Book: За зеркалами 2
ВЕРОНИКА ОРЛОВА
«За зеркалами -2»
АННОТАЦИЯ:
Она должна была арестовать его за обвинения в жестоких убийствах, а вместо этого сама стала пленницей загадочного и влиятельного короля бездомных, связываться с которым не рискует даже полиция. Натан Дарк. Она должна ненавидеть его, а вместо этого предвкушает каждую их встречу-борьбу и ждёт её с затаённым страхом. Страхом узнать, что все это время под маской Натана Дарка скрывалось беспощадное жуткое чудовище, имеющее с ним одно на двоих лицо.
Глава 1. Живописец. Натан. Марк Арнольд
Мужчина спал, но со стороны могло показаться, что он просто лежит на спине с закрытыми глазами, подложив обе руки под голову. Скорее всего, ему снилось что-то неприятное, что-то заставлявшее тревожно метаться под веками глаза, словно он смотрел какой-то захватывающий фильм, иногда нервно хмурясь. Если бы кто-то смотрел на него в такие моменты, то испугался бы именно этого ужасающего контраста лица мужчины и его довольно живой мимики с абсолютной неподвижностью тела. Леденящего кровь ощущения, что мужчина был одновременно и живым, и мёртвым.
Тем временем он продолжал смотреть один за другим собственные воспоминания. То единственное, от чего не смог избавиться за столько лет. Иногда он даже признавался себе в том, что с радостью заплатил бы любому, кто избавил бы его от них. Возможно, даже на пару дней. Уж он-то был уверен, что даже это кратковременное спокойствие стоило любых денег. Или же не денег. Сколько он уже заплатил за него? И куда более весомой валютой, чем никчёмные бумажки. Драгоценной валютой. Рвано выдохнул, и взгляд под дрожащими веками словно застыл. Началось то самое представление-воспоминание, которое он ненавидел и которое, видимо, именно поэтому ему и показывали чаще остальных. То, которого этот взрослый мужчина почти так же сильно боялся, как и его главный герой – мальчик Анхель.
***
«Мальчик провожал удивлённым взглядом паренька на пару лет постарше себя, который вышел из закутка в дальнем углу церкви и торопливым шагом прошмыгнул мимо него к выходу. Перед этим он успел толкнуть мальчика плечом, невнятно промямлив извинения, а может, и ругательства. Мальчик не разобрал слов, но тогда впервые искренне удивился, как можно быть таким неуклюжим и торопливым тут, в этом светлом месте, в котором у него у самого замирало сердце в благоговейном трепете. Замирало от количества того света, что лился сквозь разукрашенные краской окна, придавая объёмность потрясающим сценам из Библии, нанесённым талантливой кистью художника. У него захватывало дух, и сама мысль вдруг сделать глубокий вдох и тем самым разрушить эту благословенную тишину обители Божьей приводила его в ужас.
Почувствовал на плече сильную мужскую руку и нерешительно повернулся к нему. Зачем только Барри заходил в церковь, сопровождая его каждый понедельник, он не знал. Да, мальчик приходил в церковь именно по понедельникам. Правда, до недавнего времени его буквально заставляли ходить сюда приёмные родители. И он, сцепив зубы, угрюмо плёлся за ним, считая про себя шаги от дома Аткинсонов до дома Божьего. Родители не подумали о том, что, позволяя ему носить маску убогого Бэнни, развязывали руки самому Анхелю, вытворявшему совершенно грубые, на их взгляд, вещи во время мессы. Ни разговоры дома, ни скандалы, ни побои не заставили его и там превращаться в Бэнни, и вскоре Аткинсоны перестали его брать с собой в церковь по воскресеньям.
Но изъявили желание сопровождать на следующий день. Впрочем, Анхель догадывался, почему: мужчина просто боится, что он сболтнёт лишнего священнику. Тупица. Анхель давно уже перестал верить в человеческое участие. Даже если речь шла об отце Энтони. Парадоксально, но при всём при этом ему нравилось находиться тут. Начал ли он верить в Господа? Скорее, нет, чем да. Но он никогда бы не признался в этом отцу Энтони. Честно говоря, он ему безбожно лгал и был благодарен тому за то понимание, которым искрились его глаза, и за отсутствие вопросов, ответы на которые непременно застряли бы у него в горле, решись он когда-нибудь их дать.
По правде говоря, ему нравилась сама обстановка, окружавшая его тут. Она дарила ему спокойствие. Здесь он был самим собой. Чёрт бы побрал этих чокнутых Аткинсонов, но он, наконец, ощущал себя собой, а не их сыном-идиотом Бэнни.
- Я здесь, малыш. Иди.
Барри прошептал очень тихо. Так, как шепчет всегда, провожая его на разговор со святым отцом. Ага…это вначале мальчик думал, что приёмный отец хочет дать ему поддержку. Затем он научился слышать то, чего не слышал больше никто. Он научился различать в этих словах и наполненном показной заботой тоне предупреждение. Ещё не угрозу, нет. Потому что Анхель не позволял себе откровенности ни с кем. Не видел в ней смысла. Но был уверен: стоит ему засомневаться, стоит лишь на секунду подумать о том, чтобы обратиться в полицию, к школьному доктору или же отцу Энтони…он не хотел даже думать о том, на что способна свихнувшаяся из-за смерти сына мать и её муж, не меньший психопат, чем она сама.
- Ты пришёл снова, сын мой.
Отец Энтони прячет доброжелательную улыбку за густыми усами.
- Как всегда в этот день, - мальчик пожимает плечами, бросая украдкой взгляд на просвет между ширмой и стеной, в который видно было степенно вышагивавшего Барри с руками, заложенными за спину.
- И снова не собираешься рассказывать мне ни о чём существенном. Ты просто пришёл, так ведь?
- Я просто пришёл, - согласился, рассматривая тёмно-синюю ткань, висевшую прямо перед ним. Кажется, с прошлой недели на ней появилась новая затяжка.
- Хочешь, говорить буду я?
Спрашивает, хотя знает, что именно за этим мальчик и приходит в церковь. Потом. Говорить правду о себе он начнёт гораздо позже. А пока он шёл сюда за ощущением умиротворения, мерно разливавшимся под кожей и приятно согревавшим грудь, и за сказками об Иисусе, которые отец Энтони, правда, упорно отказывался таковыми признавать. Плевать. Мальчика тоже называли совершенно не его именем, и, обладай он на самом деле хотя бы частью всех тех способностей, которыми обладал этот самый сын Господа, Анхель никому и никогда не позволил бы убивать живого ребёнка ради воскрешения уже мёртвого. Но когда-нибудь, он был уверен, когда-нибудь он сможет отправить к любимому сыночку обоих родителей. Уж он-то точно воспользуется своей силой. Когда-нибудь он, наконец, станет свободным.
Мальчик не знал, что он снова ошибся. А мужчина, спавший на кровати, знал. Именно поэтому его глаза всё так же заметались под закрытыми веками ещё быстрее. Он знал, что совсем скоро начнутся самые страшные его воспоминания».
***
Я предвкушал свою встречу с Евой так, как предвкушает умирающий от жажды появление оазиса в жаркой пустыне, когда першит в горле от сухости и в кровь растрескались губы. И кажется, что всего один глоток воды способен вернуть тебе силы, всего один глоток позволит вновь почувствовать себя живым. И да, я всё чаще ощущал себя именно мёртвым вдали от неё. Как бы ни злило, как бы ни раздражало это чувство, но я с маниакальной скрупулёзностью представлял себе выражение её лица, когда я спущусь к ней. Невольно улыбнулся, думая о том, что навряд ли что бы то ни было удержит мою Еву от желания вонзиться ногтями в лицо или содрать скальп с моей головы. Впрочем, я разочаруюсь, если вместо моей гордой и, чего уж скрывать, изрядно разозлённой девочки, встречу покорную молчаливость. О, какой-какой, но покорной моя мисс Арнольд точно не является. Только в определённых обстоятельствах, при мысли о которых у меня сводило скулы от желания не просто увидеть её, но и сделать тот самый первый глоток. Покалеченными губами. Выпить до дна и смотреть, как извивается в такой же отчаянной попытке утолить собственную жажду она.
***
- Хочешь сказать, ты её не видел?
Томпсон стоял ко мне вполоборота, продолжая разглядывать гостиную. Остановился возле большого комода у стены.
- Я не хочу сказать. Я говорю, что я её видел в последний раз в день похорон Кевина.
Томпсон отвернулся и, слегка склонив голову, беззвучно зашевелил губами, видимо, читая корешки книг, стоявших на полке.
- Интересуешься классикой, Дарк?
- Представь себе, даже буквы знаю.
- Вот как?
- Выучился, читая ориентировки на себя на фонарных столбах. А ты у нас устроился в фонд помощи безграмотным бездомным?
- Ну, судя по всему, - он обвёл рукой комнату, - не такой уж ты и бездомный. Родственничек помог приобрести жильё? Или со своих бродяг дань собрал?
- Значит, я не угадал. Ты в налоговой теперь, Томпсон?
Он резко развернулся на пятках ко мне и, скривившись, раздражённо бросил:
- Не паясничай, Дарк. Я знаю, что вы с Евой встречались после похорон. В твоих же интересах не лгать.
- Я не лгу, - пожал плечами, рассматривая угрюмое загорелое лицо копа, - я, действительно, не видел Еву с того самого дня.
- Очень странно, - сказал язвительно, скорее, даже пренебрежительно, и я шагнул ему навстречу, испытывая желание заставить его проглотить язык за этот тон, - вы ведь в последнее время постоянно были вместе.
Мы навсегда теперь будем вместе, но тебе, тварь, об этом ещё слишком рано знать.
- И за кем из нас ты следишь, Томпсон?
- Я выполняю свою работу, - сложил руки на груди, - только и всего.
- А разве твоя работа не безопасность? Или просто любовь к подглядыванию?
Резко шагнул в мою сторону, у самого ноздри раздуваются в гневе, но при этом взгляд…я не могу определить, какой у него взгляд. Отклониться от его ладони, едва не схватившей меня за воротник рубашки, но продолжать смотреть в его лицо, стараясь понять, что именно смущает меня в его реакции.
- Ты охренел, придурок? Ты кем себя возомнил, делая подобные намёки?
- А ты кем себя возомнил, - подавшись вперёд, чтобы самому притянуть идиота к себе за воротник пальто, - что решил, будто я буду обсуждать с тобой её?
- Я? – Томпсон расхохотался, и я зашипел, чувствуя, что ещё немного и разукрашу наглую рожу этого идиота синяками, - я следователь, и я могу задавать тебе любые вопросы и о чём угодно, и ты, сукин сын, обязан мне ответить правду, иначе я упрячу тебя за решётку.
- Тогда не забывай, что у меня есть выбор: отвечать на твои долбаные вопросы или закопать тебя прямо здесь. Не забывай, что это ты находишься на моей территории.
Оттолкнул подонка от себя, чтобы не сорваться и не ударить:
- Я не знаю, где Ева. И мне плевать, веришь ты или нет. Но и у тебя есть выбор: смириться с этим или рискнуть заявиться сюда вновь. И тогда ты останешься тут навсегда.
- Слишком много на себя берёшь, Дарк. Слишком много для такого, как ты…что там насчёт Дэя? Арнольд не пропала бы без предупреждения. Твой братец ведь в городе, Дарк?
- Причем тут мой брат? - слыша, как взревела в висках злость. Зверем диким и неуправляемым.
- Вот я и собираюсь выяснить это, Ваше Высочество.
Он вдруг ухмыльнулся и направился к выходу из дома, напоследок обронив:
- Жди повестку, Дарк. Если я не найду твоего родственничка, то тёпленькое местечко в камере тебе гарантировано.
***
Её искали. Конечно, её не могли не искать. Шутка ли: пропала главный следователь. А с учётом того, что она вела нашумевшее дело Живописца, газеты просто впадали в истерику, доходя в своих предположениях о её местонахождении до абсурда. От гнусных заметок о том, что на той или иной свалке «обнаружен изуродованный труп темноволосой женщины, личность которой не установлена, но есть подозрения», до бульварных сплетен о том, что молодая следователь не выдержала давления общественности и сбежала. Причем сбегала она либо в гордом одиночестве и под крыло к богатенькому папочке, либо с обеспеченным любовником. Находились даже очевидцы, с пеной у рта доказывавшие, что видели Еву с господином определённой наружности на определённой машине.
И, чем дольше Еву не могли найти, тем более нелепые выдвигались гипотезы. Но меня они не волновали. Этим тупицам никогда не найти её, пока я не решу иначе. Даже если они додумаются появиться в катакомбах, никому из них и в голову не придёт спуститься вниз, в самый подвал, куда уходила узкая глиняная лестница в полу одной из самых дальних комнаток. О ней знал очень ограниченный круг лиц, в своё время помогавший скрыть помещение от ненужных глаз, а сейчас приставленный к Еве.
Единственное, что меня волновало – я не мог прямо сейчас, прямо сегодня или завтра увидеть её. Словно сам был прикован цепью ко всей этой толпе жалких никчёмных тварей, которым по большому счёту было наплевать и на следователя, и на Живописца, но которые жаждали зрелищ, алчно собирая и разнося любую, даже самую немыслимую информацию о пропаже Евы.
А уже через пару часов после ухода полицейского я получил письмо с печатью Кристофера Дэя. И его не могло не быть, учитывая то, кем являлась Ева Арнольд. Марк Арнольд, новоизбранный сенатор, в ультимативной форме требовал разговора. Удивляло, почему тот до сих пор не встретился с Крисом. С другой стороны, отец Евы мог и не знать, что она каким-то образом связала Дэя с делом, которое ведёт. Было бы любопытно увидеть сенатора, позволившего собственной дочери окунуться во всё это дерьмо. Насколько я знал из своих источников, Арнольд был человеком твёрдым и в некоторых вопросах бескомпромиссным…какой же властью обладала над ним эта упрямая женщина? Или же, наоборот, ему было откровенно наплевать на своего ребёнка?
***
Марк Арнольд в очередной раз ослабил шёлковый галстук, стягивавший шею словно удавка. Судя по большому зеркалу в гостиной, тот на нём уже вовсю болтался, но мужчине казалось, что проклятая ткань продолжает душить, не позволяя дышать. Нервным движением руки стянул галстук с шеи и убрал его в карман пиджака. Дьявол…легче не стало нисколечко. Словно и не материя, а чьи-то пальцы продолжали сдавливать его горло. Пальцы страха. Они не просто сжимали, а просачивались сквозь кожу, и, чем больше времени проходило, тем явственнее он ощущал их давление на себе. Тёмные напольные часы неторопливо пробили полдень, и мистер Арнольд едва не застонал в бессилии. Каждый следующий час, возможно, всё больше и больше отдаляет его от родной дочери.
Марк с ненавистью кинул взгляд на закрытую дверь. Сколько он ждёт тут? Не более трёх-четырёх минут, а ему кажется, что вечность. Видит Бог, если через пару минут она не откроется, и не появится этот Дэй, он лично ворвётся в спальню к недоумку или же в любую другую комнату этого особняка и вытрясет из него всё. Впрочем, мужчина и сам не знал, что именно надеялся вытрясти из хозяина дома. Но и бездействовать не мог. Опросить. Собрать информацию и как можно больше, надеясь выудить из неё полезное. Ему удалось узнать, что Ева в расследовании преступлений против детей вышла именно на Кристофера Дэя. Так, по крайней мере утверждал её помощник. К моменту встречи с Дэем Арнольд уже успел увидеться с директором приюта Арленсом, который показался ему достаточно честным и благородным мужчиной, а Марк привык доверять собственной интуиции. За все эти годы она ни разу его не подвела. Вот и когда Ева ему рассказала о своём желании служить в другом городе, он до последнего не хотел отпускать дочь. Не послушалась. Как всегда. Как всегда, поступила по-своему, но, чертовка, провернула это так, чтобы у отца не осталось и капли обиды на решение дочери. И какой же он глупец, что согласился тогда, не использовал всё своё влияние, только чтобы оставить её в столице. Под своим присмотром. Не смог. А сейчас не может никак привыкнуть к появившемуся страху открывать по утрам глаза. Паническому ужасу встретить новый день, в котором вдруг её не станет. Его дочери. От отчаяния сжалось сердце, и ледяные пальцы страха стиснули горло сильнее. Без неё всё попросту перестанет иметь смысл.
Мистер Арнольд нетерпеливо прошёлся по зале и остановился возле тех самых часов. Организованы поисковые службы, которые прочёсывают весь город вдоль и поперёк, включая лесополосу и дно реки…тяжёлый выдох отдался болью в грудной клетке. Что может быть страшнее неизвестности? Что может быть хуже, чем раз за разом прокручивать варианты, один страшнее другого, и не знать, где находится твой ребёнок? Сколько бы ему ни было. Арнольд остановился, положив руки на пояс и запрокинув голову назад. Он боялся, что судьба решила поквитаться с ним. Только она одна знает, что он заслуживает самого строгого, самого жестокого наказания. Но не за счёт же Евы! И сейчас он бы продал оставшиеся годы своей жизни за возможность отмотать время назад и любыми способами заставить её остаться…нет, не в тот день, когда лично отдавал приказ убить шлюху-жену и её любовника. Он не лукавил себе. Откровенно говоря, Марк Арнольд ненавидел ложь. И, будучи честным с самим собой, еще неделю назад с чистой совестью признавал – повторись эта ситуация, этот унизивший его и его семью побег, он бы точно так же вынес смертный приговор и Ингрид, и тому недоумку, обрюхатившему её. Но сейчас…сейчас эта трагедия заиграла совершенно другими красками, и Арнольд боялся…боялся до капелек пота, выступивших над верхней губой, только одного – что судьба…эта сука-судьба отомстит ему единственным возможным способом.
Глава 2. Марк Арноль. Натан
Мистер Арнольд с недовольством посмотрел на вплывшую в залу, где его принимал Дэй, горничную. Несмотря на то, что она максимально аккуратно и тихо прикрыла за собой дверь и так же неслышно поставила перед ними поднос с портсигаром, двумя пустыми бокалами и бутылкой хорошего бурбона, мужчине не понравилось это невольное вторжение в их с хозяином дома разговор.
- Присоединитесь?
Низкий голос, уверенный и твёрдый. Дэй вздёрнул бровь, кивая на бутылку, и мистер Арнольд так же коротко кивнул. Да, возможно, именно глоток-другой алкоголя поможет расслабиться, перестать ощущать это нарастающее давление в лёгких.
- Так что я не знаю, чем ещё мог бы помочь вам, - продолжил молодой человек прерванную горничной мысль, - в последний раз я видел мисс Арнольд ещё будучи в столице. У неё был ряд вопросов ко мне в связи с расследованием.
Он протянул наполненный наполовину бокал собеседнику.
- Я в курсе вашей встречи, но мне хотелось бы знать детали.
Мистер Арнольд одним глотком осушил бокал, чтобы со вспыхнувшей досадой ощутить, что тиски, сжимавшие лёгкие и горло, никуда не делись. Это бессмысленно. Всё бессмысленно, любая попытка унять тревогу и боль, да хотя бы уменьшить их, пока он, наконец, не заключит в своих объятиях дочь. Со стуком поставил на столик стакан и выдохнул, собираясь с мыслями.
- Вы должны понимать, что я имею право не раскрывать нашего со следователем разговора. И обязательно воспользуюсь этим правом.
Арнольд стиснул зубы, чтобы не сорваться, не схватить этого засранца за плечи и не вытрясти из него всё, что он мог знать о Еве. Он не готов был вести светскую беседу и терять такое драгоценное сейчас время, но Дэй уже дал ему отчётливо понять, что с ним она будет только на условиях оппонента.
- Мне плевать на ваши права, - тихо, смотря прямо в глаза Дэю, на мгновение ему даже показалось, что взгляд последнего почернел, - моя дочь бесследно пропала, и я сделаю всё, чтобы найти её.
- Я даже не сомневаюсь в этом, - он слегка склонил голову вбок, приподнимая руку с бокалом бурбона, - вопрос в
другом, мистер Арнольд. Чем конкретно я могу помочь? Ведь вы не могли заранее не подготовиться к нашему разговору, если нашли меня здесь, в этом городе.
- Несмотря на вашу скрытность, - Арнольд хмуро отметил про себя, что в кои-то веки ошибся, явно недооценив соперника с первого взгляда. Должность, ответственность и социальное положение требовали от Марка уметь определять характер человека если не с одного его слова, то хотя бы по истечении первых трёх минут общения. Увидев молодого парня, годившегося ему в сыновья, он решил, что сможет прогнуть того своим авторитетом, но до сих пор Кристофер Дэй смотрел прямо ему в глаза, давая понять, что отлично ощущает на себе попытки давления, но не собирается поддаться им.
- На которую у меня имеются свои причины.
Что означает, он не раскроет их. И Марк медленно выдыхает сквозь зубы. Осторожно, потому что резкий выдох причинит адскую боль, он знает. Как и знает то, что навряд ли выудит что-то полезное из этого разговора. Не по тому следу его отправил Томпсон. Да, объективно говоря, у Дэя были причины причинить вред Еве. Другой вопрос, стал бы он делать это, учитывая, что прямых улик против него у неё не было.
- Мне известно о том, что Ева делала запрос на получение ордера на ваше задержание.
И снова ощущение, что во взгляде Дэя тьма расползается со скоростью света, он хмурится, закуривая и откидываясь на спинку дивана.
- Вам так же должно быть известно, что суд его не удовлетворил.
Да, конечно. Сукин сын вовремя объявился, его юрист делал основной упор на том, что клиент не скрывается, и у следствия не имеется весомых улик для задержания под стражу Дэя. Вопрос о том, что в этом грёбаном деле никаких конкретных улик пока не было и быть не могло, иначе убийцу давно уже опознали бы, для самого Арнольда оставался открытым.
- Послушай, парень, - Марк пружинисто поднялся со своего места, чтобы встать напротив развалившегося на диване Дэя, чтобы вернуть себе то привычное чувство превосходства, которое всегда было с ним в противостоянии с любым соперником, - мне плевать, какова твоя роль во всём этом деле с Живописцем. Потому что я верю в свою дочь и я верю в то, что она обязательно найдёт убийцу. Но тебе стоит бояться другого, - Марк слегка склонился к напрягшемуся мужчине, - не дай Бог я узнаю, что ты причастен к исчезновению Евы, - сглотнул образовавшийся ком в горле, как же тяжело снова и снова говорить это, - я убью тебя. Собственноручно.
- Только из уважения к вашей ситуации, - он даже не шевельнулся, по-прежнему глядя прямо в глаза Марку, - я сейчас не прикажу вышвырнуть вас из этого дома. Из уважения к вашим отцовским чувствам.
Арнольд склонился к нему, усмехнувшись.
- Одно из двух, парень. Либо ты беспредельно смел, либо ты беспредельно глуп. Хотя, разузнав всё о твоем положении, о твоих проектах и узнав фамилии твоих партнёров по бизнесу, которых я никак не могу отнести к идиотам, полагаю, что всё же должен быть третий вариант. Так?
Края губ дёрнулись в быстрой ухмылке, и Арнольд уверился в своей догадке.
- Что позволяет тебе разговаривать в подобном тоне со мной?
- Возможно, то, что у меня есть подозреваемый в похищении мисс Арнольд?
Сердце замерло на мгновение, а после пропустило серию быстрых коротких ударов.
- Ты говоришь похищение…так, будто знаешь, что она не просто пропала.
- Вы и сами знаете это.
- Кто? – кажется, он даже прорычал это слово, склонившись настолько низко, что теперь стоял лицом к лицу с прищурившимся Кристофером.
- Ева получала угрозы от Живописца. Мы полагаем, что от него.
- Кто вы? Кто ТЫ такой, чтобы моя дочь рассказывала тебе подобное.
- У меня есть свой информатор, мистер Арнольд. Но, - он взметнул ладонь вверх, - я не могу назвать его имя. Хоть и призываю поверить мне. А дальше, - снова пожатие плечами, - выбор за вами
И Марк едва не взревел, приготовившись ударить негодяя, и только понимание, что тогда он точно больше ничего не узнает, удержало.
- Это максимум того, что я могу вам рассказать. И это почти всё, что знаю я сам.
Дэй развёл руки в стороны, продолжая выдерживать испепеляющий взгляд Марка.
***
Марк и сам не знал, почему поверил, но поверил. Нет, конечно, он обязательно даст указания своим людям ещё раз перешерстить всю информацию о Кристофере Дэе, и они найдут всю его родню до десятого колена, хотя, насколько он уже знал, практически ни с кем из родственников молодой человек не общался с момента вступления в наследство.
Но, да, он поверил ему. Особенно в слова об угрозах Еве. Сейчас, вдали от арендуемого Дэем особняка он мог позволить себе сгорать живьём в той боли, что взорвалась в центре груди после этой фразы. Она ни слова не сказала ему. Ни намёка. Слишком самоуверенная его дочь? Но он и знал её такой. Дьявол, почему дети растут так быстро, что не успеваешь заметить, не успеваешь схватить эти границы времени и удержать, не позволяя им расширяться и отдаляться, отдалять ребенка от тебя? Как хорошо было раньше. Когда он знал всегда и точно, с кем его дочь и что именно она делает. Когда он мог закрыть её своей спиной, потому что она всегда была рядом, или обеспечить ей любую охрану. А сейчас…впрочем, ему некого больше винить. Какой бы состоявшейся и взрослой женщиной она ни была, у него были собственные рычаги для влияния на нее. Он не использовал их, предполагая, что не имеет никакого морального права. И ошибся. А теперь единственное, что ему остается – приложить все усилия, чтобы найти Еву. А заодно навестить Томпсона. Ублюдок не мог не знать об угрозах, которые приходили Еве, если уж в курсе них даже Дэй. Арнольд вдруг остановился посреди улицы, осознав, что, если Ева не подавала официального заявления о поступающих угрозах…а эта мерзавка, насколько он знал свою единственную дочь, ни за что бы не сделала этого, то о подобном мог знать очень ограниченный круг лиц. С кем могла настолько сблизиться Ева за столь непродолжительное время? Мистер Арнольд снова тяжело выдохнул. Нужно зайти в гостиницу напротив и попросить телефон. Возможно, Ева связывалась с Россом.
***
- Сюда подойди! – Рози засуетилась, услышав мой шёпот, и торопливо засеменила навстречу, - Почему они полные?
Указывая на тарелки с едой, которые стояли на подносе у ног Евы.
- Спроси у своей куколки, Натан, - Рози бросила в ее сторону неодобрительный взгляд, и если бы обладала хотя бы граммом тех колдовских способностей, о который кричала клиентам на улице, то земля, на которой лежала девушка, вспыхнула бы мгновенно, настолько яростным он был, - тоже мне цаца…уже разбила пару тарелок.
А значит, уронила еду на пол, что для голодающей нищей Роз было преступлением куда худшим, чем убийство человека.
Я посмотрел на посуду, заполненную уже испортившейся пищей. Роз специально не убирала её.
- Конечно, специально не убрала, - старуха словно мысли мои прочла, - а то решишь ещё, что эту фифу никто не кормил.
- Перестань называть так её.
Поджала губы, вздёрнув вверх подбородок, и не ответила ничего, но мы оба знаем, что, по крайней мере, при мне точно так делать не будет.
- Она отказывается от еды. Пьет только воду, и ту редко. Не разговаривает ни с кем, не отвечает на вопросы. В общем, - Роз вытерла руки о подол шерстяной юбки, - если она окочурится здесь, моей вины нет. Я могу уйти?
- Иди уже. Разворчалась.
- Доживёшь до моих лет, посмотрим, каким ты станешь.
- А у тебя, смотрю, грандиозные планы, Роз?
Она усмехнулась, стягивая с плеч тёплую шерстяную шаль:
- На вот, укрывай свою принцессу, я всё равно наверх поднимаюсь.
- Не надо. Я сам.
Вот почему этой старухе было позволено в разы больше, чем любому другому жителю катакомб. Из-за её громадного сердца, ну и ещё из-за того, что именно она, рискуя собственной жизнью, когда-то не дала мне сдохнуть от голода.
Опустился на корточки перед спавшей на широком одеяле Евой и укрыл её сверху своим тёплым пальто.
- Красивая, ты понимаешь, что ты настолько красива, что на тебя адски больно смотреть? На самом деле больно, Ева. В глазах щиплет и печёт.
Тихо, склонившись к её маленькому уху, чтобы пройтись по мочке губами, вдыхая аромат её кожи. Сколько времени она тут? А я всё ещё ощущаю тёплый тонкий запах корицы на ней. Запах, от которого прошибает насквозь. Прошибает словно от бутылки самого крепкого виски.
- Сладкая и пьянящая. Словно горячий шоколад с виски.
Опустился на колени на землю, лёг рядом, лицом к ней. Изумительная красота. Невероятно будоражащая. Она бьёт в голову, заставляя путаться мысли и каменеть член. Заставляя слышать рёв своей же крови, взметнувшейся по венам подобно пылающей живым огнём лаве.
- До дна…я буду пить тебя допьяна, Ева Арнольд.
Губами по её лбу, собирая вкус кожи, лаская пальцами кончики ресниц. Нежная. Одновременно нежная и сильная. И очередным ударом молнии в голову – она в моих руках. Вот сейчас принадлежит мне полностью и будет принадлежать всегда. Пока я не решу иначе…но, чёрт побери, уже сейчас я чувствовал себя слишком слабым, чтобы отказаться от неё когда-нибудь.
Она не проснулась, когда я обнял, прижимая к себе, чтобы уснуть. Пару часов, которые были до очередной встречи. Арнольд, наверняка, не успокоится. И Криса ещё ждёт не одна встреча с ним, если старик не решит действовать кардинальными методами. Поэтому всего пару часов, чтобы потом ехать домой к Крису. Так мало времени рядом с ней, что уже сейчас начинает выворачивать от необходимости совсем скоро выпустить её из своих объятий.
- А может, Джони был прав, малышка? Может, это и есть любовь?
И закрыть глаза, упиваясь теплом её тела. Как раз через два-три часа действие транквилизатора должно закончиться. И почему-то вспомнились слова брата о том, что он собственноручно построит самое высокое здание в городе и назовёт его именем той, которую я назову любимой. Мы любили с ним посмеяться над этим словом. Самым никчёмным в словаре.
***
Шесть лет назад
- Некоторые люди верят, что воображения как такового не существует, и всё, что мы видим во снах, на картинах художников или в кинематографе, читаем в книгах или даже слышим от детей – это воспоминания. В какой-то момент мозг фиксирует объект, иногда даже незаметно от самого человека, чтобы выдать ему этот образ в другой момент. Иногда это происходит непроизвольно, и тогда мы видим во снах людей или ситуации, о которых не вспоминали и не думали, кажется, уже долгое время. Иногда это бывает довольно кстати. Так, например, во время опасности, человек вдруг может вспомнить нечто, что спасет ему или другому жизнь, сам не подозревая, что знал о подобном. Так что я помнил тебя все эти годы, - Крис плюхнулся в обитое чёрным бархатом кресло и закинул ногу на ногу, - все те годы, что подходил к зеркалу в надежде поиграть со своим отражением, я помнил тебя, засранец ты эдакий.
- Бред, - я взял протянутую сигару, закатив глаза, когда он недовольно нахмурился. Он терпеть не мог запах табака, как, впрочем, и алкоголя. При этом сам мог напиваться до чёртиков. Правда, на это у него были свои причины, о которых он расскажет мне потом.
- Если это правда, то откуда тогда ночные кошмары с отвратительными существами с уродливыми лицами и омерзительными телами?
- Возможно, просто твое вообра…, - замялся, когда я торжествующе взмахнул рукой, - эээм, я хотел сказать, твоё сознание слегка изменило воспоминание. Эмоции и чувства при мыслях о нём. Они наложили на лицо и силуэт человека твоё отношение к нему. Вот именно оттуда и получаются кошмары.
В эти моменты он меня восхищал. Когда говорил вот с таким интересом, увлечённо, иногда прикрывая глаза, словно залезая в собственные мысли, чтобы выудить нужную. А я смотрел на него и невольно чувствовал, как замирало сердце от осознания – мой брат. Напротив сидит мой брат. Моя кровь и плоть. Тот, кто принадлежит мне ровно настолько, насколько я принадлежу ему. Это очень трудно объяснить тем людям, у кого всегда было что-то своё или кто-то свой. У меня когда-то была Мэри. Но её отняли самым жестоким образом. Отняли, потому что она не была моей в полном смысле этого слова. Я её «назначил» своей. Решил за неё и полюбил всем сердцем, как только возможно любить ребёнка. И за эту наглость меня лишили её. А Крис…Крис был моей частью. И я смотрел на него и понимал – моей самой лучшей частью. Той самой, великолепной, модернизированной версией меня. Как возможность смотреть на него и видеть себя таким, каким должен был быть я сам. Словно мы были одним человеком, но кто-то захотел посмеяться и разделил нас на двух людей, собрав в одном всё самое лучшее и отдав другому всё, что останется. И, возможно, меня это должно было раздражать. Возможно, это должно было стать причиной для множества обид и самой настоящей ненависти…но я не мог ненавидеть его.
Он очень удивлялся этому первое время. Опускался на корточки передо мной, сидящим на диване, и заглядывал в глаза.
- Ты другой, Натан, - говорил очень тихо. Крис вообще всегда говорил тихо и очень смешно, так не по-мужски, вздрагивал от неожиданных громких звуков. Потом я узнаю и причину этой его нервозности. Я буду открывать его для себя не сразу. И вместе с этим я буду любить его всё больше, начиная ненавидеть мир по-другому…начиная ненавидеть весь мир из-за него и за него.
- Такой же, как ты, можешь убедиться в зеркале.
Ни грамма реакции, словно и не слышал моих слов. Но он продолжает, и я понимаю, что ошибся.
- Нет, ты другой. Ты просто пришёл и сообщил мне, что ты мой брат. С ума сойти! Ты пришёл и сказал это так просто, словно сообщал новости из «Нью-Йорк Таймс».
- Прости, слишком долго собирался с духом и не успел приготовить более помпезное разоблачение.
- Я бы ненавидел тебя, Нат. За то, что ты отнял у меня всё. За то, что мне пришлось скитаться по улицам, пока ты в это время…, - он вдруг снова хмурится, чтобы резко встать на ноги подойти к окну, - Впрочем, теперь уже ничто не имеет значения, так ведь?
Разворачивается ко мне, уже спрятав ту боль, что вспыхнула ранее в его глазах.
- Теперь ты мой брат, и только слепой посмеет отрицать это.
Улыбнулся широко и так искренне, продолжая всматриваться в моё лицо. То, чем я любил заниматься столько лет, следя за ним. Сколько раз я приезжал сюда даже из других городов, только чтобы убедиться, что он жив и здоров. Мой брат. Да, он прав, я не злился на него.
- Ты был слишком мал, чтобы принимать решения, Крис. С таким же успехом на твоём месте мог оказаться я, и наоборот. Мы не делали этот выбор.
Он усмехнулся.
- Никогда.
-Да, никогда. Его сделали за нас. Но у меня была возможность приходить к твоему дому и любоваться той жизнью, что у тебя была. Иногда я представлял себя рядом с тобой. В такой же точно одежде и на таком же крутом велосипеде. Я, правда, не понимал твоей одержимости ими.
Позже он признается, что езда на велосипеде дарила ему иллюзию свободы. Иллюзию выбора, что он сможет уехать куда захочет и когда захочет, не имея даже цента в кармане. Пришлось, правда, его разочаровать, что свобода без цента в кармане – это тотальная зависимость от всего и от всех. Просто эту зависимость осознаёшь, только оказавшись таким «свободным».
- Я никогда не представлял себя на твоём месте.
И это была абсолютная правда. Только рядом с ним. Так, как было задумано природой. Всегда только вместе. Вдвоем. Похожие, словно в зеркале, расколотом надвое.
- Я вспомнил! – он возбуждённо шагнул мне навстречу, - Тот пацан, что периодически появлялся у нашей ограды. Тебя ещё садовник гонял постоянно. Капюшон. Ты всегда закрывал лицо и лоб аж по самые глаза шапкой или кепкой. Чёртов ты ублюдок, Натан Дарк!
- Все люди после общения со мной со временем почему- то приходят именно к этому выводу.
- Но почему? Почему ты ни разу не сделал попытки подойти ко мне? Рассказать о нашем родстве, дьявол тебя раздери!? У меня не было друзей. Настоящего – ни одного. У меня мог быть ты, а у тебя – я!
Пожал плечами, думая о том, рассказывать или нет, что я не просто пытался, а я добился разговора его матерью. С нашей матерью. Так я думал о ней тогда. Ведь не берутся же дети из воздуха. И если была мать у него, то значит, она была и у меня.
Я тщательно готовился к той встрече. Тогда я украл одну пару брюк из швейного магазина. Я долго высматривал сквозь стеклянные витрины, как аккуратный лысый старичок в круглых очках с тонкой оправой складывал в бумагу и перевязывал красивой белой ленточкой новые штаны, сшитые на заказ сыну одной толстой дамочки. И пока она расплачивалась с портным, постоянно одёргивая сына, всё пытавшегося засунуть себе в карман то большие блестящие пуговицы, то что-то ещё, я пробрался в магазин, пригибаясь так, чтобы меня не было видно за прилавком, и стянул конверт с брюками.
Не знаю, почему сделал это, но не хотел показаться матери кем-то вроде бедного родственничка, вымаливающего милостыню. Ведь я оправдывал её про себя. Ведь с той минуты, как я узнал, что у меня был брат, и до того проклятого дня, как услышал её истерический смех, я придумал целую легенду. По ней никто не отказывался от меня, а непутёвые врачи спрятали и затем продали меня тому жирному подонку и Джени. А мои настоящие мать с отцом, те, что любили и растили Кристофера, никогда и не знали, что нас было двое. И стоит им меня увидеть…стоит мне переступить порог их дома, как они примут меня в свою семью и будут любить так же, как Криса.
Какой оказалась наша встреча на самом деле? Миссис Дэй, как только увидела меня у своего забора, застыла, а потом стала смеяться. Она хохотала словно сумасшедшая, откинув голову назад и упирая руки в бока. А потом закричала, подбежав ко мне, чтобы я убирался. Что она была полной дурой, ведь ей говорили, что у него их было два…два выродка от этой шлюхи, и что с неё хватит. Она слишком долго терпела одного ублюдка, но не позволит и второму разрушить её жизнь. Она брызгала слюной, вцепившись худыми пальцами в металлическую решётку, через которую пыталась поймать меня второй рукой. Она истошно завопила, зовя садовника и одновременно обещая убить меня, если я посмею явиться в её дом. Напоследок она закричала, чтобы я убирался и забрал своего никчёмного брата, и мы отправились к проститутке, родившей нас.
Чуть позже я расскажу Крису об этом. Когда он в десятый раз упрекнёт меня в том, что я столько лет скрывался. Расскажу, чтобы увидеть в его глазах другой упрёк. Гораздо более худший. Обвинение в том, что я тогда не послушался эту богатую дрянь и не забрал его с собой.
Глава 3. Ева
Я почти ненавидела эту старуху. Возненавидела, потому что поняла: она меня опаивает чем-то. Какой-то дрянью, от которой я вырубаюсь на неопределённое время и прихожу в себя с жуткой головной болью. И каждый раз, когда мне удаётся открыть глаза, я вижу её, сидящую на стуле напротив меня. Жуткое зрелище. Нет, не её изуродованное лицо или хмурый взгляд, в котором она не скрывает всего своего презрения ко мне, а само понимание, что всё то время, когда я без сознания, эта женщина просто сидит и смотрит на меня. Иногда я чувствую её тяжелое дыхание и подолгу не открываю глаз, выжидая, когда она отойдёт, и собираясь с силами для новой молчаливой борьбы. Она таковой стала не сразу. Сначала я задавала вопросы. Сначала я спрашивала у неё, где Дарк, спрашивала, где нахожусь я сама, несмотря на то, что, конечно, знала. Я не спрашивало её о том, почему меня заперли здесь, так как понимала, что её оставили всего лишь присматривать за мной. Навряд ли такой, как Дарк, станет вводить в свои планы Роуз. И тут же сама смеялась над собой. Потому что теперь я вообще не понимала, каким был этот самый Дарк…точнее, насколько жестоким и бесчеловечным он был. И в голове одна за другой плиты состыковываются, складываются в один-единственный образ, в фигуру Натана Дарка. И только его лицо ещё остаётся за плотной завесой самого чёрного оттенка чёрного. Плиты-выводы из воспоминаний. Его спокойный хладнокровный голос, пока толпа избивает до полусмерти молодого парня, рассказ Люка о бездомном, которого он с таким же равнодушием лишил пальцев, жестокие законы его катакомб. Да, они кажутся относительно справедливыми, если не вдумываться в каждый из них. Если не разбирать на маленькие составляющие, во главе которых имеет значение только одна константа – его слово. Тот самый закон для всех.
Роуз неспешно поднимается со своего места, и я злорадно отмечаю, что ей с каждым разом это простое движение даётся всё тяжелее. Сейчас она встанет для того, что совершить наш ежедневный ритуал: поднять с пола поднос с тарелками и поставить его передо мной. Иногда я просто игнорирую её. Иногда мне нравится смотреть, как вспыхивает в её глазах злоба, когда я кидаю эти тарелки в стену. Это поймёт только человек, умиравший от голода. Ценность еды, которую я швыряю на пол. И это понимаю я. О, как я это понимаю. Иногда кажется, что я не посуду, а часть себя выбрасываю на грязную землю. Трое суток. А может, четверо или шестеро, я на самом деле не знаю, сколько времени нахожусь здесь. Но я хочу есть. Господи, как же сильно я хочу есть! Мне кажется, я чувствую, как загибается мой желудок, как его скручивает в комок боли от голода. И самое мерзкое – это видит она. Рози. Роуз. Старая сучка, в глазах которой моё унижение отдаётся искрами триумфа. Она прячет довольную улыбку за тем самым платком, обмотанным вокруг лица, но я знаю, что она там есть. Торжествующая, победная, искаженная уродливым шрамом и от этого еще более жуткая. Она ждёт, когда я сдамся и накинусь на еду, которую её вынуждают мне приносить. Конечно, вынуждают. И я знаю, кто. Не знаю, только зачем. Но, если он меня до сих пор не убил и, если продолжает до сих пор посылать мне еду: мясо, овощи, булочки…Белые, горячие, аппетитно ароматные. Когда в последний раз сама старуха ела такое и ела ли вообще? Значит, зачем-то я нужна ему. И от предположений начинают шевелиться волосы на затылке.
- Ишь ты…, - я вздрогнула, услышав её шелестящий голос. Кажется, мы негласно условились, что перестаем замечать друг друга…почему бабка решила прервать наше молчание? Что грядет за этим?
- У самой глаза-то голодные…так и сожрать готова. А выкобенивается.
Она подняла тарелку на уровень моего лица.
- Ешь давай. Не дитё малое.
Стейк…внутри всё сжалось в голодном спазме, от божественного аромата во рту слюна выделилась и начало сводить зубы от желания впиться в этот сочный кусок мяса. Всего лишь раз. Только узнать, каков он на вкус. Сколько времени человек может прожить без еды? Где-то читала, что несколько недель, если при этом будет пить воду. Но мне не верится. Вот сейчас не верится, когда кажется, что следующий день я не вытяну. Просто не вытяну. Что заставляет продолжать эту игру в мазохизм? Понимание того, что как только будет достигнут предел…как только будет достигнута крайняя точка над самой пропастью, появится он. Появится жестокий подонок с замашками Дьявола, искренне считающий, что только ему одному позволено вершить людские жизни. И ни минутой раньше. Ни секундой. Он надеется прогнуть меня, надломить, но не допустит, чтобы я сломалась окончательно. Не допустит, потому что его игра всё ещё продолжается. Чудовищная игра в чужие судьбы. Бедные сироты, нищие, Кевин, Кристофер, которому он не сразу признался в родстве, а теперь и я. И пока ему важна эта игра, пока он хочет получить от неё наслаждение, у меня ещё есть шанс выйти из неё. Пока он присылает свою старуху ко мне с едой, я вхожу в его планы живая. И как только над этим планом нависнет угроза, появится сам сценарист. Или я всё же полная идиотка и совершенно не знаю Натана Дарка.
- Ешь, глупая!
Роуз тычет мясом мне в лицо.
- Прозрачная вся стала. Страшно смотреть. Чего ты добиваешься этими капризами? Он всё равно не придёт. Хоть подохни.
- Капризами?
Кажется, удалось выдавить из себя смех, а показалось, что раздалось какое-то старческое кряхтение.
- Меня держит какой-то больной ублюдок на цепи под присмотром ополоумевшей бабки…и это мои капризы?
Она с грохотом поставила тарелку на поднос.
- Разговорилась. Посмотрите на неё.
- А что такое, Рози? Не нравится моя правда?
- В том-то и дело, что твоя она. А ты, вместо того, чтобы ерепениться, подумала бы, почему здесь сидишь, глядишь, и поняла бы что-то.
Дёрнулась к ней, резко встав на ноги, и тут же едва не свалилась на землю. Закружилась голова от слабости. Я прислонилась спиной к холодной стене и вдруг неожиданно поняла, что на мне пальто мужское. Его пальто. Может, поэтому мне во сне приснился его запах? Именно запах его тела, его кожи, терпкий, насыщенный, с нотками табака. Тёплый. Таким тёплым мне показался, если так возможно вообще сказать о запахе. Там, в этом сне он казался таким родным, таким правильным, в него хотелось закутаться, окунуться с головой, чтобы не проснуться в этом каменном мешке, пропитанным вонью затхлости и гнилых стен.
- Тихо ты, тихо.
Старуха подошла ко мне и помогла сползти на пол.
- Ты сильная девка, я поняла уже, - она медленно опустилась передо мной на корточки, - но сила – это штука такая, её поддерживать надо постоянно. А ты её отнимаешь сама у себя.
- Что ты добавляешь в воду?
Она усмехнулась.
- Откуда мне знать, как оно называется. Мне дали бутыль, я и добавляю. А ты благодарна должна за это быть, иначе свихнулась бы тут одна в этих стенах.
- Лучше свихнуться, чем так…
- Поешь…красивая такая была. Одна кожа да кости остались. На лицо взглянуть страшно.
И снова эту проклятую тарелку мне совать начала, я оттолкнула её руку, и стейк на пол свалился.
- Вот же зараза! Ты знаешь, что нет хуже греха, чем еду выбрасывать?
- Грех? Мне о Господе и грехах рассказывать будет прожжённая воровка?
Она встала молча и начала собирать с пола всю посуду на поднос.
- Что такое, Роуз? Разве я не права? Сколько твой хозяин тебе платит? И почему он разрешил тебе сегодня заговорить со мной?
Вздёрнула подбородок вверх и окинула презрительным взглядом.
- Никто не запретит делать Роуз то, что она хочет. И хозяина у Роуз нет и никогда не было. А если тебя не научили богатенькие папочка с мамочкой благодарности…
- Благодарности?
Я зашипела от злости, испытывая зудящее желание вцепиться пальцами в её седые грязные волосы, вырвать их с корнями.
- За что мне благодарной быть? И кому? Тебе, приставленной ко мне, подобно сторожевой собаке, или твоему негодяю-хозяину? За что? За это? – лязгнула цепью, - Я обязательно выберусь отсюда, Рози. И если не смогу сама…Ты права, у меня есть богатенький папочка, который перевернёт эту землю, но найдёт свою дочь.
- Глупая девочка…такая глупая, ты думаешь, если будешь голодать, он придёт?
- Он придёт, вот увидишь. Он обязательно придёт.
Она пошла к двери, а я застыла, услышав пренебрежительно брошенное:
- Конечно, придёт. Как приходил всё это время.
***
Я видела их во сне. Застывшие кадры чужой смерти, выполненные в чёрно-белых тонах, словно фотоаппарат намеренно стёр цвета той реальности, в которой оборвалась жизнь детей. Словно цвету больше не было места здесь, где остались воспоминания приёмных родителей и друзей об их звонких голосах и весёлом смехе. Наверное, это справедливо в какой-то мере. Нет ничего более жуткого, чем вдруг понимать, что того счастливого человека из твоей памяти больше нет, и его смех и его улыбки навсегда остались короткими вспышками боли из твоего прошлого.
Я видела их во сне и просыпалась в поту, дрожа от холода, который закрадывался в голову при мысли, что время остановилось только для меня и только здесь. Там, наверху, оно продолжается. Для Дарка, для Рози, для Люка, для моего отца, для миллионов людей. И для нелюдей тоже. Таких, как Живописец. Его время течёт вперёд, чтобы безжалостной смертельной волной врезаться в жизни следующих жертв. Сколько их сейчас у нас с ним? Изменилось ли количество? И, да, я чувствовала себя причастной к его будущим убийствам. Потому что позволила себя обмануть. Потому что оказалась здесь в этом месте сейчас. И мне некого винить, кроме себя. В конце концов, в обмане всегда виноваты двое. Тот, кто солгал, и тот, кто позволил себя обвести вокруг пальца.
Я видела их во сне и вспоминала свой разговор с Флинтом.
«- Вы считаете, что он довольно немолод, - Флинт придирчиво рассматривает мой набросок. Примерный потрет на маньяка. Ничего серьёзного, просто попытка нарисовать его для себя, определить, какого человека я ищу, и что за тварь скрывается под его маской. И неподдельное удивление от того, что он мог заинтересовать Гарри.
- Я полагаю, что он, скорее всего, мужчина за пятьдесят.
- Почему вы так думаете? – снова его любимый жест с долгим протиранием очков.
Пожала плечами, вспоминая вереницу лиц мёртвых мальчиков и слёзы на их глазах. Те самые, вырезанные.
- Мне кажется, они неспроста доверяют ему.
- Как это связано с возрастом? – Флинт усмехается, протягивая мне лист бумаги.
Выхватила его, чувствуя зарождающееся раздражение от ощущения, что нахожусь в учебном кабинете перед столом профессора, скептически настроенного к моей работе.
- Никак. Я просто пытаюсь себя поставить на место маленького мальчика. Кому бы доверился я сам настолько, чтобы скрывать даже имя своего нового знакомого от друзей и сестры. И, мне кажется, это был бы, скорее всего, мужчина немолодой, не вызывающий чувства опасности или подозрений и при этом с профессией, интересной для паренька.
- Вы и правы, и одновременно ошибаетесь, Ева. При всём своём старании вы рассуждаете в первой части своего предположения, как маленькая девочка, которую учили сторониться молодых мужчин. Возможно, вы сама не осознаёте этого, но я вижу. Мальчишкам куда интереснее общение с кем-то, на кого они хотят походить. С кем-то молодым, полным сил, профессии непременно интересной, чем с кем-то, вроде меня – старичка, который даже вот в таком простом разговоре с вами по проклятой привычке берётся поучать. Как видите, со второй частью вашей гипотезы я согласен.
- В таком случае разве может быть что-то интереснее судмедэкспертизы?
Флинт замолчал и посмотрел на меня вдумчивым взглядом, а я не отвела глаза. Да, мне казалось, я скоро начну подозревать самых близких. Мне казалось, скоро это превратится в паранойю. Когда ни одной, ни одной, мать её, зацепки, и целый город потенциальных убийц.
- Навряд ли. Но это только в том случае, если кто-то решится рассказывать о ней детям от девяти до тринадцати.
- А вы бы не решились.
- Никто, мало-мальски имеющий человеческий облик.
Я тогда просидела до полуночи с этим проклятым рисунком, то стирая, то заново рисуя неизвестные мне черты. Выуживая из памяти лица всех детей и пытаясь найти нечто общее для них для всех. Нечто, позволившее бездушному мерзавцу с одинаковым успехом заполучить таких разных мальчиков. Несмотря на то, что они все были из приюта, тем не менее они очень сильно отличались между собой. Вспоминались слова их приёмных родителей и воспитателей в приюте. Кто-то из детей любил животных, кто-то их панически боялся; кто-то увлекался конструированием, кто-то любил читать. Некоторые регулярно и с особым удовольствием посещали церковь, и не только по воскресеньям, другие шли на службу не чаще раза в неделю и только под пристальным взглядом воспитателя или же матери, чтобы не сбежать по дороге. Такие разные дети, которых объединил один ритуал смерти.
И сейчас я смотрела на опостылевшие до зубовного скрежета серые безликие стены и лихорадочно продолжала искать то самое общее между ними. Пыталась представить, что всё же могло заинтересовать каждого из них. Правда, в голове всё с большим отчаянием билась мысль, что дело именно в личности убийцы. Слишком тонкий детский психолог, знающий, на какие точки нажимать, чтобы манипулировать мальчиками? Или же просто человек, который находит общий язык с детьми, потому что сам имеет их? Детей, братьев, учеников.
Мысль выскальзывает, наглая, не хочет поддаваться, дразня тонкими крыльями подсознание, и улетучивается вместе с навалившейся слабостью.
И уже проваливаясь в сон, вдруг услышать хриплый голос Дарка, спускавшегося в мою камеру.
***
Он не любил вспоминать события из своего детства. Всё чаще они казались ему ненастоящими, каким-то искажёнными что ли. Они не могли принадлежать ему. И в то же время он, конечно, понимал, что именно детство определяет будущее человека, его характер и силу. В таком случае ему, наверное, следовало бы быть благодарным за всё, через что пришлось когда-то пройти, чтобы стать тем, кем он стал сейчас. Вот только странно благодарить кого бы то ни было за погружение в Ад. А именно таким и было оно. Его детство. Пора, ассоциирующаяся сейчас у взрослого мужчины только с болью. С океаном боли и унижений, в котором его топили разные люди, но всегда с одинаковым упоением, и из которого он каким-то чудом всё же смог выплыть.
Анхель всегда с таким удовольствием представлял себе смерть Гленн, представлял, как втыкает лезвие в её шею и смотрит, как она захлёбывается собственной кровью, протягивая к нему скрюченные пальцы и пытаясь выхватить у него единственный оставшийся портрет своего убого сыночка. Да, он непременно бы стоял и кромсал его лезвием самого острого в доме ножа, глядя на то, как беспомощно дёргается эта сука в своих предсмертных судорогах. Он мечтал именно о такой красивой и одновременно грязной её смерти, искренне веря, что только собственной кровью Гленн Аткинсон сможет смыть все годы его унижений и боли.
К сожалению, когда-то он был слишком слаб, и от него зависело слишком мало. Сумасшедшая тварь сдохла совершенно по-другому, и он до сих пор не смог простить ей этого. Того, что не корчилась в предсмертных конвульсиях и в мольбах пощадить её, а просто однажды не проснулась. Впоследствии он не раз будет анализировать свою жизнь и придёт к мнению, что именно это и стало самым большим разочарованием в ней. Тот день, когда посеревший лицом и вмиг осунувшийся Барри сообщил, что Гленн нет. Он плакал, повторяя сквозь громкие мерзкие всхлипы: «Её больше нет. Нашей мамы больше нет, Бэнни». И тогда Анхель побежал в спальню, чтобы убедиться в этих словах, чтобы кричать этой бессердечной дряни, что она не смеет уходить вот так…ведь он почти решился. Он запрыгнул на кровать и пинал ногами её белое лицо с посиневшими губами, призывая встать, пока в комнату не вбежал её муж и не оттащил от трупа мальчика. Придурок всерьёз предположил, что ребёнок настолько проникся смертью психованной мрази, что успокаивал его, прижимая к своей груди и продолжая отвратительно рыдать ему в ухо.
Единственное, что успел сделать мальчик – это всё-таки исполосовать на мелкие лоскутки портрет их мёртвого сына, который Аткинсон собирался положить в гроб к своей жене. Иногда мальчик думал о том, что мужчина хотел сделать это с целью облегчения, отпустить всё, что было связано с полоумной бабой и её главным пристрастием. Словно отдавал свой последний долг ей…или последнюю плату за собственную свободу. Иначе зачем отцу расставаться с последней фотографией своего ребёнка? Мальчику было плевать. С некоторых пор он ненавидел всю эту троицу одинаково. Никчёмного пацана, на место которого его взяли, словно собачонку из приюта, сбрендившую мамашу и равнодушного папашу, безразлично смотревшего, как его свихнувшаяся жена изводит невиновного ребёнка.
Барри умер быстро. Но это было так сладко, что мальчик долго ещё пытался воссоздать в своей памяти кадры смерти ублюдка под визги его любовницы. Соседки, которую притащил в дом меньше, чем через пару недель после похорон Гленн. На самом деле мальчик не собирался убивать Барри. Он ждал своего четырнадцатилетия, чтобы поговорить с ним и уйти в послушники, куда его звал отец Энтони. Наверное, единственный человек за всю недолгую жизнь Анхеля, который проникся к пареньку не просто сочувствием, но и боролся за него своеобразным способом.
Потом именно отец Энтони будет готовить для мальчика сумку с едой и со сменной одеждой, которую мешками таскали в церковь сердобольные прихожане. Именно отец Энтони спрячет у себя Анхеля, позволив догорать дому, который мальчик поджёг и откуда сбежал теперь уже насовсем. Не задавая вопросов и справедливо полагая, что убитых уже не вернуть, а покалеченную душу парня он всё же надеялся отбить у самого дьявола. Не получилось. Слишком сильным оказалось послевкусие триумфа и воцарившейся справедливости, являвшееся воспоминаниями захлёбывавшегося в предсмертных судорогах Барри. Воспоминаниями его слёз, размазанных по лицу окровавленными пальцами, и оттого казавшихся бордовыми, когда он ошалело толкал в плечо свою мёртвую подружку. Идиот так и не понял, что стало причиной его наказания. До тех пор, пока Анхель не прокричал их ему в изуродованное лицо.
А потом он уходил. В его городке думали, что он под покровительством отца Энтони ушёл в монастырь, сам священник думал именно так, провожая парня в путь и давая последние напутствия. Но Анхель уже утром того дня знал, что отправится совершенно в другую сторону. Туда, где больше никто и никогда не скажет ему, что делать и кем быть.
Отец Энтони проиграл свою битву за душу этого мальчика задолго до того, как вступил в бой.
***
Ему не нравилось искать её. Терять своё время на это. Его вообще в какой-то степени даже возмущало, что эта дрянь посмела вот так исчезнуть в самой середине их игры. Самое нелепое – полиция считала, что это он причастен к похищению девки. То, что её похитили, он не сомневался. Она была чем-то похожа на него, хоть и пришла бы в ужас от этого открытия. Но удовольствие от их противостояния, он был уверен в этом, они получали обоюдное. Как секс. И поражение одного из них станет самым мощным оргазмом. Ох, как он предвкушал её поражение. Как представлял себе её слёзы. Да, в какой-то момент он решил, что следователь обязательно должна будет исповедаться ему. Должна будет, наконец, заплакать окровавленными слезами, умоляя не убивать её. Как умоляли все они. Его ангелы. Но с ними он был милостив. Им он отпускал все грехи, прежде чем нанести последний удар. К ней он однозначно не будет столь добр.
Мужчина прошёлся по своей комнатке. Где она могла быть, эта сучка? Он искал её во многих местах. Первым именем, пришедшим на ум, был Натан Дарк. Бездомный явно неспроста вился вокруг следователя. Рассчитывал просто трахнуть или имел особые цели, он не знал. Но по катакомбам прошёлся. Не смог не оценить фанатичную преданность, с которой жители этого убого пристанища скрывали местонахождение своего вожака. Впрочем, он готов был отдать левую почку за то, что ими больше двигал страх. Такой животный инстинктивный страх быть наказанным, возможно, изгнанным из этого места. Второе, он знал, для многих было гораздо хуже любого возмездия.
Мужчина бросил раздражённый взгляд на фотографию мальчика с облезлым котёнком в руке. Его новый Ангел. Он был прекрасен в своей невинности…и оттого мысль о том, что ожидало его там, за дверьми приёмного дома, казалась ещё более ужасающей. И ведь не так много времени осталось. Мальчика совсем скоро должны усыновить. А он впервые не хочет скорее начать свою работу с ним. А всё из-за этой Арнольд. Теперь просто исповедовать и направлять стало неинтересно. Теперь он хотел, чтобы она знала о каждой новой спасённой им душе. Смотреть на её бессилие и разочарование теперь стало новым условием их игры. Специей, без которой его любимое блюдо больше не казалось таким вкусным.
Глава 4. Марк Арнольд. Ева
Мистер Арнольд удивлённо смотрел на помощника следователя, нервно затушившего сигарету, когда он вошёл в его кабинет. Тот о чём-то говорил по телефону, поэтому лишь молча указал глазами посетителю на стул перед столом, за которым сидел. Марк снял шляпу и расположился на стуле, положив её на колени и думая о том, почему таким измождённым выглядел полицейский. Казалось, под его глазами залегли тёмные круги, а края губ были слегка опущены книзу, пока он слушал собеседника в трубке. Мистер Арнольд вспомнил фотографию высокого красивого темноволосого мужчины, которую увидел в его доме, куда зашёл сегодня с утра и где его встретила улыбчивая жена полицейского вместе с его сыновьями. А ведь когда-то он сам мечтал о сыне, которому мог бы передать своё дело и все свои знания и опыт, но судьба распорядилась иначе. Он не жалел ни секунды о том, что у него родилась девочка, но знай, что когда-то он окажется в нынешней ситуации, знай он когда-то, что будет искать свою дочь всеми правдами и неправдами по всей стране, он бы запретил себе даже мечтать о втором ребёнке, лишь бы только с первым ничего не случилось.
Тогда Томпсона не оказалось дома, его жена сказала, что в связи с исчезновением следователя, Люк приходит домой только ночевать, и целесообразнее искать его в участке. И сейчас, глядя на его усталое лицо, Марк верил словам женщины.
Наконец, Томпсон закончил разговор и как-то зло положил трубку на громоздкий телефонный аппарат.
- Добрый день, мистер Арнольд.
Сказал отрывисто, скорее даже, напряжённо. Понятно, негодует, что приходится терять время на разговоры с непрошеными визитёрами. Арнольду было плевать. Его время было гораздо ценнее и измерялось количеством часов жизни Евы.
- Разве я докладывал о своём визите?
Мужчина усмехнулся и снова потянулся к портсигару за новой сигаретой, вопросительно вздёрнул бровь, но Арнольд отрицательно качнул головой, и он закурил сам, чиркнув длинной спичкой.
- Нужно быть последним идиотом или же совершенно не уметь читать, чтобы не знать сенатора Марка Арнольда.
- Но сюда я всё же пришёл не как сенатор. И вы должны понимать это.
- О, да, - глубокая затяжка, - более того, я отлично знаю, зачем вы пришли. Но, как говорится, привычка – вторая натура. Поэтому всё-таки спрошу: что именно является целью вашего визита?
- Вся информация о моей дочери.
Томпсон тяжело выдохнул, будто до последнего наделся услышать что-то другое. Возможно, просто так проявлялась его усталость. Арнольд почему-то обратил внимание на заполненную окурками пепельницу из дешёвого алюминия, стоявшую по левую руку от Люка. А также на несколько фотографий, раскиданных по столу. Страшных фотографий, если вглядеться в них. На каждой – привязанный к стулу ребёнок с перерезанным горлом, где-то крупным планом мёртвые лица с такими же мёртвыми глазами. Он знал, какое дело расследует его дочь. Он даже выбивал время для их с Томпсоном дуэта, так как в столице уже ждали определённых результатов, а точнее, одного-единственного. Поимки маньяка, державшего в страхе весь этот небольшой городишко. Но одно дело – читать в газетной статье с изображением неважного качества, другое – вот так, подробно рассматривать каждую деталь этих чудовищных убийств. Вот почему голос дочери при телефонных разговорах ему казался таким чужим, словно потухшим. Вот почему таким же потухшим выглядел сам Томпсон. Его взгляд, обращённый, казалось, мимо Арнольда, навряд ли отличался большей жизнью, чем мёртвые взгляды запечатлённых на плёнке детей.
- Вы получали от неё какие-нибудь новости за последние дни?
Странный вопрос застал Арнольда, ушедшего далеко в своих мыслях, врасплох. Он посмотрел на говорившего, пытаясь понять, к чему тот ведёт, и снова отрицательно качнул головой.
- Возможно, вы видели её саму или следы её присутствия?
- Нет.
- Тогда какой информации вы ждёте от меня? Мне известно ровно столько же, сколько и вам. А точнее, явно меньше, так как с нашего последнего разговора я не продвинулся в своих поисках, а вы вполне могли. Ева пропала. Пропала бесследно после смерти одного из жертв Живописца. Поисковые отряды ничего не обнаружили. Я сам ничего пока не обнаружил. Возможно, вам следует обратиться к её прошлому? К её знакомым из жизни до переезда сюда? И потом, - Томпсон усмехнулся, делая очередную затяжку, - вы, наверняка, до прихода в участок уже успели собрать кое-какие данные о Еве. Целесообразнее было бы мне послушать вас, а не наоборот.
Арнольд прищурился, наблюдая за тем, как тяжело тот выпустил дым в потолок, пальцы нервно прошлись по фотокарточкам.
- Поверьте, найти вашу дочь – сейчас для меня, - Томпсон поймал его взгляд на свои пальцы, - первоочередная задача.
- Но не единственная. Я понимаю. Как понимаю, что для моей дочери куда важнее были бы ваши действия в другом направлении. Но я всё же хочу получить от вас информацию.
Да, телефонного разговора оказалось мало. Арнольд по наводке Люка почти не нашёл ничего, сколь-нибудь достойного внимания. Кроме знакомства с Дэем, конечно. Но под этого ублюдка уже вовсю копали его люди, и совсем скоро вся его подноготная будет раскрыта на листах бумаги с отчётом.
- Всё, что вам известно о Еве. Её новых знакомых в этом городе, её проблемах, её…
- Я вам всё это уже поведал по телефону. О её подозрениях и окружении. По правде говоря, не могу даже дополнить свои слова чем-либо ещё. Ева…она не общалась практически ни с кем. Ну или, - Люк пожал плечами, - я совершенно не в курсе. Мы говорили с ней только о работе. Темы, как видите, - он зло ухмыльнулся, - у нас были интересные и частые.
- Какие предположения выдвигала моя дочь по преступнику?
Томпсон замолчал, затягиваясь и сосредоточенно смотря, скорее всего, прикидывая, может ли сослаться на тайну следствия. Но, видимо, решив, что нет смысла ждать официальной бумаги сверху, выдохнул и развернул пару фотографий в сторону Арнольда.
- Определённых вариантов не было. Она полагала, что Живописец связан каким-то образом с медициной, скорее всего, с психологией, или же преподаванием, возможно, даже священник. Местный святой отец отпадает. Минимум на двух убийствах у него было алиби, подтверждённое сразу несколькими прихожанами. На остальных – его семьей. Сейчас мы работаем с врачами и учителями, как-либо и когда-либо связанными с сиротами.
Мужчина подтолкнул какую-то бумагу посетителю, и тот увидел набросок мужского лица, сделанный чёрным карандашом.
- Этот рисунок передал мне наш судмедэксперт. Ева пыталась изобразить примерный портрет убийцы. Таким, каким видит его сама.
- Он…довольно зловещ.
Рассматривая хмурое лицо взрослого мужчины, с проседью на висках и несколькими морщинами на лбу и возле рта.
- Она полагала, что примерный его возраст старше сорока – около пятидесяти.
- Почему?
Томпсон пожал плечами.
- Я не знаю.
- А что думаете об этом вы?
- О рисунке?
- Об убийце. Каким его видите вы, Томпсон? Ведь вы также ведёте это дело наравне с Евой.
В горле застряли слова о том, что дальше поведёт его один, если что-то случится с ней. С его маленькой девочкой.
И снова пожатие плечами. Томпсон затушил сигарету и посмотрел прямо на Марка, раздумывая, что можно рассказать тому, а что нет. Показаться скрытным отцу пропавшей женщины не то же самое, что показаться несостоятельным сенатору.
- Я могу только сказать, что эта мразь больна. Я предлагал искать вашей дочери среди выпущенных из клиник и имеющих справки пациентов психиатрических больниц.
- А она?
- Она пошла дальше. Она лично встречалась с этими ублюдками, мистер Арнольд. Вы понимаете, почему теперь у меня опускаются руки?
***
Меня знобило. От холода и ещё больше – от голода и слабости. Я проваливалась в сон как-то резко, будто кто-то нажимал кнопку и выключал меня. Как бы я ни сопротивлялась этому. Как бы ни боролась с собственным организмом, умоляя…да уже умоляя дать мне хотя бы пару минут, чтобы просто посмотреть в эти чёрные глаза, хотя бы взглядом передать всю свою ненависть к ним, но он, проклятый, всегда оказывался глух к моим мольбам, нагло вырубая сознание, чтобы накопить хотя бы крохи сил к следующему противостоянию со старухой.
Да, я вызывала в себе ненависть к Дарку, к его имени, ко звуку его голоса и шагов. Я представляла, как однажды мы поменяемся с ним местами, и тогда Натан впервые в своей жизни поймёт, что не всеми людьми можно управлять. Что не всех можно запугать изгнанием или смертью. Что не все они – безропотные и безвольные игрушки в его руках. И нельзя играть людьми в игры, от которых получаешь удовольствие ты один, используешь в своих целях, не считаясь с их чувствами и взглядами. Смешно. Ведь таким мне показался Кристофер…и я почему-то решила, что его родной брат совершенно другой, несмотря на то, что именно Дарк наглядно продемонстрировал мне всю свою жестокость по отношению к собственным людям.
Понятие справедливости не может быть двуликим, для него нет «своих» и «чужих», и я поддалась своему нежеланию видеть в нём то, что он и не скрывал с самого начала. Дура. Самая настоящая безмозглая дура, уступившая голосу похоти, только потому что впервые испытала её с ним. Впервые желала кого-то так, как его…так, что сводило скулы от потребности в его прикосновениях…и так глупо просчиталась.
Я вела с ним диалоги. Придуманные, мысленные. Я высказывала ему всё, что думала о нём, искала наиболее обидные слова и…тут же пыталась выплыть из собственного бреда мыслей в реальность. В свою убогую реальность, в которой я, словно рабыня или каторжник, сидела на цепи, голодная и обессиленная, и ждала прихода короля бездомных в свою камеру. Так я называла это место про себя. В какие-то моменты я запрещала себе фантазировать. О чём бы то ни было. Запрещала, вспоминая лица тех, кого мы успели опросить с Люком.
Люди с подтверждённым психическим диагнозом. Действие, предполагавшееся поначалу просто муторным и тяжёлым, на деле могло оказаться не менее опасным, чем встреча с диким животным. После получения списка всех выпущенных из больниц за последние месяцы пациентов, мы с Люком и с другими офицерами отправились к ним в гости.
«- По крайней мере, нам повезло, что этот мерзавец мужчина, и мы смело вычеркнули всех полоумных женщин из нашего списка.
Люк затушил сигарету, бросив её на землю и наступив носком туфли. Мы стояли у дома бывшего пациента психиатрической больницы Лестера Брекетса.
- Люк…
- Что? Ну если они полоумные, как их ещё называть? Психи? Нелюди? Что тебя больше привлекает?
- Меня привлекает больше возможность войти в эту дверь и поговорить с Лестером.
- Угу, - он недовольно посмотрел на меня и постучал кулаком три раза, - сомневаюсь я, что нам дадут пообщаться непосредственно с ним.
И он оказался прав. Мать Лестера, миловидная слегка полноватая женщина с приятной улыбкой и напряжённым взглядом, проводила нас в гостиную, где за чтением газеты на диване сидел сам парень, и, быстро сняв аккуратный фартук с нарисованными яблоками, предложила чай.
- Нет, спасибо, - Люк кинул на меня вопросительный взгляд, прежде чем отказаться и обратить всё своё внимание на молодого мужчину лет двадцати трёх, который, казалось, даже не повернул голову в нашу сторону. Словно и не заметил, что в доме появились гости.
- Увлекаешься испанским?
Люк присел на диван, заглядывая в газету, которую тот читал. Парень продолжал беззвучно шевелить губами, водя указательным пальцем по типографской краске.
- Он…иногда, - женщина встревоженно посмотрела на меня, - иногда ему нравится читать на испанском.
- Что именно?
- Да что угодно, - она пожала плечами, - газеты, журналы, просто слова на испанском.
- Он обсуждает прочтённое с вами?
Я приблизилась к Лестеру, и его мать заметно напряглась.
- Нет, он просто читает.
- Возможно, это как-то плохо на него действует?
- Что? – она нахмурилась, - Почему газета должна плохо на него действовать?
- Я не знаю, миссис Брекетс. Почему тогда вы так взволнованы, что мы застали его за чтением газеты? Ведь он вроде даже не замечает нашего присутствия здесь.
Она выдохнула как-то обречённо, и пододвинув себе стул, села на него, с тоской взглянув на сына.
- Он не изучал испанский. Никогда. По правде говоря, я даже не уверена, что он понимает…точнее, что он вообще читает, так как он не может знать испанский алфавит. У него трудности с чтением. Лестер неспособен складывать буквы в слова, а слова в предложения.
Тон её голоса менялся, становясь мягким, каким-то бархатным, когда она произносила имя сына, поворачивая свою голову к нему…а у меня сотни мурашек в этот момент пробегали по спине от той тоски, с которой она смотрела на него.
- Вы уверены?
Люк достал из кармана куртки блокнот и карандаш и быстро что-то написал, затем положил блокнот на газету, так, чтобы он оказался прямо перед глазами парня. Тот вдруг резко застыл, уставившись в появившуюся надпись, а затем так же беззвучно что-то произнёс.
- Что вы делаете?
- Ничего. Проверяю способности вашего сына.
Люк снова что-то быстро чиркнул в блокнот и ткнул его едва ли не под нос парню, протянув тому еще и карандаш.
На этот раз парень напрягся, и в ответ так же встревожилась его мать.
- Послушайте, - она привстала со стула, смотря на меня взволнованными глазами, - мой мальчик никому ничего дурного никогда не делал. Он даже в школу ходил только первые два года, понимаете?
- Миссис Брекетс, - встала возле неё, придерживая за плечи и глядя на то, как парень вдруг взял карандаш из пальцев Люка и, задумавшись буквально на мгновение, начал что-то выводить в блокноте, - вы же видите, мы не причиним вашему сыну вреда. Офицер Томпсон просто проверяет кое-что.
- Никогда не учили, говорите? – Томпсон развернул блокнот с выведенным на нём буквами в нашу сторону, - Ваш парень, возможно, неспособен читать, но пишет он довольно сносно. На испанском.
Позже беседа с врачом Лестера ещё больше запутает нас.
«- Мы не можем объяснить этот феномен, но он, действительно, существует. И Лестер не единственный такой пациент.
- Но как можно писать на чужом языке, который ты никогда не изучал? Более того, его мать утверждает, что парень даже по-английски читает с большим трудом.
- Нет, он не способен читать на английском вовсе. У него дислексия. Он вполне развит интеллектуально, физически, вы сами видели это.
- Прошу прощения, доктор, но насчёт интеллектуально я сильно сомневаюсь.
Он усмехнулся, прищурившись и глядя мне в глаза.
- Лестер очень необычный парень. Очень. Он великолепно читает и очень складно говорит. С ним интересно общаться на многие темы. Но его любимая – это путешествия. И испанские путешественники. А вы…вам, видимо, несказанно повезло, как сторонним наблюдателям. Вы застали его в период обострения заболевания.
- Что ж это за заболевание такое, с испанским уклоном? - Люк нетерпеливо остановился перед нами, не позволяя дальше идти по больничному двору. Мы оба уже поняли, что Брекетс точно не мог быть Живописцем. У него было алиби на момент последних трёх убийств, плюс эти записки…такому, как он, сложно было бы собрать одно слово из газетных букв, не говоря о целой осмысленной фразе.
- Испания тут совершенно ни при чём, офицер. С таким же успехом это мог быть японский, китайский или французский, собачий или птичий. Лестер Брекетс страдает диссоциативным расстройством личности. Проще говоря, вчера вы познакомились с его второй личностью.
- Я тебе говорил, что встречаться с шизиками у них дома – это плохая идея.
Люк вытащил пачку сигарет из кармана, но под строгим взглядом врача убрал её обратно, еле слышно чертыхнувшись.
- Ни в коем случае. Лестер не шизофреник. Это другое заболевание. Более того, если вы встретите его в другой день, он вас не узнает, но, уверен, приятно удивит своим общением и логичностью мысли.
- Хотите сказать, что он не вспомнит нас?
- Он не может помнить того, с кем не встречался мисс Арнольд, - доктор сцепил пальцы в замок и сухо улыбнулся, - тот, которого вы увидели сегодня утром, совершенно другая личность, обитающая в теле Лестера Брекетса. И Лестер никогда не знает, когда появляется второй, и никогда не помнит его действий в эти проявления».
Затем был второй…второй оказался дома один и кинулся на меня с ножом и дикими криками, стоило мне войти в открытую настежь дверь. Его смог остановить Люк, и мы задержали парня, чтобы отправить в больницу.
Третьим оказался совсем юный паренёк, лет шестнадцати, и у него тоже было алиби на момент некоторых убийств. Позже я проверила эти алиби, конечно.
Другие наши парни тоже ничего определённого не обнаружили. Эти следственные действия ничего нам не дали, на самом деле. Только ощущение потерянного время и впервые появившийся затаённый страх оказаться однажды в едином теле с совершенно незнакомой личностью.
***
Я очнулась снова в своей камере. На этот раз ненадолго, только чтобы встретиться со встревоженным…встревоженным? взглядом старухи, стоявшей передо мной и, видимо, ожидавшей моего пробуждения.
- Глупая девка! Поешь, ты себя угробишь!
Снова тычет мне в лицо своей тарелкой, из которой божественно пахнет супом, и этот запах смешивается с ароматом свежеиспечённого хлеба.
- Не хочу, - чувствуя, как сжался пустой желудок, и начала подкатывать к горлу тошнота от голода, - убери. Убери, Роуз.
- Ешь. Ешь, и тебе станет легче.
Она с трудом склонилась ко мне.
- Послушай, ты поешь, а я ему скажу, что ты снова вылила еду. Я обещаю, не выдам тебя.
- Не надо. Скажи ему, чтобы катился к дьяволу. Слышишь, Роуз? Так и передай.
- Упрямая дурочка. Чего ты добьёшься? Сама себя убиваешь. Поешь и скажи ему это сама.
- Победы. Я в любом случае выиграю, Роз.
- Ты не доживёшь до своей победы, идиотка.
- Тогда я всё равно её одержу. Или ему придётся спуститься ко мне, - закашлялась, потому что в горле, во рту всё першило от сухости, - или ваш грозный Натан Дарк проиграет слабой женщине.
И мы обе замерли, когда вдруг раздался мужской голос, наполненный тихой яростью:
- К чему победа, если нет возможности насладиться её вкусом, Ева?
И мне показалось…, наверное, показалось, что Рози как-то облегчённо выпрямилась и, посмотрев долгим взглядом в сторону Дарка, поспешно вышла из камеры, оставив свои тарелки на полу.
Глава 5. Натан. Ева
Я только вчера успел встретиться с Арленсом, который слишком настойчиво настаивал на беседе, не скрывая, что её основной темой станут мальчишки, сбежавшие ко мне за последние пару месяцев. Видимо, достопочтимый директор считал, что может потребовать их, словно игрушки, назад, и я ему позволю забрать детей. В таком случае Крис насчёт него всё же обманывался, и управляющий приютом далеко не настолько умён. Он откровенно намекал на свои подозрения по поводу моей причастности к исчезновениям детей, полагая, что сможет, если не напугать меня, то насторожить однозначно. На что я предложил ему в ответ самому спуститься в катакомбы и поискать детей. Правда, так же предупредил, что не располагаю достаточным временем, чтобы сопровождать Арленса, а многие из жителей подземелья сочтут за честь прикончить и обобрать до нижнего белья неплохо одетого господина, вроде него. Как я и ожидал, мистер директор благоразумно отказался, не забыв неприязненно сверкнуть глазами на прощание.
А вообще вырисовывалась удручающая картина, и я пока не мог поймать начавшую отчаянно стучать в голове мысль за хвост так, чтобы развернуть её полностью, чтобы изучить её как следует, понять, что именно мне не давало покоя. Почему дети бежали из приютов, я знал, как никто другой. Впрочем, как и то, что есть семьи, в которые лучше не попадать никогда, оставаясь в казённом учреждении до совершеннолетия. Всё зависит, что задумала эта прохвостка-судьба в отношении конкретного человека. Эта дрянь любила иногда потешаться самыми беспощадными, самыми невероятными образами даже над детьми. Особенно над детьми. Несправедливая тварь. Впрочем, если им хватало сил пережить все её издевательства, то на выходе получались люди сильные, достойные…или же последние ублюдки с необратимыми нарушениями психики и полностью размытыми понятиями добра и зла, типа меня.
Но почему всё же дети бежали из приюта Арленса, который, по словам Криса, делал всё возможное, чтобы привести детдом в надлежащее состояние, делал куда больше всех своих предшественников вместе взятых, я пока не понимал. Что их пугало там? Или всё же что манило здесь, по эту сторону забора из металлических прутьев, опоясывавшего здание приюта?
Ещё один разговор с детьми ничего не дал, да и происходил он тайно, потому что с некоторых пор были усилены меры безопасности в учреждении, которые состояли в найме на работу ещё одного толстого охранника, ленившегося лишний раз поднять зад и сделать обход по периметру. Ага.
Что я понял точно: очень сложно составить наиболее узкий круг подозреваемых, когда проходимость народа через приют довольно высока. Ставшие модными акции журналистов, работающих для очередной статьи, политиков перед выборами, различных благотворителей и предпринимателей, использующих подобные мероприятия для повышения деловой репутации и привлечения общественного интереса, а также инвесторов, к своему бизнесу, не позволяли сделать это. К тому же заинтересованные в усыновлении пары так же вызывали ряд вопросов, один из которых: кто из этих улыбчивых, расточающих правильные, отрепетированные перед зеркалом слова мог являться тем самым садистом-педофилом?
Но всё же образ убийцы никак не вязался со всеми этими масками, которые надевал на себя каждый, кто входил в подобные места. Кто, мать вашу, мог одновременно и без вызова подозрений играть две, а то и три роли: благотворителя, друга мальчишек и жестокого убийцы-некрофила?
***
Я только приехал из дома Криса и успел переодеться с поезда, когда увидел у себя на столе записку от Рози.
«Если в твоих планах увидеть её живой, то у тебя осталось слишком мало времени для этого, так как я не вижу смысла больше мучить свои старые кости понапрасну и спускаться в этот проклятый подвал. Она всё равно ничего не ест. Теперь это твоя проблема, мой дорогой мальчик.»
Вот же упрямая женщина! У меня были планы на неё. У меня была на неё целая куча планов, и в каждом из них Ева Арнольд была более чем живой и активной. И я бы приступил к их выполнению сразу после того, как она оказалась у меня, если бы не необходимость играть. Перед полицией, перед её отцом, перед партнёрами. Если бы не необходимость подготовить своеобразный запас времени, который мы непременно проведём с интересом. И удовольствием. Обязательно с удовольствием. Как бы она ни сопротивлялась поначалу. А моя упёртая девочка будет. Я был в этом уверен. Как и в том, что меня ожидал далеко не тёплый приём соскучившейся женщины. Впрочем, мне было плевать. Я уже устал довольствоваться теми крохами, которые получал до этого. Теперь я хотел её всю. И без остатка. И пусть это будет стоить мне долгой борьбы. Я впервые именно с ней понял, что можно изголодаться по женщине, которой ты никогда не обладал. По женщине, которая тебе ещё не принадлежала полностью. Бред. Как по блюду, которого ты ещё не пробовал, но уже подыхал без его вкуса. И именно так оно и ощущалось при мысли о ней.
Это была далеко не первая записка от Роуз. Старушка, несмотря на внешнюю сухость и безразличие к чужакам, всё же отличалась добрым сердцем. Правда, только к тем, кто сумеет затронуть его хоть немного. Видимо, Еве это удалось. Иначе как объяснить тот факт, что Рози, которой с трудом давалось письмо в силу неграмотности и после перелома сразу трёх пальцев правой руки, всё же нацарапала несколько бумажек с короткими, но важными фразами, типа «Еду выкинула». Или, например, «Теряет сознание от голода»?
Она недовольно ворчала, что я зря ломаю «девчонку», и потом сильно пожалею, если мне это удастся. А я игнорировал её замечания, предвкушая, насколько сладко будет собирать те самые осколки наслаждения своей женщиной. Да, дьявол! Это чистое безумие, но ощущение того, что она моя и принадлежит мне одному, с каждым днём становилось лишь сильнее. И дело не в том, что сейчас она была прикована цепями к подвалу глубоко под землёй в моих катакомбах, в месте, о котором знали только два человека. Ни хрена. Её принадлежность обозначалась другой цепью. В десятки раз толще и тяжелее, на концах которой были острые зубья, которыми вцепилась в моё горло одержимость этой женщиной. Я пока понятия не имел, ослабит ли она захват или, может, полностью отпустит хватку, когда я, наконец, овладею Евой в самом прямом смысле этого слова…но пока она меня вела. Это самое безумие по ней. Оно намертво вцепилось в её запястья, не позволяя отпустить, и одновременно всё сильнее сжимало моё горло, требуя взять то, что принадлежит мне по праву.
***
И, да, я разозлился, увидев, с каким упорством эта упрямая дурочка противостоит Роуз, видя в ней часть меня, часть своего врага. Старуха была права: Ева очень ослабла. Ещё больше, чем после моего последнего визита. Но и прийти к ней с пустыми руками я не мог. Хотя бы толику информации, той, которую также копал всё это время, иначе её сопротивление будет особенно жёстким. Не то, чтобы оно пугало…скорее, вызывало интерес и ещё большее предвкушение. Но в этом ведь была вся Ева Арнольд. В том, что её сейчас, и я был уверен в этом, беспокоило расследование куда больше, чем собственная безопасность. Расследование, застопорившееся с её похищением.
Смотреть на неё, и всё же ощущать, как сжимается в груди сердце при взгляде на то, как она изменилась. Словно сама её кожа истончилась, и сквозь неё просвечивали голубоватые вены. Спутанные тёмные волосы создавали яркий контраст с побледневшей кожей и большими синими глазами, под которыми залегли тёмные круги. И тем не менее эта женщина по-прежнему не вызывала жалости. Даже сидящая на коленях на подстеленном пальто, даже терявшая, казалось, последние силы в своей борьбе, она вызывала ярость, да. Потому что не хотела уступать и упорно шла в самое логово зверя, зная, что заигрывания с ним могут стоить ей жизни…но именно этим и восхищала одновременно. Моя сильная, такая сильная духом девочка. Как же вкусно будет получать тебя. Шаг за шагом. Если мне хватит терпения дозировать своё безумие тобой и не поглотить целиком и сразу.
Невольно затрепетать в предвкушении борьбы и одновременно от звуков её тихого голоса, источавшего самую настоящую злость:
- Я продержусь максимально долго, чтобы успеть насладиться твоим поражением, Дарк. Обещаю.
И в синих глазах так знакомо и так ожидаемо вспыхнули мои любимые молнии ярости.
***
Я ведь ждала его. Ждала с первой секунды, как очнулась в этом тёмном подвале…подземелье, чем бы ни было это проклятое место, в которое заточил меня именно он. Я ждала, взывая к нему мысленно и передавая свои угрозы через его помощницу…а сейчас растерялась на какое-то мгновение. Увидев его так близко. Увидев его сошедшиеся над переносицей брови и потемневший взгляд. Тусклый свет факела, прибитого на стене прямо над его головой, позволял смотреть в его лицо, на котором зловеще плясали тени от огня, а мне казалось, это не пламя…это черти, спустившиеся в самую Преисподнюю, готовы вырваться из своего заточения и разорвать меня на части. Особенно когда он перевёл взгляд на пол и увидел полные тарелки еды передо мной.
Да, я растерялась…на мгновение, потому что ждать оказалось гораздо легче, чем вдруг осознать, что должна прямо сейчас, в короткие секунды решить, как мне вести себя с ним. Закованной в кандалы, привязанной цепью…как мне вести себя с ублюдком, возомнившим себя Богом...если я хочу остаться живой и одновременно выцарапать его чёрные глаза, которые предупредительно сверкнули, когда я вздёрнула вверх подбородок, глядя прямо в них.
Ничего не ответил, медленно подошёл, ступая тихо, так, что мне показалось, моё сердцебиение заглушало звук его шагов. Слишком громко, слишком быстро, и ощущение, что он тоже может услышать, как рвётся из груди сердце, увидеть, как потряхивает меня от мощнейшей дозы адреналина, которая взорвалась в крови, как только он приблизился настолько, что я почувствовала аромат парфюма, терпкий, смешанный с запахом мужского тела. А мне захотелось вдруг сжаться от сосредоточенного тяжелого взгляда, которым рассматривает бесцеремонно, внимательно. Захотелось чисто по-женски выпрямить спину, пригладить волосы, скрыть все недостатки, которые не мог не увидеть сейчас. И тут же злость на себя накатила. Правильная, лютая. С напоминанием самой себе о том, что он не просто мужчина, который ещё недавно будоражил одним своим присутствием. Натан Дарк – подонок, вероломно закрывший меня в своих катакомбах, и одному только Богу…или даже тем самым бесам из его больного подсознания известно, что он задумал ещё…каким образом решил избавиться от меня.
- Ты ведь понимаешь, что тебе это даром не пройдёт?
И тут же всё же сжаться от мурашек, пробежавших по самому позвоночнику, когда он как-то зловеще ухмыльнулся. Знает. Ещё как знает…а значит, не отпустит. Такие, как он, привыкли выживать в любых условиях и любой ценой. Впрочем, я не обольщалась ни на его, ни на свой счёт.
***
Протянул руку, чтобы коснуться её волос, упавших на лицо и скрывших от меня её взгляд, когда Ева дёрнула головой. Но она тут же отвернулась, и сквозь тёмные пряди блеснуло ярко-синим презрение, подобно холодному льду, сверкающему на солнце.
- Ты продержишься достаточно долго, чтобы вместе со мной разделить наслаждение, - шагнул к ней так близко, что ощутил, как она напряглась. Не увидел, а ощутил, кожей, будто воздух между нами, тонкое пространство, разделявшее наши тела, наэлектризовалось так, что дало нехилым разрядом по коже.
- Наслаждение от моей победы, маленькая.
Она вздрогнула, отстраняясь назад и упираясь спиной в стену, но лишь ещё выше задрала подбородок и нахально усмехнулась, а я едва сдержал улыбку, чтобы не разозлить её ещё больше. Чтобы не отдалить ещё дальше. Смешная. Находится в моей полной власти и, тем не менее, намерена оказывать самое яростное сопротивление.
- Знаешь, твоя привычная самоуверенность становится слишком предсказуемой и скучной.
И отбросить куда подальше желание впиться в этот дерзкий изгиб губ, которые судорожно облизнула, выпрямляясь ещё больше, вставая на носочки, словно стараясь быть одного роста со мной. Сама слабая, истощённая…но при этом по-прежнему не вызывает ни капли жалости, только необходимость перебороть это грёбаное сопротивление и прижать к себе.
- Мисс Арнольд заскучала здесь? Как там у древних римлян было? Хлеба и зрелищ?
Потянулся к её правой руке и успел перехватить тревожный взгляд, который бросила на мою ладонь.
***
Сделал слишком резкое движение, и я невольно отшатнулась, несмотря на то, что сзади меня была стена.
- О, ты предусмотрительно позаботился и о том, и о другом, король бездомных.
Мне определённо нравится его реакция на эти слова. Мне нравится, как замирают его пальцы, нервно дёргающие металл, и сужаются глаза. И когда, наконец, освободил одну руку, я облегчённо выдохнула, чтобы прямо как он только что, замереть, потому что Дарк вдруг начал растирать моё запястье. Хмурится, глядя на широкий след от железного кольца, и осторожно дотрагиваясь кончиками пальцев кожи. Нежно и в то же время обжигая каждым невесомым касанием. На мгновение заставляя оцепенеть и жадно впитывать его, вот этот жар от длинных мужских пальцев, который проникает под самую кожу. А ведь я придумала тысячу и один вариант того, как вцеплюсь ногтями в его наглое лицо…и ни одного, в котором буду застывать полной идиоткой, только потому что этот бессердечный подонок с невыносимой нежностью будет гладить мои руки, словно безмолвно сожалея о синяках на них.
Вырвала свою руку из его ладони и прижала к груди.
- Чего ты хочешь, Дарк? Что всё это значит? Какого чёрта ты меня запер тут как цепную собаку?
Поморщился и отвернулся, оставив одну руку прикованной, а я почувствовала, как гнев опалил изнутри вены от понимания, что этот ненормальный может снова оставить меня здесь и уйти. Сделала шаг вслед за ним, чёрта с два я отпущу тебя сейчас!
- Только попробуй уйти, Дарк…
Остановился, не поворачиваясь:
- И что ты мне сделаешь?
Затем звук лёгкой усмешки, и он наклоняется к одной из тарелок, берёт её и разворачивается ко мне лицом.
- Нет ни одного человека, который заставил бы меня сейчас уйти отсюда, Ева, - слишком мягко произнёс моё имя, так, что я нерешительно отступила назад, - Что такое? Моя грозная госпожа следователь испугалась вновь остаться одна?
- Мы оба знаем, что остаться наедине с тобой, намного опаснее, так ведь?
- Так, - встал слишком близко, почти вплотную ко мне, - и никогда не забывай об этом, моя девочка.
- А ты никогда не смей называть меня так!
***
И снова выставила вперёд свой упрямый подбородок, а я не смог сдержать естественного инстинкта, резко наклонившись, укусить его и тут же отстраниться, и успеть перехватить тонкую руку, взметнувшуюся вверх, чтобы влепить мне оплеуху.
- Кем ты себя возомнил, ублюдок? Вершитель чужих судеб?
В её глазах не просто огонь, в них полыхает чистейшая ярость. С такой смотрит тигрица на любого хищника, посмевшего зайти на её территорию. С тем самым предупреждением…нет, обещанием разорвать в клочья, если только он сделает следующий шаг. Впрочем, то же самое его ждёт и в случае побега. Стоит только показать ей спину…Даже если эта тигрица посажена на самую крепкую цепь, ей нельзя показывать ни свою слабость, ни долбаную зависимость от её присутствия рядом.
- Как насчёт трапезы, Ева?
Теперь уже она сделала шаг вперёд, оказавшись почти вплотную рядом. Резкий взмах рукой, и я каким-то чудом успеваю поднять тарелку выше, не позволяя опрокинуть еду.
- Какая к бесу трапеза? Ты в своём уме, Дарк? Какого чёрта здесь происходит? Кто ты такой, чтобы похищать людей и держать их в заточении?
- Я отвечу на каждый твой вопрос, - склонившись так, что вижу, как пульсирует синяя жилка сбоку на её лбу, - но только после того, как ты поешь.
-Катись к дьяволу, Дарк! Я не притронусь к этой чёртовой тарелке, даже если ты приставишь пистолет к моему виску!
Вашу мать! Да, я знал, что эта ведьма, скорее, выпьет всю мою кровь, и при этом ещё и будет причмокивать от удовольствия, чем прислушается ко мне и покорно опустошит посуду с едой.
- Ты не просто притронешься к этой чёртовой тарелке, Ева, ты съешь всё, что в ней, если не хочешь остаться снова одна.
- С каких пор тебя волнуют мои желания? Хочешь уйти – уходи. И свою помощницу с собой забери.
Не смог сдержать улыбки, глядя на взметнувшийся на короткий миг проблеск страха в синих глазах, но моя девочка всё же находит в себе силы или же безрассудство потушить его и смотреть всё с тем же отчаянием.
***
- Брось, мисс Арнольд, хочешь, чтобы я разочаровался в тебе? Чтобы поверил, что такая сильная женщина, как ты, может сдаться? В угоду чему? Собственной гордости? Скорее, глупости, ведь так?
- Да мне плевать, разочаруешься ты или нет. Ты слишком много о себе возомнил, если считаешь, что мнение такого убого ничтожества, как ты, имеет значение для меня.
Я напряглась, увидев, как зажёгся яростью чёрный взгляд. Такой же тёмной, беспросветной яростью. Да, Натан Дарк, примерно то же самое я испытываю к тебе сейчас. И тем не менее облегчённо выдохнуть, когда он отвёл глаза, словно заставляя себя успокоиться…и закричать, когда сильно дёрнул меня за волосы к себе и прошипел почти в самые губы:
- В таком случае никогда не забывай, что для такого убого ничтожества, как я, ничего не стоит свернуть твою тонкую милую шейку благороднейших кровей. И ты либо прямо сейчас съешь эту грёбаную еду, либо я сам запихаю тебе её в рот. Но перед этим грязно отымею тебя во всех позах, которые только подсказывает моё больное ублюдское подсознание.
- Отпусти меня, - тихо, одними губами, дёрнувшись в сторону, несмотря на то, что это больно. Это адски больно, но всё же не настолько, как смотреть в его искажённое злостью побледневшее лицо, видеть, как хищно трепещут крылья носа и сжались в тонкую искривлённую линию губы.
- Что такое, Ева? Удивлена? Разве не подобного ты ожидаешь от такой твари, как я? Включи мозги, девочка, и не разочаровывай меня. Ты сейчас в моей абсолютной власти, и никто не знает, скажу тебе по секрету – даже я, на что я способен, если ты заиграешься.
И вдруг резко отпустил, так, что я ударилась головой о стену, стиснув зубы от боли в затылке.
- Так что выбирает моя госпожа следователь?
Демонстративно посмотрел в сторону проклятой тарелки.
- Катись к дьяволу, Дарк!
- Я только что оттуда, мисс Арнольд. Меня и там не принимают. А может, мне самому покормить тебя?
- Будь ты проклят! Я, скорее, откушу себе язык, чем буду есть из твоей руки.
- Вот и отлично, на твой язык у меня свои планы, - он усмехнулся, словно и не ждал другого ответа, - в таком случае, займись делом, пока я приготовлю для тебя ванную.
Всучил мне эту чёртову тарелку и пошёл к выходу.
- Что ты сделаешь? Дарк, отвечай! Постой.
Взвыла в бессилии, потому что этот негодяй даже с ноги не сбился, исчез в проёме, а вскоре затих и звук его удаляющихся шагов. Ненавижу этого подонка! Ненавижу!
И с такой же ненавистью смотреть в чёртову холодную тарелку с непонятной похлёбкой. Сунул, словно собаке какой-то…но в одном он был прав – мне определённо понадобятся силы для борьбы с ним. Пусть он считает, что выиграл в первом бою, это будет мой задел на победу во всей войне.
Глава 6. Кори. Ева. Натан
- Аккуратнее ты, придурок! - Кори смачно выругался, едва не врезавшись в спину брата, неожиданно вставшего на повороте, ведущем в самый дальний отсек катакомб.
- Кому вообще понадобится тащить ванную сюда и зачем?
- Тссс, тише! - Кори недовольно шикнул на Энди, никогда не отличавшегося тихим голосом. Вот и сейчас его недовольный вопрос прозвучал слишком громко, а надоедливое эхо разнесло его, наверное, по всей территории.
- Не твоего ума дело. Молча тащи, давай, осталась пара метров.
Кори ещё раз предупредительно сверкнул глазами на отвернувшегося от него и обиженно запыхтевшего брата. Впрочем, хвала Богу, тот всё же заткнулся и больше не произнёс ни слова. Энди не мог знать, что приказ принести огромную деревянную бадью поступил от самого Натана Дарка, так как, несмотря на свой возраст, не сильно отличался умом от пятилетнего ребёнка. Подарок, доставшийся от матери-алкоголички, которая всю беременность провела с бутылкой самого дрянного пойла у рта. Парень был невероятно крупным, настолько, что заставлял даже самых искушённых людей застывать каменными изваяниями при встрече с ним. Почти шести футов роста и с грудной клеткой размером едва ли не с поле для регби, Энди внушал невольный страх любому прохожему. Но вот психическое развитие его оставляло желать лучшего. Самый настоящий ребёнок, непосредственный и наивный, обмануть его не стоило труда даже детям, и, если бы не Кори, родившийся на три года позже брата, но при этом обладавший острым и живым умом и так необходимой в мире бездомных хитростью, никто не знает, кем бы мог стать этот великан. Скорее всего, его завербовали бы в одну из криминальных банд, которые сейчас разрастались по всей стране с бешеной силой и с такой же бешеной злобой истребляли друг друга.
- Кори, ну скажи.
Идиот. Шепчет, а шёпот настолько громкий, что едва уши от него не закладывает.
Им повезло, что когда-то на них обратил внимание именно Натан. Появился словно из ниоткуда, когда группа бездомных парней, накинувшись на медведеподобного Энди, вовсю протыкала его заточками, оттеснив и удерживая в углу тощего Кори, стянувшего у одного из них шляпу с милостыней. Неброско и в то же время аккуратно и со вкусом одетый молодой парень, ненамного старше самого Энди, разогнал нападавших парой слов, а затем предложил их жертвам приют. Своеобразный, конечно, даже отдалённо не напоминавший ребятам ни старенькую квартирку, из которой их с проклятьями выгнала мать несколько недель назад, ни детский приют, в который их отвозили полицейские совсем недавно, и откуда они сбежали через огромную дыру в заборе. Кори думал, что и отсюда сбегут. Скорее даже, решил для себя. И готовить начал брата заранее к этому. Но вот уже несколько лет как катакомбы стали родным домом, которого никогда у братьев не было. Местом, в которое они хотели возвращаться. И нет, речь совершенно не о каком-то там уюте, о тепле или даже близких людях, которые ждали бы их тут. Не знали ребята этого никогда, не имели и навряд ли когда-либо будут иметь представление об этом самом уюте. Но у них появилось чёткое понимание – вот этот уголок на пятом повороте справа, это их дом. Это место, в которое не зайдёт никто и никогда и не посмеет взять оттуда их скромные пожитки. Под страхом смерти обходить будут. Чувство некой безопасности в месте, в котором его не должно было быть априори. Если бы не тот самый Натан Дарк.
И если кто-то и мог быть более фанатичен в своём отношении к нему, чем эти два брата, то это только старуха Рози, с которой того, судя по всему, связывало какое-то прошлое.
Энди шумно опустил огромную бадью на пол и, прислонившись к стене, громко выдохнул и отёр тыльной стороной ладони пот со лба.
- Вниз тащить?
Буркнул, носком изношенного ботинка отшвыривая в стороны мусор и тряпьё и пытаясь нащупать хорошо замаскированную дыру в земле.
- Ага. Шевелись давай.
Брат нервно сглотнул и едва заметно поёжился, и чтобы успокоить его, Кори достал из кармана самокрутку и протянул ему.
Вспомнил напряжённые глаза Дарка, велевшего взять привезённую им ванную и спустить её в самое подземелье. Место, о котором знали буквально несколько человек. Кори сам о нём узнал, только когда туда Энди запрятали на сутки. Иногда им приходилось так делать. Когда у брата срывало крышу, и вся его наивность, обруганная, грязно использованная и никем не принятая, начинала трансформироваться в самую ярую жестокость. Когда казалось, что ему ничего не стоит разорвать своими огромными ручищами обидчика. Не стоит не физически, а морально. Тому самому пареньку, который мог по-детски заплакать, увидев безногого котёнка.
Тогда они обезвредили его с Дарком ударом дубины по голове, и, обвязав всего цепями, оставили в этом подвале. Наказание, которого Энди теперь боялся как огня. И поэтому смотрел с неприязнью на свои же ноги, нехотя отодвигавшие в сторону прикрывавшие вход в то самое подземелье обломки строительного мусора и ветошь.
- Может, ты сам?
Энди кивнул на ванную, и Кори вздёрнул бровь и покачал головой.
- Он сказал, чтобы ты тащил.
Неопровержимое, кстати, требование для его брата. Кого-кого, а Дарка эта глыба мускулов уважала. Или боялась. Хотя, скорее, потому и уважала, что боялась. Они оба видели, на что был способен ублюдок в ярости, но и это не шло ни в какое сравнение с тем, что мог делать их некоронованный король, пребывая в состоянии хладнокровного спокойствия. Как мог приговорить одним взглядом на смерть и сам же привести в исполнение этого приговор. Так что Кори знал: больше, чем проклятого адского места под катакомбами, его старший брат боялся Натана Дарка. Впрочем, наверное, как каждый обитатель этих самых катакомб.
Энди тяжело выдохнул, кидая на землю бычок, и потянулся к бадье.
- Что бы ты там ни увидел, не произносишь ни звука. Понял? Вообще, старайся не смотреть по сторонам.
- Кор, пошли со мной, а? - жалобно протянул брат, и Кори кивнул.
- Иди. Нам ещё с тобой работать сегодня.
***
Темноту подвала освещал одинокий факел, висевший прямо у входа, и Кори спрятал приготовленные заранее спички в карман. Подумал о том, какой предусмотрительный сукин сын этот Натан Дарк. Энди ненавидел темноту, как ненавидит её любой пятилетний ребёнок, до того, что, если этому здоровяку нужно было ночью сходить по нужде в туалет, то Кори плёлся за ним, сонно переругиваясь и кляня всех демонов Ада самыми отборными выражениями.
А затем он вдруг услышал шорох откуда-то сбоку и затаился, быстро посмотрев на замершего посреди небольшой «комнатки» Энди. Глаза брата округлились, а голова наклонилась вбок, будто он рассматривал что-то или кого-то.
- Кори…
Встревоженно. Скорее даже, испуганно, и парень быстрым движением достал из кармана складной нож и шагнул к брату, чтобы застыть, точно как он, глядя на прикованную цепью к стене женщину. Её тёмные волосы прикрывали часть лица, да и тусклый свет не позволял увидеть его черты, но Кори словно инстинктивно понял – чужая. Не из своих. Не из бездомных. Как понял? А хрен его знает. Только толкнул локтем брата в живот, чтобы тот перестал глазеть и ванную расположил правильно, а сам быстро отвернулся.
- Эй, вы…помогите мне.
Произношение правильное, словно поставленное. Так нищенки не разговаривают. А ещё они так не стоят. Вот откуда это ощущение. Ведь и одежда на ней далеко не новая и не чистая, и волосы спутанные, и тарелки возле ног лежат грязные…а стоит так, словно королева какая-то. Спина прямая, будто между лопаток палка вставлена, и голову держит по-особенному. Кори даже объяснить не смог бы, как. Он таких видел только мельком или издали. К ним не подберёшься близко, будучи бездомным. Выпорхнули из автомобиля, и бегом в свои шикарные дома, оставляя подобны х Кори и его брату следить за ними взглядом.
Вот и на эту смотреть нельзя. Вроде бы и приказа прямого не было, но Кори подсознательно чувствовал – нельзя. Золотое правило, которого он придерживался всегда и неукоснительно: меньше знаешь-крепче спишь.
- Кори, это кто?
Энди придвинулся ближе, и брат злобно прошипел, чтобы тот вышел отсюда.
- Стойте!
Тихо и взволнованно, будто боится, что они сейчас уйдут…а они уйдут, потому что Кори был не таким идиотом, чтобы наживать себе проблемы с Дарком.
- Отыщите следователя Люка Томпсона. Скажите, что нашли Еву, и вы не пожалеете, - девушка дёрнулась к ним, так неожиданно и резко оказавшись совсем близко к Кори, что тот даже вздрогнул и отступил назад, - Кори, Люк Томпсон.
На какой-то миг он сжался, пытаясь лихорадочно понять, откуда пленнице известно его имя, пока не осенило – Энди!
- Слышишь? – смотрит в его глаза такими необычными, синими глазами, и парню кажется, что в них отчаяние то вспыхивает, то потухает, чтобы разгореться с новой силой, - Любое вознаграждение, которое только вы захотите.
Её глаза…они зачаровывают, гипнотизируют, и Кори судорожно пытается сбросить с себя этот ступор.
- Или же самая жестокая кара, - мужской голос, заставивший замереть незнакомку и, наоборот, выйти из оцепенения его самого.
Отвернувшись так быстро, как мог, потянул за руку с собой Энди и подошёл к державшему вёдра с водой Натану, который перевёл удовлетворённый взгляд с тарелок, стоявших на полу, на женщину. Теперь она стояла вполоборота к ним, и, судя по её лицу, вполне могла бы испепелить гневным взором Дарка.
- Напрасная трата времени, милая. Вода стынет.
Дарк отступил в сторону, пропуская их. Кори удержался от того, чтобы не оглянуться на пленницу с невероятными синими глазами. Натан был прав. Ни он, ни Энди, ни любой другой обитатель этих катакомб никогда не решится пойти против своего главаря, что бы им ни обещали. Потому что в их мире вознаграждения, как и кары, раздавал только он.
А девчонку ему вдруг стало жалко. Ничего. Сейчас они с Энди натаскают ещё воды, а после выйдут на дело, и, может, удастся стянуть достаточно, чтобы ещё на пиво хватило. В нужном количестве оно замечательно выбивает все благородные чувства даже у такого дерьма, как он.
***
- И что это за представление ты устроил?
Она стояла, сложив руки на груди и глядя на меня с тем самым своим, презрительно-высокомерным выражением лица, с которым смотрела в первые дни нашего знакомства. Ни слова не произнесла, пока я раскладывал все баночки на полу рядом с ванной, пока здоровяк Энди катил сверху огромную металлическую бочку с горячей водой, старательно опуская голову и не смотря в её сторону.
- Я попросил добавить в шампунь немного корицы для тебя.
Это уже дождавшись, когда парень оставит нас наедине.
- Дарк, - громкий лязг цепи, раздавшийся сзади, дал понять, что Ева шагнула вперёд, - я задала тебе вопрос. Что ты тут устроил?
- Конечно, я мог бы отвести тебя к себе домой, благо, он находится не так далеко от катакомб, - она прищурилась, её нервные пальцы сжались на остром локте, - но я решил соблюсти все приличия. Мы всё же не настолько близко знакомы, чтобы ты принимала ванну в моих апартаментах, мисс Арнольд.
- Какая. К чёрту. Ванна?! Ты в своём уме?
Процедила сквозь зубы, выругавшись тут же, когда цепь не позволила ей подойти ещё ближе.
- Послушай, Дарк…, - по-прежнему сцепив зубы так, что кажется, я слышу, скрип ей тихой ярости, готовой взорваться оглушительным громом.
- С удовольствием послушаю, - шагнул ей навстречу, чувствуя, как начинает дрожать каждый мускул тела в предвкушении, - но только после водных процедур, моя дорогая.
Схватил её за руку и, вытащив из кармана ключ от оков, освободил запястье и притянул Еву к себе, чтобы едва не обжечься жаром её тела, проступавшим сквозь тонкую ткань платья. В синем взоре вспыхнули отсветы страха, она судорожно сглотнула и попыталась отступить назад.
- Отпусти меня, идиот! - выставила локти вперёд, отталкивая меня, - Я не буду купаться тут, я не буду участвовать в твоих больных играх! Чего ты хочешь, Дарк? Чего ты добиваешься этими поступками? Ты ведь далеко не дурак, - она шипит, всё пытаясь высвободиться из моих рук, - ты знаешь, что тебя ждёт за моё похищение? Или ты считаешь себя настолько неприкосновенным? Тогда кто стоит за твоей спиной? Кто даёт тебе эту грёбаную уверенность, что можно выкрасть человека и запереть его в неволе?
- Ты получишь ответы на все свои вопросы, Ева - впился пальцами в её спину с такой силой, что она охнула и замерла, - но только после ванны.
- А потом что? Снова закуёшь меня и оставишь здесь?
Она даже не понимает, насколько она сексуальна, когда шепчет вот так, торопливо, тихо, когда неосознанно быстрым движением проводит языком по своим губам, а у меня молниеносно до боли начинает сводить скулы от возбуждения.
- А потом будет твоя очередь отвечать на мои вопросы.
- И?
- И только после этого я решу, что с тобой делать.
От неожиданности зашипеть, когда эта чертовка вдруг дёрнулась вперед и вцепилась в мои губы укусом. Болезненным, озлобленным, обезоруживающим укусом до крови.
- Кто ты такой? – отстранившись и смотря с яростью и злорадным удовольствием на кровь, стекающую с моей губы, - Кто ты такой, чтобы решать за других, - длинные ногти вонзились в мои предплечья, острые настолько, что, кажется, могли вспороть сквозь рубашку вены, - решать за меня мою судьбу? Грязный ублюдок!
И ответной волной моя собственная ярость. Неожиданная и в то же время такая привычная с этой женщиной. Ярость, заглушённая пониманием её страха, её истощённости…и вернувшимся нежеланием раньше времени ломать её, раньше времени дойти до финишной черты, пропустив самые сложные, самые вкусные и интересные этапы игры.
- Теперь я и только я решаю твою судьбу. Если тебе так легче, Ева, - склонился к ней, усмехнувшись, когда капля крови упала её на губу, - то теперь я и есть твоя судьба.
Большим пальцем растёр кровь по нижней губе и тут же оттолкнул её от себя.
- Или ты лезешь в воду добровольно, или я кидаю тебя туда сам. Ты в любом случае сегодня искупаешься, Ева. От тебя зависит только, как это произойдёт.
Она нахмурилась и отвернулась к бадье, замолчав, словно раздумывая.
- В таком случае уходи.
И снова приказные нотки в голосе, за которые хочется прямо в этом чертовом платье кинуть её в воду и смотреть, как растворяется эта заносчивость в ней, как исчезает бесследно подобно грязи.
- Ты не поняла, девочка. Я останусь здесь.
Обернулась назад так резко, что волосы взметнулись вокруг её лица и упали тёмным облаком на плечи.
- Что? Ты не посмеешь!
- Выбор, Ева. Время идёт. Ты же умная малышка. Ты понимаешь, что всё равно будет по-моему. И если я сказал, что ты будешь купаться при мне…
И едва не прикусить собственный язык, когда она застыла, а уже через мгновение она вдруг расслабилась, и тонкие пальцы уверенно дёрнули пуговицы её платья.
Глава 7. Натан
Мы познакомились с Женей ещё в тюрьме. Парня все считали за чокнутого. Он сидел за жестокое убийство двоих мужчин, но вы бы никогда в жизни не догадались бы о подобном, глядя на всегда весёлого, сыпавшего шутки светловолосого пацана с озорными карими глазами. Казалось, на его лице навсегда застыла задорная усмешка. Он просто не бывал серьёзным ни секунды. В месте, которое наводило тоску на любого. И, откровенно говоря, именно этим и раздражал. Ужасно раздражал тем, что постоянно что-то напевал себе под нос. Глупые бессмысленные песенки, за которые хотелось приложить его носом об решётку. И ведь прикладывали. И не раз по морде получал за то, что авторитетов не признавал. Мог брякнуть что-то провокационное про любого из зэков. Потом харкал кровью долго, конечно, несколько раз в больницу попадал с переломами рёбер. Выходил и снова начинал бесить своим позитивом. И меня бесил. Ужасно. В первую очередь, глупостью своей. Нарывался постоянно, наступая на одни и те же грабли своими шутками и задиристым характером. А с другой стороны вызывал непонимание и…какой-то интерес. Интерес увидеть, понять, что должно случиться с этим идиотом, как сильно должны проломить ему череп, прежде чем он угомонится.
Я прокололся именно на этом своём интересе. Когда завели нас в душ на помывку, и там Женька три выродка опустить хотели. Когда увидел, как вдруг вместо тщедушного паренька с острым языком, начал отбиваться, грязно матерясь, совершенно другой человек. Злой. По-звериному злой. Ни хрена не испугался он тогда. Вот это, наверное, и зацепило. Что дрался не на жизнь, а на смерть, без унизительной мольбы, которую у него требовали ублюдки. Раскидал я тогда этих тварей и сказал, если кто парнишку хоть пальцем тронет, дело со мной иметь будет.
И всё. Словно приговор себе подписал. До конца жизни с этим придурком мыкаться. Жаль только, что оказалось, до конца его жизни.
Он рассказывал, что убил двоих подонков, напавших на его возлюбленную. Жёстко убил. Отметелил подвернувшейся под руку металлической трубой. Говорил, сам не понял, что раскрошил череп одного из них на части, пока его не оттащили менты. Конечно, я не поверил. Восемьдесят процентов сидельцев, стоит спросить их, за что закрыли, скажут, что невиновны. Их подставили, они оборонялись, и самая благородная версия – спасали слабого от смерти. Старушку, ребёнка, женщину. И сплошь крадут все, чтобы оплатить операции больным братьям и сёстрам с племянниками. Люди боятся признать себя кончеными мразями, ища любую попытку зацепиться за маску человечности.
Тогда же Жека и раскрыл причину этой самой жизни в нём, которая била фонтаном, ошпаривая каплями жгучего счастья. До костей ошпаривая, вызывая желание держаться подальше от этой смертельной дряни.
Её звали Марина. Она писала ему каждую неделю, и он ждал этих писем, как ждёт жаждущий глотка воды. Хотя не совсем так. У Жени всегда было то, чего никогда не было у меня, и чему мог позавидовать любой мужик, особенно отсидевший на зоне. У него была уверенность в том, что начало недели он встретит письмом от неё, что она ждёт и будет приходить на каждое разрешённое свидание.
Нет, я не спрашивал его ни о чём. Как и он не спрашивал меня, хочу ли я это всё узнавать, когда садился рядом или на прогулке начинал рассказывать свои планы на жизнь. На жизнь с ней. Поначалу мне было плевать. Потом я начал посмеиваться, появился новый интерес – когда драгоценная Марина всё же опрокинет нашего солнечного парнишку, когда ей надоест строить из себя верную и любящую девушку. Было бы забавно посмотреть, куда денется его чувство юмора после этого.
Но затем меня выпустили, и я забыл о Жене на долгие полгода. Пока меня не нашла она. Девчонка с тёмными волосами и светло-голубым глазами. Одному чёрту известно, как она умудрилась сделать это здесь, на севере, кого она подключила и какими средствами расплачивалась. Но она просила помочь ему. Обещала, что её родители сделают что угодно, заплатят, сколько я потребую, только бы я вытянул его. Это он рассказал ей когда-то про меня, почему-то назвал своим лучшим другом, а она и запомнила. Оказывается, этот идиот всё-таки доигрался. Избили его так, что ни ходить, ни даже дышать не мог. И обещали прикончить, если выйдет с больницы. А мне было смешно. Тогда у меня уже было достаточно власти, чтобы вытащить из тюрьмы паренька. Но я не видел в этом надобности для себя. Так и сказал ей. Что плевать, сдохнет её ненаглядный в камере или от туберкулёза в больничке, чтобы уезжала тихо-молча из города и никогда больше не ходила к злым дядям за помощью. А она разревелась и, положив руку на живот, призналась, что беременная, и что не видит смысла в своей с ребёнком жизни, если любимого не станет. Долго ревела, сидя на стуле в моём кабинете, и у меня не нашлось сил, чтобы вытолкать её оттуда восвояси.
Сдался, конечно. Куда я мог деваться, глядя в её потемневшие, заполненные чистым хрусталём слёз глаза, в которых сквозила решимость., и в которых я словно видел свои собственные воспоминания. Сколько таких же моих детей вынашивали десятки женщин…и ни для одной моя жизнь не стала ценнее собственной. Тогда я подключил Тимофеича и Кощея, которые и обеспечили сначала Жене перевод в другую больницу, а после и выбили для него освобождение. Как раз под амнистию.
А потом он приехал ко мне, приехал, потому что Маринке плохо стало, и её в больницу положили. Тогда она на большом сроке была уже. Мне и позвонила, когда родила Марика на два месяца раньше срока. Жека в дороге был ещё, и ей, оказалось, больше некому звонить.
Вот так эти двое связали меня накрепко со своей семьёй. Даже не спросив позволения. Нагло. Навсегда. Так связали, что не развязаться уже. Только не после того, как к Марку в больницу ездил через день и наблюдал сквозь стекло, как лежит и ручонками шевелит в своей люльке стеклянной, больше похожей на какую-то капсулу прозрачную. Почему ездил? Я не знаю. Почему докторам конверты в карманы совал, только чтобы за ним и за матерью его приглядывали должным образом, тоже не знаю. И почему, когда приехал Женя, не перестал приходить к ним в больницу, ошалевший, когда увидел того самого солнечного весёлого паренька полуживым. Нет, не физически, хотя теперь его лицо было трудно узнаваемым, со сломанным носом и несколькими челюстно-лицевыми операциями. Из него та самая жизнь словно выпарилась. А может, застыла, в томительном ожидании, пока те двое пойдут на поправку. В глазах застыла бездна тревоги. В самых уголках, где раньше озорные черти бесновались. Осунулся весь, словно истлел сам. Ни хрена не знаю, почему предложил ему остановиться у себя и всё так же продолжал ездить в роддом и смотреть на пацана. Смотрел на него и представлял другого ребёнка. Того, что мог бы моим быть. Того, на которого смотреть бы мог вот так же…только подыхать от нежности к нему, от дичайшей любви к маленькому созданию, только потому что мой он. Только потому что в его венах моя кровь, мои проклятые гены…а ещё потому что она мне его родила. Потому что в нём и её кровь, потому что он был бы тем самым плодом нашей грёбаной одержимости друг другом. И я любил каждую, даже самую маленькую, частицу её, больше, чем весь мир.
Но нет. Мне не принадлежала ни Ассоль, ни её ублюдок. А вот тот мальчик…в какой-то момент я начал ощущать, что он такой же мой, как и его. Жени. Как и Марины. Когда пришел на привычное место и вдруг увидел его люльку пустой. Словно кто-то замахнулся и мощный удар под дых дал. Потому что оказалось безумно тяжёлым сделать глоток кислорода. Потому что глаза печь начало от боли, от предчувствия ужасного. Заметался в поисках медсестры и врача и едва не сдох от облегчения, увидев улыбавшегося Женька с ребёнком на руках. Потом именно с Марком на руках я буду смотреть, как светящийся счастьем и гордостью Жек надевает кольцо на палец своей Маринке.
Затем будут годы совместной работы на Кощея. С одним условием: никто не должен знать о нашем близком общении. В целях их же безопасности. Слишком много тварей вокруг желали схватить Сашу Тихого за яйца, и разочарованно матерились, когда не получалось. Нельзя иметь любимых, когда в твоей жизни столько дерьма. Не ради себя. Ради них. Нет ничего более эгоистичного, чем из-за собственных иллюзий рисковать своими близкими. Объяснял ему это, втолковывал, как ребёнку, сидя у них на кухне и вдыхая такой аппетитный запах ужина. Этот придурок всегда настаивал, чтобы я к ним ходил есть. Говорил, что вся та хрень, которой я питаюсь, да ресторанная еда из меня инвалида сделают. Наивный. Если бы он знал, что я был крепче сотни здоровых мужиков…именно поэтому и не смогу ему полностью простить того, что он сделает потом.
Женька мне словно младшим братом стал. Тем, которого не было никогда и больше не будет. Потому что я привык делать выводы из своих ошибок. Иногда, правда, смотрел на спящих Марка с Алёной и думал, что это самые сладкие результаты той моей ошибки много лет назад. Та семья, которой у меня не было никогда и больше не будет. Потому что нельзя. Потому что не с кем. Да и не надо уже. После стольких потерь.
Жеку убили, когда Алёнке года полтора стукнуло. Банально убили. На перестрелке между группировками. Идиот жизнь свою за мою отдал. Худой весь, кажется, коснись только, и свалится, а сам сумел оттолкнуть меня и мою пулю на грудь принять. Идиот. Вместо того, чтобы себя беречь. Ради сына и дочери, ради родителей своих немолодых, ради Маринки своей ненаглядной. А он вот так…Приговор подписал мне. Нести этот крест вины всю оставшуюся жизнь. Только напоследок прошептать успел, хватаясь непослушными пальцами за мою ладонь:
«Бес, не оставляй их. Бес…будь с ними. Пропадут. Слышишь? Обещай»
А мне прокричать хотелось, что он конченый придурок, и что должен был спрятаться от пули, чтобы самому и присматривать за семьёй своей. Что на хрена им такая замена не сдалась. Что это я, я никому не нужен, а у него полноценная семья, в которой он главный, которая захлебнётся в своих слезах по нему. Тогда как никто бы не стал по мне. Глупая жертва. Только понимал, что он и половины уже не услышит, но ведь неугомонный же, пока не кивнул ему молча, пытаясь проглотить застрявший в горле комок из боли и ярости, не закрыл глаза. Так и смотрел в мои своими, пронзительно-карими, в которых ужас метался и та самая, моя боль.
В тот момент я думал, что самым тяжёлым было смотреть, как потухает взгляд того единственного человека, которого я мог бы назвать другом…я ошибся. Как же, мать вашу, я ошибся. Потому что уже через несколько часов я стоял перед дверью в его квартиру и пытался подобрать правильные слова. Прокручивал их в голове всю дорогу в машине и ни одного найти не смог. Так и стоял молча, когда Маринка с дочерью на руках дверь открыла и удивлённо поверх моего плеча посмотрела, выискивая глазами мужа.
***
Она пришла ко мне не сразу после его смерти. Видит Бог, если бы я за всё время нашей с Жекой дружбы уловил хотя бы толику её интереса ко мне, да к любому мужчине…хотя бы один намёк…я бы убил её, не позволив изменить Жене даже в мыслях. Нет, она была заражена его любовью ровно настолько, насколько он сходил с ума по ней. Слишком счастливыми, наверное, они были, раз эта сука-судьба решила разрушить тот самый их фонтан счастья до основания.
У неё не было мужчин после Жени. Я знал, потому что постоянно был рядом. Необязательно физически, но я всегда знал, где и с кем они. Я не переставал ездить к детям. Теперь уже в другой город, так как в нашем Марине оставаться стало невыносимо, да и для их безопасности, наверное, так было надёжнее. Поэтому и перевёз их сам лично в северную столицу, в её с Женей родной город, где жили их родители.
Она пришла даже не через год или через два, а тогда, когда её сыну потребовалась серьёзная медицинская помощь. Наверное, думала, что, соблазни меня, добьётся гарантии жизни для Марика. И если до того дня за один только неправильный взгляд, за одну только мысль о подобном я мог возненавидеть Марину, то тогда лишь восхитился ею. Зная, что за всё это время ни с кем и никак…по крайней мере, мне было неизвестно о её любовниках, как не было о них известно детям, за что я был благодарен этой женщине. Но всё же пришла. Решив расплатиться тем единственным, что к тому моменту у неё осталось, так как всю свою недвижимость, всё своё имущество родители продали, чтобы спасти сначала Женю, потом и Марка.
Не знаю, почему тогда произошло то, что произошло. Количество выпитого алкоголя или чувство вины с обеих сторон, а может, обоюдное желание сковырнуть рану, снова пропитаться всей той болью, что подтачивала нас обоих изнутри. Я как раз тогда был в Питере, где проходила премьера показа нового фильма с Ассоль. Смотрел тогда на неё в коротком красном платье, оттенявшем молочный цвет её кожи, и представлял, как сворачиваю шею жирному ублюдку, её мужу, так похотливо и нагло лапавшему её перед сотнями камер.
Всего лишь вытащить пистолет из кармана и сделать несколько выстрелов. Достаточно даже двух, чтобы навсегда…навсегда стереть их мерзкие, словно нечеловеческие, улыбки с лиц. Но это было бы слишком быстро. Это означало бы, что эти твари не ответили по своим долгам в полной мере…а ещё меня коробило от одной только мысли, что у них могло быть то самое «умерли вместе и в один день». Неееет…они будут умирать очень долго, гораздо дольше чем один день. И сдохнут раздельно и разной смертью. Я, правда, пока не решил, чья кончина будет более жестокой, но знал точно, что успею вдоволь насладиться криками их агонии.
А утром я проснулся в одной постели с женой своего лучшего друга, с матерью детей, которых давно уже считал своими, родными. Тем более что других у меня не было. Наверное, это было правильно. По крайней мере, случилось так, как случилось, и я не жалел об этом.
Нет, мы не стали жить вместе. Только короткое время, в которое я приезжал к ним, или когда увозил их на море. Она знала о моих женщинах. Точнее, об их наличии в моей жизни, но при этом никогда не устраивала сцен ревности. Марина никогда и не претендовала на что-то большее. Мне вообще иногда казалось, что нас объединил именно Женька. Память о нём. Странно? Возможно. Я бы сам удивился, услышав подобное от другого человека.
***
- Почему пилотом?
Я вышагивал по комнате с телефонным аппаратом в руках, следя по монитору за камерой Ассоль, в которой она неподвижно сидела на краю своей кровати. Детский голос заставил встрепенуться и вернуться мыслями к нашему с Марком разговору.
- Потому что полёт – это свобода. Представляешь, ты летишь, а под тобой целое небо, уууух, - мальчишка выдохнул, будто наяву увидел облака под ногами.
- Это огромная ответственность за жизни десятков людей за твоей спиной.
- Ты сам говорил, что ответственность во всём, что окружает нас, что она так и так есть каждый день. Так какая разница?
А разница была в том, что он никогда не сможет стать пилотом самолёта. На самом деле мы даже не были уверены, что он сможет вести обычную жизнь, до последнего времени он даже толком ходить не мог. Без постоянных болей в позвоночнике и ногах. Без кучи лекарств, которые принимал курсами. Длительное восстановление после того, как один выродок сбил Марка на пешеходном переходе. Не углядела Марина, толкала перед собой коляску с дочкой, а сын сзади шёл. И какой-то пьяный подонок сбил парня и протащил его метр по асфальту.
И самым страшным оказалось то, что я узнал не сразу. Как раз обустраивал этот чёртов остров. Застрял здесь на две недели, и сообщение от своего человека, приставленного следить за ними, получил позже. Но иногда даже самые большие деньги неспособны вылечить полностью и насовсем. Тот удар машины, помимо прочего, отбил внутренние органы мальчишке, и начался процесс заражения крови. И снова я смотрел сквозь больничное стекло на его бледное лицо, на утыканные трубками худенькие руки и думал о том, что не сдержал своего слова и обманул Женю.
***
Она называла меня папой. Алёнка. Она слишком недолго видела своего настоящего отца, чтобы запомнить его лицо и имя, и поэтому считала таковым меня. Обнимала тоненькими ручонками мою шею и целовала в щёку, заставляя подыхать от нежности, от желания держать её в своих объятиях вечность и никому не отдавать. Никогда. Чтобы слышать это её «папочка» и млеть от осознания, что у меня есть дочь.
Иногда я думал о том, что оказался настолько ничтожным, что не имел ничего своего, настоящего своего. С самого рождения. Я не имел дома и жил в волчьем вольере, который считал своим жильём. У меня не было матери, и её заменила мне волчица. У меня не было своих детей…а точнее, мои дети становились всего лишь опытным материалом, и я присвоил себе чужих. У меня не было жены, и я стал считать ею чужую. А ещё когда-то я думал, что у меня была любимая женщина. Но я ошибался и тогда.
Доктор говорила, что делала сверхчеловека, а я всё чаще понимал, что оказался слишком ничтожным, недостойным, чтобы иметь своё собственное. Маму, семью, счастье. Но затем я понимал, что у меня не было другого выхода. Или сдыхать от ненависти к ней и к себе, или не позволить этой дряни поглотить себя без остатка и алчно наслаждаться тем, что имел. Каждой минутой с теми, кто меня любил. А меня, да, любили. Эти два ребёнка. И я не сомневался в этом ни одной минуты своей жизни. И знаете, что? Это оказалось охренительно круто – осознавать, что тебя на самом деле любят. А точнее, заново вспоминать, каково это. Только в этот раз их любовь была настоящая, от неё не воняло гарью сожжённых в пепел иллюзий.
Глава 8.Ева
А я все еще была жива. Так странно мне казалось, что с такими ранами внутри не живут. Но я ошиблась. Оказывается, с ранами можно еще долго агонизировать и страдать бесконечно. После того, как я увидела его с детьми, я отказалась есть. Я захотела сдохнуть. Здесь, в его долбаной вонючей клетке. Пусть наслаждается моей смертью. Он ведь для этого привез меня сюда. Мне приносили еду и уносили полные подносы, они не могли заставить, не могли даже слова сказать, а Саша исчез. Не приходил и не появлялся в поле моего зрения за окном.
Я отчаянно надеялась, что его не будет достаточно долго, чтоб я успела завершить начатое. С моей анемией и подорванным здоровьем долго не продержусь. И я надеялась, что это конец…я видела его перед глазами в голодных галлюцинациях, измученная мыслями далеко не о еде, а о том, что он посмел иметь то, что отнял у меня. Посмел иметь детей и семью. Кто-то называет его отцом, а мой ребенок сгнил в земле, и я даже не знаю, где похоронены ее косточки.
Все эти годы я мечтала, что придет конец этой агонии под названием моя жизнь. Я вытравливала в себе все живое, я превращалась в мертвеца сознательно и надеялась не проснуться от передоза. Ведь когда-нибудь все же это должно было произойти – моя смерть. Такая желанная и благословенная для меня.
Мои мучения длились годами. Я казалась себе пустой, выпотрошенной дочиста, изможденной и жалкой. Я жила, как живут приговоренные к смерти без срока приведения приговора в исполнение. В постоянном ожидании. За одним исключением – я её не боялась.
-То есть ты действительно считала, что твоя смерть будет настолько лёгкой?
Я даже не вздрогнула от звука его голоса. Потому что ждала, что услышу его и, конечно же, намного раньше, чем всё закончится. Разочарование полоснуло по нервам, и с губ сорвался легкий стон. Я приоткрыла глаза и встретилась взглядом с его бесовскими чёрными радужками. Ноздри раздуваются, и хищник явно наслаждается запахом страдания жертвы.
-Я попыталась. Оно того стоило.
Саша улыбнулся, странная улыбка. В ней нет триумфа, но в ней отражается какое-то злорадное восхищение. Он склонился ко мне, опираясь рукой на жёсткую подушку.
Долгие дни голода и моральное истощение все же играли со мной злую шутку, и вместо ненависти мне до боли хотелось искать защиты в его объятиях, как раньше. Его голос и близость сбивали меня с толку, обманывали все мои инстинкты, нарушали все мои принципы.
От его запаха кружилась голова, я так слаба физически, что не могу бороться с моими эмоциями. Дикая, безумная страсть к этому жуткому существу никуда не делась. Она, как самое настоящее проклятие, жила внутри меня под кожей и змеилась от одного взгляда на него. И кокаину не сравнится с этим чистейшим кайфом вдыхать и жадно впитывать каждое его слово. Это его я заменяла белым порошком, нашла суррогат, который спасал от бешеной ломки по его рукам, по его тел,у по всему, что являлось им, а следовательно, являлось и мной самой.
Ненависть трансформирующаяся в больную любовь, которая так тесно сплеталась с этой самой ненавистью, что я уже не различала, где одна, а где другая. Только сердце на куски разрывается, когда он так близко.
- Слишком рано. Ведь мы еще даже не начали играть, и ты не видела, сколько всего я приготовил для тебя, моя любимая сука.
Нервно сглотнула от того, насколько близко склонился ко мне и как обожгло его дыхание мое лицо.
- Я даже не сомневалась, что все будет идеально. Ведь ты перфекционист, Саша. Даже моя смерть должна быть такой, как ты спланировал.
- О дааа, именно такой, как я спланировал. Я уверен, что ты оценишь мои старания.
Он рывком усадил меня на кровати и кивнул кому-то за своей спиной. В ту же секунду ко мне приблизилась женщина с иглой и катетером. Саша стиснул мое запястье, впиваясь взглядом мне в глаза.
- У тебя есть выбор, ты подчинишься и дашь ей это сделать, а потом начнешь нормально питаться, либо тебя свяжут по рукам и ногам и будут делать это насильно. А если я решу, что этого мало, то тебе засунут трубку в рот и будут заливать в тебя еду насильно. Тебе не понравится. Это будет зверски больно и унизительно.
- Ублюдок. Как же я тебя ненавижу.
- Правильный выбор, Ассоль. Я знал, что ты умная девочка.
Повернул голову к женщине в белом халате.
- Когда закончите, пусть ей принесут поесть что-то легкое. Будешь умничкой, я придумаю для тебя приз.
Усмехнулся. И мне захотелось зажмуриться или даже вцепиться ему в лицо. Я все еще помнила эту проклятую, кривую и злую усмешку. Холодную и циничную, но она раньше никогда не предназначалась мне.
Он ушел, а я, сцепив зубы, позволила вкачать в себя какое-то лекарство, от которого стало намного легче физически и отвратительно внутри. Мне словно душу разодрали, и болела каждая молекула.
Несколько дней меня откармливали, постепенно увеличивая калорийность моего меню.
Мне казалось, что я словно приготовлена на убой, но у Саши были планы поинтересней. Если бы я могла предположить, какую дьявольскую пытку он для меня приготовил, я бы перерезала себе вены ложкой, я бы воткнула ее себе в горло, чтобы пробить трахеи и захлебнуться собственной кровью…но мне было далеко до Саши. Я представить себе не могла, на что способен этот гений-психопат и что уготовил для меня его изощренный и больной разум.
Он пришел за мной лично перед тем, как мне принесли новую и чистую одежду. Вначале. Когда я ее увидела, я не поверила своим глазам, – этого быть не могло. Передо мной лежало ситцевое платье в бледно-голубой цветок. То самое, которое я так часто носила в те времена и которое нравилось объекту под номером 113. Только то платье сгорело вместе с пожаром и не могло находиться здесь…разве что, если его не сшили лично для меня, с точностью воспроизведя и рисунок, и покрой, и самые мелкие детали. Белые носки, босоножки и белая лента.
- Хозяин приказал заплести вам косу.
Моя конвоирша не решалась приблизиться без моего согласия. Нет, я не ненавидела ее. Я знала, что у нее особо не было выбора. Ей приказали, и она выполняет эти приказы. Повернулась к ней спиной, позволяя уложить свои волосы и вплести в них ленту.
Перед глазами мелькают картинки, как я сама плету косу и думаю о том, как он потянет меня за нее, пригвоздив грудью к решетке и вбиваясь в меня сзади, как захлестнет эту ленту на моей шее, кусая мочку моего уха и хрипя с каждым толчком все сильнее. А я держусь руками за верх решетки, запрокинув их за голову, прижавшись ягодицами к прутьям, выгнувшись в пояснице, и они впиваются в нежную кожу, оставляют страшные синяки, потому что в эту ночь сменили замки на его клетке, и у меня пока еще нет ключа…мы трахаемся, как взбесившиеся животные, прямо через решетку. Она нам не помеха. Что значит клетка между нашими телами, если его душа вбивается в мою, и ей плевать на все преграды, когда моя жадно принимает ее в себе?
Вскинула голову, прогоняя воспоминания, унимая дрожь во всем теле. Вышла к нему, стоящему в длинном коридоре, облокотившись о стену. И от меня не укрылось то, как он вздрогнул, увидев меня в этом платье, но тут же взял себя в руки и ухмыльнулся.
- Надо же. Ни голод, ни наркота, ни годы не изменили твоей красоты, Ассоль. Особенно в полумраке. Пойдём. Хочу кое–что тебе показать.
Прикоснулся ко мне, и я невольно вздрогнула. Неконтролируемая реакция на его прикосновение, мгновенная, даже сердце забилось намного быстрее. Он потащил меня к двери, и я не сопротивлялась. Ровно до того момента, пока мне в глаза не ударил яркий свет, и я чуть не закричала от ужаса. Не знаю, каким образом, но мы оказались в клинике моей матери. Или в помещении, которое с точностью повторяло то проклятое место.
- Оооо…я вижу, ты оценила. Моя реакция была почти такой же. За одним исключением – я воссоздал декорации для тебя по каждому атому. Добро пожаловать в наш ад, Ассоль. Ты хорошо помнишь те времена? А местность?
Я непонимающе смотрела на него и чувствовала, как панический ужас разливается по венам.
- От этого зависит, как быстро ты сможешь отсюда выйти и получишь ли приз. Да, я, как и твоя чокнутая мать, придумал для тебя поощрительный приз. Если тебе удастся найти выход из этого отсека клиники, найти ключи от каждой из дверей, я тебя награжу.
- В этот момент его лицо напоминало лицо совершенно невменяемого маньяка, и мне казалось, что в нем от моего Саши не осталось и следа.
- Да пошел ты! Чокнутый сукин сын!
- Еще какой. Ты пока что даже не представляешь.
В эту секунду он схватил меня за руку, толкнул за двустворчатую дверь со стеклянными вставками и тут же закрыл ее запер снаружи. Я прижалась лицом к стеклу, еще не понимая, что именно меня ждет здесь. А он покрутил ключом и расхохотался так громко, что, кажется, все стены начали трястись.
- Задание, маленькая Ассоль. У тебя всего лишь сорок минут выйти отсюда. А не выйдешь, я тебя оставлю здесь еще на несколько раундов, вместе с призраками всех тех, кого вы с твоей матерью убили. Даже, может быть, ты встретишь и мой собственный. Берегись его, маленькая. Он очень злой и он жаждет разорвать тебя на куски.
Первые минуты мне казалось, что все это шутка, и он выпустит меня, или что это все мне снится. Но свет вдруг погас, и включились тусклые лампы в железных плафонах под потолком. Точно такие же, как были в больнице. Они мерзко потрескивали, и возле них роились мушки и мотыльки. Я осмотрелась по сторонам. Крикнула в пустоту. Никто не отозвался. А где-то вдалеке раздался сдавленый стон. О, Боже! Здесь кто-то есть? Я бросилась на звук. По темным коридорам, вниз по лестнице. В подвалы. И пока бежала, позади меня тушился свет. Значит, и это продумано. Меня нарочно куда-то загоняют.
Внизу в темноте в нос ударил запах крови и вонь страданий. Иногда ты ощущаешь её кожей, эту вонь безысходности тех, кто побывал здесь до тебя. А потом я увидела какого-то человека, прикованного за вывернутые руки к балке над потолком, окровавленного, истерзанного, с жуткими ранами по всему телу. Он находился в стеклянном кубе, прикрепленном цепями к потолку. Я бросилась к нему, ударила кулаками по толстому стеклу и замерла в ужасе. Потрескавшиеся губы несчастного, кажется, шептали «помогите».
Я смутно узнавала этого человека. Он постарел, истощился, но я точно его когда-то видела…Один из охранников в больнице матери.
Я не верила, что все это вижу своими глазами, что Саша способен на это. А потом нервно усмехнулась, он способен не только на это…он способен грызть людей зубами. Где-то под потолком затрещало, как радио-связь, и я услышала голос Беса.
- Его жизнь в твоих руках, Ассоль. Вся власть. Как у Бога. Ты можешь его спасти. Для этого всего лишь нужно найти один артефакт. Это нечто или некто, которое способно открыть любую дверь, влезть в каждое окно без стука и без ключей, взломать любой, даже самый ржавый и уродливый замок, выкорчевать с мясом его сердцевину. Время пошло. На этот раунд у тебя есть всего тридцать минут, иначе он умрет. В любом случае, этот артефакт откроет тебе дверь на временную свободу.
Вначале я не поняла…вертела головой, пытаясь избавится от наваждения, от ощущения нереальности. Пока в куб не полилась вода… и тогда я поняла, что задумал Саша.
Я не знала, что мне нужно искать…не знала, чего он хочет от меня, этот ненормальный, поехавший на своей власти ублюдок. Я носилась по коридору. Толкала запертые двери, била в них кулаками, ломала ногти о дверные ручки.
Подонок! Что искать? Все закрыто. Здесь только коридор, проклятые лампочки и зеркало, мимо которого я пробегала несколько раз. Я думала, что где-то в стенах, в панелях скрыто углубление с потайным ключом. Как он сказал? Взломать замки, открыть двери, окна. Что это может быть? Взрывчатка? Что, черт тебя раздери, это может быть? Я снова и снова возвращалась к кубу, в котором несчастный погружался в воду и истошно кричал, но я не слышала его голоса.
Я ползала по полу, пытаясь сорвать доски, я отгибала края обоев, я царапала их ногтями и билась в двери. Я крутилась вокруг куба и ничего не могла сделать. Мужчина погружался в воду все быстрее, она уже поднялась до его горла.
- Отпусти его! Хватит! Что ты хотел доказать? Что я идиотка? Что я проиграю? Хорошо, я проиграла, а ты гений. Ты всегда был гением. Отпусти его, Сашаааа. Он ни в чем не виноват. Это только между мной и тобой!
О, я взывала к стенам, я взывала к пустоте и ко льду. И сама понимала, что это бесполезно. Я даже знала, что он получает удовольствие сродни сексуальной разрядке. Упала на колени. Глядя, как вода уже закрыла пол-лица, и жертва начала захлебываться. Бросилась к кубу и начала бить о него руками, до боли, до хруста. Он заполнился полностью. Я видела под водой расширенные глаза тонущего и сходила с ума от бессилия.
Внутри что–то оборвалось, и я со стоном сползла на пол, когда человек застыл и перестал биться. Меня трясло, как в лихорадке, зуб на зуб не попадал. Я смотрела на несчастного, и внутри все скручивалось в тугой узел жалости и безысходности.
Я не смогла…. У меня не получилось….Как же так? Он обманул меня. Здесь не было артефакта…Солгал. Подонок. Он просто сошел с ума. Он не человек больше. Медленно подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение – щеки залиты слезами, и волосы выбились из косы. Стучу зубами, глядя самой себе в глаза. Захотелось разбить проклятое стекло. Я сдернула и схватила его в руки, швырнула на пол так, что оно разбилось вдребезги, и в этот момент куб с треском распался на части, из него хлынула вода прямо на пол. Щелкнул замок в следующей двери. Я медленно перевела взгляд на стену. Под зеркалом на гвоздике висел клочок бумаги. Я схватила его и содрогнулась.
«Это ты, моя девочка. Артефакт – это ты, чья грязная, изощренная ложь просачивается в окна и двери, просачивается в сердце, чтобы разодрать его потом на куски. Твоя красота убивает. И его ты тоже убила».
Я закричала и разорвала бумажку на клочки, швырнула в воду. Вышла за двери, утопая по щиколотку и глядя на длинный больничный коридор.
Потом резко обернулась и посмотрела на осколок зеркала.
Мой взгляд зацепился за него как за якорь, как за спасение, как за мой ответный удар. Ни черта ты не выиграл. Ни черта ты не хозяин положения. Только я решаю, кто я, какая я и как я буду жить. Его выведет из себя то, что я сейчас собираюсь сделать. Он будет вне себя. Конечно, это ничто по сравнению с его гениальным изобретением, это всего лишь капля в море его грандиозных планов адского маньяка, но все же это будет как укол иголкой в самое сердце. Месть. Пусть не только ему, но и себе. Но что есть я? Себя я давно не люблю. Я себя презираю, и мне противна любая мысль о себе.
Сжала осколок, тяжело дыша, глядя прямо в камеру над потолком, вспоминая, как валялась у него в ногах там, в камере. Вспоминая, как он там уже убил меня.
«...- И это не я. Так ведь?
- Ты. Только ты. Твоя она. Девочка, слышишь, Сашааа? Девочка у нас будет. Маленькая. Наша.
За руки его дрожащие схватить и к животу прижать.
- Скоро шевелиться начнет. Так врач сказала.
И опять наивной дурочкой раствориться в нем, прижаться к его рукам.
- Я так люблю тебя, так люблю. Адвокаты говорят, что, может, и не много тебе дадут, что есть какие-то смягчающие обстоятельства. Я ждать тебя буду. Мы будем. Я и дочка твоя. Не брошу тебя, слышишь? Я приезжать к тебе буду. Ждать буду, любимый. Ты не думай ни о чем. Ты сердце свое слушай...сердце. Оно знает. Забуду слова твои, не было их…не было.
- Ты забудешь? ТЫ?
Подскочил ко мне и навис, глядя на меня...на живот.
- А что так? Бросил тебя хахаль твой? Узнал, что трахалась с нелюдем, и побрезговал после меня-то? Или уже и не от него? А, впрочем, мне плевать.
Думала, нашла лошка, который тебя и с выродком от другого возьмёт, если напоёшь, что его он? Так ты ошиблась, ДЕВОЧКА МОЯ! Даже у такого ублюдка, как я, гордость есть. Забудешь? Да, ты забудешь. А мне как забыть? Мне?
Опустился на колени рядом со мной. В глаза смотрит жестко, с ненавистью. Так, словно я последняя тварь.
- Ты ошиблась, Ассоль. Даже если бы не было всей этой…грязи, даже если бы не было побега…ничего не было б…скажи мне, Ассоль, зачем ты мне? Тем более с пузом? Ты ещё не поняла, почему до сих пор я за твое предательство не размазал тебя по этим стенам? Думаешь, от любви великой к тебе? Неееет, девочка. В расчёте мы. Запомни. Ты использовала меня на пару со своей мамочкой. А я использовал тебя. Да, маленькая Ассоль…я ведь всегда был для вас обеих просто объектом. Недоживотное. Недочеловек. Разве может он чувствовать? Ты нужна мне была только для побега…ну и приятным бонусом было потрахивать твоё упругое тело. Так что катись отсюда, пока я не решил, что только твоя смерть сделает нас по-настоящему квитами».
Каждое его слово, как лезвие тогда, касалось моего тела, вырезая из меня надежду, любовь, вырезая из меня все, что мне было дорого, наживую. Что может сравниться с той болью, что он заставил меня испытать, что может сравниться со всей болью, что я пронесла через эти годы?
Не сводя взгляда с камеры, дышала все чаще и чаще. Каждый вздох как последний. Потому что я хочу, чтоб он стал последним. Только бы не промахнуться. Только бы насмерть и сразу.
Замахнулась, целясь себе в горло, и в ту же секунду меня скрутили чьи-то руки, сдавили с такой силой, что потемнело перед глазами, и я заорала от разочарования. Ослепленная едкой ненавистью и бессильной яростью, резко обернулась и полоснула изо всех сил…и тут же встретилась взглядом с дикими глазами Саши. По его разрезанной щеке течет кровь, струится по подбородку и капает на белый воротник его рубашки. Пальцы сами разжались, и осколок упал всплеском в воду.
Глава 9. БЕС
Она ошибалась, думая, что это испытание было только для неё. Думая, что проходила его в одиночку в темноте лаборатории, периодически вспыхивавшей тусклым светом редких лампочек. На самом деле я проходил его тоже. Вместе с ней. Несмотря на то, что не собирался. Несмотря на то, что должен был остаться хладнокровным зрителем, смакующим её поражение. О да, я знал, что она проиграет. Я знал, что она будет оплакивать его горькими слезами. Нет, не смерть ублюдка, который когда-то служил их больной семейке. Кто они для них? Мы все? Всего лишь материал, который со временем становится ненужным мусором и подлежит утилизации. Впрочем, я не исключал, что девочка будет сопереживать бывшему охраннику лаборатории. Моя девочка-контраст, которая могла заплакать при виде умиравшего котёнка и при этом вместе с матерью на пару экспериментировать над нерождёнными детьми. Над моими нерождёнными детьми.
Так что в моих планах было смотреть на слёзы обиды, когда Ассоль поймёт, что победа была так близка и просочилась между её пальцев так бездарно и быстро. Её слёзы понимания того, что здесь она застряла навечно. Со мной. В моей больной фантазии, ставшей для неё новой реальностью.
А потом я сам окунулся в неё с головой. Оказывается, с ума можно сойти за секунды. За мгновение, которое безжалостно разделяет твоё сознание надвое. Когда «до» ты был ещё самим собой, а «после» тебя не стало. Ты испарился. Высох. Исчез. Попросту сдох, а твое сознание выпустило всё самое страшное, что когда-то сидело в тебе, что орало в тебе раненым зверем, кровожадной тварью, готовой вгрызться в твою же глотку, чтобы добраться до того, что едва не выскользнуло, едва не вышло из-под его власти.
Я сошёл с ума, увидев чёртов осколок. Только увидев её взгляд на него. Ошалелый. Безумный. Отчаянный взгляд её глаз цвета лета. Сошёл с ума, ещё до конца не осознав, что она задумала. Словно он, тот монстр, что взревел внутри, вторя дребезгу стекла, словно он понял раньше меня. Раньше на то самое проклятое мгновение вдруг осознал, что она сделает. На что пойдёт. Точнее, на что я отправил её сам.
Не было времени ни на что. Ни на одну мысль. На чувство вины. Сожаления. Не было времени. Оно застыло. Растворилось в кромешной тьме собственного безумия, растаяло в извергаемом сорвавшимися с места чудищами пламени. Время закончилось в тот миг, когда она взяла в руки этот чёртов осколок.
Мне повезло. Я был рядом. А может, я просто не заметил расстояния между нами, пока нёсся к ней, сшибая на пути двери и столы. В наш с ней Ад, воспроизведённый для неё мной же.
Мне повезло, да. А ей нет. Потому что я готов был сдохнуть сам, но не потерять её, не позволить ей потеряться для меня. Она сдалась…хотела скрыться. Моя наивная маленькая дурочка, решившая, что смерть способна разлучить нас. Никогда. Мы обручены с ней навечно. Я и есть её смерть, а она давно стала моей.
Она поймёт это сразу же, увидев меня. За такое же мгновение до того, как сделать выбор. Как сорваться, предпринять последнюю попытку если не сбежать самой, то прикончить меня. Плевать. Я даже не испытал боли. Только шока. Нет, не от движения её руки. И не от закровоточившего пореза…а от того, что вдруг понял – ей на самом деле не избавиться от меня. Как и мне от неё.
Шагнул к ней, и девочка еле слышно вскрикнула, инстинктивно отступая назад. А мне захотелось заткнуть ей рот ладонью, чтобы не отвлекала, не мешала рассмотреть себя, проверить на наличие ран. Такая хрупкая, моя смертоносная девочка из сказки…что, если она успела навредить себе? Тогда я убью её сам в наказание. Впрочем, я накажу эту дрянь в любом случае. Просто за то, что допустила мысль, за то, что захотела отобрать самое ценное, что у меня есть.
И резким движением руки притянуть её к себе, захлёбываясь в зелёной заводи её взгляда. Тигр говорил про меня сокамерникам, что я псих. Псих, потому что неспособен на эмпатию. А я смотрел в её огромные колдовские глаза и понимал, что оно всё там. Вот в этих болотах всё затоплено. Ею же. Человечность моя. Боль. Способность сопереживать. В ней всё это. И без неё ничего не имеет смысла. Без неё я сам себе не нужен.
- Больше никогда, - и я на самом деле понятия не имею, чьи это слова: мои или того самого психа, который сейчас изнутри рвётся, чтобы разодрать её на части, - больше никогда не смей трогать «МОЁ».
Последние слова громким рыком ей в лицо, наслаждаясь испугом, волной захлестнувшим ведьминскую заводь.
- Ты…ты принадлежишь мне, - срывая с её плеч долбаное платье и непроизвольно скалясь, когда она снова закричала, пытаясь отступить назад. Я не знаю, что ты видишь сейчас в моих глазах, Ассоль…но то, что я вижу в отражении твоих, это не моё. Это твоё. И оно всегда было твоим. Только спало непробудным сном, пока ты его не разбудила. Самым диким, самым беспощадным образом. И теперь оно будет к тебе таким же безжалостным.
- И больше никогда, - как заведённый…зная, что поймёт продолжение, видя, что понимает, потому что вдруг начинает отчаянно сопротивляться. Потому что на лице её ужас отпечатался, застыл, словно она смотрит на самого настоящего монстра.
Впрочем, для неё сейчас я таким и был. Перехватил её руки и к себе дёрнул так, чтобы грудью о мою грудь ударилась, и на губы её набросился. Не слыша ни одного крика, не разбирая проклятий, а они были. Должны были быть, иначе эта дрянь была ещё большей сукой, ещё большим чудовищем, чем я.
Пожирал её. Так мне казалось. Выжигал на её губах собственную ненависть, чтобы потом их сводило от боли, захлёбывался горячим дыханием, кусая её язык, позволяя голоду взять верх над собой. Без жалости выпустил контроль, вжимая её в себя всё сильнее, не боясь сломать, раскрошить кости. Желая сделать это с ней. Раздробить её внутри себя. Стискивал ладонью длинные тёмные локоны, висевшие мокрыми прядями вокруг лица, впивался пальцами в затылок и сатанел от этого единения. И снова отцепить сучку от себя, чтобы грёбаные секунды алчно втягивать в себя её голод. Точнее, мой. Тот, что только что в неё вливал.
- Испорченная шлюха. Ты просто испорченная шлюха, Ассоль.
Обычная нимфоманка, которая течёт от любого мужика, если он знает, что и как делать. А понимание этого одновременно вызывает ярость и отвращение…и дикое, неистовое возбуждение.
К себе её снова, разворачивая спиной, чтобы на хрен разорвать чёртово платье и накрыть ладонями грудь. Сжимать сильнее, потираясь вздыбленным осатаневшим членом о её спину, чувствуя, как по телу судороги проходят от этого трения.
- Когда-нибудь я напишу это на тебе. Слышишь? Чтобы все знали…чтобы ни одна тварь и никогда.
И резко наклонить вперёд, так, что она инстинктивно руки выставила, чтобы не упасть, и уперлась ими в пол. Лихорадочно сдирать с неё трусики, едва не взвыв от вида обнажённых округлых ягодиц.
- Мокрая. Грязная. Дьявол, какая же ты грязная сука, девочка, - расстёгивая молнию на брюках, чтобы через секунду закрыть глаза под её вскрик, когда вошёл одним толчком. Когда у самого всё внутри сжалось в огромный пульсирующий комок, готовый взорваться от первых толчков. Плевать. Я не планировал доставлять ей удовольствие. Я хотел доказать, что она всё ещё в моей власти. Доказать себе, что могу сделать с ней что угодно…и ей, что могу иметь её проклятое тело точно так же, как они когда-то имели моё.
И впиваться пальцами в её бёдра, жадно слушая её громкие стоны, прерывающиеся шёпотом и всхлипами. Сумасшествие…но я со своим идеальным слухом ни хрена не слышу. Мне даже кажется, что её голос раздается лишь в моей голове. А здесь, наяву только наши тела, только её горячее лоно, сжимающее меня изнутри так, что я в кровь кусаю собственный язык, чтобы не заорать от бешеного удовольствия, пульсирующего в сосудах. Чтобы не взреветь в унисон с легионом тех монстров, что сейчас вдирались в её тело, воя от напряжения и предвкушения наслаждения…
И кончить быстро. Адски быстро. Потому что в крови всё ещё бурлит адреналин. Потому что тот самый комок, он взрывается, он разлетается в теле окровавленными ошмётками гнусного удовольствия с привкусом безумия и голода. Ни хрена его не утолил, больной на этой дряни придурок. И, вздрагивая в оргазме, смотреть на её пальцы, вонзающиеся в мраморный пол лаборатории. Смотреть и думать о том, как едва этими самыми пальцами она только что не лишила меня себя. Смысла жизни.
Вышел из неё, а Ассоль медленно сползла на пол на живот, пока я застёгивал штаны.
- Ещё раз попробуешь что-то сделать с собой, переломаю все твои пальцы. По одному. Сам.
Понимая, что не лгу. Ни ей, ни себе. Понимая, что и она знает это. Когда-то я мог убить любого за то, что причинит ей боль. Сейчас я могу убить любого ради того, чтобы причинить ей боль самому.
***
Я шел по следам этой старой суки, как хорошо натасканный пес. Я охотился на нее с такой тщательностью, которой позавидовала бы любая ищейка. Меня не было, именно потому что мне сообщили, что обнаружили ее следы в Польше. Я же считал, что она скрывается в Северной Америке. Потому что умная тварь запутала все следы. У нее были подставные лица, которые оставляли какие-то знаки, расплачивались ее кредитками в разных странах мира. Она пользовалась услугами частной телефонной компании, чей офис находился в Голландии, и звонок проходил через коммутатор. Но она не учла, что я слишком хорошо изучил ее, почти так же хорошо, как она в свое время изучила меня самого.
Фанатичка и психопатка не могла забросить дело всей своей жизни и прекратить проводить чудовищные опыты. Конечно же, она засветилась с новым открытием, которое рекламировала польская косметическая компания. Омолаживающие крема с невероятным эффектом, прорыв в косметологии и медицине в целом. Лекарства, сделанные из плаценты, возвращающие женщинам былую молодость. Графиня Батори двадцатого столетия не успокоилась. Она нашла методы заработка, а самое главное, - методы снова почувствовать себя Богом.
Все те же выходки, только теперь в ее частной клинике лечат бездомных и малоимущих. Она – святая, которая дает приют несчастным. А на самом деле, всё те же опыты, всё те же несчастные беременные с младенцами, обреченными на смерть. Одной из девушек удалось бежать. Нет, она, конечно же, не пошла в полицию, она попала в больницу с кровотечением после родов. Ее нашли на улице, истекающую кровью, а ребенка не нашли. Естественно, она не призналась, где младенец, и всё же попала в участок, а там на неё наткнулся мой человек. Он сообщил о странном случае, и мы присмотрелись к девушке. Разговорить её, а затем спрятать было совсем не сложно.
Я лично поехал её проведать и пообщаться. Поэтому меня так долго не было на острове. А едва увидел, перед глазами встали худые и изможденные жертвы мадам докторши. Те самые, которых я покрывал изо дня в день и не мог смотреть на их кости и жалкое выражение лиц. У этой было такое же. Ничем не лучше. Когда я спросил, кто отец ее ребенка, оказалось, что это далеко не первые роды. Пятые. И она не знает, где ее дети. Мадам доктор говорила, что отдает их в приемные семьи бездетным родителям, что там им лучше. И она верила. Ей было нечего им дать… а доктор предоставляла ночлег и еду. А потом она услышала, что у нее нашли какую-то болезнь и это последние роды, которые профессор у нее принимает, после этого от нее нужно избавиться. Несчастная пришла в ужас и бросилась бежать.
В отличие от прошлых своих ошибок, теперь доктор была весьма осторожна. Рожениц не держали в клинике, им снимали квартиру и использовали до тех пор, пока это имело смысл. Что делали с несчастными потом, я даже думать не хотел.
Агнешка оказалась очень хорошим художником с фотографической памятью. И нарисовала нам место, где её содержали. Мы поехали туда и…как и предполагалось, ничего не нашли. Мы попросту не успели. Могли застать этих тварей, но они сбежали буквально перед нашим появлением. Квартира оказалась пуста. Из неё все вынесли и даже вымыли пол. В воздухе витал запах хлорки и чистящих средств. Твою ж мать! Старая тварь почуяла неладное…и успела замести следы.
Но, как оказалось, не все она и замела. Даже больше: именно в этой квартире мадам Ярославская проводила время и сама. Я почуял её запах от обивки кресла и нашел несколько её волос. Я ни с чем бы не перепутал ни то, ни другое. Выучил суку наизусть, я бы ослеп, оглох, потерял нюх, но её нашел бы безошибочно. Наверное, именно поэтому я отковырял под старым линолеумом возле кухни некую лазейку. Видимо, доктор или кто-то из ее плебеев и верных шестерок хранили там документы. Они ведь вели записи, бумаги или что там полагается вести. Медицинские карты, мать их так. Но здесь было все чисто…почти чисто. Пару листов зацепились за доску и завалились в щель. Я выковырял их оттуда…и то, что я там прочел, повергло меня в состояние шока. Там были номера. Проклятая гнусная тварь по-прежнему не давала имён своим жертвам, она их подписывала, как в концлагерях.
Справа от номеров стояли даты рождения – это были дети. Старые даты. Тех времен, когда я еще жил в клетке в ее лаборатории и был подопытным Нелюдем №113. И мне захотелось продать свою душу всем демонам ада за возможность найти суку и вытащить голыми руками её сердце из развороченной грудины. Омерзительная тварь, посчитавшая себя кем–то вроде Бога. Напротив каждого из номеров стола фамилия и куратора, как я понял. Некто Покровский Захар.
Потом я долго искал информацию о владелице косметической компании «Сияние молодости». Но она оказалась записанной на некоего Ванека Зарецки. Когда мои люди отыскали этого человека, оказалось, что он умер и завещал компанию своей партнерше – Анхелике Новак. Увидел фото Анхелики и буквально ощутил, как вся краска бросилась мне в лицо, а потом отхлынула от сердца – мой личный монстр смотрел на меня своими рыбьими глазами. Она постарела, но была все так же омерзительно красива, и каштановые волосы ей очень подходили. Проклятая гадина, которая добилась здесь еще больших высот, авторитета и уважения у своих соратников, она вела активную научную деятельность...Я так понял, она не искала свою дочь. Ей было наплевать на все, кроме своего чудовищного детища - грёбаного исследовательского центра и плодов ее безобразных трудов.
Ну что же, я собирался разобрать всю ее жизнь на мелкие атомы и заставить гнить каждый из них. И первым делом я нашел гребаного Покровского.
Глава 10. БЕС
Мне хотелось смеяться. Мне хотелось хохотать, оглушая своим весельем полутёмный зарешёченный подвал, провонявший тухлой океанской вонью. Я ненавидел его запах. Этот смрад океана или моря. Я ненавидел глубину. Точнее, я ненавидел ощущение давления толщи воды над собой. Я боялся его. Да, я с удивлением однажды обнаружил, что меня напрягали волны, захлёстывавшие с головой, и тёмная бездна воды под ногами. С удивлением и омерзением к самому себе, потому что нащупал ещё одну свою слабость. Но с этой, в отличие от своего основного изъяна, я мог ещё бороться. Я начал заплывать всё дальше и дальше с каждым днём, чтобы утопить этот страх, моментально растекавшийся в венах, стоило только нырнуть, стоило ощутить над своей головой тяжесть воды. Плавал каждый свободный день, радуясь поднимавшемуся с раннего утра ветру, обозлённому на то, что смел бросать ему вызов. Иногда казалось, что Стаса ударит инфаркт, особенно когда моя терапия приходилась на штормовые дни. А мне нравилось ощущать эту борьбу со стихией. Нравилось душить взвивавшийся вверх ужас при виде высоких чёрных волн, яростно обрушивавшихся на любого, кто посмел войти в прожорливую глотку океана в эти дни. Мне было вкусно побеждать каждый день, вкусно просыпаться с осознанием того, что эта тварь, эта унизительная фобия – не более, чем досадная оплошность, которую можно преодолеть. Точнее, я преодолевал её каждый день, не одерживая окончательной победы, но и не проигрывая стихии.
К сожалению, Захар Покровский не отличался особой любовью к борьбе с самим собой. Да, я искренне сожалел об этой особенности его характера. Как сожалеет боец, вышедший на ринг и встретивший, вместо достойного соперника, его жалкую копию. Всё же Покровский при всей его комплекции оказался не более, чем «шкафом» как его когда-то охарактеризовал Мороз. Огромным деревянным и пустым. Нет, я не сомневался относительно его умственных особенностей. Всё же Ярославская не была полной дурой, чтобы сделать своим помощником, своей правой рукой человека глупого. Нееет, монстр была достаточно прозорлива, чтобы разглядеть всю пользу от работы с кем-то вроде Покровского.
Меня, скорее, удручало то, что у мужика совершенно не было яиц. Вообще. Не в физическом плане, так как его скукожившиеся от холода причиндалы как раз мог наблюдать любой, кто спускался в подвал. Покровский уже вторые сутки находился здесь, голый, дрожащий и слишком эмоциональный. Так непохожий на себя самого несколько лет назад. Смешно. Этого огромного подонка с глазами побитой собаки, в которых периодически ещё мелькала короткими вспышками злость, с тем до оскомины на зубах знакомым всем обитателям лаборатории шкафом словно и не объединяло ничего. Почему? А вот те самые эмоции. Обычно холодный, будто смотрящий сквозь тебя взгляд Захара, которого до дрожи боялись все сотрудники центра, теперь сменился на живой, на человеческий, на наполненный страхом и собственной болью. Он и не мог быть другим. Только не с той глубокой раной по всей поверхности раскуроченной спины, которая сейчас уродливо и влажно блестела кровавой плотью.
Покровский вдруг вздрогнул, когда я, не сдерживаясь, шумно втянул в себя вонь его крови и пота, витавшую в подвале.
- Что такое, Захар Иваныч? Испугались чего?
Наклонившись так, чтобы увидеть, как расширились тёмные зрачки, когда расстояние между нами сократилось. Эффект после долгих пыток, которые я, естественно, не мог доверить никому другому. Которыми наслаждался в полной мере, с упоением слушая его вопли, пока я по одному выдёргивал ногти этой твари, пока колошматил его носками ботинок, прислушиваясь к глухим ударам по животу и голове. Но я не мстил. Пока нет. Пока я лишь выбивал нужную информацию. Просто избить или изуродовать подонка – слишком никчёмное воздаяние за его поступки. Для личного помощника моего монстра у меня был свой особенный план.
Он мотает головой, упираясь взглядом куда-то в район моих ключиц.
- Что такое, тварь? Почему молчишь? Может, мне надеть наручники и привязать себя к стулу? Только тогда ты заговоришь?
Вижу, как дёрнулся его кадык, но глаза всё равно, мразь, не поднял.
- На хрена тебе это?
Смачным ударом ему между ног, и позволить себе мгновения удовольствия слушать его дикий крик.
- На хрена тебе яйца, ты, недомужик? Посмотри на меня!
- Не надо, - пытается отползти, догадываясь, к чему я вёл.
- Тогда скажи, где твоя начальница?
Снова мотает головой, отодвигаясь назад и упираясь спиной об стену.
- Я не знаю. Бес, я не знаю.
Большой прогресс. Раньше он называл меня пренебрежительно Нелюдь 113. И без этой умоляющий дрожи в голосе.
- Неверный ответ, Захарушка, - ещё один пинок по яйцам, - а у меня так мало времени.
- Я не знаю. Правда, - прикрывая ладонью хозяйство, - она…она исчезла около месяца назад. Сбежала. Оставила меня здесь и сбежала.
- Куда?
- В Германию. Я не уверен…Бееес, - увидев, как я вытащил нож из кармана куртки, - Бес, не надо. У нее был какой-то меценат, партнёр. Что-то там с разработками по онкологии.
- Это всё? – и, дождавшись быстрого кивка, сесть возле него на корточки, - Мало, Покровский. Слишком мало для сохранности твоего члена.
- Я…я не знаю, где она. Бес! Я знаю только про детей.
- Каких детей?
- Про твоих, - выпалил быстро, не сводя взгляда с лезвия в моих руках, а у меня сердце замерло. Про Марка с Алёной знать он не мог, значит, речь о…, - они…они не все умерли. Ты же знал. Есть трое, может, четверо, которых выносили. – он торопится, понимает, что заинтересовал меня, и боится упустить свой шанс, а мне его голос слышится на фоне собственного оглушительного сердцебиения, - Она…она хотела попробовать создать кого-то сильнее тебя. Второе поколение. С твоими генами. Она скрывала это ото всех.
- Кроме тебя.
- Да, их же нужно было вывезти, обеспечить их безопасность, наблюдать.
- Сколько?
- Трое…я знаю о троих. Я…я сам снял им жилье, нашёл кормилиц, затем нянь, которые смотрели за ними. Она ездила туда очень часто.
- Где? – с трудом проглотив ком в горле, потому что вижу, что это не ложь, не жалкая попытка ухватиться за жизнь. Мерзавец выкладывает последние козыри, надеясь на милость.
- Прибалтика. Она находилась там неделями.
Вот почему она так часто ездила в командировки. Часто и подолгу.
- Она…она не хотела рисковать. Хотела разделить тебя и их. Создать нечто другое. С твоими совершенными данными.
- Сколько их?
Повторяя вопрос и внимательно наблюдая за тем, как быстро провёл языком по сухим губам.
- Трое, Бес. Два мальчика и девочка, младшая.
- Ты сказал, может, четверо.
- Четвёртый…четвёртая не твоя. Я не знаю.
- Захар…
- Я не знаю, жива она или нет. Я…я отвёз её Латвию. Она была очень слаба.
- Чья тогда?
- Она…я, правда, не знаю, Бееес, - истошно завопив, когда я воткнул нож прямо в его ладонь, - я не знаю, выжила ли она. Я дам все данные. Бес, пощади!
Ещё одним криком, когда я выдернул лезвие и снова вонзил в плоть.
- Они живы?
- Мы потеряли связь с ними после всего. Но я дам данные. Я помню фамилии нянь и хозяйку квартиры. Бес, прошу, не надо!
- Дашь…конечно, дашь, ублюдок конченый.
Жалкий настолько, что дашь, даже лишившись достоинства. Впрочем, у таких, как он, единственное достоинство и заключалось между ног.
***
- Александр Владимирович, - голос чиновника на том конце провода аж пропитан благоговейным трепетом, словно этих мразей специально учат подобному, учат быть полными козлами с простыми людьми и стелиться мягкой травой под ноги власть предержащих, - по вашему вопросу пока ведётся исследование. Мы уже установили его личность и сейчас готовы к ведению поисков. Немного терпения, и…
- Долго, слишком долго, Осип Алексеевич. А моё терпение, оно не безгранично.
- Буквально неделю. Вы должны понимать, после распада Союза тяжело найти нужного человека, не имея отправных данных, достаточных для правильного установления его личности. Дети могли быть усыновлены, могли поменять фамилию, переехать за границу. Слишком много причин, препятствующих быстрому…
- Мне плевать на причины. Я даю вам эту неделю, но если в течение неё не буду знать точно, живы ли мальчик и девочка, то за ваше мягкое кресло точно ручаться никто не сможет.
Прошло уже больше двух недель с того разговора с Покровским. С той новости, после которой я не мог прийти в себя несколько часов. Так и сидел до поздней ночи перед камином, глядя на полыхающее и потрескивающее пламя и думая о том, что они могут быть живы. Мои дети. Что где-то на этой долбаной земле, как минимум, три моих родных ребёнка, а я понятия об этом не имел. Как и о том, где они, с кем, чем питаются и как выживают. Три части меня. Недостающие. О которых я не знал, но теперь…теперь, казалось, что без них я был нецелым, не собой. Каким-то неполноценным что ли.
Сука Ярославская исчезла физически из моей жизнь, но я так и остался зависим от неё, от её грязных опытов и замыслов. Дьявол! Я эту тварь не просто буду мучить…она у меня будет умирать каждый день, чтобы воскрешать к ночи и снова подыхать с утра.
Затем я узнаю, что одного мальчика уже не было в живых. После побега доктора и прекращения платы за квартиру, хозяйка выгнала детей вместе с воспитательницами, а те отдали их в детдома. Одного сердобольная нянька отнесла к бездетной соседке с пьющим мужем. Эта мразь через пять лет убьёт моего сына. За то, что слишком громко кричал и мешал ему нажираться водкой, он нанесёт ребёнку более десяти ударов оторванной ножкой стула по голове, а затем вплоть до приезда со смены жены продолжит пьянку рядом с трупом мальчика. Они назвали его Лёшей. Я был у него на кладбище. Туда за бутылку водки меня проводил подонок-отец. И там же, неподалёку от его могилы, но не с ним вместе, я закопаю ублюдка живьём. Никогда не верил в духов и привидений, но мысль о том, что вопли этой мрази мог слышать и мой умерший ребёнок, долго будет греть потом душу.
Марину удочерила многодетная семья сельской учительницы и тракториста. Думал ли о том, чтобы забрать её? Естественно. Узнав место жительства, поехал к ним, представился дядей, братом со стороны отца, попросил поговорить с девочкой…и не смог. Не после того, как услышал рассказ о том, что её взяли из детдома, отчаявшись иметь собственных детей, как, впрочем, и остальных малышей. Не после того, как увидел бедный, но вполне уютный деревенский дом…и услышал детский смех и разговоры. Её смех. Её весёлое «мама» и «папа». Сам и попросил родителей не рассказывать о нашем с ней «родстве», но позволить иногда приходить к ним и просто смотреть на неё. Позволить помогать… «племяннице» с чёрными волосами и такими похожими на мои, глазами. Не знаю, почему не смог. Может, потому что понял, что она нашла свою семью, которая могла дать куда больше, чем родной отец-недочеловек и бандит. Может, потому что увидел, что здесь её любят…а я, я понятия не имел, смогу ли любить так же. Да и заслуживала она куда большего, чем такой, как я, папаша.
Когда уходил, положил конверт под подушку, стоявшую на большой печи. На первое время им точно хватит, а там и до второго визита недалеко.
Другого мальчика, самого старшего, пока не нашли. Мы не знали ни как он выглядит, ни его имя и фамилию, так как пацан словно растворился в системе детдомов нашей проклятой разоренной страны.
Как не нашли и четвёртого ребёнка. Той девочки, о которой с таким сомнением говорил Покровский. И о ней мы так же пока не знали ничего, кроме того, что она была совсем малышкой и была отдана совершенно в другое место и другим людям.
Глава 11.Живописец
Он снова метался в своей кровати. Мокрое одеяло омерзительно прилипало к обнажённой спине. Ему было душно. Настолько, что он начал задыхаться во сне. Что видел сон, в котором распахивает настежь все окна в комнате, но воздуха почему-то не становится больше, и он продолжает страдать. Кажется, он даже ощущает эту боль, которая разрастается в лёгких, и он готов купировать её любыми способами. Во сне у него на пальцах вдруг появляются огромные загнутые книзу когти. Он сомневается. Какие-то доли секунды перед тем, как вонзить их в свою грудь, перед тем, как рыскать собственными пальцами в своих же внутренностях, чтобы выдрать, наконец, тот клапан, который перекрывает доступ кислорода. Он слышит, как свистит ветер в комнате, как от его порывов падает пол и раскрывается какая-то книга, стоявшая на столике возле дивана. Он так хочет наклониться и прочесть хотя бы строчку из неё, но вместо букв видит абсолютно чистые, пустые страницы. Наглый ветер треплет листы бумаги, и он готов убить кого угодно за один только глубокий вдох.
Душно. Дьявол, как же душно! Он проснулся резко. Сел на диване и начал дышать. Нечем. Воздух в комнате раскалённый, обжигает носоглотку так, что ему слышится треск собственной плоти. Наваждение. Рывком на ноги поднялся и откинул подальше прилипшее к телу одеяло, оно упало на пол, а он наступил на него, шагая к окну. Открыл одну сторону и засмеялся, когда в гостиной сразу стало свежо. Ночной мороз врывается в комнату вместе с ветром. Наконец. Первый настоящий вдох. Полной грудью. Жадно. Громко. Так пьют воду после долгой уничтожающей жажды. Высунулся по пояс в окно и начал вбирать в себя холод. Ночная тишина успокаивает. Холод по коже головы мурашками спускается, осторожно трогает кончики волос, пробегает по шее к спине, покрывает грудь и плоский мужской живот, а он глаза закрыл и наслаждается этим своеобразным приветствием. Да и зачем смотреть на улицу? Там нет ничего. Одинокий фонарь освещает угол между пекарней и их домом. Три других, расставленные как одноногие скрюченные фигуры, не горят, только покачивают своими уродливыми головками с разбитыми вандалами стёклами. Район самых настоящих ублюдков, разрушающих мир вокруг себя. От этой мысли захотелось улыбнуться. Это именно его место, не так ли? Пальцы нащупали помятую пачку сигарет в кармане штанов. Как он умудрился ещё рубашку стянуть с себя перед сном? Он не помнил. Вроде домой зашёл и всё. Не в спальне лёг, как оказалось, а на диване завалился. Да и смысла не было идти в кровать, если предстояло проснуться через несколько часов. Он знал, что не проспит до самого утра. Он и забыл, когда в последний раз забывался спокойным безмятежным сном. Пальцы чиркнули длинную красноголовую спичку по прямоугольному коробку. Загорелся яркий огонёк, и он с удовольствием затянулся. Живой. Он впервые чувствовал себя таким. Именно живым. Состояние, которое продлится жалкие секунды, и он знал это, потому и наслаждался им по-полной, стараясь не думать совершенно ни о чём. Отстранённо любуясь тем, как медленно и величественно падает снег на подоконники снаружи, на землю, на крышу пекарни и редкие машины, почти бесшумно проезжающие по дороге. Вытянул ладонь, позволяя снежникам упасть на неё, чтобы тут же бесследно растаять. Он знает, что, как только потухнет сигарета, как только он сделает последнюю глубокую затяжку и выпустит дым струиться в тёмное зимнее небо, на него обрушатся они. Мысли. Тяжёлые, мрачные, волнообразные. Одна за другой ворвутся в голову, требуя исправить ситуацию. Они ненавидели беспорядок. Ненавидели хаос. И он не жаловал его тоже. Как слабость. Как ошибки. Потерять нож – огромная ошибка. Не найти его – слабость, которая может аукнуться ему неприятностями. Не поставить на колени, нет. Он всё же был достаточно уверен в себе. Работал в перчатках и мог поклясться, что не оставил отпечатков даже на рукоятке оружия. Но это была осечка. Как показатель его несовершенства. Он ненавидел несовершенство. Он выбирал самых прекрасных ангелов. Он с маниакальной тщательностью выводил на их нежной, бархатной коже кровавые слёзы. Капли идеальной формы, одна к одной. Он учился этому, чёрт возьми! Он заворожённо наблюдал на их расширяющиеся зрачки, на калейдоскоп эмоций в их глазах, пока дети, не отрываясь, смотрели в зеркало в страхе отвернуться. И ему не нужно было смотреть туда же, чтобы знать: его ангелы, наконец, познали его тьму. Она касалась их заплаканных с печатью страданий лиц своей ласковой и в то же время беспощадной ладонью за мгновение до того, как ему приходилось испортить эту красоту навсегда. Заляпать свою самую лучшую картину неровными грязными мазками металлической «кисти», быстрым движением лезвия с уродливыми брызгами крови, пачкавшими его шедевр чистоты. И только в этот момент он позволял себе посмотреть в проклятое зеркало, чтобы встретиться взглядом с другим собой. С тем, кого ненавидел больше всего в жизни. И с тем, кого не мог не полюбить остатками своей рваной опустошённой души.
Чёрт! Он предал свой ритуал. Он не мог объяснить самому себе. Даже когда шёл на дело. Он просто понимал, что она нужна ему. Нужна ему позарез. Ещё одна смерть ещё одного ангела. Хотя он предпочитал думать о вознесении, конечно. О том, что освобождал их от того Ада, в который их грозила погрузить сама жизнь.
И ведь вся проблема была в этом. В том, что сейчас его мысли были нечисты, не открыты для ритуала. Для церемонии, которой он поклонялся и свято соблюдал всё это время. Его мысли были загрязнены ею. Этой дрянью с удостоверением следователя. С её исчезновением. Сучка пропала в самый неподходящий момент. Видит дьявол, он никогда не чувствовал азарта, совершая свои деяния. Неееет. Он очищал этот мир, самоуверенно стирая все оттенки боли и унижений, которые должны были проявиться в нём с момента осквернения ангелов. Он делал это, потому что больше было некому и потому что он один имел столько силы оттянуть всю эту грязь на себя.
А потом в игру вступила она, и он повёлся. Он начал ощущать интерес, предвкушение её дальнейших действий, вместо привычного спокойствия и умиротворения.
Он просчитывал свои шаги с учётом её будущих…И даже когда эта дрянь пропала, поначалу даже не осознал масштаба произошедшей трагедии. А это и в самом деле оказалось трагедией. Осознание, что он жаждет увидеть её реакцию. Жаждет снова впитывать в себя её боль. Её ярость и беспомощность, когда она становилась главным зрителем его творения.
Отошёл от окна, захлопнув его. Вот что не давало ему спокойно уснуть сегодня. И вчера. И все эти дни. Вот что выворачивало изнутри. Понимание, что он не получит удовольствия от её очередного поражения. Он бы эту темноволосую сучку собственными руками придушил бы, если бы нашёл её. Впрочем, он именно так и сделает. За то, что убила в нём то единственное, что дарило мир с самим собой.
Он пробовал переключиться. Пробовал избавиться от возникавшей зависимости. Но наблюдать за жалким копошением полиции было не так интересно и до омерзения предсказуемо. О, он знал, что его ищут не только копы. Казалось, весь город объявил ему войну, а он смотрел на их действия извне и пытался представить, а как бы поступила она. Эта женщина единственная едва не вступила на правильный путь. Путь к нему.
Он уезжал из-за неё. Искал в другом городе. Встречался с её бывшим. Отметил про себя, что она была конченой идиоткой, оставив спокойную роскошную жизнь в столице и приехав в их захолустье. Безрезультатно. Он впервые презирал себя за то, что вместе с её исчезновением его миссия перестала быть для него сакральной.
Грузно опустился на диван и сел, положив локти на колени. Задумался, обхватив ладонями голову. Пальцы дрожали. Снова дрожали. Он зажмурился опять, отгоняя наваждение. То, которое не отпускало его столько лет. То, с которым свыкся, стал единым с ним, вначале невольно, а теперь…теперь и не желая отпускать его. Потому что не представлял себя иным. Как отрезать от целого часть и выкинуть её псам на растерзание.
В его наваждении тьма проявлялась по краям зеркала, чернила его, пробивалась тёмным дымом из-за тонкой расшитой цветами занавески, которая покрывала половину зеркала. Он зажмурился и впился зубами в язык, зная, что стоит открыть глаза, он увидит лицо в отражении. Лицо того, кого ненавидел и одновременно любил.
Да, он сплоховал. Он ненавидел признавать это. Но это было так. Он откровенно сплоховал…его ангел…он ушёл просто так. Он обязан восполнить эту утрату самым привычным, единственно правильным способом.
Глава 12. Джонсон
Джонсон озабоченно озирался вокруг, скептически рассматривая свой новый дом. Не сказать, чтобы он ему не понравился, но явно был чужим, и управляющий почему-то не сомневался, что таковым и останется. Тёмные стены, так нетипичные для интерьеров тех домов, в которых ему доводилось служить или просто побывать, нагнетали уныние. Такие же тёмные шоколадные шторы с крупным золотистым рисунком и грузная тёмная же мебель наводили на мысль, что хозяин дома либо не бывает в нём подолгу, либо наслаждается состоянием постоянного давления, которое оказывали эти оттенки. Вилберн угрюмо вздохнул, подходя к напольным часам, естественно, из тёмного дуба. Даже циферблат на них был чёрный с белыми стрелками, из-за чего старику пришлось поправить очки на носу, чтобы рассмотреть точное время. Да, непросто будет смириться с жизнью в этом месте. Особенно после нескольких лет, которые он провёл в столице. И ведь не удалённость от центра беспокоила управляющего, а то, что он по опыту знал: для любого человека есть места, которые никогда не станут родными. Которые будут вселять чувство дискомфорта всю его жизнь. С какой любовью им же был подобран каждый элемент декора в прошлом доме…изящные украшения, изысканная мебель сдержанных тонов, люстры, ослеплявшие своим бриллиантовым блеском, и даже специально заказанные из другого штата подхваты для штор.
Джонсон усмехнулся собственным мыслям, направляясь в спальню господина. В том доме было как-то радостно жить. Точнее, в нём можно было жить. Несмотря на ту страшную трагедию, что разыгралась в нём. Сейчас же Джонсона не покидало ощущение, что сюда он пришел умирать. Этот особняк однозначно отнимал у одинокого старика энергию.
Вилберн остановился всего лишь на секунду, выпрямляясь так, чтобы скрыть свою извечную боль в спине и войти в комнату только с идеальной осанкой.
А может, и не в доме дело? Может, дело в мужчине, стоявшем перед большим зеркалом и оправлявшем манжеты белой рубашки. Джонсон даже невольно дыхание затаил, наблюдая за ним. Нет, не любуясь и даже не испытывая гордости за этого взрослого мужчину, которого знал с самого детства, а думая о том, насколько неживым тот сейчас выглядел. Не мёртвый, потому что разговаривал с соседями, отдавал четкие приказы подчинённым, эффективно вёл дела с партнёрами по бизнесу…но и в то же время не было в нём той энергии, которую Джонсон знал. Он отстранённо подумал о том, что этот парень становится слишком похож на своего брата. Такой же пустой, полый внутри, вынужденный играть живого.
Джонсон перехватил равнодушный взгляд парня и понял, что тот его пока не видит, хоть и смотрит на него через зеркало. Настолько ушел в свои мысли и не сразу понял, что больше в комнате не один. В чёрных глазах тускло отражалась опустошённость, тёмные волосы были уложены назад, только привычно выбилась на высокий лоб пара непослушных прядей.
- Джонсон, - старик даже вздрогнул, когда его обнаружили, - что ты хотел?
Ни капли смущения или неловкости, что его застали за этой задумчивостью. Управляющий по своему опыту знал, что люди не любят, когда кто-то видит их в такие моменты. В моменты, когда человек на самом деле достаточно уязвим, погружённый вглубь себя, достаточно раскрыт для того, кто умеет читать по мимике лица, по неторопливому движению рук. Вот и его брат не любил никогда. Иногда мог сорваться и даже прикрикнуть на неожиданно заставшего его в таком состоянии дворецкого. Потом, конечно, мог извиниться за свою резкость. А этому хоть бы что. Уверенность. Вот что всегда отличало одного близнеца от другого. Джонсон не мог похвастаться тем, что досконально знал обоих. Но если один из них мог побледнеть и разозлиться, когда Джонсон становился неожиданным свидетелем его слабости, то второй не смутился, даже стоя над ванной, наполненной кровью собственного отца, а лишь попросил принести ошарашенного и напуганного управляющего все полотенца, что есть в доме, и помочь отмыть стены и полы. Что означало, что с уверенностью в себе у этого парня явно не было проблем.
- Джонсон?
Управляющий встрепенулся, отвлекаясь от своих мыслей, и слегка склонил голову.
- Автомобиль подъехал, мистер Дэй.
Тот удовлетворительно кивнул, на его губах появилась блуждающая улыбка.
- Не убивай мою веру в твою непоколебимость и хладнокровие, Вилби,- хозяин лукаво подмигнул и тут же резко замолчал, чтобы через несколько секунд, немного подавшись вперёд и по-прежнему смотря в зеркало, спросить, - Что может выбить из равновесия такого, как ты, Джонсон?
- Управляющего?
Качает головой.
- Нет, такого хладнокровного, ответственного, предусмотрительного и спокойного человека, как ты?
Джонсон пожевал губами, прежде чем ответить. На самом деле ведь ответ лежал на поверхности, и либо младший Дэй, действительно, не знал его, либо же просто предпочитал услышать это вслух.
- Потери. Они способны изменить любого.
Уж Вилберн мог рассуждать об этом с некоторой убеждённостью. Человек, какими бы качествами характера ни обладал, трансформируется с каждой потерей. Существует ошибочное мнение, что его меняют достижения, приобретения…на самом деле, они раскрывают его черты, даже те, которые он тщательно спрятал в самых укромных уголках своей души. А потери…чтобы пережить их требуется черпать силы из самого себя, перекраивать свой характер, свои предпочтения, свои ожидания, свою личность. Требуется перекраивать собственную душу, каждый раз закрывая оставшимися лоскутами образовавшиеся дыры.
Джонсон видел, как вдруг застыл перед собственным отражением молодой мужчина, как затуманились его чёрные глаза, словно высматривая что-то по ту сторону зеркала. Недолго. Какие-то жалкие мгновения перед тем, как он вдруг зло усмехнулся своему же двойнику.
- А если мы говорим о том, кто привык отнимать?
- Что именно отнимать?
Он пожал плечами.
- Да что угодно. Неважно что. То, что принадлежит другим. Тот, для кого люди-это вещи, для кого ломать их – самое большое удовольствие. Разве такой может переживать о потере?
- Больше обычного человека. Потому что для него, - перед глазами возник образ темноволосого мужчины с проглядывающей на висках благородной проседью и карими глубокими глазами, - люди – не просто вещи, а их собственность.
Джонсон быстро опустил голову, успев, правда, поймать полный боли взгляд парня, появилась уверенность, что сейчас они оба видели образ этого мужчины в своих мыслях.
- И они очень тяжело переживают любые посягательства на неё.
Это Дэй сказал уже вслух. Тихо сказал. Не поддерживая разговор с управляющим, которого, кажется, вдруг перестал замечать. А словно самому себе. Или, может, тому кто смотрел на него из зазеркалья.
- Вы хотите сыграть на этом?
Джонсон, конечно, был в курсе расследования, которое вёл параллельно полиции мужчина. Ему надлежало быть в курсе всего, что касалось дома, за который он отвечал, и если там в свое время появилась следователь со списком вопросов к молодому хозяину, то Вилберн первым делом выяснил, кто она и почему возникла на пороге.
- Мой брат говорил, что ненавидит игры. Любые. Ты знал это?
- Знал.
О, Джонсон знал. Поначалу умилялся рвению совсем ещё маленького ребёнка рисовать, чертить каракули, читать, но только не играть с кем бы то ни было. Потом он узнал истинные причины его ненависти ко всему, что называлось «игрой», и сам возненавидел их.
- А я всегда любил их. Они помогают не свихнуться, когда весь мир против тебя, знаешь?
- Или наоборот.
И снова тяжёлое молчание. И Джонсон решается нарушить его, чтобы уточнить всего лишь один вопрос. Ответ на него, он знал или же думал, что знает, но всё же хотел удостовериться.
- Ему придется стать невольным участником вашей игры, ведь так?
Тёмная бровь поползла вверх. Оценил наглость управляющего, но Вилберн знал, что никакой реакции не последует. Парень мог быть почти точной копией своего ублюдка-отца внешне, но характер имел совершенно другой. Как, впрочем, и его брат. Очень похоже на две половинки яблока, упавшего с гнилой яблони. Джонсон вдруг засомневался в том, что до сих пор знал, какая именно половина фрукта была червивой.
- Спрашивай напрямую, Вилби. Ты же знаешь, тебе в этом доме можно практически всё.
Да, он знал.
- Кого из братьев вы всё же решили похоронить, мистер Дэй?
- Ты сам ответил на свой вопрос, - спокойная улыбка, - Разве кто-то различит их…нас, Джонсон? Разве для кого-то это имеет значение?
- Значит, его. Нет, - Джонсон снова склонил голову, намереваясь откланяться и спуститься на кухню, - никакого значения это не должно иметь, если обставить всё правильно. Если на этом всё, то я хотел бы уточнить насчёт ужина…
- А ведь ты лжёшь.
- Простите?
Поднял лицо и увидел усмехнувшегося Дэя, смотревшего на него со склоненной к плечу головой.
- Для тебя это имеет значение. Ты бы хотел, чтобы здесь стоял я, а не он.
Джонсон позволил себе роскошь промолчать, глядя на хозяина. Но он знал, что тот читал в его глазах подтверждение своим словам. Управляющий бы отдал последние жалкие оставшиеся ему годы жизни за то, чтобы сейчас перед ним стоял другой брат. А ещё он вдруг увидел по его напряжённому взору, что второй поступил бы так же, если бы мог.
- Сообщи водителю, что я сейчас спущусь.
- Ожидать вас к ужину?
- Нет, я поем в катакомбах. Если я понадолюсь, ты знаешь, как меня найти.
Джонсон снова лишь кивнул. Он знал. С некоторых пор у него на кухне поселился маленький рыжий оборванец с наглыми глазами и очень быстрыми ногами.
Глава 13. Натан
- Ублюдок, это ты, - она пытается ударить меня по ноге, так как я удерживаю её запястья, - это ты виноват!
На её лице отчаяние и ненависть сменяют друг друга со скоростью света. Синие молнии в глазах вспыхивают каждую секунду, не погасая, а словно пульсируя, становясь всё ярче, всё смертоноснее. Если бы могла – убила бы, испепелила бы взглядом, полным ярости и одновременно презрения.
- Ева!
Я пытаюсь остановить её и в то же время не хочу причинить боль, стискивая пальцы на тонких кистях рук. Я понимаю её ярость…я ожидал её. Не могло быть по-другому. Только не для той, что должна вести расследование по этому делу. Я прокололся, да. Прокололся тем, что оградил Еву от него...и в то же время я ни капли не жалел об этом. Она испугалась бы, если бы узнала, что я поступил бы точно так же, зная исход. Каждый из нас делает свой выбор, каждый выбирает приоритеты. Моим приоритетом теперь была она и её безопасность.
- Да успокойся ты!
Схватил одной рукой её за плечо, чтобы встряхнуть. Ошибка. Смачный удар маленьким кулачком прямо в солнечное сплетение, и я едва не сгибаюсь пополам от неожиданной боли.
- Это ты, - она шипит, приближаясь ко мне, - это ты его убил. Не тот психопат.
- Ева…
- Ты виноват! Чёртов псих! Если бы не ты, - она замахивается, чтобы ударить ещё, но я успеваю перехватить руку в воздухе и притянуть её к себе так, что её лицо оказывается в сантиметрах от моего.
- То что? Я виноват? Какого беса, Ева? Скольких мальчиков ты спасла, находясь на свободе?
Молчит, но эти проклятые молнии в глазах всё неистовее. Тёмные локоны падают на лоб, закрывают побледневшие щёки, прилипая к приоткрытым, искривившимся губам.
- Что такое, мисс Арнольд? Не можешь ответить? Откуда уверенность, что ты поймала бы эту тварь до следующего убийства?
- Замолчи! – тычет указательным пальцем в мою грудь с такой силой, что, кажется, вполне может пронзить им даже кости, - Если бы не ты, если бы не твоя бесчеловечная выходка…дьявол, Дарк! Я только слышу о том, как сильно ты помогаешь сиротам, - она вдруг рассмеялась, попытавшись безуспешно стряхнуть мою руку со своей, - о том, как много ты делаешь для них, а на деле ты жертвуешь ими во имя каких-то своих целей. Сначала одним, вторым, третьим. Ты, - она остановилась, глядя на меня, замолкла на несколько секунд, будто подбирая правильные выражения, её глаза расширяются, округляются, в них недоумение, - ты словно кукловод, который заботится о своих куклах, смазывает их маслом, надевает на них красивые одежды, но лишь до тех пор, пока они способны приносить прибыль, затем ты без сожаления избавляешься от них.
- Не говори того, чего ты не знаешь, Ева.
- А откуда мне знать? – снова шаг вперёд, снова яростное шипение и сосредоточенный взгляд, как у змеи, готовящейся к броску, готовящейся поразить своим смертельным ядом жертву, - Что именно ты рассказывал мне, Дарк? Что рассказываешь сейчас? Ты запираешь меня узницей в этой яме, а затем приносишь фотографию ножа, которым убили ещё одного ребёнка. Ты говоришь об этом так просто, как…я не знаю, словно ты говоришь о забое свиньи. Зачем? Ты пришел разозлить меня? Довести до слёз? До отчаяния? Или ты понял, что я нужна там, и отпускаешь меня?
На последних словах её голос опять срывается в истерический смех.
- Неееет, что я говорю. Конечно, нет. Ты пришёл посоветоваться, так? Пришёл спросить меня, узнаю ли я это оружие, возможно, ты хочешь просто держать меня в курсе…или выведать то, что мне уже известно о Живописце. Ведь так, Дарк?
- Так, - отпуская её руки, смотря на то, как она нервно растирает запястье, окинув меня уничтожающим взглядом, - но не совсем.
- Что ещё?
- Я считаю, что это твоё дело…и никто не имеет права отнимать у тебя его. Я считаю, что ты, как никто другой, подобралась близко к Живописцу…Флинт рассказал мне о твоём портрете, о твоей работе с психами, - чёрная бровь взметнулась наверх, и я мог поклясться, что в мыслях она уже выругалась на старика.
- Ты издеваешься надо мной? О каких правах ты говоришь? О чьих? Правах той, у кого уже отняли свободу?
- Послушай, Ева, у тебя есть выбор. Заметь кстати, вновь и вновь я предоставляю тебе выбор, - усмехнуться на её негодующее цыканье, - так вот, ты можешь послать меня с этой фотокарточкой прямо сейчас. Или же ты можешь вести со мной этой дело тем единственным способом, который я тебе предлагаю. И это первый и последний раз, когда я предложу тебе это сотрудничество.
- Прошлое закончилось довольно интересно, не находишь, Дарк? Я из следователя превратилась в пленницу!
Но я успеваю поймать её быстрый взгляд в сторону лежащей на земле фотографии. Она сделала свой выбор, и я знал, что он будет именно таким. Сейчас ей нужно озвучить его, что для самой Евы означает в очередной раз признать своё поражение.
- Что ж, как знаешь, - я не собирался уходить, даже когда сделал шаг назад. О, даже если бы она на самом деле отказалась сотрудничать со мной, у меня на Еву были свои планы. Но я блефовал. Я знал, что она остановит меня. Знал, что, скорее, перегрызёт мне горло, чем откажется от возможности поймать мразь, убивающую детей. От возможности содрать эту болячку, вырезать её из тела ножом, чтобы больше не ощущать, как она отравляет своим гноем. Я чувствовал ту же самую боль от неё.
- Стой!
Тихо сказала, но таким металлическим тоном, что я остановился невольно. Да, девочка, в который раз тебе приходится мириться с проигрышем в этой битве. Ты недовольна. Я вижу это недовольство в твоих глазах. Чёрт, я вижу в них готовность убить меня собственноручно за это унижение. Потому что каждая уступка мне для тебя унижение. А мне нравится, как ты скривилась от его горького привкуса, готовая выплюнуть, но глотаешь их одно за другим, гордая и неприступная Ева Арнольд. Мне это дьявольски нравится.
Как нравится и профессионализм, с которым это раздражение на её лице сменяется сначала задумчивостью, когда она поднимает фотографию с земли и начинает вглядываться в изображение на ней.
- Что говорит Флинт?
- Это точно оружие, которым убили последнюю жертву. И оно очень подходит под то, что использовали против всех других.
- Обычный нож. Из дешёвых. Такие продаются на каждом углу.
Она не смотрит на меня. Она полностью ушла в мир своих мыслей, которые озвучивает. Не для меня, нет. Она проговаривает их вслух для себя, путаясь сформировать из целой толпы хотя бы одну стоящую мысль. И она снова заставляет меня смотреть на неё с диким восхищением. Словно не эта хрупкая девушка только что готова была разорвать меня за свое заключение…нет, та женщина исчезла моментально и бесследно. И теперь передо мной стояла другая. Теперь передо мной стояла та Ева Арнольд, которую я увидел впервые возле окна в её кабинете. Та, от которой захватило дух тогда, и от которой продолжало колотиться словно неуёмное сердце сейчас.
- Да, не представляется возможным выяснить, где его приобрели.
- На нём какие-то крошечные зарубки, ты видел? На самом лезвии.
- Флинт сказал, что это старый нож, пользовались им издавна.
- Но разве не должен он был сточиться?
Я пожал плечами, наблюдая за тем, как она прошлась по подвалу к кушетке и села на неё. Положила фотографию на колени и стала водить по ней пальцем. Очерчивает рисунок рукояти, словно старается запомнить его, вбить в свою память.
- Да, насколько я понял, Томпсон собирался обойти все места, где точат ножи.
Она усмехается. Видимость деятельности полиции. Что мешает этому нелюдю самому точить свои инструменты? Но Томпсон должен хоть что-то делать, чтобы составлять необходимые документы, и Ева понимает это так же, как и я, поэтому лишь продолжает хмуриться, не отрывая взгляда от колен.
- Расскажи, как ты его нашёл. И об убийстве.
В этот момент она вскинула на меня голову, и я успел поймать отблеск боли в её глазах. Это плохо. Это очень плохо. Она перестала в какой-то момент относиться к расследованию, как к своей работе, и переживает каждое убийство, как личную трагедию. А значит, они продолжат бить по ней. Каждая новая смерть будет делать её лишь слабее и слабее.
- Нож валялся на заднем дворе у приёмного родителя пацана. Видимо, выронил в спешке. Ребёнок, как обычно, сирота, десять лет. Маленький тщедушный, тёмные волосы, тёмные глаза, - я подхожу к ней, чтобы протянуть ещё одну фотографию. На ней жертва, и Ева резко выдыхает, рассматривая её. Одно дело – вспоминать те, что ты видела сама, даже если видела их вживую, и совсем другое – лицезреть перед собой доказательство ещё одной смерти.
- Я видел этого паренька, - она судорожно сглотнула, переводя на меня взгляд, - видел, когда заходил в приют к Арленсу. Он оттуда. Был новеньким там.
- Ты запомнил всех детей? – сомнение в голосе, и я сам бы засомневался подобным словам, зная, сколько содержится малышей в одном только приюте.
- Нет, он был другой. Я запомнил, потому что его обижали два паренька постарше, и я на них прикрикнул. Сказал, если кто-то его заденет хотя бы ещё раз, то я лично им дам хорошей порки.
Я замолчал, пытаясь подавить воспоминание, пожиравшее мозг все эти дни. Все дни с момента, когда я увидел привязанным к стулу во дворе у Ривза именно этого мальчишку.
Воспоминание, не дававшее покоя ни на минуту. Ошибка, которая стоила ему жизни. Теперь я понимал это отчётливо, теперь это расследование превращалось в мою собственную войну с тварью в человеческом обличье.
- Но это же не всё?
Проницательная. Конечно, она проницательная. Как ты мог забыть об этом, Дарк?
- Нет, - качаю головой, воспроизводя в голове сцену в небольшом дворике в приюте Арленса, - не всё. Они оставили его и ушли, напоследок один из пацанов что-то прошипел. Что-то типа, «тоже мне золотой, ещё одного заступничка нашёл». А потом…потом меня отвлекли. Подошёл директор, и я переключился. Я почему-то не обратил внимания на эти слова.
И она даже не смотрит на меня. Я знаю почему. Не хочет добивать. Хотя любая другая воспользовалась бы таким шансом. Потому что заступники бывают не у каждого ребёнка. И никогда – у ребёнка, не имеющего родителей. Друзья, возможно, приятели, но не заступники.
- Что показало вскрытие?
Почему меня не покидает ощущение, что эта женщина знает гораздо больше, чем я думаю? Знает даже об этом убийстве?
- Всё как обычно, - внимательно следя за её реакцией, за тем, как она опять хмурится и опускает лицо, продолжая изучать фотографию.
- Странно…
- Почему?
Я подошёл к ней и опустился перед ней на корточки, склоняясь над фотографией.
- Не знаю. Он другой. Посмотри, - она водит кончиком указательного пальца по лицу, по телу ребёнка, - как он привязан. И слёзы. Тяжело понять, но мне кажется, что…Посмотри на эти слёзы, - наверное, что-то в моём изумлённом взгляде настораживает её, потому что она вдруг спрашивает, - что, Натан?
- Откуда ты знаешь? Про слёзы? Да, они были вырезаны по-другому.
Я достал из кармана пальто последнюю фотографию, которую удалось сделать в тот день, пока меня не отстранили оттуда копы.
- Вот, смотри. Они крупнее что ли. Он словно торопился.
И несколько минут тишины, позволяя ей переводить взгляд с одной карточки на другую. Подолгу застывать на правой фотографии, чтобы затем замереть над левой. И, мне кажется, я слышу, как взрываются сразу сотни мыслей в её голове. Целым списком, несущимся на огромной скорости перед глазами, и ей остаётся только успевать выхватывать самые важные из них. Иногда Ева поднимает глаза, будто смотря на меня, но я знаю, что сейчас она меня не видит. Облизывает губы, пересохшие от напряжения, и возвращается к фотографиям.
А затем молчание обрывается со звонким с громким лязгом цепи, когда она вскакивает на ноги, когда её взгляд меняется, становится осознанным, и она, наконец, видит меня.
- Они не только крупнее, Дарк. Они неровные. Он их вырезает злой. Как будто он зол.
- Что ты хочешь сказать?
- Он никогда не был зол на этих детей.
- Довольно спорно, учитывая, что эта тварь творила с ними.
- Я не знаю, как объяснить.
Ева нервно прохаживается из одного угла подвала в другой.
- Он любил тех жертв. Своей больной жестокой любовью. Посмотри другие фотографии: на них столько осторожности, аккуратности, филигранная работа. Словно он обращается с драгоценностью. С шедевром.
- Перерезая им глотки.
- Он ломает так свою драгоценность. Разбивает её тем способом, который знает. А здесь, видишь? – останавливается, тыкая пальцем на фотографию с лицом мальчика, - Этого ребёнка он ненавидит. Он зол на него. Именно на него. Именно этот мальчик для него не ценен. Чёрт, - она выругалась, снова начиная ходить взад и вперёд, - он особенный, этот мальчик. Для него.
- Ты уж определись, госпожа следователь, он особенный или нет.
Она отмахнулась от меня недовольно, а я решил выложить последнюю информацию, которая сейчас начинала пугать. Я не понимал почему, но в свете её слов, её дикого предположения, она действительно настораживала.
- Он не трогал парня, - Ева замирает, поворачиваясь ко мне лицом, - он его не…не как с другими. Он просто его изуродовал и убил.
И вновь молчание, затянувшееся едва ли не на десять минут. Затем Ева вновь села на кушетку, прислоняясь спиной к стене и подтягивая колени к груди, и посмотрела на меня. В её глазах появилось нечто странное. Я не сразу понял, что это спокойствие. Она была неприлично спокойна в этот момент.
- Этот парень на самом деле был особенным, Дарк. Он его убил, как убивают врагов. Поэтому он потерял нож. Слишком расслабился, наслаждаясь местью.
- Окей. Осталось выяснить, что это даёт нам. Может, просветишь меня?
Я сел рядом с ней, и сразу стало жарко. Близость её тела. Как всегда, действует на меня как самая раскалённая печь.
- Не знаю. Возможно, нам…то есть вам стоит поискать кого-то, похожего на этого ребёнка, только на пару-тройку десятков лет постарше.
- Что ты имеешь в виду?
- Он уничтожил врага, Натан.
- Он защищал его, судя по словам тех мальчишек.
- Разве ты бы позволил другому убить своего врага?
Конечно, нет. И ни один психопат, типа нас с ним, не позволил бы. Правда, настораживает, что Ева понимает это настолько отчётливо и поняла моё молчание правильно.
- Вот и он не позволил, Натан. Значит, нужно искать похожего ребёнка. И мы найдём либо убийцу, либо того, кто поможет нам выйти на него.
- Предлагаешь ходить по всему штату, если не по всей стране, с фотографией жертвы и расспрашивать каждого встречного, не знают ли они похожего на него взрослого?
- Зачем? – и вновь правая бровь вскинута кверху, в глазах предвкушение борьбы, - Переройте все газеты двадцати-тридцати-сорокалетней давности и попробуйте найти сообщения о трагедии с мальчиком, похожим на нашего, - кивнула на фотографию, - А Люк пусть сделает всё то же самое, но с уголовными делами. Это маленькая зацепка, - Ева пожимает плечами, поворачиваясь лицом к пустоте перед собой, - но мы не имеем права терять её. И, Натан, он не умер. Ищите не сообщения о смерти.
- Кто? Обидчик? Почему ты так думаешь?
- Зачем убивать уже мёртвого, Натан Дарк?
Глава 14. Натан. Ева
Я не знал, о чём она думала, смотря в пустоту куда-то перед собой. Отложив фотографии с колен на кушетку и барабаня пальцами левой руки по правой ладони. Создавалось ощущение, что её кто-то «выключил». Как тушат свет, нажав на выключатель. А я не задавал вопросов, просто сидел рядом и наслаждался этим спокойствием возле неё. Словно время здесь остановилось, просто перестало существовать. Впервые просто не желая думать о чём-либо.
- Ты накажешь Энди?
От неожиданности я даже не сразу понял, о чём Ева спрашивает. Понадобилось несколько секунд только для того, чтобы осознать, кто такой Энди и почему я должен его наказать. Когда дошло, усмехнулся, поворачиваясь лицом к ней. По – прежнему смотрит в пустоту, но теперь в её позе появилось напряжение. Она ждёт моего ответа, поджав губы и перестав стучать пальцами.
- Тебя на самом деле это волнует?
Спросил, уже зная ответ. Её волнует. Её, наверное, единственную из всех женщин, что я знал, волнует судьба психически недоразвитого здоровяка с детским лицом и аномальной жестокостью. Правда, пока у Евы не было ни единого шанса узнать про эту черту Энди.
Даже Элен, которая знала почти каждого из моих ребят, относилась к парню не более, как к мебели. К мебели, которую периодически приходилось латать, чинить, но не более того. Ведь это легко читается по лицам людей. Когда они воспринимают тех, кто отличается от них, как бессловесную скотину. Глядя на неё, они испытывают жалость, отвращение, презрение, но чаще всего – равнодушие. Ева же недовольно хмурится, оборачиваясь ко мне.
- Ты так и не ответил.
- А его есть за что наказывать?
Пухлые губы искривила саркастическая улыбка.
- Как обычно, вопросом на вопрос. Я даже стала привыкать к этой тактике, Дарк.
На этот раз улыбки не сдержал уже я.
- Энди…ты думаешь, ему можно причинить боль?
- О, Дарк, я уверена, что при желании ты найдешь массу способов сделать больно даже добродушному, несчастному больному мальчику, спрятанному в теле здоровенного мужчины.
- Мальчику, без зазрения совести ломающему шеи взрослым людям. Ты знаешь, в чём состоит основная привлекательность Энди для всех, кто его знает?
- В его размерах, в его силе. Разве не этот ответ был бы самым очевидным? Но ведь Натан Дарк редко задаёт вопросы, на которые легко ответить?
***
И он рассмеялся. Беззлобно, а я вдруг подумала о том, какой же он красивый, когда смеется вот так, искренне, широко, освещая темноту подвала своей белозубой улыбкой. Впервые за эти дни здесь, в заточении, подумала о нём без примеси злости или раздражения. Просто позволив себе любоваться его лицом в этот момент.
А затем этот дьявол произнёс слова, от которых по спине поползли мурашки ужаса.
- Энди совершенно не склонен к эмпатии. Он не представляет, что такое сочувствие, сопереживание. Знаешь, что это значит, Ева? Он может оторвать человеку ногу и не осознать, что сделал с ним. Как маленький ребёнок, калечащий найденного котёнка.
- Не верю, - я покачала головой, - я не верю тебе. Его брат…он так беспокоится о нём.
- Потому что я сказал, что ему нужно беспокоиться о брате. Потому что я сказал, что братья – это связь, - Натан вдруг замолчал, и на скулах заходили желваки, секунда молчания, чтобы продолжить, - навеки, и что нельзя предавать друг друга. Знаешь, что сделал этот верзила с подростком, порезавшим Кори? Он сломал ему руку и раздробил все пальцы ударами своей лапищи.
Дарк быстро поднялся и опустился на корточки передо мной, а я инстинктивно отодвинулась к стене.
- Если бы мне предложили бороться врукопашную с кем-то вроде Живописца или с Энди, я выбрал бы первого. И дело не в размерах.
Натан ткнул указательным пальцем себе в висок.
- Наш парень последователен. Он умеет мыслить, он умеет чувствовать…какой бы тварью он ни был, Ева. Его шаги…их можно постараться предугадать. Его можно понять. Его можно победить, переиграть. Энди…я никогда не рискнул бы выступить против него без пистолета с полным магазином в руке. Не строй иллюзий, моя девочка, всё, что ты видишь здесь, оно отличается от того мира, в котором ты жила. Всё здесь имеет двойное дно, и оно грязное, оно до омерзения вонючее и грязное, тебе лучше даже не заглядывать туда, чтобы выжить.
Его глаза опасно блеснули, когда Натан придвинулся ближе. Удерживает взгляд, смотрит сначала в один глаз, потом в другой, словно пытается уловить мои эмоции, а меня начинает колотить. Колотить, как обычно в его присутствии. Начинает трясти от вновь встрепенувшейся внутри ярости…и от его близости. Когда поднимает руку, чтобы коснуться скул, и я дергаю головой назад так, что ударяюсь затылком о стену. Только не позволить коснуться…потому что снова появляется она, снова эта проклятая, эта осточертевшая неуверенность, когда я рядом с ним.
- Я не собираюсь выживать в твоём проклятом мире! Понимаешь? Я вернусь в свой и притащу тебя самого туда. Можешь смеяться, но я сделаю это рано или поздно! Чего бы мне это ни стоило. Нравится играть чужими судьбами, Дарк? Диктовать Энди, каким ему быть, держать меня в этих чёртовых стенах взаперти? Что доставляет тебе больше удовольствия, ублюдок?
Немая сцена, растянувшаяся на несколько мгновений, и мне кажется, я даже слышу, как двигается стрелка на его часах, отсчитывая секунды.
Его губы…они вдруг расплываются в хищном оскале, чёрный, почти непроницаемый взгляд тяжелеет, опускается на мой рот. А затем коротким, ёмким настолько, что я не успеваю среагировать:
-Ты!
И твёрдые губы впиваются в мои, подминают их, порабощая, гипнотизируя. Не давая сообразить, только замереть в изумлении, пусть ненадолго, пусть на короткий миг, но этот подонок… он пользуется этим, проталкивая язык, требовательно касаясь им моего, и шипя, когда я с больным, с каким-то извращённым наслаждением вгрызаюсь в кончик языка зубами.
Сильные…до ужаса сильные пальцы впиваются в мой затылок, прижимая к нему, не позволяя отстраниться.
- Отпусти…
Не знаю, как смогла процедить ему в рот, и тут же сама зашипела от боли, когда в ответ он прикусил нижнюю губу, наказывая за своеволие.
- Нееееет, Ева, - и заглушая себя же яростным поцелуем, - ты мое самое большое удовольствие.
Его ладонь опускается на моё горло, стискивая его так, что я не могу вдохнуть, прижимая меня к стене.
- Я говорил тебе…Это не игра, Ева. Но ты не обратила внимания.
- А что это? - еле выдавив из себя, глядя в его глаза и видя, как затягивает их мраком, тем самым, привычным мраком, который сопровождает этого мужчину, который вызывает неконтролируемый страх…и, дьявол его подери, дразнящее, дикое возбуждение.
- Это твой приговор, Ева Арнольд, - его глаза прожигают насквозь чёрным пламенем, навязывая желание уступить, покорно склонить голову перед этой силой…и одновременно вызывая злость не него за эту власть.
Пытаясь сделать хотя бы небольшой глоток воздуха, вцепиться в его руку, вонзиться в запястье ногтями, скоро оно всё будет исполосовано моими шрамами…и тут же распахнуть глаза от ужаса, когда его свободная рука нагло задрала платье и накрыла ткань трусиков.
- А сейчас, моя девочка, - шепчет…снова шепчет у самых губ, пока эти проклятые пальцы резко проникают под бельё, касаются и тут же обжигают кожу своим жаром, - настало время привести его в исполнение.
***
Она была такая сладкая…такая горячая и сладкая в моих руках. Я словно вновь вернулся в своё самое лакомое воспоминание о ней. О нас с ней, только сейчас я собирался сделать его ещё более вкусным. Когда увидел страх в глазах и ощутил, как в ответ на него, по спине пробежала такая знакомая дрожь удовольствия. Когда обхватил её шею и едва не зарычал от наслаждения, почувствовав, как отчаянно забилась вена под пальцами. Когда задирал её одежду и, поглаживая кожу над резинкой белья, смотрел, как она борется, как она отчаянно борется с собой, как расширяются её зрачки и судорожно опускается и поднимается грудь…грудь с вытянувшимися острыми сосками.
Чёёёёрт!
Наклониться, чтобы прикусить эти бесстыже торчащие вершины…она может проклинать меня какими угодно словами, может кричать о своей ненависти и угрожать хоть самой лютой смертью, как сейчас, словно в бреду…мы оба знали, что её тело не лгало. Оно, в отличие от самой Евы, было максимально честным. Оно отзывалось на каждое прикосновение, выгибаясь, извиваясь, как бы сильно ни вдирались в этот момент её ногти в мою кожу под хаотичное лязганье цепей, пока я поднимался укусами-поцелуями вверх к её шее, ощущая, как волны запредельного кайфа бьют по нервным окончаниям, словно удары током.
- Тшшшш…
Когда она тихо всхлипнула, одновременно пытаясь оттолкнуть меня. Лихорадка. Её трясёт, как в лихорадке, и я дрожу вместе с ней от нетерпения. Глубже вдыхая аромат её шеи. Треклятый запах корицы и шоколада, въевшийся в её кожу и в её образ в моей голове…всего лишь запах, но он будоражит похлеще любой самой развратной голой шлюхи.
Сдёрнул вниз корсаж платья и зашипел, когда открылись молочно-белые полушария груди с алыми сосками. Быстрый взгляд на её лицо. На приоткрытый рот и затянутые маревом глаза. Они меняли цвет, становясь темнее, глубже. Резкий, несочетающийся контраст с ударами её рук, с ногтями, царапающими мою шею. Контраст, от которого адреналин в венах с бешеной силой несётся, подогревает их так, что кажется, они закипают, я слышу, как они шипят, растворяясь в этом потоке лавы напополам с серной кислотой. Потому что они прожигают изнутри. Прикосновения к ней. Они как самое беспощадное вещество растворяют, уничтожают, оставляя голые инстинкты и дикую потребность просто взять её прямо сейчас, прогнуть под себя, сломав это грёбаное сопротивление.
Ладонью под трусики, сцепив зубы, когда она машинально попыталась скрестить ноги, приподнявшись и глядя в моё лицо. С испугом. И с диким предвкушением. И оно вспыхивает в её глазах, это предвкушение. Оно бьётся судорожно в жилке на её шее. Огненное, жгучее настолько, что сносит крышу, лишает разума, оставляя в голове только одну мысль: «взять!».
Невероятным усилием воли заставить себя остановиться, оторваться от неё, раздвигая коленом её ноги и вставая между ними. Ева переводит взгляд на мои руки, сглатывая, наблюдая, как я натягиваю звенья цепи на ладони.
-Только попробуй, - нервно сглотнув и подскочив, чтобы помешать мне, потому что догадалась. Потому что посмотрела прямо на железные крюки над своей головой одновременно со мной, прочла, а может, увидела те же картины, что вспыхнули в моей голове сейчас.
- Тебе понравится, - дёрнув на себя цепи так, что они громко лязгнули, а Ева охнула от неожиданности, - я обещаю.
- Грязный ублюдок! - упираясь, натягивая цепи в противовес моим действиям на себя.
Смешная…Растрёпанная, с лихорадочным румянцем возбуждения на высоких бледных скулах, с опухшими губами и огнём борьбы в глазах. Сопротивляется, зная исход борьбы, но не желая покориться. Понимая, что проиграет, но не желая отдавать эту победу добровольно.
- Он самый, - подойдя ближе, вдавливая её в стену своим телом, ощущая, как снова сатанеет всё внутри от желания распять эту женщину, сожрать её без остатка в самых грязных, самых извращённых смыслах этого слова, - я самый настоящий ублюдок своего отца и заезжей актрисульки, Ева. Но ты хуже, моя сладкая девочка со вкусом корицы…ты-добыча этого грязного ублюдка.
***
Я металась. Отчаянно дёргая руками под леденящее бряцанье металла о стену, пыталась вырваться из того плена, в который меня затягивал этот мужчина. Не знаю, как догадалась о его действиях…не знаю, почему по спине одновременно прокатился страх и возбуждение, когда его губы мееееедленно растянулись в циничной ухмылке.
Эти чёртовы кандалы…они натирают запястья до боли, Дарк рывками наматывает проклятую цепь сначала на один крюк, висящий под потолком, затем – на второй. Подтягивает звенья цепи так, что мои ноги едва касаются земли, а я не могу отвести взгляда от его лица. Сосредоточенного выражения глаз и в то же время какого-то расслабленного состояния. Я не могу объяснить себе, но он одновременно напряжён и спокоен. И именно это пугает меня. Его спокойствие. Именно оно приводит в бешенство…потому что меня колотит, меня выкручивает изнутри от ужаса, от дикого неконтролируемого ужаса и злости. Но эта злость не на него, она на себя. Вновь. Чёрт бы его побрал!
Отходит на пару шагов назад, чтобы медленно осмотреть меня сверху вниз, усмехается, стягивая с пальто и кидая его на пол.
- Не смей, - сквозь зубы, вжимаясь в стену из последних сил. Мне кажется, стены и потолок ходуном заходили…а потом накрывает пониманием – нет, это меня трясёт, меня бьёт словно в предсмертных судорогах. На мгновение зажмуриться, чтобы скинуть это наваждение, оцепенение, охватившее от его реакции. Нахальная улыбка становится шире, а в глазах…Господи, в его глазах загорается то самое знакомое пламя, от которого хочется спрятаться, скрыться, чтобы не сгореть дотла. И к котором хочется подлететь ещё ближе…и ближе. И ближе, чтобы почувствовать, как его голодные языки опалят тонкие, почти невесомые крылья бабочек, взметнувшихся в низу живота.
Глупые, идиотские твари, оголодавшие по его прикосновениям. Безмозглые создания, встрепенувшиеся вверх, когда длинные мужские пальцы с силой схватили мои скулы, надавливая на них и заставляя открыть рот. Они пищат, они ревут от наслаждения, отчаянно отвечая на его укус. Да, он не целует, он кусает. Жёстко кусает. Вдирается в мои губы зубами, вырывая жалобный стон, мольбу остановиться. Смеётся, мне в губы, чёткими быстрыми движениями рук разрывая на мне платье сверху и задирая его на живот. Слизывает языком непрошеные слёзы обиды и поражения…моего поражения, больше не удерживая лицо пальцами.
И больше ни слова от него, только периодически отстраняется, чтобы смотреть в моё лицо, искать там что-то, что важно для него одного. Сжимает грудь ладонью до боли, до мучительно-сладкой боли, отдающейся между ног, когда он растирает сосок, когда тянет его и перекатывает между пальцами, заставляя сильнее вонзаться ногтями в собственные ладони. Всё ещё возвышаясь надо мной, впивается ртом в горло, то царапая его зубами, то дразня языком, заставляя извиваться, вертеться в его объятиях без возможности вырваться.
Опухшими губами посылать ему проклятья. Шёпотом, потому что он не оставляет сил, не оставляет голоса и сил дать отпор…он нагло сжирает их, сдирает уверенными движениями, оставляя одно-единственное желание – покориться этой власти.
Я знаю, каково это…каково чувствовать его пальцы глубоко в себе, метаться, ощущая их на каждом миллиметре своего тела.
Как сейчас.
- О, Боже…
Вырывается невольно, всё тем же шёпотом, когда он проникает пальцем в меня. В ответ – тихий рык прямо в ухо, от которого по позвоночнику разрядом тока бьёт.
Сойти с ума под собственные глухие стоны, перемежаемые с его рычанием, с его еле слышными проклятьями, ругательствами, когда я инстинктивно сжимаю его палец изнутри.
Сойти с ума под быстрые движения его руки, когда он растирает большим пальцем узелок плоти, одновременно ритмично двигая ладонью. Зажмурив плотно глаза, чтобы не видеть триумфа в его, чёрных. Чтобы не видеть, как всё быстрее, всё беспощаднее извивается в них огонь. В такт толчкам. Добавил второй, и я вскрикнула, выгибаясь, натягивая цепи. Под звон металла его еле слышный шёпот, от которого под закрытыми веками вспыхивает яркими огнями возбуждение. Или боль…я не знаю, что это. Не может же быть одновременно настолько хорошо и настолько больно?
- Строптивая девочка…открой глаза, Евааа!
Оттягивая мочку уха, играя языком с ушной раковиной, ускоряя толчки…теперь они хаотичные, теперь они ведут…словно он потерял управление над ними, а я – над собственным телом, подаваясь бёдрами навстречу его руке.
А затем оцепенеть. Сначала от холода, пробежавшего по обнажённой коже, когда мужское тело отстранилось от меня, а затем, когда Натан вытащил свои пальцы. Провёл ими по моим губам, и снова звук тихой усмешки, когда я, не открывая глаз, отвернулась от него в сторону. Скрывая разочарование, разливавшееся по телу. Душа желание закричать, потребовать, чтобы этот ублюдок…чтобы он закончил то, что начал.
И правда закричать. Когда тёплые губы накрыли моё лоно, когда влажный язык пробежался по складкам плоти и ударил по клитору. И ещё удар. И ещё, вынуждая выгнуться, закинуть ноги на мужские плечи, стискивая его ими.
Открыв глаза, чтобы увидеть тёмную голову, склонившуюся между моих ног…поднял лицо, победно улыбнувшись, короткий укус в бедро, заставивший простонать сквозь стиснутые зубы.
Само время провалилось в Ад. Исчезло. Испарилось полностью. Стёрлось всё, кроме Натана, жадно вылизывавшего моё лоно, и его пальцев. Теперь они не просто дразнили. Он брал. Под моё громкое шипение и всхлипы. Брал руками и языком, зубами и губами, то целуя, то отстраняясь, чтобы остервенело долбиться пальцами в меня. Брал, то посасывая болезненно пульсировавшую плоть, то прикусывая её губами, то сильно сжимая зубами.
И я кричу. Умоляя прекратить эту пытку и требуя продолжать её вечно. Кричу от резкой острой боли его зубов и тихо стону, когда горячий мягкий язык словно слизывает её с моей плоти. Опытные пальцы танцуют глубоко во мне и на мне, на моей коже. Грубыми, умелыми толчками проникает всё быстрее и быстрее, увеличивая темп, стирая любые границы между реальностью и происходящим. Её просто нет. Этой реальности. Как и времени. Только он. Только я. Только толчки. Оголтелые. Быстрые. Грубые. Беспощадные.
Еще одним криком. Оглушительно громким, сокращаясь под эхо собственного голоса, отражающееся от серых безликих стен. Сейчас они вспыхнули сотнями ярких красок. Ослепительных настолько, что режет глаза. Сейчас они живые, пульсируют…весь мир пульсирует сейчас в такт волнам наслаждения, обрушившимся с безжалостной силой. От него захватило дух и стало невозможным дышать, только инстинктивно ловить открытым ртом глотки воздуха, раскалённого, обжигающего воздуха, от которого всё ещё жжёт кожу, который всё ещё искрит цветными кругами перед глазами, они переливаются как на солнце в этом подземелье без окон.
Впервые настолько сильно. Даже с ним.
***
Всего мгновение. Всего несколько секунд позволять себе любоваться ею, смотреть, как Ева закатывает глаза, выгибаясь, чтобы судорожно сокращаться на моих пальцах, хватая открытым ртом раскалённый, почти огненный воздух. Распахнула широко глаза, глядя на меня и в то же время куда-то сквозь…затуманенный взгляд, задёрнутый поволокой, плотным пологом наслаждения, и я вижу отблески его взрыва в нём, они вспыхивают всё быстрее, в такт сладким спазмам тугого лона. Она часто заморгала в попытке скинуть эту пелену, всё ещё ёрзая на моих плечах ногами.
Осторожно опустить их на землю и тут же обхватить за талию, потому что её ноги подкосились, и Ева удивлённо посмотрела на меня, словно только, что разглядела.
Вздрогнула, когда сжал пальцами подбородок, заставляя смотреть в свое лицо. Хочу, чтобы видела его, хочу, чтобы видела, кто её трахает. Тёмные зрачки расширяются ещё больше…да, моя девочка, ты всё ещё здесь и всё ещё со мной. Дёрнулась назад, а у меня по позвоночнику прямо под кожей пробежала волна предвкушения. Когда снова запах её в ноздри забился. Теперь уже разбавленный густым ароматом секса, её пота и лёгкого безумия, которое всё еще играет в уголках синих глаз.
Её губы шепчут что-то, но я уже не слышу. Словно разучился понимать слова. Да и плевать на них! Только её дыхание в ушах отдаётся каким-то лихорадочным грохотом. Хаотичное, рваное. Ускорившееся, когда взгляд перевела на мои руки. Сглотнула судорожно, смотря, как я срываю с себя рубашку, проследила отрешённо за пуговицами, со стуком упавшими на пол. Да, маленькая, чтобы чувствовать тебя по-настоящему. Каждым сантиметром тела. Чтобы вздрагивать от ожогов твоей кожи…а они будут, мы оба знаем.
- Пожалуйста…
Не услышал – прочитал. Глупая. Такая глупая. Сейчас никто и ничто не остановило бы. И даже эти кристальные слёзы из глаз. Снова одинокими каплями. Потому что очнулась.
- Красивая…какая же ты красивая, когда плачешь.
Она вскинула лицо кверху, а я оттянул её нижнюю губу, глядя на ровные белые и крепко стиснутые зубы. Просыпается моя маленькая строптивая девочка…поднимает голову, чтобы снова покориться.
Расстёгивая молнию брюк, смотреть, как отстраняете, снова пытаясь вжаться в стену, словно пройти сквозь неё, убежать, и слёзы одна за другой, потому что понимает – некуда.
Уступить дикой жажде оказаться в ней. Содрать остатки одежды с её тела, приникая к нему своим, кожа к коже. Вздрогнув от этого слияния. И едва не взревев от удовольствия и триумфа, потому что так же вздрогнула она. Спусковой крючок. Короткий, пронзительный, безжалостно проникающий под оболочку, чтобы спустить с поводка оглушённого её криком монстра. Разъярённое чудовище, оголодавшее до самых костей, дорвавшееся, наконец, до своей законной добычи. И оно мечется, оно перехватывает контроль, выдирая его клыками, с громким угрожающим рыком, оно становится на дыбы, пытаясь сорвать к чертям удерживающие его канаты. Сатанеет от витающего в воздухе запаха её оргазма, от его вкуса, от которого всё ещё сводит скулы и, кажется, жжёт язык.
С громким лязгом цепей. Настолько оглушительным, что невольно перевёл взгляд на крюки, чтобы осознать – это не она, он раздается внутри. Этот звон. Это последнее, что удерживало голодную тварь.
Зарывшись пальцами в густые волосы, откинуть ее голову в сторону, чтобы пройтись языком по длинной шее, под её тихий сорвавшийся стон. Преодолевая сопротивление, с которым сжимает свои ноги, извиваясь и не позволяя встать между ними.
А затем вскрик, когда я сжал сосок и, снова поглаживая пальцем, опустил вторую руку на её живот, нервно напрягшийся под моими пальцами. И меня ведёт от её реакции, от этой невероятной чувственности, от которой ещё больше сносит крышу. С силой раздвинув её ноги, встать между ними, всё ещё то лаская, то кусая шею, плечи, придавливая её спину к стене и прижимаясь кожей к её груди с острыми вершинами, они царапают кожу, вызывая легкую дрожь. Касаться напряжённой твёрдой головкой члена её живота…Дьявол!
- Нет…
Всё ещё «нет» … грёбаное «нет» несмотря на то, как отзывается её тело на каждое мое движение. Обхватив упругие ягодицы, сжать их, впиваясь пальцами до боли, и эта боль мечется в её глазах. А затем толкнуться вперёд, одновременно насаживая Еву на себя. Одним резким, мощным толчком. На пульсировавший, готовый взорваться от одного только прикосновения к ней член.
Её крик. И откинутая назад голова. И выгнутое дугой тело. А мне хочется взреветь от непередаваемого кайфа, когда она плотно обхватила меня изнутри, когда инстинктивно сократилась, стискивая мышцами…и зашипела, прикусив нижнюю губу.
Толчок. Удерживая её за бёдра. Толчок под протестующий всхлип. Ещё один. И ещё. Ощущая, как нарастает давление внутри. В ней. Во мне. Как кипит кровь от осознания, что она моя. По-настоящему моя. Наконец-то. Как она плещется в венах едким ядовитым концентратом, когда я ускоряюсь, глядя на колыхающуюся перед глазами грудь. Всё быстрее и быстрее в такт движениям бёдер.
Её стоны…дьявоооол! Её тихие стоны по нарастающей…они почти оглушают, она кусает собственные губы до крови, чтобы заглушить их, а они срываются всё чаще, всё громче.
Впиваясь зубами в розовый сосок, насаживать её на себя всё быстрее, чувствуя, как по телу одна за другой прокатывается волнами напряжение. Словно грёбаные молнии, которые бьют до боли. С каждым глубоким толчком, от которого мою Еву выкручивает, от которого её выгибает так, что она бьётся головой о стену. Сильнее стискивая меня коленями под безостановочное бряцанье металла. Наша с ней мелодия безумия. Хаотичная, как мои толчки, пронзительная, как её крик, когда я кусаю её грудь, ожесточённо вдалбливаясь в такое тугое, мать её, лоно. Охренеть…никогда и ни с кем так не сносило крышу настолько, чтобы выть хотелось подобно зверю. Чтобы разодрать хотелось её тело собственными ногтями, оставить на нём свои следы.
Подниматься укусами к шее, клеймя. Завтра…завтра я буду любоваться этими отметинами, маленькая. Любоваться старыми и ставить новые. Знак твоей принадлежности мне.
Какая же она горячая! Настолько, что я чувствую, как сгорает миллиметр за миллиметром моя кожа, до обнажённого мяса. До костей, которые ломит от дичайшего удовольствия.
Вышел из неё, продолжая удерживать за спину, и Ева стонет…протестующе, жалобно, чтобы затем вдруг закричать. Когда я врываюсь на всю длину в неё. Закричать моё имя. Отчаянным криком. Протяжным, смешанным со слезами. И я слизываю их языком, удерживая свою девочку, сатанея от резких спазмов лона. Срываясь в остатки её безумия. Бешеными толчками. Впиваясь зубами в её плечо. Всё быстрее и резче. Пока не срывает самого вслед за ней. Вместе с последним её сокращением. Вместе с последним хриплым стоном, который успеваю вырвать из её губ, сожрать под дикое наслаждение, ударившее по телу мощнейшим разрядом.
Впервые настолько сильным. Впервые настолько неконтролируемым, что на мгновение почернело всё вокруг, исчезнув, оставив только ощущение запредельного удовольствия и наше громкое дыхание.
Глава 15. Томпсон. Ева
Я видел её. Вот теперь я видел её настоящую. Без той самой, притягательной, человечной и насквозь пропитанной ложью маски милой нежной девочки в платье цвета облаков. Вот от чего меня передёргивало при каждом взгляде на неё – диссонанс. И я снова убедился в этом. Сейчас. Несоответствие девочки Ассоль, перекочевавшей из повести Грина в мою голову, и настоящей Алины Бельской. Понимание, что до тюрьмы, до того, как вскрылась вся правда, ни хрена не нимб я видел над её головой…полный придурок. Это двоилось её изображение. Одно, наложенное на другое. Когда пропала надобность разыгрывать из себя правильную Ассоль, на сцену вышла дочь Ярославской. Её порождение и её гордость. Так она называла когда-то её. Правда, эта мразь таковым звала и меня. Но, в отличие от её дочери, я же стал ещё и проклятьем профессора.
А сейчас…сейчас я наконец улыбался тому, что картинка перед глазами стала чёткой. Теперь она не расплывалась, не двоилась и не вызывала ощущение дискомфорта. Теперь я видел перед собой истинную дочь своей матери, безжалостную и циничную. Смотрел за тем, как соблазняла совсем ещё молодого паренька, и думал о том, как дорого мне обходится эта дрянь. Нет, я толком пока не успел узнать пацана, но уже испытывал нечто сродни жалости к нему…к его жизни. Но ведь он отлично знал о правилах на острове, а значит, знал, на что шёл.
Юный и глупый мальчик, попавшийся в сети коварной соблазнительницы, которой было откровенно наплевать как на него, так и на его жизнь. Ну чем не классика жанра? И кто мог лучше сыграть роль циничной стервы, как не Алина Бельская? Да и разве я сам не стал невольным героем точно такой же пьесы, написанной когда-то её матерью и блестяще отыгранной ею самой?
И нет. Даже от мысли об этом никакого сочувствия не появлялось. Злость вот – да! Смертельная такая ярость на этого говнюка, который смел трогать её, лапать эту дрянь так, словно имел на неё какие-либо права. О, он потом так жалобно и практически невыносимо для человеческого уха визжал, пока я лишал его этих рук. Сначала пальцев, которые узнали, каково это – касаться её кожи. Они были обречены с той секунды, как коснулись её тела. Обречены на самую гнусную, самую болезненную ампутацию, потому что он ещё не понимал, а я уже знал, знал по себе, что им не забыть шелковистость её кожи. Когда-то её прикосновения разбудили во мне жизнь…нет, создали её во мне сами, чтобы затем изуверски погубить. Теперь же прикосновения к ней дарили гибель любому, кто посмеет посягнуть на моё.
Он посмел. Знал, что нельзя, и рискнул. Потом он плакал. Он плакал едва ли не окровавленными слезами, умоляя не отрубать кисти рук…ладони, которые та дрянь накрывала своими пальцами, которые сжимала, страстно уговаривая предать меня…и предавая меня сама каждым своим взглядом на охранника. Я видел вожделение в его взгляде. Грязное настолько, что после него впору идти в душ, чтобы смыть всё то омерзение, что вызывали его мысли о ней, застывшие в этом взгляде. И я лишил его одного глаза. Да, решил оставить ему второй, чтобы этот кретин смотрел, как та, ради которой его сейчас расчленяли наживую, предаёт теперь уже его. Впрочем, ему, кажется, хватило ума догадаться об этом ещё на стадии отрубания рук.
Я думал, что буду испытывать удовольствие…думал, что буду ощущать себя в какой-то мере отомщённым за это унижение…но я не чувствовал ничего. Ровным счётом ничего, пока крошил мальчишку на части. В нём я видел в какой-то мере себя самого лет пятнадцать назад. С одной лишь разницей – в отличие от этого ублюдка, я бы позволил себя рубить на части добровольно только за возможность опять вернуться в свою клетку, чтобы снова и снова быть с ней. С маской девочки Ассоль на актрисе Алине. Впрочем, разве моё прошлое было другим? Я решил показать ей его. Решил заставить Ассоль скинуть окончательно эту опостылевшую личину и растоптать её своими маленькими ножками.
Она вернулась позже. Пришла за мгновение до того, как я увидел её. В тот миг, когда спустился вниз и ощутил её запах. Её чёртов, её грёбаный запах, сделавший меня пожизненным, неизлечимым токсикоманом. В тот миг, когда понял, что в него вплетался другой. Очень осторожно и так неловко вплетался тонкий, почти незаметный мужской запах недоумка, от воплей которого содрогался едва ли не весь остров. И да, она вернулась именно в этот самый момент. Моя ярость. Моя ненависть к ней. Она вырвалась очередным пламенем огня, выжигая мне внутренности, полыхала озлобленными порывами в попытках коснуться и её через долбаную решётку, попытки слизать с неё всё мясо до костей и слушать её крики боли. Дьявол, девочка, ты ведь понимаешь, как сильно ошиблась, когда не сожгла меня десять лет назад дотла. Оставив гореть вечным огнём воспоминания о тебе…о нас. Со временем они трансформировались в уродливые кошмары, которые оживали с каждым взглядом на тебя, с каждым произношением твоего имени…они больше стали мной, чем я сам.
***
Она кричала. Она кричала почти так же громко, как кричал охранник. Точнее, то, что осталось от него.
- Я отрезал ему губы, моя девочка, - подошёл сзади к ней, удерживая её руки за спиной и не давая тем самым закрыть лицо, - смотри, Ассоль. Смотри и вспоминай, как целовала их.
Тошнит. Меня тошнит от этой близости к ней…от осознания, что ещё несколько часов назад эта расчётливая сука так лживо и в то же время по-настоящему касалась его губ…шептала ему страстные обещания.
- Шлюха, которая привыкла раздвигать ноги за разные ништяки, так, Ассоль? Сначала передо мной…но это ладно…это же делалось во имя науки, - укусил её за плечо, не позволяя отворачиваться, - будем считать, что это была высокая цель.
Подтолкнул дрянь к столу, на котором лежал вырубившийся от боли придурок.
- Хорош парень? Точнее, то, что осталось от него?
- Псих…ты просто псих, - её голос срывается, она всхлипывает, пятясь назад от стола, и упирается спиной в мою грудь, вздрагивает от страха…и всхлипывает снова, оказавшись в своеобразной ловушке.
- Психопат, да…но ведь ты сделала меня таким. Ты и твоя мамаша. Или, - провёл пальцами по её шее, и она вздрогнула, дёргаясь, а я начал наматывать локон на указательный палец. Сейчас её волосы пахли совершенно по-другому...
- Ты так изменилась. Физически. А в душе так и осталась конченой дрянью. Той самой…в белом платьице и с косичками.
И ударить кулаком по железному столу в ответ на жалобное мычание получеловека.
- Смотри, девочка. Ему больно. Ему адски больно…знаешь, о чём он мечтает сейчас? Думаешь, о свободе? Он мечтает сдохнуть побыстрее. Мечтает сдохнуть. А ещё утром он хотел трахнуть тебя. Это ты с ним сделала, девочка.
- Нееет!
Резко развернулась ко мне лицом и качает головой.
- Это ты сделал! Ты! Прекрати меня обвинять в своих преступлениях. Это ты…за что? Зачем?
Громкими рыданиями, цепляясь в воротник моей рубашки.
- За тебя…за мысли о тебе, маленькая.
Приблизиться настолько, чтобы увидеть, как расширились её зрачки и задрожали губы.
- Ты – причина всех моих преступлений. И ты же моё наказание за них.
Притянул её к себе, чтобы прошептать в самые губы, удерживая пальцами подбородок и не давая отворачиваться.
- Мой смертельный приговор и моё раскаяние. И знаешь, что, маленькая? Я заберу своё раскаяние в могилу. Я буду наслаждаться им, даже сдохнув.
***
Я не стал брать её на том столе. В какой-то момент хотел и не стал. Потому что меня снова затошнило. От смешения их запахов на её коже. Вонь мочи, пота и крови этого ублюдка казалась гораздо слаще, чем это грёбаное амбре, напоминавшее о кадрах с видеокамеры.
Но я позволил ей убить его.
- Я оставил ему этот глаз, девочка. Смотри, как парнишка умоляет тебя им окончить его мучения.
- Нет.
Тяжело дыша и отступая от стола назад. Я стою уже напротив, чтобы видеть их обоих. Видеть выражение его и её лиц, когда она всё же занесёт нож над его грудью.
- Я…я не могу.
- Тогда я начну отрубать ему пальцы на ногах, Ассоль. А ты будешь смотреть и слушать его вопли. Он никогда больше не заговорит без губ…но вопить будет знатно.
- Саша…Саша, пожалуйста…
- Затем я поднимусь выше…к его причиндалам. Проверим с тобой, стоила ли вообще игра свеч, да?
Парень дёрнулся в её сторону, отчаянно что-то мямля.
- Видишь, он боится. Без рук, безо рта, без глаза, а всё туда же...
- Я…я не могу. Пожалуйста, Саша.
Взмолилась, заламывая руки и глядя в моё лицо со слезами на глазах. Я даже восхитился её игрой. Всё же она была потрясающей актрисой. Вот только образ больше не двоился. Первоначальный, наигранный осыпался хрустальными осколками к самым её ногам, и сейчас она сама бесцеремонно топталась на нём, не слыша их прощального жалкого хруста.
- Можешь.
- Я не могу! – срывается на истерический крик, - Я не могу убить человека.
- Но ты уже сделала это, - вкрадчиво, наклоняясь к ней через стол и дрыгающиеся на нём ноги полутрупа, - ты знала, что убиваешь его, и продолжала соблазнять. Ему было всего двадцать. И это твой приговор ему. Я лишь привёл его в исполнение. Правильно…вот так. Бери этот чёртов нож.
- Нннет…нет…псих. Сашааа, я не могу. – нож дрогнул в руке, и показалось даже, что по её телу судорога прошла.
- Посмотри на него. Посмотри, как он корчится в агонии. Сколько ему ещё истекать кровью, чтобы, наконец, сдохнуть? Сколько ты ему отмерила, моя бессердечная девочка Ассоль?
И захохотать, когда она с громким криком резко опустила нож прямо в грудь мальчишке.
- Ты можешь, - обойдя стол и забирая у неё плачущей из рук оружие, - ты уже сделала это. Десять лет назад.
***
Она думала, что выдержит всё. Если не всё, то очень многое. Ей так искренне казалось. В конце концов, она была достаточно сильной личностью, способной преодолеть любого врага. Да и разве не удавалось это всю её жизнь?
Именно поэтому в тот, самый первый день доктор Ангелина Альбертовна Ярославская лишь презрительно усмехнулась, поняв, в чьи лапы всё же угодила. Правда, тогда у мерзавца оказались слишком хрупкие яйца, чтобы выйти и посмотреть в её глаза. В глаза той, кто сотворила его. Кто создавала его изо дня в день, вылепляя из того ничтожного, никому ненужного детёныша, которым его произвели на свет, самый настоящий шедевр. Да и родился ведь он исключительно по доброй воле профессора. Реши она иначе, никогда бы не было этого Саши, как его называла Аля. Нелюдь 113 был бы непременно. Кто-то другой. Возможно, кто-то менее сильный, менее интересный в научном плане. И если бы сейчас кто-нибудь спросил у Ангелины Альбертовны, не жалеет ли она о создании своего главного врага, она бы рассмеялась глупцу прямо в лицо. несмотря на то, что третьи сутки, хотя она и не была уверена в сроках, сидела в его клетке.
Да Ярославская, скорее, отдала бы ему на откуп весь свой персонал и смотрела, как он справляется с каждым из тех, кто когда-то сидел с ней в одном кабинете в белых халатах и проводил опыты в рамках её проекта, чем позволила бы нанести непоправимый вред ему самому. Нелюдь и сам это понял, по-видимому. По крайней мере, перестал на её глазах калечить и убивать то бывшего охранника, а то и помощников или лаборантов профессора.
Профессор лишь морщилась на их крики, даже не прикрывая уши руками, и с каким-то любопытством изучая болевой порог того или иного испытуемого. Да, как истинный учёный, она, дабы не сойти с ума в этом вынужденном безделье, нашла занятие для своего пытливого ума и заточённая в клетке.
Смотрела, как вбивают длинные толстые металлические гвозди в надколенники пленным, и мысленно запоминала реакции своих бывших подчинённых. Было ли ей жаль хотя бы одного из них? О, она была достаточно умна, чтобы понять, что её ждало наказание, гораздо более страшное и невыносимое простому человеку. Всё же Ярославская при всей своей уникальности была не более чем обычной смертной женщиной, практически никогда не сталкивавшейся с применением физической силы в отношении себя. И да, она была достаточно умна, чтобы рассчитывать на собственную сообразительность и влияние на Нелюдя, а значит, шанс у неё был. Конечно, был, иначе тот появился бы перед ней в первый же день. Но нет, подонок притаился, продолжая изучать свою жертву и её слабые и сильные стороны исподтишка с помощью видеокамер, установленных под потолком и в самой клетке. Так что доктор не переставала напоминать себе, что шанса нет только у тех, кого успели опустить в гробу под землю. Пока она жива, пока она может разговаривать, у неё остаётся мизерная, но всё же надежда на свободу.
Но как же она устала от этого воя. Ужасно устала на самом деле. Проклятый плач не прекращался ни на секунду, порой вызывая раздражение, не позволяя расслабиться ни на секунду. Звуковой фон, выворачивавший наизнанку целую цепочку воспоминаний. И каждое из них сейчас ей виделось прототипом варианта собственной смерти. Что именно выберет для неё нелюдь, она пока не знала, но продолжала с какой-то больной надеждой и одновременно страхом ждать его появления под этот чёртов вой. Не пришёл. Зато в какофонии звуков из непрекращающихся человеческих стенаний и волчьего рёва появился новый. Тот, который раздражал до белого каления. Детский плач. Скорее даже, плач новорождённого ребёнка. Он то перекрывал собой другие звуки, то уступал им место, позволяя доктору выдохнуть в кратковременном облегчении, чтобы разразиться с новой, удвоенной силой.
Её не кормили. Естественно. Только один стакан воды в день как знак того, что для неё палач предусмотрел другую кару. Периодически температура в помещении падала до минусовой, вынуждая профессора сворачиваться калачиком на холодном бетонном полу клетки, чтобы хоть как-то противостоять морозу. А иногда поднималась, казалось, до сорока или даже пятидесяти, из-за чего голодная Ярославская начинала бредить или теряла сознание.
***
Она не помнила, как оказалась снова в своей клетке. Неужели она, правда, снова здесь? Значит, он не наигрался? Значит, её ждёт ещё один…а может, и больше раундов.
Она на самом деле снова не помнила многого. Кажется, в очередной раз включили температуру в помещении на полную. Ей стало плохо. Очень плохо. Её рвало тем единственным несчастным стаканом воды, что она успела выпить сегодня. Затем…затем снова тошнило, но больше нечем было рвать…а ещё было больно. Кажется, болела каждая клетка тела. Тогда ей было не с чем сравнить просто. Сейчас Ярославская бы засмеялась собственной наивности. Но это сейчас. А пару часов…или дней назад (она снова не была уверена), профессор ещё не знала, что боль отдаётся под кожей разными оттенками.
Она очнулась тогда на столе. Её руки и ноги были плотно зафиксированы к поверхности операционного стола. Да, она однозначно находилась в операционной. Уж её специфический запах Ярославская не спутает ни с чем другим. Она пыталась понять только одно: вкололи ли её анестезию. Больше доктора не волновал ни один вопрос, так как она понимала, что проклятый изверг будет измываться над её телом самым изощрённым и бесчеловечным образом.
Боялась ли? О, она была в откровенном ужасе. Он проник в неё, замораживая внутренности и не позволяя ни вздохнуть, ни произнести и слова. Её рот не был закрыт, что означало, ублюдок жаждал её криков. Но тот ужас ожидания не мог сравниться с тем, от которого, кажется, в её жилах застыла кровь. И пусть она понимала, что это невозможно…но могла поклясться, что перестала ощущать, как циркулирует та в её организме. Застыла. Заледенела. Превратилась в камень. В самый настоящий яд, когда над ней склонился он. Мужчина в белом халате и маске доктора...и со взглядом самого голодного и разъяренного зверя.
***
Она с ненавистью растирала свои руки, отводя взгляд в сотый, а может, и пятисотый раз в поисках какой-либо острой вещи. Плевать какой. Стекло, лезвие, что угодно. Могла бы – зубами бы выгрызла. Он подсадил ей что-то. Больной…конченый больной психопат не собирался её убивать. Боже…он был на самом деле болен. Она думала, что знает его. Она думала, что стоит заглянуть в его глаза, и она сможет снова найти ту самую точку опоры, которой, словно Архимед, сможет опять перевернуть его землю. Его мир. Она ошиблась. Она так сильно ошиблась. Его единственной точкой опоры была когда-то её Аля. Хотя кто знает, что значила сейчас для этого монстра девочка, ставшая для него тогда целой вселенной. Если он был жив все эти годы, почему он не нашёл её? Вынашивал план мести? Все десять лет? Но тогда где Аля? На самом ли деле дочь разбилась на самолёте? Ведь Ярославская даже не знала, зачем и куда точно та летела. Не знала, потому что не интересовалась никогда. Зачем?
А, видимо, стоило. Ведь если Аля жива…Господи, если есть хоть один шанс того, что это он организовал ей лжесмерть, то у профессора появлялся свой шанс. Выжить. Сбежать из макета собственной лаборатории.
- Чёёёёрт, - Ярославская лихорадочно начала чесать руки, затем ноги. Они шевелятся там, в ней?
В голове раздался спокойный уравновешенный голос Нелюдя 113.
- Я просто обязан предоставить вам эту возможность. Возможность стать настоящей матерью.
Он приподнял какую-то стеклянную банку с копошащимися в ней склизкими насекомыми.
- Но вы ведь не были никогда человеком. Тварь. Мерзость. Вы были чудовищем…и могли породить только чудовище. Ярославская закричала от быстрого и точного движения скальпеля, разрезавшего ей руку, затем – вторую. Ноги, живот…этот полоумный негодяй даже не улыбался. Она следила сквозь обрушившуюся на неё лавину нечеловеческой боли за его глазами, и не увидела и намёка на улыбку, на веселье. Он с маниакальной скрупулёзностью и серьёзностью вживлял в неё каких-то насекомых, с видом, будто выполнял чрезвычайно важную миссию.
***
Кажется, ещё немного, и она доберётся до этих существ. Они поедали её изнутри. Да-да, она ощущала, как вдираются клыками в её органы эти извивающиеся червяки, и её начинало тошнить. Если бы она могла рвать ими…исцарапала себя всю, изгрызла зубами.
Он запретил называть ей себя по имени. Точнее, сказал, что её имени больше нет. Её больше нигде нет. Как когда-то она сама стёрла себя из всех баз данных, уничтожив Ангелину Ярославскую, и став одной из тех личин, что натягивала на себя при необходимости. Он сказал, что ей подходит больше Тварь номер 1.
Вначале она смеялась ему сквозь слёзы, выражая этим всё своё отвращение к волчьему выродку. Затем он начал приходить к ней и подолгу смотрел, как она мечется в клетке в попытках вывести из себя тех существ, которые вовсю корчились в ней.
Он спрашивал, как её зовут, и когда она произносила своё настоящее имя, он заходил в клетку. После его ухода профессор оставалась истекать кровью на холодном полу, тщетно пытаясь разлепить заплывшие от ударов глаза, чтобы разглядеть, не удалось ли тем мерзким червякам выползти из неё.
Он приходил к ней на следующий день и снова задавал ей лишь один вопрос. Она назвалась одним из вымышленных имён…и он снова вошёл в клетку.
Вечером того же дня Нелюдь опять стоял возле решётки и смотрел своим звериным взглядом на обессиленную, избитую им же Ярославскую…Тогда ещё Ярославскую.
Пройдёт три дня, и профессор умрёт окончательно. Она сама себя убьёт. Еле ворочая заплетающимся непослушным, распухшим от побоев языком и губами, она сама убьёт доктора Ярославскую и воскресит Тварь.
***
Тварь брезгливо отодвинула грязную миску, которую совали ей сквозь прутья решётки какая-то девка и здоровенный бугай. Нет, она была ужасно голодна. Настолько сильно, что, казалось, её желудок свернулся в тугой комочек и грозился растаять вовсе, а кишки истончились, превратившись в тонкие верёвки. Когда-то Тварь бы хмыкнула, услышав подобное сравнение. Сейчас она ощущала это всё на себе, несмотря на то, что знала не понаслышке строение человеческого тела. Вчера она ещё сумела поесть. Вплоть до той секунды, как ощутила движение внутри себя…омерзение. Чувство, ставшее её второй натурой теперь. И сейчас от одной только мысли, что своей едой она кормит тех существ…тех жалких и одновременно отвратительных паразитов в себе, у неё закружилась голова. А может, и не от этого, а от общего истощения организма и слабости.
- И эта не ест. Ты смотри, - голос у девки неприятный-то какой. Как пальцем по стеклу. От него в озноб бросает. Тварь невольно поёжилась.
- Гордые, - мужик усмехнулся, - наши бабы все сплошь красивые и гордые.
- Ага…и в клетках, - девка бросила странный взгляд на Тварь и повернулась к собеседнику, - а ты заметил, что они у него, - тут её голос снизился, и Тварь едва не воздала хвалы Всевышнему, - похожи между собой.
- А что? Мечта любого нормального мужика – и молодую иметь, и опытную. А так да. Очень похожи. Странно. Но ладно, не наше это дело с тобой. Пошли, пока он нас за тем молодым на тот свет не отправил.
И они ушли, оставив Тварь стоять, вцепившись тонкими дрожащими пальцами в прутья решётки. Ушли, даже не зная, что там, в той клетке, на холодном полу, под кучей копошащихся червяков-людоедов сделала свой первый за последние дни вздох воскресавшая Ярославская. У неё появился тот самый шанс. Шанс, который она точно не упустит.
Глава 16. Ева. Кори
- Я не надену это на себя, даже если ты приставишь к моему горлу нож!
Роуз слишком артистично закатила кверху глаза и смачно выругалась, настолько грязно, будто передо мной стояла не обычная старуха, а самый настоящий портовый грузчик, которому на ногу упал цинковый ящик.
- Дьявол, почему эта девка настолько тупая?
- Ну куда мне до такой умной старухи…лет сто еще, судя по твоему виду?
Она подошла ко мне, тряся рукой с какими-то чёрными лохмотьями.
- Ты хочешь выйти отсюда? Или, смотрю, понравилось тебе здесь узницей сидеть.
И такой взгляд многозначительный с откровенно вульгарной улыбкой, и я осеклась, чувствуя, как краска заливает щёки.
- То-то же.
Она чуть не под нос мне сунула тряпьё.
- На-вот. Одевайся. Сейчас я с тебя цепи эти сниму, только ты не вздумай бежать. Там, - пальцем ткнула в сторону лестницы, - Кори с братом тебя ждут. И если вдруг чего не так, - старуха ухмыльнулась, - тебе здесь куковать до суда Господнего.
- Тогда зачем мне вообще всё это? Какая разница, здесь сидеть закованной или быть снаружи под охраной?
- То есть ты с такой лёгкостью откажешься от возможности выйти отсюда?
И ещё одна ухмылка, которая из-за длинного шрама искажала её лицо, ещё больше обезображивая, - Нееет, Роуз уже слишком старая, чтобы настолько ошибаться в людях. Она видит, что ты уже мыслями там, наверху.
А она была права. Я, действительно, уже была мыслями на свободе. Там, куда не распространялось влияние Дарка…хотя, судя по всему, что я видела до этого похищения, границы этого самого влияния были весьма размытыми.
И только поэтому я ела принесённую старухой еду, даже не чувствуя ни вкуса, ни запаха, ни температуры блюд. На самом деле, я сейчас уже и не сказала бы, что именно было в опустошенных ранее тарелках. Знала только одно – эта еда дала не только силы и ощущение тепла, разливавшегося в животе, но и была моим согласием на выдвинутые Дарком условия освобождения. Хотя разве он говорил о свободе?
Нет, я до дикого ужаса хотела покинуть это проклятое место. Хотела так, как высокомерная старуха даже представить не могла. Иногда мне казалось, что эти чёртовы цепи, они натёрли запястья до мяса, мне казалось, что они вживлены в меня намертво, срослись с моей плотью…или я стала таким же атрибутом этого долбаного подвала, как они. Но я понимала, что по сути не менялось ничего. Я просто выбирала одну неволю другой. Имел значение один нюанс – это вновь было выгодно Дарку. Зачем-то позволить мне выйти из подземелья. И чёрта с два бы он отпустил меня добровольно. Он может быть каким угодно больным ублюдком, но точно не идиот и понимает, что как только я окажусь на свободе, он сам попадёт за решётку.
Так что никакого выбора не было. Абсолютно. Или был, но оба варианта играли только в его пользу.
- Зачем-то ему нужно, чтобы я вышла отсюда. Зачем, Роуз? Впрочем, навряд ли он расскажет тебе свой план, так ведь?
Она прищуривается, недовольно склонив голову. Ей нечего ответить, но это не имеет никакого значения, потому что я всё же протягиваю руки, чтобы взять у неё ворох одежды.
- Всё верно, девочка. Поступай, как он скажет. Натан не причинит тебе вреда…
И я засмеялась. Согнувшись пополам и прижимая к груди одежду, глядя, как старуха раздражённо нахмурилась.
- Уже…Господи, хватит изображать из себя добренькую тётушку. С того момента, как я оказалась в этом Аду…он причиняет мне вред. Ты понимаешь это? И если я сейчас натяну на себя это тряпьё, я снова признаю его власть над собой, я приму условия, которые на руку ему и только ему.
- Так сделай так, чтобы они стали на руку и тебе, - Роуз приблизилась ко мне и неожиданно коснулась пальцем локона, упавшего на моё лицо, убрала его за ухо, - ты слишком ослаблена и ослеплена злостью на Натана, чтобы увидеть, какую силу ты имеешь над ним.
- Ты опять о своём?
- Нет, - качает головой, отходя назад, - я о твоём, девочка. О твоём. Одевайся, я отвернусь, если тебе так удобнее.
- Как мило с твоей стороны. Что изменилось, Роуз? Почему «девочка», а не «девка»? К чему эта мнимая забота? Ведь это не для меня.
- Конечно, нет. Но разве она не нужна тебе сейчас? Впрочем, может, ты предпочитаешь другого помощника?
И протянула мне какую-то бумажку. Я открыла записку, зная, от кого она, и уже через секунду готова была задушить и отправителя, и эту вредную старуху, расхохотавшуюся при взгляде на моё лицо.
«Я, конечно, больше предпочитаю видеть тебя обнажённой, но, если ты не наденешь комплект, который отдала тебе Рози, одевать тебя буду я. Лично и доооолго».
***
- Ну писаный красавец!
Роуз подняла кверху большой палец, и тут же вновь рассмеялась, схватившись за один бок и слегка согнувшись.
- Замолчи, - процедила сквозь зубы, пытаясь туже завязать шнурок на штанах, норовивших упасть с талии.
Это был мужской костюм. Хотя и костюмом его тяжело было назвать – отдельно подобранные брюки, рубашка, майка и пиджак, явно больше, чем остальная одежда.
- Он скроет твою фигуру, - так говорила Роз, подворачивая манжеты.
- Чего боится твой хозяин, Рози? Того, что меня узнают?
- Ты сделала сразу две ошибки в одном вопросе, - она обошла меня сзади, колдуя над волосами, собирая их в пучок с помощью шпилек и сетки, - Натан не мой хозяин, и боится он не тебя и твоей власти…
- А чего? – поморщилась, шикнув, когда женщина явно с удовольствием уколола голову шпилькой, втыкая её в мои волосы, - Чего может бояться этот ваш…всемогущий?
- Ничего и никого. Он боится не тебя, девочка. Он боится за тебя.
И тут же проворчала себе под нос, но так, чтобы я непременно услышала:
- Могла бы и сама уже понять.
- Понять? – я повернулась к ней, на что получила недовольный тычок по плечу, и была вынуждена обернуться, - Роуз, нельзя понять, когда кто-то похищает тебя, когда-то кто-то подавляет твою волю, когда командует тобой так, будто имеет на это право.
Когда насилует тебя…и от этой мысли больно сжалось в груди, и вновь этот ком в горле, который ни проглотить, ни выплюнуть.
- У Натана на всё и всегда есть свои причины. И он заботится о своих близких.
- Вот именно СВОИ причины. А забота…знаешь ли ты, как она на самом деле выглядит?
Слепое доверие. Слепая фанатичная преданность своему господину. Что я пытаюсь ей доказать? Сегодня она помогает мне одеться, потому что так приказал её хозяин, а завтра воткнёт одну из этих шпилек прямо мне в шею, потому что он так захочет.
- Роуз, - если я не могла перетянуть старуху на свою сторону, я могла бы попытаться хотя бы выведать у нее информацию, - расскажи мне о нём хоть немного.
- Брось, девка. Кажется мне, что ты успела узнать его куда лучше меня.
Вот же старая стерва!
- А ты хотела бы поменяться местами?
И тут же снова зашипеть от боли из-за очередного укола в голову.
- Никак не пойму: ты слишком смелая…или безрассудная?
- Ну так что? Расскажешь мне о своём хозяине?
- Он не мой хозяин.
- А кто он? Друг? Сын?
- Он больше, чем бывают друзья, и гораздо участливее, чем были мои сыновья.
- Как ты познакомилась с ним?
- Он спас мне жизнь.
- И Мэнни?
- Он спас меня от Мэнни.
И даже пальцы на моих волосах не дрогнули. А я замерла, вспоминая, с какой заботой Роуз говорила со своим стариком.
- Он хотел причинить тебе вред?
- Он убивал меня. Изрезал всё лицо ножом и вспорол живот, когда Натан нашёл меня. Он меня и выходил.
- Господи…
- Да, Господь творит добро руками людей.
- Но ты с ним…
- Да.
- Роуз… Зачем?
- Потому что у него нет никого, кроме меня. Стоит мне выгнать его, и Мэнни разорвут на куски голыми руками.
Я повернулась к ней, просто чтобы посмотреть в лицо этой женщины, чтобы увидеть хотя бы какие-нибудь эмоции, потому что её голос, он был беспристрастным, так, словно она говорила не о себе, а о посторонней незнакомой женщине. Так, словно она сама не ощущала ту, старую боль, которую причинил ей этот мужчина. Но не увидела ровным счётом ничего. Только недовольно поджатые губы, что помешала ей собирать мои волосы.
- Это жалость? Тебе его жаль?
Роуз фыркнула, из-за чего шрам на уголке губы глумливо выгнулся, и молча развернула меня к себе спиной.
- Вот ещё. Стала бы я жалеть каждого идиота, повстречавшегося на моём пути.
- Тогда что это за самопожертвование?
- На некоторые вопросы ответы не всегда можно найти, девочка. Просто нужно смириться с тем, что они есть.
- А Натан? Как он позволил ему жить тут?
Тихий смех, и Рози коснулась моего плеча ладонью.
- Молодец, начинаешь понимать его.
Конечно, я понимала. Я не знаю, что могла значить для него эта женщина, если она могла отстоять право такого, как Мэнни, на жизнь в катакомбах, принадлежащих самому дьяволу этого Ада.
- И всё же?
Старуха закончила свои манипуляции и обошла меня, довольно цыкнула языком и протянула мне серую старенькую кепку.
- Я неспроста говорила тебе о власти над ним, девочка. И если мне, древней старухе, удалось приблизиться к нему, то ты будешь полной дурёхой, если упустишь такой шанс.
- А его брат? Он имеет власть над Натаном?
И тут же осеклась, увидев, как она помрачнела лицом, полуулыбка, такая непривычная на её губах, тут же спала, оставив знакомое выражение высокомерного недовольства.
- А вот это уже тебя не касается, мисс. Не подходи к границам, которые не сможешь переступить.
- Ты видела его, Роуз? Ты ведь знакома с ним, так? Иначе бы не разглагольствовала о своей близости к нему? Почему ты резко замолчала? Что такое этот Кристофер Дэй, что о нём запрещено расспрашивать и за разговоры о нём могут наказать?
- Тебя зовут Томми Уорлинг, и ты сбежал из приюта «Весёлое детство». Тебе шестнадцать, - она скептически хмыкнула, - нет, четырнадцать лет, и ты не отходишь ни на шаг от Кори. Он ждёт тебя наверху.
- Роуз, постой, - когда она направилась к лестнице, - это важно. От этого зависят жизни детей, понимаешь?
- И не пытайся обмануть Кори. Себе же дороже выйдет.
- Роуз…
- Наши звери узнают, что ты женщина, живой не выпустят отсюда.
***
Кори с трудом сдержал ухмылку, увидев тощего парнишку в смешной тёмной одежде явно с чужого плеча и маленьких чёрных ботинках. Со стороны бывшую следователь было не отличить от десятков беспризорников, шатавшихся по городу днями напролёт. Только лицо у этой было слишком чистенькое, да кожа белая-белая и нежная. Не бывает у мальчишек этого возраста такого лица. Спалится Дарк, ох, спалится. Ещё и глаза эти, синющие. Никогда таких Кори не видел. Яркие-яркие, настолько, что хочется зажмуриться. Брови тёмные нахмурила, увидев его, и нос задрала кверху. Кори не по себе стало. Особенно, когда глазами на него недобро, даже скорее, презрительно сверкнула.
Вот же бабы у Дарка бывают, а?! Сама в лохмотья одета, еще час назад, поди, сидела там закованная, а вся из себя гордая и высокомерная идёт.
Кори старался выбросить из головы воспоминание, которое ему потом долго не давало спокойствия. Воспоминания об этой же женщине, отчаявшейся, молящей о помощи…и его собственную трусость и скорость, с которой он ретировался тогда из подземелья. Невольно вздрогнул: в какой-то момент показалось, что именно эта сцена вспыхнула в глазах следователя-мальчишки, остановившейся напротив него. Она сунула тонкие руки в карманы и молча смотрела на Кори, казалось, ожидая его команды.
- Привет, - выдавил из себя это слово, сам, правда, не понимая зачем. Она только кивнула ему, продолжая буравить взглядом.
- Ну что, пошли?
Он тоже руки в карманы спрятал и вперёд двинулся, поднимаясь по узким витиеватым ступеням наверх.
- Тебе Роуз легенду рассказала?
- Да.
- Хорошо.
Зачем ответил, сам не знает. Вроде и не должен с ней разговаривать. Да и не о чем, а всё хотелось…оправдаться что ли. Чёртова совесть. Снова появилось это грызущее чувство вины. Он думал, оно его в больнице оставит, там не до совести было – выжить бы, но нет.
- А с Энди…с ним всё нормально?
Кори даже споткнулся, голос её услышав. Странная какая-то. Нет бы, про себя спросила. О том, куда идут они. Или где Дарк тот же. Зачем ей Энди? Кори знал, что Энди тут едва ли не каждый день ошивался. Пытался как-то расспрашивать брата, выпытать, что они тут делают с этой женщиной, но узнал только, что та его к горячему шоколаду приучила и разговаривает с ним постоянно.
Понравилась она Энди. Не как женщина, честно говоря, Кори вообще не был уверен, испытывает ли влечение к женщинам брат. И даже мысли об этом боялся. Но Ева явно была симпатична ему как человек, как друг, которому он доверял. Шутка ли, этой девке удалось разговорить его молчаливого брата до того, что Натан пригрозил самого Кори лишить головы, если Энди ещё раз откроет не к месту рот.
- Всё хорошо. Он…занят он в общем.
Можно подумать, она не догадается, что Дарк бы не доверил её полоумному Энди. Нет, у Кори даже были чёткие приказы, что делать в случае, если Ева взбрыкнёт и попытается сбежать.
Перед тем, как постучать в бетонную плиту над головой, Кори внимательно посмотрел на девушку и всё же решился. Наклонился к земле и, проведя по ней пальцами, выпрямился, чтобы затем быстрым движением коснуться скул Евы.
- Ты чистая слишком.
Извиняющимся тоном на её удивлённый взгляд. Кажется, её ответ удовлетворил. Она с любопытством следила за тем, как он три раза постучался, и плита медленно отодвинулась в сторону. Послышалось старческое кряхтение – Рози выпрямлялась и медленно пошаркала к выходу из отсека. Кори подпрыгнул и, подтянувшись на руках, выбрался из подвала, склонился, подхватывая молча прыгнувшую за ним девушку и вытянул и её наверх.
- Идём быстрее, - не давая ей подолгу рассматривать обстановку, пока он задвигал обратно плиту и скрывал её под ветошью. Чем меньше людей увидит их тут, тем лучше.
Они уже почти выбрались из задних отсеков катакомб, когда раздался громкий крик, а после него – звуки ударов.
- Ева, быстрее, - прошипел торопливо, хватая её за руку и утягивая за собой, когда девчонка остановилась, прислушиваясь к шуму.
- Я Томми, - она целила сквозь зубы, отдёрнув своё запястье и всё так же крутя головой вокруг, - там кого-то бьют, не слышишь?
- Слышу! Именно поэтому нам нужно отсюда убираться, чтобы они не перекинулись на нас.
Они прошли порядка пятидесяти метров, когда девчонка всё же остановилась, и Кори, тяжело выдохнув, вновь повернулся к ней:
- Ну что ещё?
- Вы вообще люди тут?
Её вопрос раздался с душераздирающим криком и вульгарными пьяными выкриками, сопровождавшимися глухими ударами.
- Там, возможно, кого-то убивают, а ты бежишь оттуда.
- А что мы можем сделать? Если попробуем вмешаться, они разорвут нас на части и глазом не моргнут. Пошли быстрее…Томми. Не дай Бог, они узнают, кто ты на самом деле!
- У вас постоянно тут так?
- Ага. В конце концов, если тебя наказывает толпа, то сам виноват.
- Но так нельзя!
- Можно. В этих катакомбах можно всё, что тебе позволяет твоя сила.
- И совесть?
Кори чертыхнулся и шагнул к ней:
- Слушай, Томми, у меня есть приказ привести тебя в конкретное место. Или ты помогаешь мне его выполнить, или же я возвращаю тебя обратно.
Пока говорил, ненавязчиво крутил в руках нож, зная, что если и не напугает девку, то хотя бы заставит прислушаться к своим словам.
- Куда ты меня ведёшь?
- Увидишь. Иди впереди. И это, поменьше говори. Голос у тебя совсем как у девки. Не мужской совершенно. Может, скажем, что ты немой?
Усмехнулся, услышав тихий и недовольный совет катиться к дьяволу.
Глава 17. Томпсон. Натан. Ева
Дрянная погода. Обозлённая, омерзительно наглая. Бьёт в лицо мокрыми снежинками, крутящимися в воздухе в каком-то непонятном танце-вихре. Люк поднял воротник пальто, стараясь прикрыть уши и посмотрел вверх, на дерево, с обнажённой ветви которого вместе с порывом воздуха взлетели к серому низкому небу вороны. А ветер, будто разъярённый тем, что птицы увернулись от его сплошных сильных ударов, взвыл гулом из металлических труб и резко спустился вниз, чтобы ожесточённо трепать тёмные волосы полицейского и его собеседников.
Вот не зря Люк ненавидел зиму. Ужасное время года, и дело не в морозе, от которого зуб на зуб не попадает, и не в снеге, дерзко цепляющемся за ресницы и кончики волос, а в полном отсутствии красок. Здесь, в городе, всё было серым, местами грязно-белым, настолько, что взгляду не за что было задержаться. За чертой города снег лежал уже белым пластом, покрывая землю и крыши стареньких домов, спрятав огромную свалку, устроенную на пограничной зоне…и всё так же навевая тоску и уныние.
Отвратительная погода.
Ещё и эти придурки, стоявшие перед ним с листовкой в руках, не обрадовали. Они держали объявление о пропаже Арнольд, и Люк сам себя сейчас мысленно клял за то, что согласился на эту встречу с ними. Когда раздался телефонный звонок в участок, и неизвестный сообщил о том, что знает о местонахождении Евы, Люк вначале не поверил. Переспросил, уточнил кое-какие детали её внешности, но чётких ответов на свои вопросы не получил. Описать её одежду аноним так же не смог, и на предложение приехать в отдел и дать показания, твёрдо отказался. Первым желанием было послать «доброжелателя» далеко и надолго, но Люк не мог сделать этого. Если была хотя бы малейшая вероятность, что звонивший, действительно, в курсе, где Ева, он не мог махнуть на это рукой. И дело не только в его обязанностях. Он никак не мог избавиться от этого чувства вины перед ней. Хоть и не хотел признаваться себе в нём, но оно упорно грызло изнутри, заставляя иногда вскакивать посреди ночи в холодном поту. Прислушиваться к ровному дыханию Мэри и думать о том, дышит ли где-то там Арнольд.
Он только спустя неделю после её исчезновения понял, каким ничтожеством на самом деле был. Когда девчонку только назначили на его место, Люк искренне полагал, что это всего лишь заслуга её отца-сенатора. И, он был уверен и сейчас, так оно и было. Поначалу. Затем он увидел, что Ева достойно занимала своё кресло. Точнее, теперь он мог с уверенностью это подтвердить. Когда оказался сам бессилен и перед ублюдочным маньяком, и перед её похитителем. Он очень надеялся, что всё же не убийцей. И пусть у них с Арнольд были своеобразные отношения…от презрения и ненависти до какого-то молчаливого примирения, взятого на период расследования, эта треклятая совесть не позволяла успокоиться. Точнее, здоровски подкошенное мужское эго. То самое, которое исходило от злости, когда его начальником стала женщина. То самое, которое изводило по ночам, напевая мерзким ехидным голосом, что он полное ничтожество, раз позволяет вчерашней девчонке управлять им. Сейчас оно заткнулось прочно и надолго. Когда оказалось, что он и является таковым, потому что до сих пор не смог выйти на след этой самой девчонки.
Человеку свойственно переоценивать собственные силы. Каждому. И это объединяет всех людей. Но отличает одного от второго упорство вновь и вновь пробовать там, где потерпел неудачу, вновь и вновь вставать там, где только что упал десятки или даже сотни раз. Томпсон ненавидел себя за трусливые мысли остаться хоть раз лежать на дне той ямы, что образовалась вокруг него, вокруг всего их отдела в последнее время.
Но сейчас он был разочарован, потому что когда приехал в это Богом забытое место, в так называемый Разбойный квартал, то едва не сплюнул в сторону, увидев своих информаторов. Местные мелкие карманники, которых он сам ловил и не раз, сам же сажал в тюрьму. Довольно фактурная парочка, в последний раз одного из них принимала как раз Арнольд. Вот почему эти двое побоялись появиться в участке. Ну ему сейчас было откровенно наплевать на это. Мизерная надежда, что он получит хоть какую полезную информацию, ещё сохранялась.
А зря он был настолько доверчив. Иначе не мёрз бы сейчас под пронизывающим ветром, слушая о том, что Арнольд видели около недели тому назад у довольно влиятельного человека в их сраном городишке. Услышав адрес, Люк на мгновение замер, а после сплюнул от досады. Вопроса, как оказались в том месте эти двое, не возникало. Наверняка, искали у кого поживиться добром. Идиоты. Отправил парней восвояси, а сам направился к автомобилю, кутаясь в пальто, под неодобрительные взгляды местной публики. Он не видел самих наблюдавших, но чувствовал их взоры на себе. Он был уверен, стоит завернуть за любой угол – там притаилась парочка бандитов, внимательно следивших за ним. Успокаивало одно – всё же Томпсона в этом городе побаивались, зная его быструю реакцию и меткую стрельбу, а ещё огромные кулаки, которыми он мастерски выбивал из местной шушеры любые показания.
***
Я думал, что могу хранить маску невозмутимости на лице в любой ситуации, благо сука-жизнь заставила едва ли не срастись с ней в единое целое. Собственно говоря, вплоть до того момента, как Томми переступил порог бара, я искренне верил в это. Но я ошибся. Увидел Еву…точнее, Томми, и засмеялся. Пришлось закашляться, прикрывая рот рукой и отворачиваясь, чтобы не сдать себя. Когда вошла в прокуренное низкое помещение третьесортной забегаловки для местных преступников разных мастей, пригнув голову так, что невозможно было рассмотреть её лицо. Только грозный козырёк надвинутой на лоб поношенной кепки, которую я одолжил у одного из своих парнишек. Я заметил её сразу. Точнее, их двоих. Кори, пригнувшегося при входе и едва не совершившего ошибку, когда остановился и захотел придержать дверь своему спутнику. Но, молодец, опомнился и, выцепив меня взглядом, подмигнул и начал огибать людей, проталкиваясь к нашему столу. Ева шла за ним, слегка ссутулившись и мотая головой из стороны в стороны. Невысокая в сравнении с длинным Кори и такая худенькая в нелепо висевшей на ней мужской одежде, что казалось, ей не более четырнадцати-пятнадцати лет. Я специально подбирал именно такой наряд, который бы скрывал её фигуру и в то же время не отличался от нарядов многих других сирот, вынужденных носить одежду с чужого плеча.
А сейчас смотрел, как она исподлобья осматривается вокруг, пряча тонкие руки в широких карманах и периодически втягивая шею в плечи, и чувствовал, как в груди зарождается волна смеха. Дьявол! Как же трудно удержаться от того, чтобы не заржать во весь голос как конь. Особенно когда она слишком нагло для бедного сиротки отодвинула в сторону ладонью Кори и встала передо мной, а её глаза сверкнули самым настоящим обещанием показать мне, каков Ад на земле.
Тут же заставил себя проглотить этот чёртов ком хохота, застрявший в горле и, поманив к себе Еву, склонился к её уху:
- Ты просто обворожительна…Томми.
- Питаешь слабость к молоденьким мальчикам, Дарк?
- К одной конкретной женщине.
- Поэтому вырядил меня в эту клоунскую одежду?
- Как по мне, довольно миленько. Я бы даже сказал – трогательно.
Чёрт, как же тяжело шептать в её маленькое ушко и не иметь возможности укусить за этот дерзкий тон, с которым отвечает мне. Тем более, когда я слышу её учащённое дыхание. Волнуется. И одновременно злится на меня. Наверняка, сейчас сжимает кулаки в карманах…но при этом не забывая периодически бросать внимательные изучающие взгляды по сторонам. Да, госпожа следователь, в таких местах если ты и бывала, то только в сопровождении своих бугаев-полицейских и совершенно в другой, более напряжённой, невероятно искусственной обстановке.
Морщит нос, отворачиваясь от клубов дыма, которые здесь витают, заменяя собой кислород.
- А свои предпочтения я готов доказать тебе прямо здесь…если ты уже забыла их.
И подул на её кожу, туда, где она прятала за воротником пальто след от моего укуса. Я точно знал, что он там, а она сейчас точно почувствовала его, потому что вдруг резко отодвинулась, отворачиваясь и опустив голову, пряча глаза.
Еле различимое «мерзавец» утонуло в громком хохоте огромного косматого мужика со шрамом через всё лицо. Шрам проходил через внушительный подбородок, разделяя его надвое, и наискосок через нос, из-за чего тот казался скособоченным. Местный хохмач-верзила, главное преимущество которого было в телосложении, полном отсутствии каких-либо принципов и, самое важное для меня – в его абсолютной продажности.
- Это твое отребье, Дарк?
Он ткнул лезвием короткого кинжала в сторону Евы с Кори и заржал, когда она инстинктивно отступила назад. А я ощутил желание вцепиться в его слоновью глотку зубами.
- Ты не бойся, малой, тебя здесь не обидят, - Фрэнки перегнулся через стол, заставленный кружками с разным пойлом, и, сверкнув рядом золотых зубов, подмигнул Еве, - если будешь себя хорошо вести и не злить больших злых дядь.
- Фрэнки, - обернувшись к нему вполоборота, так, чтобы ублюдку были видны мои глаза даже сквозь густой дым дешёвых сигарет, так, чтобы он осёкся и отодвинулся назад, - сегодня ты на редкость разговорчив. Твоему языку, видимо, стало тесно за той тонной золота, что у тебя во рту?
- Дарк, - огромная ручища с четырьмя пальцами поднялась вверх, это не просто знак примирения, это сигнал о том, что он помнит, кто и почему лишил его мизинца, - я всего лишь проявляю свою гостеприимность к сироте. Не каждый день здесь увидишь «твоих».
- Мило с твоей стороны, благодарю, - улыбнувшись одними губами, но здоровяк смотрит не на них, он смотрит в мои глаза, а я вижу на дне его глаз зарождающийся страх. Настолько очевидно вижу, что даже сизый плотный смог табачного дыма не скрывает его.
- Угостить наших юных гостей и тебя пивом? Или ты «своим» его не позволяешь?
Он попытался ухмыльнуться и жестом подозвал к себе официантку.
- Позволяю. Угощай, - и посмотрел на Еву, резко вскинувшую голову в мою сторону, прищурилась, а я снова еле удержался от того, чтобы не коснуться этой испачканной то ли сажей, то ли землёй щеки.
Дождался, когда Кори сел слева от меня, а Ева – справа, и сам расположился на громоздком деревянном стуле с потёртой, местами висевшей клочьями обивкой. К чести Евы, она даже внимания не обратила на это, кажется. Почему-то я с трудом представлял её здесь, представлял, как будет нежными ухоженными пальчиками брезгливо касаться грязного стола или спинки стула, и испытывал даже странное удовольствие от предвкушения этой картины. Ещё одно падение моей высокородной куколки.
Но эта чертовка не просто уселась на стуле и положила локти на заляпанную пивными пятнами и прочей гадостью поверхность, но ещё и смачно шмыгнула носом и тут же словно вытерла его рукавом пальто, по-прежнему исподлобья оглядывая присутствующих.
- Ты настаивал на встрече.
Фрэнки хмыкнул, когда полноватая Молли склонилась над нашим столом, расставляя объёмные кружки с дешёвым дурно пахнувшим пивом.
- Всё верно. Но как насчет этих? – кивок в сторону моих «сирот», - Раньше ты без охраны обходился, кажется, - и широкая улыбка, похожая, скорее, на оскал медведя.
- А эти к делу не относятся. Но и на улице их не оставить.
Тот вновь кивнул, на этот раз молча. Район, в котором мы находились, был не просто опасным. Сюда без лишней необходимости боялись соваться даже копы. Потому что форма здесь не спасала, не была гарантом безопасности. Если не наоборот. Для всего сброда, который ошивался в этом баре и в тёмных подворотнях Разбойного квартала, костюм полицейского был как та самая красная тряпка для быка. Каждый из присутствовавших здесь отсидел не один раз, и имел непростые отношения с законом. Точнее, законом для них был только закон силы. Единственный верный и справедливый.
Краем глаза увидел, как Ева поднесла кружку к носу, а затем резко отставила её на стол и так же резко убрала руки вниз. И ведь умудрилась где-то измазать пальцы, так, что они были наполовину чёрными, как и ногти. Словно она намеренно копалась в земле по дороге сюда.
- Собственно говоря, на встрече настаивал не совсем я, - здоровяк улыбнулся, громко отхлебнув из своей кружки и так же смачно рыгнув, посмотрел на троицу своих приятелей, сидевших рядом, и двое из них с шумом отодвинули стулья и ушли, оставив Фрэнки и низкого грузного мужчину, который всё это время, что я находился в баре, молчал. Не отвечал на шутки остальных, не комментировал драку, которая успела закончиться поножовщиной, не отпускал глумливых комплиментов официанткам, плотно сжав губы под густыми седоватыми усами. Внимательно изучал всех и в то же время не разглядывал пристально никого. Его маленькие карие глазки постоянно бегали с места на место, цепляя какие-то одному ему важные и нужные детали. Во время нашего разговора мужичок даже ни разу не посмотрел на Еву или на нас с верзилой, но я был уверен – он слышал каждое слово и отметил каждое движение.
- Значит, твой новый друг. Не собираешься представить его?
И тут мужичок протянул руку через стол:
- Меня зовут Энтони Брок. Возможно, у меня есть информация об убитых детях.
***
Я закашлялась от неожиданности, услышав слова мужчины, сидевшего напротив. Опустила голову, глядя на посеревшую всю в зарубках поверхность стола с невыводимыми уже пятнами на ней. Так вот почему Натан затеял это всё.
- Может, побережёшь своего мальчика, Дарк?
Голос того самого бугая, который пытался казаться остроумным, правда, почему-то не покидало ощущение, что это поведение было напускным. Когда человек изо всех сил пытается скрыть волнение. Только подняла глаза, чтобы ответить ему, как почувствовала на своём колене мужскую ладонь. Натан сжал мою ногу, то ли поддерживая, то ли намекая, чтобы промолчала.
- Его душевное спокойствие не твое собачье дело, Фрэнки. Натан Дарк, - это уже Броку, отвечая на рукопожатие, - не обращайте внимание на парня, у него свой интерес в этом деле. Один из мальчишек был его хорошим знакомым.
Эти слова тоже только для того, кто представился Энтони. Чтобы вдруг не передумал, потому что за километр ощущалась его неуверенность.
- Я слышал, что вы неофициально ведёте это дело.
Мужчина, казалось, даже не понял слов Дарка. Почему-то я подумала о том, что он боится, боится что-то упустить, может быть, даже боится отступить назад. Наверное, потому что он произнёс эту фразу слишком быстро. Так же быстро облизнул губы, и я украдкой посмотрела на Натана. На то, как он слегка склонился над столом, его рука на моём колене сжалась сильнее.
- Все эти дети…в какой-то степени я нёс ответственность за них. И да, я хочу найти тварь, которая до сих пор безнаказанно убивает их.
Я успела увидеть, как лицо Борка скривилось словно от зубной боли. В напоминавших маленькие бусины глазах отразилось нечто отдаленно похожее на страдание.
И Натан тоже заметил эту реакцию, иначе не сложил бы руки на столе, сцепив пальцы в замок и слегка откинувшись назад. Его уверенный и тихий голос будто перекрывал шумный гогот мужских басов позади нас.
- Кори, покажи Фрэнку то, за чем он сюда на самом деле пришёл.
Молчание, продлившееся не более пяти секунд, затем раздался звук отодвигаемого стула, и оба мужчины покинула наш столик.
- А теперь рассказывайте, - Натан пристально смотрел в лицо медленно выдохнувшего собеседника.
- На самом деле я не уверен в своих предположениях, - Брок покосился на кружку пива, стоявшую перед ним, - я не могу утверждать, что всё именно так, как я…как я думаю.
- Вам не нужно делать выводы, мистер Брок. Если вы обладаете какой-либо информацией, просто расскажите мне.
- Что если от этого зависит жизнь ещё одного мальчика?
Мужчина повернулся ко мне, и я прикусила язык, изо всех сил стараясь не коситься влево на Натана.
И ещё один выдох перед тем, как Брок заговорил:
- Я читал…давно читал, насколько я знаю, сейчас в прессе всё меньше новостей об очередных убийствах.
- Они продолжаются.
- Я…я так и думал. Так вот, я читал тогда ещё, что на месте…там, каждый раз он оставлял зеркало.
И вопросительный взгляд, на который я едва не кивнула, если бы не плавно опустившаяся на мою ногу ладонь Дарка. Приказ молчать. Беззвучный, но чувствительный, и тихое:
- Так и есть.
- Ещё там говорилось, что он рисовал эти ужасные слёзы на лицах детей. И я…вы знаете, я ношу сан. Точнее, носил сан, кажется, всю свою сознательную жизнь. Я искренне верил, да и сейчас продолжаю верить в Господа и его дела, в его свет, которым он одаряет каждого, - мельком заметила, как на лице Натана отразилась скука, которую он попытался прикрыть ладонью, - но важно не это. Важно то, что я думал…я был уверен в том, что смогу донести до каждого своего знания. Тот самый свет. Смогу предоставить каждому нуждающемуся возможность выйти под него, согреться в лучах этого света. Без принуждения, просто потому что это нужно самому человеку.
Он замолчал, откидываясь назад и складывая руки на животе, и я представила его в чёрном облачении и с крестом на шее. Увидела, насколько гармонично бы смотрелся он в сутане. Он словно именно для этого и предоставил эту паузу. Как возможность нарисовать нам в воображении цельную картинку. А затем Брок продолжил.
- Я ошибся. Я думал, что погружаю его в свет, думал, что помогаю ему перейти из вечной зимы и ночи, от которой он сбегал каждый раз ко мне, под слепящие лучи благостного солнца. Видит Бог, я старался. Не потому, что это была моя первейшая обязанность, а потому что я видел, насколько сильно нуждался он в этом. В избавлении от своих ужасных кошмаров.
Отец Энтони…я подумала, что паства, наверняка, называла этого мужчину именно так, если его слова правда, конечно же. Отец Энтони опустил голову, взирая на собственные пальцы.
- Но, как я сказал вам, я ошибся. Очень сильно. Все мои попытки, они разбивались о его тьму. О тот мрак, с которым он приходил на исповедь, и который я видел в нём. Этот мрак всегда просачивался снизу на мою сторону и был таким плотным, словно сотканным из каменных нитей. Я тогда думал, что ещё немного, возможно, ещё пару раз или же пару десятков его обращений ко мне, и весь мрак выйдет из него, испарится, оставив место для света Господня.
- Мистер Брок, я очень благодарен вам за эту искренность…но я мало понимаю, о ком сейчас вы говорите. Я мало понимаю, почему вы захотели рассказать об этом…человеке? именно мне и здесь? И почему вы в таком случае…ээээм…не при исполнении, так сказать?
И тут что-то изменилось. Взгляд Брока. Он стал спокойным. Исчезло мельтешение, какая-то суетливость в глазах. Он слегка склонил голову вбок, и заговорил, придав своему голосу максимально знакомый каждому, кто не раз посещал церковь, особый профессиональный тон священнослужителя.
- Тот человек, о котором я рассказываю вам. Это мальчик. Он мне рассказывал свои сны. Он приходил часто именно за этим. Он рисовал их мне словами. И я видел их по ту сторону материи, за которой раздавался его голос. Картинами. Кадрами.
Я опустила руку, потому что мне стало страшно. Мне стало жутко страшно от осознания, насколько близко, возможно, я подошла к бездне. Мне нужно было просто дотронуться, просто ощутить тепло человеческой кожи…его кожи. В противовес тому ледяному дыханию, что поднималось из этой бездны. Потому что меня начало трясти от холода. Я не могла понять, откуда он идет. Кто-то впустил этот морозный ветер, открыв двери? Но почему я тогда ощущала его покалывающие как лезвия прикосновения изнутри? Откуда-то изнутри меня самой. Сжала пальцы Натана и краем глаз поймала его удивленный поворот головы в мою сторону. Энтони не смотрел на нас, он словно снова изучал свои пальцы…или же что-то ужасное, судя по тому, как застыл его взор в одной точке.
- А потом вы увидели эти кадры вновь…так?
Голос словно и не мой вовсе. Хриплый такой. Наверное, именно такой должен быть у Томми, да, Дарк? В горле запершило от страха, когда Брок резко вскинул голову и кивнул.
- Именно. Я снова увидел часть их в газетах. Зеркало. Плачущий мальчик. И перерезанное горло. Море крови. Вы знаете, однажды он сказал, что слышит, как она капает. Чужая кровь капает в его снах. Он сказал «мелодично» … да, кажется, мелодично.
И даже попробовал мне напеть этот ритм.
Мужчина подался вперёд.
- Понимаете, он пытался напеть «мелодию» капающей крови.
- Кто он?
Это Дарк. И тоже хрипло, сильнее стискивая мои пальцы.
- Мальчик. Такой милый, такой хороший мальчик. Он сказал, что ему мешает шипение в голове. Ощущение тьмы. Он слышал её шёпот.
- Кого он убивал?
- Он никогда не называл его имени. Только описывал. И каждый раз это был один и тот же мальчик. Я узнавал его.
- Вы знали его?
- Из его описания. Каждый раз один и тот же мальчик. Он описывал его.
- Мистер Брок, - мужчина посмотрел на меня, и я вздрогнула, увидев вернувшуюся гримасу нетерпимой боли на его лице, - вы знали того, кого он убивал?
- Он не говорил, что убивал сам. Он говорил, что мальчик был мёртвый. Там было зеркало, в которое он…Анхель, заставлял смотреть этого мальчика. И были слёзы. Кровавые слёзы, стекавшие ручьями на пол вокруг его стула.
- Кого он вам рисовал? - зашипев, когда Дарк предостерегающе сильно сдавил мои пальцы, но говоривший, кажется, вовсе не замечал ничего…словно сам находился на исповеди. Впервые за многие годы, и теперь торопился скинуть с себя эту ношу, что пригибала его к земле.
- Тем…мертвым был он. Он словно смотрел на свою же смерть. И, - отец Энтони сглотнул, на мгновение зажмурившись, - и ему нравилось это. Он оживал в такие моменты, понимаете? Всегда серьёзный, всегда отрешённый, в дни, когда рассказывал мне про свои сны, он оживал, его голос, он сочился удовольствием.
- Вы понимаете, что вам придется дать нам все данные этого мальчика?
- И, возможно, дать показания в полиции?
Ох, если бы взглядом можно было убить, то я бы уже валялась с простреленной дырой в груди прямо у ног Дарка.
Но Брок лишь усмехнулся.
- Да, я готов к этому. Мальчик верно заметил, мистер Дарк, то, на что взрослые могут не обратить внимания.
- Просто сгораю от нетерпения узнать, что именно заметил мой внимательный мальчик.
- Мистер Брок отказался от сана. Иначе мы никогда не узнали бы тайну этой исповеди. Ведь так?
И вновь безмолвный кивок.
- Но почему именно сейчас? Почему не раньше?
- Очень тяжело взять и отказаться от дела всей своей жизни…от смысла своей жизни. От того, что делало тебя тем, кем ты являешься.
- Но вы сделали это. Спасибо, - шёпотом, глядя на слегка трясущуюся нижнюю губу бывшего священника.
- Я просто понял, что эта тьма…её не искоренить. Только уничтожить вместе с сосудом, в котором она хранится. Я не смогу спокойно выполнять свои обязанности и дальше, зная, что эта тварь продолжает пожирать невинные души. Я уже проиграл ей одну…его душу.
Не знаю, сколько времени мы молчали, в какой-то момент поняла, что холод отпустил, что тело начало расслабляться от поглаживающих касаний пальцев Дарка. Простых, успокаивающих, наполненных спасительным теплом.
- Вот, это всё, что я знаю про Анхеля, - Брок достал из внутреннего кармана куртки сложенный вчетверо лист бумаги и передал его Натану.
- Мистер Брок, - он повернулся ко мне, - почему вы решили рассказать всё это именно мистеру Дарку? Почему не сразу в полицию?
- Я приготовил точно такой же лист и для следователя, мальчик мой. А теперь позвольте мне откланяться. Внизу листа я оставил адрес гостиницы, в которой я остановился. Так что, я к вашим услугам, если что-то вдруг станет непонятным.
Он пожал руку мне и Натану, а затем вышел, не глядя по сторонам, погружённый в свои мысли.
- Ты знал?
- Знал что? – Натан пристально смотрел вслед священнику.
- Знал, с какой целью тебя вызвал Фрэнк?
- Если бы я хотя бы догадывался, маленькая моя, ты бы до сих пор сидела в катакомбах.
Он с шумом отхлебнул из кружки вонючее пойло и, поморщившись, выругался.
- Вашу ж маааать…Что если у нас появился след, госпожа следователь?
- Пока только возможность выйти на него. Если мы решим поверить этому мужчине.
Глава 18. Ева. Натан. Томпсон
- Мы не можем вот так безоговорочно верить первому встречному, который заявляет, что знает Живописца.
Натан откинул голову назад, так, что она свисала со спинки стула, на котором он качался, отталкиваясь носками ботинок.
- Брось, Ева. Ты же поверила ему сама. Точнее, хочешь поверить, ведь так? Тогда почему?
- Потому что он вообще первый, кто говорит подобное. Чёрт…я не знаю…
И потому что это хоть какая-то зацепка. Пусть иллюзорная, но всё же. Устало опустилась на край дивана, казалось, к ногам были привязаны неподъёмные гири. Я на самом деле жутко устала, чувствовала себя опустошённой. Словно кто-то выпил одним глотком всю энергию из меня, все рациональные мысли и слова. Такой оставил меня бывший священник в том злачном баре. С кучей мыслей, бившихся друг об друга, подобно птицам, запертым в клетке. Они налетали одна на другую, отчаянно размахивая крыльями, с громкими неконтролируемыми криками, от которых начинала болеть голова. И ни одной внятной. Ни одной достойной внимания, дававшей надежды на прекращение этой проклятой пульсации боли в висках.
- И ещё потому, что теперь мы можем начать действовать. Ублюдок убил своего приёмного отца. Энтони указывает, что в семье мальчика не обижали.
Натан склонил голову над бумажкой, переданной священником. Он то крутил её в руках, то расправлял уже не менее четверти часа, то выписывал что-то в свою толстую кожаную тетрадь, то просто зачитывал вслух информацию с неё.
- Дети не убивают просто так своих родителей, даже приёмных.
Вздёрнул бровь, посмотрев на меня.
- Как много ты видела сирот, Ева Арнольд? Как часто ты встречала их в своём красочном, надушенном, благоухающем самыми прелестными ароматами мирке богатенькой наследницы сенатора?
- Думаю, гораздо меньше, чем ты, король этих самых сирот, - недовольно морщится, а мне нравится смотреть, как сужаются от раздражения его глаза, - но даже я знаю, что такое нелюбовь родителей. И как она может выглядеть для общества, и какой быть для самого ребёнка.
Потому что даже на самых ярких картинах, если поскрести первый слой краски и приглядеться, то можно обнаружить ужасающие чёрные дыры, скрупулёзно замаскированные художником.
- Анхель Аткинсон. Смотри, он даже указал школу, в которой тот учился до своего отъезда.
- Вот именно, но не сказал нам настоящую фамилию мальчика.
- Он мог её не знать, - Натан пожал плечами, поднимая голову, - тайна усыновления и все дела.
- Знаю…но он настолько хорошо подготовился. Он не в один день решил прийти к тебе и рассказать об этом Анхеле…Господи…Анхель.
- Так этот ублюдок называл мальчиков.
Натан перевернул листок. Там было описание внешности ребёнка.
- Под него подходят сотни мальчишек в нашем городе.
- Сотни выросших мальчишек, - я вытянула ноги, рассматривая неровно подогнутые штанины.
- По крайней мере, мы можем установить его примерный возраст.
- Если только вся эта история – не обыкновенная ложь.
- Ты же знаешь, что её легко проверить. Пробить даже по документам Анхеля Аткинсона и проследить по ним же всю его подноготную вплоть до биологических родителей. Смысл ему врать нам?
- Я не знаю…Дьявол, я на самом деле ничего не знаю, но я…я чувствую, что здесь что-то не то. Что если он хочет сбить нас? Повести по неверному направлению?
- Можно подумать, у нас было верное.
- Дарк!
- Я просто напомнил.
- Слишком складно он всё рассказывал. Ты не понимаешь? Эти детали…они словно подобраны под наше дело. Они идеально выверены, продуманы. Почему он появился именно сейчас? Почему именно с тобой?
- Тебе ведь это не даёт покоя?
Натан медленно улыбнулся и встал со своего стула, чтобы подойти ко мне.
- То, что он доверился мне, а не вам?
- Кому нам, Дарк? - я усмехнулась, впиваясь пальцами в край дивана, когда Натан опустился на корточки передо мной.
Мы сидели у него дома, кажется, больше получаса, и нет, я не сделала ни одной попытки сбежать от него. Ни в тот момент, когда он вёл меня по грязным улицам города, придерживая под локоть. Вёл молча, изредка отвечая на приветствия горожан. Ни в тот момент, когда перед нами остановился чёрный кадиллак, ни в тот, когда мы выходили возле его дома, расположенного недалеко от катакомб.
«- Как часто твоя детвора видит подобные автомобили здесь?
- В смысле?
- Даже на улицах города нечасто увидишь эту модель. Но либо твои «подданные» совершенно не интересуются машинами, либо же видят её тут слишком часто. А ведь их тут немало должно было спрятаться. Я помню прошлый раз.
Тогда он ухмыльнулся краем губ, снова аккуратно, но крепко хватая меня за локоть и подталкивая к тропинке, что вела к небольшому домику.
- Разве это имеет значение для тебя?
-Учитывая, куда ты меня ведёшь – несомненно. Это машина твоего брата, судя по всему…или всё же Дэй выделяет тебе приличные средства на транспорт?
И успеть заметить, как заходили желваки на точёных смуглых скулах. Мне нравится его дразнить. Нет, мне нравится напоминать ему, кто он такой. Нравится смотреть, как загораются злостью его глаза, и в них появляется желание убить меня. Мне нравится думать, что я способна доставить ему хотя бы таким образом неудобства. Не боль, нет. Этот монстр в обличье человека навряд ли вообще способен испытывать её. Но меня поддерживает понимание того, что я всё ещё могу кусаться. Пусть эти укусы нипочём его броне…они позволяют не сломаться окончательно мне самой. Особенно от мысли о том, куда он ведёт меня. О том, что если только он захочет, если посчитает нужным, то может убить меня на глазах десятков людей, наверняка, исподтишка следивших сейчас за нами. Избить, изнасиловать, протащить за волосы по снежной дороге в свой дом и убить там…не имеет значения. Выбор только за ним. Ни один из них не дёрнется на помощь. Стая искалеченных жизнью диких зверей, поджимающих хвосты перед самым сильным своим сородичем. А я …я для них всех была лишь его добычей сейчас».
Да, я не сделала ни единой попытки, так как понимала, что ни одна из них не увенчалась бы успехом. Сбежать от короля бездомных на улицах, переполненных преступниками разных мастей? Или же в машине с личным водителем, который напоминал, скорее, восковую фигуру с руками, приклеенными к рулю, и полным благоговения и суеверного страха взглядом на своего господина?
- О ком ты говоришь «вы»? О полиции? Какое сейчас я имею отношение к ней? Меня больше вообще нет «там». Меня нигде больше нет. У тебя получилось. Ты стёр меня для всего мира.
И для себя самой. А единственная попытка удержаться в реальности, не позволить исчезнуть себе окончательно – это…Живописец. Кем бы он ни был. Единственная возможность не сдохнуть от безысходности здесь. Мой самый страшный кошмар, неожиданно ставший спасательным кругом, не дающим свихнуться от бессильной ярости и ненависти к своему похитителю.
Он хмурится, молчит, разглядывая без слов, внимательно. Словно видит впервые. Ах да…я ведь сейчас, можно сказать, «в гриме». Ему, видимо, он перестал нравиться. Натан протягивает руку, чтобы дотронуться, но я отворачиваюсь, и тогда он резким движением скидывает с моей головы кепку.
- Ты есть. И ты здесь. Ты там, где должна быть, там, где решаю я.
Он снова протягивает руку, но я поднимаюсь на ноги, огибая его и подходя к окну.
- Я не вижу смысла говорить об этом. Мне интереснее, почему ты организовал это всё? – провела рукой в воздухе вдоль тела, -К чему весь этот маскарад? Надоела обстановка подземелья? Решил сменить декорации?
Он смотрит на меня, слегка прищурившись, всё ещё сидя на корточках и вполоборота ко мне. Поднимается, его пальцы сцеплены в замок спереди. Он будто изучает меня заново. Так, как наблюдал за мной в первые наши встречи. Только тогда его свобода зависела от моего решения.
- Можно сказать и так. Я думал, ты оценишь ход моих мыслей, Ева. Здесь всё же гораздо уютнее, чем внизу. Но если ты захочешь, я в любой момент верну тебя обратно. Стоит только попросить.
- Вот как… с каких пор это стало зависеть от моего желания, Дарк? И как далеко я могу зайти в своих просьбах?
Улыбнулся, в глазах появилось нечто, похожее на веселье.
- Моя умная девочка, - вновь подходит настолько близко, что между нами остаётся расстояние не более нескольких сантиметров, - Смотря, чего тебе хочется…в разумных пределах, безусловно. Ты же понимаешь, что отсюда я тебя не выпущу.
- Воткнуть тебе нож в сердце, - вскинула голову и встретилась с его серьёзным взглядом, потяжелевшим вмиг сквозь чёрные подрагивающие ресницы, - и я тебе клянусь именем своего отца, что после этого не сделаю и шага отсюда. Только чтобы навестить твою могилу.
- Чтобы оплакивать меня, Ева Арнольд?
- Чтобы танцевать на ней при каждом посещении. Какие танцы ты предпочитаешь, Натан Дарк?
- Сучка, - зло, сквозь зубы, резко притянув к себе за локоть, - сейчас увидишь, - и в следующее мгновение впился в мои губы жестоким поцелуем.
***
Она не заводила меня, нет. Это не имело ничего общего со звуком мотора, который разгоняется так, что закладывает уши. Неа. Ничего подобного. С этой женщиной несколько секунд для разгона – небывалая роскошь. Она зажигала моментально. Просто фьють – и всё внутри полыхает огнём. Никакого бензина. Одно слово, два…один взгляд. Много. Даже это слишком долго. То, что делает она, – это щелчок. Короткий щелчок, от которого вспыхивают мозги, от которого горят в адском пламени кости и сгорает дотла кожа, оставляя единственное желание – унять эту дикую боль. Любым способом. Унять. Ею. Потому что больше ни хрена не поможет. Я проверял. Проверял слишком часто и теперь я это знал точно. Он зависимости ею не было ни единого лекарства. Только потребность снова и снова получать свою дозу Евы Арнольд. И чем дальше, тем больше она должна быть.
Смотрел на неё в этом смешном костюме, делавшем её невероятно хрупкой, и чувствовал, как закипает в венах кровь, как пенится она жгучим, сводящим с ума желанием сорвать все эти тряпки с её тела и вновь овладеть этой женщиной. Спрашивает что-то, а у меня от взгляда на её губы пухлые скулы сводит, и кажется, начинает сводить даже кости от необходимости снова оказаться в ней. Как качественный наркотик, она не отпускает. Сколько времени прошло с моей первой и одновременно последней принятой дозы её? А меня уже трясёт от дикого возбуждения, когда обходит меня, и носа касается тонкий аромат её тела. Его невозможно стереть ничем, даже там, в подземелье, он был настолько сильным, настолько стойким, что заполнял собой всё пространство, подавляя вонь сырости и камня. А здесь, в моей комнате он кружил голову, он заставлял учащённо биться сердце, застилая глаза картинками. Грязными картинками с ней в главной роли. И чем сильнее колет она словами, тем грязнее, тем развратнее кадры в моей голове.
И когда её губами завладел, почувствовал, как крышу окончательно снесло. Вот же дрянь…ни хрена секс с ней не успокоил, не убил этот чёртов интерес, это проклятое безумие её мягким податливым и в то же время упругим телом. Неееет...теперь воспоминания об этом постоянно бились в черепе одним-единственным требованием: брать снова и снова.
Прижимать Еву к себе все сильнее, настолько, чтобы ощущать, как бьётся её сердце, кажется, уже в мою грудь, и меня ведёт…меня пьянит эта власть над её телом. Когда обворожительная маленькая ведьма с горящими синими глазами пытается отбиться, пытается увернуться, вонзаясь в мою шею ногтями, а сама стонет. Маааать её, стонет, то подставляя свои губы моим, то вгрызаясь зубами в мой язык. Позволяю ей отстраниться, чтобы увидеть, как сверкнули злостью потемневшие омуты глаз…как обожгли они синим огнём, полоснувшим прямо по нервам.
- Не смей…
И это как удар хлыста. Чёрт подери, мне было с чем сравнить, и её приказ похож именно на него. Хлёсткий, быстрый, болезненный. Потому что она никогда не просит. Потому что никогда не уступает. И с ней невозможно по-другому. Только противостояние, только битва не на жизнь, а на смерть. И да, это всё ещё бесит. Это всё ещё выводит из себя. Смотреть в ее лицо и видеть, как искажаются его черты той самой жаждой борьбы, сопротивления, несмотря на то, что она понимает, она, мать её, знает, что проиграет.
- Ну тебе же интересно, какие танцы я предпочитаю, Ева? – зарываясь пальцами в её волосы, чтобы снять одну за другой шпильки, чувствуя, как всё больнее вонзаются её ногти в кожу, вспарывая до самого мяса, а я не в силах отвести взгляда от её глаз, когда в них лихорадочно мечется голубое пламя. Тяжело дышит приоткрытым ртом, и меня прошибает от мысли, что её тоже колотит. Её так же бьёт разрядами возбуждения, я чувствую острые соски, касающиеся моей груди…чувствую их сквозь ткань одежды.
- Неееет, - облизывает кончиком языка нижнюю губу, стремительно, быстро, но мне хватает и этого, чтобы выругаться и снова наброситься на нее с поцелуем, снова сминать мягкие губы, исследуя языком её рот. И эта сучка…эта стерва всё сильнее заводит, так греховно выстанывая в моим губы, сплетая язычок с моим в самой настоящей пляске безумия и жажды, и я уверен, она сама не осознает, насколько плотно прижимается ко мне. Пока эта сучка не вдирается зубами в мой язык сильным укусом, так что темнеет перед глазами и наступает отрезвление, короткой молнией остро бьёт прямо в мозг.
- Дряяянь, - резко отстранившись и так же резко схватив за тяжёлые упавшие на плечи локоны, намотал их на ладонь и оттянул в сторону, чтобы открыть доступ к её горлу. Пока Ева бьётся пойманной птицей в моих объятиях, пытаясь вырваться и невольно заставляя всё сильнее стискивать челюсти от ещё большей похоти. Потому что потирается о мою грудь своей, о напряжённый ноющий член своим животом.
- Тебе нравится сила, девочка?
Прикусывая шею, и сильнее впиваясь пальцами в её спину.
- Тебе нравится быть побеждённой каждый раз?
Сатанея от того, как она вздрагивает, как судорожно сглатывает, когда я касаюсь зубами её кожи. Как вздыхает лихорадочно, хватая короткими глотками горячий наэлектризованный воздух.
Всего один быстрый взор на её лицо, чтобы увидеть, как скривились влажные губы в полуулыбке…в своеобразной насмешке, и уже одно это полосует на части нервы, вызывая едкое желание стереть эту ухмылку с её рта. Любым способом.
- А разве по-другому ты получишь то, что так хочешь, Натан?
Посмотрела на меня и вновь усмехнулась.
- Ты не понимаешь, - я всё же улыбнулся, чувствуя, правда, большую потребность влепить ей оплеуху за эти слова…потому что, да, задела. Потому что она мастерски умеет это делать. Неприятно так задеть, в очередной раз намекая на своё превосходство…или на неуступчивость. Впрочем, теперь это не имело значения, - ты до сих пор не понимаешь, что мне плевать, как? Я просто беру то, что хочу, - отворачивая её лицом к окну, подтолкнув, пока она не упёрлась руками о подоконник, выгибая назад голову, потому что я удерживаю её волосы рукой, натягивая их на себя. Пристраиваясь вплотную к её бёдрам так, чтобы не имела возможности отстраниться – только извиваться, тщетно сопротивляясь и шепча тихие проклятья.
Запуская ладонь под рубашку и впиваясь губами в шею, стервенея от аромата её волос и кожи, сжал упругую грудь и сцепил челюсти, когда Ева зашипела и тут же дёрнулась в сторону.
- Я беру то, что принадлежит мне, - цепляя зубами мочку уха и глядя на отражение в окне, в котором она закрывает глаза, кусая губы.
***
Часы громко пробили восемь вечера, и Люк удручённо отметил про себя, что сейчас его жена, наверняка, накрывает ужин в их небольшой столовой, потеряв надежду, что муж успеет к нему. В животе заурчало от голода и от мысли о хорошем таком стейке с потрясающими травами, который так феерично готовила Мэг. Он недовольно мерил шагами шикарную гостиную Дэя и думал о том, что неплохо было бы начистить мерзавцу рожу, когда тот соизволит явиться домой. Сколько времени прошло с тех пор, когда древний старик, назвавшийся управляющим этого дома, сообщил, что отправил гонца с письмом к своему господину? Чёрт его знает. Не менее часа, наверное. И до сих пор ублюдок не соизволил явиться. Эта дряхлая рухлядь напрочь отказался назвать местонахождение братца Дарка под предлогом того, что не знал его. Ага, а курьера он отправил, конечно, на деревню дедушке.
Вошла молоденькая горничная со светлыми волосами, убранными в пучок, и посмотрев украдкой на Люка большими зелёными глазами, молча положила на низенький деревянный столик поднос с чаем и сладостями. Так же молча шмыгнула за дверь, демонстрируя Люку длинные стройные ножки и аккуратную задницу, обтянутую тёмно-синей юбкой. Красивая, да. Видимо, Дэй лично подбирал свой персонал. Люк усмехнулся при мысли о том, что навряд ли эта сексуальная девчонка могла быть отобрана стариной Джонсоном.
Он сел на диван, потянулся к фарфоровой чашке, от которой исходил умопомрачительный аромат, параллельно прокручивая в голове свою поездку в катакомбы.
Те двое говорили о том, что видели Еву в компании именно Дэя, чему Люк, откровенно говоря, не очень-то и поверил. Почему? Хотя бы потому что они утверждали, что видели её в его обществе в катакомбах. Не в этом роскошном особняке, в который, насколько Люк знал, тот переехал недавно, и в который уже приходил её отец с проверкой. Да, сенатор организовал не совсем законным образом обыск в доме братца Дарка, ссылаясь на полученный таким же путём ордер на его проведение. Как и полагалось, никаких следов Евы в этом доме не было обнаружено. Зато было получено клятвенное обещание от самого Дэя сообщить о произошедшем «куда следует». Люку было плевать. Он мало верил в причастность непосредственно Дэя к исчезновению Евы. Почему? Потому что не видел мотива для этого у него. Зачем богатому наследнику строительного бизнеса ввязываться в криминал? Переезд из столицы в их городишко? Почему бы и нет, учитывая, что здесь жил его прямой родственник. Правда вот, та история с Эрлом слегка спутывала карты Томпсону. Особенно когда он в какой-то момент заметил парнишку в этом доме. Да, того самого мальчишку, который приходил к нему с Арленсом…он переминался с ноги на ногу возле столовой, мимо которой прошёл Люк. Первым желанием было подозвать к себе пацана и спросить, какого дьявола он тут делает. Что он и сделал, проигнорировав неодобрительный взгляд Джонсона.
«- Ты что тут делаешь?
Очень тихо, сквозь зубы, глядя, как смущённо парень опустил голову, водя носком туфли по зеркальному полу.
- Я решил…я устроился на работу к мистеру Дэю.
- Какого дьявола? Мы же разговаривали с тобой об этом.
- Он…он предложил очень хороший контракт, - Эрл ещё ниже пригнул голову.
- Ты понимаешь, что ты рискуешь, дурень? – Люк склонился к нему, - Когда он встречался с тобой снова?
- Сегодня. Сегодня он мне предложил хорошую работу, - мальчишка вскинул голову и посмотрел прям на мужчину, - мистер Дарк сказал, что ему можно доверять…»
Отлично, у Томпсона появилась ещё одна тема для разговора с обоими братьями.
Но до этой встречи с пацаном и сразу после встречи с карманниками у него была ещё встреча. Катакомбы и старуха, казавшаяся ещё древнее Джонсона. Хотя чёрт их разберёт этих нищих. Люк пригубил из чашки чай, вспоминая, как вздёрнула подбородок старуха Рози, показывая ему катакомбы. Как вела его по извилистым узким дорожкам, вытоптанным под землёй. Вела молча, не собираясь отвечать ни на один вопрос следователя. Только однажды среагировав на его замечание о том, что ему ничего не стоит упечь её за решётку хотя бы на пару-тройку суток за вредность. Она тогда улыбнулась…ну он предположил, что улыбнулась, потому что нижняя половина её лица, та, что была изуродована шрамом, была прикрыта платком, из-за которого донеслось глухое: «пожалуйста, мистер полицейский, там мне, по крайней мере дадут бесплатно поесть».
Естественно, в катакомбах он не обнаружил следов присутствия Евы. Вообще следов присутствия здоровых взрослых людей. Парочка детей-инвалидов, сидевших на грязном тряпье в разных отсеках и провожавших его хмурыми взорами не в счёт.
Но ведь не стали бы те ублюдки лгать ему, глядя в глаза? Испугались бы. Если только не были присланы для отвлечения внимания. Люк отбросил эту идею. Всё же он тонко чувствовал людей. Так ему, по крайней мере, хотелось думать. На той встрече не было ни бегающих глаз, ни сомнений, ни других признаков лжи. Парни явно видели Еву, причём видели, как её сажали в машину, выезжавшую из гаража Дэя…и Люк успел пробить по номерам, что она принадлежала как раз состоятельному братцу.
Дьявол, что замыслили эти двое, и зачем им Арнольд? А ещё зачем этим двоим нищий сирота в этом доме?
Люк отставил чашку в сторону, когда дверь в гостиную открылась, и вошёл тот, кто ответит на все вопросы. Нахмурившийся, со слегка влажными прилизанными назад волосами Дэй смерил гостя недовольным взглядом и явно раздражённо поздоровался.
Глава 19. Томпсон. Живописец. Томпсон
Я забралась на стул и смотрела через решетку на разбушевавшуюся стихию. Шторм набирал обороты, и брызги воды вылетали из-за дамбы, рассыпались в воздухе вспенившимися снопами воды, черные тучи низко нависли над морем и, казалось, сливались с ним всклокоченными, пронизанными венами молний облаками. Примерно то же самое происходило внутри меня, словно ураган, разбушевавшийся снаружи, отражал мой внутренний апокалипсис. У меня до сих пор дрожали руки, и я почти двое суток не спала – перед глазами стояло лицо несчастного мальчика, который был виновен лишь в том, что решился спасти меня…Я убила человека. Думала ли я об этом? Думала…только Саша превратил его в подобие этого самого человека, и то, что я сделала, было гуманно. Но я раз за разом слышала этот чавкающий звук входящего в плоть лезвия и расширенные застывшие глаза мальчика.
Нет, Саша, это не я убила его…это ты убил его, это твоя жажда мести, это взращённое в тебе жуткое чудовище убило его. Твоя ревность и больная страсть. Ты можешь сколько угодно отрицать её, но я знаю, что ты чувствуешь. Только не знаю, хочу ли я её…я была бы счастлива, если бы всеё случилось иначе. Но да! Сходи с ума! Страдай! Только других в наш ад не вмешивай.
Сейчас я ненавидела свою мать еще сильнее, чем всегда. Я ненавидела ее так люто, что могла бы убить собственноручно. То, что она сделала с ним, было чудовищно по своему масштабу, то, во что она его превратила и что вырастила внутри мальчика, который был всего лишь ребёнком…Я часто задавала себе вопрос, откуда он? Откуда мать привезла этого ребенка. Она держала все в строжайшей тайне. Нигде не было сказано о происхождении Саши и о его родителях. Но ведь они были…и, может, они все еще живы.
Это не просто преступление, это сродни тем ужасам, которые творили нацисты. Я смотрела на Сашу, на чудовище, в которое он превратился, и содрогалась от ужаса и жалости. Я даже представить себе не могла, что происходит внутри него. Там ведь нет души больше, нет сердца, там тьма, жуткая, липкая чернота без единого просвета. Жестокость, не знающая границ и жалости, он страшнее и кровожаднее своих палачей, но все же ему не сравниться с Ярославской (я уже давно не называла ее матерью), потому что он не желал себе такого, потому что у него не было выбора изначально. А она выбрала выращивать смерть и создавать таких, как он. Мне жутко, что во мне течет кровь такого монстра. Может, это и правильно, что у меня никогда не будет детей. Говорят, гены передаются через поколение или два. Таких, как Ярославская, надо стерилизовать.
Взгляд застыл на дергающейся панели дамбы. Сколько ей лет? Что это вообще за остров такой, и у какого дьявола Саша его выкупил? Это место снаружи мертвое и похоже на склеп. Мне кажется, здесь совершенно нет жизни и не было очень много лет. Наверное, какой-то военный объект или убежище маньяка-психопата. Волны становились все злее и выше, они обрушивались изо всех сил на дамбу…Мощные, страшные, как сама судьба, дождь вместе с песком бился в окно и почти скрывал от меня обзор побережья. Но я все равно не могла оторвать взгляд от этого сумасшествия, пока вдруг мои глаза не расширились от ужаса: одна из волн пробила дыру в дамбе, за ней ударила другая, вымывая камни, и вода хлынула по песку в мою сторону. Я хотела закричать. Громко, оглушительно громко заорать и биться в камеры, но потом передумала. Я смотрела, как рушатся стены дамбы по бокам, как смешивается крошево с водой и мощный поток выливается на берег. Наверняка, сейчас все снаружи. Никто не будет сидеть перед камерами в тот момент, когда берег заливает водой. Наверное, начали эвакуацию людей или что там положено начинать. За мной никто не приходил…а может быть, никто не знает? Сейчас ночь, а вечером, я слышала, сверху доносилась музыка. Я уже заметила, что, если Хозяина не было на острове, его подчиненные устраивали здесь пиршество плоти. И сейчас, когда рассвет едва наступил, они могли отсыпаться после вчерашнего. Вот почему здесь настолько тихо.
Сердце забилось быстрее. Оно забилось еще до того, как разум принял решение. Там, в пыточной, когда я упала на пол, содрогаясь в истерике, я нашла ключи. Мальчик обронил их, а его палачу было не до этого, он наслаждался кровавой расправой. Я тогда взяла их, сунула за пазуху. Саша не заметил, он был перевозбужден, он, как дикое животное, втягивал запах крови, и ему было не до таких мелочей.
А сейчас, когда стихия готовилась поглотить все подвальные этажи этого проклятого замка, или что это за чудовищное сооружение, так похожее на средневековые тюрьмы. У меня есть шанс бежать. Вода затопит здесь все, в том числе и камеры наблюдения… а может быть, и первые этажи. Если об этом не позаботились заранее. Они ведь могут решить, что я мертва. Если план замка внутри на этом ярусе точь-в-точь повторяет лабораторию моей матери и клинику, я выйду отсюда с закрытыми глазами. Можно спрятаться в любом подсобном помещении, или найти убежище на острове и переждать, пока закончит бушевать стихия. А потом попытаться выбраться на судне, которое завозит на остров продовольствие. Я видела одно такое из своего окошка. Если все решат, что я утонула, меня не будут искать. И тут же кольнуло прямо в мозгу – еще как будут. Он лично каждую развалину своими руками разгребать станет, чтобы убедиться. Но на это уйдет время.
Я решительно открыла клетку и осмотрелась по сторонам, потом обернулась назад и вздрогнула – вода начала затекать через щели в окошке. От одной мысли, что она может подняться выше моих колен, стало страшно. С того раза, как я едва не утонула, я смертельно боялась воды. Несколько секунд я смотрела, как увлажняются стены и собирается лужа на полу. К черту. Это мой шанс, и либо я выберусь отсюда, либо сдохну. Что в принципе одно и то же. Какая разница, если Саши больше нет. Вместо него я вижу лишь зверя, потерявшего человеческий облик, и мне до него не достучаться… а еще страшно, скольких он убьет за это время.
Тяжело дыша, всмотрелась в пустой коридор. Снова обернулась на клетку, и глаза невольно расширились – вода стекала по стенам со скоростью света. Опустила взгляд и попятилась назад, лужи разбегались по кафельному полу. Развернулась, приподнимая подол платья, точно такого же, как у меня было когда-то. Да, не важно, что я была в клетке, меня одевали каждый день в новый наряд, думаю мой палач любил смотреть на меня именно в такой одежде, он сам же ее и выбирал. Если мне не изменяет память, то именно вот этот этаж повторяет подвальное помещение клиники. Значит, если повернуть налево, там будет дверь с лестницей на первый этаж, и я буду молить Бога, чтобы там не оказалось охраны.
Я не ошиблась, дверь оказалась именно там, где я думала, и за ней лестничный пролет. А на двери круглый диск, чтобы герметизировать нижний этаж. Я крутанула его изо всех сил. На какое-то время это сдержит воду, а я успею найти выход из этой ловушки.
Я уже хотела взбежать по лестнице, как вдруг услышала то, чего здесь быть совершенно не могло. Детский голос. Плач. Какой-то ребёнок плакал внизу. Я тряхнула головой и прижала пальцы к вискам. Нееет, о Боже нет, только не сейчас! Не надо! Не сегодня. Приходи потом, маленькая…потом, пожалуйста. Я давила на виски, терла их, повторяя про себя:
«Тебя нет…ты мне кажешься. Ты умерла, моя девочка, нету тебя…нетуууу. Пожалуйста, не надо сегодня…я прошу тебя».
Но плач не смолкал. Он доносился с подвального этажа, только с другой стороны, где были подсобки охраны.
- Спаситеее…
Я посмотрела наверх и снова на дверь. Мне это кажется. Там не может быть ребенка. Ему нечего здесь делать.
- Папочкааа…я не могу выйти, дверь не открывается, папаааа.
Тяжело дыша, закрыла глаза, напрягаясь всем тело, пытаясь избавиться от наваждения, но потом не выдержала, повернула диск и толкнула дверь обратно. Вода тут же хлынула на лестницу, ее набежало уже выше чем по щиколотку. Содрогнувшись от панического страха, я постаралась успокоиться и шагнуть обратно в коридор. Вверху замигали красные лампочки и сработала сирена. Она заверещала неожиданно, заставив меня вскрикнуть. Теперь громкий вой заглушал голос ребенка. Я слышала только обрывки плача.
Хорошо…если я сошла с ума, значит, это моя могила, и я здесь умру, значит, моя девочка этого хочет и зовет меня. Я пошла на звук, содрогаясь от холода, удерживая одной рукой мокрый подол платья, а другой придерживаясь за стену, чтоб не поскользнуться. Свет периодически выключался, трещал и снова включался. Я дошла до еще одной двери. Хотела дернуть ручку, но дверь оказалась закрытой, я подергала ее еще раз и шумно выдохнула, к стеклу прижались детские ладошки, а затем я увидела девочку. Она с ужасом смотрела на меня…такая красивая, с кудрявыми волосами. Наверное, моя девочка сейчас была бы точно такой же, только чуть постарше. Я опустилась на корточки, чувствуя, как слезы текут по щекам, провела обеими руками по стеклу. Если я схожу с ума, почему мое безумие настолько реально.
- Спаситеее, - голос ребёнка заставил тряхнуть головой и всмотреться в силуэт за стеклом, - дверь закрыта. Я папу искала…
Я продолжала плакать…но уже поняла, что это не безумие. Это тот ребёнок…та девочка. ЕГО дочь. Встала с корточек и попятилась назад, глядя на ребенка, чувствуя, как сердце колотится в груди, а вода прибывает все больше и больше, достает мне почти до колен, я вижу, как она плещется там за стеклом. Я ударила по нему руками, но раздался лишь глухой звук. Что это…это дежавю? Еще одно испытание на прочность, только теперь по-настоящему? Там, за стеклом чужой ребенок, и, скорей всего, никто не знает, что она здесь…разве это не расплата за смерть моей малышки? Жизнь его дочери. И тут же отрицательно качаю головой. Нееет! Дети не должны умирать, только потому что их родители такие звери. У детей должен быть шанс стать другими. Я не Бог…я всего лишь мать, потерявшая своего ребенка, и я не позволю этой девочке погибнуть.
- Сейчас, маленькая, сейчас.
Черт! Как мне ее вытащить оттуда? Как? Где взять ключи?
Бросилась обратно в сторону лестницы. Здесь должно быть хоть что-то. Хоть какая-то палка, не знаю, что-нибудь. Добежала обратно до своей клетки и снова к двери, дернула ее на себя. Снова погас свет, и крик девочки зазвенел в ушах. Сейчас, моя хорошая…сейчас. Преодолела один лестничный пролет и увидела за стеклом огнетушитель. Разбила щиток, схватила огнетушитель и топорик, побежала обратно. Несколько раз упала прямо в воду, которая поднялась намного выше колен, а девочке доставала выше пояса.
Ударила огнетушителем по стеклу, но оно не поддалось, пошла всего лишь маленькая трещина. Ударила снова и снова. Где-то сзади раздался треск, и я увидела, как разбухают и дергаются двери, наверное, под напором воды.
Девочка за стеклянной дверью плачет и стучит ладошками.
- Сейчас… я стараюсь, мама что-то придумает – бессвязно, скорее, себе, чем ей, - я придумаю.
Бью и бью по стеклу с дикими криками, рыданиями. Ничего не получается. О Боже, что ж это за ад такой нескончаемый? Ударила снова, хрустнул палец, сломала, и черт с ним. Обессиленно осмотрелась по сторонам, замахала руками перед глазками камер вверху.
- Не уходиии.
- Что ты, я не уйду. Никуда не уйду. - опустилась на колени и начала дергать ручку,- Не уйду.
Выдернула шпильку из своих волос, сунула в замок и сломала ее там. Закричала от отчаянного бессилия. Снова схватилась за огнетушитель и начала бить что есть силы, беспрерывно, с истерическим криком. И глаза расширяются по мере того, как вода поднимается ей до плеч, все выше и выше.
Позади раздался сильный треск, и я поняла, что сейчас здесь все затопит. Ударила еще раз, и трещина вдруг разошлась тонкой паутинкой, а потом стекло разлетелось вдребезги. Я схватила девочку на руки и побежала обратно к лестнице, поднимая ребенка выше, чтоб ее ножки не опускались в воду. Спотыкаясь, не чувствуя от холода своих ног. Толкнула изо всех сил дверь плечом, выскочила на ступеньки и тут же замерла: на меня наставили автоматы охранники, я прижала девочку сильнее к себе, а она обняла меня за шею и спрятала лицо на плече, дрожа всем телом.
- Немедленно поставьте ребенка на пол и поднимите руки.
Я отрицательно покачала головой, глядя на эти одинаковые лица. На них пропали все черты. Они мне казались сплошными белыми масками, жуткими до ломоты в костях. У меня опять хотят забрать мою девочку, когда я нашла ее. Не отдам.
Не знаю, как они меня схватили, я кричала и держала ребенка до последнего, не отдавая им.
- Не трогайте…это моя девочка…моя. Уберите свои лапы.
- Она же чокнутая, давайте, отбирайте ребенка. Не то нам за него головы открутят.
- За нее тоже.
Когда малышку все же выдрали из моих рук, я пошатнулась, обводя их всех затуманенным взглядом и чувствуя, как темнеет перед глазами, как расплываются круги и как больно сжимается сердце
- Это моя…моя девочка…
И провалилась в черную бездну, или это вода все же накрыла меня с головой.
Глава 20. Ева. Натан
«- Я не могу, - его горячее дыхание касается моего затылка, щекочет его, вызывает ответную дрожь на этот эфемерный контакт, - не могу и не хочу.
Натан всё ещё во мне, и я всё ещё стою, упираясь ладонями в стёкла окна его дома. Всё ещё подрагивая от оргазма, и его слова всё ещё сквозь плотную пелену доносятся до моего слегка помутнённого сознания. Склонила голову, прижимаясь лбом к окну, и тут же выдохнула, когда горячие влажные губы пробежались по моей шее.
- Ты понимаешь, чем тебе это грозит…и не можешь не бояться этого.
Как же чертовски тяжело говорить, когда он стискивает ладонями мою грудь под задранной рубахой, когда щипает соски и прикусывает мочку уха, словно ему мало…словно ему катастрофически мало только что полученного наслаждения.
- Я ничего не боюсь, Ева. Но пути назад нет.
И он прав. Её на самом деле нет. Этой дороги назад. Она заросла за недели моего заточения, за то насилие, что он совершил и совершает сейчас, даже если моё тело сейчас трепетало в ответ на каждое его действие. Глупое, идиотское тело, которому наплевать на доводы рассудка, на гордость и унижение. Оно просто отдаётся самым простым, единственно понятным для себя инстинктам, как не отдавалось никому до него.
- Или ты, или я?
Усмехнулась, ощутив холодок, пробежавший по спине, его тело напряглось, и Натан вышел из меня, развернул лицом к себе и долго всматривался в моё лицо. Очень долго и внимательно.
- Я выбрал другое. Я выбрал и тебя, и себя. Зачем тебе слова, если ты всё понимаешь?
- Потому что ты сделал выбор за меня тоже.
Кивнул.
- Ты бы не согласилась никогда. Скольким людям ты рассказала об угрозах?
- Какая разница?
- Отцу? Неееет, ты знаешь, что он приложил бы всю свою власть, но вытянул тебя из нашего болота. Кому? Начальнику отдела? Может, полицейским? Или Томпсону? Никому из них, так ведь? Ты не доверяешь никому из них.
- Я доверяю своим людям!
- Неужели? Поэтому держала в тайне те проклятые записки?».
Он ушел тогда поспешно. Когда раздался стук в дверь, и зычный мужской голос сообщил, что его срочно вызывали в дом Кристофера Дэя. И сейчас я вновь сидела в своём подвале, прислушиваясь к шуму снаружи. Точнее, к тишине, обитавшей вокруг. И думала. Думала, думала снова. Обо всём, что было связано с Живописцем. С тем мальчиком Анхелем и рассказом священника. О Люке, ухмылявшемся после очередной встречи с психически больными, и понимала, что Натан прав. Я понятия не имею, каким образом этот мужчина делает подобное, но он читает меня как открытую книгу.
Я больше не могла доверять никому в участке, ведь кто-то проникал в мой кабинет. Кто-то проходил мимо чёртовой кучи полицейских и оставлял на моём столе записки от Живописца.
Я прижимала колени к лицу и смотрела на свои запястья, всё ещё ощущая легкую боль. Ощущая, как тянет низ живота, как сжимается в желудке от воспоминаний о его прикосновениях. Ощущая, как простреливает разрядами тока от затылка вниз, по позвоночнику.
Господи…заразил собой мои мысли настолько, что от одного его образа перед глазами одновременно кидает и в жар, и в леденящий тело презрением к своей слабости холод. Слабой. Такой он делал меня. И я тут же запрещала себе думать об этом. О чём угодно, но не о Натане Дарке. Точнее, не о Натане Дарке и обо мне. Потому что это болото. Это проклятое болото, из которого мне не выбраться, стоит только погрузиться в него. Стоит только начать думать, почему именно он. Почему именно на него…
Я вскочила на ноги, услышав шаги и мужской голос, и цепи звонко лязгнули от удара по земле. Невиданная щедрость – господин Дарк позволил мне разгуливать едва ли не по всему подвалу.
- О, она встречает меня, - Натан встал, прислонившись спиной к стене у самого входа, и смотрел на меня, держа в правой руке открытую бутылку виски. Улыбнулся, как-то отрешённо, но широко, сверкнув белоснежными зубами, - какая честь для короля бездомных, верно?
Поднял бутылку до уровня своих губ и, подмигнув, сделал глоток. Уже пьян, я чётко ощутила запах алкоголя, когда Дарк шагнул ко мне.
- Снова этот взгляд презрительный, - ухмыльнулся краем губ и потянулся к моим волосам, чертыхнувшись, когда я отклонилась, не позволяя коснуться их, - ненавижу его. И тебя ненавижу, - резко обхватил меня ладонью за затылок и к себе притянул, - что ж ты красивая такая, дряяяянь?
Обдаёт горячим дыханием, смешанным с тонким терпким ароматом виски, и я закусываю губу, глядя в его потемневшие до черноты глаза.
- Дарк, - выставила руку, и тут же Натан перехватил её и, больно сжав запястье, опустил вниз.
- На тебя смотреть больно до рези в глазах.
- Так не смотри, - вскрикнула, когда он в губы поцелуем впился, затыкая, не давая договорить.
Оторвался так же быстро и, склонившись к моему лицу, процедил с ненавистью, с такой откровенной ненавистью, что захотелось сжаться, исчезнуть, только не видеть этот страшный взгляд.
- Я пробовал. Я, мать твою, пробовал. Я отворачивался…и в каждой женщине видел тебя…я зажмуривался, и всё равно появлялись они, глаза эти твои, синие. Выколоть. Если я их выколю, Ева, они перестанут мне сниться? Перестанут на каждом шагу мерещиться?
- Отпусти меня…отпусти, и никогда их больше не увидишь, Натан.
Засмеялся отрывисто, зло.
- Чёрта с два! Ты так глубоко внутри, что въелась в самые вены. Там…чёрт бы тебя подрал, Ева Арнольд, ты там внутри. И даже если отпущу…
И вдруг рванул за мои волосы в сторону, заставив закричать, от боли на глазах слёзы появились.
- Но я не отпущу…потому что ты, - смотрит на скатившуюся слезу, - ты, моя маленькая сучка, никогда не простишь мне такой ошибки. Ни единого шанса, - склоняет голову вбок, рассматривая мои глаза и поглаживая кончиками пальцев губы, - да, мисс Арнольд?
Молча кивнула, неспособная ни отстраниться от него, ни отвернуться. И даже если бы не держал с такой силой за затылок, не смогла бы. Потому что сейчас он был другим. Тот Натан Дарк, которого я видела всё это время, словно исчез, и сейчас вместо него передо мной стоял другой мужчина. Совершенно другой. Возможно, потому что был пьян, но сейчас он был…откровенен? Впервые был откровенен со мной. Без привычного налёта спокойствия и равнодушной язвительности, когда не отвечал ни на один вопрос и тем самым приводил в отчаяние.
Вытирает большим пальцем слезу и тут же снова накрывает мои губы своими, отпустив руку, чтобы прижимать к себе сильнее.
- Я знаю.
Натан вдруг рассмеялся и вновь приложился к горлышку бутылки.
- Будешь виски? – сделав большой глоток и смотря куда-то поверх моей головы, - Нет? Ну и правильно. Ненавижу пьяных женщин. Они слишком доступные. Хотя, знаешь, я бы тебя напоил. Напоил, чтобы посмотреть, какая ты настоящая. Есть ли что-то под этой маской холодности и высокомерия.
Он ткнул пальцем в мою грудь.
- А ты ждал тёплого приёма после всего?
- Нееет, - Дарк отошел назад, глубоко и шумно втянув запах моих волос, - я ничего и ни от кого никогда не жду. Я беру то, что хочу, сам.
- Тогда почему ты так злишься, Натан?
Я улыбнулась, когда он нахмурился, словно задумавшись.
- Я не злюсь.
- Злишься. Ты сказал, что ненавидишь меня. Мне нравится эта мысль. Но почему?
На этот раз я сама шагнула к нему, наконец, вглядываясь в его костюм. Чёрт, в костюм, который не должен быть на Натане Дарке. Не просто слишком дорогой, явно сшит на заказ, потому что сидел идеально…но его платок…белоснежный платок, сложенный в нагрудном кармане чёрного жилета таким образом, чтобы виднелись вышитые чёрной нитью инициалы. Две заглавные буквы…и на секунду стало вдруг жутко. Потому что показалось, что передо мной не Натан.
- «К.Д». Почему К.Д.», Дарк?
Усмехнулся и, вынув платок, посмотрел на него и небрежно кинул на пол.
- Одолжил костюм у брата. Или ты сомневаешься в том, кто перед тобой?
- Я не хочу сомневаться в том, кто был со мной несколько часов назад.
Замолчала, когда на его губах растеклась ледяная улыбка.
- Ты думаешь, я позволил бы кому-то взять тебя? Ты так и не поняла, что принадлежишь мне? Что мне сделать, чтобы ты поверила? Вырезать это на твоём теле?
Я вздрогнула. Невольно вздрогнула, вспомнив ту женщину, и Дарк заметил это, но выражение его лица не изменилось, так и застыло с жуткой улыбкой.
- Зачем я тебе? Если ты так…так сильно ненавидишь меня? Зачем тебе всё это вообще?
Он снова приблизился ко мне и, остановившись в шаге, просто смотрел. Молча разглядывал, и от этого взгляда кожа покрылась мурашками, будто от касался её пальцами.
- Потому что ты здесь, - ткнул пальцем мне в висок, - и вот тут, - дотронулся до моего лба, - ты постоянно стучишь у меня здесь. Знаешь, как это раздражает? Твоё имя…я его слышу в собственном биении сердца. Что бы я ни делал.
Он приложил мою ладонь к своей груди.
- Ненавижу тебя за это. Воооот…ты опять смотришь так, словно я ничтожество, полное ничтожество, посягнувшее на принцессу.
- Ты…ты держишь меня тут взаперти. Ты похитил меня…Как я должна смотреть на тебя? Как, твою мать, я должна смотреть?
Тихо, потому что нет сил закричать. Потому что нельзя спугнуть…нельзя заставить его вернуться. Его другого, настоящего.
- И я сделал бы это снова. Пусть лучше я, чем он…чем тот больной ублюдок.
- Тогда чем ты отличаешься от него, Натан?
- Я никогда не убивал маленьких детей.
- И это всё?
На этот раз кивнул он. Молча, прислонившись лбом к моему лбу.
- Я никому не позволю причинить тебе вред.
- Лучше сделаешь это сам, да?
- Это не помогло. Я так и не избавился от тебя под кожей.
- Ты хотел?
- Я бы отдал за это всё.
- Ты псих.
- Ты знала это с самого начала.
***
- Он умеет молчать часами. Как ты сейчас, - Натан усмехнулся, - но ты сдерживаешь себя, дааа, моя девочка, я вижу это. Ты сжимаешь свои тонкие пальчики или же прикусываешь губу, чтобы не заговорить. Боишься спугнуть?
Он подмигнул, отпивая виски.
- А он нет?
- А Крис просто позволяет выговориться. Первое время мне казалось, что он даже не слушает, что я ему рассказываю. И я начинал плести всякую ересь…тогда брат хмурился и переспрашивал, а я понимал, что он внимательно слушает меня. Просто он вот такой...с ним очень легко. А я ведь даже ненавидел его. Когда-то.
Я не знаю, как мы пришли к разговору о Кристофере. Как Натан оказался сидящим рядом на моей кушетке, забравшийся на неё с ногами и прислонившийся к стене спиной. Он то и дело подносит к губам бутылку и говорит. Говорит будто бы и не со мной, а с самим собой. Кажется, мы с ним спорили о другом. Точнее, шептали. О свободе и жестокости. О выборе и неволе, о его одержимости…мной. Он обвинял меня в ней, а я пыталась понять, чего больше в его словах – искренности или фантазий, вызванных действием алкоголя.
А затем Натан вдруг заговорил о близнеце. Сказал, что когда-то обещал тому показать меня. Правда, не ответил на вопрос «почему». Как обычно, ухмыльнулся и опустился на единственную мебель в моём «жилище», утянув меня за руку с собой.
- В детстве? Ну у тебя были все права на это.
- Бред. Моё детство – это результат не его действий. Но ненавидел я его не за свое жалкое существование и даже не за его роскошную жизнь. Мне тогда хотелось начистить этому заносчивому богатенькому денди морду за то, что он не замечал, насколько она похожа на мою собственную. Знаешь, это довольно жутко – смотреть на кого-то, кто словно две капли как ты, и видеть, что ты мог бы жить другой жизнью.
- Не представляю. Но ведь вы помирились. Ты сам тогда…да и судя по тому, что я видела.
Опустил голову, улыбаясь.
- А мы не ссорились. Просто в какой-то момент я понял, что потерял всё.
- И пришёл к нему.
Кивнул. Смотрит перед собой, его губы иногда шевелятся почти беззвучно, создавая ощущение, что разговаривает он не только со мной, а с пустотой ночи, окружившей нас. Невольно перевожу взгляд на тусклый свет висящего на стене факела, пытаясь различить черты того, кого видит он.
- Потеряв так много лет, - Натан откидывает голову к стене, - а самое страшное – я мог спасти его, если бы пришёл вовремя. Если бы показал ему, что он не один. Но я опоздал.
Он приподнял бутылку и удручённо цыкнул – в ней оставалось не более четверти содержимого.
- Разве из вас двоих спасать нужно было его? От чего? – нахмурившись, когда Натан фыркнул, - Послушай, Дарк, если ты считаешь, что в моём мире сплошь розовые единороги с жемчужными гривами, то ошибаешься. Даже в жизни богатеньких, как ты говоришь, принцесс, всегда есть место для боли. Самой настоящей. От кого ты собирался спасать брата?
- Томпсон интересовался смертью Виктора Дэя.
Я вскинулась, поворачивая к нему голову.
- Ты говорил с ним.
- Ага. Кажется, он хочет заняться этим вплотную. Делом, которое растормошила ты.
- Чего он хотел от тебя?
- Он считает, что я причастен к твоему похищению. Точнее, у него теперь есть основания так полагать.
- Неожиданно.
- Тоже не пойму, откуда такие дикие мысли.
- Натан, почему ты опоздал?
- Ты ведь не успокоишься, пока всё не узнаешь?
- Только то, что ты сочтёшь нужным. У нас ведь так?
- Его отец, - Натан пожал плечами, - он был монстром. Он был самым страшным монстром, из всех, что я знал, а я немало тварей повидал.
- Он обижал его?
- Он его убил.
Тихо произнёс. Нахмурившись. И на скулах заходили желваки.
- Я…я же видела его.
- Не в этом смысле, - он качает головой, и его ладонь смыкается в кулак, - он оставил его живым физически, но лучше бы убил.
А затем он вдруг опустил голову, приложив кулак ко рту, и я сползла вниз, на пол, ошарашенная той болью, которая разрывала сейчас его. Того, кого я считала самым сильным мужчиной из всех, кого я знала.
***
Было так странно ощущать это. Дикую, необъяснимую потребность выговориться. Выплеснуть хотя бы капли той адской боли, что сжирала изнутри постоянно. Непривычное ощущение. Неестественное. Натан Дарк никогда и никому не раскрывал даже самых безобидных уголков своей души. Зачем? Кого на самом деле интересовали его проблемы? И я совершенно искренне был благодарено окружающему миру за полное равнодушие к себе. Ведь оно означало, что я мог быть такой же безразличной тварью к нему. Маленькая, просто крошечная горстка людей, которые были мне действительно дороги, и о которых я заботился, потому что любил. Потому что любили меня.
Правда вот, вся ирония была в том, что эта продажная шлюха-судьба раз за разом отнимала их у меня. Словно напоминая ещё и ещё, что любовь – это не для меня. Не обо мне. Словно шипела, что мой удел – это тьма и леденящий душу страх. Вот что должны люди чувствовать рядом со мной. А я должен упиваться своей властью над ними, использовать её в своих целях. Никакой ванили. Ничего больше.
Не получалось. Вот с ней ни хрена не получалось. Потому что впервые именно ей захотелось рассказать всё. Всё, не скрывая ни одной детали. Хоть там, под коркой мозга визгливо верещал чей-то внутренний голос, напоминавший, что Ева Арнольд – не просто женщина, которую я хотел до зубовного скрежета…Ева Арнольд – та, кто глазом не моргнёт, отправит за решётку за все те признания, что я делал сейчас. Голос истерически вопил, что всё это – не мои собственные желания, что это уже вторая…третья? Чёрт его знает, какая бутылка виски нагло и бездумно развязала мой язык, а Ева обязательно воспользуется своей возможностью и, в конце концов, либо засадит меня пожизненно в тюрьму, либо же убежит куда подальше, не оглядываясь и стараясь забыть как страшный сон.
А вот этого я точно не хотел. Что угодно, но не быть забытым ею. И мне было плевать на вопли разума, мне просто хотелось погрузить Еву в мой ад. Без долгих самокопаний «зачем» и «почему». Хотелось видеть её в моём мире, пусть он состоял из одной грязи и дерьма. Смотреть, как эта дрянная жижа сковывает её так же, как и меня, как залепляет нос, рот, лезет в глотку, не давая даже вдохнуть. Правда, я мог наткнуться и на другую реакцию, конечно, я понимал это. Ну насколько понимает воспалившийся от алкоголя в крови мозг. Она могла сбежать. И, чёрт бы её побрал, это было бы самым правильным с её стороны.
***
- Я убивал его медленно. Ты знаешь, не было никаких сопливых мыслей о том, что я ничего не чувствую к этому человеку, что мне он чужой…тот, кто столько лет изводил моего родного брата, а значит, я могу его убить без зазрения совести. Что это всего лишь акт мести с моей стороны. Неееет. Мне нравилось смотреть, как он подыхает. О, как мне нравилось это! Как он истекает кровью, лежащий в ванне и привязанный за шею к трубе. Он мог бы сопротивляться. По крайней мере до тех пор, пока окончательно не ослаб от кровопотери. Но он не двигался.
Натан вдруг резко повернулся ко мне, и я с трудом сдержала едва не сорвавшийся крик. Прижала руку к губам, глядя в его лицо, в его глаза, сейчас влажно блестевшие триумфом, злорадным удовольствием.
- Он был слегка пьян, поэтому вначале просто молча смотрел на меня, и в его расширенных зрачках я читал недоумение. Он ведь не поверил в то, что его убивают. Убивает собственный сын. Эта мразь…он отлично разбирался в психологии людей. Я понял это в тот самый момент. Когда он просто безмолвно наблюдал за мной, и на губах его даже блуждало подобие издевательской усмешки. Он знал, что его сын неспособен поднять на него руку.
Натан хрипло смеётся, глядя куда-то мимо меня, а я почему-то смотрю на его пальцы, сжимающие горло бутылки. И мне кажется, что с каждым следующим предложением он стискивает их всё сильнее.
- Он знал, что вбил в своего ребёнка животный страх перед собой. С самого младенчества вбивал это чувство в него. Чувство стыда и ужаса. Такого откровенного, что уже взрослый мужчина, которого я встретил, ненадолго, на короткие секунды, но мог впасть в ступор, услышав голос отца. Он бы никогда не согласился на подобное. Он…он другой. Кристофер Дэй – лучший из людей, что я встречал. Я говорил тебе это?
Говорил. И тогда я не поверила тебе. Я думала, ты лишь прикрываешь его передо мной. А сейчас верю. Хотя бы в то, что ты на самом деле так считаешь. Верю, потому что даже в нашей полутьме вижу, как меняется твой взгляд, когда ты говоришь о нём, когда ты произносишь его имя. Вижу ту тонну боли, что появляется в твоих глазах в этот момент, и мне всё страшнее слушать дальше твой тихий, с лёгкой бархатной хрипотцой голос. Самые важные, самые дорогие слова всегда звучат тихо, еле слышно. И сейчас мне казалось, что Натан Дарк зачем-то впускал меня туда, где не было больше никого. Поэтому меня начинает трясти. Еле заметно, но я ощущаю эту дрожь в пальцах и прячу их за спину. Слишком личное…я не знаю, почему он это делает. И меня разрывает от желания скрыться, убежать. Не от него, а от той боли, что всё ещё проступает сквозь черты его лица. Но я не могу, потому что меня тянет туда как магнитом. Огромным магнитом прямо в самые тёмные углы его боли.
- Он сказал: «Ну всё, мне надоело. Мне надоели твои игры». Идиот…, - Натан склоняет голову вбок, его лицо искажено пугающей, злой улыбкой, - он понял, что это не игра, когда я позвал Криса в ванную. Когда Кристофер вошёл к нам и встал рядом со мной. Нет, брат не знал, что я собирался делать. Просто он доверял мне. Он даже вздрогнул в какой-то момент, когда осознал, на какое зрелище я его позвал.
А ещё он, наверняка, знал, что сам не способен на это, и позволил тебе сделать всю грязную работу. И ты понимаешь это, но не хочешь признавать. Или же тебе плевать. Ты готов убивать для него и за него снова и снова.
- Он сопротивлялся?
- Да, в этот самый миг. Когда понял, что я – это я. Тот, кого он не знает совершенно. Но, - ещё одно пожатие плечами, - достаточно было просто вытащить пистолет и навести его на него.
- И всё?
- Да. Мы стояли напротив него и просто смотрели, как он истекает кровью, как слабеет всё больше и больше. Нам нравилось видеть, как уродует боль его лицо. Ему нравилось это видеть. Он снова обретал свободу в этот момент. Крис. С какой жадностью он наблюдал за смертью этого выродка.
А ты – за его освобождением. Почему-то я подумала о то, что сам Натан и не видел момента смерти Виктора. Не видел, потому что для него основное действо происходило в другом углу ванной, там, где стоял брат.
- Он так и не встал?
- Попытался ещё раз. Когда справился с осознанием моего присутствия. Пришлось провести лезвием по его проклятой глотке. Это ускорило процесс, к сожалению.
- Зато сделало его гораздо более болезненным.
И он ухмыляется.
- Что будет с нами, когда я выпущу тебя отсюда, Ева?
И сердце заколотилось с дикой силой. Рвано, хаотично выписывает виражи в грудной клетке, а горло начинает перехватывать от неверия.
- Но ты же не сделаешь этого.
- Всё может быть. Ну так что?
Не даёт отдышаться. Не даёт придумать ответ. Потому что хочет, чтобы он был максимально искренним. Вывалив разом на меня эту информацию и понимая, что мне нужно время. Хотя бы немного…
- Натан…
- Ответ, Ева.
- Ты веришь в непричастность своего брата к убийствам Живописца? После долгих лет унижений. И я даже не хочу знать подробностей…но за обычные детские обиды два сына не могут убить отца. Просто не смогут. Ты уверен, что он остался в своём уме и не отыгрался за своё прошлое на тех мальчиках?
- Уверен!
Затыкая мне рот и не давая договорить.
- Ты не можешь знать это на сто процентов, если только сам не…
- Он мёртв, Ева. Мой брат мёртв уже месяц. Достаточное алиби для госпожи следователя?
Глава 21. Натан. Ева. Томпсон
Сначала я нашел её. Эту проклятую тетрадь. Она лежала на столе в комнате Криса. Не знаю, почему обратил на неё внимание. Ничего примечательного совершенно. Возможно, шестое чувство. Когда-то Джони сказал, что оно у меня определённо развито, иначе чёрта с два я бы дожил до своих лет на улице.
Обыкновенная тетрадь с кожаной обложкой и белыми листами, прошитыми шёлковыми нитями. Я даже покрутил её в руках, но не стал открывать. Поначалу не стал. Зашёл в смежную комнату, там находилась непосредственно спальня брата, в этой же он принимал близких друзей. Криса не оказалось и в его личной ванной, которая примыкала к спальне. Кровать была аккуратно заправлена. Флаконы с духами и прочей ерундой так же красиво расставлены на трюмо из чёрного дерева. Брат был просто помешан на порядке. Рассказывал, что его к этому приучил Виктор. Да, у меня по-прежнему язык не поворачивался называть про себя этого урода отцом. Когда же это делал Крис, меня скручивало от отвращения. Каждый раз, когда он звал его отцом, мне хотелось выбежать и набить морду этому сраному извращенцу, а самого Криса хорошенько встряхнуть за плечи. Напомнить, какой мразью являлся Виктор Дэй. Напомнить, что мы другие. Мы с ним. А он чужой. Не отец. Не близкий. Тварь, породившая нас обоих и разбившая все судьбы, к которым имела малейшее отношение.
Кристофер всегда посмеивался над моей реакцией. С грустью посмеивался.
«- Тебе никогда не понять, Нат, и я дьявольски благодарен за это судьбе. Хотя бы у одного из нас будет шанс прожить нормальную жизнь.
- Почему у одного? Теперь этот шанс есть у нас обоих.
- Теперь, когда мы прикончили нашего отца? Тебя не убивает мысль об этом?
- Нет, меня огорчает мысль о том, что я не могу выкопать эту мразь из-под земли и зарезать снова.
- Ты просто конченый псих, ты знаешь это?
- Когда ты догадался об этом? Когда смотрел, как я вскрываю ему вены, или когда я полоснул его паршивую жирную глотку ножом?
- Не угадал, братишка. Я понял, что ты чокнутый, когда ты закопал останки отца в лесу, а в его могилу скинул труп какого-то бродяги. Пожимаешь плечами, думаешь, я не догадался, почему гроб был закрытым, а ты не позволил мне присутствовать на похоронах?».
И он был абсолютно прав. Я не мог позволить, чтобы этого мерзавца предали земле со всеми почестями на фамильном участке Дэев, где были преданы земле наши достойнейшие предки. Не мог позволить, чтобы на его могилу кто бы то ни было приносил цветы. Мне нравилось думать, что, если весь этот бред про души и религию правда, то гнусная мерзкая душонка моего папаши никогда не обретёт покой, оставшись закованной в собственном скелете, сброшенном грудой мусора в глухом лесу. А ещё я боялся, что это делал бы Крис. Что он бы таскал цветы на могилу этой твари, а значит, никогда бы не забывал.
Потому что я ошибался. В тот день, когда убивал Дэя, я ошибался, думая, что смерть ублюдка освободит брата от его вечного кошмара. Крис сам подтвердит мои мысли. Через несколько недель.
«- Я не хочу слышать об этом. Понимаешь? Это твое личное дело, Крис.
- Ты же рассказывал мне про свою женщину, - он сложил руки на груди, прищурившись и внимательно наблюдая за моей реакцией, а меня начинает трясти от бешенства. От осознания, что он специально хочет вывести меня из себя. Я вижу это по его глазам. Чёрт! Иногда мне казалось, я вижу его мысли насквозь. В тех глазах, что так похожи на мои…я вижу их!
- Дьявол! Это не одно и то же.
- И в чём отличие?
- Ты сам понимаешь, в чём отличие! Крис, прекрати! Мне нужно уехать, и, когда я вернусь, надеюсь, ты возьмёшь себя в руки и займёшься, наконец, делами.
- Нет, я хочу услышать от тебя, в чём отличие. Почему ты можешь свободно говорить о женщине, которая возбуждает тебя, а я не могу поделиться о своём даже с тобой.
- Крис, чёрт тебя побери, заткнись!
И он подскакивает ко мне, чтобы схватить за грудки и прорычать прямо в лицо:
- Не можешь произнести это? Не можешь послать меня на хрен, да? Почему? Почему ты не можешь отправить меня к чёрту и назвать грёбаным извращенцем? Теперь ты видишь, в чём разница между тобой и мной?
- Нет! Убери свои руки, иначе я обозначу эту разницу между нами фингалом под твоим глазом!
- Соглашайся, Нат, не дури. Не дури, брат! Я не доверяю больше никому, кроме тебя. Кто, если не ты? Господи, да ты же такой же сын Виктора Дэя, такой же наследник, как и я! Это всё-такое же твое, как и моё!».
***
- Он словно свихнулся, - Натан закрывает глаза, иногда он подолгу молчит, а я не решаюсь заговорить. Его глазные яблоки под тонкой кожей век мечутся из стороны в сторону, и я понимаю – он смотрит кадры из своего прошлого. Эти паузы…он выбирает нужные отрезки, чтобы рассказать мне о них. Рассказать глухим тихим голосом, который, кажется, впитывает в себя оглушительная тишина вокруг нас.
- Он хотел, чтобы я официально вступил в наследство Виктора Дэя. Я отказывался.
- Ты имел на него право.
- Нет…я ненавидел этого человека. Я ненавидел всё, к чему он прикасался когда-либо. И Крис не хотел просто сделать меня партнёром или официально признать…он хотел, чтобы я стал единственным наследником.
И снова несколько минут молчания. Внутри него происходит борьба. Я не слышу ни слова из тех, что, наверняка, сейчас раздаются в его памяти, но я вижу, как искажается его лицо, как хмурятся брови и сильные ладони стискивают собственные пальцы. Пока не коснулась их своими. Не задумываясь о том, что делаю. Просто, потому что захотелось хотя бы часть, хотя бы толику той его боли унять. И он вздрагивает от неожиданности. Распахивает широко глаза, недоумённо глядя на мои пальцы, поглаживающие его руку. Резко схватил их в свою ладонь, и меня затрясло вместе с ним.
- Я нашёл его в той же ванной. В той самой, в которой мы тогда с ним…
- Боже…
- А знаешь, что самое страшное, Ева? Я не смирился…нет, я никогда не смогу смириться с его смертью, но я так никогда и не пойму…не смогу понять, почему именно в ней? Почему, мать его, не в своей собственной? Почему там, где лежал, где истекал кровью этот монстр? Как? Как, чтобы ему сдохнуть ещё и ещё раз, эта тварь искорёжила психику парня, что даже уйти он захотел тем же способом? Я проиграл его ему, понимаешь? Просто проиграл!
***
Я вернулся в его комнату и взял эту чёртову тетрадь со стола. Пока его труп…труп моего брата остывал в ванной, я сидел и, как умалишённый, читал его дневник. Как я понял, что это не обычная тетрадка? Просто я знал его. За тот короткий промежуток времени, что был с ним. За долгие годы наблюдения за ним, я успел узнать его настолько, чтобы понимать – эта проклятая вещь неспроста лежала на его столе.
Пока труп моего брата остывал в той самой долбаной ванной, я погружался в такую бездну, которая мне и не снилась. Ни в одном кошмарном мне. А он в ней жил. День за днём. Жил и описывал каждый день, проведённый в этом аду. Поначалу – для себя, но затем, и это было видно по строчкам, уже для меня. И я читал. Страницу за страницей проходил вместе с ним все те круги Преисподней, в которой сгорал заживо мой родной брат. А я не заметил. Точнее, наивно верил, что я вытащу его оттуда.
«Я знаю, ты не простишь меня за это. На самом деле, я бы тебя за это проклял. Но ты другой, Натан Дарк. Ты умеешь прощать всё тем, кого любишь. Вот же чёрт…как же охрененно понимать, что кто-то меня любит. За это ощущение я бы продал душу дьяволу, а ты мне его даром…Наверное, потому что от моей души ничего больше не осталось. Так, зияющая пустота, абсолютная, беспросветная тьма. Иногда она звенит настолько оглушительно, что закладывает уши и выть хочется от этого мерзкого звука.
Знаешь, Натан, она всегда со мной была, эта тьма. Этот мрак и холод. Я всегда думал, откуда они во мне. Потом увидел то же самое, и у тебя. Наверное, это наша фамильная черта, не находишь? Но самое интересное – минус на минус на самом деле даёт плюс. Чёртовы математики не лгут. Ты появился в моей жизни. Ворвался в неё, подобно паровозу, на всех парах, и сквозь беспроглядный мрак начали проступать согревающие лучи света и тепла».
Я тогда не сдержался. Я заорал на него. На его тело со склоненной к плечу головой и со стеклянным пустым взглядом. Страшным взглядом смерти. Стараясь не смотреть на вспоротые руки, кричал, какого чёрта тогда этот придурок покончил с собой? Как он посмел поступить так с собой? Нет, со мной!
Я тряс его за плечи и угрожал отыскать на том свете, а после выпотрошить из него остатки души за то, что посмел покинуть меня. Посмел меня бросить тогда, когда я его только обрёл.
«Ты, наверняка, проклинаешь меня самыми гнусными словами… я прошу тебя остановиться. Пусть даже ты в своём праве. Но ведь братское проклятье не может не возыметь действия? А я всё ещё надеюсь на встречу с тобой в другом мире. Даже если ты не веришь ни во что подобное. Мой приземлённый, мой такой правильный брат. Я знаю, что единственный твой вопрос «почему». И знаю, что ты никому и никогда не покажешь эту тетрадь. Поэтому я отвечу: ради тебя. Меня уже не спасти, Нат. Я не хочу погружать тебя в эту хрень. Я не должен втягивать тебя в это! Ты можешь сейчас разбивать все кулаки о ванную, но ты знаешь, что я прав. Что меня ждало дальше? В лучшем случае – клиника. Хорошая, шикарная, я думаю. Дорогостоящая. Ты ведь даже успел съездить туда? Да, братишка, я всё же следил за тобой, пусть и на расстоянии. И как тебе? Понравилось? Чисто, аккуратно, безопасно? Потрясающе вежливый и грамотный персонал, который бы наблюдал за мной круглые сутки за баснословные деньги. Персонал, который пичкал бы меня лекарствами по часам и следил, чтобы к моим услугам были все доступные развлечения.
Но ты ведь знал, что я уже желал другого. Столько лет в этом долбаном кошмаре не могли пройти мимо человеческого сознания. Нет, я не оправдываю себя. Я признаю свою слабость, Нат. Возможно, кто-то более сильный, более благородный бы выдержал. Я не смог. У меня не было иммунитета к той дряни, которой Виктор Дэй заражал меня долгие годы…, и я всё же заразился.
Ты? Ты бы выдержал. Но я согласился бы пройти через этот ад снова, только бы тебе не пришлось испытать его.
Я не хочу жить растением в клинике, брат. Я не выдержал бы. Живым трупом. Представляешь такую жизнь? Вот и я нет. Зато я представлял другую картину, и она приводила меня в ужас. После того, как я рассказал тебе про Эрла…когда вместо того, чтобы открутить мне голову, ты промолчал…ты, мой брат, промолчал, и в твоих глазах мелькнуло нечто другое, чем угроза убить меня. В них блеснул страх, и, дьявол, я испугался сам! Я понял, что это могила для нас обоих. Нет, для многих других, если мы оба проиграем. Я – своей постыдной слабости, а ты – своей фанатичной любви ко мне. Потому что таким тварям не место среди людей. Их нужно убивать. А ты…ты слишком необъективен к тем, кого любишь. Но не принимай всё это дерьмо на свой счёт, Натан. Просто помни: минус одна никчёмная больная жизнь, но плюс десятки других, здоровых». И он был прав…Этот грёбаный ублюдок был прав. Я на самом деле не знал, как бы поступил дальше.
***
- Он не просто убил себя. Он спасал меня, понимаешь?
В его глазах пляшет безумие. Его речь сбивчива, он всё сильнее сжимает мои пальцы, почти до боли, и я кусаю щёку изнутри, чтобы не вскрикнуть.
- Он не хотел ставить меня перед выбором. Понимаешь?
- Нет.
И не хочу понимать. Ни за что не хочу понимать. Потому что мысли, что лезут мне в голову, ужасают, и мне хочется поскорее сбросить его руки и сбежать, и одновременно хочется обнять его. Не жалеть, нет. Просто обнять, чтобы показать, как его боль перетекает в меня, отобрать её у него. Или, скорее, его у неё. Не позволить ей поглотить его без остатка. Потому что…не хочу. Чёёёёрт…не хочу отдавать его даже ей. А ещё, потому что эта дрянь трансформируется в мою собственную, когда Натан вдруг хватает меня за подбородок и медленно произносит, внимательно глядя в глаза:
- Он не хотел проверять, насколько далеко я могу зайти ради него.
- Ради него я пойду на всё…ты говорил так.
Молчаливый кивок.
- И я не лгал, Ева. Я не лгал.
***
- Страшно?
После того, как она отстранилась, отводя взгляд, но всё ещё оставляя свои пальцы в моей ладони. Она чувствует, как обжигает меня ими? Чувствует, как меня бьёт словно в лихорадке? Наверное, иначе я ни хрена не понимаю. Не понимаю, почему тут же не оттолкнула меня и не убежала. Ведь я снял с неё эти чёртовы кандалы. Снял, сказав, что хочу, чтобы она выслушала меня, будучи свободной. Хотя бы на время.
- Ева?
- Тогда…со мной говорил тогда ты или Крис?
- Я.
- Почему?
- Я не хотел, чтобы он увидел тебя.
Удивлённо вскидывает на меня взгляд потемневших глаз. Да, малышка, вот такой я чокнутый. Ревновал тебя даже к собственной тени.
- Столько лжи. Зачем столько лжи вокруг твоей жизни, Дарк?
- Потому что ложь и есть вся моя жизнь. С самого моего рождения. И всё детство, юность…вся моя грёбаная жизнь прошита кровавой нитью лжи и притворства. Это и есть цена моей жизни. Я не умею по-другому, малышка.
***
Люк задумчиво рассматривал бумаги, оставленные на его столе.
- То есть просто так вот отдал и ушёл? Без объяснений?
- Его ответы на мои вопросы – красной ручкой снизу. Но да он сказал, чтобы я передал вам лично в руки.
Франко как-то словно замялся под строгим взглядом следователя, хмуро вчитывавшегося в бумаги.
- И это всё? Ты не записал его данные? Не спросил причины его визита? Франко, ты первый год работаешь что ли?
И замолчал, потому что вспомнил, что всё же да, не более года. И тем не менее это была непростительная ошибка: упустить свидетеля в столь важном расследовании. Нужно было оставить его в участке вплоть до прихода Люка. Первого, мать его, стоящего свидетеля за всё время. Хотя, конечно, стоило выяснить, на самом ли деле бумажка, исписанная красивым каллиграфическим, почерком, могла быть приобщена к делу Живописца.
- Я записал. Вот.
Франко положил перед Люком другой, блокнотный листок и предусмотрительно отошёл назад. Неглупый парень, видит, что Томпсон готов взорваться прямо сейчас. Впрочем, это состояние сопровождало его уже довольно долгое время, и, кажется, весь отдел предпочитал держаться на расстоянии от Люка.
- Энтони Брок, бывший священник, шестьдесят три года, родом из штата…тааак…о, это его действующий адрес?
- Да, он остановился в «Улыбчивой красотке Элли».
- Гадюшник тот ещё.
- Я так понял, он ненадолго здесь. Сказал, что говорить будет только со следователем, ведущим дело о серийных убийствах детей, и что ненадолго задержится здесь. На обороте номер телефона мотеля. Могу позвонить и договориться о встрече здесь на сегодня.
- Нет, сегодня, - Люк посмотрел на часы, - до вечера навряд ли я уже освобожусь.
- Я могу сам…,
- Не стоит, - остановил его движением ладони, - я лично к нему съезжу. Вечером или завтра, - поймал удивлённый взгляд парня, но, к его чести, тот всё же не произнёс ни слова, - А ты свободен.
Дождался, когда он выйдет из кабинета и нервно сунул бумажку в карман.
Томпсон был раздражён. Раздражён и неимоверно зол, так как вошёл в участок после посещения Флинта, где нашёл на столах трупы своих недавних информаторов. Чёрт бы их побрал! Оба задушены удавкой, накинутой сзади, и оставлены лежать в ближайших лужах. И вот никого бы это не удивило, учитывая социальную принадлежность этих двоих, если бы не одно «но»…если бы не одновременная смерть обычных воришек после того самого разговора с Люком.
Томпсон отстранённо рассматривал на записке буквы, выведенные рукой Франко, и думал о Дарке. Как быстро тот вычислил наводчиков? Даже сам дьявол бы сейчас ему не доказал, что этот ублюдок не имеет отношения к убийству бывших «подданных». Неужели идиоты сами где-то прокололись? Их фамилии нигде не фигурировали. Люк намеренно не настаивал о даче показаний непосредственно в отделе.
Тааак…чёрт с ними и с Дарком. Последнего сегодня же вызвать на допрос. Хотя бы просто потрепать нервы, да и изобразить активную деятельность по новым делам тоже не помешает. Пусть даже они, наверняка, отправятся в ящик с другими «нераскрытыми». Люк был уверен, что ничего эта встреча, разумеется, не даст. Да и самодовольную рожу этого подонка лишний раз видеть – тоже то ещё удовольствие. Отпечатков пальцев ни на коже, ни на брошенных рядом с телами верёвках, естественно не обнаружено. Конечно, ни одного свидетеля преступлений также не установлено. Явно работал профессионал, а не очередной бездомный из катакомб. Зачем Дарку убивать обыкновенных низкопробных воров, тем более, их показания не стали бы весомыми доказательствами в деле о пропаже Арнольд? За болтливость. Скорее, урок другим позарившимся на вознаграждение.
Взгляд выхватил те самые бумаги, что занёс полицейский. Энтони Брок, значит. Что заставило мужчину оставить сан? Анхель Аткинсон. Анхель…имя-то какое получается. Мистическое, если предположить, что именно этот подросток, описываемый Броком, и стал Живописцем. Перед глазами пронеслась вереница более или менее знакомых преступников, подходивших под описание внешности. Это чисто профессиональное, наверное, хотя в их случае навряд ли дало бы результат. Томпсон задницей чуял: их парень – не среднестатистический преступник, скорее всего, он даже никогда не привлекался к ответственности. Вот что позволяет этим ублюдкам так долго находиться на свободе – сама абсурдность предположения, что милый добрый аптекарь может оказаться жестоким сексуальным маньяком, или же добродушный упитанный пекарь-владелец булочной вдруг будет пойман за убийства рыжих женщин…или лысых мужчин, а благообразная старушка будет приманивать беременных в свою яркую уютную квартирку, чтобы отравить и выпотрошить плод из их чрева в своих сатанинских, непостижимых здоровому уму целях.
Что могло заставить священника оставить многолетний сан? Да, Люк уже знал, сколько лет тот вёл службу – спасибо Франко, заботливо подготовившему информацию. Правда, он и сам не понимал, почему ему это так важно узнать.
***
- Н-да, дерьмо.
Дон протянул ему сигарету, чиркнув длинной спичкой, осветившей полутьму обшарпанного коридора мотеля, вонь которого они сейчас оба вдыхали. К откровенно отвратительному смраду самого здания примешивался густой мерзкий запах крови мёртвого экс-священника, лежавшего на кровати в своём номере. Его ладони были сложены на груди, а глаза закрыты.
Люк почему-то обратил внимание именно на это: на закрытые глаза. Словно тот, кто убил мужчину, сожалел о совершенном. Или просил прощения таким образом.
- Кому нужно убивать явно небогатого старичка с обыкновенным серебряным крестом на шее?
Дон сплюнул в сторону, переминаясь с ноги на ногу. Томпсон приехал именно с ним на встречу с Броком, они уже успели вызвать судмедэксперта, которого и ждали теперь в коридоре.
- Кому угодно, Дон, в этом месте – кому угодно.
И полицейский, соглашаясь, кивнул, оглядывая серые стены с осыпавшейся штукатуркой и небольшими кучками побитой мебели или же строительного мусора, валявшимися по углам узенького, но длинного коридора. В этом долбаном мотеле, в конце концов, вполне можно было получить нож под рёбра только за кривой взгляд. Но священник был убит в своём номере, где не обнаружено было никаких следов борьбы.
- Его тело на кровати…
Томпсон понимает, что не даёт покоя старому полицейскому: если нет следов борьбы, то Брок сам впустил убийцу. Впустил и знал, иначе бы его труп валялся возле двери, или, по крайней мере были бы видны следы оттаскивания его на постель. Но нет. Основное слово всё же за Флинтом, но, видимо, Брок был знаком с нападавшим…и доверял? Иначе не сидел бы на кровати, где, видимо, его и прирезали.
Дон отстранённо и уже в сотый раз подумал о том, что Томпсону явно нужен отдых. Хотя бы, судя по тому, с какой злостью он сунул в карман куртки руку и с громким шуршанием сжал что-то, скорее всего, какую-то бумажку, а затем грязно выругался, глядя на бездвижное тело несостоявшегося свидетеля.
«Красотка Элли» в тот вечер блистала кровавой улыбкой.
Глава 22. Живописец. Ева
Я стояла перед зеркалом, прибитым к стене моей клетки, и смотрела на свое отражение. Ненавистная слабовольная тварь. Загнанное животное и то имеет больше гордости, чем я. Потому что ни о чем не жалела. Потому что не раздирало меня чувство, что не должна была позволить, что надо было убить его там или горло себе перекромсать. А не дать себя поиметь как подопытную самку. Ту самую, какой он и хотел меня сделать.
И не только дать, а еще и наслаждаться его ласками и прикосновениями, забывать обо всем от каждого касания пальцев, вбирать его в себя, впитывать и дуреть от того, что он со мной, рядом, как всегда извращенно, дико и неправильно. Не как у людей. Только как у животных.
Мы всегда с ним были похожи на двух голодных, озабоченных друг другом зверей. И прошлое врывалось мне в мозг, барабанило мне в виски диким запредельным кайфом от нахлынувших воспоминаний о нашей страсти, о моей сумасшедшей любви к нему, об иссушающей и такой больной одержимости этим зверем и монстром с человеческим лицом. И каждая клеточка моего тела, каждая клеточка моей души была заклеймена его руками, губами, жестокими пальцами. Каждая реакция предсказуемая, мгновенная, автоматическая. Его запах, его ласки, его член внутри меня, его имя моим голосом и крики оргазма. Иначе с ним и быть не могло. Тело не слушалось разума, оно вторило только инстинктам. Я действительно была подопытной. Его подопытной игрушкой. И игрался он со мной с самого начала.
И никогда не было как с ним… и никогда бы не стало. Потому что мое тело и моя душа каким-то дьявольским и беспощадным образом заточены только под этого мужчину, только под него. Словно это я появилась вследствие какого-то эксперимента и была натаскана на его запах, голос, команды и на каждую молекулу, пропитанную им.
Я пыталась. Я честно все эти годы пыталась стать женщиной не с ним. Пыталась кончить. Ведь это простая физиология. Если нажимать на правильные точки, все должно работать. Но ни черта не работало. Я растирала себя пальцами до припухлостей и сильного жжения в клиторе, я пыталась это сделать водой, но, кроме болезненного дискомфорта, ничего не ощущала. Плакала от бессилия и проклинала своего палача, который разбудил во мне женщину, и он же умертвил. Я думала, что рано или поздно это получится с моим мужем, но ничего не получалось. И тогда я поняла, что я устроена иначе, и у меня секс начинается в голове. Я могу сколько угодно трогать себя, стимулировать, но пока мой мозг не будет знать, что по ту сторону находится Саша я никогда не смогу испытать удовольствие. Для меня его больше нет. Надо смириться с этим и жить без секса…которого и так никогда не хотелось.
«Фригидная ледяная сука. Вот ты кто. Между ног у тебя Арктика. Надоела мне…вечно сухая, вечно морщится от боли. Не женщина, а пустышка. Ни оргазма, ни детей». Так орал мой пьяный муж, пока вдалбливался в сухое лоно своим членом, и я, глядя в потолок, мечтала, чтоб он побыстрее кончил. Половой акт всегда причинял мне боль. Всегда до того самого момента, как проклятый ублюдок, появившийся в моей жизни из самого Ада, не поставил меня на четвереньки в расплескавшейся воде после дикого потрясения и смерти несчастного охранника… я ведь должна была испытывать ужас и отвращение. Но я текла. Я увлажнилась, едва только он опрокинул меня навзничь и пристроился сзади, при первом же толчке я дернулась в спазме наслаждения и закатила глаза. Еще несколько толчков, и я содрогалась в болезненном, остром оргазме, от которого свело судорогой все тело. И я вдруг поняла, что не важно, сколько времени его не было в моей жизни, ничего не изменилось. Все это не имело никакого значения. Я по-прежнему любила его до умопомрачения, я сходила по нему с ума. Только эта Ассоль уже не умеет прощать. Она слишком много потеряла, чтобы смириться с этими потерями. Я хотела причинить ему боль. Так много боли, чтоб он корчился от нее и захлебывался кровью.
У меня теперь нет насчет этого монстра ни одной иллюзии. Он сжег в пепел, даже углей не осталось. Я могла лишь размазывать эту грязь по свей душе и понимать, что никогда мне не отмыться от нее. Я знала, какое чудовище я люблю и так же до дикости ненавижу. Гениальная машина для убийства, наделенная невероятным интеллектом, выносливостью, силой, непомерной жестокостью и способностью к регенерации, как дикое животное. Моя мать покалечила и без того больную психику Саши, она раздраконила зверя, превратила его в опасного и вечно жаждущего крови убийцу.
Он не пощадит никого. И я – один из уровней его мести моей матери. Ведь конечная точка будет связана именно с ней. Через меня он хочет причинить максимум боли мадам Ярославской…только он очень сильно ошибается. Моя боль никак не отразится на ней. Ей плевать на меня. Она еще хуже, чем сам Бес. Она – это нечто темное, совершенное по своей формуле зло. Ей плевать, сдохну я или нет, и плевать, как это произойдет. Если моя смерть не затронет ее интересов, разумеется. Никогда не забуду, как она заявила мне, что мой ребенок умер, и беспечно пожала плечами.
- Родишь еще одного от нормального человека…хотя с твоей патологией это вряд ли возможно. – она даже усмехнулась, не переставая при этом зашивать мой живот, - У нелюдя солидное, большое достоинство и он смог тебя обрюхатить. Самец высшей категории, достанет до любого угла матки, - глаза блеснули восхищением, при этом она вытянула нитку и обрезала ее ножницами, - Другой вряд ли сможет, с твоими патологиями ты будешь бесплодной. Все. Жить можно.
- Отдай мне ребенка.
- Не положено. Это не ребенок. Это нежизнеспособный плод.
- Ты не будешь на нем делать опыты. Отдай мне тело, или я перестану держать язык за зубами.
- Да ради Бога. О тебе заботилась, чтоб не изрыдалась. Глаз не видел, сердце не болит.
- Это у тебя нигде и ничего не болит.
С тех пор мы с ней почти не разговаривали. Мне тоже было наплевать, где она и что с ней происходит. Она никогда не была мне матерью…У меня был только Саша. Он был мне и матерью, и отцом, и моим Богом. Я не знала, кому мне молиться, кроме него…только Бог одним щелчком пальцев превратился в Дьявола и пришел опустить меня в чан с кипящим маслом. Саша проварит меня в нем живьем. Он будет с наслаждением окунать меня туда снова и снова, любуясь новыми волдырями и наслаждаясь криками моей агонии до полного уничтожения всего живого во мне.
Но, вопреки всему, противоестественно, необъяснимо… я оживала, и я ненавидела себя именно за это. За то, что меня разорвало от наслаждения, за то, что мысленно отдалась ему еще при первой встрече, за то, что унизительно текла от его прикосновений, от звука его голоса, от его запаха, дыхания…даже от боли, которой он беспощадно убивал меня в тот момент, когда остервенело вбивался в моё тело.
После этой ночи я лежала в своей клетке и смотрела на тусклую лампочку под потолком. Если я еще раз позволю ему себя взять я стану его игрушкой, я подсяду на него, как на кокаин и уже не смогу избавиться от этой зависимости никогда. Второй раз я сломаюсь и этого уже не переживу. Я и так вся разодрана и сшита из лоскутков. Только с виду целая, а внутри покрыта шрамами, трещинами, ранами. Нет у меня сил на новую волну ада, я не смогу пройти через то, что он мне приготовил. Я на грани. Я у самого края. Я должна найти, как выбраться отсюда, и положить всему этому конец.
И решение пришло само собой. Новенький охранник. Молодой. Какой-то зеленый и не особо опытный. На шее цепочка с крестиком, в глазах еще нет матерости и того цинизма с блеском долларов в зрачках. Я выбрала его своей жертвой. Каждое утро и каждый вечер меня выводили из клетки в душевую. По типу той, что была в лаборатории. О, Саша, продумал каждую мелочь. Даже это. Когда мы проходили по коридору, там висел график дежурств. Дни недели мне сообщала Римма. Я легко вычислила, когда МОЙ охранник бывает на сменах. Мне нужно было всего лишь заставить его сделать то, что я хочу, – вытащить меня с острова или помочь мне сдохнуть. Мне вспомнилась пресловутая Миледи и Фельтон…наверное, мне предстояло испытание покруче, но, в отличие от нее, у меня не было живого сына, ради которого стоило жить. У меня больше ничего не было. И мой Фельтон должен был помочь мне покинут это место любым способом, даже мертвой.
Наверное, это было все, что я умела делать – играть, соблазнять, совращать, искать слабые мужские места. Все его псы никогда на меня не смотрели. Он им запрещал, или таковы были правила: если ко мне приходил мужчина, он ни разу не поднимал на меня взгляд и не разговаривал со мной. Только сопровождение куда-либо и возвращение обратно. Но, видимо, Саша все же не так уж хорошо меня знал. Точнее, он знал меня совсем другой. Пока его не было, я разыграла пищевое отравление, меня выворачивало, я рвала кровью, специально оцарапав себе горло. Моя надзирательница испугалась, прибежал Фельтон. Теперь я называла его только так. Меня это развлекало. Одна мысль о том, что я выполняю какой-то план, нарушающий игру моего палача, вселял в меня бешеную энергию.
Он нес меня на руках куда-то по длинному коридору, а я обхватила его шею руками и тихо «бредила»: звала маму, плакала и шептала, как мне больно. Когда Фельтон уложил меня на кушетку, то я увидела этот блеск в его глазах. Ни с чем не сравнимый блеск жалости. А еще он осмелился на меня посмотреть. И ЭТО БЫЛО БИНГО! Он меня узнал. Я увидела это по расширенным зрачкам и ошеломленному выражению лица. У него даже рот приоткрылся. А я осмелилась впиться руками в воротник его черной рубашки и простонать.
- Они травят меня…она…она меня травит. Подсыпает что-то мне в еду.
И сделать вид, что теряю сознание. Потом мне промывали желудок, кололи чем-то и снова промывали желудок. Когда два молчаливых эскулапа передали меня обратно в руки Фельтона, я была похожа на бледное подобие человека… и именно это и было мне нужно. Пока он нес меня обратно, я слегка царапала его затылок ногтями и тихо шептала ему на ухо:
- Ты не такой, как они…ты другой. У тебя глаза другие. Не звериные. Не бросай меня одну.
Он ушел…а я валялась на своей кровати и впервые улыбалась. Не все будет идти по твоему плану, Саша. Следующая смена Фельтона была через день. Он вел меня в душ вместе с Алиной и ожидал у дверей, пока я выйду оттуда обратно. Один раз посмотрел мне в глаза, и я уже точно знала – клиент готов. Еще пару встреч, и можно действовать.
Но действовать пришлось раньше, моя надзирательница проговорилась, что Саша скоро вернется на остров. Он был обеспокоен моим плохим самочувствием. Проклятый лицемер. Обеспокоен он. Скорее, придумал новый квест, новое задание. Соскучился по своим садистским выходкам и по моей боли.
В эту ночь я рыдала и билась в решетку. Я знала, что Фельтон сидит перед камерами и смотрит на все это. Потом я сдирала с себя в истерике одежду и расцарапала кожу. Он не выдержал под утро. Принес мне одеяло. Глупый, маленький, желторотый дурачок.
- Зачем? Они увидят и убьют тебя. Ты что творишь, уходи!
А сама едва прикрываю грудь руками и вижу, как сверкают его глаза то жалостью, то похотью. Дикая смесь.
- Я отключил камеры. Держи.
Я завернулась в одеяло и схватила его за руки через решетки.
- Я знала, что ты другой. Знала. Скоро вернется ОН…и мне настанет конец. Понимаешь? Он будет мучить меня.
Застонала и закатила глаза. Интересно, Саша бы оценил эту игру или назвал ее фальшивкой? Я вспомнила, как отыгрывала перед ним сцены, и иногда он смеялся надо мной и говорил, что я похожа на пафосную актрисульку немого кино.
- Я не знаю, что делать.
Сдавил мои руки. Зато я знаю. Я прекрасно знаю, что делать.
- Сбежать отсюда…у меня куча знакомств. Ты ведь знаешь, кто я. Позвони по номеру. Я дам тебе номер. Ты можешь вывести меня к лодке…и мы уплывем вдвоем. Ты и я.
- Нас поймают и убьют.
- Ты боишься его?
- Нет, - врет, боится. Дрожит от ужаса. Я вижу, как выступает испарина над его верхней губой. Совсем молоденький, глупый.
- Ты такой…такой смелый, такой красивый. Ты бы знал, как я восхищаюсь твоей смелостью.
Я поцеловала его в губы, а он так смешно застонал и закатил глаза, что я мысленно воззвала к Саше. Да, как всегда воззвала к нему, чтобы он посмотрел, какая прекрасная я актриса. Мальчик мне поверил. Интересно, а мой Бес поверил бы мне?
- Я подумаю, что можно сделать… я подумаю, я обещаю.
- Там, далеко ты можешь быть со мной. Ты же хочешь быть со мной, да?
Кивает хаотично, тянется к моим губам, но я уворачиваюсь. Хорошего понемногу.
- Я ваш фанат. Я смотрел все фильмы с вами, иногда по десятку раз. Я …с ума сходил от вашей игры.
И мастурбировал на экран телевизора. Слегка поморщилась, чувствуя сквозь запах одеколона пробивающийся навязчивый запах пота. Меня всегда тошнило от чужих мужских запахов.
- Я буду играть только для тебя, когда мы сбежим.
Тогда он ушел без ответа. Конечно, было еще рано, а у меня было мало времени. Пришлось разыгрывать еще один приступ. Я так старалась, что прокусила губу и разорвала в лохмотья очередное платье. Но Фельтон не приходил. Я почти отчаялась, когда услышала шаги в коридоре, вскочила с кровати и впилась в прутья решетки, а потом тут же отшатнулась назад, не сдержав гортанного стона. Напротив меня стоял Саша с закатанными по локоть рукавами. Его руки были в крови.
- Здравствуй, маленькая. Я тут прервался ненадолго от разделывания очень интересного блюда. И решил, что ты можешь составить мне компанию.
Достал белоснежный платок из кармана и медленно вытер каждый из пальцев.
А я смотрела на следы крови на белой ткани и вспоминала каллы с рябиной.
«Вначале кажется, что это красные бусины. Крупные, блестящие, словно лакированные… И мне становится страшно, что он их украл и что его за это опять будут бить. Мой сумасшедший. А потом понимаю, что это калина, на нитку нанизанная. Саша на шею мне одел, а у меня от счастья сердце сдавило тисками и не отпускает. Я никогда раньше такой счастливой не была, как с ним в этот момент… и не только в этот.
- Подарок, - в глаза смотрит, жаждет впитать мою реакцию, а у самого в уголках взгляда сомнение вспыхивает, не уверен, что понравится. Он его гасит, зажмуриваясь и тут же распахивая глаза, чтобы не упустить моих эмоций.
- Самый дорогой подарок…самый …самый. Спасибо, - лихорадочно по его лицу приоткрытым ртом, как же сводит с ума его запах и щетина колючая, от которой потом скулы саднит и губы щиплет, - все, что от тебя - бесценно. Вечно носить буду.
- Сгниют, - гладит по скулам и в глаза глазами своими черными смотрит. Прожигает насквозь. Он всегда мало говорит. Так мало. Но от каждого слова по коже мурашки бегут. Потому что для меня. С другими молчит. А со мной разговаривает, иногда такое мне шепчет, что щеки пунцовыми становятся.
- Засушу и спрячу, как и твое сердце. – в его губы ищущими голодными губами, закатывая глаза от наслаждения чувствовать его так близко, - Соскучилась по тебе…»
Перевела взгляд на лицо своего палача – глаза блестят, как у психопата. Он возбужден до предела. Его трясет. Изнутри.
- Одна из твоих любимых книг и любимых ролей. Разочарован. Ты несколько раз сфальшивила. А теперь мы поиграем вживую. Не думаю, что сейчас ты сможешь халтурить.
А потом дернул решетку и зарычал, выпуская наружу озверевшего монстра:
- Пошли доигрывать, сука! Прикройся! Тебя ждет твой лох! Обрыдался весь!
Глава 23. Ева
Я смотрела на хмурого Люка, нервно мерившего шагами мой кабинет. Мой кабинет, в котором я узнавала его вещи на столе. Ощущение дежавю: я, сидящая в кресле, и мой помощник, недовольный и раздражённый, вышагивающий от стола и до двери. От стола, на котором стоят фотографии его детей, его пепельница и пачка сигарет, а ещё его револьвер.
Я усмехнулась, когда он вдруг перехватил мой взгляд и остановился как вкопанный.
- Ну уж нет, Арнольд. В этот раз тебе не удастся отмолчаться. Ты же понимаешь, что у тебя всего два выхода? Или ты сдаёшь того, кто тебя похитил... а ведь тебя похитили, да, Ева?
Люк склоняет голову в ожидании ответа и не получая его, психует. Я вижу искры этой злости на мое молчание в уголках его глаз.
- Или же тебя увольняют с шумом и привлекают к ответственности за неожиданное исчезновение с табельным оружием. И ведь ты понимаешь, что даже твой папа это дело замять не сможет? Следователь, пропавшая на столь длительное время без всяких объяснений – любимая тема горожан.
- Разве следователь? Не маньяк и безуспешные попытки полиции поймать его?
Люк нахмурился ещё сильнее и подошёл ко мне, спрятав руки в карманы.
- Что случилось, Ева? Почему ты не хочешь рассказывать о том, где была? Ты понимаешь, что мы с ума тут сходили? Что были организованы поисковые отряды? Что твоё исчезновение, дьявол тебя подери, выделено в отдельное расследование? Что весь наш отдел сутками тебя искал? Весь, твою мать, отдел!
- Не нашёл ведь?
- Значит так, Арнольд, - он резко опустился на корточки передо мной и схватил за подбородок, удерживая моё лицо, - прекращай все эти свои штучки при разговоре со мной. Где тебя носило всё это время? Ты понимаешь, что мы в полной заднице, если не придумаем, как выйти из этой ситуации?
- Мы? Готов подставиться из-за меня, Люк? Или хочешь, чтобы я поверила в это?
- Не имеет значения, чего я хочу, Ева! Более того, - он как-то недобро осклабился, - я уверен, что знаю, где, а точнее, с кем ты была. Я сразу понял это, когда ты вошла сюда с видом королевы!
- Это моё рабочее место, Люк, и пока меня не уволили, почему я должна была войти сюда иначе?
- Твою мать! – он схватил меня за плечи и сильно тряхнул, - Ты была с Дарком, ведь так? Всё это время ты была с этим выродком, наплевав на свои обязанности? Или, - посмотрел мне в глаза, внимательно посмотрел, изучая реакцию на каждое слово, - всё же он силой тебя увёз, так? Но ты молчишь, не хочешь сдавать его. Почему? Я не поверю, что ты оставила бы это дело сама. Ни за что не поверю. Только не ты. Только не после того, как я видел твою одержимость этим расследованием и Живописцем. Почему ты покрываешь ублюдка Дарка? Тебе угрожали?
- Убери руки, - твёрдо. Настолько твёрдо, насколько позволял его голос. Он не понимает, что эта его грубость даёт мне силы противостоять? Его гнев…и он вполне обоснован, но именно он позволяет мне не разрыдаться перед ним подобно обиженной девчонке, какой я чувствовала себя сегодня. И вчера.
Узнав о предательстве отца. Какими бы намерениями оно ни было вызвано, предательство так и осталось предательством. Самым настоящим. Раскрыться хотя бы одному человеку, потому что он прав. Я бы не оставила своё расследование даже под угрозой смерти. И я не хочу, чтобы он думал иначе. Я не хочу терять призрачную надежду на доверие…на то, что остался хотя бы ещё один человек, которому я могу верить. Пусть здесь, на работе. Как балансир, шест в руках канатоходца, помогающий удержаться ему над пропастью. А мне страшно стоять над этой пропастью одной. Очень страшно. Потому что там, внизу, всепоглощающая пустота с раскрытой пастью с острыми клыками. Стоит сделать неверный шаг. Всего один неверный шаг, и я улечу прямо в её прожорливую глотку.
Но чёртовы предположения Дарка…его чёртовы догадки, не дающие расслабиться. И понимание, что никакого доверия на самом деле нет и быть не может. Вообще. Ни к кому.
- Ева, послушай…
- Я не знаю, кто это был. Я шла по улице, меня ударили, кажется, сзади. Я потеряла сознание. Очнулась в каком-то помещении без окон с одной дверью.
- Бред, Ева…
- Они держали меня там на цепи.
- Ева…
И замолчал, когда я отдернула рукава платья вверх, демонстрируя следы от кандалов.
- Я не знаю, кто это был, они надевали маски и не разговаривали со мной, когда приносили еду.
- Хорошо. Как ты оказалась здесь?
- Они посадили меня в машину и увезли в лес. Оттуда мне удалось сбежать.
Он прищурился, беззвучно рассматривая отметины на моих запястьях, затем вскинул голову, глядя мне в лицо:
- Сколько их было, и как тебе удалось сбежать?
Перед глазами возник труп молодого бородатого мужчины с двумя отрубленными пальцами. Точнее, фотография его трупа с простреленной грудной клеткой. Фотография с координатами на обратной стороне.
- Я убила одного из них. Вырвалась и убила его же пистолетом. Я могу показать место. Мне кажется, что, два, я смогу. Я приехала на попутке. У меня остался домашний телефон водителя. Я попросила его.
Он не верит. Плевать. Мы отрабатывали эту схему с Натаном. Вернее, он расписывал мои же показания мне. После того, как закончил другой рассказ. Рассказ, по окончании которого всё разделилось надвое. Все убеждения и принципы. Спокойным голосом, так непохожим на тот, которым говорил до этого. Говорил совершенно другое, повергавшее в шок, разрушавшее все мои представления об этом мужчине. Раскрывавшего его, обнажавшего до самой сути…и в то же время делавшего абсолютно беззащитной перед ним меня.
- Звучит маловероятно, ты понимаешь это сама, так, Ева?
- Я могу доказать каждое сказанное мной слово.
- Это-то меня и пугает, - прошептал, вставая и отходя от меня, - это и пугает. То, что ты покрываешь того, кто сделал это с тобой.
И замолчал вновь, смотря в сторону окна.
- Впрочем, дьявол с тобой. В этом дерьме разбираться не мне. Ты ведь знаешь всю процедуру? Для того, чтобы вернуться, тебе нужно будет сначала…
- Я не собираюсь пока возвращаться, Люк.
И я на самом деле пока не знала, вернусь ли. Останусь ли тут. Когда я поймаю эту тварь…а я поймаю её, теперь я знала это точно…у меня больше не будет ни одной причины остаться.
Вновь тёмные брови сходятся над переносицей. Почему-то подумала о том, как изменился Люк. Только сейчас обратила на это внимание. Похудел. Определенно похудел, смуглое лицо казалось бледным, а под глазами появились тёмные круги, словно он не спал продолжительное время. Всегда аккуратно уложенные волосы теперь были взъерошены, а обычно белая тщательно проглаженная рубашка выглядела несвежей и мятой.
- А когда вернёшься ты?
Края губ резко дёрнулись вверх:
- А я и не уходил, Арнольд. Чёрт бы тебя побрал, я мечтаю уйти…но из-за тебя не могу.
***
- Эрл Паркер, - Люк пододвигает ко мне фотографию долговязого парнишки с озорными веснушками на лице, - директор Арленс говорил о нездоровом любопытстве Дэя к нему.
- Почему нездоровом?
Вырвалось невольно, и Люк зашипел, скаля зубы:
- Потому что это ненормально, когда молодой мужчина активно интересуется мальчиком-сиротой, когда он настойчиво приглашает его работать в свой дом, хотя может позволить себе подобрать персонал наивысшего уровня. Очнись, Арнольд. Или тебе настолько промыли мозги в твоём заточении, - издевательская усмешка и глубокая затяжка сигаретой, - что ты неосознанно защищаешь всю их вшивую семейку?
- Я всего лишь требую аргументов.
И вспоминаю слова Натана.
«- Эрл Паркер. Твой помощник допрашивал его у меня дома. И в участке. Он очень интересовался с ним. Подумай, Ева, что это может значить?
- Люк – полицейский. И его интерес может, в первую очередь, значить ценность Эрла в расследовании либо же желание оградить мальчика от опасности. Он подходит под образ наших жертв?
Натан качает головой:
- Не знаю.
-А что делал Эрл Паркер в твоём доме?
Края губ дёрнулись в ехидной усмешке.
-То же, что делали остальные ублюдки моего отца, – жил. Хотя пока что я вынужден делать вид, что он там работает по договору.
В горле застрял комок. Мы разговаривали всю ночь. Да, кажется, всю ночь, и чем дальше, тем больше я понимала – одной ночи…десятка ночей будет недостаточно, чтобы узнать всё, что представлял собой Натан Дарк. Всё, что являлось им. Что пугало в нём и в то же время притягивало меня к нему мощнейшим магнитом.
- Он твой брат…
- Крис нашёл его. Он предполагал, что на нас двоих проклятый род Виктора Дэя мог не закончиться. И оказался прав.
- Но как? Как ему это удалось?
- Связи. Деньги. Власть. Его, моя. И вот он – ещё один брат, которого мы не могли оставить в приюте.
Последние слова произнёс с такой горечью, что не сдержалась. Прижалась к нему, чтобы поймать глубокий тяжёлый выдох из его груди и такой же тяжёлый горячий шёпот мне в волосы:
- Не смог оставить, но и рассказать пока не могу. Не хочу и не могу. Понимаешь?
Молча кивнула. Потому что понимала. Не доверяет. И не знает, как такое доверить незнакомому мальчишке. Как обрушить всю эту грязь или даже часть её на ребёнка. А ещё…он не признавался в этом, но, отстранившись и заглянув в его глаза, я видела. Видела даже в нашей ночной тьме, что он согласился бы поменять сотню новообретённых братьев на одного потерянного.
- Он сомневался в Крисе, Натан. Согласись, это всё выглядит подозрительно?
Уводя тему, потому что нам обоим это нужно – переключиться на Люка. На поиски Живописца. На что угодно переключиться, чтобы не сойти с ума. Обоим. Потому что я видела: оставалось так мало. Кажется, всего шаг или два, чтобы он перешёл черту.
- Не подозрительнее, чем требовать у Арленса расторгнуть контракт Эрла и вернуть его в приют. Кстати, ты знала, что сыновья Люка на самом деле ему не родные?
Я пожала плечами, нехотя отстранившись от Натана.
- Какое это имеет для нас? И откуда это знаешь ты?
Многозначительная улыбка, и, конечно, этот мерзавец не раскроет мне свой источник.
- Они неродные для них обоих: Люка и его жены. Но мне не удалось найти ни одного грёбаного документа из их жизни до усыновления.
- Это не повод подозревать Люка.
- Это повод задуматься, Ева. Почему они с женой стёрли прошлое своих приёмных детей?».
***
Мне хотелось плакать и одновременно смеяться. Стоя у могилы Кевина и глядя на обыкновенный серый крест, возвышающийся над небольшим холмиком снега. Кажется, с момента его похорон сюда никто и не приходил. Почти никто. Замёрзшие на морозе красные розы как застывшие капли крови на девственно-белом полотне, покрывавшем его последнюю обитель.
Ни несостоявшийся приёмный отец, ни директор приюта не приходили сюда со дня погребения мальчика. Сторож кладбища лишь обречённо махнул рукой на мой вопрос, кто навещал могилы погибших детей. В его выцветших глазах цвета осенней листвы читалось удивление моим интересом. Для сирот здесь отводилось отдельное место, небольшой огороженный участок на самом краю кладбища, и дороги к нему были занесены снегом.
Значит, эти цветы оказались здесь недавно, незадолго до снегопада, покрывшего их стебли и оставившего на виду зловеще выглядывающие тёмно-красные бутоны.
Натан когда-то говорил, что отправлял сюда дежурить кого-то из своих людей, рассчитывая на то, что убийца непременно вернётся проведать свою жертву. Они не заметили ничего и никого подозрительного. Я же обошла все могилы…цветы были только у Кевина. Это знак от грязного ублюдка. Он продолжал играть в свою больную, лишенную логики игру, даже когда меня не было в ней.
Краем глаза заметила тёмную тень, теревшуюся у самой решётки ворот. Субтильная фигура торопливо отворачивается, не желая явно выдавать свой интерес. Кого ещё ты отправил следить за мной, Дарк?
Только слежка. Слежка, к которой я, кажется, привыкаю, и которая дико бесит Люка. Ни одной записки. Ни одной попытки связаться. С тех пор, как я сделала свой выбор. И это честно. Он сам так сказал в ту ночь.
«- Это проверка? Ты издеваешься или дразнишь меня, Натан? – дрожа от неверия и в то же время страха, что это всего лишь ещё одна пытка. Призрак свободы, который он решил подпустить настолько близко, чтобы отнять, как только я попробую схватить его.
- Нет, - его взгляд…за все эти месяцы, что я знала Натана Дарка, я впервые видела этот взгляд…я буду стараться списать его на виски. Мне так будет легче. Потом. По дороге к отцу. В тишине комнаты, в которой окажусь, я буду доказывать сама себе, что тот взгляд – всего лишь результат его пьяного состояния…его боли по брату, по себе, которую он выплеснул в подвале. Так легче. Так, чёрт его побери, гораздо легче двигаться дальше. Без него. Ходить, есть, разговаривать с людьми. Стараясь не оставаться одной как можно дольше, чтобы снова не видеть перед глазами его глаза. Потухшие. Стеклянные. Как будто он знал, что будет дальше. Говорил и знал.
- Это честно. Я сделал свой выбор. Теперь пришёл черёд тебе сделать свой.
- А если…, - я облизнула губы, отводя взгляд, смотря на следы на своих запястьях. Это помогало. Это напоминало, что меня сюда приволокли без сознания. Что удерживали против моей воли так долго…напоминало, что меня насиловали прикованной цепями к стене, как какую-то рабыню. Он насиловал. Тот, чей голос сейчас будто вспарывал вены острым лезвием, - я не верю, что ты примешь его.
- Я уже принял».
Верно. Тот, кто решал последнее время за меня, где мне находиться, когда и что мне есть, как и где принимать ванную, уже принял моё право выбирать. Возвратил его мне. А я вместо радости ощущала тревогу…ощущала дикий ужас от возможности ошибиться. Словно он не отпускал меня, а ещё крепче привязывал к себе. В тот миг, когда снял с меня эти проклятые цепи.
И после этого ни единой попытки связаться. Будто меня больше не существовало для него. И в то же время он продолжал существовать для меня. Напоминая о себе постоянным присутствием кого-то неподалёку от меня. Даже в доме отца. Словно сговорились…или словно он не доверял людям самого Марка Арнольда. Чёрт. Не доверял меня моему же отцу. Они постоянно околачивались возле особняка, и самое странное – мой отец, кажется, принимал это.
«- Приманка…ты решил сделать из меня приманку спустя несколько недель после того, как сам же спрятал меня от Живописца?
Ни тени улыбки на его лице.
- Тогда мой список был слишком длинный. И нет, это не ловля на живца. Это то, о чём ты так упорно просила меня все эти несколько недель.
- Почему именно сейчас?
Успевая заметить, как его глазах сверкнули сожалением, когда я невольно коснулась пальцами запястья левой руки. Мимолётная вспышка, потухшая так же быстро, как и возникла.
- Потому что список сократился до одного человека. И теперь мне гораздо легче обеспечить твою безопасность.
- И всё?
И он молчит, пододвинувшись настолько близко, что я чувствую его дыхание на своей коже. Настолько близко, что я словно читаю его мысли. Сейчас – потому что потом будет поздно. Окончательно поздно. Не для Живописца. Уже для нас. Он до сих пор не понимает, что эта черта перейдена давно».
Последний взгляд на кровавые розы под снегом. И горло перехватывает от чувства обречённости. От догадки? Нет, пока ещё только чувства догадка. Когда мозг уже получил информацию, но пока не в состоянии проанализировать её. Будто ему не хватает совсем немного. Совсем чуть-чуть. И тут же от напряжения заболело в висках. Потом. Оно придёт потом. Решение этой странной задачи. Боже…я не прошу готовый ответ, всего лишь подсказать, какое действие следует выполнить первым!
***
- Эти цветы не могли возникнуть из воздуха.
Сторож смотрит исподлобья, пожимая плечами.
- Но, мэм, я не видел ни единой души возле могилы мальчишки. Возле всех сиротских могил. Быть может, ночью, но я делаю ночью обход по территории…
- Ты ещё скажи, что это голуби в своих клювах опустили их на снег. Ладно, иди отсюда, - Люк зло махнул рукой, отпуская сторожа, - пошли, Ева. Этот идиот нам всё равно не помощник.
Он заявил сразу, что не отпустит меня одну никуда. Что с него достаточно нервотрёпки после одного моего исчезновения, и он не собирался разгребать последствия ещё и второго. И, если мне не показалось, для той самой тени, следовавшей за мной в отдалении, присутствие Люка оказалось неожиданностью. Мы приехали на кладбище на его автомобиле, и теперь на нём же покидали это место. Правда, мы были втроём. Вместе с одним из людей отца, агентом спецслужбы, чьё присутствие явно выводило угрюмого Люка из себя.
- А я говорил тебе, что это плохая идея.
Он нервно закуривает, открывая окно и следя за дорогой. Длинные мужские пальцы нетерпеливо барабанят по рулю.
- Возможно.
Продолжая наблюдать за его пальцами.
- Ты рисуешь, Люк?
Он удивлённо вскинул бровь, поворачивая голову ко мне.
- Что?
- Твои пальцы в чём-то чёрном.
- А, это, - недовольный взгляд на правую руку, и тут же опустил её и вытер о штаны, держа руль левой, - дурная привычка со школы ещё.
- Разве рисование можно считать дурной привычкой?
- Да, если регулярно получать за это палкой по пальцам.
Он сказал это так просто, а я от неожиданности вздрогнула. Подумала о том, что я понятия не имею, в какой семье рос Томпсон.
- Почему ты не рассказал, что твои дети приёмные?
И закричать, когда он резко остановился и склонился ко мне уже всем корпусом, перед этим быстро посмотрев в заднее зеркало на агента.
- Где ты была всё это время, Арнольд? В заключении или под меня копала?
- Почему ты так реагируешь на невинный вопрос?
- На невинный вопрос, заданный далеко не наедине. И с каких пор мы стали настолько близки, чтобы обсуждать свои семьи?
Он вдруг замолчал и отвернулся, обдумывая что-то, а затем вновь обернулся ко мне, прищурившись и молча рассматривая моё лицо, словно пытаясь прочесть мотивы моих вопросов.
- Не наши семьи, а факт сокрытия тобой усыновления детей. Ты не мог уничтожить эти документы, значит, ты их засекретил с чьей-то помощью. Зачем?
- Сделай официальный запрос и получишь все ответы. Ты ошибаешься, Арнольд. Ты очень сильно ошибаешься, заступая на эту дорогу. Всё совершенно не так, как ты придумала себе…или, точнее, как кто-то тебе подсказал.
- У меня было слишком много времени, чтобы думать. В том числе и о тебе.
Это сделал отец по наводке Натана. Достал всю подноготную семьи Томпсон. Всю подноготную вплоть до четырнадцатилетия самого Люка. Дальше образовывался огромный пробел в документах вплоть до появления его фамилии в списке учащихся в Академии права. И мне было очень страшно думать о тех белых пятнах в его биографии. Белые пятна, которые могли при ближайшем рассмотрении оказаться кровавыми разводами.
Чёрт…эти проклятые цветы на могиле.
Глава 24. Живописец. Натан. Ева
Тигр был умным старым сукиным сыном, ведь несметные сокровища я должен был достать для него самого и взять себе лишь свою долю. Конечно, я понимал, что мой Фариа подыхать в ближайшие дни не собирается и карту мне не предоставит, а может, и вовсе сольет меня, после того как я сделаю то, что он просит. Только мне было нечего терять. И я рискнул. Всего-то поехал на север и убрал «вора в законе» и рыбного короля – Геннадия Васильчука, который костью в горле стоял у Тигра, мешая загрести под себя жирнейший и лакомый кусок. Убрал так, как просил Самсонов, он же Тигр – грязно и кроваво, чтоб все знали, чьих рук дело. В одно прекрасное утро судно Васи подошло к берегу, заполненное не рыбой, а мясом. Человеческим. Вряд ли их смогли опознать, не то, что похоронить в открытых гробах.
Тигр отвалил мне и еще двум пацанам, которые ходили подо мной по его приказу, около десяти вагонов с довольно дефицитными продуктами: макаронами из Югославии, импортным табаком и отечественной тушенкой. Товар ушел мгновенно, и я принес Тигру первый клад в виде лимона зеленых. Бешеные бабки по нынешним временам. Я отродясь не видывал и не слыхивал о суммах таких. Первое время вообще на деньги смотрел, как на никчемные бумажки. Моя маленькая Ассоль учила меня всему, кроме меркантильности, и сама же продала за брюлики и богатую жизнь со своим лошком-мужем. Тигр же в меня вбивал информацию примерами и личным опытом. В том числе и как вести бумажкам счет. Пацанов Самсонова я потихоньку со временем убрал. Я хотел, чтоб со мной рядом были проверенные мной люди, а не его верные шестерки. Да и северная братва смирилась с нашествием волков (так нас называли местные) и исправно платили свою долю в общак. Но мы с Тигром говорили совсем о другом кладе. О целой пещере, наполненной сокровищами, которая кормила бы нас долгие годы. Он обещал мне будущее не хуже, чем у арабских шейхов. Я не верил, но ощутить на себе, как живут шейхи, мне все же хотелось. Тогда я начал присматриваться к властям, которые все еще не собирались с нами сотрудничать и упорно прикрывались коммунистической честностью, неподкупностью и страхом ссылки…В Сибирь? Я мог им оформить только расстрел, о чем и поспешил популярно объяснить.
Меня интересовали рыболовецкие коммерческие структуры. Мы с Самсоновым пробили, что государству данные структуры не подчиняются, как бы они ни утверждали обратное, а все бабки, сделанные на этом бизнесе, просачиваются в оффшорные зоны сквозь пальцы правительства.
С властями я договорился своими старыми методами, которые так не любил Тигр. Пожалуй, это были последние разы, когда я добивался результата физическим насилием такого плана. Антонов – губернатор округа распрощался с тремя пальцами и с ухом перед тем, как дал мне официальное разрешение вывезти первую партию минтая в Южную Корею и Японию. Я щедро заплатил капитанам суден и владельцам, а также за «слепоту и немоту» японских портовых офицеров и чиновников. Со временем у меня появился свой штат хорошо прикормленных людей в портах.
***
- Неееет, Саня, неправ ты, ох как неправ. Бабу-то нельзя упускать из виду. Бабу, её вот тут, - Кощей сомкнул пальцы в кулак и потряс им, - вот тут держать нужно. И чтобы пискнуть не смела. Свобода, она не про любовь. Не любит эту тварь любовь. Не уважает. Соперницы они злейшие. Как увидит, что где-то у кого в семье эта дрянь наглая затесалась, так уходит она. А чего ей оставаться? Любовь – это же не кровать одна. Это не физика. В душе она должна быть. Под кожей узорами плестись. В подкорке мозга. Это кандалы. Тяжеленные такие. Идешь ты в них, и мысли не появляется даже по сторонам смотреть. И женщины-то вокруг все разом испаряются, а только люди женского пола ходят, к которым по вопросам разным обращаешься. А хочется только свою. И любится её одну только.
Кощей закашлялся, прикрывая ладонью иссохшие губы. Приложил к ним стакан с водой, придерживая голову старика за затылок. Сдал он в последние недели. Резко сдал. Но онкология никого не щадит. Всех косит без разбору: богатых или бедных. А может, и не она столько, сколько справедливость. Хрен её знает. Наверное, и не должно было по-другому быть. Вон дети сплошь помирают от рака, потому что денег нет у родителей. Маленькие, невинные. Не успевшие и мира посмотреть, не то, что зла в него принести. А вынуждены точно так же сгорать на глазах любящих родителей, которые с ума сходят в своём бессилии. А Кощей…ведь не зря таким называли. Ведь и олицетворял для города нашего, да и не только, он самое истинное Зло во плоти. Сколько бабла вбухал в своё лечение – и ничего. Даже смирился как-то что ли…только философствовать стал много в последнее время. Никогда особо словоохотливым не был, за что я и любил его, а тут прорвало словно старика. Никого видеть не хотел рядом, кроме меня. Скрывали мы от всех болезнь его, благо, врачи все прикормленные были.
- А те, кто иное кричат…эти вот, - Кощей болезненно сморщился и снова зашёлся в приступе, раздражённо руку мою с бокалом оттолкнув, наконец, успокоился и продолжил, - не надо…так вот, эти вот, что за уважение в отношениях, - лицо старика брезгливо скривилось, - те, что за свободу и личное пространство, шлюхи это самые обыкновенные, Саш. Шлюхи и олени. Ибо баба никогда свободы не захочет от любимого мужчины. Она не им самим даже, а именем его жить будет, а других мужиков отваживать взглядом одним. На хрен ей сдались те, другие, если руки в кандалах, цепь их по ту сторону к его несвободе прибита? И смотреть они могут даже через толпу чужих мужиков и баб, а видеть только своих. Вот она какая, любовь настоящая, а не эта ваша, - Кощей сплюнул на больничный пол.
- Ты чего это разговорился, Ефимыч? Никак невесту себе нашёл? – сел рядом с ним, улыбнувшись его недовольному взгляду из-под кустистых бровей, - Так ты только свистни – мигом тебе свадьбу самую шикарную отыграем…фрак тебе прикуплю модный, чёрный, с блёстками.
- Дурак ты, Тихий…вот самый умный из всех сукиных детей, что я по жизни своей долгой встречал, а всё же ой какой дурак! Думаешь, я про девку твою не знаю? Ты это…расслабься…сразу зверем не гляди. Думаешь, твои эти фортели мимо меня прошли?
Кощей засмеялся старческим смехом и снова в кашле зашёлся.
- Дела ворочаешь, людей пачками убиваешь, а решил, что сумел вокруг пальца старика Кощея обвести? Да я в своё время таких, как ты …ууух, - и снова кулак сжал, и глаза блеснули самодовольно, - Да ты ж за ней, как щенок привязанный по следам…столько лет.
- Ты за словами-то, Кощей, следи…, - тихо, зная, что воспримет правильно даже шёпот, - не думай, что тебе болезнь твоя в случае чего поможет.
- Да знаю я, знаю, - он отмахнулся, с выдохом откинувшись на подушку, внимательно на меня смотрит, изучающе так, будто впервые видит, - знаю, что и не играешься мне тут в благодарного, по своей воле сидишь с дряхлым дедом, но и кончины моей ждёшь. Власть, она сладкая. Она манит призывно, и чем больше получаешь её, пробуешь, тем больше хочется. Ты не отрицай. По себе знаю. Да ты и лучше меня, Тихий. Я бы на твоём месте ещё месяц-два назад подушку приложил к лицу немощного, место его занял. Чего уж проще? Не стал бы время тянуть, власть, она медленных не любит.
- Ты за меня не беспокойся, дед. Я своё в любом случае возьму. И тебя мне не надо для этого убивать.
- И это я знаю, - он удовлетворённо кивает, - за что и благодарен тебе. Мужик ты. Настоящий. С таким не страшно ни бабе, ни ребенку, ни авторитету. Дура твоя краля. Дура полная, раз такого потеряла и вернуть не хочет.
- Кощей, - предупреждающе…
- Да ты не ерепенься. Ты меня послушай. Не знаю, что у тебя там за история. Тигр, чтоб его черти на том свете разодрали, тоже ни шиша не знал. Ни кто ты, ни откуда, ни с кем связан будешь. Сильный ты этим. Не только характером своим, - Кощей тяжело выдохнул и замолк надолго, прикрыв глаза, так, что я даже решил, что он просто уснул, но вдруг старик встрепенулся, - но и тем, что не подкопаться под тебя. Не за что схватить, понимаешь? Думаешь, я не пробовал? Доверия-то я однозначно к пареньку с глазами волка и повадками самого дьявола не испытывал. Столько раз руку свою вскидывал, чтобы ухватиться за места твои больные, а ладонь только воздух хватала и от злости разжималась. И надо ж, - снова засмеялся, - прямо перед смертью увидел эту твою…опухоль. Она ж как моя, Саша…только мою не отрезать больше. А если и отрежут к чертям, то один хрен – сдохну. А твою можно убить. Можно избавиться, пока не разрослась. Не я один искал слабости, Бес…не позволь никому эти твои кандалы против тебя ж использовать. Они ж по ту сторону одну лишь пустоту окольцовывают. Лечись. Не жалей денег никаких…и не только денег. А то намотает кто-нибудь догадливый и предприимчивый цепь твою себе на руку и управлять тобой будет.
Ошибался дед. Ой как ошибался. Невозможно мне было от этой опухоли спастись. Лишиться её казалось более невыносимым, чем жить, зная, что погибаю, что каждый следующий час с ней в моей плоти продлевает агонию, приближает к смерти жуткой и беспощадной.
***
Невольно потёр свои запястья, по-прежнему глядя на неё спящую. А вот в этом Кощей не обманул. Я действительно чувствовал те самые кандалы на них. Чувствовал, как стягивают они кожу до боли. Иногда даже манжеты отворачивал, проверяя, не остались ли на коже следы, и мне казалось, что я вижу их. Вижу отметины от острых металлических зубьев, впивающихся в плоть, в самую кость, не позволяющих сделать ни одного лишнего движения без моей любимой спутницы-боли. Прав был Кощей…ни на кого не даёт эта боль посмотреть так, как на неё.
Глаза видят стройные фигуры, сиськи круглые, полные, задницы соблазнительные, губы пухлые…а воображение другую картинку дорисовывает. Я его победить пытаюсь, сломать. Первое время даже ни одной темноволосой. Только блондинок трахал. Противоядие искал. От неё. С другим цветом глаз, с другой формой губ и носа. А всё равно очухивался обозлённым на то, что кончить часами не могу. Что вгрызаюсь зубами в её шею, в грудь, полосую их сталью или жгу воском…а самого колотит от раздражения на то, что вкус кожи не тот, что волосы слишком светлые, да и стоны слишком томные, словно наигранные. А мне плевать. Их не хотелось возбуждать так, чтобы трясло, как её когда-то. Впрочем, трясло её, потому что она была самой настоящей бл**ю…или же виртуозно играла свою роль, написанную для неё тварью-мамашей. Разве отличалась она от них? Неа. Только эти были честнее. Эти не скрывали, что их привлекло во мне. И что ноги раздвигали передо мной из-за денег или же от страха. И я щедро вознаграждал их за эту честность.
Ассоль вдруг застонала во сне, словно от боли, и я на ноги вскочил и решётку на себя дёрнул чисто инстинктивно. И тут же сам на себя выругался. Кретин чёртов! Прав был Кощей и в том, что как привязанный за ней. К ней. Для неё. Потому что ничего больше не имело смысла. Вообще. Никакого. Только она. Мой маяк в абсолютном мраке, полном самых ужасных голодных чудовищ, и одновременно мой камень на шее, который тянет ко дну, в пасть к самому голодному из монстров. Остановился, смотря, как переворачивается, как хмурится и стонет что-то. Кажется, имя какое-то произнесла, но так тихо, что не разобрал. Скорее, выдохнула его, а не сказала. Единственное, что понял – не моё. Однозначно не моё. Да и почему решил, что оно должно быть? И почему в очередной раз в груди разочарованием кольнуло? А и чёрт с ним! Какая разница, что она говорит, если все её слова, сказанные мне до этого, были ложью? И плевать, что выть хочется каждый раз, когда думаю об этом. Столько лет прошло, а не могу…реветь зверем хочется, и кажется, не сдержусь однажды.
Но нельзя. Потому что прав Кощей был. Слабость это моя. А мне нельзя быть слабым. Только не тогда, когда мой список стремительно сокращался, когда мне оставалось так мало до того, чтобы достать её суку-мамашу. И она поможет мне в этом, хочет того или нет. Я уже приготовил всё для добродушного приёма доктора. После того, как наиграюсь вдоволь с её единственной дочуркой и её неудачником-мужем. И они зря считают, что время стерло их долги. Некоторые мало просто отдать, их даже мало смыть собственной кровью. Их хоронят вместе с должниками заживо.
***
Она потянулась, сидя на своей кровати, затем посмотрела по сторонам, на мгновение застыв, словно после сна не сразу поняла, где находится. Вскочила на ноги, обхватив себя руками за плечи, и я подался вперёд к камере слежения, чтобы насладиться выражением осознания на её лице. Оно тут же сменяется ужасом…и каким-то смирением. Череда эмоций, как в фильме…отработанная или настоящая, я уже не знал. Тем более, когда Ассоль прошлась по своей клетке, все так же продолжая себя обнимать…но как изящно, чёрт бы её подрал, она шла. Словно по красной ковровой дорожке, а не холодному бетонному полу своей камеры. А меня пронзило осознанием собственного наслаждения. Моя! Да. Вот теперь Ассоль принадлежала мне. Вот теперь мне действительно плевать, играет она очередную роль или проживает свою жизнь, говорит правду или откровенно лжёт. Потому что теперь она от меня никуда не денется. Моя в самом примитивном смысле этого слова – когда я могу сделать с ней что угодно и когда угодно, и никто и никогда об этом не узнает.
Понимает ли это сейчас моя девочка? И насколько страшно ей от этой мысли? Впрочем, я думаю, что навряд ли. Наверняка, до последнего будет надеяться на то, что её спохватятся, будут искать. Всё же отечественная звезда кинематографа. Да вот только у меня для неё уже была приготовлена легенда. Легенда, которую уже активно распространяли мою люди. Согласно ей, связь с самолетом, в котором летела на съёмки своего нового фильма знаменитая актриса Алина Бельская, была внезапно потеряна, а сейчас уже, наверняка, поисковые службы обнаружили обломки аппарата, на котором она прибыла на остров. А среди этих обломков – и останки молодой женщины и экипажа самолёта. Естественно, бортовые самописцы выдадут ту информацию, которая выгодна мне сейчас. И тогда я, возможно, даже позволю ей посмотреть на собственные похороны по телевизору, в последний раз посмаковать народную любовь и обожание. Потому что потом она останется один на один с моей ненавистью. С той самой, которую я вижу ответным блеском в глубине зелени её взгляда.
Глава 25. БЕС
- Александр Владимирович, она увидеться хочет,- Егор замялся, сминая татуированными пальцами чёрную короткую шапку, которую носил, кажется, в любое время года, обычно закатывая её снизу так, чтобы не видны были две прорези для глаз. Зимой он менял её на такую же вязаную, и обязательно с теми же дырками. Говорил, что никогда не знаешь, когда понадобится лицо скрыть.
- Хочет? - сдержав улыбку, когда он как-то резко глаза прикрыл веками. Да, ведь парень, как и весь остальной персонал сразу же усвоил, что моя гостья здесь на особых правах, пусть даже их у неё по большому счёту и не было. И она могла жить хоть в клетке, хоть в моей спальне, никому из них в голову не придёт отнестись к ней иначе, чем с уважением и осторожностью. Что мне нравилось в этих ребятах – никаких особых распоряжений по этому поводу я не давал. Только относительно её кормления и наблюдения в те дни, когда самому приходилось улетать с острова. И в то же время я был уверен – ни один из них не посмеет пальцем притронутся к пленнице или даже заговорить с ней. Жалость ли, похоть ли, сочувствие ли…любые эти эмоции меркнут по сравнению со страхом. Со страхом ошалелым, почти животным. И я постоянно подпитывал в них его, давая чётко понять: своим людям я прощаю всё, кроме предательства. Предательством автоматически считалось любое, даже малейшее нарушение моих приказов.
- Требует. Римма сказала.
Римма – это девушка, которая как раз и следит за Ассоль в моё отсутствие. Она же и кормит, и убирает в её комнате. Всем остальным туда вход запрещён, потому что все остальные на этом клочке земли – мужчины.
- Пусть требует.
Понимающий кивок, и Егор, бывший десантник, отсидевший десять лет за убийство шлюховатой жены, разворачивается, чтобы уйти. Хотя, конечно, ни хрена он не понимает. Простой мужик, в голове которого навряд ли укладывается необходимость содержать молодую красивую бабу, которую ещё и по телевизору регулярно показывают, у чёрта на рогах да в дорогой клетке. Обустраивать для неё целый комплекс зданий. О, да, у меня для моей девочки были припасены интересные испытания. И я очень надеялся, что ни одно ей не понравится. Для таких, как Мороз, сначала «служивших» Кощею, а теперь перешедших «по наследству» мне, всё это казалось бредом и глупой тратой времени. Все мои действия с Ассоль. Нет, конечно, никто и заикнуться б не посмел или вопроса какого-нибудь задать, да и взгляды зачастую они прятали, скрывая любые мысли по этому поводу. Но иногда я всё же успевал заметить недоумение, мелькавшее в глазах. Потому что в нашем мире женщины были лишь материалом. Поначалу интересным, после – отработанным, который стоило выкинуть на свалку. Исключение составляли только родные по крови…или жёны. У меня не было ни того, ни другого, и все они знали об этом.
Чёрт…а ведь я и сам удивлялся себе. Почему-то, когда разрабатывал всю схему похищения и дальнейшего содержания Ассоль на острове…а я не просто всё тщательно обдумывал, но и подолгу рисовал связки между действиями карандашом на листе ватмана, ведя стрелки от каждого, даже самого незначительного, на первый взгляд, персонажа моего спектакля к его шагу…так вот когда я всё это скрупулезно вычерчивал, почему-то представлял, как возьму её в первую же ночь. Бл**ь, да это было настолько естественно…само собой разумеющееся, как подыхающему, иссохшему от жажды путнику сделать долгожданный глоток живительной влаги из обнаруженного источника.
А сейчас я стоял у этого самого оазиса и не мог заставить себя нагнуться к кристально чистому озеру, чтобы, наконец, напиться. Мне казалось, я буду пить её жадными глотками, захлёбываться ею и продолжать пить до тех пор, пока не станет противно, пока не начнёт вызывать отвращение одна мысль о воде.
Но теперь что-то не позволяло взять её сразу. Нет, не жалость и не наивные розовые воспоминания о нежности, с которой когда-то она сама протягивала мне флягу за флягой. Раздумывал об этом все эти дни, пока не понял: там, в озере я вижу слишком чёрную, слишком мутную воду. А должен – своё отражение. Я смотрю в её гладь и вижу лишь тёмные подтёки яда, извивающимися скользкими тварями поднявшиеся к поверхности озера. Стоит только опустить туда руку, как они набросятся на неё, чтобы сожрать, чтобы разъесть до костей, до полной ампутации конечности.
Просыпался среди ночи именно от этого сна. Всё казалось, если сделать ещё один шаг вперёд, если приглядеться получше, то можно увидеть сквозь густые, вонючие пары отравы ту самую чистую, хрустальную, прозрачную водную гладь…и уже через секунду это наваждение спадает, уступая место омерзению к тварям, раззявившим свои зубастые пасти в предвкушении жертвы, и к самому себе, способному шагнуть в это уже болото ради мерзавки, так просто забывшей обо мне.
Хотя сейчас я был уверен: ни хренааа…сейчас она помнила обо мне каждую минуту своей жизни. Каждую ничтожную секунду, в которую её ломало от неизвестности и страха. И мне нравилось думать о том, что она боится. Смешно. Когда-то я готов был выдрать собственное сердце из груди и преподнести ей, только чтобы доказать, что не причиню вреда, чтобы никогда не увидеть и проблеска боязни в зелёном мареве её глаз. Сейчас? Сейчас я наслаждался этим зрелищем. Перематывал камеру наблюдения, увеличивал изображение и, поставив запись на паузу, застывал перед монитором в поисках того самого страха…а после впадал в состояние, близкое к оргазму, когда находил. Ведь в этом и заключается самая настоящая власть над человеком. Не в клетке, не в поводке или ошейнике, не на конце иглы. Нет. Это в страхе. Даже если она за километры от тебя. Даже если между вами города, страны и долгие годы разлуки. Страх. В нём и только в нём одном моя власть над ней. Я поддерживал его в девочке всё это время. Мне с некоторых пор катастрофически мало просто её тела. Мне душу её надо. Вытрясти. До крошки всю. До последней капли высосать, опустошить. Её тело…оно ничем не отличается от тысячи таких же. Всё дело в яде внутри неё. Том, что делает это тело тем самым моим наркотиком, той самой моей грёбаной одержимостью, которая выкручивала изо дня в день все эти годы.
- Александр Владимирович, - Мороз развернулся у самой двери, - не ест она ничего. Римма завтрак её к ужину выносит, а ужин – следующим утром.
- Хорошо. Можешь идти.
Упёртая ведьма. Впрочем, разве я ожидал, что с ней будет иначе? И ведь меня заводила эта игра. Заводила, и в то же время я начинал подсаживаться теперь не только на эту дрянь с глазами русалки, но и на любую информацию о ней. Звонил из Питера или из Берлина на остров, чтобы услышать от Риммы, как она провела день. И плевать, что каждый следующий звонок был похож на предыдущий, за исключением названий блюд. Мне просто нужно было услышать, что она проснулась, что она в том же месте, заключённая в моей клетке, в моей власти.
Включил снова монитор, приближая лицо к экрану и глядя на сидящую на кровати женщину. Она похудела и очень сильно. Стала почти прозрачной. Её колотит…словно от холода…и я отбрасываю мысли, что не от него. Что это начинается ломка. Да, я знал, что она баловалась чёртовой травкой и не только. Дьявол, я пару раз её обдолбанную вытаскивал из ночных клубов. И я запомнил каждую такую ночь, а она нет. Я запомнил непреодолимое желание свернуть её шею за то, что посмела связаться с дурью, запомнил ощущение гадливости от каждого прикосновения к ней в этот момент…и в то же время привычный трепет. Так, наверное, конченые сектанты дотрагиваются до икон. И приходилось стискивать зубы до зубовного скрежета, напоминая себе, каким грёбаным еретиком я стал.
Потом я откопал её настоящего «поставщика». Он визжал подобно жалкой свинье, пока я отбивал его свисающие дряблые бока, но всё же отрицал то, что даёт Ассоль наркоту. Пока я не наступил на его жалкий отросток между ног. Давил носком туфли крошечные яйца и слушал, как он, захлёбываясь слезами и хватаясь короткими пальцами за удавку на толстой шее, рассказывал, что и как часто приносил своей протеже.
Потом именно этот трусливый кретин поможет мне организовать похищение Бельской. В обмен на свою никчёмную жизнь. Правда, мне всегда было смешно, когда подонки, типа него, так искренне полагались на чью-то честность. Вроде бы сама их гнилая, прожжённая натура должна отвергать саму её сущность. Логично же? Но нет. Человек был и всегда будет самым жалким из всех существ. Иван Фёдорович Басманов, продюсер актрисы Бельской, был едва ли не самым ничтожным из них. Ублюдка полоснули по горлу, как только Ассоль села в мой самолёт. Просто никто не смеет портить мои вещи. А эта мразь всё же осквернила мою самую драгоценную, самую важную на свете игрушку.
И сейчас я смотрел, как она загибается на кровати, то обхватывая себя тонкими руками и съёживаясь, то выгибаясь назад и начиная метаться по постели. Иногда казалось, она выкрикивает что-то. Я смотрел видео без звука, но предпочитал думать, что зовёт меня. Скорее всего, проклинает. Наплевать. Для меня тоже её имя давно стало анафемой.
Римма говорила, что подобные приступы случались не так часто. Нарколог, которому я показал запись и результаты анализов девочки, уверила, что на данной стадии с её зависимостью возможно бороться. Да, я привёл врача для этой лживой дряни, потому что игра против слабого соперника не представляла никакого интереса. Так, по крайней мере, я уверял себя.
***
- Мне кажется, мы вышли на след, - спокойный голос Стаса на том проводе периодически искажается надоедливыми шумами в трубке.
- Почему ты думаешь, это она?
- Слишком много совпадений. В лесу появилась охраняемая огороженная закрытая зона. В лесу! В районе почти перестали видеть бомжей. Они часто спускались к лесу именно летом, спасаясь от жары. После вечера выходили по своим местам, чтобы клянчить милостыню. Удалось найти парочку. Они в откровенном ужасе. Говорят, их были десятки. Кто-то исчез бесследно. Кто-то сбежал. Кого-то нашли убитым.
- Это бродяги. Для них подобное – норма.
- Да нет же! - и тут же ошарашенно затих, видимо, сам оторопев от собственной наглости. Потом молчание, растянувшееся секунд на тридцать и ровно до момента, когда я уже готов был рявкнуть, - Я видел одного из них, Бес. Я в морге был. У него отсутствовали почти все внутренние органы. Просто кожа, натянутая на плечи, и частично кишечник. Я не знаю, каким макаром не выблевал тогда свои кишки. Но работники морга проговорились, что это уже третий такой. Они считают, что орудует маньяка или же группа психопатов. Но я думаю, это наша птичка. Слишком похоже на то, что ты рассказывал.
Да, я рассказывал Стасу кое-что о моем любимом монстре в белом халате. Не всё. И не как о себе. Но ровно столько, чтобы дать необходимую ориентировку на эту продажную тварь. Одному найти её не представлялось возможным даже сейчас. И в данный момент Стас был в одном из американских штатов, откуда и звонил каждую неделю, передавая информацию.
- Ещё что?
- Я навёл справки насчёт шкафа, который она с собой таскает. Кого-то, отдалённо на него похожего, видели в пригороде.
- Похожего?
- Да, Бес. Но…в общем, я могу ошибаться. Тут почти половина мужиков таких. Вторая половина – бабы. Такие же шкафы. Страшно подойти к ним. Ещё страшнее – залезть на неё. Потому что не знаешь, позволят ли тебе слезть.
Не удержался от короткого смешка.
- Смотри, не обделайся там от страха. Не опозорь честь русского парня на земле вечного врага.
- Служу Советскому Союзу! Ты ж знаешь, нам честь мундира ронять нельзя.
- Нет уже ни Союза, Стасик, ни мундира твоего. Ты его променял на бандитскую кожанку и кастеты. Но честь всё-таки не роняй.
Отключился, глядя на перекатывающуюся по постели Ассоль. Зарывается пальцами в свои волосы, с силой дёргая за них, словно намеренно причиняя себе боль. Недолго, моя девочка. Осталось потерпеть недолго, и мы начнём игру. Скоро остальные участники нашего спектакля присоединятся к нам. Я знаю, что ты привыкла быть главной звездой на сцене…и ты будешь ею. Я обещаю. Но до твоего выхода мы разыграем увлекательнейшую постановку, полную самых страшных мук, для твоей суки-матери и никчёмного муженька. Как думаешь, кто из них первым прибежит посягать на твоё имущество? Оно у тебя есть, мы втроём с тобой и монстром знаем это. Совсем скоро информацию о тайном счёте получит и твой жирдяй. И он, скорее, сдохнет, чем откажется от возможности присвоить его себе.
Вот только почему так мерзко-то от мысли, что твою гнилую, лживую до самых костей натуру оплакивать буду я один? Кровавыми слезами. Других по нам не осталось, девочка. Но они будут самыми честными, обещаю. Такими же ядовитыми, как твоя дрянная любовь. И ты ещё успеешь увидеть из самой Преисподней, как они разъедают до мяса кожу, обжигая твоим именем каждый миллиметр моей кожи.
***
Мне нравилось находиться тут. Мне нравилось ощущать, как просыпается, как взвивается к самому горлу откуда-то из глубины желудка торнадо ненависти, ярости и подсознательного ожидания боли. Инстинктивного. Такое не вытравишь из своей сущности никогда. Оно проникает под кожу человека, любого живого существа. Оно вплетается в ДНК тем прочнее, чем дольше длилась эта систематическая боль…
И нет, я давно бросил попытки избавиться от него. Достаточно того, что теперь я сам мог причинить любую боль другим. И я предвкушал. Я, словно конченый нарик, предвкушал, как посажу на деревянный стул со спинкой монстра, привязав её изящные руки к стулу, и буду знакомить её с болью. С той, что она так щедро изо дня в день, из года в год десятилетия вливала в меня, впрыскивала и вводила шприцами. Нет, в отличие от неё я не боюсь свою подопытную. Но зафиксировать руки нужно. Для чистоты эксперимента, иначе картинка, вспыхивавшая в голове и любовно мной взращиваемая, ломалась. Разбивалась вдребезги, и меня воротило только от взгляда на осыпавшиеся осколки моей мечты.
Да, оказывается, мечты могут таять, стоит убрать из них какой-нибудь, на первый взгляд, незначительный элемент.
В наших с Ярославской отношениях не было ни одной малозначимой детали. Она была слишком хорошим учёным, чтобы упустить их, я же должен был доказать ей, что стал достойным её учеником.
Откинул голову назад, закрывая глаза и представляя себе лицо Ассоль. Как удивится моя девочка…да, сначала удивится, а после испугается, придёт в откровенный ужас, увидев то, что я приготовил для них. Идеальную копию лаборатории доктора Ярославской. Досконально точно воспроизведенная обстановка устроенного этой тварью Ада на земле. С теми же прозрачными палатами со стеклянными дверьми и прикреплёнными к поручням цепями. Правда, моя лаборатория меньше. Ровно столько помещений, сколько мне нужно для того, чтобы привести свою месть в исполнение. С главным элементом декора – вольером для самого уважаемого доктора и её псины Покровского рядом. Интересно, дорогая Ангелина Альбертовна, сколько вы с этой мразью выдержите без еды и воды в этой клетке? Проверим, окажется ли простая вонючая, как вы говорили, волчица благороднее известного учёного? И кто из вас сдастся первым и решит сожрать второго?
Впрочем, я ни капли не сомневался в правильном ответе. И она бы тоже не засомневалась ни на йоту, вгрызаясь в тело своего помощника смертельным укусом.
Глава 26. Ева. Томпсон. Натан
Сдёрнул ткань с её груди и сжал сильнее зубы, услышав её выдох. Да, маленькая, с тобой я тоже иногда забываю дышать, чтобы потом корчиться в смраде твоей лжи и предательства.
Приблизившись так, чтобы жадно втягивать в себя запах её тела. Ни капли духов. Как я люблю. Сжал упругую грудь, склонившись к самому её лицу, провёл большим пальцем по вытянувшемуся, упершемуся в мою ладонь розовому соску.
- Ложь...ты вся соткана из лжи, девочка.
Языком по её шее. От ключицы вверх, к подбородку, не сдержав рычания от вкуса её кожи, от которого в позвоночник выстрелило смертельной дозой адреналина.
- Нежная...до ошизения нежная снаружи, моя Ассоль.
Прикусывая острый подбородок, подняться к губам, чтобы обвести их языком, прижимаясь ноющим членом к её животу.
- И такая испорченная, такая развратная, конченная дрянь внутри.
Опустив одну руку между её ног, чтобы впиться зубами в раскрывшиеся губы, когда мы выдохнули оба...когда мои пальцы скользнули по влажной расщелине вверх и вниз
- Но ты права.
Отстранившись, чтобы ворваться между мягких губ языком.
- Ты, как всегда, прочла меня верно.
Раздвигая складки её лона, надавливая ладонью, заставить её выгнуться, подставив второй руке грудь, которую стискиваю, приподнимая вверх...моя фантазия. Мое наваждение всех этих лет сейчас оживает, сводя с ума, снося башню и вызывая животное желание разорвать её на части.
- Это определённо мой любимый способ.
Пальцами скользнуть в её плоть, сплетая язык с язычком Ассоль...выдыхая в её рот собственную агонию по этому телу.
***
Этот взгляд...как же я с ума сходила по этому дикому взгляду, когда похоть граничит с безумием и все тело колотит от потребности, от примитива на грани инстинктов. Отдать ему все. Отдать ему каждый клочок своего тела, отдать каждый клочок души, быть грязно им оттраханной, так порочно и так пошло, как ни в одном, даже самом откровенном порно, потому что все по-настоящему. Смотрит на мою грудь, и я вижу, как застыл его взгляд, как дергается кадык, потому что он судорожно сглатывает слюну. Он всегда так реагировал на меня...всегда – мучительно остро, заражая вожделением на грани фола. Заражая своей первобытной дикостью.
Этот рывок платья вниз хаотично, лихорадочно и мой выдох нетерпения. Сжимает меня так сильно, так требовательно, и я плыву...сколько лет я жила без этого ощущения? Без этого наркотика, по которому ни одной ломке не сравниться. Ни одно прикосновение не возбуждало, ни одного оргазма за все эти проклятые годы. Как ни старалась, как ни пыталась даже в голове воспроизвести секс с ним…мне были нужны его пальцы. Запах, голос. Он.
И вот она, эта бешеная дрожь, эта реакция на касание грубой и шершавой подушки пальца, цепляющей ноющий сосок, заставляющий выгнуться навстречу и, прикрыв веки, мучительно застонать от наслаждения.
Когда коснулся губами, заколотило все тело, мурашки обожгли каждый миллиметр кожи, и я впилась руками в его волосы, вдавливая лицо себе в шею, подставляясь горячим губам, голодному языку. Нет, это не ласка, он пожирает меня, он дрожит всем телом вместе со мной.
И даааа, не надо меня целовать. Кусай. Хочу боли. Много боли. Хочу, чтоб разорвало от нее...чтоб заглушила ту суку внутри, извечно вгрызающуюся в меня мразь, обгладывающую мои кости.
Коснулся пальцами между ног, и я запрокинула голову, гортанно застонав. Невольно впиваюсь ногтями в его запястье и чувствую, как накрывает ...как бешено начинает пульсировать там, внизу, как я истекаю влагой ему на пальцы, и…мне не стыдно. Я снова стала женщиной. Рядом с ним. Резко вошел внутрь, накрывая мой рот губами. И я тут же сорвалась, глотая его хриплый выдох-стон мне в рот. Очень быстро, резко, остро и безжалостно, сжимая со всей силы его запястье, сокращаясь в каких-то болезненных спазмах, режущих наслаждением слишком сильно, слишком рвано. Так, что вместе с хриплым криком вырывается рыдание.
И, приоткрывая пьяные глаза, все еще содрогаясь в последних судорогах, глядя пьяными глазами в его бешеные глаза, простонать, испытывая мстительную боль от предвкушения его боли. Намеренно выискивая больное место, прицеливаясь, чтобы до мяса, чтобы его вывернуло, как и меня когда-то.
- Трахай, как хочешь... и куда хочешь...только дай мне порошок, Сашааа. Или, - пытаясь отдышаться и все еще потираясь о его пальцы, - ты думал, что, как всегда, бесплатно? Оооо, ты действительно так думал? - выдыхая ему в рот, глотая слюну пересохшими губами, - Ерунда для тебя...один маленький пакетик. Ничто для рыбного короля, а?
***
Грязь...когда-то она просила испачкать её в ней. Когда-то жалобно выстанывала своё желание схлестнуться со мной в этой зловонной жиже нашего с ней болота разврата и греха...а сейчас она толкнула меня в неё с циничной, словно приклеенной к этим чувственно изогнутым губам, улыбкой. Только что, кончив так громко...так охренительно сладко, что у меня свело скулы выдрать хотя бы часть этой эйфории, обрушить её внутрь себя, ломая кости и рёбра. Только что, кончив с жадным и громким дыханием...эта тварь столкнула меня в самую вонючую грязь лицом, заставив на мгновение остановиться, застыть, потому что я вдруг понял, что не могу вдохнуть, словно нос и лёгкие забились этой грязью, не позволяя даже сделать вдоха.
Проклятая дрянь, в очередной раз решившая показать мне моё место.
В висках ревёт диким зверем. Воет в исступленном порыве злобы, в желании разорвать на ошмётки эту продажную суку, не оставив от неё даже кусочка. И хлёсткой пощёчиной по лицу, усмехнувшись, когда вскрикнула, приложив ладонь к щеке. Дрянь! Оттолкнул к самой стене со всей дури, с удовлетворением глядя на то, как ударилась и застонала, роняя голову на грудь. Но тут же вскинула её, и я едва сдержал рычание в жажде придушить эту тварь. Свернуть ей шею одной рукой, сломать эту надменную пустую куклу.
Подошел к ней и, грубо схватив за голов, опустил её на колени, с силой надавив на плечо. Расстегнул ширинку брюк, чувствуя, как начинает колотить в ярости. В ненависти к этой суке.
- Чтобы получить дозу у рыбного короля, ему нужно отсосать, Асссссоль, - её имя вырывается с парами той само ненависти, перемежаясь с шипением, - и только если хорошо постараешься...моя маленькая шлюшка...я подумаю над твоей оплатой.
Надавив на её скулы пальцами так, что вспыхнули болью зеленые глаза, ворваться в этот алчный рот, сжав ладонью затылок у своего паха. На всю длину. ДААА. Так, что дёрнулась, пытаясь освободиться. Так, что я головкой чувствую стенку ее горла. Судорожные глотательные движения. Острыми ногтями царапает мои бёдра, ожесточённо пытаясь вырваться. Отчаянно. Безуспешно.
Отстранить её от себя, наклонившись к широко открытому рту с дрожащими губами.
- Старайся, сучка, и, может, я тебе дам дозу.
И снова вонзиться между губ, чтобы начать иметь её рот. Всё, как она хотела. Грязно и беспощадно. Не позволяя освободиться, не позволяя сделать даже глоток кислорода. Исступленно толкаться быстрыми глубокими движениями, сцепив челюсти и выдыхая сквозь зубы. Глядя на её глаза, наполненные слезами, на заплаканное лицо, испачканное слюнями, шипя, когда эта дрянь вдирается в мои бёдра ногтями. Сопротивление. Война. Так вкуснее, оказалось, девочка. Ломать тебя вот так...в бою.
Всё быстрее и быстрее, чувствуя, как подкатывает оргазм, как бьётся волнами приближающегося наслаждения. Всё сильнее поджимаются яйца в дичайшей потребности разрядиться...чтобы наконец кончить в горло. Прижав её голову к себе. Кончить с животным рыком от той сладкой боли, что разорвалась в спине, что побежала огненной лавой по позвоночнику вверх к самому мозгу, создавая ощущение, будто плавятся кости от кайфа.
С последним содроганием оторвать её от своего паха, отталкивая к стене, чтобы целое мгновение смотреть на задыхающееся лицо, зарёванное и грязное, на горящие презрением и ненавистью глаза.
- Ты плохо старалась, девочка. Может, в следующий раз.
И выйти из чёртовой клетки, заправляя рубашку в штаны и не оглядываясь.
***
Очередная заметка об обдолбавшемся ублюдке, сбившем насмерть молодую мать с коляской. На заднем фото – врезавшаяся в фонарный столб отцовская иномарка носатого сопляка в новомодных шмотках и с расфокусированным взглядом, а рядом – кадр счастливой улыбающейся семьи во время выписки из роддома. Ублюдок ещё даже не понимает, в какую задницу он попал…впрочем, он вообще сейчас ничего не понимает и ещё долго не будет в силу своего состояния. Не понравилась мне его ухмылка, хамская, искривлённая выпестованной добреньким папочкой уверенностью, что любимый отпрыск останется безнаказанной. А зря. Как любил частенько поговаривать Кощей, против лома нет приёма…а после он всегда добавлял с мерзкой улыбкой: окромя другого лома. Пришла пора предоставить обнаглевшему сыночку депутата самое лучшее лечение от любой зависимости. Смерть. Последний взгляд на фото: ни хрена профилактические беседы таким не помогут. Не осознает. Да и я предпочитал всегда применять лишь стопроцентно действенные методы. Позвонить своим ребяткам и попросить мальчонку-то на кусочки мелкие разрезать и родителю заботливому отправлять. По куску в коробке в день. Пусть пазл соберёт. Мелкую моторику в его возрасте полезно развивать, может, мозги на место встанут, и перестанет воспринимать свою корку как официальное разрешение на убийство.
Бросил газету на стол, думая о том, что она тоже ещё не понимает. Моя девочка. Моя Ассоль была точно такой же наркоманкой ещё совсем недавно…единственное отличие её от этого придурка состояло в том, что она прекрасно осознавала, что убивает. Как осознавала и то, кого убивает. Выбрав для этого действа самый изощрённый, самый жестокий способ, моя маленькая девочка из сказки Грина с самыми зелёными на свете глазами и самым красивым именем прикончила меня с таким хладнокровием, которому мог бы позавидовать любой серийный убийца. Моя девочка, которая не искала каждый раз новые никчёмные жертвы, предпочитая максимально долго измываться над одной- единственной, держать в постоянной агонии её и только её. Меня. Ведь это гораздо вкуснее и сложнее – искать каждый раз всё более замысловатые и сложные способы там, где другие предпочитают использовать проверенные методы. И я не знаю, когда перестану ненавидеть её за это. Не за предательство, мать её, не за обман, не за то, что едва не убила на пару с монстром, а за то, что у меня были они. Эти грёбаные годы сказки. За то, что мне есть с чем сравнить, и теперь, лишившись её…лишившись той иллюзии счастья, что когда-то у меня была, жизнь стала бесконечной дорогой в Ад. Всё же лучше не знать некоторых вещей, чтобы потом, потеряв их, не подыхать от чувства пустоты, возникшего с их исчезновением. Когда-нибудь я покажу ей, каково быть абсолютно пустым внутри. Совсем скоро. Совсем скоро я сам вычищу в неё место для всех своих демонов и буду смотреть, как эти твари, алчно роняя слюни вгрызаются в остатки её души, чтобы начать своё чудовищное пиршество.
Чем больше воспоминаний, тем страшнее ненависть. Тем она непримиримей и беспощадней. Ненасытной тварью, готовой выжрать все внутренности, вонзается ядовитыми клыками в самое сердце, требуя возмездия. Желая смотреть, как она будет извиваться от моей боли. От той самой, которой заразят её мои демоны. Да, девочка. Твоя отрава должна вернуться к тебе, иначе все эти годы были напрасной тратой моего времени. Времени, вырванного с мясом у твоей психованной матери.
А ведь она всё ещё сопротивляется…и я готов убить её прямо сейчас за эту непокорность…и за то, что продолжаю восхищаться ею за это. За то, что даже скрытая от всего остального мира, упрятанная за решётку, обезоруженная и униженная…эта маленькая сучка умудряется колоть словами так, как другие не смогут самым острым лезвием ножа.
Телефонный звонок отвлёк от мыслей о ней. Моя проклятая смертельная болезнь. О чём бы я ни думал, всё заканчивалось ею. Именем её. Воспоминаниями о ней. Она. Она. Она. Везде только она. Как гангрена, которую не излечить, только ампутировать, чтобы продолжать жизнь. Только вот я не мог пока сделать этого, так как знал – ни хрена не получится. Без этой суки продажной мне и дня не провести. А поэтому пока только терпеть. Стиснув зубы до крошева, так, чтобы самому слышать их скрип, и ждать нужного часа. Вот только я всё же решил, что мы с ней проведём это время как можно веселее и красочнее. Для меня.
- Саша, - тихий мелодичный голос Марины заставил встрепенуться, вернуться из кошмара собственных мыслей в другой кошмар, в тот, что длился в реальности, - здравствуй, как ты?
- Живой пока, - услышал короткий смешок, так обычно я отвечал ей на этот вопрос, - как у вас дела?
- Хорошо. Дети на каникулы, наконец, ушли.
- Выдохнула? – неясное чувство вины, совершенно не к месту, но появилось. Потому что обещал ей быть рядом в эти дни и всё же не смог, - в больницу зачем ездила.
И снова еле слышный смех.
- Ну кто бы сомневался, что Саша Тихий всё узнает о детях даже на расстоянии.
- И не только о них, Мариш. Я в курсе и всех твоих дел.
- Даже не знаю, меня это пугает или радует?
- Тебе это должно придавать чувство безопасности.
А вот мне почему-то хочется положить трубку, а не продолжать этот разговор. Грёбаное ощущение предательства. И самому себе молча приказать запихнуть все эти ощущения глубоко в задницу, потому что нельзя изменять тому, кто тебе никогда и не принадлежал. Как потерять случайно найденный чужой кошелёк с деньгами.
- И оно есть. Только благодаря тебе. Саш, - перешла на шёпот, и я понимаю, что кто-то из детей подошёл к ней, - я соскучилась по тебе. И дети. Особенно Марик.
- И я соскучился, - не лгу, представил искрящиеся карие глаза пацана, и внутри волна тепла прокатилась, - ты так и не сказала про больницу.
Она тяжело вздохнула.
- Никаких шансов у меня, да?
- Никаких. Говори.
- Марика на обследование отвозила, - и я сквозь зубы чертыхнулся. Как забыть мог? Ведь выбивали его долго. Сам лично или же через Стаса договаривался с лучшими профессорами страны, чтобы консилиум собрать для мальчика. И забыл. Потому что на неё переключился. Потому что всё как десять лет назад – стоит ей появиться, и исчезает весь остальной мир. Чёрт бы её побрал за это моё бессилие перед ней.
Ведь не Марине слово давал. Марку. В глаза его серьёзные, так похожие на отцовские, смотрел и обещал.
- Я прилечу завтра.
- Не надо, дела свои закончишь, тогда приезжай, - и, наверное, я мог бы полюбить эту женщину именно за это. За готовность понять что угодно и в каких угодно условиях. Если бы умел любить. А я не умел. Неа. Ни хрена не умел. Только подыхать живьём по одной-единственной твари, которую ни простить не могу, ни понимать не собирался.
- А ты приедешь ко мне?
Спросил и замер сам. Потому что в этот же самый момент понял, что это идиотская идея. И нет в ней смысла. Марина с детьми тут, на острове. И она. Но тут же разозлился сам на себя. Какого чёрта меня вообще это волнует?
- Скажи Марику, что я его здесь буду ждать по окончании обследования. Компенсация моего отсутствия.
Чтобы не было дороги назад. Потому что слишком много чести для одной конченой шлюхи, если я откажусь от своей семьи ради неё. Какими бы гвоздями она ни была ко мне прибита…какой бы болью эта связь не отдавалась во мне каждым напоминанием, каждой треклятой мыслью о ней.
- Хорошо.
Марина старается, но не может скрыть ноток радости, а во мне то самое чувство вины раздулось настолько, что кажется, ещё немного – и взорвётся, заляпав весь кабинет липкой противной смесью из отвращения к самому себе и тихой злости на неё. Злости за то, что я бы отдал не половину своей жизни, а все девяносто процентов, чтобы те же самые слова, ту же радость услышать от другой. От той, что плюётся ядом, который источает сам звук её голоса. От той, что жалит взглядом, беспощадно прожигает даже плоть своим презрением. До самой кости. пока не начинаешь задыхаться не только от боли, но и от вони собственного палёного мяса.
На том конце провода какое-то шуршание, звуки тихой борьбы, и я невольно улыбаюсь, зная, что через секунду услышу звонкое:
- Маааам, ну дааай…Пап, привет, я соскучилась. Когда ты приедешь домой?
- Ты сама приедешь к папе, малышка. И я тоже очень соскучился по тебе.
Глава 27. Ева
Он думал, что унизил меня…Смешно, но меня трудно было растоптать больше, чем он уже это сделал. Никто не знает на каком дне я побывала и какого жуткого и лютого дерьма хлебнула. Да. Я плакала, когда он вдирался мне в горло так, словно я последняя шлюха или резиновая кукла…но плакала не от боли, я плакала, потому что ему не нужно было применять ко мне силу…потому что, несмотря на то, что я мертвая, каждое его прикосновение могло меня воскресить и поднять из могилы, но он все же ее применил, жестоко ломая и показывая мне мое место у его ног. И самое ужасное – я его понимала. Мальчик, живущий в клетке и которого ставили на колени все, кому не лень, вынуждая выполнять команды, как зверушку, получил достаточно силы и власти, чтобы унизить дочку той, что причинила ему адскую и невыносимую боль. Но я вся соткана из боли, и большей ему уже никогда мне не причинить. Большей боли уже не бывает. Я живу ею и, пока дышу, во мне болит каждая клетка моего тела.
Он думал, что меня ломает после кокаина…нет, меня не ломало от синдрома отмены, меня ломало от понимания, что теперь я останусь наедине со всеми своими кошмарами, погружусь в свою адскую панику и безумную депрессию, от которой хочется выть раненой волчицей и мечтать поскорее сдохнуть. И я часами лежала с закрытыми глазами…зная, что он смотрит на меня. Я всегда чувствовала его присутствие очень остро, даже когда его не было рядом физически. Одного только не могла понять: если его ненависть настолько сильна, почему бы ему не убить меня сразу? Но это же мой Саша. Ему нравилось растягивать удовольствие и смотреть, как я умираю снова и снова, добивать словами, вспарывать мне ими вены снова и снова.
И мне было плевать на то, какую физическую боль он для меня приготовил, самой настоящей пыткой, оказывается, было видеть ненависть в его глазах. И каждое слово, выворачивающее наизнанку, полосующее старые шрамы, вскрывает незаживающие раны, как нарывы. А я истекаю сукровицей, кровью и корчусь от прикосновений моего палача, будто он полосует меня плеткой по голому мясу.
Он провел у моей постели много часов. Иногда прямо в клетке. иногда по ту сторону от нее. В те самые часы, когда меня накрывало и ломало сильнее всего, когда я орала и ползала на коленях, проклиная его и желая ему смерти. Нет не физически. Его не было здесь рядом в прямом смысле …но я видела следящие за мной глазки камер. О, да, он смотрел, я в этом ни на секунду не сомневалась, иначе всё это ни черта не стоило.
Когда-то очень давно, мы еще были с ним детьми, я заболела, и мать взяла меня с собой в клинику. Я металась на постели в лихорадке, мне делали капельницы и уколы. Конечно же, медсестры, а не она сама, и я лежала в отдельной комнате, куда никто не приходил. Я вставала ночью с постели и, шатаясь, держась за стенку, спускалась на его этаж, чтобы прийти в клетку и лечь с ним рядом.
Его Мама лизала мне пятки, а он клал мою пылающую голову к себе на колени и гладил по волосам. И я уверена, что на ноги меня подняли не капельницы и не уколы, а то, что мой Саша лечил меня своей любовью и своими шершавыми, мозолистыми руками. И я бы отдала все на свете, чтобы вернуться в то прошлое, где Нелюдь 113 любил меня животной и дикой любовью и готов был за меня умереть. Я знала, что был…я видела в его глазах. Чувствовала каждой клеточкой своего тела. Мой угрюмый фанат, мой единственный сумасшедший поклонник и мой первый любовник.
Долгие месяцы я спрашивала себя почему…почему его любовь превратилась в лютую ненависть. Почему он обрек меня на самую жуткую пытку сходить с ума, рвать на себе волосы и держаться только ради нашего ребенка. Но я потеряла и ее…У меня не осталось ничего, кроме кокаинового марева, которое спасало меня от кошмаров наяву.
Когда Саша развернулся ко мне спиной и вышел из клетки, заправляя рубашку в штаны, я так и осталась сидеть на полу, смотреть в никуда. Нет, мне не мешало то, что я испачкана его семенем и своими слезами. Плевать, для меня это не грязь…он никогда не был для меня грязным. Я слишком его любила. И я не рыдала больше…я лишь молча и беззвучно оплакивала то будущее, которое мы когда-то рисовали себе и о котором мечтали оба. Где мы вдвоем в другом городе счастливые и всегда вместе. Я не могла ему простить этих сгнивших фантазий, этих иллюзий, похороненных где-то там с телом нашей малышки, которое мне даже не показали.
И он смеет обвинять меня в чем-то? После всего, что с нами сотворил? Отрекся и от меня, и от нашего ребенка, отрекся от своего счастья? Ради свободы?
Неужели я действительно была для него всего лишь целью? Даже спустя столько лет я не могла в это поверить…и его адская ненависть доказывала, что, нееет, моему палачу далеко не все равно. И, дааа, меня это радовало. Черной и едкой радостью. Мрачной, как и наша с ним любовь. Напрасно ты, Саша, дал мне ее почувствовать, твою одержимость. Она падает на мою мертвую плоть свежими каплями крови и пробуждает меня от смерти, твоя кровь в моих венах…и я ведь захочу еще. Твоей боли, смешать ее со своей, насладиться если уж не любовью, то нашей агонией. Сколько кругов ада ты приготовил для меня? На самом деле я даже не представляла, сколько их могло бы быть на самом деле.
А мне уже все равно. У меня не будет ни единого шанса сбежать отсюда. Саша никогда не был глупцом он все просчитал и продумал. Я не удивилась бы, если там, «на большой земле» я уже считаюсь мертвой. И мать не станет искать. Она никогда не рискует своей шкурой ради кого бы то ни было, включая меня. Скорее, подставит, чтоб спасти свою жизнь. Ради своих амбиций Ангелина Ярославская пойдет по трупам и, даже если среди них буду я, и глазом не моргнет.
Меня уже давно это не волновало, ровно с того момента, как Ярославская (да, для меня она перестала быть матерью) чуть не убила Сашу после того, как я ей доверилась. И я не сомневалась, что это было ее рук дело…то, что Саша отказался от меня, и смерть ребенка тоже на ее совести. Она могла ее спасти. Я была в этом уверена. С тех пор я ни разу не назвала ее матерью. Ни в глаза, ни за спиной. В этой проклятой жизни меня никто не любил так, как когда-то любил Саша. Впрочем, меня никто и ненавидел так же сильно. И еще я была уверена, что буду жива, пока мой палач не найдет мою мать. Я уверена, он готовит нам совместный спектакль и много сцен в нем вместе.
Саша – гений, и я точно знаю, что он выжмет из нас максимум слез и боли. Он продумал каждый штрих и деталь. Только он не знает одного – я хочу посмотреть, как он заставит ее рыдать. Эту суку, которая была мне матерью лишь биологически. Я бы отдала многое за то, чтобы задать ей пару вопросов и быть уверенной, что получу на них честные ответы. Например, как умер мой настоящий отец и отчим, и какая тварь убила мою бабушку. Чтобы она призналась и была мною проклята трижды.
Я не боюсь нашей войны. Я готова принять в ней самое активное участие. Это моя последняя роль, и она будет самой искренней и настоящей. Я хочу воевать до последней капли крови, до последнего стона и вздоха. Но сломать он меня не сломает. Я давно разломана на осколки.
Но я сильно ошибалась, думая, что знаю его…что я подготовилась к каждому из ударов, что я смогу их вынести.
Прошло несколько дней. Он не приходил ко мне. Это его любимый прессинг – держать меня в неведении и в клетке ровно столько, чтобы я начала сходить с ума. Но я нашла для себя развлечение. Когда в доме стихали все голоса и снаружи включались фонари, я подтягивала железный стул к стене, забиралась на него с ногами и выглядывала наружу. Под моими окнами открывался вид на берег. Вода бесновалась и плескалась, то успокаивая, то поднимая во мне невероятную по своей силе бурю, и мне хотелось подобно этой стихии затопить все живое вокруг и утянуть Беса вместе с собой прямиком в ад. В рай мы с ним никогда не попадем.
Но мой ад начался гораздо раньше. Однажды рано утром я проснулась от звуков, которых не должно было быть здесь. За окнами моей тюрьмы…От звука детских голосов. Я подскочила на кровати и, свесив ноги, долго смотрела в никуда, пытаясь себя успокоить и убедить в том, что мне это опять кажется и скоро этот кошмар закончится…справиться с панической атакой, от которой все холодело внутри.
Но голоса не смолкали, а доносились все отчетливей…Я вскочила с постели, подтянула стул к стене. Залезла на него и …и задохнулась от дикой боли.
По побережью бегали дети…гоняли мяч. Мальчик и девочка. Они весело смеялись и падали в песок, бегали друг за другом вместе с небольшой собачкой бело-коричневого окраса.
Тяжело дыша, я впилась пальцами в подоконник, чувствуя, как пошатнулся под дрожащими ногами стул. Девочка…темноволосая, похожая на маленького ангелочка с развевающимися по ветру волосами…моя дочь. Наша с Сашей дочь. Она могла бы быть ею.
И вдруг девочка громко закричала:
- Папа!
И дети бросились бежать куда-то, раскрыв на бегу объятия. Я прижалась лицом к стеклу…и вдруг сердце словно разрезало ножом с такой силой, что я отшатнулась назад и упала назад, прямо на каменный пол, ударившись больно затылком…но так и осталась лежать, глядя в потолок и чувствуя, как вся истекаю кровью и не могу от боли даже вздохнуть.
Потому что девочка назвала папой…Сашу. Это к нему они подбежали, раскрыв объятия. Это он закружил обоих в воздухе и убил меня в этот момент снова…я полетела прямиком в разрытую могилу, хватая воздух широко раскрытым ртом и не выдержав даже первого удара, который мне нанес мой персональный палач.
Глава 28. Ева. Марк Арнольд
Ангелина Альбертовна остановила запись, которую просматривала на компьютере. Рука нервно повела мышью, и белая стрелка на мониторе остановилась. Доктор медленно выдохнула, снимая очки и доставая мягкий платочек приятного мятного цвета с милыми кружевами по краям изделия, чтобы аккуратно и тщательно протереть стёкла. И почему она думала, что сможет смотреть безучастно на подобное непотребство? О, нет, Ярославской не было ни в коей мере ни больно, ни обидно, но от увиденного на чёрно-белом экране внутри растекалось холодное разочарование. Так иногда случается, когда человек, на которого возлагались определенные надежды и который оставил поначалу одно впечатление о себе, вдруг оказывается совершенно другим, словно меняет уже слегка поистершуюся, пошедшую трещинами маску. И застань она бывшего, да, Ангелина уже точно решила, что бывшего, любовника с другой женщиной, с нормальной женщиной, то лишь почувствовала бы легкую досаду. Не более того. Досаду, что не поняла этого раньше. Но вот так…с подопытным материалом? И после этого Валентин мог прийти к ней. Появились непрошеные позывы к рвоте, и доктор потянулась за стаканом с водой.
Ярославская не была настолько наивна, чтобы не понимать – под её началом работать и добиваться определенных результатов могли только люди, лишённые присущей большинству инфантильности, некой ненужной и смешной, на взгляд самого ученого, сентиментальности. Более того, Ангелина Альбертовна первая указывала на дверь тем, в ком не видела потенциала, как и тем, в ком не видела того фанатизма к делу, которым занималась лаборатория.
И, наверное, только поэтому она даже слова не скажет Снегирёву, чьё изображение застыло сейчас на мониторе. Да, было бы смешно предполагать, что Валентин был верен своей любовнице, которая, как он ни звал замуж, не торопилась больше менять комфортный для себя статус вдовы на штамп в паспорте. Ярославская ненавидела весь этот официоз, эти бумажки, которым общество придавало слишком много значения. Глупости, на самом-то деле. К чему связывать себя лживыми обетами в ЗАГСе в их возрасте? Но унижать себя подобными связями она однозначно больше не позволит, и значит, уже сегодня прекратит любые отношения со Снегирёвым
Доктор брезгливо поморщилась, переключая своё внимание с кадра, где ее помощник со спущенными штанами нависал над лежавшей на полу молодой девчонкой, на другую запись. Странно, но сейчас она почувствовала непривычное тепло, нахлынувшее на неё при взгляде на парня, нервно мерившего шагами периметр своего вольера, огороженного решеткой. Женщина склонила голову, невольно залюбовавшись крепким, мускулистым телом молодого мужчины. Нет, она смотрела на него без какого-либо сексуального подтекста – только чисто профессиональный интерес, гордость, которую испытывает творец за свое создание. А ведь именно она его сотворила. Это животное, выглядевшее, как человек. Ангелина знала, как часто новые охранники совершали свою самую роковую ошибку – видели в парне, лениво изучавшем их при первой встрече, лишь пленника…не больше. Идиоты. Как можно было не заметить ту звериную мощь, которая переливалась под его кожей при каждом движении? Эта мощь усиливалась ненавистью, с которой он смотрел на персонал, яростью, с которой вырывался из захвата охранников. Вырывался практически всегда. Ярославская не помнила ни одного дня, в который в процедурный кабинет привели бы нелюдя 113, и тот покорно сел бы на стул и позволил себя осматривать, брать анализы и так далее. Впрочем, покорность вообще не была присуща конкретно этому объекту. Ярославская привыкла к ней так же, как к крепкому чаю вприкуску по утрам вместо полноценного завтрака и обязательно с долькой фруктов. Она вообще редко встречала людей, способных бросить ей вызов. Если только из самой верхушки партии. Но с ними она сама надевала маску сильного, но послушного учёного, чутко понимающего все требования своих заказчиков. Иногда приходилось стискивать зубы и клеить на губы отвратительно сладкую улыбку, чтобы убедить сильных мира сего в своей лояльности и тем самым получить то, что хотела непосредственно сама доктор.
Все остальные…она привыкла видеть, как они стелются у ее ног, готовые стерпеть любые унижения. Все, кроме Нелюдя. Иногда это его бессмысленное упорство, ведь рано или поздно его всё равно заставляли подчиниться, раздражало доктора. Иногда – восхищало. Но давно уже перестало оставлять равнодушным. Особенно когда Ярославская поняла, что именно этот эксперимент, не согласованный с министерством, может стать главным делом её жизни, а вовсе не то, чему она отдала столько лет своей жизни. Тем более когда просматривала результаты его анализов. О, они были просто шокирующими. Клетки тела объекта регенерировали с невиданной для человека скоростью. Естественно, далекой от иллюстрируемой писаками в тех книжках, которые тайком почитывала Аля. Но и они потрясали работников лаборатории. Вживление объекту элементов ДНК волка не прошло даром. Ежедневные тренировки с пробежками по лесу, когда подопытного «вели» на автомобиле и с автоматами наперевес охранники, также оставили свой след на его физическом состоянии. Специальные инъекции адреналина для выяснения пределов возможности организма подопытного, инъекции препаратов, нивелирующих чувствительность к боли…всё это повысило уровень анальгезии у Нелюдя 113. Однако, и запросы, и поставки соответствующих медикаментов не могли оставаться надолго тщательно скрываемой тайной, тем более что разрешение Ярославская получала совершенно на другие разработки. И вот теперь её многолетним экспериментом заинтересовались сверху. Заинтересовались и вызвали, потребовав полного отчёта и позволив Ярославской взять два дня на обдумывание своих дальнейших действий.
Ангелина Альбертовна тогда впервые за долгие годы сорвалась на дочери. Никогда ведь себе не позволяла подобного. Вообще Ярославская считала ниже своего достоинства повышать голос, полагая, что её сила кроется далеко не в криках. А сорвалась, потому что на записях увидела, как та, дрянь эдакая, страстно целовалась с объектом. Подумать только! Её единственная дочь. Дочь, которая получала всё самое лучшее: образование, окружение, наряды, развлечения. Всё то, чего в ее годы Ярославская была лишена. И она позволила себя лапать какому-то грязному оборванцу, немытому подопытному…как только не побрезговала!? Только от мысли о том, что это существо…это подобие человека касалось своими лапами её девочку, по затылку пробегала дрожь омерзения. У Ярославской были свои планы на Алю, и она не позволит никому, тем более объекту своего эксперимента, нарушить их.
Своей вины в сложившейся ситуации доктор вовсе не чувствовала. Ни в том, что не только закрывала глаза на тайные встречи этих двоих, ещё когда они были маленькими, но и поощряла эти свидания, периодически покупая книги, которые могли понравиться детям их возраста, чтобы иметь возможность следить за реакцией объекта на них. Ни в том, что её дочь оказалась настолько одинокой в собственном доме и при живой матери, что обратила внимание на заморыша.
Впрочем, Ярославская не сильно переживала по этому поводу. Уж на Альку-то управу она всегда найдет. Девочка давно уже выросла, раз считает приемлемым целоваться с мужчинами…и снова по позвоночнику мурашки омерзения пробежали, настолько непривычным было для Ярославской воспринимать нелюдя как полноценного мужчину, несмотря на то, что тот уже несколько лет именно по её указке был своеобразным «племенным быком».
Ничего, отправит Алю за границу вместе с Витей, там пускай и расписываются, а тем временем Ярославская будет пожинать все плоды этого союза с семьёй зятя. Уж у неё-то давно всё расписано аккуратным, неприсущим медикам и учёным почерком. Вот только иногда взбрыкивали некоторые буквы…как правило, на абзацах, касавшихся нелюдя.
Ярославская водрузила очки на переносицу, внимательно глядя на подопытного, остановившегося посреди своей клетки и обхватившего голову руками. В этот момент парень повернулся лицом в сторону камеры, и Ярославской даже показалось, что посмотрел прямо на неё. Чушь, конечно, но от неожиданности доктор вздрогнула.
Этот темный пристальный взгляд, которым, казалось, нелюдь не просто рассматривал, а мысленно разделывал любого соперника. Сначала ошкуривая, а затем расчленяя на части, чтобы знать точно, из чего состоит оппонент. О, да, Ярославская знала, что каждого входившего в здание лаборатории объект воспринимал как потенциального врага. И только полный придурок мог считать, что того могут удержать цепи или верёвки. В конце концов, его намеренно превращали в животное. В сверхчеловека. Вот и заказ поступил новый от правительства – представить опытный образец и все данные по нему, и тогда, возможно, Ярославской доверят создать отряды таких усовершенствованных солдат.
Нелюдь в этот момент повел головой, принюхиваюсь, и доктор припала к монитору, чтобы гневно вцепиться аккуратными ноготками в край стола, когда широкая улыбка, изменившая до неузнаваемости лицо вечно угрюмого монстра в клетке, растянула его потрескавшиеся губы. А после в клетку, оглядываясь периодически и осторожно ступая на цыпочках, впорхнула тоненькая девочка в белом платье, которая тут же бросилась на шею мужчине, утыкаясь носом в его грудь.
Да, определенно наступило время прекратить отношения между этими двумя. И чем скорее, тем лучше.
Глава 28. Ева
1990-е гг. Россия
- Аля, прости меня, Аляяяя. Мы выкрутимся. Я обещаю.
Отвратителен до скрипа суставов и горечи во рту. Сплюнуть хочется в его лощенную физиономию с мешками под глазами. За версту разит перегаром, и шелковый халат разошелся на круглом брюшке, открывая взгляду сморщенный отросток под ним. Нет, я его не ненавидела. Слишком сильное чувство. Мне было его как-то омерзительно жаль, и он был мне противен уже давно: и как человек, и как мужчина. Да и узнать в этом обрюзгшем разжиревшем кабане былого красавца Виктора Бельского было практически невозможно.
- Выкрутимся? Каким образом? Ты выставишь на аукцион папины награды? Или мемуары твоего деда?
Виктор в очередной раз проиграл много денег. Вынес из дома все золото и заложил, чтобы расплатиться с долгом. Утром я не нашла серьги, которые мне подарила бабушка, и это переполнило чашу моего терпения. Я влетела в его спальню и стащила жирную тушу с постели. Он не сразу понял, в чем дело, а меня передернуло от отвращения, когда увидела на его шее засосы и следы от помады. Не ревность, нет. Мне было плевать, с кем он спит, лишь бы ко мне не лез. Но видеть последствия его бурной ночи мне не хотелось совершенно. Не в нашей квартире, не на моих глазах, не на глазах слуг и проклятых журналистов, которые и так знали, в каких мы долгах из-за этого азартного ублюдка.
- Не надо ехать…Аля.
- А что надо? Тебя нянчить? Или боишься, что, пока меня не будет, денег никто не даст? Когда вернусь, подам на развод!
В этот момент он сразу протрезвел. Это произошло за какие-то доли секунд. Просветление в мутных глазах. А потом за руку меня схватил и к себе дернул.
- Развод? Вот как ты запела? Не будет никакого развода, Аля. Не будет, если ты не хочешь, чтоб я превратил твою жизнь в ад!
- В ад? Ты?! Я не боюсь! Мне надоело бояться. Можешь рассказывать что угодно и кому угодно!
- Уверена?! Думаешь, информация о чудовищной деятельности твоей мамаши - это все, что у меня есть?
- А что еще у тебя есть, кроме компромата твоего отца, который он прятал на всякий случай в своем сейфе. На случай, если его арестуют, и он смог бы потянуть за собой и ее! Гниль – это у вас семейное! Дай пройти. Мне больше не о чем с тобой говорить.
Попыталась высвободить запястье из его потных пальцев, но он схватил меня теперь обеими руками.
- Нееет! – затряс головой, глотая слюну, потому что после ночных излияний у него, наверняка, пересохло в горле, - У меня есть что-то покруче, моя дорогая женушка! Я тоже время зря не терял…. Витя не лошок, Витя тоже кое-что нашел.
Я расхохоталась ему в лицо, но все же почувствовала, как по спине поползли мурашки. Что уже могло узнать это ничтожество?
- И что ты нашел?
- Ооооо… это нечто особенное. Видео…видео, где ты трахаешься с тварью, которая перерезала как скот около двадцати человек. Как он тебя там. Раком. На кафеле… ааа ты…ты подвываешь и задом вертишь! С убийцей! С психопатом! С подопытным животным твоей чокнутой мамаши! С уродом, от которого ты понесла, как и все сучки, которых он покрывал! Да! Я и это знаю!
Сердце сжало как в тиски. Я буквально почувствовала, как кровь отлила от лица. Меня швырнуло в холодный пот, и я почувствовала, как начали дрожать колени и в горе появился ядовитый густой ком.
- Заткнись, - едва слышно, хрипло.
- Представляешь, как это будут смаковать журналисты, представляешь, как это попадет в газеты? Кем ты станешь тогда? Какие роли тебе дадут! Ты сдохнешь в подворотне! Никому не нужная тупая шлюха-наркоманка!
Я дала ему пощёчину. Звонко. Сильно. Так, что ладонь отнялась. На негнущихся ногах пошла к выходу из спальни. А он вдруг схватил меня за халат.
- Аляяя, я просто не хочу отпускать тебя. Я люблю тебя! Это ты! Ты во всем виновата! Ты никогда меня за мужчину не принимала! Из спальни своей выталкивала. Давала только, когда полумертвая после алкоголя и дозы была. Из-за тебя все! Ты жизнь мне, сука такая, испортила!
Он попытался прижать меня к себе и обслюнявить мне лицо своими красными мясистыми губами.
- Давай все сначала? Я играть перестану. Уедем за границу…хоть немного люби меня. Хоть раз со мной как на том видео…хоть раз, Аляяя.
Я с силой отшвырнула его от себя.
- Никогда! Слышишь? Никогда ко мне не прикасайся! Я не разведусь с тобой…но будет все, как и раньше. Ты сам по себе, а я сама по себе. Из долгов своих сам вылезай. Маме своей позвони или сестре, может, вытянут твой зад… и серьги мне верни. Как хочешь верни, или я тебе весь кислород с деньгами перекрою.
- Верну… я все верну. Прости меня… Прости.
- Бог простит, Витя. Он все видит…
«Может, и меня простит когда-нибудь».
Когда я садилась в машину, папарацци плотным кольцом обступили наш дом. Они фотографировали отъезжающий автомобиль и даже гнались за ним следом.
- Алина, а вы уже знаете, кто спонсор вашей поездки? А кто будет сниматься в главных ролях?
- Почему остров закрыт для туристов? Что вам известно об этом месте?
- А это правда, что вы хотели отказаться от роли и вам удвоили гонорар, и что вы получили все деньги авансом?
- Вы знаете, кому принадлежит этот безлюдный остров? Алинаа, хотя бы несколько слов для газеты «Город звезд»… Один вопрос. Один-единственный!
Я проигнорировала их всех. У меня не было ответа ни на один вопрос, кроме гонорара, его действительно удвоили и оплатили мне половину заранее. Я ничего не сказала Виктору и перевела эти деньги на счет матери в Страсбурге. Подняла стекло и откинулась на спинку сидения. В висках все еще пульсировала адская боль после разговора с Виктором. Одно упоминание, и меня бросило в дрожь. Одно упоминание, и не было никаких лет исцеления и забвения. Словно только вчера все произошло. Словно только вчера я целовала пересохшие губы Саши и лихорадочно задирала на нем майку, чтобы застонать от сумасшедшего наслаждения, касаясь ладонями горячей кожи. Господи, почему я не могу забыть? Почему? Что со мной не так? Почему все живут своей жизнью, почему люди могут быть счастливыми дважды и трижды в жизни, а я как будто проклята. Я как будто ношу в себе его личный код, инфекцию, хроническую смертельную болезнь, и нет от нее никакого исцеления, нет даже гребаных передышек. Я в непрекращающемся рецидиве.
Боль от его имени, боль от похожего запаха и боль от звука детских голосов, от плача младенца. Я не переносила ничего, что связано с их рождением. Сестра Виктора считала, что я тварь, которая ненавидит детей. Она просто не знала…никто из них ничего не знал. А меня под грузом вины и дикого отчаяния размазывало каждый день и каждую ночь. Я ничего не забыла…. У меня детский плач в ушах стоит, едва тишина наступает. Иногда снится, что я все еще ребенка жду… Его ребенка. Снится, как живот руками глажу, как в зеркало смотрю и улыбаюсь от счастья, как разговариваю с ней, прислушиваясь к легким пинкам и пытаясь поймать их ладошкой, угадывая, это ножка или ручка…с его девочкой…с нашей мертвой девочкой.
«Саша, а у тебя дочка скоро родится…как бы ты хотел ее назвать? Мы так скучаем по тебе… мы так сильно по тебе скучаем, любимый…»
Просыпаюсь в слезах с застрявшим в горле воплем безумия…и запрещаю вспоминать. Запрещаю себе спать без снотворного. Иначе не выдержу. Я и так не знаю, как все это время живу, на каком волоске держусь за жизнь эту никчемную. Хотя нет, знаю. Потому что он рядом. И я жду, когда мой палач выйдет на свет, чтобы вынести мне приговор, как обещал десять лет назад.
И сейчас не просто сердце кольнуло, а такая боль оглушила, от которой выть хочется и веревку на карниз повесить, чтоб прекратить. Чтоб, наконец-то, все это прекратить. Только порошок проклятый и спасает… Ничего больше.
Посмотрела в окно на ярко-голубое небо. Иногда кажется, что погода издевается надо мной. Потому что внутри меня уже давно нет солнца, тепла и нет неба. Он украл их и унес с собой. Как и все мои мечты. Как и надежду на счастье. Он уже меня убил. Мы ехали в маленький частный аэропорт, откуда меня должен был забрать самолет прямиком на остров, о котором я не знала ровным счетом ничего. Да и мне было плевать, я прочту сценарий, перевоплощусь в какую-нибудь тупую сучку или умную стерву и проживу ее жизнь, ненадолго оставив свою и чувствуя временное облегчение. Только это меня и спасало. Только это помогало не сдохнуть. В аэропорту нас встретил молчаливый человек в длинном черном пальто. Он представился Вячеславом Денисовичем, моим сопровождающим лицом. По контракту с момента посадки на самолет охрану и обслуживающий персонал мне предоставляла кинокомпания.
И я видела, как позади нас шли несколько мужчин в таких же темных пальто с одним наушником в ушах. Усмехнулась - прям как в кино. Тоже мне, звезду нашли.
На паспортном контроле мне лишь вежливо улыбались и попросили автограф. Стало интересно уже и самой, кто этот продюсер и какие огромные связи и деньги он имеет. Салон самолета поразил роскошью и комфортом. Меня провела в него очень вежливая стюардесса и помогла разместиться на белоснежном сидении. Весь салон кипенно-белый, как и форма всего экипажа, и ни одного пятнышка грязи на обивке. Стерильно и пахнет лимонным освежителем. Я откинулась назад и в блаженстве скинула туфли на каблуках. Прикрыла глаза…где-то вдалеке заиграла музыка. Вначале я с облегчением вздохнула, потому что не любила полную тишину, а потом почувствовала, как боль начала зарождаться в районе сердца. Вначале мягкими волнами, еще не паническими рывками…Эта песня… я пела ее ему. Он любил. Говорил, что у меня голос не хуже той, кто ее исполняет – великой и неповторимой Эллы*1. Я всегда была помешана на блюзе.
«- О чем она?
- О лете, о море, о любви и о небе. О счастье.
- Это все разве называется разными словами?
Моя голова у него на коленях, и длинные сильные пальцы перебирают мои волосы. После дикого секса, когда он требовал от меня петь, пока жадно вылизывал меня, стоя на коленях, а потом так же жадно вбивался в меня членом, хрипя мне в ухо: «Пой, маленькая, громче…давай, не останавливайся».
- Да, конечно!
- Для меня все это называется лишь одним словом.
- Каким?
Пальцами по его колючей скуле, по резко очерченным губам, зарываясь во взъерошенные мною волосы.
- Твоим именем, - очень серьезно, перехватывая губами мои пальцы, - все это могло бы называться просто твоим именем.
- А для меня твоим…
- Которое тоже придумала ты, - шепотом и с улыбкой. Очень нежной, как весеннее солнце. Он казался мне в такие минуты ослепительно красивым…Нет, конечно же, это не та красота, к которой все привыкли. Кто-то назвал бы его даже уродом. Но для меня…для меня мой мужчина был самым прекрасным. Я любила в нем все. Каждый шрам, каждую родинку, каждую выпуклую мышцу, запах волос и пота, вкус его дыхания и спермы. Да, я обожала в нем каждую мелочь. Каждую самую незначительную черточку на его мужественном, изуродованном несколькими шрамами, лице. Есть мужчины, которым не нужно быть красивыми, чтобы женщины сходили по ним с ума. Самыми нереальными были его глаза. Удивительного бархатного темного цвета. Как обжигающий кофе или вязкий шоколад, а иногда – черная бездна лютого мрака похоти. Говорящий взгляд. Он мог не сказать ни слова, и я понимала каждый взмах его ресниц. Длинных, как у девочки. Я трогала их пальцами, и он смеялся, говоря, что это щекотно.
- Значит, ты ревнивец!
- Да. Ты не представляешь какой. Я ревную тебя даже к воздуху, которым ты дышишь, к струям воды в твоем душе и шелку твоих трусиков.
- Да ладно.
- Я серьезно. Ничто и никто не имеет права прикасаться к тебе, кроме меня.
- Ты бы объявил им войну?
- Я объявлю войну всем и каждому, кто попытается отнять тебя у меня.
А потом вдруг резко встал на ноги и прислонился лбом к решетке.
- Что такое? – обнимая сзади и прижимаясь щекой к его изрытой шрамами спине.
- Сотрясение воздуха. Пока я сижу в этой клетке, ни черта я не смогу сделать! Даже если ты с Виктором своим…
Я поднырнула под его руки и, прислонившись к решетке спиной, обхватила его лицо руками.
- Уже скоро. Всего несколько дней. Она уедет на майские праздники. Охрана напьется, как всегда, и я выведу тебя отсюда. У меня уже все готово, любимый.
У меня и правда все было готово. Я заставила его выучить наизусть всю местность. Так выучить, чтоб мог нарисовать её мне с закрытыми глазами. В лесопосадке я спрятала для него другую одежду и справку о выписке из центра. Если бы у него спросили документы, этого было бы достаточно. Я сняла квартиру на другом краю города и оплатила ее на месяц вперед. Там было все необходимое для жизни. Мне помогал Петька Русаков, его брат нашёл человека, который должен был сделать для Саши паспорт и свидетельство о рождении. Все это заняло б около месяца. И после праздников в конце мая – начале июня мы бы сели с ним на поезд. После его побега я должна была выждать неделю и встретиться с ним на автовокзале возле остановки с номером автобуса 316. Я бы проехала три остановки и там бы вышла, переоделась в арке дома, где спрятала за кирпичами пакет с одеждой. Когда-то там жила моя бабушка, и этот тайничок я обнаружила, разыскивая нашего кота Ваську по подворотням. Потом я бы взяла такси и снова приехала на автовокзал, где и подобрала бы Сашу. Мне казалось, что все продумано идеально. Мы обсуждали это каждый день…нет не вслух. Я не была уверена, что клетку не прослушивают. Я писала ему, а он отвечал мне в общей тетради по геометрии. Иногда рисовал там пошлости, иногда писал мне, как любит меня. Иногда, пока я вырисовывала ему план, забирался мне под платье и ласкал пальцами, заставляя писать дальше. Это были его любимые игры.»
Самолет уже взмыл в небо, и я очнулась от воспоминаний, когда стюардесса что-то занесла и спиной ко мне ставила на столик у иллюминатора.
В ноздри забился удушливый запах каллов, и я стиснула руками поручни кресла, а когда она отошла, шумно втянула в себя воздух. Вместе с белоснежными цветами, как всегда, были ветки калины, и алые ягоды рассыпались по столу, как капли крови.
- Кто это прислал? – тихо спросила я.
- Хозяин этого самолета. Таковы были его указания. Когда мы взлетим, поставить в вазу этот букет. Для вас.
В горле резко пересохло, и я медленно встала с кресла.
- Хотите, я унесу?
- Н-н-нет. Пусть стоит. Принесите мне бокал мартини, пожалуйста.
Я сделала несколько шагов в сторону букета…и ягоды на белоснежном столе начали расплываться в лужицы крови, в ручейки и в огромные пятна. Я схватилась за горло и остановилась в шаге от цветов. В висках взорвались дикие человеческие крики…
«…Эта ночь наступила. Она наступила не тогда, когда мы планировали, и не так, как мы планировали. И в этом виновата только я. Мать наняла другую охрану несколько недель назад. Каких-то ублюдков, которые выполняли свои обязанности намного лучше предыдущих. Двое церберов, стороживших двери, ведущие в лабораторию и операционные вместе с боксом, где держали тех несчастных женщин. Я просчиталась, думая, что по ночам они будут пить вместе с остальными и, как всегда, дико соскучившись по Саше, прокралась в коридор, ведущий в лабораторию. Новый охранник стоял возле двери и курил, глядя на меня исподлобья. Судорожно сглотнув, я хотела повернуться, чтобы уйти, но меня подхватили сзади под мышки.
- Ой, а кто тут у нас? Девочка… ты смотри….
- Да, девочка, - ухмыльнулся второй, - хорошенькая девочка.
- Отпустите! Вы не знаете, кто я?
Тот, что курил, блондин, отбросил сигарету в сторону и подошел ко мне вплотную, дыша в лицо табаком.
- Конечно, знаем. Ты – подстилка немытого урода.
Сзади заржал его дружок.
- И по совместительству дочка стервы.
- Какая она сочная, упругая. Давай повеселимся – покажем ублюдку, как надо девок трахать. Говорят, он отказался свой долг исполнять, и вместо него скоро сюда другого осеменителя привезут.
Вместе с этими словами блондин, который курил, сжал мою грудь обеими руками, а я закричала, и мне тут же заткнули рот пощечиной.
- Молчи, сука. Будешь сговорчивой, мы аккуратненько потрахаем и отпустим. Интересно, твои дырочки такие же маленькие, как и ты, или этот своим шлангом тебя растянул? Говорят, у него ого-го!
Они втащили меня за волосы в помещение с вольером и закрыли за собой дверь.
- Эй, обезьяна! Мы тебе твою сучку привели развлечься. Ты ж не жадный? Мы ее немного попользуем. Сильно не испортим. Потом посмотрим, как ты ее жаришь. Ты ж нам покажешь, м? Тут слухи ходят, что у тебя даже костлявые полудохлые сучки с инкубатора кончали.
Саша уже давно стоял у решетки и дергал ее руками, впившись бешеным взглядом в обоих тварей, которые толкали меня от одного к другому и стаскивали блузку за рукава. Он с такой силой дергал прутья, что те немного погнулись.
- А ты везде ее имел?
- Щас проверим!
- Отпустили! – проревел Саша, - Отпустили или разорву сук. Кишки вырву и сожрать заставлю.
Оба охранника заржали, а я отрицательно качала головой. Только молчи, Саша, молчи. Они чокнутые, они и выстрелить смогут.
- Ну ты у нас в клетке. Так что нам бояться нечего. Мы тебе представление покажем. Можешь подрочить, пока мы ее трахаем. За твою дерзость тебе сегодня обломится.
Рванул на мне с треском блузку, а я плюнула ему в рожу и вцепилась в него ногтями. Он взвыл и ударил меня по лицу кулаком с такой силой, что я упала на пол, а он тут же навалился сверху. Я не знаю, как все произошло. Я ничего не видела, я в этот момент пыталась освободиться из-под туши белобрысого. От ужаса и паники у меня плохо получалось, и я до смерти боялась, что они причинят вред Саше. Как вдруг кто-то заорал, а потом я увидела лезвие, которое прошлось по горлу охранника, и на меня фонтаном брызнула кровь, но на этом кошмар не окончился – острие ножа мягко вошло в один глаз, а затем во второй.
Я в ужасе всхлипывала, глядя, как Саша перевернул охранника на спину и, пока тот дергался и выл от боли, он вспарывал ножом его живот. Резал, как режут кусок мяса. Я отвернулась, чтобы не видеть, что он делал дальше… но я знала…он выполнял свое обещание, данное им раньше. Саша всегда выполняет свои обещания. От дикого крика охранника меня колотило крупной дрожью и бросало в холодный пот. Он мычал и выл, словно давился и захлебывался, а я не хотела даже думать чем, я зажимала уши все сильнее и тихо выла сама.
- Я! Сказал! Не трогать!
- Сашаааа, не надо!
Закричала, когда он склонился над другим, но нелюдь меня уже не слышал. Потому что в помещение забежали еще трое. В жутком оцепенении, ступая по лужам крови, я смотрела, как он их режет. Не одним ударом, а десятком. В грудь, в лицо. Кровь брызгает на него, а он словно наслаждается… его черные глаза горят почти так же, как перед оргазмом. Я слышу, как он что-то бормочет, и пока не могу разобрать слов. Только иду по его кровавым следам, закрыв рот обеими ладонями, потому что меня тошнит от количества крови и трупов.
Зашла за угол и резко прислонилась лбом к стене, чтобы не смотреть - Саша склонился над одним из конвоиров, которые водили его к подопытным. И я задохнулась, захлебываясь воплем, когда тот закричал.
- Нееет, Саша, нет!
А он, словно робот, запрограммированный на кровавую бойню. Срезает с охранника кожу, снимает с его лица как маску, я сильно закрываю глаза… это всё – неправда. Я не вижу этого на самом деле.
И вдруг понимаю, что он бормотал, потому что теперь его голос набирал силу – он пел…И сейчас поет…убивает и поет. Мне стало жутко и мороз пополз по коже.
Summertime, and the livin' is easy
Fish are jumpin' and the cotton is high… *2
Полосует лезвием по горлу и наносит несколько ударов в грудь ножом. Быстро-быстро, слово лед колет, и брызги летят в разные стороны.
Your daddy's rich, and your momma's good lookin'
So hush little baby, don't you cry... *3
Идет дальше, даже походка у него другая – тяжелая, страшная. Как необратимость. От него пятится медбрат, а он прижимает его к стене и бьет ножом в лицо, а я беззвучно кричу.
One of these mornings, you're gonna rise up singing
Then you'll spread your wings and you'll take to the sky…*4
Навстречу выскакивает кто-то в белом, кажется, один из лаборантов, и я слышу довольное рычание, напоминающее рычание зверя. Тот с воплем пятится назад, но Саша его догоняет, и дальше я не могу смотреть. Боже, я больше не могу смотреть на этот ад! Я закрываю лицо руками и сажусь у стены, заходясь в рыданиях и раскачиваясь из стороны в сторону. Это не Саша… нет. Он не мог… это не он. Мне снится кошмарный сон. Я проснусь. Я сейчас открою глаза.
But till that morning, there's a nothin' can harm you
With daddy and mammy standing by…*5
Хриплый голос очень красиво и безошибочно выводит каждое слово с безупречным попаданием в ноты, под вопли своих жертв, под их жуткие нечеловеческие крики. Потом пение стихает, а меня трясет как в лихорадке, и я сжимаю свое лицо, чтобы не смотреть, впиваясь в волосы. Пока не чувствую, как он опускается рядом со мной на колени и рывком прижимает меня к своей груди.
-Тссссс, маленькая… я рядом. Никто больше не тронет.
- Зачееем? – захлебываясь рыданием.
- Они посмели тебя коснуться…они держали меня в клетке.
- Но не все… не все..,– с ужасом глядя на его полностью залитое кровью лицо, – Ты их… ты их… как свиней.
Отрицательно качает головой.
- Свиньи такой смерти не заслужили, а они – да.
- Если тебя поймают… это смертная казнь… Сашаааа. Уходи. Сейчас беги. Сашааа.
- Я все помню. Я буду ждать тебя, - смотрит мне в глаза, - Слышишь? Я буду ждать тебя!
- Я приду…
И про себя о том, что не мог он иначе. Они все издевались над ним годами. Они заслужили смерти… я должна была найти оправдание. Это сейчас я люблю его без всяких оправданий. Ненавижу смертельно и так же смертельно люблю.
- Придешь…да? - шепчет он и рывком прижимает меня к себе, - Люблю тебя, девочка моя. До смерти люблю. Сдохну и все равно любить буду.
И так жутко это слышать, и в то же время по телу разливается кипяток. Он только что перерезал людей как скот… и шепчет мне о любви. Нежно шепчет, так же нежно, как и волосы мои гладит, и слезы вытирает пальцами…
***
Мать хлестала меня по щекам тыльной стороной ладони так, что перстень царапал кожу до крови.
- Дрянь! Ты мне все испортила! Ты мне все поломала! Где он? Это ведь ты помогла ему сбежать?
Не орет, а шипит, как змея. А я щеки руками зажала и в пол смотрю.
- Ты знаешь, что с нами теперь будет? Нас посадить могут! Ты ему помогла?
- Нет… я вообще не знаю, о чем ты!
Схватила меня за волосы и несколько раз дернула.
- Не лги мне! Это ты! Он сам не смог бы. На это деньги нужны и помощь извне. А ему больше некому помогать, кроме тебя, идиотки!
Она ударила меня еще раз.
- Ты, дура такая, не представляешь, что натворила! Его поймают и расстреляют. Он больше двадцати человек в общей сложности перерезал! Это смертная казнь! Думаешь, вы сбежите? Его объявят в международный розыск.
Я расплакалась, зарывая лицо руками.
- Они меня изнасиловать хотели…он спас…
- Где он? Я помочь могу. Я же мать твоя, не забывай. Я вывезу его из города и спрячу, у меня связи есть, а ты одна не справишься и светиться тебе нельзя. Рассказывай, где он, и я что-то придумаю.
Я была так напугана, так юна, так сильно его любила, что я поверила ей. Я бы тогда позволила ей себя разорвать на куски ради него…
И я привела их к нему. Убийц.
Он смотрел мне в глаза, когда в него выстрелили…смотрел, а я орала «беги»…глядя, как он перескакивает через ступени, прижимая ладонь к ране на боку, удаляясь все дальше, как за ним бегут люди моей матери, и оседала на асфальт, понимая, что наделала. После этого мать перестала быть для меня матерью. Она для меня умерла. В тот же день я узнала, что жду от Саши ребенка.»
….Хриплый голос Эллы Фицджеральд красиво ласкает слух, и по телу бегут мурашки. Я сама не заметила, как раздавила в руках ягоды, и сок потек через пальцы по моему запястью. Ну вот и все. Он пришел за мной. Я дождалась.
Глава 29. Ева
С этих самых дней и начался обратный отсчет. Сейчас, вспоминая о наших с Сашей последних неделях вместе, мне кажется, я даже слышу, как тикает часовой механизм до взрыва, после которого я оказалась в чудовищно глубокой яме из осколков собственных иллюзий, наивности и несбывшейся любви. Изрезанная этими осколками, стоящая на коленях и беззвучно орущая в пустоту до бесконечности его проклятое имя, которое сама ему и дала.
У нас было около пяти дней тишины - в город приехала делегация врачей из дружественных Союзу стран, и мать, естественно, принимала в ней участие. Важные открытия, сделанные в нашей стране, демонстрировали иностранцам. Разумеется, под плотной завесой тайны, не раскрывая секретов, а показывая лишь результаты. Потому что изнанка была настолько уродлива, что даже гестапо содрогнулось бы от методов моей матери получать нужный результат из живого «материала». Но тогда я не знала, каким чудовищем она является на самом деле, и что меня будет тошнить каждый раз при упоминании ее имени. Мне казалось, она великий человек и светило науки. Я ею гордилась и боялась ее.
После четырех дней в городе все врачи должны были приехать к нам в клинику вместе с журналистами и телевидением. В спешном порядке куда-то перевезли всех подопытных животных, а также женщин из лаборатории. Я смотрела из окна, как их запихивают в грузовик, и впивалась пальцами в ладони все сильнее и сильнее – некоторые из них были с довольно заметными выпирающими под робами животами. Я не хотела думать о том, чьи это дети. Не хотела и не могла. Я все же спрятала голову в песок, у меня просто не было выбора. Или не думать, или сдуреть от ревности и отчаяния. Но молодость слишком оптимистична, и я думала о том, что совсем скоро мы сбежим оттуда вдвоем. А эти дети…их ведь и нет теперь. Может, их не было или они были не от него. Да, малодушно, да, эгоистично, но покажите мне того, кто не хотел бы обманываться на моем месте? Сейчас я слышу по ночам крики младенцев, и один из них орет громче всех, так орет, что я сама ору во сне, затыкая уши ладонями, и вскакиваю с постели, чтобы лихорадочно искать в ящике комода пакетик, жадно втягивать белые кристаллы, запивать их вином и проваливаться в забвение. Пару раз меня увозили на скорой после передозировки и возвращали с того света. Об этом никто не знал, кроме моего продюсера и мужа. Потом какое-то время я не слышала детского плача, и мне не снились сны, какое-то время я переставала нюхать кокаин и даже пыталась жить нормальной жизнью…пока ОН жестоко не напоминал мне о себе. И мне казалось, я схожу с ума, потому что все эти послания видела только я…и только я знала, от кого они и что он от меня хочет.
«Ну давай, где же ты? Хватит играться! Убей меня уже! Ты ведь этого хочешь? Моей смерти?»
И да, я знала – он ее хотел, но по его правилам. Когда-то, проклиная меня, он обещал, что, даже если сдохнет, вернется с того света за мной, и я буду мечтать о смерти. И нет ничего ужаснее ее ожидания.
А тогда я верила, что нас с Сашей ждет счастливое будущее. Мне казалось, что стоит только выйти за забор клиники и вывести его оттуда, как все неприятности тут же закончатся, все забудется. Наивная. Я понятия не имела, что с ним никогда бы ничего счастливого не вышло. Он – психопат, садист и маньяк, для которого человеческая жизнь не будет иметь никакого значения.
Я постепенно готовилась к побегу, продумывала каждый наш шаг. Нет, я, конечно, не была идиоткой и понимала, что нам потребуются деньги на проживание и на дорогу. Они у меня были. Я ездила в город и потихоньку продавала свои серьги, кольца и цепочки. Все, что досталось мне от бабушки и было подарено матерью. Она любила меня украшать, как новогоднюю елку. Ей казалось, что чем больше на нас побрякушек, тем дороже и солиднее мы выглядим. Притом, ее постоянной пациенткой были жена и дочь одного из самых лучших ювелиров в стране. На вещи и обувь Ярославская не скупалась никогда – все самое лучшее и модное должно быть обязательно у неё. Конечно, надеть это особо было некуда, но, если к нам приезжали гости, или мы куда-то ездили, мать была похожа на женщину с обложки журнала. Красивая. Я всегда считала ее очень красивой. Она мне напоминала красавиц тридцатых-сороковых годов: Марлен Дитрих или Грету Гарбо. Холодная красота, ледяная. Мать вытравливала волосы до белизны и придавала им серовато-жемчужный оттенок. В детстве я видела в ней снежную королеву из детского фильма.
Все деньги я спрятала на вокзале в камере хранения. Мы с Сашей решили ехать на север, как можно дальше от центра, в глубинку. В какой-нибудь областной центр, где он сможет устроиться на завод, а я…
Мне кажется, что с тех пор, как я узнала его, я вообще о себе забыла.
После нашей ссоры мы сильно отдалились друг от друга. Нет, я не перестала приходить к нему каждый день. Это было невозможно, потому что я не представляла свою жизнь без него.
Мы по-прежнему общались, обсуждали прочитанные книги, я приносила ему новые романы вместе с чем-нибудь вкусным, но я не могла подпустить его к себе, а он чутко улавливал мое настроение и не прикасался. Я увернулась от его губ и вздрогнула, когда прижал меня к себе в первую встречу после ссоры, и он, чертовый гордец, не сделал ни одной попытки прикоснуться еще раз. Теперь он демонстративно держал со мной дистанцию. Нет, я не упрекала, и мы больше не говорили о тех женщинах, но и в нас обоих что-то сгорело. Во мне исчезло ощущение того, что наша любовь – это что-то чистое и прекрасное, а он… он, наверное, чувствовал себя униженным тем, что я обо всем узнала и отпрянула от него. Я помнила тот взгляд, которым он на меня посмотрел и медленно разжал пальцы на моих плечах. А потом сам вытер мне губы большим пальцем. Я не придала этому значения ровно до того момента, как сама взяла его за руку, рассказывая что-то, а он стряхнул мою ладонь и спрятал свою в карманы штанов.
- Не стоит. Запачкаешься еще.
- Возможно, - нагло, глядя в его черные глаза и возвращая удар под дых так же умело, как он его нанес, и тут же пожалеть об этом, когда поджал губы и отошел к противоположной стене.
Я садилась у одной стороны клетки, а он – у другой, и мы читали друг другу вслух отрывки Гамлета по ролям. Я готовилась поступать в следующем году в театральный в том городе, куда мы собирались уехать. Все мои реплики и отрывки Саша запоминал с первого раза. Его память была феноменальной. Потом я узнаю, что это результат проводимых ранее опытов над его мозгом. Они слепили гения и страшную машину для убийств одновременно, безжалостную и равнодушную к любой боли.
Больше мы не приблизились к друг другу. Так и держали дистанцию. Иногда я ловила на себе его горящий взгляд, полный тоски, и опускала глаза. Наверное, он ждал, что я сделаю сама свой первый шаг к нему, а я не могла… я все еще видела его с ней, я все еще помнила, что он мне рассказал. Мне было не просто с этим смириться. А еще мне казалось, Саша сам не хочет нашей близости. Нас отшвырнуло друг от друга на несколько лет назад, и впервые возникали паузы в разговорах.
Потом он вдруг исчез. Сразу после возвращения матери вместе с гостями. Они пробыли здесь день, а с утра Саша пропал. Я искала его повсюду. Мною овладела жуткая паника. Это было похоже на приступ сумасшествия. Потому что мне стало наплевать, что кто-то может узнать о нас с ним, и я расспрашивала о нем работников лаборатории. Никто либо не знал, либо скрывал от меня его местонахождение. Я сходила с ума, проводила в его клетке по несколько часов в изнуряющем ожидании. Я даже начала молиться Богу. Да, я, дочь яростной коммунистки и атеистки, молилась, как меня учила в детстве бабушка. Наверное, я бы не выдержала, если бы он не вернулся…точнее, если бы его не вернули. Я услышала шаги сквозь сон и спряталась под тряпками, как обычно, пока слышала шаги и какой-то странный звук, будто что-то тащат. Лязгнул замок клетки, и раздался удар о пол. Потом клетку закрыли, и шаги удалились… а в следующие несколько минут я беззвучно кричала, всхлипывая и тяжело дыша, глядя на черное от кровоподтеков лицо Саши. Залитое кровью и опухшее до неузнаваемости. Когда я попыталась перетащить его на тюфяк, он от боли глухо застонал, и сквозь клокочущее дыхание я слышала, как он шепчет мне.
«я не стал…как обещал…не стал…твой…только твой».
И я зарыдала, пряча лицо у него на груди…все поняла. Его жестоко избивали все эти дни, заставляя выполнять свои функции. Они его не просто избили – его ломали. В полном смысле этого слова. Мне было страшно даже тронуть эти раны…я всхлипывала, заливаясь слезами, обрабатывая их, бинтуя его торс, накладывая швы на виске и у брови. Смывая кровь со сломанного носа и осторожно пытаясь напоить его водой. Я грела его своим телом по ночам, а по утрам возвращалась к себе и валилась с ног от усталости, но все же ехала на учебу, чтобы после нее бежать к нему снова. Обычно после избиений его какое-то время не беспокоили. Охрана приносила миску с едой и воду. Твари бездушные, они даже не заходили чтоб проверить, как он себя чувствует. Я слышала, как они переговаривались между собой:
- Думаешь, выживет? Если сдохнет, у нас могут быть неприятности.
- У меня было указание заставить мразь делать свою работу. Он отказался, тварь упертая, и не оставил мне выбора. А сдохнет так сдохнет, я давно хочу, чтоб его пристрелили или вывезли отсюда в «топь».
- Его б вымыть.
- Я такого приказа не получал, а грымза сюда не заходила уже несколько дней и про него не спрашивала.
Что такое топь, я узнаю спустя много лет. Так называлось место, где топили трупы подопытных на болотах. Но я и без этого поняла, чего жаждет новый охранник. Все они смертельно боялись Сашку. Я этот страх слышала в тембре голоса и видела в их взглядах. Боялись даже такого избитого. Я умудрилась снять с него кандалы и ошейник, чтобы самой попытаться отвести в душевую, но едва мне удалось его приподнять, как я вдруг услышала его голос над ухом.
- Я сам...
Глава 30. Бес. Ева
Я не сразу понял, почему вдруг очнулся. Почему вместо черной вязкой тины, забивавшейся в рот и ноздри, я вдруг ощутил запах полевых цветов. Почему смог сделать вздох, вспоровший мне изнутри грудную клетку и в то же время позволивший почувствовать себя живым. Она. Почему-то я думал, она уйдет, когда я открою глаза. Если я открою свои глаза. Просто в тот момент казалось нереальным даже поднять веки, настолько их жгло дикой болью после длительного времени в отключке.
А я не просто её увидел, я вдруг тепло её кожи ощутил наряду со смутным пониманием, что в редкие минуты своего сознания я его точно так же ощущал. Всем своим телом. Не верилось, честно. Казалось, воспалённое сознание придумало само, создало иллюзию. Наряду со звуками её тихого шёпота, иногда врывавшегося сквозь бесперебойный гул колоколов. Да, так звучала для меня боль - колоколами, тяжёлым набатом, каждый удар которого в висках такой агонией отдавался, что я впервые просил о смерти. Кого просил? А хрен его знает. В Бога я не верил. Всегда только в себя и в Ассоль. А с недавних пор перестал и в неё. Меня никто не учил с самого рождения, что есть некто свыше, который направит и поможет, если будешь истово следовать его слову, или накажет, если посмеешь ослушаться. Некто, которому нужно поклоняться, уважать, любить и бояться. Я привык верить в то, что можно потрогать руками, верить в то, что слышал и видел сам, и любить лишь тех, кто любил меня. Потом эта девочка сломает последний принцип, заставив на собственной шкуре узнать, что любить можно безответно. Хотя, черта с два это безумие являлось любовью. Болезнью моей неизлечимой, зависимостью, психическим отклонением…Чем угодно, но только не этим бесцветным словом.
Но тогда я этого не знал. И поэтому, когда понял, что именно меня удерживает на самой поверхности болота, что не даёт уйти вниз, захлёбываясь отвратительной вязкой жижей, то всё тело прострелило острым желанием увидеть её своим глазами. Увидеть, что это не игра мозга. И когда, наконец, удалось разлепить веки, задохнулся, увидев её голову в сантиметрах от своей. Поддерживает меня руками осторожно и в то же время крепко, а для меня это как канаты, которые не позволяют потонуть.
Всё же не сон...я ведь почти поверил, что слышу её голос во сне. Но вот она. Вцепилась в мое тело тонкими пальцами, удерживая от падения. И сознание полоснуло чувство омерзения к себе самому. К своей слабости перед моей хрупкой девочкой. Лучше сдохнуть, чем позволить ухаживать за собой, как за немощным. Несмотря на то, что лучше себя чувствовал, чем в первые дни после тесного и плодотворного «общения» с дубинками и сапогами ублюдков-охранников.
- Я сам.
Выдавил из себя и поперхнулся словами. В горле дерет от сухости, и каждое усилие заставляет невольно кривиться от боли.
- Отпусти.
***
Упрямый...гордый и до дикости упрямый. Кривится от боли. А я в глаза ему смотрю, поглаживая пальцами припухшую щеку. Почему у нас все так? Почему из всех, с кем я была знакома, с кем сталкивалась на учебе, на концертах, в театре, мне не понравился никто, никто не заставил мое сердце захлёбываться от отчаянной дикой любви. Никто не нравился. Словно весь мужской мир вокруг стал бесполым. Скучные, пресные, по сравнению с ним, пустые и предсказуемые. А в нем неизведанные границы, в нем бездна черная, страшная с языками пламени на дне, и я до безумия хочу гореть в его бездне. У него взгляд другой, интонации, его эмоции цветные, сумасшедшие, прикосновения болезненно-дикие. Я читала о первой любви. Много читала. Она не должна была быть такой.
В глаза его смотрю и чувствую, как дух захватывает от того, что там, в зрачках, беснуется. Никогда и никого больше в своей жизни не встречала с такой гордостью фанатичной и с этим чувством собственного достоинства. В нем его было в тысячи раз больше, чем в каждом из его мучителей.
- Не сможешь сам. Я в душ отвести хочу, пока нет никого. Лучше помоги мне. Утром охрана вернется. Я с тебя цепи сняла.
Нежно, безумно нежно по губам разбитым подушечками пальцев провела.
- Мне было так страшно в эти дни, Саша. Так страшно...Я боялась, что ты не вернешься. Я больше не хочу так бояться.
***
Эта её ласка, осторожная, нежная...так больно. И больно не снаружи, где не осталось ни сантиметра кожи, которая бы не пульсировала бы в агонии, а изнутри. Там, где прикосновение пальцев словно подтверждение её слов. Пытаюсь разглядеть в глазах нотки жалости, понимая, что, если найду их, выгоню отсюда. Лучше пусть ненавидит, чем жалеет.
Головой покачал, прикрывая веки и вдыхая её запах. Чувствуя, как оседает он в лёгких, растворяясь, заменяя кислород. Да, иногда я думал о том, что возле неё мне ни к чему кислород, достаточно её аромата, чтобы продолжать сходить с ума с её именем, ритмично бьющимся в сердце с каждым вздохом.
- Иди домой, Ассоль. Там тебе нечего бояться.
***
Гонит. Иногда я ненавидела его за эту гордость, восхищалась до захватывания духа и мурашек, и ненавидела одновременно. Потому что она делала меня крошечной рядом с ним и ничтожной.
- Мой дом рядом с тобой...мне не страшно, когда я чувствую твои руки. Нет ничего ужасней минуты, проведенной вдали от тебя.
Коснулась его губ губами едва-едва.
- Идем...тебе станет легче под теплой водой. Их никого нет. Они напились водки и храпят в подсобке.
Потянула на себя за шею.
- Пожалуйста....идем. Ради меня.
***
Глаза закрыл, расщепляясь на атомы в звуке её голоса, чувствуя, что не могу сопротивляться ей. Словно животное, выдрессированное только на её голос, только на ее команды. Спустя время я буду силой вытравливать из себя эту привычку, ненавидя и Ассоль, и себя за неё.
А тогда я позволил себя увести из вольера в сторону небольшого закутка, отгороженного грязным куском ткани, подвешенным на бельевой веревке. Мы шли туда, наверное, целую вечность. Ассоль боялась причинить мне боль быстрым шагом, а я не торопился вставать перед ней под шланг, прикреплённый сверху к стене, пытаясь отсрочить собственное унижение. И в то же время понимая, насколько она права - мне нужно смыть с себя засохшую кровь и эту вонь немытого тела. А ещё…это было так глупо, но я боялся разорвать контакт с ней. Контакт, которого был лишён всё последнее время. Притом лишил себя его сам и сам же готов был волком взвыть без прикосновений к ней.
Когда дошли, Ассоль отодвинула в сторону занавеску, помогая мне подняться в квадрат "душевой". Смотрел на неё исподлобья, глядя, как поднимается на цыпочки, устраивая шланг правильно, отбегает в сторону, чтобы прокрутить вентиль. Торопится, словно боится, что я передумаю.
Дьявол...а я в это время чувствовал себя таким жалким...и в то же время исступлённо впитывал в себя эту заботу, стараясь не вспоминать, как отдергивала руки, показывая, насколько ей противны мои прикосновения. Отгоняя от себя мысли, что это простая человеческая жалость.
***
Я стаскивала с него прилипшую к телу грязную футболку, пропитавшуюся кровью. Она отмокала под теплыми струями, а я смотрела ему в глаза, ощущая, как вода брызгает мне на платье и в лицо, и медленно тянула футболку наверх, и, если он вздрагивал, останавливалась, не переставая смотреть в глаза.
- Я эти дни искала тебя везде, - потянула материю еще выше и стащила через голову, чувствуя, как вода уже течет по моему платью, лицу и волосам, так же, как и по его лицу. Розовыми каплями по сильной шее, собираясь в ямке ключиц вниз по груди. И я платком мокрым вокруг ссадин провожу, вздрагивая, а сама не перестаю в глаза ему смотреть.
- Я бы умерла, если бы ты не вернулся, - прошептала, проводя тканью по сильной груди, по плечу вниз к локтю, где остался длинный след от плети. Трогаю раны, а у самой саднит внутри, как будто мои они...не его.
- Больно...- губами по плечу вверх к ключице, собирая губами воду, вскидывая руки на его затылок и ероша мокрые волосы - мне больно...
По шее, едва касаясь, вверх к скуле.
- Я соскучилась по твоему запаху, Саааша. До безумия, слышишь?
И по телу дрожь волнами от того, насколько горячее его тело под струями воды. Тянусь к его лицу, а он прямой как струна, не наклоняется даже.
- По губам твоим соскучилась, - веду приоткрытым ртом по его щеке и осторожно губы целую. Нижнюю, верхнюю, проводя ладонями по спине, смывая кровь дальше...наслаждаясь каждым прикосновением, млея от наслаждения снова его касаться после дней нашего отчуждения.
Не отвечает, продолжает смотреть в глаза горящим взглядом, и я не могу прочесть, что в нем...впервые не могу.
Дернула пуговицу на ширинке.
- Я сниму ..., - и еще одну.
***
Я понять не мог, что она делает. Почему трогает так, словно сама корчится от той боли, что меня раздирала изнутри. Осторожно...так осторожно снимает с меня одежду, а я даже руки поднять не могу. И не потому что больно, а потому что в оцепенение впал. Потому что мне стало казаться, что в этих прикосновениях что-то большее, чем просто забота. Но это бред. Это же бред? После нашей ссоры. После того, как видел своими глазами, насколько противен стал. Да и кому бы не стал? Сам бы к ней прикасаться не смог после других мужиков.
Логика? Она эту мою логику ладонью сжимала, деформируя, разбивая на осколки и кроша так, что та песком сквозь пальцы посыпалась. Ничего в голове не осталось. Чувства. Все пять чувств в теле взорвались одновременно. Запах её тела так близко к моему. Её горячее дыхание, ласкающее мои губы. Её мокрые волосы перед глазами, прилипшие к лицу...такая красивая мокрая, такая открытая для меня. Взгляд её то темнеет, то светлеет. Вскидывает черные закрученные кверху ресницы, обжигая неким вызовом и бесконечной нежностью, вызывая желание прикоснуться к пухлым губам, с которых, черт бы ее побрал, слизывает маленьким язычком вкус моих губ. И во мне это движение лютым возбуждением отдается. Прострелило разрядом молний в позвоночнике, заставив выгнуть спину. Запах её вдыхаю и схожу с ума от этой близости. Такой неправильной после всего произошедшего. Абсолютно непонятной...но, бл**ь, такой естественной с ней.
Шепчет лихорадочно...мне кажется, сама не понимает, что шепчет, а ведь каждое её слово во мне клеймом под кожей. Я ведь каждому поверил.Сдерживаться от того, чтобы губу её прихватить зубами...сдерживаться, потому что померещилось: отвечу, и спадёт с нее это наваждение.
И в то же время отчаянно захотелось, чтобы продолжала. Потому что в голове всё еще воспоминанием её "возможно".
Когда дернула пуговицу на ширинке, резко воздух сквозь крепко стиснутые зубы в себя втянул и перехватил её запястье.
- Не стоит, - качая головой и глядя прямо в изумленные глаза, жадно следя за ее реакцией, - запачкаешься ещё.
***
Пальцы сильные и горячие. Меня током от них ударило. Так долго не прикасался, и кажется, кожа настолько изголодалась, что теперь дымилась под его пальцами, пропитываясь бешеной статикой. Осторожно руки свои из ладоней его высвободила.
- Я отвратительно чистая без тебя...мерзко чистая, Саша...Сашаааа, запачкай меня, пожалуйста. Я не могу больше без тебя..., - горячо прямо в губы, расстегивая еще одну пуговицу, жадно проводя по груди раскрытой ладонью, стараясь не задеть едва затянувшиеся раны.
- Запачкааай, у меня от чистоты этой крыша едет, - лихорадочно мокрыми губами по его мокрым щекам, ссадинам, сплетая пальцы с его пальцами. Сдернула штаны вниз и, дрожа всем телом, прижалась к нему, ощущая животом каменную эрекцию, задыхаясь от возбуждения и голода, дикого, щемяще нежного и до исступления жестокого.
***
Моя девочка. Моя грязная девочка. Запачканная нашей общей грязью. Неправильной, отвратительно мерзкой, грязной любовью. Она могла бы признаться мне в любви, могла бы начать шептать, что сожалеет о своих словах...и я бы не поверил. Но это была моя Ассоль и она знала, как заставить меня вскинуть голову кверху и, сцепив зубы, выругаться. Потому что я поверил. Потому что чувствовал каждое её слово на своей шкуре, и сейчас они все вместе внутри яростно пульсировали, требуя выполнить её просьбу. Запачкать собой везде, каждую клетку кожи.
- Запачкаю, - вдираясь зубами в нижнюю губу и застонав в ответ на её стон облегчения, - запачкаю так, что не отмоешься, - сдирая рукава платья в стороны, оставляя его висеть на ней клочками ткани, - никогда, мать твою, не отмоешься.
И снова к губам её, не обращая внимания на боль, вспыхнувшую от резкого движения. Ладонями сжал округлую грудь и снова застонал, когда прижалась к члену плоским животом.
- Проголодался, - опустив одну ладонь на ягодицу и сильно сжимая ее, - Сожрать тебя хочу, - в перерывах между поцелуями, бешеными, жадными поцелуями.
Стискивая в ладонях грудь, и чувствуя, как начинает колотить тело от этой близости. Ущипнул тугой острый сосок, спускаясь губами по шее, к выпирающим тонким ключицам
Такая хрупкая, дрожит, взгляд потемнел, затуманившись, а меня начинает вести от желания сжать её в ладонях, чтобы окончательно поверить, что снова со мной. Снова моя.
Потянул её за собой, разворачивая к стене спиной, чтобы опереться об эту стену ладонями...потому что понимал, могу упасть в любой момент.
- Красиваяяяя, бл**ь, какая же ты красивая, моя Ассоль, - снова накидываясь на её рот и опуская ладонь между стройных ног, по мокрой ткани трусиков, не снимая, не отодвигая, дразня через белье. Средним пальцем между складок плоти вверх-вниз, зарычав в ответ на её вздох. Поймал его губами, толкая своим языком её язык, сплетая их в безумном танце.
***
Забыла, когда целовать дико начал, забыла, насколько слаб, потому что страсть его оказалась настолько бешеной, что затмила все, выбила из меня остатки разума. Я не просто соскучилась по нему, меня колотило от адской невероятной жажды, меня от нее лихорадило так, что, казалось, мне кожу вместе с одеждой снять хочется. И поцелуи алчные, языком глубоко в рот толкается, пальцами мою плоть гладит сверху по платью...и меня ведет до сумасшествия.
А когда о стену руками облокотился, по плечу кровь из открывшейся раны потекла. Сама жадно его губы нашла, хватая за руки, отрывая от себя и шепча в губы:
- Я сама...сама тобой испачкаюсь…сама.
Опускаясь на колени. Лихорадочно гладя его узкие бедра и тяжело дыша, глядя на вздыбленный член у своего лица, обхватывая его двумя руками, скользя ладонями по вздувшимся венам и бархатистой, натянутой до предела горячей коже. Какой же он красивый везде. Даже здесь. Смотрит на меня сверху-вниз, выдыхая со свистом, когда я двигаю руками. Да, это иная красота, да не та, к которой мы привыкли, но от него пахло зверем, от него исходил мощный заряд секса, животного, дикого секса. И его тело, исполосованное шрамами, такое упругое и накачанное, казалось мне идеальным, сводило с ума и заставляло дрожать от похоти.
- Целовать тебя…везде хочу, Сашааа.
Жадно принимая в рот его плоть. Поднимая пьяный взгляд вверх, с триумфом любуясь на то, как голову запрокинул, облокачиваясь о стену двумя руками и непроизвольно толкаясь в глубину моего рта головкой, с трудом в нем помещающейся.
***
Охренительная картина - капли воды, стекающие по её лицу, пока она исступленно облизывает меня язычком, не отводя взгляда. Словно дразня и в то же время наблюдая за моей реакцией. Вверх по всей длине, чтобы вобрать в рот пульсирующую, готовую взорваться головку, и тут же выпустить её с громким звуком, а у меня перед глазами разноцветные круги от напряжения, смешанного с диким наслаждением. Обхватил пятерней за голову, поглаживая пальцами затылок, чтобы через несколько секунд уже сжимать его сильно, не позволяя отодвинуться. Сжимать, толкаясь в тёплый рот, не в силах сдержать глухое рычание. Смотреть, как ритмично врывается член между её губ, сатанея от возбуждения. Не давая отстраниться, грубо трахать её рот, видя, как задыхается и в то же время закатывает глаза. Мы всегда были оба чокнутыми, находя удовольствие в том, что любого нормального человека оттолкнуло бы. Нас же тянуло словно магнитом к безумию друг друга, к безумию, которым невозможно было насытиться.
Стискивая пальцами голову Ассоль, ожесточённо вбиваться членом, до крошева сцепив зубы, мне кажется, я слышу, как они стираются в песок от напряжения.
Резко выйти из нее, тяжело дыша открытым ртом, давая себе секунды на то, чтобы не кончить. Обхватил ладонью за шею, и она поднялась на ноги и послушно спиной ко мне развернулась. Подтолкнул её, впечатывая в стену грудью. Голодным взглядом на спину тонкую, выгнутую, укрытую водопадом тёмных волос, на упругую оттопыренную задницу…и я прижимаюсь к ней членом, захватывая губами мочку уха и чувствуя, как выворачивает от желания ворваться в неё одним движением.
- Видишь на тебе мою грязь?
Медленными движениями члена между ягодиц, пока не входя.Сплетая наши пальцы и поднимая вверх по стене наши руки. К её лицу.
- Ты вся покрыта ею.
Раздвинув её ноги коленом, чтобы, обхватив ладонью эрекцию, вонзиться в неё резким ударом и закричать, когда сильно стиснула меня изнутри. Тесно и горячо. С ней всегда тесно и горячо так, что кажется, может разорвать только от первого толчка. Когда от напряжения пот по спине, по вискам, тут же смываемый водой. Когда неосознанно до боли стискивать её тонкие пальцы, вбиваясь в неё хаотичными толчками. То глубокими и сильными, то короткими, медленными, чтобы снова рывком по самые яйца, заставляя закричать. Ладонью сжал её подбородок, поворачивая к себе лицо и вгрызаясь в искусанные губы. Смакуя вкус её рта и собственного наслаждения от её тесноты и одновременно боли, которая продолжает сжимать тело в своих клешнях.
***
Я представляла иначе... я хотела отдать ему всю свою болезненную нежность, забывая, что он зверь. Ему не нужна вязкая патока - он хочет больно и до остервенения. Словно это возвращало ему силу...словно он получал наслаждение от собственной агонии боли. И я расслаблялась, давая ему эту безграничную власть надо мной, наслаждаясь ею еще сильнее, чем он сам, глотая слезы и давясь его резкими безжалостными толчками мне в горло, когда от натиска слезы бегут по щекам. Так пошло и так грязно, и в то же время ничего более чистого и настоящего в моей жизни больше не будет никогда.
Когда вошел в меня сзади сильным толчком, от удовольствия закатились глаза и задрожало все тело. Первые волны сладкой судороги. Сжимая до хруста его пальцы и извиваясь от каждого бешеного толчка. Целует в губы, не прекращая двигаться во мне, заставляя широко открыть рот, впуская его язык яростными толчками…чувствуя, как тяжело дышит и как дрожит его большое тело позади меня. Освободилась из его объятий резко, глядя во вспыхнувшие яростью звериные глаза. Недоумевает, осатаневший от страсти и похоти, и меня ведет от того, что я читаю в его глазах. Хочет разорвать на куски. Тяну вниз за собой на пол на нашу мокрую одежду...потому что вижу, как раскрываются раны на груди и плечах, потому что даже с водой смешивается его пот от возбуждения и от слабости, его кровь. С яростным протестом стискивает меня за талию, а я перекидываю ногу через него, чтобы рывком сесть сверху на член и тут же изогнуться назад. На корточках, распахнув колени, бесстыже раскрытая для него, и он звереет, глядя на меня вниз, где его плоть поршнем входит в мое тело, и от его взгляда меня выгибает дугой назад, прежде чем успеваю понять, как сильно накрыло адским удовольствием, как пронизало тысячами игл острейшего оргазма, от которого с губ сорвался гортанный крик.
Осатанело скакать на нем, судорожно сжимая его член спазмами наслаждения с хаотичными стонами, похожими на протяжный вой. Жалобно выдыхая его имя ему в губы, не переставая извиваться в диком темпе, пока тело пронизывает вспышками агонии... и, задыхаясь, прижать его мокрую голову к груди.
***
Разозлился на неё, и она знает почему. За то, что посмела слабым посчитать. За то, что решила, что соглашусь отдать контроль и соглашусь потерять власть над ней даже в таком состоянии. И в то же время плевать в этот момент как - лишь бы глубоко в ней. Лишь бы стоны её продолжать слышать. Лишь бы продолжать смотреть, как закатываются зеленые глаза от наслаждения и вздрагивает тело от каждого моего прикосновения.
И через секунду забыть обо всем, когда раскрылась передо мной. Скачет, извиваясь на моих бёдрах, впиваясь ногтями в кожу до царапин, заставляя шипеть от смеси напряжения, боли и дичайшего наслаждения. Наслаждения, отдавшегося эхом в её теле, выгнувшего ее назад и заставившего закричать. А меня от этого крика схватывает ответной эйфорией, пока сжимает ритмично член, разделяя свой оргазм со мной.
Сжал ладонями колыхающуюся перед глазами грудь, чтобы через мгновение впиться в неё губами, посасывая, покусывая зубами, когда она всё еще продолжает двигаться на мне. До тех, пор, пока не накрывает в оргазме. Оглушительном, громком, почти болезненном оргазме. Впился в её бедра пальцами, удерживая на себе, содрогаясь и изливаясь в неё бесконечно долго. Пачкая её изнутри собой. Как обещал ей. И как до одури хотел сам.
Откинулся на пол, зашипев от резкой боли, прокатившейся по позвоночнику вдоль всей спины, и глядя мутным взглядом на неё, обессиленно упавшую на мою грудь и тут же резко вскинувшую голову вверх. Пытается отстраниться, хмуро разглядывая раны.
Удержал её на себе, запуская пальцы в мокрые волосы.
- Теперь моя девочка достаточно грязная?
.
ЭПИЛОГ
Роскошная...Раздери её дьявол, какая же роскошная! Вызывающая чувство потрясения как в простеньком ситцевом платье, так и в самых дорогих вечерних нарядах. Потому что именно она украшала любой наряд, а не наоборот. Когда-нибудь я перестану восхищаться её красотой? Перестану желать касаться её хотя бы на мониторе камеры видеонаблюдения? Плевать на нечеткость изображения! Моё воображение и память дорисовывают её идеальные полные губы, которые она прикусывает в задумчивости, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, куда её привезли. В клетку, моя девочка. В клетку. Туда, где самое место таким, как ты. Да и таким, как я. Только раньше я сидел в этой клетке один, а теперь настало время и тебе присоединиться ко мне.
Когда-то я не мог мечтать о большем - ты рядом со мной в моей клетке. Мои мечты не распространялись дальше этого. Я был полным идиотом. Сейчас я разучился мечтать. И ты совсем скоро пожалеешь о том, что некоторые иллюзии больше не собрать воедино. Даже разбивая в кровь пальцы об их осколки. Я пытался и не смог. У тебя не будет даже этой попытки. Она пристально смотрит в окно машины, иногда нахмуриваясь, иногда приоткрывая рот и изумленно разглядывая дорогу. А я ненавижу себя за эту пытку, которую устроил сам себе. За то, что достаточно было просто ждать её здесь, а не подглядывать за ней жадно, боясь упустить даже поворот шеи. Да, я стал конченым наркоманом с ней. Не просто зависимым, а унизительно больным ею одной. Впрочем, благодаря её мамаше, у меня выработался отличный иммунитет на множество болезней. И даже если в этом списке нет её имени, я сам внесу его туда.
Машина въехала в огромные массивные ворота поместья, и я встал со своего места, закрывая глаза и глубоко выдыхая. Впервые за столько лет вернулось чувство...паники. Ещё один вдох, заглушая в себе его...а через секунды обнаружить себя по ту сторону двери, глядящего на то, как открывается дверь машины и появляется изящная женская ножка в высоких черных сапогах. Всё продумала, маленькая? Как соблазнить неизвестного режиссёра при первой же встрече? И неконтролируемая злость ярко вспыхнувшим факелом в груди. Несколько шагов ей навстречу, позволяя разглядеть себя...узнать себя.
- Ну здравствуй, моя девочка, - склонив голову, набок улыбнуться тому, как участилось её дыхание и изумлённо распахнулись глаза, - скучала по мне?
***
Знаете, совсем необязательно для того, чтобы почувствовать себя заключенной, быть в наручниках или связанной. Я это поняла, едва увидела его послание и бросила взгляд на охранников, равнодушно стоящих у двери и проигнорировавших просьбу стюардессы занять свои места.
Тогда я лишь заподозрила, а потом и убедилась – это не охрана, а конвой.
"Нам не велено дать вам телефон, не велено оставлять вас одну и не велено отдавать вам багаж. Вы последуете за нами".
На английском, но с акцентом. Не могу понять с каким. Нанятая охрана. Специально нерусские с иным менталитетом и иными ценностями. Для них я – никто и звать никак. Очень умно, Саша. Я всегда знала, что ты не просто умный мальчик, ты – гений. Это ведь всего лишь мааааленькая вершина айсберга. Мелочь. Ты, наверняка, придумал для меня особую игру. За десять-то лет.
Я подчинилась, потому что прочла в колючих глазах своего конвоира в элегантном черном костюме - ему отдали приказ не церемониться. Я научилась читать взгляды. Я много чему научилась за эти годы. Я больше не была маленькой и испуганной Ассоль. Но думаю, мой палач об этом знает, а если не знает, то его ждет сюрприз. Пока ехали в машине, паника начала нарастать пропорционально адскому безумному предвкушению встречи. Я ждала ее более десяти лет. Меня к ней готовили, не давая покоя и не давая забыть, и она должна была состояться рано или поздно. Я разглаживала складки на подоле элегантного платья и чуть постукивала нервно носком высокого тонкого сапога. У меня за пазухой всего лишь два маленьких пакета. Когда они закончатся, начнется ад…но я пока не буду об этом думать, потому что ад уже начался, и у меня есть силы выстоять первый бой, а потом…кто знает, может быть «потом» у меня уже не будет.
Если бы кто-то посмотрел на меня со стороны, никогда бы не догадался, что меня рвет на части от волнения и что по моей спине холодным бисером выступил пот. Я стиснула пальцами пальцы другой руки, чтоб было не видно, как они дрожат, когда машина въехала в ворота огромного старинного особняка, и те со скрипом закрылись за нами.
Кто ты теперь... кто ты такой и какую власть имеешь, если провернул такое? Машина остановилась у парадного входа с высокими мощными резными колоннами. Особняк-музей. Королевская роскошь. Я не представляю, сколько денег все это могло стоить. Откуда они у того, кто даже документов не имел?
Но едва вышла из машины, как тут же была вынуждена остановиться. Ни секунды на подготовку. Ни мгновения. Увидела и не смогла сделать вдох, только клокот под ребрами, и пальцы сильнее впиваются в ладони. До крови, до мяса. Я чувствую, как она струйкой течет по запястью, пока я смотрю в угольно-черные непроницаемые глаза своего палача и убийцы.
Даже время любило тебя...Саша...время изменило тебя... из ободранного мальчика без гроша за душой ты стал влиятельным мужчиной. Ведь это ты хозяин острова и хозяин проекта. Это с тобой я подписала договор. Теперь я уже в этом не сомневалась. Каким же сильным и красивым он стал. Совсем не похож на себя. Излучает нереальную мощь, намного острее, чем раньше.
Облокотившись о колонну, скрестив на груди руки, он пронизывал меня взглядом из-под густых бровей. В черной модной рубашке с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими вздувшиеся жгуты вен и темную поросль волос. Верхние пуговицы расстегнуты так, что мне видна его мускулистая мощная шея и волосатая грудь. Материя натянута на мышцах плеч настолько сильно, что кажется разорвётся на нем по швам. Он не прекращал заниматься спортом, его тело накачано еще больше, чем раньше. Задерживая каждый вздох, я жадно рассматривала его, сжирала глазами каждую черту. Теперь у него смуглая золотистая кожа, а раньше была матово-темной…черные непослушные волосы коротко пострижены и заглажены назад, аккуратная щетина чуть длинноватая на тяжелом подбородке и над верхней губой, такой же полной и чувственной, как и раньше. Когда-то его губы сводили меня с ума своей асимметрией и чувственностью. Все в нем изменилось, теперь это был опасный, породистый зверь излучавший опасность и готовый наброситься в любую секунду.
На какие-то доли секунды мне показалось, что у меня кружится голова и сердце болезненно пропускает удары один за другим. Я теряю рассудок, рассматривая его шею и ключицы в вырезе рубашки. Губы мгновенно пересохли и словно зудели от воспоминаний, какая она на ощупь его кожа, как пахнет шея потом, мылом и моим зверем, когда я алчно покрываю ее поцелуями. И по всему телу прокатились огненные волны кипятка, заставив задрожать в зарождающемся голоде и в мгновенной ненависти к себе самой.
Он стал диким матерым волком с жутким взглядом и уродливыми шрамами на щеке. Я ведь любила каждый из них. Невольно дрогнули окровавленные пальцы, ощутив под подушками шероховатость рубцов.
- Ну здравствуй, моя девочка, скучала по мне?
И эхом...пульсацией тот же вопрос...десять лет назад. В нашу последнюю встречу. Тогда я сказала "да"....
***
Тогда она сказала мне "да". В нашу последнюю встречу. Десять лет назад. В день, когда я понял, когда вдруг с поражающей ясностью осознал, что смогу без неё. Когда решил, что смогу без неё. Когда не знал, что можно ошибаться даже в ненависти. Нет, не в том, кого ты ненавидишь, а в себе самом. В себе, потому что нет никакой гарантии, что эта самая ненависть не будет глодать твои же кости по ночам, позволяя им при свете дня в дикой агонии обрастать мясом, чтобы твари было чем поживиться, когда в твоих четырёх стенах потухает свет и глохнет звук шагов дежурного.
Тогда она ответила "да", вцепившись в край стола пальцами и лихорадочно разглядывая моё лицо. Понятия не имею, что она в нём искала. В тот момент я запрещал себе думать об этом. А после просто уже не мог. Не мог без того, чтобы снова не скатиться в глухую пропасть отчаяния и боли каждый раз, когда вспоминал эту встречу. Именно поэтому запретил себе делать это. Как и искать причины, зачем вообще пришла ко мне в изолятор. Зачем добивалась встречи. Если добивалась, конечно. Если это не было планом её матери, направленным на то, что я снова поведусь на Ассоль и заткнусь навсегда. Хрен его знает.
В тот момент уже мало что имело значение. После тех листков, которые я прочитал. Трогательных писем матери от дочери. Я тогда читал сам и не верил в то, что их написала моя девочка. Убеждал себя в том, что она не могла так сделать, и тут же начинал закипать от тихой ненависти к собственной слабости, потому что знал её почерк лучше своего.
Эксперимент. Для неё я был абсолютно таким же экспериментом, как для монстра. Всего лишь опытом. Их совместной научной работой. А её правда, её жизнь была на других фотографиях. На тех, которые я сохранил до сих пор. Да, я был настолько слаб и настолько болен, что так и не смог их порвать или сжечь, выкинуть. Потом всё же решил оставить как своеобразную анестезию от той агонии, что вгрызалась в горло ночами. От кровавой тоски по ней. Вы знаете, очень даже помогает. Особенно те, на которых её обнимает и целует другой мужчина. Тот ещё антибиотик, который на корню душит любые вирусы.
Долгие годы хотелось смеяться над собственным идиотизмом. Несмотря на то, что именно Ассоль и привела ко мне убийц своей матери…несмотря на это, до последнего оправдания искал своей девочке. Смеяться над тем, что в те дни продолжал читать и перечитывать тетрадные листочки, пересматривая до рези в глазах фотографии – наглядные иллюстрации к словам монстра, и всё же до последнего искал зацепку…любую, самую тонкую нить, которая приведёт к мысли о лжи. О том, что её монолог – всего лишь способ манипуляции, не более того. Искал отчаянно…и так и не нашёл. Возможно, потому что профессор не просто говорила – она безжалостно копошилась своей изящной ручкой в моих комплексах, периодически выдёргивая наружу самые сильные, самые гадкие из них. Всё то, о чём боялся думать долгие годы…всё то, в чём разуверила меня её дочь…всё это сейчас начало оживать, извиваться внутри подобно огромным склизким тварям с тысячами жал, каждое из которых беспощадно полосовало мою плоть. Понимание, что нельзя любить такого, как я…я и сам плохо осознавал, какого…но знал точно одно – неправильного. Ненастоящего. Недостойного. Созданного. Ярославская приучала к этой мысли слишком долго, отчитывая прямо перед нами своих работников. Объясняя им, что стеклянные пробирки на столах стоили гораздо дороже жизней любого из нас. Моей жизни. Сейчас…сейчас я знал, что только человек сам может оценивать свою жизнь. А тогда девочка, утверждавшая обратное, страстно шептавшая о своей любви грязному оборванцу, сумела почти убедить его в собственной значимости. Почти.
Смотрел на неё сейчас и вспоминал…
«Вспоминал, как бросилась тогда ко мне, обхватив руками шею и всхлипнув, а я окаменел, неспособный отцепить её руки от себя. Оцепенел на доли секунд, пытаясь подавить тот вой, что зарождался где-то в глотке, когда дверь только открылась, и она вошла в маленькую комнатку для свиданий. Ассоль. Она и не она вовсе. И я догадывался, почему она в таком состоянии. Те проверки, которые устроили после моих показаний в лаборатории её чокнутой мамаши, не могли пройти бесследно для их семейки. Бледная. С тёмными кругами под глазами. В каком-то застиранном удлиненном жакете поверх кофты, висевшей на её плечах мешком.
И всё же найти в себе силы, чтобы отстранить её от себя и отойти на несколько шагов назад, отводя взгляд и не глядя на неё.
- Именно поэтому только сейчас пришла ко мне? Когда скучать совсем невмоготу стало?»
***
Смотреть ему в глаза до бесконечности долго, читая в них наши общие воспоминания. И ощущать, как лезвие рывками вскрывает вены. Дергает вверх тонким краем, заставляя шататься от боли до темноты перед глазами и хватать воздух, силясь сделать хотя бы вздох. И не могу...от боли не могу. Играть не могу. Жалкая маленькая Ассоль вернулась так некстати, так не вовремя и начала истекать кровью при нем. Подонок! Ненавижу! Он ведет игру по своим правилам, которые прописывал не один день. Ждет моего страха и паники. Хочет истерики, чтобы сожрать эмоции, и шок. Добыча, наконец-то, попала в его лапы, и он насладится каждой гранью моего ужаса и боли. Если получит их.
«Тогда я думала, что мать не знает о нашей встрече, тогда я все еще была чистой и наивной девочкой, которая верила людям, которых любила и которые ее предали. Я добилась этой встречи сама после долгих месяцев, пока его держали в камере, а я терпела презрение матери и осуждающие взгляды соседей, когда бросали взгляды на мой живот и вкрадчиво спрашивали, а где же мой муж. Я еще не давала согласия выйти замуж... я собиралась ждать, даже если Саше дали бы пожизненное. Я бы ждала его до самой смерти.
Теперь мы жили в городе - отец Виктора похлопотал. Я вернула все свое золото, которое спрятала в тайнике, заложила в ломбард и дала взятку начальнику СИЗО. Мне пообещали встречу, но только перед судом. Только когда Сашу привезут для слушания. И я ждала долгие месяцы этой встречи. Терпела пощечины и унижения от матери, прикрывала живот от соседей и просто ждала этой проклятой встречи.
А когда пришла...обняла его, худого, заросшего, осунувшегося так, как никогда в его клетке, и вдруг поняла, что не мой он больше. Чужой. И смотрит на меня как не на свою...как на врага смотрит. С ненавистью. Пока еще вкрадчиво осторожной, но уже зародившейся внутри. И этот лед, исходящий от него, замораживающий дыхание и кончики пальцев рук и ног. Только взгляд отвел и отвернулся. Но все еще поверить не могла. Все еще дурой была бестолковой.
- Пришла, когда впустили, Сашааа. А ты..., - нервно развернуть его к себе и жадно искать взгляд, - а ты скучал по мне? Ждал меня?
***
Еще одно прикосновение - ещё один разряд тока по телу. Так любила делать её мать. Правда, той требовались специальные приборы для этого, а дочери достаточно просто дотронуться до меня.
Вот только больно не от удара электричества, а от того, что отзывается...отзывается проклятое тело на её меняющееся дыхание, на её взгляд обеспокоенный, ищущий, на это её треклятое протяжное "Сашаааа", от которого уши закрыть ладонями хочется, чтобы никогда больше не услышать.
Долбаные инстинкты, настроенные только на эту сучку! Вызывающие желание к себе её прижать и стискивать в объятиях до тех пор, пока легче дышать не станет. Пока в лёгких тот клубок не растворится. Из колючей проволоки. Но к тому времени уже знал, что он навсегда со мной останется, что бы ни делал. Что невозможно расщепить его на атомы. Наоборот, с каждым днём он обрастает всё новыми слоями, вонзающимися в мясо при каждом неосторожном движении.
Чёёёёрт...как же обжигают плечи её ладони...
Обхватить запястья пальцами, разозлившись на себя, когда замерло собственное сердце от прикосновения к её коже. И всё же позволить себе расслабиться на пару секунд. Пара секунд - это ведь так мало, а я за это время едва не сдох...едва снова не потонул в темной заводи её взгляда.
Сучкааа...ты с тех пор умела играть одними глазами. С тех пор умела заставить поверить своему взгляду лживому. Напичкать его эмоциями, настолько сильными, что потряхивало любого, кто мог видеть их на дне твоих зрачков. А я...я так и не научился отличать, где ты лжешь ,а где правду говоришь, и решил, что ты и есть ложь. Вся ты. Каждое твое слово. Каждое прикосновение. Ритм дыхания и боль во взгляде. Высший пилотаж, моя начинающая актриса. А я всё же оказался слишком неблагодарным зрителем - не оценил твоей великолепной игры, ожидая искренности, не подозревая, что все слова выучены, все сцены прорепетированы с особой тщательностью.
Встряхнуться мысленно и всё же отбросить её руки со своих плеч.
- Я? Не ждал, - посмотрел ей в глаза и, если бы мог, восхитился бы той боли, которая вспыхнула в них. Но я был всего лишь выродком, выращенным в лаборатории, мне так и не привили вкус к высокому искусству.
- Более того, не знаю, зачем ты вообще пришла? Или не сама? Мама отправила? Гостинцев мне не передавала?
***
- Я думала она нам поможет... мне больше было некому верить, понимаешь? Некому. Она сказала, что расстреляют тебя и обещала спрятать. Мне было страшно... я не знала, что они выстрелят. Не зналааа. Я думала, сама умру.
Схватить его за руки и жадно ладони и запястья поцелуями покрыть. Стараться отогреть, стараться вернуть его себе и лед растопить огнем своим. Моего на нас двоих точно хватит
- Я с ума сходила. Не ела не спала. Сашааа, я у СИЗО ночевала. Каждую ночь. Клянусь. Каждую ночь, пока увидеть не позволили. Я себя прокляла...прокляла.
И лицо в его ладонях прятать. Не видя, не понимая, что стоит как каменное изваяние. Не двигается не отвечает... это я горю. А он, может, и не горел никогда.
И между нами какие-то пару сантиметров. Какие-то секунды до прикосновений. Ощущаю дыхание его горячее на губах, энергию дикую, бешеную, как и всегда. Как же все еще манит, влечет словно к огню. И крылья в лохмотья, а я их поднимаю и все равно к его кипятку тяну. Пусть сжигает, только не отталкивает. Провела носом по жесткой щетине на щеке. Втягивая запах, коснулась подбородка, хаотичными поцелуями вверх к виску по кромке густых волос.»
КОНЕЦ
ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ!