непригодным для летной профессии. Пилотам нельзя умнеть потом: небо не умеет прощать ошибок и легкомыслия.

* * *

В огне войны, когда Ивану почти каждый день приходилось видеть смерть, он рано повзрослел. Его сверстники седели юными, но страстно любили жизнь и мечтали о ней. Мечтали о будущем, о семьях и детях. Ведь многие пришли на фронт, ни разу не поцеловав любимую девушку.

Как они радовались победе! Но в этой радости была и печаль о потерянных друзьях, о разрушенных мечтах и оборвавшихся жизнях, о неродившихся детях...

В войну Иван не раз говорил: "Если выживу - пойду учиться". Пошел! Хотя знал, что учиться нелегко. Приходилось снова и снова заставлять себя, чтобы вернуть памяти былую гибкость.

А по ночам опять оглушал вой идущего в пике бомбардировщика, грохот пушек самолета. Иногда неотвратно летела навстречу земля, и вновь в.страшном напряжении билась мысль, пытаясь выровнять иссеченную снарядами и плохо слушающуюся управления машину. Он выводил ее из падения, чтобы потом снова лететь к земле, удерживая в прицеле ненавистных, смертельных врагов.

Ушла юность, но Сохатый не расстался с мечтой. Для него по-прежнему, несмотря на все превратности службы, каждый полет - праздник.

Романтика, как и прежде, живет в его сердце.

Готов ли?

Разбег самолета - начало полета.

И как бы серьезно ни готовился пилот к полету, сколько бы раз ни поднимался ввысь, каждый раз, едва машина тронется с места, чтобы, разбегаясь, опереться на воздух и обрести крыло, могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. Если говорят, что улицы полны неожиданностей, то взлет - тем более.

Перед первым своим полетом Сохатый уже знал, что при разбеге может лопнуть правое, но с такой же вероятностью и левое колесо. Это может случиться и в самом начале взлета, когда скорость еще мала, и перед самым отрывом самолета от земли.

Если лопнет правое колесо, а ветер дует в левое крыло - поведение самолета будет одно. Если же лопнувшее колесо и ветер будут с одной стороны - как тогда?

Случатся неприятности на маленькой скорости - в соответствии с рекомендациями надо прекратить взлет и постараться удержать машину от разворота, иначе ее начнет опрокидывать на бок сила инерции прямолинейного движения, и тогда поломаешь крыло или, еще хуже, снесешь шасси - оно не рассчитано на большие боковые нагрузки.

Однако колесо может заставить пилота решать задачку и на большой скорости, когда самолет уже почти готов уйти в небо. И тогда самое правильное - продолжать взлет.

Конечно, летчик, выруливающий самолет для взлета, всегда уверен в исправности колес, надежности мотора и оборудования. Но разве может кто-нибудь утверждать, что на разбеге или после отрыва самолета от земли не откажет, не остановится мотор?

Всем этим возможным отказам и неожиданностям необходимо противопоставить ум, знания, опыт и волю, умение почти мгновенно из тысяч возможных действий выбрать единственно верное.

Взлет...

Бешено вращающийся пропеллер, не считаясь с неровностями травяного аэродрома, все быстрее тащит самолет вперед, и нужно предупредить попытки машины развернуться, накрениться. Отдавая ручку управления вперед, летчик должен придать самолету необходимое взлетное положение.

Подсказывая себе, что надо сделать, проверяя, как сделал, летчику надо еще успевать думать: "А если... то как?"

На первых взлетах, начиная разбег, Иван переставал на какое-то время видеть неисчислимые оттенки утреннего, дневного и вечернего неба, затушеванный голубоватой дымкой или чистый горизонт, весеннюю яркость зелени и осеннюю желтизну травы. Все это милое сердцу разнообразие природных красок растворялось в его и самолета напряжении: они оба работали на полную мощность.

Разбегаясь, самолет набирал скорость, а Иван, работая ногами, сдерживал рулем поворота всякие его попытки рыскнуть вправо или влево, оставляя машине одну возможность движения - только прямо вперед. Если фюзеляж этого норовистого "скакуна" не поднять над землей до горизонтального положения, машина начнет по-вороньи отскакивать от любых земных бугорков, грозя уйти в воздух на малой скорости и там, потеряв земную опору, выйти из подчинения. Не по нраву машине и "передранный" хвост. Разогнавшись, самолет со злостью начинал биться колесами, словно нетерпеливый копь копытами, о землю, как бы говоря: "Да отпусти ты меня в небо. Неужели не слышишь, что мне уже давно пора отрываться от земли? Посмотри скорость, наездник!" Иван знал: если не воспринять этого важного сигнала, то хвост "коня" мог все больше подниматься до тех пор, пока винт не зацепится за аэродромное поле. Тут уж беды не миновать.

Секунды разбега - и самолет в воздухе!

Вероятно, это напряжение чем-то сродни чувствам летающих лыжников: разгоняясь с трамплина, они тоже борются с собой, лыжами, ветром и напряженно думают о предстоящем прыжке-полете, который уже невозможно отменить со всеми его неожиданностями.

Сравнивая свои первые самолеты с современными реактивными машинами, имеющими тормоза и третью точку опоры впереди центра тяжести, что позволило еще до начала полета расположить фюзеляж горизонтально, Сохатый радовался за теперешних летчиков: происшедшие изменения значительно упростили выдерживание направления на взлете.

В его летной юности нередко можно было услышать на старте такие слова, сказанные в мегафон: "Внимание на старте! Товарищи курсанты и командиры, взять в руки табуреты и скамейки. Сейчас курсант Сохатый будет вылетать самостоятельно!" И никто не смеялся. Все понимали, что говоривший не шутит. Сохатый или Петров должны, обязаны были взлетать прямо, но и не исключен был разворот даже на сто восемьдесят градусов. И тогда могла пригодиться команда: "Взять скамейки!" Все разбегались в разные стороны, а курсант, продолжая старательно выдерживать направление, взлетал. Помочь такому летчику советом никто не мог - радио в те годы еще не вошло в авиационный быт.

* * *

Прошло два года. За это время Сохатый почти триста раз поднимался в небо. Колеса и мотор работали безотказно, самолет повиновался. Не было особых неприятностей и у товарищей по учебе. Иван уверовал в надежность машины, в свой летный опыт.

Каждодневные однообразные вопросы инструктора по различным отказам техники на предполетной подготовке набили Ивану оскомину. И все же летчики-инструкторы по-прежнему были неумолимы.

- Лопнуло левое колесо, твои действия?

- Прекратил взлет, а впереди дом, что предпримешь?

- Оторвался от земли, высота двадцать метров, "сдох" мотор?..

Отвечать надо было быстро, потому что на рассусоливание времени в аварийной ситуации нет.

Чем дальше, тем заковыристей становились вопросы: из Сохатого и его друзей делали летчиков.

...Заволжская степь, расставшись со снегом, зазеленела, а потом враз вспыхнула красным пламенем цветущих тюльпанов, радуя красотой вечно обновляющейся жизни.

Уже третью курсантскую весну встречал Сохатый. Он становился взрослее и опытнее, хотя рядом с серьезностью бродил в сердце хмель юности, а деловитость уживалась с бездумной детской радостью. Разглядывая иногда однокашников и себя из теперешнего далека, генерал всегда ощущает наплыв теплых чувств. С улыбкой вспоминаются трудные марш-броски на десять и пятьдесят километров с полной солдатской выкладкой в два пуда. В короткие часы отдыха - игры в босоногий футбол "сто на сто", когда в суматохе бывала и куча мала из десятков молодых разгоряченных тел, в то время когда мяч уже давно находился у других ворот.

Небо, собрав в казарму родственные души, наложило на всех свою печать, сделало их даже внешне похожими друг на друга, далекими от мирской суеты...

Предстоял последний экзамен - полеты на скоростном бомбардировщике. Но прежде нужно было перешагнуть промежуточную авиационную ступеньку - освоить самолет Р-6...

Большой, двухмоторный металлический моноплан с кабиной пилота на уровне второго этажа вызывал у Сохатого некоторую робость. Честно говоря, ему жаль было расставаться с маленьким самолетиком-разведчиком Р-5 - он привык к нему. Вымытый и насухо вытертый, Р-5 светился живым блеском, источая олифо-ацетоно-лаковый аромат. Если же обшивка оказывалась грязной, то запахи перегоревшего масла и моторной копоти вызывали у летчика чувство вины перед машиной: так она воспитывала в нем ответственность.

Приходя на полеты, Иван здоровался с самолетом, а уходя - прощался с ним, как с живым существом. Гладил рукой туго натянутый барабан перкали, обжигающе холодный зимой и ласково-теплый летом: "Здравствуй, "Эр", и, пожалуйста, не будь со мною на "ры"... Ну, "Эрик", будь здоров. До завтра!" Иван, как доктор больного, мог выслушать машину и сказать, все ли в ней в норме. На легонький удар ладошкой перкаль обшивки откликалась чистым звуком. Можно было простукать ее всю и убежденно сказать, что силовой набор, прошивка и проклейка в идеальном порядке. Летом "голос" конструкции был чистым и звонким, а зимой понижался, бывал с хрипотцой.

К Р-6 товарищеской нежности и теплоты у Ивана не находилось. Гофрированный, с торчащими над обшивкой заклепками, поблескивающий масляной краской дюраль не отвечал на прикосновение его руки. Надо было крепко стукнуть кулаком по крылу или огромному квадратному фюзеляжу, чтобы получить хоть какой-нибудь ответ, зарождающийся где-то в глубинах его железной утробы.

Удар кулаком:

- Здравствуй, Эр!..

А в ответ:

- ууууу!

Разговор мог быть на любую тему, а в ответ слышалось одно басовитое "ууууу".. Никакой утонченности. Металл оставался металлом.

Р-шестой в самолетной табели о рангах значился уже не новой машиной. Но он открывал для Ивана новую эпоху: полеты на бомбардировщике, сделанном из дюраля больших скоростей.

...После вывозных полетов Сохатый начал летать на Р-6.

Гудят моторы, ветер врывается через козырек в кабину. И кажется, что потрескивает конструкция да прогибается крыло при побалтывании на восходящем воздушном потоке. В огромном самолете с ним было небо и больше ни души. На рабочих местах штурмана и воздушных стрелков преспокойно лежали под привязными ремнями балластные мешки с песком для центровки.

Теперь такой методике летной подготовки ученые дали конкретное название - "морально-психологическая". А тогда старший лейтенант Калашников, отправляя курсанта Сохатого на большом самолете одного в небо, хлопнул его легонько по спине, как бы подтолкнув к высокой стремянке, что стояла у борта кабины: "Ну давай, Сохатый, взрослей!"

Взрослей!..

Позже, когда Сохатый сам стал учить новичков полету, учить управлять собой, многое вспомнил из своего авиационного детства и проникся еще большей благодарностью к своим учителям. Они не только учили, но и умели тонко понять его внутреннюю готовность к такому испытанию: сразу остаться одному с небом, машиной и собой.

Трудно понять чувства летчика-инструктора человеку, не побывавшему на его месте, не ощутившему такой же ответственности за судьбу и жизнь пилота, которому он говорит: "Давай, взрослей!" Ведь после того, как ученик вырулил на взлет и стартер, махнув белым флажком, дал ему разрешение на полет, все остается позади. Рубикон - старт, обозначенный линией белых флажков, перейден. И Калашников, как и десятки других инструкторов, мог быть после этого только зрителем, пришедшим на известную ему пьесу уже не в первый ,раз, но не знающим новой ее трактовки режиссером.

Инструкторы всегда провожали своих курсантов в воздух взмахом руки. А потом оказывались на посадочной полосе в том месте, где твой взгляд скользил по траве в момент приземления самолета.

...Запрашивая разрешение на взлет, Сохатый поднял левую руку ладонью вперед высоко над бортом кабины, как бы приветствуя своего учителя, а вместе с ним землю, небо и солнце.

Курсант, выполняющий обязанности стартера, посмотрел вокруг и, убедившись, что нет поблизости самолетов, мешающих очередному взлету, опустил вниз красный флажок, поднял белый и резко вытянул с ним руку в направлении взлета.

Старт разрешен.

Взревели моторы на полных оборотах, и корабль Сохатого, все больше раскручивая колеса, стал набирать скорость. Иван отдал штурвал от себя. Набегающий поток воздуха, упираясь в стабилизатор и отклоненные рули высоты, начал поднимать хвост, отчего передняя часть фюзеляжа - штурманская кабина - пошла вниз, открывая летчику обзор впереди...

Момент перехода самолета с трех точек опоры на две - колеса - всегда напоминал Ивану разбег и взлет большой птицы. Независимо от того, где разгоняется птица - по воде или на земле, - она все больше вытягивает шею, превращая голову в весовой аэродинамический балансир, который перед подъемом в воздухе наклоняет тело почти параллельно земле. Наконец скорость набрана, крылья раскрыты, еще один шаг - и птица в воздухе. Ноги вытягиваются далеко назад, смещая туда же и центр тяжести живого планера, не давая ему перейти на нос и удариться о землю.

...Распластав широкие крылья, Р-6 послушно бежал вперед. Еще немного и разбег сменится полетом. Иван приготовился взять штурвал немного на себя, чтобы поднять машину в воздух. Но в этот момент его чем-то ударило по лицу, по летным очкам, стекла стали мутными.

Молнией сверкнула мысль: "Ослеп! Ничего не вижу!" И тут же почувствовал, что в рот попала какая-то жидкость. Проглотив ее, Иван сделал вдох и через удушье понял: "Бензин! Откуда?" Сорвал левой рукой очки. Струей бензина ударило по глазам - как обожгло.

Сквозь бензиновый душ, бьющий в лицо, сквозь едкие слезы он все же смутно увидел нос самолета и небо, но положения машины в пространстве не понял. Быстро взглянул влево через борт: земля оказалась далеко внизу.

"Что с машиной: задрала нос к небу или опустила до земли хвост? Как быть? Если ничего не придумаю - убьюсь... Моторам обороты убрать нельзя, и так лететь дальше невозможно. Сейчас Эр потеряет скорость и повалится на крыло или на нос. Тогда всё..."

Время, нужное на прочтение этих всплесков мысли, - целая вечность в сравнении с искрами анализа опасности, хлестким ударом тока по нервам, уже передававшим рукам и ногам не оформленное через категории понятий действие.

Тысячи проработанных с инструктором и заученных "если" и сотни выполненных полетов дали Сохатому такой запас летных навыков, приспособленности и стойкости, что позволили прорваться сквозь молнию испуга и, еще не осмыслив в деталях случившегося, принять правильное решение. Иван отдал от себя штурвал, принуждая этим самолет опустить нос.

"Послушается ли?.."

Послушался! Нос пошел вниз. Иван не увидел это, только почувствовал: привязные ремни ухватили его за плечи, вновь приковывая к пилотскому сиденью. Через мгновение Сохатый явственно увидел: нос идет вниз.

"Что же дальше? Надо брать штурвал на себя, иначе самолет наберет такую инерцию, что повалится носом к земле, как прыгун с вышки, и тогда его из ямы не вытащить уже никакой силой".

Нижняя часть штурманской кабины начала приближаться к линии горизонта. Сохатый тянет штурвал на себя, а нос опускается ниже. Иван понял: эффективности рулей не хватает, чтобы погасить инерцию.

"Эх, была не была! Одна осталась надежда - двигатели... Моторам форсаж! Может, вытянете меня из могилы?"

Штурвал - полностью на себя. Моторы ревут что есть мочи. А нос самолета все наклоняется к земле.

"Если не ударюсь носом.., Пусть колеса примут на себя удар, тогда все будет почти нормально... Секунды, доли секунд... Какие они длинные и мучительные!"

Кабина штурмана замерла на прицельной линии к земле. Миг, только один миг равенства жизни и смерти... Наконец кабина пошла вверх. Фюзеляж, как перекладина- аптекарских весов, перекосился в сторону жизни.

Теперь только бы успеть парировать штурвалом задир машины вверх, вернуть самолет в горизонтальное положение...

Штурвал снова от себя. Сколько? На ощупь... Получилось! Подумав о чем-то своем, машинном, Эр начал неторопливо набирать скорость. Теперь можно дать моторам отдохнуть...

"Спасибо, моторчики, вытянули, выручили! И тебе, Эрушка, низкий поклон за послушание. Пойдем в зону выполнять задание. Делать виражи будем. Успокоимся и разберемся, что к чему и откуда..."

Брызги бензина продолжали летать в завихрениях воздуха, заполняя кабину смрадом, Иван потрогал себя: весь мокрый.

"Откуда? Бензин от кабины далеко, а здесь только бачок для заливки моторов перед запуском. Наверное, из него".

Так и оказалось: виной всему был заливной бачок. Безобидный трехлитровый резервуарчик с плунжерным насосом заливки и двумя трубками, по которым бензин зашприцовывался в цилиндры. Из-за приборной доски торчала оборвавшаяся от вибрации заливная магистраль. Для устранения неисправности на земле и заполнения бачка новым бензином нужно затратить не более тридцати - пятидесяти минут, и самолет вновь будет исправен, очередной курсант уйдет на нем в небо. На других же самолетах техники осмотрят эти трубки и доложат своим командирам: "У нас все нормально. Можно летать".

* * *

После посадки, зарулив Р-б на заправочную и выключив моторы, Иван не торопился вылезать из кабины. Ему хотелось побыть одному, посидеть в тишине. Он не чувствовал обиды на самолет за столь суровый экзамен. Наоборот, ему показалось, что они стали лучше понимать друг друга.

Наконец он услышал, что его зовут:

- Сохатый! Ты там живой? А ну вылазь из кабины и спускайся сюда!

Голос Калашникова был строгим, но без злости. Видимо, в душе он уже почти простил курсанту ошибку на взлете: парень действовал отлично.

Прежде чем уйти из кабины, Иван погладил рукой широкую спину фюзеляжа, но не ощутил под ладонью железа. Ему показалось, что пальцы ощупывают не гофры обшивки, а человеческие морщины - следы долгой и трудной жизни. Дюраль на солнце согрелся, и его теплота была словно бы человеческой. А перегоревшая на солнце и ветру масляная краска шелушилась и свертывалась в маленькие чешуйки, как кожа от чрезмерного загара.

- Будь здоров, Эр! Неплохо мы с тобой сработали, теперь и отдохнуть можно.

Взволнованный встречей с юностью, Сохатый старается подольше побыть в далеком и чудесном времени, надеясь вспомнить еще что-то забытое, способное оказаться и теперь очень важным. Но вскоре память перебрасывает его в другую пору. Он видит себя уже командиром полка, выполняющим очередной учебный полет.

...Темно, ветрено, снежно.

Не торопясь, подрулил Сохатый свой реактивный бомбардировщик к старту. Как обычно, перепроверил в третий раз работу всего кабинного хозяйства, убедился в готовности экипажа и запросил у руководителя полетов разрешение занять взлетную полосу.

Взлет вначале ничем не отличался от сотен других и не вызывал у Сохатого никаких волнений, требуя лишь обычной сосредоточенной внимательности. Машина послушно набирала необходимые ей километры скорости, а он смотрел на все быстрее мелькающие по бокам ограничительные огни и готовился к подъему в небо. Но спокойную рабочую обстановку нарушил тревожный голос штурмана:

- Командир, указатель скорости не работает! По времени разбега прибор должен показывать сто двадцать - сто пятьдесят километров, а стрелка на нуле.

Сохатый скосил взгляд на прибор и увидел злополучную стрелку, застывшую в вертикальной неподвижности. Тело его враз облило жаром. Мгновенно мелькнула мысль: "Прекратить взлет!" И с этим намерением он вновь посмотрел через лобовое стекло вперед...

Прекращать взлет было уже поздно.

- Донцов, взлетаем! Если сейчас убрать двигатели, то на заснеженной полосе машину не удержать. В овраге будем. - С этими словами Сохатый оторвал самолет от земли и перевел его в набор высоты. - Обнаруженный своевременно отказ прибора не столь опасен. А вам, товарищ подполковник, в голосе слышался сарказм, - штурману полка, если я не ошибаюсь, в такую погоду, когда возможно обледенение, надлежит своевременно включать электрообогрев приемника воздушного давления.

- Товарищ полковник, - Донцов уловил тон командира и тоже перешел на официальный язык, - обогрев ПВД включен еще на выруливании, сразу, как только техник снял чехол с трубки.

- Проверить предохранитель надо. Займитесь этим! А с аппаратом тяжелее воздуха я один справлюсь.

Сохатый не стал убирать шасси: уходить с круга аэродрома без прибора скорости на полигон за сотни километров было бы безрассудством, а работу, которая бы только усложнила полет переменными скоростями, делать не захотелось.

Он набрал пятьсот метров высоты, по памяти установил необходимые для горизонтального полета обороты двигателям и, смирившись с происшествием, повел самолет! по стандартной коробочке аэродрома.

- Стрелок-радист, у вас прибор скорости работает? Что-нибудь показывает?

- Нет! Все барометрические приборы по нулям. Сижу в кабине, как в мешке.

- Штурман, что у вас?

- Электроцепь обогрева в порядке. Дело не в ней. Командир, может быть, перейдем на аварийное питание приборов?

- Можно. Но зачем? На бомбометание лететь на аварийной системе питания не хочется. Не война, слетаем в другой раз. А переключим систему, можем неисправность "потерять". Радиовысотомер, авиагоризонт и обороты двигателей вполне заменяют своими показаниями высотомер и указатель скорости полета... Подработаем топливо, чтобы полегче машине было, и сядем.

Окончательно успокоившись, Сохатый послушал, как другие экипажи докладывали по радио о ходе и месте своего полета, после чего и сам связался с землей.

- "Тобол", я - "Иртыш" - первый. На полигон не иду. Неисправность обнаружилась небольшая. Сделаю три круга над аэродромом и буду садиться.

...Сорок минут слепой облачной темноты: жизни в движении, жизни на скорости, которую невозможно определить привычным методом, хотя от знания этой скорости зависит управляемость самолета, несущая способность крыла и в конечном итоге благополучие экипажа, - показались Сохатому несоизмеримо длиннее многих его дальних полетов. Он старался пилотировать бомбардировщик с ювелирной точностью, исключающей малейшие отклонения, подбирая оборотами такую желаемую скорость полета, которая бы находилась достаточно далеко от минимальной допустимой, грозившей лишить самолет опоры в воздушной среде, превратить его в инородное, беспорядочно падающее тело.

Летая по кругам, Иван перебрал в уме сотни посадок, выполненных в таких же примерно условиях, натвердо определился в нужных режимах работы двигателей на снижении и продиктовал цифры Донцову, чтобы садиться, как он часто говорил, в две руки и четыре глаза. В эти же непростые минуты он пытался представить все разъемы, перегибы и сочленения системы питания прибора скорости, чтобы найти наиболее вероятное место повреждения, но так и не смог прийти к определенному выводу.

Иван решил после посадки не говорить инженерам и техникам об отказе до утра, чтобы при солнышке с большей достоверностью отыскать причину неисправности.

- Штурман и радист, для всех до утра неисправен бомбардировочный прицел. Если скажем об отказе прибора, то в ночной спешке специалисты могут испортить исследование редчайшего случая.

...Полет закончился благополучной посадкой. Освободив полосу, Сохатый облегченно вздохнул, хотя еще и не избавился полностью от напряженности, слишком свежи были в памяти ощущение подстерегающей опасности, выматывающая силы борьба с собой, желающим во что бы то ни стало добавить двигателям обороты, поставить их больше, чем определял разум и опыт.

Утром причина отказа была найдена: в динамическое отверстие приемника воздушного давления, куда при полете набегает встречный поток воздуха, попал осколок кирпича. Красный цилиндрик по диаметру совпал с размерами отверстия без малейшего зазора.

Жить

Середина мая.

Без малого год идет Великая Отечественная. Без малого год сражается в огненном небе войны лейтенант Сохатый. Закаляется его воля.

Немецко-фашистское командование сумело остановить наступление войск Юго-Западного фронта и нанесло неожиданный контрудар. Позже Ивану Сохатому и его однополчанам станет известна директива ОКБ No41, изданная в апреле 1942 года. Гитлер требовал: "...на южном фланге фронта осуществить прорыв на Кавказ". В ней же одной из целей наступления был назван Сталинград, что и предопределило направление главного вражеского удара. В кровопролитных боях на земле и в небе войска фронта пытались остановить рвущиеся на восток фашистские части.

Редкий вылет летчиков полка на боевое задание обходился без потерь. Пробоины в "Илах" от огня, зенитной артиллерии и пушек "мессершмиттов" были обычным явлением, хотя к этому "обычному" человеку привыкнуть невозможно.

Полк, как воск на огне, таял в боях. Все меньше оставалось на аэродроме летчиков и самолетов. А пригодные для боя машины были в ранах и латках от снарядов, пуль и осколков, от вынужденных посадок. Полк сражался с врагом, истекал кровью, но стремился сохранить, как только мог, самолеты в строю: промышленность не успевала восполнять потери.

Машину Сохатого тоже не облетел стороной снаряд врага. "Ил" с трудом дотянул до аэродрома и стоял теперь на серьезном ремонте. А Иван, оказавшись "безлошадным", был переведен на положение пилота связи и выполнял обязанности авиапосыльного, что было отнюдь не так просто: фашистская авиация господствовала в воздухе.

Середина жаркого дня. Сохатый летит на У-2 к линии фронта. Во второй кабине у него пассажир - старшина Курыжов. Летят они на место вынужденной посадки, где техники полка ремонтируют штурмовик Ил-2. У каждого летчика свое задание от командира полка: Сохатому привезти Курыжова, а последнему перегнать восстановленный самолет на аэродром.

Лететь было опасно, и Сохатый вел У-2 низко, пряча его в земной пестроте. Со стороны бреющий полет, наверное, больше походил на прыжки и подлеты пугливого кузнечика, пробирающегося к только ему одному известной цели. Истребители врага то в одном, то в другом месте рыскали в воздухе. И чем ближе подлетал Сохатый к фронту, тем больше раздваивалось его внимание, все чаще в голове возникал тревожный вопрос: "Как там за хвостом?" Отвлекаясь от наблюдения за землей, он все чаще поворачивался назад, чтобы видеть, что делается за самолетом... Голова его крутилась на все триста шестьдесят градусов.

На войне шутки плохи: просмотришь врага - ошибку не исправишь. Не умеющего смотреть за небом бьют сразу, в упор и наверняка, потому что вторую прицельную очередь атакующему выполнить иногда в десять раз труднее. Обстановка может сложиться и так, что вторая атака и вовсе не состоится.

Сохатый пробирался на запад, выбрав маршрут подальше от дорог. Дороги с войсками, как магниты, притягивали к себе вражескую авиацию, которая порой штурмовала то одну, то другую колонну, а попасть "под горячую руку" Иван не хотел.

Чувство тревоги не покидало. После стального "Ила" для него уже стал непривычным легкомысленный вид связной стрекозы: ни брони, ни пушек, ни пулеметов, да и скорость мизерная. Вся надежда на маскировку да собственную изворотливость.

Уже три года летал Сохатый на боевых машинах, за плечами уже бои и госпитали, в какой-то степени они вытеснили из его памяти У-2. И теперь Иван как бы вновь узнавал его, видел по-новому. Летел и удивлялся прозорливости Поликарпова, который сделал такую простую машину, надежную и нужную - ничего лишнего, и все есть, чтобы летать...

Легонький У-2, безропотно подчиняясь Ивану, шел ниже столбов, прятался за деревенские сады и редкие островки деревьев на полях. В самолете жарко. Казалось, что ниже не земля, а раскаленный радиатор. Горячий воздух врывался в кабины, восходящими потоками безжалостно трепал "кузнечика" за крылья. Самолетик подбрасывало и било о невидимый воздушный кочкарник, как телегу на булыжной мостовой да еще с ухабами.

Линия фронта все ближе: впереди дымы пожарищ, но что горит - издали разглядеть невозможно. Сохатый и Курыжов все старательнее крутят головами, обшаривая глазами небо в поисках неприятеля. Говорить не хотелось, да и не было для этого оборудования. Перекричать же сто двадцать лошадиных сил, вращающих винт, почти невозможно. Уговор один: кто первым увидит врага, тот и подает сигнал опасности.

Когда до предполагаемого места посадки осталось километров пять, Сохатый наметил впереди хорошо заметный ориентир - церковь, чтобы от нее начать поиск где-то тут спрятанного маскировкой штурмовика. Иван знал эти места и не сомневался, что найдет самолет, лишь бы враги не сожгли его.

Но поиск временно пришлось отложить: Курыжов ударил Сохатого по плечу. Услышав сигнал опасности, Иван торопливо обернулся и увидел, что выше их тысячи на полторы метров идет юркая восьмерка осоподобных фашистских истребителей. Мелькнула обнадеживающая мысль: "Пока не видят..." Иван сразу положил машину в левый разворот, выносивший самолет в мертвую зону обзора для неприятеля, прятавший его под вражескими самолетами.

"Обошлось. Разошлись мирно. Надолго ли? - думал Сохатый. - Наверное, патрулируют отведенный им район, ходят вдоль линии фронта над чужой территорией, чтобы не пропустить к себе наши самолеты".

После мирной встречи с "мессершмиттами", еще несколько минут напряженного полета - и вот наконец они в районе вынужденной посадки.

Однако "Ила" не видно. Выполнил вираж влево, вираж вправо, чтобы побольше осмотреть площадь, но безуспешно. Тогда Иван обернулся к старшине и показал жестами: "Гляди!"

Курыжов закивал в ответ. Снова два виража. Смотрят уже в четыре глаза, но ничего нет. Иван переместил У-2 западнее еще на километр. Снова восьмеркой виражи поиска. А вот и самолет! Вернее, копна на хлебном неубранном поле. Около соломенного бугра стоят знакомые люди, машут, приседают с разведенными в сторону руками - просят идти на посадку. Кто-то отбежал в сторону и, задрав голову к небу, не торопясь поворачивается кругом - смотрит, все ли вверху спокойно, нет ли близкой опасности.

Надо садиться. Первая посадка вне аэродрома!.. Прошел над полем. В каком направлении идут борозды - не понял, а не узнав этого, садиться было нельзя - мог перевернуть самолет через мотор на спину. Приказав старшине Курыжову наблюдать за воздухом, Иван вернулся к замаскированному самолету, сделал над ним крутой вираж, мотая головой, размахивая левой свободной от управления самолетом рукой, изображая мимикой, что не понимает обстановку.

Наконец воентехник I ранга Григорьев догадался, в чем дело. Отбежал в сторону и показал направление посадки.

...Сели. После приземления Сохатый уперся ногами в педали руля разворота, приподнялся над сиденьем так, чтобы нос самолета не закрывал ему землю, и стал внимательно смотреть вперед, стараясь не проглядеть канаву или яму. Смотрел, а про себя твердил, как будто У-2 мог его услышать: "Останавливайся скорее! Останавливайся, хватит бежать". Ему казалось, что У-2 бежит долго. И был доволен, что ничего с ним не случается. Наконец, потеряв инерцию, самолет остановился метрах в двухстах от замаскированного "Ила". Иван сразу же выключил зажигание, но перегревшийся мотор продолжал работать на самовоспламенении. Пришлось вновь включить магнето. Мотор, остывая, еще работал на малых оборотах, а техники подбегали уже к самолету с охапками соломы для маскировки, потому что на желтоватом поле зелененький самолет любой злой глаз мог увидеть издали и тогда пропадет "стрекоза": сожгут.

Выпрыгнув из кабины, Сохатый еще сильнее почувствовал знойную духоту. Сверху лился испепеляющий, ослепительный солнечный свет. Временами на горячую тишину волнами накатывался грохот артиллерийской стрельбы, как будто кто-то невидимый в выцветшем от жары небе катал пустые бочки. И когда пушки особенно неистовствовали, начинала мелко вибрировать земля.

Прошло минут двадцать... Над замаскированными самолетами прошла восьмерка "мессеров", вслед ей еще две пары истребителей. Затем пролетела группа бомбардировщиков врага с истребительной охраной. "Юнкерсы" шли спокойно, будто летели над своей территорией. Миновав желтое, ничем не приметное поле, вражеские машины развернулись на пыльный шлейф колонны, и через некоторое время до группы ремонтников докатился громоподобный обвал взрывов, затряслась в лихорадке земля.

Советских самолетов в небе по-прежнему не было. Может быть, они и летали на другом участке фронта, где еще тяжелее было сдерживать наступление фашистских войск, но здесь от их отсутствия Сохатый почувствовал себя сиротой, на сердце копилась обида на кого-то, да и на себя тоже, потому что ничем он сейчас не мог помочь тем бойцам и командирам, которые только что пострадали от удара "юнкерсов" по колонне.

Иван представил, что делается сейчас на дороге, если бомбы попали в цель... Криво и зло усмехнулся, догадываясь, какие могли говориться слова в адрес летчиков, допустивших безнаказанный удар врага.

Сохатому еще не приходилось самому перегонять самолеты с мест вынужденных посадок, и этот прилет был для него интересен новизной обстановки, необычностью рабочих условий для восстановительной бригады, наконец, ответственностью решения на взлет. Если бы не риск оказаться под огнем танков и пехоты врага...

Выполняя обязанности разнорабочего, он воочию убедился, что мало знать машину и технологию ремонта. Надо быть житейски опытным, смекалистым, находчивым, изобретательным человеком: никто заранее не определит объем работ, которые следует провести на месте, и характер недоделок, с которыми все же можно перелететь на свой аэродром.

Трудности начались сразу, с первого шага...

Самолет лежит на фюзеляже с убранным шасси. Сначала надо поднять машину и поставить "на ноги" без подъемного крана. Для этого под крыльями необходимо вырыть траншеи и выпустить в них шасси, после чего выкатить самолет, спрятать его, утрамбовать вырытую землю, чтобы не осталось следов. Снять погнутый пропеллер и поставить другой без использования обычных приспособлений. Осмотреть и опробовать мотор и убедиться, что он дотянет до дому. Если "Ил" полз после посадки на "животе", то надо заменить и водомасляный радиатор.

Надо...

Надо снять, надо найти, надо заклепать, надо поставить... Все - надо. И так - от выпуска шасси и до выбора площадки для взлета, на которую с множеством ухищрений еще следует перетащить самолет. И выходит, что вся работа состоит вначале из сплошного продумывания нестандартных решений, а потом наступают новые волнения: "Взлетит ли? Полетит ли? Долетит ли?"

Надо сделать! И как можно быстрее! А земля в это время от близкой артиллерийской стрельбы и разрывов снарядов дрожит под ногами. В уши назойливо лезут звуки, от которых хочется втянуть голову в плечи и залезть в глубокий окоп. Но в окопе отсиживаться - ремонта не сделаешь.

Саша Григорьев был профессором по восстановлению подбитых и поврежденных при посадках самолетов: прошел науку от моториста до техника звена. Самым главным делом считал ремонт. Собрав таких же энтузиастов, как и он сам, в группу "скорой технической помощи", он носился по фронтовым дорогам от одной вынужденно севшей машины к другой и определял, что с ними делать. Одну "лечили" на месте. Другую, добывая транспорт у пехотинцев, танкистов или артиллеристов, отправляли ремонтироваться на аэродром. Если же самолет не мог вернуться в строй, Григорьев был к нему безжалостен. Все, что можно было с такой машины снять и использовать еще раз, немедленно перекочевывало в кузов полуторки. Для Саши не было тайн в ремонтных работах. Казалось, дай ему времени побольше, он со своей бригадой в четыре человека соберет новый самолет в полевых условиях.

Где и что его люди ели, когда отдыхали, было для полка загадкой. Но все давно убедились, что если григорьевцы говорили: "Полетит", то самолет взлетал и вновь участвовал в боях. Если же летчик все-таки сомневался в машине, Григорьев беззлобно ворчал:

- Не взлетит, говоришь? Взлетит обязательно! Если бы я сам мог летать, то и не обращался бы к тебе за помощью. - И предлагал: - Давай полетим вместе. Имей в виду: я человек семейный, постарше тебя лет на пятнадцать. Мне еще к своей Алексеевне и деткам вернуться надо. А с тобой лечу потому, что уверен в тебе и нашей работе... Лезь в кабину - и поехали!

После такого монолога сомнений быть не могло. "Ил", разбежавшись по ухабистой стартовой дорожке, устремлялся ввысь.

* * *

Вечерело. Небо очистилось от вражеских самолетов, и Григорьев заторопился. Он сбросил маскировку со штурмовика, чтобы опробовать еще раз мотор, теперь уже вместе с летчиком...

Надежды техников оправдались: "Ил" ушел на аэродром. С Курыжовым улетел и Григорьев. Сохатый тоже решил возвращаться. Посадив в заднюю кабину двух техников, он поднял самолетик в воздух.

Курс - домой. Самолет неторопливо уходил в густую синь быстро темнеющего неба, навстречу черноте бегущей по земле ночи, а Иван все больше волновался. Через пятнадцать минут темнота обволокла машину мягкой непроглядностью, спрятав от Сохатого землю и горизонт, так нужные ему для определения положения самолета в пространстве. Небо украсилось далекими и бесполезными сейчас для него звездами. Они светили, не давая света, а лишь показывая себя, глядели друг на друга, не заботясь о том, что ему, Ивану, плохо, - в кабине-то стало совсем темно. Сохатый включил реостаты кабинного освещения, чтобы подсветить приборы, но светлей от этого не стало. Полетной карты не видно. Приборы фосфоресцируют едва-едва, кое-как видно стрелки и цифры. Земля полностью скрылась в черноте ночи.

Иван лихорадочно искал выход: "Как быть? Сесть? Но куда? Земли не видно, и в кабине темень... Может, аккумулятор отсоединен?"

Добавив мотору обороты, он поднялся на пятьсот метров. Теперь только высота обеспечивала безопасность, исключала столкновение с землей, деревьями и домами.

Иван, изловчившись, открутил зажимы крышки аккумуляторного контейнера, снял крышку и осторожно, опасаясь, как бы ее не вырвал из рук поток воздуха, передал техникам. Посмотрел в кабину: под приборной доской, в контейнере, там, где обычно находится аккумулятор, было пусто.

Сердце застучало тревожней. От нахлынувшей, только теперь понятой им полностью опасности ночная прохлада стала душной, во рту пересохло.

"Не послушал Григорьева, дурак! Надо было сидеть на месте до рассвета. Что из того, что немцы совсем рядом? Ночью они не воюют, спят. Что теперь ты будешь делать? Тоже мне ночник... Первый в жизни ночной полет и, наверное, последний... Ну, сам убьешься - и поделом тебе. А при че,м техники? По своей глупости ты и их погубишь. Почему - по глупости? Нет, это не глупость, а самонадеянная неопытность. Тебе очень хотелось домой, чтобы утром с товарищами вновь лететь в бой... Спокойно, Иван!.. Зажми нервы в кулак и работай".

Компас, пионер{1}, высотомер, скорость.

Компас, пионер, высотомер, скорость, обороты мотора.

И снова компас...

Глаза напряженно ощупывают приборы, вглядываются в них. Иван постепенно убеждается, что самолет слушается его - летит! Это дает хоть и маленькое, но успокоение, из которого вырастает надежда.

"Ничего, может, обойдется! Только не сдаваться... Уже немного пообвык, приспособился, лишь бы чего-нибудь не прозевать... До реки Оскол лететь минут двадцать. Ее бы не просмотреть. Может, луна взойдет, с ней легче будет".

Иван обернулся. Над бортами кабины две головы. Лиц не разглядеть, но ему показалось, что он уловил их немой вопрос: "Что же с нами будет?" Он понимал техников: они тоже впервые в ночном небе и, наверное, вначале, как и он, растерялись. Когда сообща решали, лететь или нет, никто из троих не представлял, какой опасности они себя подвергают. Думали лишь о том, как быстрее попасть на свой аэродром.

"Все трое авиационные несмышленыши. Особенно ты, летчик,.. Даже не поинтересовались, есть ли аккумулятор. То, что ты оказался без карты, полбеды. По памяти долетишь. К приборам приспособился. Но вот дела: аэронавигационные огни не горят, и тебя наверняка все, кто слышат, считают чужим. Если по звуку мотора признают за "хеншель", стрелять будут..."

Наконец Сохатый увидел, как на востоке розовато засеребрилось небо, и через несколько минут в отблеске лунного света более темной линией обозначился горизонт. Лететь стало легче. Он разогнул замлевшую от напряжения спину, откинулся на спинку сиденья и успокоенно подумал: "Теперь-то уж обязательно долечу, а посадить машину луна поможет. Подсветит немного землю".

Впереди закачались лучи прожекторов, а немного погодя появились огненные вспышки разрывов в небе.

"Значит, в небе и враги. Хорошо, что они меня опередили, нарвались на нашу батарею. А если бы мы там оказались? Попробуй докажи, что ты свой. Ночью-то все кошки серы".

... Луна и У-2 торопились навстречу друг другу. Ночное светило быстро поднималось. Вскоре лунный свет перестал бить в глаза; подсвечивая землю, он серебром струился вниз. Стали видны дороги, белые хаты, заблестевший лентой мелких изгибов Оскол.

Но радоваться близости дома оказалось рано: от реки навстречу самолету кинулся рой цветных светлячков - стреляли с переправы. Сохатый отвернул У-2 в сторону...

Через десять минут самолет был уже в районе аэродрома. С высоты пятисот метров земли почти не было видно, и Сохатый сомневался, что находится над своим аэродромом. Однако неуверенность рассеялась, как только он опознал блестящее в лунном свете огромное квадратное зеркало крыши ангара, построенного прошлой зимой немцами. Иван тут же с досадой подумал, что такой заметный ориентир может оказаться подспорьем и для фашистских летчиков.

"Надо будет доложить командиру, чтобы замазали чем-нибудь крышу".

...Круг над аэродромом. Внизу тихо. Люди, видимо, затаились, ждут, что будет дальше. Гадают: свой или чужой?

"Наверное, принимают за чужака. Стрелять не хотят и себя обозначить ракетой не желают. Для них я - кот в мешке... Как же дальше? Над домом, но не дома. До утра бензину не хватит. Садиться придется ночью. Только как?"

Сохатый развернул самолет, чтобы зайти через крышу ангара на аэродром. Когда крыша ушла под крыло, Иван прибрал обороты мотора, перевел У-2 на планирование и стал кричать что есть силы:

- Эй, на земле! Чего молчите? Отзовитесь! Свои мы! Помогите сесть! Эй, свои мы! О-бе-спечь-те по-сад-ку!!

"Надо уходить на второй круг и попытаться договориться. Не может быть, чтобы они не видели меня".

Новый заход...

У-2 снова снижался на малых оборотах. Кричали уже втроем. Кричали вразнобой. Результат прежний: земля молчала, не проявляя признаков жизни.

"Буду садиться. Все равно всю ночь не пролетаешь. Помощи, по всему видно, не будет. Они нас не ждут, а за себя, наверное, боятся; совсем рядом немцы бомбят Валуйки и переправы через Оскол... Увижу землю метров с трех-пяти, что-нибудь придумаю... Только бы не попасть на самолетные стоянки".

Сохатый выполнил еще один круг над аэродромом. Припомнив, как располагается длинная сторона аэродрома относительно ангара, вывел У-2 на прямую левее блестящей крыши ангара и начал снижать машину.

Самолет, лопоча на малых оборотах, снижался, а Иван подбирал потихоньку ручку управления на себя, чтобы уменьшить скорость полета. Когда стрелка на приборе скорости остановилась на цифре "восемьдесят", сказал себе: "Пока довольно". Поравнявшись с ангаром, подумал: "Высота у него метров семь, пойду еще ниже. Теперь уже недолго до финиша. Испытаем, как говорят некоторые, цыганское счастье. Что-нибудь да увижу".

Подобрал вновь ручку на себя. Скорость уменьшилась до семидесяти километров. "Меньше, Ваня, не сметь, - подумал, как отдал приказ, - а то малютка рулей перестанет слушаться".

Наконец он увидел землю, но точное расстояние до нее определить не смог. И все же решил садиться: "Как только колеса стукнутся о землю, выключу мотор".

Долгожданный толчок о землю ожег его радостью. Сохатый перевел переключатель магнето на ноль. Мотор чихнул два раза и заглох. А самолет отскочил в воздух и завис над аэродромом. Завис надолго. Ивану показалось навсегда. Тело его напряглось в ожидании повторного удара о землю, который мог получиться и не таким легким, как первый. Напряженную тишину прыжка, нарушал только шум винта. Продолжая по инерции вращаться, он громко щелкал коромыслами клапанов и крутил внутри мотора шестерни с каким-то скрипучим шелестом.

Наконец, У-2 с грохотом упал на землю. "Как будто не сломался. Бежит!"

В ночной тишине хвостовая опора скребла по земле оглушающе громко, а пустой фюзеляж, как резонатор, еще больше усиливал этот звук. И вот остановились. - .Жив! Живы! - с трудом поверил Сохатый.

Отпустил управление. Снял шлемофон и устало вытер рукавом комбинезона мокрый лоб. Руки и ноги противно, мелко дрожали.

Из влажной ночной тишины послышалась недалекая артиллерийская стрельба и разрывы бомб. Затем на них стал накладываться гомон человеческих голосов и топот бегущих ног. У самолета - толпа. Дружеские приветствия, восклицания, вопросы.

- Целы?

- Ничего не поломали?

- Вот чудеса! Вечером нас бомбили. Весь аэродром в воронках.

- Вылезайте, друзья! - Сохатый повернулся к задней кабине. - Прибыли!

Иван вылез не налево, как обычно, а через правое крыло. Осмотрелся. Под ногами земля была непривычно мягкая, как вата, и стоял он на ней не особенно устойчиво, ноги продолжали дрожать. Постояв какое-то мгновение, он молча растолкал людей и ушел в ночь.

Никто не стал его догонять. Видимо, люди почувствовали, как не просто у него сейчас на душе.

Сохатый не пошел на КП полка. Не хотел сейчас объясняться, решив, что лучше разговор отложить на утро. Закуривая, подумал: "Счастливый ты, Ваня... Будет тебе завтра разнос! Ну да ничего. Если даже и плеть в придачу - все равно мало!.."

Возвращение

Глубокие снега укрыли деревни, дороги и землю белым саваном. Белые поля, белые болота, иссиня-белые облака... Только ель и сосна сохраняли свой первозданный зеленый цвет жизни.

Зима не баловала летчиков. Погода по нескольку дней кряду была нелетной. Но это не уменьшало интереса к тому, что делалось за линией фронта. Скорее наоборот, как только снегопады и туман ставили преграды перед группами штурмовиков и воздушных разведчиков, командование фронта и армий нервничало сильнее и во что бы то ни стало требовало новых разведывательных данных о фашистских тылах, аэродромах и войсках. И тогда командиры полков, имея указания "добыть, посмотреть, ударить, посеять у противника чувство тревоги и неуверенности при движении по дорогам", на свой страх и риск поднимали в воздух наиболее подготовленных летчиков.

Не все возвращались из таких полетов, но Сохатому, который еще с осени начал осваивать подобные рейды, пока везло. Полеты, как правило, проходили успешно и доставляли удовлетворение. Вот и сейчас его "Ил" летел над землей, захваченной немецко-фашистскими войсками... Летчик учел господство белого цвета в природе и закамуфлировал свой самолет белыми разводами по зеленому полю. Округлые линии на стыках белого и зеленого цветов ломали очертания силуэта машины, и это делало ее почти невидимой, растворяло в мелькающем под крылом ландшафте.

Низкие облака широкими полосами сеяли снег, прижимая самолет к самой земле. На высотомере стрелка показывает "О", и летчика выручает пока одно местность под крылом ниже аэродрома вылета метров на пятьдесят - семьдесят. Молчит радио. Молчит пилот. Ровно гудит мотор. Ивану представляется даже, что, кроме снега, "Ила" и его, в мире ничего и никого нет. Уже двадцать минут с бреющего полета он осматривает дороги в назначенном ему районе разведки, но все напрасно: движения к фронту, вдоль него и от него нигде не видно. "Не утонул ли противник в снегу? А может, всем доволен: обеспечен и в подвозе не нуждается?.. Нет, такого на войне, наверное, не бывает. На фронте никогда нет уверенности в завтрашнем дне и обязательно чего-то да не хватает... Скорее всего обездорожел фашист. И если у нас есть силы, то его как раз и надо сейчас бить. Тыл ему не поможет".

...Горючее подходит к концу, и пора уходить домой, а боеприпасы все целы. Бить по отдельным повозкам рискованно: не очень-то различишь, свои или немцы. Вот если бы автомобили, тогда другое дело. На них только немцы.

"Надо что-то делать... Быть над врагом и вернуться домой с боекомплектом - позор. Выбросить его впустую - позор вдвойне".

Проверив остаток бензина, Сохатый решает осмотреть шоссейные и грунтовые дороги около Невеля, а потом разведать железную дорогу, идущую на Великие Луки. Если и в этом варианте автомобилей и поездов не окажется, то можно сбросить бомбы хотя бы на станционные пути - пусть малая, но польза будет.

Развернувшись курсом на юго-восток, он вновь пересекает уже осмотренную им территорию.

Облачная бахрома бьет по кабине, перегораживая путь снежной стеной. "Ил" ныряет в белую волну, и на -какое-то время Иван теряет ощущение пространства. Пробивая завесы, "Ил" летит как бы рывками, и Сохатый не знает, что ждет его за очередным метельным рубежом... Под самолетом белая пустыня - ровное плато без сучка черноты, без крапинки зелени - замерзшее и запорошенное озеро. До Невеля около десяти километров. Низ и верх угрожающе сливаются в своем подобии. Трудно, порой невозможно отличить облака от снега. Иван понимает, как это опасно. Все в нем настораживается. Он замечает, что правая рука, с Силой сжимающая ручку управления самолетом, напряглась до предела.

"Успокойся, Ваня, - говорит он себе. - Не жми так ручку управления, все равно из нее погоды не выжмешь... Надо уходить восвояси, не до автомобилей нынче, самому бы выбраться! Давай, разворачивайся блинчиком, влево, к железной дороге".

Не торопясь, с малым креном, Иван выводит "Ил" курсом на северо-восток. Через несколько секунд под самолетом промелькнул берег озера. Дальше лес, а за ним должна быть железная дорога.

Выбравшись от озер и полей к лесам, Иван облегченно вздохнул. В земной пестроте, пусть даже самой маленькой, все же видна жизнь, и летчику визуально можно определить, где низ. Теперь меньше шансов врезаться в белый бугор. Напряжение нервных струн ослабло. Самолет летит на Великие Луки. Сохатый старается держаться от железки" правее, не более полукилометра: так удобней и привычней смотреть вперед.

"Если сейчас встретишь эшелон, что будешь делать, Иван? - ведет он диалог с самим собой. - Что? Стрелять буду по паровозу, если эшелон идет к фронту. По крытым вагонам стрелять нельзя, могут быть боеприпасы. Сам на них подорвешься. Если эшелон от фронта - бить вагоны, от фронта .боеприпасы не возят..."

Так разговаривал он с собой довольно часто. От этого ему всегда делалось легче. Размышления вслух снимали напряжение, позволяли видеть и полет, и себя как бы со стороны, помогали выверять планы и находить более верные решения. Таким диалогам он научился в одиночных полетах над территорией противника, которые редко проходили по-задуманному, требовали находчивости и новых решений.

Десятки километров преодолел самолет. Дорога по-прежнему была пустынна. Успокаивал Ивана только вид двух бегущих черных ниточек рельсов. Снег не засыпал их. И чем больше Сохатый смотрел на темные полоски, тем сильнее верил, что не зря сделал этот крюк перед уходом домой.

Пробив очередные снежные дебри, "Ил" выскочил на светлую воздушную полянку. Глазам открылась снежная целина, а чуть левее, на темной морщине дороги, длинная красная гусеница железнодорожного состава с пыхтящей головой - паровозом.

Обрадовавшись долгожданной встрече, Иван довернул "Ил" на локомотив. Самолет шел низко, прицеливаться было неудобно: мешала земля, она совсем близко, неслись облака над самой кабиной. В прицеле паровоз смещался в левую сторону.

"Идет состав, торопится и меня не видит. Пора!" Сохатый дважды нажал на боевую кнопку пуска реактивных снарядов. Два залпа по четыре снаряда с визгом ушли вперед. Попал или нет, увидеть не успел. Самолет уже проскочил цель.

"Что делать? Искать новый объект для второго удара или вернуться и сбросить на состав бомбы? Лучше вернуться. На взрывателях поставлено замедление, может, пронесет. Чем журавль в небе, лучше синица в руках. Возвращаюсь!"

...Самолет летел теперь прямо над дорогой навстречу составу.

"После первой атаки прошло минуты полторы, - думал Сохатый. - Если есть солдаты в вагонах, то они еще не успели повыскакивать... А вот и красная змея. - Иван заметил разбитый паровоз. - Попал".

...Вниз пошли серией шесть осколочно-фугасных. Стокилограммовые "чушки" со скоростью восемьдесят метров в секунду бились о крыши, ломали доски и, прорвавшись внутрь вагонов, крошили и рушили все, что попадалось. Самолет шел над составом на высоте пятнадцати - двадцати метров. Промахнуться невозможно.

...Вновь слег бил по самолету и стеклам кабины косыми, плотными струями. Чтобы не потерять из виду землю, Иван попытался снизиться. На высотометре стрелка пошла влево от нуля на минусовое деление... Земли не видно. Внутри у Сохатого все напряглось и сжалось от ожидания столкновения. "Пойду вверх. Худа без добра не бывает. Если не справлюсь с полетом в облаках - выручит парашют... Только бы добраться до своих".

Высотометр показывал сто пятьдесят метров - чудовищно большая, безопасная высота но сравнению с тем, что было.

Иван подвигался, насколько позволяло сиденье, расслабил мышцы спины и ног. Подышал глубоко и почувствовал - скованность прошла.

"Ил" набрал триста метров. Иван осторожно развернул машину на нужный курс, пытаясь более точно представить свое местоположение: "При выходе из облаков над своей территорией не проскочить бы линию железной дороги, связывающей Великие Луки с Ржевом. Севернее улететь мне никак нельзя. Там местность холмистая и выше, чем на юге, поэтому пробивать облака будет намного опасней. Но опасны не только холмы. Проскочу "железку" - и не найду нужных ориентиров, не попаду на аэродром..."

Развернувшись, он пытается удержать самолет на правильном курсе, но "Ил" самовольно уплывает в сторону. Иван доворотом вновь возвращает самолет на отметку компаса "семьдесят градусов", но как только заканчивает разворот - все повторяется: "Ил" уходит с курса.

"В чем же дело? Чертовщина какая-то. Авиагоризонт показывает прямой полет, а компас вращается. Не могут же у меня компасы все время отказывать. На днях картушку компаса заело на крутом развороте, едва выбрался от фашистов. Теперь, видишь ли, она останавливаться не хочет. Пойду выше, надо выбираться за облака".

Сохатый добавил мотору мощности. "Ил" восходящей спиралью полез вверх. Но тут к непокорному компасу добавился ледяной налет - сначала на лобовом стекле, а потом и на крыльях.

"Час от часу не легче... Пришла беда - отворяй ворота. Теперь уж только вверх. Другого выхода нет".

На высоте тысяча восемьсот метров обледеневшему самолету удалось-таки выбраться в межоблачную прослойку. Через верхние, жиденькие облака просвечивало солнце... Оно выручило Ивана, дало ему возможность отдышаться, немного расслабиться. Спину ломило, пот заливал глаза, но выигранное сражение с облаками давало ему возможность накопить силы для дальнейшей борьбы.

Снова разворот на семьдесят градусов... Сохатый устанавливает самолет в горизонтальный полет, ориентируясь на верхнюю кромку облаков. Снова взгляд на компас: отметка картушки с цифрой "семьдесят" стояла неподвижно против курсовой черты, а на авиагоризонте силуэтик самолета показывал крен около семи градусов.

"Спокойно, Ваня! Компас исправен. Исправен и авиагоризонт. Только надо устранить в нем крен. Заарретировать его и снова включить в работу. Вот так. Теперь можно лететь, благо горючее есть".

Самолет шел в узком облачном туннеле, Сохатый отдыхал от пережитого. Теперь он замечал спокойную красивость белопенной равнины. Солнце с правого крыла праздничным потоком света пробивало облачную крышу, отчего слева на нижних облаках появилась быстро летящая тень самолета. Поток солнечных лучей дробился миллионами ледяных кристаллов, находящихся в межоблачной прослойке, и черный силуэт "Ила" от этого обрамился ярким кольцом радуги. Из озорства лейтенант откатил боковой бронированный фонарь назад и с интересом стал рассматривать на облаке свою тень со светящимся венчиком вокруг головы. Увидел - и беззаботно, весело рассмеялся, как будто впереди ждала полная житейская ясность. "Летишь, пилот, как ангел. Как-то и где только сядешь?" Иван надвинул, захлопнул фонарь. Занялся самым важным сейчас - курс, скорость и время полета надо было переложить на карту, определить, где он находится.

Курс... Он вспомнил недавний отказ компаса. И это воспоминание вызвало у Ивана ироническую улыбку: так неопытен был он вчера, в первые секунды даже растерялся. Сегодняшний, он смотрел на себя вчерашнего чуть-чуть свысока, может быть, даже с заоблачной высоты теперешнего полета. И все же был доволен, что не растерялся, сумел взять нужное направление и выкрутился из безвыходного, казалось бы, положения.

"Конечно, погода была получше. Без теперешней нервотрепки. Но все же поекало сердечко, поерзал, прежде чем уразумел, что к чему... Интересно устроен человек. Все было тебе ясно, пока работал компас. Не стало надежности в малюсеньком кружке с цифирками - в голове сомнения и вопросы, а в душе растерянность. Никогда не знаешь, какие знания понадобятся через минуту. Сущая безделица, до какого-то времени ничего не значащие факты вдруг становятся отправной точкой для принятия важнейшего решения.

Как тогда ты обрадовался, найдя деревню с целой церковью. А в церквах испокон веку алтарь строго на восток, а вход с западной стороны".

Крещеный, а теперь неверующий, прежде, в детские годы, читавший вслед за прадедом молитвы перед едой, а ныне комсомолец, большевик по убеждению, он невольно вспомнил, что говорила прабабка. Это ее присказки и поучения на печи или в душной зимней тишине полатей напомнили церковную геометрию... Иван посмотрел на летящую рядом тень самолета: солнечное кольцо по-прежнему окружало его. Мысли опять вернулись к прабабушке Марфе: "Она не видела автомобиля, трактора, паровоза и электричества. А я - пилот, летчик. В ее понятии - чистый антихрист. Летаю, ако дьявол над миром... Добрая душа, как она ругала войны е туретчиной, японом, германцем и братоубийство гражданской. И вот твой правнук, бабуля, бьется с врагом своего народа. И не будет у этой войны середины: не они нас, а мы их!"

Курс. Время. Скорость. Время и скорость - расстояние.

Передышка у Ивана кончилась. Облака сомкнулись. На стеклах и крыльях снова появился опасный блестящий налет - лед!

Через некоторое время начало потряхивать мотор - лед появился и на винте. Чтобы избавиться от новой напасти, Сохатый погонял винт на разных оборотах. Лед слетел, и тряска пропала. Иван посчитал остающиеся расчетные километры, перевел их в минуты полета и сказал себе: "Если подсчеты верны, то пора вниз". Еще раз посмотрел на каргу, чтобы запечатлеть в памяти вероятные линейные ориентиры на земле, и начал снижаться. Пошел на снижение с таким чувством, будто нырнул с вышки в воду, не зная не только дна, но и самого расстояния до воды. Будто бросился вниз с завязанными глазами.

Высота уменьшалась со скоростью десяти метров в секунду. Десять секунд - сто .метров, тысяча пятьсот метров - сто пятьдесят секунд. Чем ниже опускался "Ил", тем сумрачнее становилось в кабине и толще нарастал лед на крыльях. Срезы пушечных и пулеметных стволов "зачехлились" стеклянными колпачками. Стрелять из них уже нельзя.

Тысяча метров... Пятьсот метров до земли... Иван уменьшил снижение до пяти метров в секунду... Триста метров. Последние триста метров. Думая, как выйти из облаков и что делать, если они до земли, добавил мотору обороты и еще убавил снижение.

"Ил" снижался теперь по два метра. "Два метра вертикали и восемьдесят по горизонту - это одна секунда моей жизни. Сколько еще их осталось?" Его, Ивана, конкретная жизнь, судьбой дарованная, укладывалась сейчас в цену ошибки при выходе из облаков.

"Не может быть, чтобы облака были до земли... А если до земли? Тогда как?.. Дольше пяти, может быть, семи минут этим курсом лететь нельзя: заберешься на Ржевско-Вяземский плацдарм немцев. Как же быть?.. Делаю так: если на пятидесяти метрах не выйду под облака, разворачиваюсь на север, набираю пятьсот метров высоты и прыгаю. Другого выхода нет".

...Двести метров. Облака. Вот уже стрелка на высотомере подходит к стометровой отметке. Облака. В кабине еще больше потемнело.

- Давай, пилот, ниже еще на пятьдесят!!

Иван с удивлением замечает, как его ноги с силой упираются в педали, придавливая тело к спинке сиденья. Одна рука на ручке управления самолетом в тревожной готовности в любое мгновение перевести самолет в набор высоты. Вторая держит сектор газа мотора, чтобы немедленно, как только он об этом подумает, дать полные обороты для ухода вверх. Глаза шмыгают взад и вперед по одному и тому же маршруту: высотомер, авиагоризонт, форточка фонаря; высотомер, авигоризонт, форточка фонаря... Ищут землю. И чем ниже, тем быстрее и нетерпеливее.

- Ну где ты там? Покажись!.. Покажись!

Высотомер, авиагоризонт. Взгляд в форточку - под самолетом лес!

- Ура!!! Молодец, "Илюха"! Вынырнул! - Иван кричит радостно. - Ну, а теперь поживем. Шестьдесят метров - это же океанская глубина, все равно что у моряков - семь футов под килем.

Разворот на север. Теперь нужно найти новую опору - железную дорогу. Он знает, уверен - она должна быть севернее. Все сомнения в сторону, только на север. Если первой дороги не будет, найдется вторая, которая идет от Великих Лук на Бологое. Вторая дорога - стратегический резерв восстановления ориентировки.

Снова Сохатый гоняет винт на разных оборотах, и мотор отзывается то высокими, завывающими тонами, то ворчит басовито. Гоняет упорно, пока мотор с "булыжной мостовой" не попадает на "асфальт", очистив винт от ненужного льда. С крыльев и стекол лед сбросить нечем, приходится терпеть. Только вытерпит ли "Ил"? Через лобовое стекло, покрытое мутной синевой льда, ничего не видно. Иван открывает фонарь. По оборотам мотора и скорости, по поведению самолета ясно, что лед его кораблю ой как не безразличен. Им обоим тяжело. Устали они изрядно.

А вот и дорога, идущая перпендикулярно полету. Это - ржевская. Только какой ее участок? "Чем восточнее я сейчас, тем дальше от нее второй линейный ориентир, который может привести меня домой. Летим, Илюша, дальше!"

Лед "съел" уже пятьдесят километров скорости. Самолет делает теперь всего четыре километра в минуту. Кончаются горючее, терпение и способность самолета держаться в воздухе. Часы бесстрастно отсчитывают время: оно мучительно растягивается и никак не стыкуется с желанием Сохатого. И снова Иван борется с тряской мотора: то уменьшает, то наращивает обороты. Увеличение оборотов вовсе не желательно. Увеличивается и расход топлива. Но иного выхода нет. Если "запустить" винт, рухнет последняя надежда добраться до аэродрома.

Самолет и человек держатся. С трудом, но летят... Наконец показалась долгожданная дорога на лесной просеке. По затраченному времени на полет от первого до второго ориентиров Иван определяет, что аэродром - справа в двенадцати, ну, может быть, в пятнадцати километрах. Это еще три-четыре минуты полета. Теперь он уже почти спокоен. Горючего - хватит. Только бы хватило сил у самолета. "Ил" похож сейчас на заезженную ломовую лошадь.

После небольшого доворота самолет никак не хочет успокаиваться и летит, пошатываясь с крыла на крыло, задрав вверх мотор, ревущий почти на полных оборотах... Лед "съел" еще двадцать километров.

"Придется садиться с ходу. На круг, да и нужен ли круг в такой обстановке? Сил у машины не хватит. Свалится на крыло, сам погибнет и меня с собою прихватит. Смотри, Ваня, мощности мотора может оказаться мало для полета с выпущенными шасси. Что думаешь делать? Сажать исправный самолет на фюзеляж после таких передряг - сумасшествие. Никто не поверит в беду. Скажут, обалдел Иван от радости, что домой добрался, забыл колеса выпустить. Выход один: рассчитать время и выпустить шасси перед самой землей".

В любом деле важно решение. Пусть даже не очень: хорошее, но своевременно принятое и настойчиво выполняемое. Оно лучше бесчисленных "идеальных" вариантов, составленных на бумаге или в голове.

"Будем садиться, "Илюха", так, чтобы еще вместе не раз полетать".

Впереди аэродром.

Сохатый развернул машину носом на полосу укатанного снега, и она скрылась от его глаз за матовыми лобовыми стеклами. Эта "игра в прятки" ему не нравится: приходится высовываться из кабины то в правую, то в левую сторону, чтобы увериться: "Ил" летит прямо на полосу.

"Перед опушкой леса буду выпускать колеса. Должно хватить времени на их выход..."

Кран шасси на выпуск. Шипит воздух. Красные лампы погасли. "Хорошо!"

Самолет, почувствовав под крыльями дополнительное сопротивление, качнулся вниз... Сохатый дал мотору полные обороты... Ждет... На приборной доске вспыхивают две зеленые лампы.

"Порядок!"

Мотор ревет, "Ил" снижается... Вот она, полоса. Колеса цепляются за землю. Дома!

После шума ветра в кабине, рева мотора перед посадкой руление успокаивает. Мотор добродушно ворчит тихим басом, попыхивая дымком выхлопа.

...Иван спрыгнул на землю. И как всегда, первый однополчанин, узнающий о победе или поражении, - техник самолета - тут как тут, готовый помочь, порадоваться с тобой вместе или разделить печаль. Если надо - успокоить.

- С возвращением, командир! Как дела?

- Все хорошо, Володя! Мы сегодня все трое именинники. Досталось и мне, и самолету... Смотри, какую ледяную броню наш боевой "конь" надел! Был бы лошадью, за такую работу дали бы кусочек сахара, цветок к уздечке прикололи, праздничной попоной укрыли... А "Илюхе" помочь надо, устал он, наверное, держать на себе этот ледяной панцирь. После доклада о вылете будем снимать это украшение. Давай грей воду!

- Понял, командир!

Сохатый шел на доклад... Спина, руки и ноги ныли от усталости, а сердце, наполненное до краев благодарностью к Володе и самолету, неторопливо разносило по телу успокоительное тепло.

Вылет на рассвете

Сентябрь сорок третьего года радовал успехами на фронте. Под ударами частей Советской Армии враг отходил за Днепр.

И то, что Сохатому посчастливилось увидеть почти беспорядочное отступление фашистских войск, воспринималось им как награда за трудные дни сорок первого и сорок второго годов. Именно в этих местах ему с товарищами пришлось дважды обороняться, терять боевых друзей, отходить на восток.

Но с радостью наступления приходили и новые трудности: летчикам надо было успевать бить убегающего противника и не отставать от своих - пехоты и танков.

Всего несколько дней на аэродроме под Красноградом находился полк, а командира уже торопили, приказав вечером перебазироваться на новое место. Но из-за позднего возвращения экипажей с боевого задания полк. остался на прежнем аэродроме. Решили перелететь рано утром и сразу - в бой.

Сохатый проснулся, едва забрезжил рассвет. Тревожно прислушался: гудело железо крыши. За окном под напором дождя шумела листьями акация. Издалека докатывались глухо рокочущие раскаты грома, которые и разбудили его. В комнате вчерашняя духота сменилась прохладой. Дышалось легко, отдохнувшее тело наполнялось бодростью. В нем не было обычной утренней расслабленности, мешающей сразу встать с постели.

Иван подошел к окну. И чем дольше смотрел на потоки воды, низвергающейся с неба, тем неспокойнее становилось у него на душе: вечером на новый аэродром убыли передовые команды батальона обеспечения, чтобы приготовить все необходимое для перебазирования полка и его боевой работы. "Где они теперь? Что с ними? Если дождь застал в дороге, то рушатся срока перебазирования. Почти невозможно двигаться на груженых автомобилях по чернозему, превратившемуся теперь в густую черную патоку.. Когда-то теперь .доберутся они на новое место..."

Иван нервничал. С рассветом ему было приказано лететь на разведку готовности новой базы к приему самолетов. "Придется мне, наверное, сначала искать передовые команды на их маршрутах, а потом лететь дальше. Да и зачем лететь, коли найду их в дороге? Без них никто аэродрома нам не приготовит. Чертов дождь. Как назло..."

Продрогнув от долгого стояния у окна, Иван снова забрался под одеяло. Дождь по-прежнему барабанил по крыше, перебирал листья на деревьях. Так и не заснув, Иван решил не мучить себя больше всевозможными предположениями, а пойти на командный пункт и там поговорить с метеорологами, выяснить, скоро ли кончится эта вселенская хлябь.

Светало. Как внезапно начался, так неожиданно и кончился дождь. Неслышный в вышине ветер, стягивая облака к востоку, обнажал с запада темно-серое, с гаснущими звездами небо. Вскоре невидимое с земли солнце золотом оплавило кромку уходящих облаков, отделив их от засветившегося зелено-голубыми красками небосвода. Проснулись и заговорили несмело птицы. Успокоившиеся в утренней дреме деревья вновь зашелестели омытой листвой, наполняя опушку леса трепетным шорохом.

Сохатый запустил мотор, чтобы опробовать пригодность мокрого луга к взлету. При рулежке "Ил" глубоко проминал грунт, но многолетний травостой так крепко держал корневищами оборону, что колеса, выжимая воду, не ранили землю, не выбрасывали из-под себя чернозем. Прорулив по всему летному полю, Иван развернул машину в обратную сторону и увидел перед собой зигзагообразный след колес, подобный бесконечно длинному двойному росчерку пера. Повторяя его изгибы и разбрызгивая вокруг не успевшую впитаться в землю воду, двигалась машина командира, осматривающего "роспись" самолета. Поравнявшись с "Илом", он махнул Ивану рукой: взлетай!

Пробежав размякший аэродром, штурмовик нехотя оторвался от земли. Но оказавшись в воздухе, машина как бы обрадовалась полученной свободе и рывком устремилась вперед, быстро набирая скорость. Убрав шасси и закрылки, Сохатый обратился к стрелку:

- Ремизов, как у Тебя за хвостом?

- В норме, командир! Взлетали, как на гидросамолете.

- Лиха беда начало. Взлетят и остальные, только распашут аэродром колесами, словно плугом. Но тут ничего не поделаешь: обстановка вынуждает...

"Ил" шел на высоте сто пятьдесят метров над землей, сбрасывающей с себя последний налет безликой утренней серости. На колене у Ивана лежала полетная карта, на которой красным карандашом была выделана из общего фона дорога, упирающаяся в кружок с буквой "Т" - место следующей посадки полка. Сорок сантиметров карты вбирали в себя сто десять километров дороги для движения на колесах и восемьдесят для перебазирования самолетов по воздуху. Всего двадцать - двадцать пять минут перелета. Но как они были важны! Перелетев на передовые аэродромы, штурмовики и бомбардировщики могли надежней преградить пути или задержать выдвижение резервов врага к правому берегу Днепра. Эти сорок сантиметров карты, неся в себе версты фронтовых дорог и сутки переходов, виделись Сохатому гигантскими цифрами. Он хорошо понимал, что значит для командующего фронтом или танковой армией возможность увидеть врага на сто километров дальше, не дать закрепиться ему на рубеже, к которому наступающие танки и пехота пробьются через три или пять суток кровопролитных боев. Ударить без напряженных командирских дум о зыбкости успеха предстоящего форсирования водной преграды, без восстановления взорванных мостов и преодоления минных полей, без маршей-бросков, когда у солдат от напряжения не хватает дыхания, а подвезти их к полю боя не на чем. Пусть только сто авиационных километров. И все равно это чертовски много! Конечно, эти сто километров тоже не прогулка с оркестром над территорией врага - это тоже и бои, и кровь, и чья-то смерть. Но как бы там ни было, летчикам забор из огня не выстроишь, сетью самолеты не поймаешь, и Днепр для них не препятствие. Штурмовики увидят врага, а увидев, - ударят по нему - яростно, разяще.

...Дорога подходила к концу. По молочным зигзагам тумана над водой Иван издали нашел долинку реки Орель. Приметил на ее берегу спрятавшуюся в садах деревеньку. Невдалеке от нее нашел и ярко-зеленый выпас - цель своего разведывательного полета. Но в мыслях спокойствия не было: автомашин команд БАО на дороге не нашел. "Неужели просмотрел? Если так, то заново искать надо. Другого выхода нет".

Через полминуты, накренившись на крыло, "Ил" выписывал в небе большой круг - летчик и стрелок рассматривали очередной полковой аэродром, искали затерявшиеся команды, очень надеясь, что они уже на месте.

Оказывается, их ждали. Самолет не сделал над полем и трех кругов, как на зелень травы снеговыми полотнищами уже легло посадочное "Т", а в небо взвились друг за другом три зеленые ракеты - разрешение на посадку и доклад о готовности к приему.

- Ремизов, две зеленые ракеты.

В задней кабине хлопнули негромкие выстрелы...

Пока все: сигналы приняты и поняты. Земля доложила: "Команды на месте, готовы к работе". Действия Сохатого тоже предельно ясны: "Сейчас прилетят!"

Курс - обратно.

...Под лучами медно-красного солнца земля запарила ночной влагой. В воздухе стали появляться хлопья тумана, быстро превращающиеся в сплошную белую пену.

Сохатый набрал пятьсот метров. Осмотрелся. Кругом, насколько хватало взгляда, расстилалась гладь леденяще спокойной, блестящей под солнечными лучами белой пустыни.

"Красиво, но совсем не вовремя, - подумал он. - Горючего самое большое на час. А как пробить эту белую завесу?.."

- Ремизов, как самочувствие?

- Пока хорошее. Только как сядем, командир?

- Если б знал, сейчас мы с тобой песню спели... Красотища в небе. А у земли сейчас промозглая сырость и серый мрак. Птички, наверное, на ветках сидят нахохлившись, как в дождливый день.

- Командир, это лирика. Наша пташечка погоды ждать не может и сиднем не отсидится, ее еще сначала посадить надо.

- Умный ты человек, Петя. Критикуешь хорошо, а предложений деловых не слышу. Сейчас должен быть аэродром, запрошу у земли погоду.

Сохатый переключился на рацию и нажал кнопку передатчика:

- "Ромашка", я - триста двенадцатый, прошу вашу погоду! - Подождал, послушал тишину в эфире, перевел рычаг абонентского аппарата на Ремизова. Ответа нет! Молчат. Что ж, будем нырять в молочное море на глубину до пятидесяти метров. Смотри вниз, прямо под самолет. Увидишь землю - скажешь.

- Хорошо, командир!

- Разворачиваю "Ил", как мне кажется, на аэродром, шасси выпускаю. Снижаемся.

Начал снижение, вошел в туман и сразу понял: "Плохо. Верхняя кромка тумана ровная. Самолет не качнет, не болтнет, как будто грузило опускается в стоячую воду. Видимо, убаюкивающая своим спокойствием водянистая вата стелется чуть ли не до самой земли". Догадывался, но продолжал снижаться: как действовать иначе - не знал. Уплывали вверх последние метры высоты, нагнетая напряжение. Ивану очень хотелось оторвать взгляд от приборов, посмотреть за борт, но убедил себя: отвлекаться нельзя. Бросишь приборы потеряешь ориентацию в пространстве.

- Петь, как у тебя?

- Земля чуть мелькает под нами.

- Дрянь дело... Ниже нельзя. Пошли вверх.

Сохатый положил машину в разворот и на высоте метров двести снова оказался в голубом, заполненном солнечными лучами просторе.

- Петя, попробуем еще раз? Убавим минимальную высоту метров на десять. Тут только одна опасность - церковь. Но будем надеяться на лучшее... Думай, что после посадки пойдем пить горячий чай с булочкой и маслом, - легче станет на душе. Сейчас еще запрошу землю.

- "Ромашка", я - триста двенадцатый. Почему молчите? "Ромашка", я триста двенадцатый. Отвечайте! Помогите человеку в беде!

Ответа по-прежнему не было. Новый заход - новый риск. И снова безуспешно. Снизившись еще на десяток метров, Иван, так и не увидев земли, повел самолет вверх.

"Если спущусь еще ниже, то, пожалуй, будет полный рот земли. Хватит экспериментировать. Буду загорать на солнышке, пока есть горючее".

И тут наконец-то долгожданный голос земли:

- Триста двенадцатый, я - "Ромашка"! Запрещаю лазить в тумане. Находишься надо мной. Иди на Харьков. Там местность посуше и ветерок у земли есть. Метео говорит, что дождей там почти не было и туман севернее нас быстрее разойдется. Сядешь на наш прежний аэродром.

- "Ромашка", я - триста двенадцатый, вас понял. - И сержанту: - Петя, слышал радио?

- Слышал, командир. Что ж они сразу не отвечали?

- Я думаю, командир отлучился куда-нибудь, а радист не уполномочен разговаривать. Больше купаться в этом молоке нельзя. Если горючее кончится раньше, чем разойдется туман, будем прыгать.

- Прыгать?! А я без парашюта.

- Отставить шуточки, сержант! Я серьезно...

- И я серьезно, старший лейтенант. Парашют в кабине, только под самолетными чехлами и чемоданчиками нашими. Мы же с техником все приготовили к перелету на новое место.

- Вот это фокус! Немедленно достать и надеть парашют, как положено!

Сохатый развернул самолет на север. Он слышал по переговорному устройству громкое дыхание стрелка, беззлобную его ругань на самого себя, на чехлы и прочие вещи, которые мешали ему подобраться к парашюту.

"Пусть помучается, - улыбаясь, думал Иван, - впредь будет знать, что в авиации есть порядок и закон: лететь пять минут, а собирайся на год".

Он до предела убавил обороты винта и мощность мотора. "Ил" уже не летел, а висел в воздухе. Теперь у Сохатого была только одна задача: как можно дольше продержаться наверху. Переведя машину на минимальную скорость, Иван думал о том, что сейчас не зима и солнце все равно разгонит туман. Только что кончится раньше: туман или бензин?..

- Командир, как с горючим? - услышал он голос Ремизова.

- Что, жарко стало? Работай, пока летим!

- Я-то работаю, да ничего не получается. Не могу добраться до парашюта. Тут у нас в кабине один из трех лишний. Как думаешь, кто: я, пулемет или чемоданы?

- А сам ты как думаешь? Кого выбросить? Дурака или есть другой вариант?

В ответ - в задней кабине громкий хохот.

- Дурака учить надо, командир. Разреши чемоданы выкинуть. Фонарь открою и кому-нибудь посылочку с барахлом прямо на голову.

- Давай. Но чемоданчики-то открой для начала, а то, чего доброго, сдуру и гимнастерки с орденами выкинешь. Самые необходимые вещи сложи в узел и пристрой в фюзеляже. Только смотри, чтобы в тросы управления не попало.

- Понятно, командир!

Через несколько минут возни и невнятного бормотания Сохатый услышал:

- Готово, командир! Узелочек в фюзеляже. Парашют надел. Фонарь закрыл.

- Молодец! А теперь посмотри-ка вниз. Видишь, туман барашками и волнами пошел? Скоро конец ему будет. Прыгать, думаю, не придется. Так что чемоданчики и что ты там еще выкинул - на свои денежки нам с техником покупать будешь. Смотри, разорим мы тебя.

- Смеетесь, командир. А у меня пот аж сквозь сапоги течет от этой операции... Бог с ними, с деньгами-то. Деньги на войне - мусор. Была бы жизнь - деньги будут.

...Через пять минут полета туман стал редеть. В прорехи замелькала земля.

"Как поступить? - спрашивал себя Иван. - Идти дальше, до старого аэродрома? Но тогда без новой заправки обратно не вернешься. Заправят, если бомберы сидят, а если аэродром пустой? Выход, пожалуй, один, немедленно сесть в поле. Через часик можно будет взлететь и вернуться домой без дополнительной заливки бензина".

- Ремизов! Приземлимся на пахоту. В этом районе стабильного фронта не было, вероятно, и окопов нет.

- Садись, коли надо. Только зря чемоданы выкинули.

- Не зря, а по обстановке и для твоей науки. Лучше соображать будете с техником, чего и куда класть...

Сохатый осмотрелся и, выбрав в полотне тумана разрыв побольше, положил над ним "Ил" в вираж.

Внизу, в туманной проруби, как в открытом окне, виднелся светлый яичный желток стерни. Рассматривая оценивающе поле, Иван решал: "Место как будто подходящее... Горючего на обратный путь в обрез. Будем садиться..."

- Петя, на посадке при пробеге будешь смотреть вперед по правому борту. Если заметишь препятствия - скажи. В крайнем случае шасси уберем...

- Понял, командир!

...Сразу после посадки Иван высунул голову в левую форточку фонаря, чтобы видеть, куда они бегут. "Как будто нормально. Открыть бы кабину, чтобы лучше смотреть, но опасно. Если машина попадет в канаву, или шасси придется убирать - фонарь по инерции пойдет вперед и отрубит голову".

- Командир, впереди деревня!

- Вижу. Сейчас начинаю разворачиваться плавненько влево. Разворачиваюсь, а ты смотри, как там!

Самолет побежал по кривой. Иван притормаживал тихонько левое колесо, а сам все время боялся резкого разворота. "Если прозеваю, вертанется наш "Ил" так, что потребуются все запчасти, кроме одной хвостовой лампочки".

- Давай, командир. Еще давай. Пока хорошо! Приближаемся к огородам. Еще давай!

Тело Сохатого под действием центробежных сил стремилось вырваться из привязных ремней и прижаться к правому борту кабины. Самолет кособочило, валило на бок. В голове Ивана все время билась одна и та же мысль: "Лишь бы не сделать левого волчка, тогда правое колесо выдержит и самолет не опрокинется. Если прозеваю - быть битому".

- Осталось метров двести! Сто... Бежим вдоль деревни.

Наконец самолет остановился.

- Кажется, целы и невредимы, - бодро проговорил Сохатый. - С прибытием, товарищ Ремизов! Иди, Петя, восстанавливай ориентировку. Спроси, какая деревня, а я пойду посмотрю жнивье. Раз сели, то и взлететь должны. Самолет-то почти без бензина и без наших "семейных" чемоданов. Ему для разбега сейчас большое поле не понадобится.

Иван осмотрел след от пробега и остался доволен: дождь сюда не добрался, земля была жесткая, для взлета благоприятная. Для гарантии он решил измерить очерствевшую от ветра и солнца прошлогоднюю пашню по диагонали. Надо было насчитать тысячу шагов - восемьсот метров, которые обеспечивали бы безопасный разбег. Закончив промер, облегченно вздохнул: "аэродром" был вполне приличный для взлета.

Шел обратно к самолету, а на сердце лежала тревога - представлял, каково сейчас в неведении командиру полка...

"Звонка от меня с другого аэродрома о посадке нет. Если майору самому звонить в дивизию или в штаб армии и просить узнать, что со мной, - сразу все всполошатся. И тогда начнется: "А как, а почему? Что вы думали, товарищ майор? Способны ли вы вообще думать?"

Плохо ему... По времени бензин у меня уже давно кончился. Ни на какой аэродром я не прилетел. Волнуется командир и никак не решится, что ему делать: докладывать начальству или нет. Тянет время, надеется: вот-вот будет звонок...

Командиру несладко, и эскадрилья грустит. Больше всех, конечно, переживает техник. Володя, наверное, не думает, что нас нет. Надеется. Но он-то один знает, что во второй кабине они уложили парашюты на самый низ их "барахолки".

Володя, Володя... Сколько с ним Иван ни воевал, но переделать его не мог. В любой перелет к новому месту техник так забивал бомболюки всякими запчастями, что самолет загружался больше, чем полной бомбовой нагрузкой. В эскадрилье шутили над его непомерной "железной" жадностью, но Володя лишь молча улыбался, продолжая хищническое накопление и бесконечное складирование у себя всяких деталей.

Пока Сохатый возвращался к машине, около нее собралось человек пятьдесят. Люди стояли кучкой, о чем-то перешептывались. И Иван пошел к ним, решив рассказать, как они с Петей здесь очутились, а потом устроить коротенькую политинформацию о делах на фронте и под конец ответить на вопросы, если таковые будут...

Прошло около двух часов после посадки. Небо смотрело на Сохатого и Ремизова, на деревню, поле, самолет и на всю землю ясным, широким взглядом. И глядя на эту тишь и благодать, летчикам даже не верилось, что оно совсем недавно было так коварно и безжалостно.

Взревев мотором, "Ил" поднялся в широко распахнутые голубые ворота, оставив на поле растекающийся султан пыли и косые следы от колес. С воздуха они казались Сохатому гигантским автографом удачи, а может быть, и его уменья.

Поединок

Днепр отвоевывался огнем и человеческими жизнями. Плацдармы расширялись тяжелыми боями. Аэродромы у реки Орель, с которых штурмовики летали на правый берег Днепра, оказались не счастливее других: полки дивизии платили врагу кровавую дань. Не выпадало дня без минуты молчания в память о невернувшихся. Особенно тяжело переносила это молодежь, вошедшая в бои после Белгорода и Харькова, когда противник был выбит с укрепленных оборонительных рубежей и, отступая за Днепр, не оказывал серьезного сопротивления. Молодежь не успела закалиться в горе прежних потерь, оказалась недостаточно подготовленной к начавшимся сражениям - фашистское командование надеялось удержать "Восточный вал" в своих руках.

Получая боевые донесения, командир дивизии уловил изменение обстановки и попытался нащупать какие-либо закономерности в гибели экипажей. Постепенно, с каждым новым полетом картина прояснялась. Если по всему фронту летчики погибали от разных причин, то в одном квадрате главным врагом штурмовиков и бомбардировщиков оказалась зенитная артиллерия. Почти в каждом полете встречал пилотов неожиданный и точный огонь: один, реже два залпа батареи из шести орудий среднего, а может быть, крупного калибра, после которых часто, к сожалению очень часто, один из самолетов падал подбитым. Фашистская батарея замолкала, а огонь продолжали вести автоматические эрликоновские пушки, от которых вреда почти не было. Батарею искали попутно и специально назначенные разведчики, но безрезультатно: она по-прежнему подстерегала летчиков в своем квадрате.

О неуловимой батарее много говорили и сами летчики, и в штабе. И когда однажды под вечер Сохатого вызвал командир дивизии, Иван сразу почему-то решил, что разговор пойдет о ней...

И верно. Едва поздоровались, как генерал, давно знавший старшего лейтенанта и неоднократно летавший с ним на боевые задания в порядке изучения опыта командира эскадрильи, сразу заговорил о деле:

- Обстановку в районе чертовой батареи и наши потери ты знаешь. Может, попытаешь счастье? Боец и разведчик ты опытный, глазастый, и уменья не занимать. Плацдармы, как видишь, почти стабилизировались. Это немцу выгодно: стрелять можно с основных и запасных позиций. Могут иметься и ложные. Вполне возможно, что батарея воюет на правах кочующей. Получается, как в присказке: у волка много дорог, а .у охотника - одна.

Слушая, Сохатый понял, что решение старшим уже принято: его посылали на поиск этой батареи. И может быть, не на один вылет, что вероятнее всего. Предлагалась дуэль, в которой ничейный результат исключается. "Думай, Иван, о полете, потому как отказаться невозможно. Думай, как лучше ухватить эту так называемую неуловимую батарею?"

- Что, комэск, молчите? Давайте порассуждаем вместе. Затем и вызвал. Генерал взял со стола пачку папирос. Открыл ее и пододвинул Сохатому. Закуривайте. И я подымлю за компанию.

Отказываться Ивану было неловко, и он взял папиросу. Разминая ее, подождал, пока закурит старший, и тоже зажег спичку. Затянулся в молчании несколько раз. Дальнейшее молчаливое курение стало казаться фамильярностью, и он, встав со стула, решительно затушил папиросу.

- Разрешите докладывать?

- Если готов - послушаю, - кивнул генерал. - Только откровенно. Положил папиросу в пепельницу и тоже поднялся со стула.

- Лететь надо одному, чтобы получить полную свободу маневра, но с истребителями прикрытия, конечно, Второе, лететь утром, как можно раньше, пока нет пыли, дыма и пожаров. Третье, в готовности для удара по батарее держать нашу эскадрилью, а мне - второй самолет.

- Разумно, Сохатый. План действий принимаю. В первом полете дам вам на прикрытие шестерку истребителей. Эскадрилью обеспечим "Яками" надежней,чем обычно. Мои предложения принимаются?

- Согласен.

- Вот и хорошо. Вылет с восходом солнца.

* * *

Утро Сохатый встречал в небе. Он вел "Ил" на северо-запад. Слева, снизу к самолету, подплывал парящий туманным дымком Днепр. За ним виднелись правобережные холмы, с одной стороны освещенные солнцем, а с другой пропадающие в своих же тенях, отчего местность казалась искусно закамуфлированной.

Набирая высоту, Сохатый осматривал небо, рядом идущих истребителей и думал, что обстановку для соблазна зенитчиков лучше не придумаешь: на светлом, зелено-голубом небе его самолет даже издалека представляется хорошей мишенью. Ему же надо будет обязательно вызвать огонь на себя и постараться увидеть, когда и откуда будет сделан первый, может быть единственный, залп. Обстановка благоприятная: ни пыли, ни пожаров и видимость хорошая.

Набрав три тысячи метров, высоту для штурмовика невероятно большую, но в данном случае свой главный жизненный резерв, Сохатый уточнил с карты линию фронта на местности и повел свой "Ил" в предполагаемую зону огня батареи, рассчитывая, что никто другой по нему стрелять не будет: на такой высоте он для всех безопасен.

"Чтобы не сбили, надо строить противозенитный маневр с расчетом на время полета снаряда - за пять - семь секунд уходить из ожидаемой площади разрывов на триста - четыреста нерасчетных для зенитчиков метров, - думал Иван. - Если эти условия выдержу, то они в меня при всем желании не попадут. В воздухе снаряды не довернешь".

Сохатый включил передатчик и обратился к истребителям:

- "Маленькие", за воздух полностью отвечаете вы. Мне смотреть вверх некогда!

- Я - пятисотый. Понятно, "горбыль"! Все будет в порядке, занимайся своим делом.

- Ремизов, смотри больше на землю, помогай искать батарею. За воздухом наблюдают "Яки".

- Постараюсь, командир, - ответил стрелок. - Буду вертеть головой на все сто восемьдесят градусов. А за истребителями и небом тоже поглядывать не грех.

Иван вел машину то со снижением, то с набором высоты, а про себя считал секунды: двадцать одна, двадцать две... Как только доходил до двадцати пяти, резко доворачивал "Ил" на новый курс и начинал счет сначала.

Глаза его непрерывно и внимательно ощупывали землю, еще прикрытую в низинах легкими паутинами тумана, выхватывали из ее пестроты полянки, заросли кустарника, огороды и сады в хуторах. С особой старательностью осматривал он дороги, идущие "в никуда", и, как правило, в тупиках находил войска, артиллерию, но не ту, которую искал. Немцы пока по нему не стреляли, и в этой тишине чувствовал Иван себя неуютно, напрягался, ощущая опасную неопределенность. В голове все время билась одна и та же мысль: "Раз не стреляют, значит, прицеливаются. Маневрируй!"

Так, убеждая себя, он без помех пролетел над фашистскими войсками вдоль линии фронта около двадцати километров и развернулся обратно. "Где же эта проклятая батарея?" - успел подумать Сохатый, и тут враг открыл по нему стрельбу, не захотел больше терпеть нахального разведчика.

Иван дал мотору полные обороты и, набирая скорость, пошел через огонь. Не надеясь попасть в стрелявшие батареи, с большой высоты сбросил бомбы в двух местах и опять повел самолет по зигзагообразной волне.

Фашисты стреляли четырьмя, восемью или двенадцатью снарядами среднего калибра, передавая самолет, как эстафетную палочку, друг другу. Во влажном утреннем воздухе трассы от снарядов виделись Ивану хорошо. А вот снайперская шестиорудийная батарея молчала.

Чтобы передохнуть от напряжения и подумать в спокойной обстановке, Иван вывел самолет на свою территорию.

"В чем же дело? Почему не стреляла та батарея? Может быть, слишком откровенный противозенитный маневр хорошо был виден с земли и поэтому, не надеясь попасть, они не стали себя демаскировать? Возможно, выжидали время? Тогда их задача не в прикрытии какого-то конкретного объекта, а в другом: при благоприятных условиях вести огонь на поражение, чтобы деморализовать наших летчиков, снизить общую эффективность их действий. Если так, то задача у батареи более ответственная... Что же предпринять?"

Сохатый решился пройти над врагом по прямой, не маневрируя по направлению. Такой полет будет принят фашистами за фотографирование площади. Уж тут-то батарейный командир обязательно "клюнет" - более выгодных условий для стрельбы не бывает.

- Стрелок, как дела?

- У меня все в порядке, командир.

- Придется еще раз лезть черту в зубы.

- Если надо, то наше дело солдатское. Вытерпим.

- Молодец, другого ответа не ждал.

Сохатый решил зайти второй раз километров на десять севернее, чтобы расширить район поиска.

- "Маленькие", если горючее есть, то пойдем еще раз, - обратился Иван по радио к сопровождающим его летчикам.

- Бензин пока в норме, только "мессы" прилететь могут. Разведку они не любят. Вон как всполошились.

- Успеем до них еще раз пройти... Пошли, что ли?

- Тебе видней. Если будет драка, уходи сразу к земле. С тобой пойдет пара.

- Ладно.

Над своими войсками Сохатый поднабрал еще пятьсот метров высоты и стал заводить "Ил" в чужое, успокоившееся временно небо. Пока не стреляли, но он, не веря тишине, все больше и больше разгонял скорость, рассчитывая, что постоянное нарастание скорости при залпе зенитной батареи выведет "Ил" впереди разрывов, а потом и по направлению легче будет маневрировать.

Десятикилометровый отрезок пути заканчивался, когда он увидел шнурообразные следы от полета пяти снарядов. Отворачивая машину в сторону, на дальнем конце белесых следов Сохатый обнаружил батарею из шести орудий. Мысль уловила различие между пятью и шестью, но тут он почувствовал удар в самолет и услышал треск разрыва. "Это тот, которого я не увидел". "Ил" тряхнуло и начало опрокидывать на крыло. Сохатый обеими руками ухватил ручку управления, пытаясь вывести самолет из крена. Но машина не подчинялась. Иван кинул взгляд на правое крыло и увидел в нем огромную пробоину: завернувшийся против потока воздуха дюралевый лист обшивки тормозил крыло, и от этого все больше нарастал опрокидывающий момент. Стремясь уменьшить сопротивление воздуха, Иван перевел машину в набор высоты и сбавил мотору обороты: скорость начала падать. Почувствовав облегчение, Сохатый понял, что управление не перебито, самолет управляем, только к нему надо приспособиться. Тяжело дыша от усилий, спросил:

- Петь, ты живой? Не ранило?

- Нет, командир. Пронесло. Батарею вижу! - голос был относительно спокоен. Ремизов, видимо, не представлял, сколь тяжелую борьбу за жизнь машины выиграл летчик.

- Я тоже наблюдаю... - И передал истребителям: - "Маленькие", уходим домой!

Сохатый решил снижаться глубокой спиралью, которая могла быть принята противником за падение самолета, а ему позволяла понаблюдать за расположением батареи, лучше запомнить местность, чтобы во втором вылете сразу точно выйти на нее.

* * *

На малой высоте, маскируясь в лучах низкого солнца, он вышел на свою территорию, перелетел через Днепр и отправил истребителей вперед себя на посадку. Он еще не знал, как посадит машину: на большой скорости не хватало силы удерживать "Ил" без крена и на прямой, но едва уменьшал скорость, разбитое крыло теряло опору в воздухе и самолет опрокидывало на бок. Ивану хотелось немедленно сесть, потому что он представлял непоправимо трагический исход полета, если вдруг из-за повреждения взрывом лопнет какая-нибудь тяга управления. Но посадка "вне дома" делала вылет пустым, а риск неоправданным: если батарея сменит огневую позицию - надо будет искать ее снова. Ему или кому-то другому вновь придется играть со смертью.

Показался аэродром. Посадочная полоса оказалась свободной. Иван выпустил шасси и начал потихоньку снижаться. Внимание его теперь сосредоточилось на одном: сделать так, чтобы "Ил" побежал по земле на скорости больше посадочной на целых пятьдесят - семьдесят километров, покатился без отскока, который мог бы его опрокинуть. "Как только самолет коснется колесами земли, надо сразу же выключить мотор". Иван не сомневался, что посадит самолет, хотя раньше ни ему, ни кому-либо другому в полку не приходилось проводить такой эксперимент. "Главное сохранить спокойствие и рассудительность - только это может спасти самолет и экипаж. Если покрышки колес не повреждены, все обойдется".

Нажал на рычаг включения тормозов колес - тормозные камеры держали воздух. Это уже удача. И все же: если пробита одна из покрышек, то разворот на пробеге не исключен, а тормоза не хватит. "Ничего, тогда сразу уберу шасси и положу "Илюху" на фюзеляж - вреда ему при ползании будет меньше, и нам с Петром безопасней".

- Стрелок!

- Слушаю, командир!

- Когда будем садиться, могут быть осложнения. Смотри, чтобы при резком торможении тебя не ударило затылком о бронеплиту, а по губам пулеметом.

- Понял. Как скажешь "садимся", я на пол кабины сяду, а пулемет в сторону выкачу и придержу.

Сохатый подводил самолет все ближе к полосе, стараясь поставить его колесами на землю почти из горизонтального полета. Наконец он почувствовал, что колеса коснулись земли, и он тут же выключил мотор и взялся рукой за кран уборки шасси, настороженно вслушиваясь в поведение машины. Самолет пробежал метров триста - четыреста по прямой на колесах, а потом опустил хвост на заднюю опору. Иван успокоился: покрышки были целы, а тормоза исправны. Остановились. Самолету повезло: корежить его при посадке на брюхо не пришлось.

В наступившей тишине, в отсутствие рабочих вибраций, Сохатый с удивлением услышал, что все его тело дрожит, а из глаз льются слезы. И он понял, что дрожь и слезы не от страха, а от резко наступившего облегчения.

"Ничего, пока подъедут люди - это пройдет". Вытерев рукавом пот и слезы с лица, он открыл фонарь, затем расстегнул привязные ремни и парашютные лямки и, поднявшись из кабины, сел на ее борт.

Прошла целая минута, пока из второй кабины показалась улыбающаяся физиономия стрелка. Убедившись, что Петр цел и невредим, Сохатый спрыгнул с крыла на землю и лег на спину, разбросал руки и ноги в стороны и закрыл глаза: спину ломило, а дрожь в руках и ногах не проходила. Иван, как сумел, расслабился. Слушал свое тело и явственно ощущал, как с него стекало в землю напряжение.

Услышал, как стрелок, громыхнув сапогами по металлу крыла, спрыгнул на землю, шагнул к нему и тревожным голосом спросил:

- Что с тобой, командир? Ранен?

Иван открыл глаза, потянулся, как после сна.

- Нет, целый! Просто отдыхал. Посмотрим пробоину? Молодец, "Илюха".

Сохатый нырнул под разбитое крыло: через пробоину виднелся большой кусок неба.

- Ремизов, иди сюда! Становись рядом.

Места в дыре хватало на двоих. Рваные лохмотья дюраля по краям пробоины не помешали им встать во весь рост.

- Теперь видишь, что такое "Ил", Петя? Любая другая машина потеряла бы крыло в воздухе. А эта летать будет.

- Уразумел, командир. Спасибо Ильюшину и рабочим за такую машину. Сколько раз она уже нас выручала, да и не нас одних... - Ремизов посмотрел в потное, осунувшееся лицо старшего лейтенанта и только теперь по-настоящему понял, что жизни их висели на волоске. Вспомнил, что в случае удачной разведки планировался второй, уже групповой вылет. Непроизвольно спросил: - Командир, еще полетим?

- Обязательно. И чем быстрее, тем лучше.

Подъехал командир полка.

- Сохатый, вылезай! Рулить можно или нет?

- Можно. Мотор и тормоза исправны. А по-другому было не посадить.

- Вижу... Нашел?

- Разыскал пушкарей. Надо быстрей лететь.

- Тогда поехали к летчикам. Самолет без тебя уберут.

Через пятнадцать минут Сохатый вновь был в воздухе. Он вел эскадрилью за Днепр, имея только одну задачу - уничтожить найденную батарею.

Девятка "Илов" летела низко над землей. Сохатый получил разрешение на немой полет до цели и не взял с собой истребителей на непосредственное прикрытие, ч.тобы они не демаскировали группу. Истребители летели к линии фронта отдельно, обязавшись ждать возвращения Сохатого из немецкого тыла западнее переправ через реку, чтобы помочь ему в случае необходимости в расположении своих войск. Конечно, такой план взаимодействия был более сложным, рискованным, ;но комэск и командир полка знали своих летчиков и стрелков, надеялись, что десяток километров самостоятельного воздушного боя с "мессершмиттами" они выдержат успешно.

Прошло более сорока минут после того, как батарея подбила Сохатого. Он торопил девятку, не жалел моторов, выжимал из них последние силы. Его беспокоил один вопрос: сменили зенитчики огневую позицию или нет? Думал, сопоставлял, волновался и надеялся, что на новое место из-за одного сделанного залпа они не переехали, тем более что он не докладывал по радио об их расположении. Батарейцы, должно быть, самонадеянные; маскируются хорошо, стреляют метко и мало, никто их тут еще не бил.

Промелькнул Днепр. Осталась позади линия фронта. Сохатый покачал .свой самолет с крыла на крыло: сигнал "перестроиться в колонну звеньев и снять оружие с предохранителей". Через несколько секунд стрелок доложил:

- Командир, эскадрилья в колонне. Воздух спокоен.

..."Илы" преодолевали последние километры боевого курса. И Сохатый все сильнее ощущал, как в нем нарастает напряжение. Ощущения были для него не новы. Но сегодня он их чувствовал острее, чем обычно: летящая навстречу опасность неоднократно проявляла себя, а сегодня чуть не отобрала у них со стрелком жизнь, хотя, как казалось ему, он сделал все, чтобы самолет не встретился с залпом. Состояние напряженной тревоги не подавляло волю Ивана, а заставляло действовать хитрее и внимательнее. "Трудись, Ваня! Старайся! За тобой люди. Доверяют тебе свои жизни, надеются на тебя!" Еще раз осмотрел пространство впереди: по ним никто не стрелял, ясная синева воздуха была пуста и прозрачна, а всхолмленная, перемежаемая перелесками местность прятала эскадрилью и глушила звук моторов.

- Петя, как за хвостами?

- Чисто! Чужих самолетов и стрельбы не наблюдаю. Наши идут хорошо.

- Ладно! - Сохатый чувствовал нарастающую уверенность. "Если батарея на прежней позиции, то идем мы для нее с полной неожиданностью, потому что стрельбой нас никто не демаскирует. Попрощаются фрицы с жизнью, и пушечки их на металлолом пустим..." - Смотри за воздухом, Петя. Я займусь целью. Помни - два захода!

- Работай, командир!

Качнув машину, Иван начал левый разворот, после которого повел эскадрилью на юг. Стрелок доложил, что последнее звено тоже вышло на новое направление.

И когда до батареи осталось два-два с половиной километра, Сохатый послал "Ил" в набор высоты. В этом полете нужны были не тысячи, а всего лишь триста метров для окончательного визуального уточнения курса на цель, прицеливания, стрельбы в упор и бомбометания.

Самолет набрал около ста метров, и прямо по курсу Сохатый увидел выстланные зелеными маскировочными сетями орудийные окопы, зенитные пушки и бегущих к ним людей. Убедившись, что вышел на цель точно, злорадно усмехнулся: по позиции бежали бывшие снайперы. Участь их была уже предрешена. Еще несколько секунд - и конец. Чтобы дезорганизовать запоздалые действия батареи, Сохатый короткими очередями повел стрельбу из пушек и в то же время передал по радио:

- "Горбыли", повторяю: первый заход - пушки, пулеметы, бомбы серией. Второй заход - пушки, пулеметы, реактивные снаряды - залпом!

Маскироваться и хитрить больше не было нужды. Сохатый начал готовиться к сбросу бомб, рассчитывая перекрыть ими огневую позицию батареи, но в это время заработал пулемет стрелка.

- Что у тебя?

- "Эрликон" начал стрелять. Придушил.

- Скажешь, когда цель пройдет замыкающее звено.

Испытания

Кончалась осень...

Облака все чаще приплывали с северо-запада разбухшими от влаги, разряжаясь на землю холодными дождями или пороша крупяным снегом. Но зимних сил у природы пока было мало, и поэтому непостоянство погоды чем-то напоминало поступки неуравновешенного человека: тепло сменялось заморозками, короткие прояснения - нудными моросящими осадками.

Остались позади напряженные летние и осенние сражения. Полк перелетел на правый берег Днепра. Река превратилась для него в тыловой рубеж, но восточнее, на старом аэродроме, у полка по-прежнему сохранялись свои интересы: там ремонтировались "Илы", получившие повреждения в воздушных боях. И по мере того как самолеты возвращались мастерскими в строй, кто-нибудь из наиболее опытных летчиков полка перегонял машины на новое место базирования.

На сей раз выбор пал на Ивана Сохатого и Сергея Терпилова: командира и подчиненного, ведущего и ведомого. Но не подчиненность и место каждого в бою определяли их человеческие отношения. Они дружили. Дружили без пышных слов, молча доверяя свои судьбы друг другу. Каждый из них уже многократно проверил другого в огне войны, и прежде всего во взаимной бескорыстной помощи, когда во имя сохранения жизни идущего с тобою рядом товарища любой из них считал своим первейшим долгом взять огонь на себя.

Наблюдая Терпилова в бою, Сохатый иногда вспоминал свой приход в полк на место погибшего комэска и первый боевой вылет во главе эскадрильи, которой продолжал и теперь командовать. На знакомство с подчиненными и на изучение ими своего нового командира выдался всего один неполный день. Конечно, что-то они успели взаимно узнать друг о друге: кто, где и сколько воевал. Но слова не смогли дать им самого

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

XML error: Invalid character at line 50

---

home | my bookshelf | Одинцов Михаил | Преодоление | Table of Contents Одинцов Михаил Петрович Преодоление     цвет текста   цвет фона   размер шрифта67891011121314151617181920212223242526272829303132  

fb2 txt html epub

Текст книги загружен, загружаются изображения…

Оцените эту книгу -ОтличноХорошоТак себеПлохоОтвратительно