1

До самого конца жизни, а сколько ему тогда оставалось до конца, предположить было трудно, память услужливо возвращала мельчайшие детали того, что с ним случилось. Часы на стойке оплаты проезда показывали десять минут восьмого, когда он за две минуты, миновав шлагбаумы заставы, съехал с Пенсильванской автострады. В тот момент он тогда еще мысленно прикинул, что, одолев за час и двадцать минут сорок две мили до Нью-Ольстера, легко сдержит обещание, данное мистеру Краучу, заехать до половины девятого к нему домой с гранками отчета для акционеров.

Он заметно устал, впрочем, не больше, чем обычно, после двух дней в Нью-Йорке, а потому его вовсе не беспокоило ощущение чего-то непривычно гнетущего. Правда, он выбился из графика подготовки традиционной конференции по продажам: до нее оставалось всего пять недель, а большая часть сценария еще не написана, – но и тут никаких особо серьезных тревог не возникало. Ему всегда лучше работалось, когда время поджимало. Отныне и до срока не будет у него больше потерянных вечеров и прощальных вечеринок по случаю отъезда Кэй. Все это завершилось сегодня утром веселым сборищем у нее в каюте, куда на икру с шампанским набилось полно народу и откуда его наконец-то вызволил отходной гудок, даровав возможность вернуться в рекламное агентство на совещание по случаю назначения (за счет «Крауч карпет») нового арт-директора, где тот поделился своими планами.

Когда он покидал Нью-Йорк, солнце еще не зашло, но небо укуталось серой пеленой еще раньше, чем он переехал Делаверский мост: в воздухе пахло грозой. И вот, стоило ему въехать для поворота на крутую, формой схожую с трилистником, развязку, как по ветровому стеклу застучали капли дождя. Дворники оставляли маслянистый след, и он нажал кнопку омывателя. Струйками брызнула вода, дворники ее подхватили, и стекло очистилось. На светофоре шоссе горел желтый, но он успел лихо повернуть, прежде чем цвет сигнала сменился на красный. Большой конверт с типографскими гранками соскользнул с соседнего сиденья, как будто напоминая обо всем том, что предстояло сделать, чтобы отчет для акционеров успели разослать по почте во вторник. Типография держит формы на печатном станке, ожидая, когда поступит окончательное «добро», которое мистер Крауч даст, если сегодня вечером все утвердит.

Ничто не предвещало беды, не было предостерегающих симптомов. Боль поразила не как удар, она будто явила свое присутствие, мгновенно разлившись по всему телу, неослабевающая и неумолимая. Несмотря на ошеломляющую ее силу, не было ни тумана в сознании, ни потери каких-либо физических способностей. На деле чувства его заметно обострились. Впереди виднелась мигающая вывеска: вначале шли желтые буквы «ЗАКУСИ», а следом красные «У СЭМА», – он видел ее настолько четко, что позже вспомнит о недостающих в наборе двух лампочках – одной на пересечении в букве «У», а второй в букве «С», отчего та казалась рассеченной.

При первом же удобном случае он свернул с шоссе и, едва добравшись до ближнего края мощеной стоянки рядом с закусочной, резко остановил машину. Откинувшись назад, вытянул ногу к тормозной педали, расправил плечи и выгнул спину, надеясь, что это принесет ему облегчение. Однако боль ничуть не уступила. Он сделал глубокий вдох. Боль оставалась, застывшая и неизменная. Он попробовал срыгнуть, пытаясь избавиться от тисков, которые, казалось, вот-вот порвут ему легкие. Не получилось. Зато теперь появился кислый привкус чизбургера, который он проглотил за несколько миль до этого за стойкой придорожного кафе. Тошнота подсказала причину плохого самочувствия и одновременно обнадежила. Он вылез из машины, затем, согнувшись и натужившись, сунул пальцы в рот, стараясь вызвать рвоту. Не вышло.

С целью купить таблеток от боли в желудке, он зашагал в сторону освещенных окон закусочной, позже у него будет случай припомнить это. Решение вполне логичное, поскольку, как выяснится из его истории болезни, у него частенько случались небольшие желудочно-кишечные расстройства и к приему патентованных препаратов он был привычен.

Ко входу в закусочную вели три ступеньки. Дверь была раздвижная, и, когда он потянулся, чтобы сдвинуть ее в сторону и его ладонь скользнула по ручке, он осознал, что пот катится с него градом.

Из заведения вышли трое, двое мужчин и девушка, оттесняя его обратно со ступенек. Шатаясь, он неловко спустился. Один из мужчин, глянув на него, слегка подтолкнул локтем другого. Оба рассмеялись.

Он снова забрался по ступенькам и вошел в закусочную. Справа находилась касса, которая в тот момент пустовала. Он подождал. В закусочной, казалось, стояла жуткая духота. Было ощущение, будто он насквозь промок. На его снятой с головы шляпе можно было увидеть потемневшую от пота ленту. Он попробовал привлечь внимание официантки, но та болтала с тремя мужчинами у стойки и, даже обратив на него внимание, не сдвинулась с места.

Впоследствии он будет уверять, что в тот момент не подозревал, насколько серьезно его положение, однако это никак не согласуется с тем фактом, что он предпринял попытку кому-то позвонить по телефону. Кому он собирался звонить, вспомнить, однако, не сможет. Тем не менее память четко сохранила, как он прошел половину зала, направляясь к телефонной будке, обнаружил, что у него нет монетки, вернулся к кассе, как увидел, что официантка все еще болтает с мужчинами у стойки.

И тут он упал.

Почти наверняка произошла временная потеря сознания, и все же в памяти нерушимо сохранилась последовательность событий. Он ощущал не падение, скорее замедленное оседание, как его тело, размягченное духотой, бесформенное, словно мокрая тряпка, шлепнулось на неподатливый камень. Этим камнем была боль у него в груди.

Притупились чувства, зрение и слух, но тем не менее он по-прежнему слышал, различал голоса, отдельные восклицания и мог видеть ноги сидевших за стойкой мужчин. Одна пара ног спустилась с высокого сиденья и направилась к нему. Он ждал, что ноги остановятся, что раздастся вопрошающий голос, и готовился к тому, чтобы ответить. Однако донесся только перезвон брошенных на стеклянную стойку монет. Ноги сделали круг, обходя его. Дверь открылась и закрылась.

Вторая пара ног двинулась в его сторону. Но и эти тоже обошли его, прошагав мимо головы, будто не желая наступить на какую-то мерзкую лужу. С огромным усилием (он и не сознавал, насколько трудно окажется ворочать языком) выговорил или подумал, что выговорил, о необходимости позвонить по телефону. Ноги направились к выходу.

Сделав невероятное усилие, он повернулся, пытаясь сползти с камня. Получилось. Только теперь камень оказался на нем, безжалостно придавливал его, еще больше затруднив вторую попытку заговорить. Но, должно быть, ему это удалось, потому как теперь в ответ раздался фыркающий смешок и мужской голос:

– Ага, позвонить твоим дружкам из А.А^[1]., что ли?

И он услышал, как официантка сказала:

– Черт, у нас их тут в последнее время и без того больше чем грязи развелось.

Последняя пара ног отошла от стойки, и он увидел – в жутком отдалении – лицо толстяка, выпятив дрожавшее, будто студень, пузо, тот с любопытством разглядывал его. Пузо колыхнулось и пропало.

Потом он увидел белую в коричневых разводах и красных крапинах грязную форму официантки, руки которой с выкрашенными в пурпур ногтями прижимали юбку к ногам: ложная стыдливость, поразившая его своей нелепостью (он вспомнит про соблазн улыбнуться и тем убедить себя, что не чувствует никакой паники), – и снова попытался заговорить.

На секунду показалось, что она ему поможет, надежда улетучилась, едва он услышал ее речь:

– Эй, мистер, валили бы вы отсюда. У нас тут нельзя ничего такого.

– Позвоните… – начал он, а потом, смешавшись, старался вспомнить, кому он собирался звонить по телефону.

– Я не смогу никуда позвонить, мистер, – сказала официантка, причем на некрасивом ее лице если что и двигалось, то только подбородок. – Телефон-то у нас платный. У вас есть монетка?

Он попытался сесть, тужась под тяжестью камня и думая о бумажнике, который где-то внизу, под ним, а потом четко вспомнил, что пытался разменять деньги, и в руке у него зажата долларовая бумажка. Он нашел ее, смятую и намокшую. Но девушка уже пропала.

Дверь была открыта. Он чувствовал, как сквозняк выстуживает ручейки пота на шее. Официантка звала кого-то снаружи голосом, взлетавшим до надрывного вопля.

Послышались шаги: кто-то вошел.

– Не волнуйтесь, мисс, успокойтесь.

Он поднял взгляд на вопрошавшее лицо, казавшееся зловещим в тени широких полей шляпы полицейского штата. Теперь в нем шевельнулся страх: не от того, что с ним приключилось, а от того, что ему могут не поверить. Собрав все силы, какие смог, он выговорил:

– Я не пьян, – стараясь при этом отчаянно направлять слова вверх. Увы, они были столь невесомыми, что, казалось, застревали у него в горле, вызывая удушье.

Шляпа делалась все больше по мере приближения, лицо высвободилось из тени, показался громадный нос, который обнюхал его, издавая сопящие звуки.

Нос удалился.

– Не волнуйтесь, мистер, успокойтесь, – произнес полицейский обыденно заученную фразу, что, как ни странно, действовало ободряюще. – У вас случались с сердцем перебои?

Он отрицательно повел головой, пытаясь сказать, что знает, в чем проблема, всего лишь нелады с желудком. С его сердцем ничего не могло случиться, ведь оно у людей слева. Боль же была совсем не там, она сидела посредине груди.

Но шляпа пропала еще раньше, чем он смог хоть что-то выговорить. Желание спорить исчезло, выдавленное из сознания сокрушающей тяжестью.

Шляпа вернулась.

– Так, мистер, мы вам сейчас подпустим кислород, должно полегчать. Вреда вам никакого не будет.

Опустилась маска, закрывая ему рот и не давая возможности говорить.

Тут, должно быть, последовало явное притупление восприятия, хотя полностью сознания он не терял, по крайней мере, он на том настаивал. Он вспомнит, как полицейский попросил разрешения вынуть бумажник у него из кармана, даже припомнил, как забеспокоился, вдруг там не окажется водительских прав. Помнил он и то, как ему сказали, что «Скорую» вызвали, хотя не было ясного осознания, сколько времени прошло, пока та приехала, не сохранила память и четкого представления о том, как его переносили: помнил лишь, что ощутил холодные брызги дождя у себя на лице.

Полностью сознание прояснилось уже в мчащейся «Скорой». Впрочем, в пограничном состоянии трудно было избавиться от неразумия. Так, например, показалось, что он уже проехал большое расстояние (весь путь занял чуть менее трех миль^[2]) и что его увезли куда-то далеко-далеко. Мужчина в белом халате, сидевший рядом с ним, говорил по-английски, будто на иностранном языке, выученном от репетитора-британца. Что-то в его странном произношении было неуловимо знакомо, но тогда он так и не смог выковырять из памяти, какая тут связь.

Время от времени мужчина в белом халате напоминал ему, что нельзя разговаривать, двигаться и прилагать какие-либо усилия. В беспрестанных предостережениях не было необходимости. Он лишился воли, полностью уступал всему, что теперь казалось предопределенным и неизбежным. И никак не связывал это ощущение с иглой, которую ему ввели в руку.

Самым странным представлялось то (в чем он так и останется непоколебимо убежден), что не было в нем ни страха, ни паники. А вот что он и в самом деле чувствовал (во всяком случае, настолько, насколько позже смог описать), так это некую отстраненность, безучастность, словно бы разум его освободился от тела, а сам стал скорее наблюдателем, нежели участником. Чувство было настолько сильным и осязаемым, что он в какой-то странной отрешенности гадал, уж не признаки ли это приближающейся смерти.

От мысли этой он не открещивался. Напротив, она позволяла ему обдумать важное открытие: оказывается, смерть не похожа на нагоняющую ужас борьбу с волей к жизни, могучей битвой за то, чтобы удержаться до последнего жизненного вдоха. Не походила она, однако, вовсе и на погружение в сон.

– Боль стала не такой острой? – спросил чудной голос. – Пожалуйста, вам нельзя говорить, только кивните.

Он кивнул, дивясь тому, как бы это он смог заговорить, даже если бы захотел, с кислородной маской, плотно закрывавшей рот.

– Я хочу сейчас проверить сведения, полученные мною от офицера полиции, – сообщил голос. – Это для регистрации в приемном покое.

Скосив глаза, он увидел пару темнокожих рук, блокнот на алюминиевом планшете и шариковую ручку.

– Вы – мистер Уайлдер… мистер Джудд Уайлдер?

Проклюнулось было желание поправить: Джадд, а не Джудд, но озабоченность оказалась мимолетной, и он пренебрег ею, снова кивнул, видя теперь, что его водительские права торчат в зажиме планшета, так же как и удостоверение личности, извлеченное из затянутого прозрачным пластиком кармана бумажника.

– Ваш домашний адрес – Пенсильвания, Нью-Ольстер, Виксен-Лэйн, дом 1226?

Он потянулся к маске. Смуглая рука удержала его.

– Будьте любезны, не разговаривайте, мистер Уайлдер. Я буду вам читать. Нужно дать мне знать, только если что-то неверно. Вы являетесь… – Теперь мужчина читал информацию на визитной карточке, словно говоря на каком-то языке, еще более странном, чем английский, слова чеканились по отдельности, не вязались друг с другом: – …директор… по… рекламе… и… продвижению… товара… Крауч… карпет… компани.

Смуглая рука держала ручку, как гравировальный инструмент, точно копируя, слово в слово и даже буква в букву, когда выводила название компании. Говорившему оно было явно незнакомым, что лишь укрепило иллюзию, будто находится он в каком-то далеком месте за границей, настолько далеком, что там даже не знают о «Крауч карпет».

– Лицо, подлежащее уведомлению… а-а, да, я вижу – ваша жена.

Джадд поднял маску:

– Вы не сможете с ней связаться. Она только что отправилась в путешествие.

Коричневые пальцы метнулись, цепко ухватились и придавили маску обратно, оставив в ноздрях Джадда больничный запах.

– Пожалуйста, сэр, это в ваших интересах. Вам сейчас ни о чем не надо беспокоиться. Обо всем позаботятся самым надлежащим образом.

Ему слышался голос Кэй, каким он услышал его в заполненном людьми коридоре возле ее каюты: «Пожалуйста, береги себя, Джадд», – причем отчетливее помнился тон, каким это было сказано, а не сама фраза, затертая до дыр от частого употребления, потонувшая тогда в накатившемся реве пароходного гудка и испарившаяся сейчас в дали, просто исчезнув в ней. На миг он запаниковал: показалось, что теряет сознание, но страх быстро рассеялся, когда до слуха донеслось:

– Да, все в порядке. Кроме… у нас нет только вашего возраста.

Приподняв маску, Джадд сказал:

– Сорок четыре, – и ждал нареканий, но услышал лишь признательное:

– А-а, да, очень хорошо.

Мужчина вывел «44» в пустой графе бланка, а затем закрыл алюминиевую обложку планшета с мягким хлопком, похожим на вздох удовлетворения.

В наступившей тишине Джадд вдруг осознал то, чего раньше не замечал вовсе: у него над головой непрестанно завывала сирена.

– А-а, вот мы и приехали, – произнес все тот же голос, в котором одновременно звучали и облегчение, и торжество свершения.

Джадд собрался было спросить: «Куда?» – но вспомнил надпись, расположенную наверху бланка, с такой ясностью, будто она все еще стояла у него перед глазами:

«ОКРУЖНАЯ МЕМОРИАЛЬНАЯ БОЛЬНИЦА».

2

Доктор Аарон Карр допечатал последние слова предложения, смирившись с тем, что придется временно завершить работу над книгой. Резкий трезвон, донесшийся из установленной в коридоре коробки спаренных аппаратов, порушил его надежды на тихий, безмятежный вечер. А он ему был очень нужен. Для того чтобы закончить книгу к концу сентября, следовало завершать по главе каждые девятнадцать дней. Такое обязательство он брал только перед самим собой, но от этого оно не становилось менее обязывающим. Он снял трубку телефона.

– Доктор Карр, доктор Рагги требует вас в «Скорую», – проговорила телефонистка, передав прозвучавшее требование, только-только стихающее в коридоре.

– Очень хорошо, – сказал он, усмиряя раздражение: понимал, что девушка неверно передает тон, каким высказал свою просьбу молодой доктор Рагги. Можно было что угодно говорить про двух молодых зарубежных врачей-стажеров, Рагги из Индии и Чана Ли из Малайи, которых Окружная мемориальная вынуждена была держать, чтобы создать хотя бы видимость ординатуры, но никого из них, положа руку на сердце, нельзя было упрекнуть в недостатке вежливости или служебной почтительности.

Снимая со спинки стула белый халат, Карр еще раз пробежал глазами последнее напечатанное предложение:

«Имея дело с пациентом – бизнесменом в возрасте около сорока пяти лет, – проницательный врач отдает себе отчет, что зачастую для этого возраста характерен стрессовый пик, как раз в эти годы силы давно нараставшего напряжения преобразуются в своего рода эмоциональный ураган, который составляет общую этиологию^[3] широкого ряда психосоматических и психогенных расстройств».

Помедлил, усомнившись в метафоре «ураган», которую употребил, подумал, не будет ли она на профессиональный вкус чересчур отдавать легким чтивом «Ридерз дайджест». Надо будет поразмыслить над этим. Но – позже.

Надев халат, доктор привычно прошелся руками по карманам. Заметив, что не хватает стетоскопа, взял его со стола, перевернул на двери табличку на «ВЫШЕЛ» и пошел по коридору, морщась от ожидания нарваться в «Скорой» на изувеченную жертву очередной автокатастрофы.

Окружная мемориальная больница, расположенная всего в трех милях от пересечения трасс на Пенсильванской заставе, была центром, куда свозились покалеченные тела в радиусе семнадцати миль в обе стороны дороги. Этот отрицательный момент Карр проглядел в день, когда одиннадцать месяцев назад заявился из Нью-Йорка на собеседование, претендуя на должность, которая (тогда так казалось) открывала прямо-таки самими небесами посылаемую возможность зажить жизнью более радостной и полезной, чем та, какую он вот уже два года вел в клинике Аллисона, или еще раньше, когда возглавлял сердечно-сосудистое отделение в Берринджеровском научно-исследовательском институте. За две недели до того дня он не совсем случайно (уже целый месяц просматривал объявления в медицинских журналах) наткнулся на вакансию, которая до того в точности отвечала его пожеланиям, что он с трудом верил прочитанному. Но нет, так и напечатано: «Небольшой, но по всем параметрам современной и полностью оборудованной общественной больнице, расположенной в красивейшей сельской местности Пенсильвании…» требовался «…терапевт с законченным высшим медицинским образованием для работы в качестве постоянного консультанта штатных врачей общей практики». Обязанности, как обещало объявление, «будут лежать всецело в сфере диагностики, без каких-либо требований вести лечебную практику штатного врача больницы». Больше всего заинтриговала завершающая часть объявления: «Редкая возможность для квалифицированного терапевта, которому необходима относительно небольшая нагрузка по работе для того, чтобы вести научные изыскания, писать или заниматься подобного рода деятельностью».

Девять дней, пока он ожидал ответа на свое письмо, тянулись, казалось, бесконечно, и, когда наконец из Окружной мемориальной больницы пришел ответ, подписанный главным врачом Джонасом Уэбстером, с предложением доктору Карру при первой же возможности приехать на собеседование, он в тот же день пополудни сел на рейсовый автобус. Автобус, как выяснилось, был быстрейшим из средств добраться до места, и все же, учитывая все остановки, поездка растянулась на пять часов жуткого предвосхищения возможного разочарования. Через каждые несколько миль Карр перечитывал письмо доктора Уэбстера, и всякий раз взгляд его подолгу останавливался в левом верхнем углу больничного фирменного бланка, где приводился поименный список штатных врачей. Все значившиеся в нем были если не стопроцентно англосаксами, то, во всяком случае, пугающе сплошь христианами. «Надо ж было быть таким дураком, – подумал он, – чтобы в первом же письме не сообщить без обиняков, что я еврей».

Когда он понял, а понял он уже в самом начале собеседования с Джонасом Уэбстером, что главврач с самого начала знал о его еврейском происхождении (такие тайны Берринджеровский институт не хранил), надежда, подогретая желанием получить место, вспыхнула с новой силой. И все увиденное и услышанное вокруг это желание укрепляло. Раскинувшиеся за окном холмистые виды сельской Пенсильвании, сплошное зеленое поле в цветах начала мая, наделяли таким покоем, какого Карр никогда прежде и представить себе не мог. Больница выглядела архитектурным шедевром, довольно смелым по замыслу, который не оставлял сомнений в своей современности, и в то же время органично вписывался в ландшафт сельской природы, как и старинные каменные дома и постройки близлежащих ферм. Внутри больницы тоже было чему порадоваться. Лаборатория, хотя и небольшая, была прекрасно оснащена, а примыкавший к ней рентгеновский кабинет выглядел так, будто сошел прямо с цветных страниц каталога «Дженерал электрик».

Тогда, в первое свое посещение, он не обратил внимания на то, что в лаборатории работает всего одна глуповатая молодая сотрудница, которой нельзя было доверить ничего, кроме самых обыкновенных анализов, да и те она научилась делать, механически вызубрив все процедуры. Рентгеновский кабинет же являлся, по сути, личным владением доктора Маллаби, о чьей квалификации как рентгенолога свидетельствовал один-единственный факт: его шурин оказался лицом весьма влиятельным при получении государственных грантов, шедших на финансирование строительства больницы. И все же, даже если бы Аарон Карр уже тогда обо всем этом знал, он не отступился бы. Его знаний и опыта с лихвой хватало и на то, чтобы в случае необходимости разобраться в предписанных им рентгеновских снимках, и на то, чтобы в лаборатории всю работу проделывать самому, чему он всегда отдавал предпочтение.

Тогда руководство Окружной мемориальной быстро пришло к выводу: Карр – это тот человек, какой им нужен. На провинциалов явно произвело впечатление, что в справочнике «Кто есть Кто в американской медицине» Карру была посвящена отдельная статья (ни один из штатных врачей Главной больницы Марафона в нем не был даже упомянут), а количество его публикаций значительно превышало все совокупно изданное членами Марафонской окружной медицинской ассоциации.

Довольно быстро радужное сияние первоначальных ожиданий Аарона Карра несколько потускнело. Оказалось, что Окружная мемориальная вовсе не желанная уменьшенная копия известных ему по Нью-Йорку больниц, как он того ожидал. По сути, она лишь немногим отличалась от лечебного мотеля на службе у группы независимых врачей, не признававших над собой никакой другой власти, руководствуясь только собственной корыстью. В больнице царил свободный дух принципа «сам живи и другим не мешай», не было здесь ни рассмотрения историй болезни, ни расследования сомнительных случаев и, уж будьте уверены, никаких попыток наладить служебную дисциплину. Когда проводились собрания врачей, что случалось крайне редко, то посвящались они исключительно финансовым вопросам. Умильное представление Аарона Карра о докторе из маленького городка как об участливом и, чаще всего, бескорыстном целителе, полной противоположности своекорыстным докторам, каких он знавал в Нью-Йорке, подверглось серьезному пересмотру, если вообще не порушено во многом. Порядок подчинения на уровне окружного руководства не меньше определялся годовым доходом, и именно по этой единственной причине всего через несколько недель Хармону Титеру предстояло заменить Джонаса Уэбстера на посту главного врача.

Пока Аарон Карр, выйдя из своего кабинета, шел по коридору к отделению «Скорой», он очень ясно осознавал: находись Хармон Титер сегодня вечером на дежурстве, как то предписывалось больничным графиком, самого Карра ничто не оторвало бы от дела. Проблема была не из новых. С самого начала его уверяли в том, что не будут привлекать в качестве лечащего врача, ведь один из штатных врачей больницы всегда будет находиться в больнице, что все они будут по очереди нести суточное врачебное дежурство. В этом Карр усомнился еще во время собеседования с Уэбстером (на самом деле его немало потрясло, что в Окружной мемориальной штатных лечащих врачей нет вовсе), но Уэбстер тогда уверил его, что система дежурств действует очень хорошо, и даже разъяснил, какой для этого имеется внутренний стимул. Дежурный врач забирает себе всех пациентов, доставленных на «Скорой», кроме тех, разумеется, которые являются давними пациентами других врачей Окружной мемориальной, а автострада постоянно поставляет то, что Уэбстер, пожимая плечами, назвал «некоторыми весьма обещающими случаями». Уэбстер оказался прав: это и в самом деле было мощным стимулом, – только очень скоро некоторые больничные врачи сообразили (первым – Титер, кто чаще других этим и пользовался), что, заручившись таким прикрытием, как Аарон Карр, можно пропустить несколько часов дежурства, а порой – и целый день, но по-прежнему забирать себе все сочные плоды, которые сваливались в их отсутствие.

Поначалу, стремясь поладить с новыми коллегами, Аарон Карр неразумно шел им в этом навстречу. Поскольку он все время находился в больнице, было как-то трудно отказаться «приглядеть за «Скорой». Однако такая дополнительная обязанность, притом что ему приходилось заниматься тем, чего другие попросту не знали или не умели, быстро разрослась до такой степени, что за два первых месяца в больнице Карр сумел добавить к рукописи своей книги всего четырнадцать страниц.

Карр нашел союзника в лице бывшего военного врача Джорджа Гаррисона, чья поддержка была вызвана не просто сочувствием, у него тоже забот было невпроворот из-за того, что больница никак не могла подыскать толкового анестезиолога. Вдвоем они раскрыли карты перед главврачом Уэбстером. В результате Гаррисону было заявлено, что он может найти и взять на работу специалиста по своему выбору, а Аарону Карру поручено привлечь в больницу какого-нибудь молодого терапевта, способного взять на себя хотя бы часть черновой работы. Дать поручение было куда легче, чем его выполнить.

В конце концов Гаррисон откопал где-то молодого малайца Чана Ли. Аарон Карр, руководствуясь таким примером, отправился в Нью-Йорк и уговорил молодого индийца, Чавана Рагги, заканчивавшего ординатуру в госпитале Бельвю, продолжить ее еще на шесть месяцев в Окружной мемориальной, прежде чем вернуться в Индию. Рагги оказался превосходным помощником, хотя и одновременно – бременем. Поскольку работал молодой врач, по сути, на условиях ординатуры, Аарон Карр взвалил на свои плечи не только роль его наставника, но еще и значительную долю ответственности за принимаемые молодым терапевтом медицинские решения. Хуже всего при новом раскладе оказалось то, что, заполучив Рагги, врачи больницы стали еще больше, чем прежде, отлынивать от дежурства. Вот и сейчас Карр был уверен: Титер в больнице не появлялся с самого утра.

Как бы то ни было, но, невзирая на раздражение, какое вызывал у него Титер, и весьма неприятную (какой она виделась) перспективу возиться с очередной ужасной жертвой несчастного случая, доктор Карр целеустремленно вышагивал по коридору. При всех недостатках Окружной мемориальной проведенные в ней одиннадцать месяцев сильно укрепили в нем уверенность в себе, знающем и толковом враче самого широкого профиля, а значит, хоть и поздновато, доктору исполнилось сорок четыре, – но все же пришло к нему в жизни ощущение, что наконец-то он нашел себя. Такое радостное открытие сказалось даже на его стремительной походке: при эдакой уверенности в себе отпадала всякая нужда в нарочитой неспешности для обретения профессионального самообладания.

Рагги поджидал его у дверей отделения скорой помощи. Он был типично для себя скован и угрюм, и Аарон Карр приветствовал его преувеличенно обыденным: «Добрый вечер, доктор Рагги» – в надежде, что это добавит коллеге профессионального спокойствия, в котором молодой индиец так явно нуждался.

– Что случилось?

– Надеюсь, сэр, я не причинил вам в очередной раз неудобства понапрасну, – произнес Рагги, имея в виду вчерашний случай, когда он ошибочно предположил, что у доставленного пациента закупорка коронарных сосудов.

– Не стоит об этом беспокоиться, – сказал Карр и почувствовал облегчение: речь, видимо, пойдет о болезни сердца, а это область, где он чувствовал себя совершенно уверенным. – Сердечные заболевания порой трудно отличить одно от другого. Случается, они дурачат лучших из нас.

– На этот раз я думаю, я не был одурачен, – серьезно сообщил исполнительный Рагги, протягивая доктору Карру заполненный регистрационный бланк.

Тот взглянул на него, пробежал глазам по тщательно выписанным словам: «мужской», «белый», «44», «директор по рекламе и продвижению товара», «Крауч карпет компани».

Не в силах удержаться, Карр мысленно вернулся к пишущей машинке, а затем и по понятной ассоциации к теме главы, над которой работал. Быстренько опомнился и, чувствуя себя слегка виноватым, отрывисто спросил:

– Где он? – При этом убеждал себя, что давно преодолел тот этап работы, когда ему нужно было больше историй болезни для доказательства того, что стресс примерно в сорокапятилетнем возрасте является этиологическим фактором коронарных заболеваний.

– Здесь, сэр, – сказал Рагги и пошел вперед, открывая двери.

Аарон Карр на ходу застыл в дверях, увидев на столе для обследования лежавшего пластом пациента с кислородной маской на лице, с тянущимися от него к электрокардиографу проводами и стоявшую рядом сестру с лентой ЭКГ, змеившейся у нее в руках. Сдержал приступ раздражительности, оправдывая Рагги и ругая себя за то, что не разъяснил как следует молодому врачу, насколько серьезны для неподготовленного пациента травматические последствия обрушившихся на него столь откровенных свидетельств случившегося у него сердечного приступа. Сам-то он слишком хорошо знал по опыту работы в Берринджеровском институте, что в стране полным-полно мужчин, которые физически выжили после сердечного приступа лишь затем, чтобы так и остаться душевными калеками по вине неумелых врачей, которых укоренившиеся предрассудки оставляли в беспечном неведении о том психическом вреде, какой они зачастую причиняли. Надо будет непременно поговорить с Рагги об этом. Но – позже.

Глаза поверх маски вопрошающе наблюдали за ним, и он ответил улыбкой, надеясь, что вышла она вполне ободряющей.

– Я доктор Карр, – представился он, вынимая стетоскоп. – Давайте-ка посмотрим, что тут у вас с животом происходит.

Раскрыл на больном рубашку пошире и начал с подбрюшья, по-прежнему делая вид, что в первую очередь его вовсе не сердце беспокоит, на что он еще раньше намекнул, произнеся «живот», и по той же избранной им тактике воздержался начинать обследование с проверки пульса больного, это могло навести того на мысли о сердце. Проделав с полдюжины быстрых движений чашечкой стетоскопа, Карр подобрался к области груди.

Впрочем, то, что Карр услышал, было куда менее существеннее того, что он успел разглядеть. Мозг его со скоростью, не доступной никакому сознательному мышлению, уже отреагировал на совокупность замеченных внешних признаков и выдал диагноз с такой быстротой, что тот казался скорее интуитивным, нежели осмысленным.

Однако врач продолжал выслушивать какое-то время, предупреждая себя, что присущая ему острота восприятия есть дар Божий, который не годится выставлять напоказ перед молодым терапевтом, для кого постановка диагноза все еще должна оставаться процессом осмысленного, шаг за шагом, умозаключения.

Приняв решение, доктор Карр незамедлительно привел его в исполнение: обошел больного и, оказавшись возле его головы, украдкой бросая взгляд на регистрационный бланк с именем пациента, произнес:

– Мистер Уайлдер, полагаю, мы освободим вас от этого неудобства, – и снял с его лица кислородную маску.

Рагги глянул на него взглядом побитой собаки, решив для себя, что снова повинен в ошибочном диагнозе. Однако в тот момент это было не так существенно, как реакция больного, который, едва почувствовав, что губы его свободны, сразу выпалил:

– Я знал, что проблема не в сердце!

Горячность восклицания поразила Аарона Карра. Этот человек отказывался верить, что у него проблемы с сердцем. Возможно, это признак силы, проявление воли к жизни, что пойдет ему только на пользу. С другой стороны, это может оказаться свидетельством психологического барьера против страха, которому стоит лишь раз взять верх, как он перерастет во всепоглощающий ужас. Впрочем, была и еще одна вероятность, не менее опасная. Никто из инфарктных больных не восстанавливается с таким трудом, как человек, который, подобно страусу, прячущему голову в песок, упорно отказывается верить в случившийся с ним сердечный приступ и не желает признать правду. Именно такой человек выходит из больницы зачастую только для того, чтобы вновь пойти по тому же самоубийственному пути, уже однажды приведшему его на больничную койку.

Задумавшись, Аарон Карр внимательно рассматривал лицо пациента, пытаясь по его чертам определить, какой у него характер, что он за личность. Доктор не знал о нем ничего, кроме его должности корпоративного руководителя высокого ранга в сфере рекламы и продвижения товаров, то есть той области бизнеса, которая не только особенно предрасположена к стрессам, но еще и привлекает людей того типа, которые больше обычного подвержены психогенному воздействию.

– Все из-за этого брюха моего проклятого, – выговорил больной, и опять – с несдерживаемой настойчивостью.

– С вами подобное уже случалась? – задал Карр проверочный вопрос, пристально вглядываясь в лицо мужчины, отыскивая в нем любой намек на то, что таилось за этими воинственно прищуренными глазами.

– Сам во всем виноват, – сердито обругал себя пациент. – Перехватил пару чизбургеров. Мог бы и раньше сообразить. Оно всегда так… брюхо это проклятое… – Он резко сморщился.

– Боль все еще ощущается, так? – спросил Карр, прочитав в карточке, что Рагги уже дал больному морфин. – Когда это началось, мистер Уайлдер? Как давно?

– Десять минут восьмого, – последовал мгновенный ответ, быстрая и точная реакция человека, живущего по часам: существенный показатель предынфарктного синдрома. – Еще минута-две, и буду в норме. – И пациент попытался доказать это, попытавшись сесть.

Аарон Карр удержал его, положив руку на плечо, испытывая силу сопротивления больного: выявленная слабость того говорила о многом.

– Эти проблемы с желудком, что у вас были, мистер Уайлдер, насколько они серьезны? Язва когда-нибудь была?

– Нет, ничего похожего. Это просто…

– Как у вас возникла боль? – спросил он, следуя за записью Рагги о том, что пациента доставили из закусочной «У Сэма». – Вы сказали, что съели чизбургеры.

– Нет, это еще на заставе было. Я просто вышел…

– Вы были в машине, за рулем?

– Да, я…

– Вопрос может показаться вам глупым, мистер Уайлдер, но это поможет мне понять, что тут не так. Вы вели машину, и вдруг резкая боль? Так какой была первая реакция? Что вы сделали – сразу же остановились?

– Нет, мне… надо было еще немного проехать… место найти, где с дороги съехать.

– И что потом? Вы какое-то время посидели в машине, ощущая, будто вас парализовало, будто вы шевельнуться не могли?

– Да знал я, в чем дело, брюхо это проклятое. Я вышел. Попробовал ходьбой боль сбить. Потом закусочную увидел. Подумал, что надо купить таблетки от желудочной боли.

– Понимаю, – перебил Карр, оберегая больного от лишних речевых усилий: врач был уже совершенно убежден в верности своего диагноза. Тот самый первый позыв пройтись, чтобы полегчало, являлся классическим симптомом закупорки сердечных сосудов, коронарной окклюзии, который отличал ее от приступа стенокардии. – Был ли у вас, мистер Уайлдер, когда-нибудь повод подумать, что у вас что-то неладно с сердцем? Беспокоило ли вас…

– У меня это не сердце! Тот полицейский… вся эта белиберда с сердцем из-за него началась.

Доктор Карр ответил ожидаемой улыбкой:

– Ну, я не думаю, что доктор Рагги согласился бы с диагнозом полицейского. – И тут же перевел взгляд на молодого терапевта, запоздало сообразив, что у Рагги абсолютно отсутствует чувство юмора, и быстро бросив больному извиняющимся тоном: – Давайте попробуем сделать что-то, от чего вам стало бы комфортнее. – Он указал индийцу пальцем на дверь.

Рагги открыл ее, вышел вслед за Карром, с убийственной серьезностью уверяя того:

– Сэр, прошу вас, я не соглашался с диа…

– Я согласен с вашим диагнозом, доктор Рагги.

Лицо молодого терапевта расплылось в улыбке, выражавшей неописуемую признательность:

– Благодарю вас, сэр.

– Но не с вашими действиями.

Пораженный, Рагги спросил:

– Как так, сэр?

– Я не увидел ничего, что вызывало бы необходимость в кислородной маске, – мягко выговорил Карр. – И вам все же надо думать о травматическом воздействии на больного.

– Я понимаю, сэр, но доктор Сиплтон все время говорил нам, что это самая надежная защита от…

– Самая надежная для кого, для доктора или для больного? – оборвал его Карр, взвившись до точки кипения, едва Рагги упомянул Сиплтона. Все было понятно: по-видимому, Сиплтон (все-таки знаменитый преподаватель!) умел производить впечатление на всех студентов-медиков. Зато Аарон Карр слышать не мог этого имени без саднящего воспоминания о том, как старый кардиолог, председательствовавший в Атлантик-Сити на конференции по этиологии коронарной окклюзии, где Карр сделал доклад на основе работы в Берринджеровском институте. Сиплтон употребил весь немалый вес своей репутации и добился резолюции, гласившей, что нет каких бы то ни было точных свидетельств, что стресс является причинным фактором при коронарной окклюзии. Однако самообладание победило, и доктор Карр тихо спросил:

– Вы дали ему гепарин?

– Нет, сэр, – ответил Рагги, вполне чутко уловивший, что не следует говорить о том, что применение гепарина не входит в число одобряемых Сиплтоном процедур.

– Я бы предложил сто миллиграммов – и сейчас же.

– Слушаюсь, сэр, – раздраженно буркнул Рагги, поворачиваясь к шкафу с лекарствами.

– Вы вызвали доктора Титера?

– Его нет в городе, сэр.

Воздержавшись от комментария, Карр взглянул на регистрационный бланк:

– Нью-Ольстер… Это далеко отсюда?

– Мисс Пирсон говорит, милях в сорока, сэр.

– Полагаю, жене его вы еще не звонили?

– Я опасаюсь, сэр, что в этом плане возникнут некоторые сложности. Она находится на судне, которое только сегодня топравилось в Европу.

– Нам же надо кого-то уведомить, – сказал Карр, поворачиваясь, чтобы вновь войти в смотровую, при этом он успел заметить, как пациент, увидев, что дверь открылась, быстро отвел глаза: подтверждение упрямого отказа признать очевидное.

Сестра по-прежнему стояла, держа в руке ленту ЭКГ. Умышленно подчеркнутым жестом Карр протянул руку за кардиограммой. Как он и ожидал, на графике не было свидетельств коронарной окклюзии: для этого было слишком рано, – но он не отрывал от ленты взгляд, расчетливо усиливая нажим, дожидаясь, пока взгляд больного вернется к нему, врач молчал, пока не услышал голос больного:

– Вы все же думаете, что все дело в моем сердце, так?

– Думаю я вот что, – твердо произнес доктор. – Было бы крайне опасной игрой утверждать, что это не так. И я бы предложил, мистер Уайлдер, чтобы вы позволили нам уложить вас в постель… – Карр расчетливо сделал паузу, следя за реакцией больного, он видел, как тот прищурил глаза, как стиснулись его челюсти, а левая рука тайком вцепилась в край стола.

Аарон Карр весь подобрался, ожидая неизбежного следующего вопроса. Его не последовало. Вместо этого врач услышал твердое и мужественное:

– Что с моей машиной?

Карр переадресовал вопрос Рагги:

– Что с машиной мистера Уайлдера?

– Ее доставят сюда, сэр. Так меня уведомил офицер полиции.

– Не беспокойтесь о своей машине, мистер Уайлдер. Мы позаботимся, чтобы за ней приглядели.

– А я и… не беспокоюсь… о машине, – выговорил больной, с силой, словно от испуга, выталкивая слова из глубины груди. – Там… на переднем сиденье… гранки… отчета для акционеров. Кому-то придется… приехать за ними. Вы не позвоните мистеру Краучу?

Припомнив название фирмы в регистрационном бланке, Карр сказал:

– Он президент вашей компании, как я понимаю?

– Да… Мэтью Р. Крауч… Нью-Ольстер. Позвоните ему домой. Его телефон…

– Не беспокойтесь о номере телефона, мистер Уайлдер. Телефонистка легко отыщет его.

– Просто скажите ему, пусть кто-нибудь, заберет гранки.

– Я прослежу, чтобы ему позвонили, – рассеянно пообещал доктор Карр, которого занимало столь наглядное проявление одержимости работой. Не было более точного свидетельства сердечного приступа, вызванного стрессом, чем мысли пациента, который в такой критический момент думает не о себе, а о своей работе.

– Скажите ему, пусть позвонит в типографию. Там уже все готово, ждут только нашего сигнала.

– Хорошо, – кивнул Карр. – А как быть с вашей женой? Как я понимаю…

– Ей вы не позвоните. Она на корабле только отплыла в Европу.

– Есть еще кто-то, кому мы можем позвонить? – начал Карр, но тут же умолк, увидев, как на лице больного внезапно появилась и застыла гримаса страха после прозвучавшего вопроса:

– Не настолько же все плохо, а?

– Будем надеяться, что нет, – ответил врач, намеренно воздерживаясь от положительного заверения. – Выспитесь хорошенько за ночь, завтра утром мы сможем сказать вам гораздо больше, чем сейчас.

Какое-то время казалось, что больной, очевидно, смирившись с положением, вполне сговорчив, однако это предположение развеял новый взрыв:

– Я же должен выбраться отсюда еще до вечера! У меня скоро важная конференция. Всего пять недель. – Но его голос заглушил приступ боли.

Аарон Карр смотрел на моментально исказившееся лицо, уже нимало не сомневаясь в верности своих выводов. Этот случай – не уникальный. За время исследований, проведенных в Беллинджеровском институте, Карр изучил более сотни историй болезни мужчин, которых до инфаркта довела вот эта самая безоглядная одержимость работой. Он наблюдал мужчин на ранней стадии их недуга, откровенно шедших к тому же концу, глухих ко всем предостережениям, безумно упорных в том, чтобы пожертвовать собой ради цели, которую никто из них даже не мог сформулировать. Они походили на религиозных фанатиков, ищущих какого-то таинственного откровения, одержимых настолько, что сам поиск извратил цель. И вот он, результат: руина, оставленная пронесшимся ураганом, сердце, истерзанное дикими вихрями бешено работающего мозга.

Мысленно Карр уже видел круглую физиономию Хармона Титера, его жирную угодливую улыбку, за которой тот пытался спрятать плотоядную алчность. Эти инфаркты на автотрассах были самыми сочными из плодов, особенно когда речь шла о крупном богатом бизнесмене, обеспеченном страховкой компании, который не станет спорить из-за пятисотдолларового вознаграждения за врачебный уход во время трехнедельной госпитализации. А при системе распределения пациентов Окружной мемориальной, смахивающей на лотерею, такие откупные были для Титера жирным кушем. Пусть его не было в больнице, но это был его день дежурства, что давало ему право собственности на этот случай. Не было в больнице врача, по самому складу характера меньше всех подходившего для проведения послеинфарктной реабилитации, хотя в то же время не было в ней и врача, который больше его горевал бы о потере пяти сотен вознаграждения.

Рагги уже стоял рядом, готовясь ввести гепарин. В бессознательном стремлении спасти то немногое, что было в его силах, Аарон Карр упреждающе выбросил руку, бросив распоряжение сестре:

– Возьмите мне четыре пробирки крови.

Не сдержавшись от нетерпения, он выхватил у нее из рук шприц и взял кровь сам, не замечая озадаченного взгляда Рагги.

– А теперь гепарин, доктор Рагги.

Больной подал голос:

– Мистеру Краучу звонить будете?

– Да, прямо сейчас, – кивнул Карр и добавил: – Я сам этим займусь. Мы вас сейчас в постель уложим, мистер Уайлдер, я наведаюсь к вам через несколько минут.

Снаружи стоял телефон, но Карр прошел мимо него: ему нужна была лишняя минута-другая, чтобы настроиться и внутренне согласиться вот с чем: кого бы мистер Крауч ни избрал для своего сотрудника в качестве кардиолога, тот и в самом деле окажется высокоуважаемым специалистом.

3

За долгие годы Мэтью Р. Крауч выучился вполне сносно сдерживать свои эмоции. В большинстве случаев он сохранял самообладание, подобающее на склоне лет человеку богатому и умудренному, главному акционеру и главному административному руководителю «Крауч карпет компани». Но сейчас мистер Крауч был у себя дома, а не в конторе, а потому он с размаху швырнул телефонную трубку, взвыв, словно выведенный из себя терьер, и уставился на жену.

– Что случилось, дорогой? – тихо спросила Эмили. Вопрос прозвучал успокоительным напоминанием: после тридцати девяти лет супружества не было совершенно никакого смысла пытаться хоть что-то скрыть от нее.

Глубоко вздохнув и обретя наконец способность говорить, муж сообщил:

– У Джадда Уайлдера сердечный приступ. – Главное было сказано, барьер преодолен, и уже ничто не сдерживало. – Что, прости господи, мы творим с этими ребятами?! Сэм Харрод, Мак, теперь – Джадд. Если мы и его еще потеряем…

– Думай что говоришь, Мэт, – повысила голос Эмили и, вытянув руки, схватила его за запястья. – Твоей вины тут нет. Сию минуту выкинь это из головы.

– Что-то не так. Трех человек за один год не теряют. Молодых мужчин…

– Маку было почти шестьдесят.

– Зато Джадду всего… ему никак не больше… – Крауч быстренько прикинул в уме, помня, что Джадду Уайлдеру было тридцать два, когда в 1952 году он взял его на работу. – Бог мой, Эмили, ему же всего сорок четыре!

Цепкие руки Эмили крепко тряхнули его за плечи, жест грубый, никак не походивший на голос, каким она спокойно урезонила:

– Мэт, он еще не умер.

– Сэм Харрод тоже не загнулся, но ты посмотри, на что он стал похож.

– Мэт! – Выкрик ожег не хуже пощечины.

– Ладно, ладно, – сдался он. – Только это правда. До своего приступа Сэму черт был не брат, лучший закупщик шерсти во всей отрасли. А теперь квохчет, как курица на яйцах, шагу ступить боится до смерти.

– Есть люди, которые с этим справляются, – перебила она его, все еще жаля голосом.

Муж не сразу понял ее. Потом смысл сказанного ударил резко и больно, и он ответил быстрым выпадом:

– У меня это было не с сердцем!

– И не о сердце Сэма Харрода речь идет в данном случае.

Он ушел в сторону:

– Джадд слишком уж усердствовал. Я знал это. Пробовал уговорить его сбавить обороты. Черт, я должен был заставить его!

– Мэт, прекрати. Твоей вины тут нет, и ты это знаешь.

Он глубоко вдохнул, шумно выдохнул, как бы признаваясь жене: твоя взяла.

– Где он? – задала вопрос Эмили: напоминание, что она слышала лишь то, что говорилось в телефонную трубку с одного конца.

– Там, за Марафоном. Какая-то сельская больничка… Окружная мемориальная. Помнится, я видел это место: прямо перед тем, как на автостраду выезжать.

– Там это и случилось, на автостраде?

– В дороге, когда он из Нью-Йорка ехал с Маком, тогда то же самое было, – бормотал Мэтью, вертя головой, словно она у него кругом шла, стараясь избавиться от кошмара, так долго мучившего его, разделяя страх, который, должно быть, охватил Мака, когда тот, смертельно пораженный, пытался взмахами руки привлечь хоть кого-нибудь на помощь. Когда наконец полицейский патруль остановился возле него, Мак был уже мертв. – Мне ненавистен этот чертов городишко!

Эмили не сводила с него глаз, ее побледневшее лицо стало прелюдией к неожиданному восклицанию:

– Ой, Мэт, раз он возвращался из Нью-Йорка, какой это ужас для нее!

– Кого?

– Кэй. Ее корабль отплыл сегодня.

– С нее станет!

– Ну знаешь, Мэт…

– А ты бы отправилась шляться по Европам сама по себе.

– Она не сама по себе. Там Рольф. И еще у нее там эта старушка, ее тетка.

– Ладно, ладно, только я все равно скажу…

– Мэт, раскинь мозгами. Кэй и знать ничего не могла, что может случиться что-то подобное.

– Ей следовало бы знать. Мне следовало знать. А я и знал. Твердил ему без конца, что он должен сбавить обороты, поспокойней быть. Черт, мне следовало бы заставить его!

– Мэт, перестань винить себя. Откуда тебе было…

– Вот, он там лежит с сердечным приступом и о чем, ты думаешь, тревожится? О том, чтобы утвердить гранки отчета для акционеров, чтоб мы смогли разослать его во вторник. Черт побери, это моя вина! Это я подгонял его с отправкой по почте до…

– Мэт!

– Ладно, ладно, только не так-то это было важно. Да и все не важно.

Эмили принялась успокаивать:

– Вряд ли все так уж и плохо. Ведь он был вполне в сознании, чтобы попросить кого-то, тебе кто звонил?

– А-а, какой-то доктор сказал, что его фамилия Карр. Главный терапевт у них, что бы это ни значило в такой-то больничке, как эта.

– И что ты собираешься делать, вызвать туда сердечного специалиста?

– Полагаю, так, – хмуро кивнул он. – Только вот что я тебе скажу: это не будет тот тип из Филадельфии, кого мы приглашали к Сэму Харроду.

– Мэт, ты не можешь винить никого из врачей за то…

– Черта с два не могу. Могу и виню. До того как он взялся за Сэма.

– Ты просто не любишь врачей, вот и все.

– А за что мне их любить? Ты ж знаешь, что они пытались со мной сделать. Да если б я их послушался…

– Как тебе этот доктор Карр показался?

– Ничуть не хуже любого из них, полагаю.

– Ты ведь можешь позвонить кое-кому, расспросить про него, верно? Во всяком случае, можешь выяснить, чего он стоит.

– Кому мне звонить?

– А кто тот врач у Джадда, ты знаешь?

– Да этот миляга Хьюис, – сердито выговорил Мэтью сквозь стиснутые зубы, виня себя за то, что позволил Роджеру Старку уговорами добиться от него приглашения доктора Лаймана Хьюиса следить за воплощением новой блажи компании под названием «Программа оценки состояния здоровья руководства», которую Хьюис незамедлительно с выгодой использовал для расширения собственной частной практики. – А сделать я должен вот что: я сам туда поеду.

– Мэт Крауч, ты из этого дома – ни ногой! Туда ехать никак не меньше сорока миль, а при том, что дождь идет…

– Черт, я должен что-то сделать!

– Возьми и позвони Говарду Роббинсу. Он когда-то был президентом медицинской ассоциации, так ведь? Во всяком случае, он тебе хоть что-то про больницу эту расскажет, есть ли у них там условия.

Мэтью метнулся к телефону, схватил справочник: для него действия были лучшим средством избавиться от напряженного состояния.

– Его домашний телефон Тринити – 2 – 8604.

Крутя диск, Мэтью бросил вопросительный взгляд на жену, гадая, откуда ей известен телефон его врача. Должно быть, запомнила. Но зачем? Неужели все еще волнуется за него? Никаких гадостей у него нет, сейчас, во всяком случае. Он ту кочку давным-давно одолел. Вот что должен всякий мужчина делать: одолевать кочки, научиться выстаивать, когда отовсюду жмет. Это он и пытался втолковать Джадду. Убеждал его снова и снова. А Джадд просто не слушал. Зато теперь послушал бы. Человек о многом думает, лежа на больничной койке.

Вдруг его словно кольнуло, будто кто под дых ударил исподтишка. А конференция?! Она на первое апреля назначена. Всего пять недель. Джадд же из строя выбыл, по крайней мере, на два месяца.

Тут он расслышал, как у него за спиной причитала Эмили:

– Просто в голове не укладывается, каким ужасом это обернется для Кэй.

4

Пока Джадда Уайлдера везли на каталке по длинному коридору, у него вновь появилась та же иллюзия, что и в карете «Скорой помощи»: ощущение, будто его перенесли куда-то далеко-далеко. Только сейчас, чего прежде не было, появился вызывающий тревогу предел движения. Лежа на спине и устремив взгляд вперед, Джадд воспринимал лампы на потолке, как ярко сияющие указатели расстояния вдоль неземного голубого бульвара, повторяющееся подтверждение того, что его везут все дальше и дальше по дороге с односторонним движением, которая едва существует только в поле его зрения и исчезает сразу позади него, не давая возможности вернуться, отрезая путь к избавлению.

Озадаченный несуразицей, Джадд попробовал побороть навязчивое ощущение летаргии, заставить себя отчаянным усилием удержать то, что так быстро ускользало. Теперь его страшило осознание того, что все, чего он добился в Нью-Йорке, вот-вот пойдет прахом. Никто не будет знать об обещаниях, на которых он настоял, об обязательствах, которые агентство согласилось взять на себя. Должен же быть здесь где-то диктофон. Надо бы все это записать, пока не станет слишком поздно.

– Тише, тише, мистер Уайлдер, успокойтесь, пожалуйста, – удержал его кто-то, чей голос походил на женский, но не особенно. Отдаваясь в голове, он, казалось, звучал и как мужской, и как женский, сливаясь в нечто среднее из голосов Кэй, мистера Крауча, Глории и полицейского, врача со смуглой кожей в «Скорой помощи» и медсестры с холодными пальцами, которая расстегивала ему рубашку, – слившиеся воедино голоса всех тех, кто постоянно твердит ему: успокойтесь… успокойтесь… успокойтесь… успокойтесь…

– Вот мы и добрались, мистер Уайлдер.

В отчаянии он сделал последнюю попытку подумать, закрыв глаза и сжав кулаки, чувствуя, как от жара мозг его стал похож на выжатую досуха губку, из которой, дави не дави, уже ничего не выжмешь. Нью-Йорк – это слишком давно, слишком далеко.

Он все же расслышал голос, в котором звучала крайняя озабоченность: «Мэри, вызовите доктора Карра», – а потом стихающий звук убегающих по коридору шагов все дальше и дальше, пока наконец не пропали вдалеке.

5

В третий раз за минувший час Аарон Карр мягким толчком открыл дверь палаты № 24, хмурясь на призрачные очертания кислородной палатки: еще одно свидетельство допущенного им промаха. Миссис Коуп, старшая медсестра на этаже, все еще дежурила, сидя под маленькой лампочкой торшера, единственного источника света в полутемной палате. Самочинно покинув дежурный пост, она нарушила правила и заведенный порядок, мириться с чем было нельзя, однако после того, что произошло, у доктора Карра пропало всякое желание укорять кого бы то ни было, кроме себя самого.

Если попросту, он потерял голову, ударившись в панику, когда молоденькая сестра влетела к нему в кабинет и выпалила, что больной вот-вот впадет в шок. Никакого шока не было, не было даже такой опасности, и все же, торопливо шагая по коридору, доктор задним числом винил себя за то, что снял тогда, в отделении скорой помощи, кислородную маску и распорядился поставить палатку еще прежде, чем полностью вник в ситуацию. Слово – не воробей, отменить распоряжение было невозможно, тем более после того как явилась миссис Коуп и взяла бразды правления.

Оставалось только надеяться, что миссис Коуп никогда даже в руках не держала «Анналов» с его статьей «Кислородная палатка как причина психологической травмы», где осуждалось беспорядочное применение кислородной палатки, которая настолько запугивает пациента, что дает невротические последствия, столь часто возникающие при коронарных заболеваниях. Доктор Карр даже написал тогда: «Слишком часто распоряжение поставить палатку является действием лечащего врача, думающего прежде всего о себе и только во вторую очередь о пациенте, в первую голову озабоченного тем, как бы защитить самого себя от нареканий».

Едва кончики его пальцев дотронулись до теплой кожи больного, Карр сразу понял, что никакого подлинного шока нет, а есть нейрогенная симуляция, однако к тому времени миссис Коуп уже развернулась вовсю. Может, он все же остановил бы ее, если бы не отвлекся на какое-то время, осознав, что допустил еще одну ошибку. И эта тоже была из разряда тех, в которых он то и дело обвинял своих коллег: не придал должного значения психологическому воздействию коронарной окклюзии. И ведь не то чтобы недосмотрел: мысль об этом явилась сразу, стоило ему лишь взглянуть на регистрационный бланк Уайлдера, – только как-то так вышло, что он ввел себя в заблуждение, решив, что больной отказывается принимать свой сердечный приступ за реальность. Уж его-то, после нескольких лет работы в клинике Аллисона, как никого не должно было обмануть показное внешнее самообладание, довольно часто наблюдаемое у мужчин, чья жизнь проходит в крупных корпорациях.

Увидев доктора, миссис Коуп поднялась и подошла к двери, ее походка женщины, страдающей плоскостопием, поведала ему, что больной наконец-то успокоился.

– Он спит, как отшлепанный ребенок, – с довольной улыбкой доложила она, тоном и манерами напоминая пенсильванских hausfrau из голландских семей, за кого, кстати, доктор Карр и принял ее, когда впервые оказался в Окружной мемориальной. Теперь он был осведомлен лучше. На самом деле она была коренной жительницей Марафонского округа, росла и воспитывалась на ферме неподалеку от Пяти Углов, но, в отличие от своего приземленного семейства, возни с почвой избежала: пропуском в светлые дали ей послужила шапочка медсестры. Складывалось впечатление, что она работала в больницах по всей стране, даже служила по призыву военной медсестрой. За время всех своих странствий научилась действовать грубо, но с пользой, и такая ее практика, как вскоре убедился Карр, откровенно вгоняла в благоговейный трепет большинство штатных врачей Окружной мемориальной. Хотя она и согласно кивала им (по крайней мере, в присутствии больных), выказывая внешнее почтение, какого требует врачебный этикет. Было совершенно очевидно, что, стоило ей неодобрительно вздернуть правую бровь, как доктора начинали вести себя так, словно им грозила потеря лицензии на врачевание.

– Миссис Поттс не нашла еще ночную сиделку для пациента? – спросил он, напоминая о ранее сказанном ей, о том, что президент компании, где работал больной, согласился на приглашение частных сиделок для круглосуточного дежурства.

– О, об этом я позаботилась, – мимоходом сообщила она и добавила, словно кость бросила, слегка уступая протоколу: – Я и миссис Поттси уведомила. Кстати, только что пришла Мэри Уэлч. Она справится.

– Уэлч… Кажется, я ее не знаю, – осторожно заметил он, не в силах понять, откуда у миссис Коуп столь необычный личный интерес к этому случаю, если она с такой небрежностью выбирает сиделку, о какой только и может сказать, что та «справится».

Миссис Коуп уперла руки в полноватые бедра (жест, означавший в ее лексиконе примерно то же, что и высунутый язык).

– Она три года отработала в психиатричке в Восточном госпитале ветеранов.

– Этот случай не имеет отношения к психиатрии, миссис Коуп.

– Не имеет, – кивнула она, причем ее согласие прозвучало почти как вопрос. – И все же Мэри сможет справиться с пациентом, когда он очнется и увидит, что оказался в кислородной палатке. – Руки миссис Коуп по-прежнему оставались на бедрах. – Вас ведь как раз это волнует, верно?

Доктор ответил сдержанным кивком, надеясь, что ничем не выдал состояния, в какое его вогнала старшая медсестра: он снова почувствовал себя мальчишкой, оказавшимся перед видящей его насквозь матерью.

– Больной из тех мужчин, кого такое может больно задеть, – многозначительно заметила миссис Коуп.

– Да.

– Я этого с лихвой навидалась.

– Ничуть не сомневаюсь, – произнес он, уловив, что все это было лишь прелюдией к чему-то еще. Карр вышел в коридор.

Миссис Коуп последовала за ним, наполовину прикрыв дверь.

– Полагаю, вам известно, что его жена находится на судне, которое направляется в Европу?

– Да, она сегодня днем отправилась.

– До Европы она еще шесть дней будет добираться, да и вообще предпринять ничего не в силах, вот он и не хочет ей ничего сообщать, что бы он ни говорил, а ей сообщить следует, – заявила миссис Коуп, удивив доктора не только настойчивостью, с какой это было сказано, но и заботой, которая вовсе не отвечала натуре медсестры. Как то обычно случается со многими пожилыми медсестрами, предвзято относящимися к мужчинам, миссис Коуп прежде всегда вела себя так, будто считала жен проклятием профессионального милосердия.

– Я уведомил президента его компании, – сообщил Карр. – На сегодня этого достаточно. Уверен, что мы можем спокойно предоставить любые дальнейшие сведения тому, кто завтра примет заботу о пациенте.

Медсестра вперила в него нескрываемо пристальный взгляд:

– Разве вы сами не возьметесь за этот случай?

– Нет, конечно, – ответил он более резко, чем ему хотелось, а затем, словно в извинение, добавил: – Утром компания, несомненно, пришлет сюда кардиолога. Это обычная практика… Он же из их руководства.

– Кардиолог приедет и уедет, – ядовито бросила она. – А что потом?

– Как только он обозначит курс лечения для пациента, любому из наших штатных врачей не составит труда его завершить.

– Доктор Титер, – сказала медсестра. Она произнесла только имя, ни слова больше, но если бы можно было занести тон, каким она его произнесла, в протокол, то этого вполне хватило бы для лишения ее свидетельства дипломированной медицинской сестры.

Одолевая пугающее его искушение ответить согласием, доктор Карр рванул мимо нее и зашел в палату. Быстро подойдя к постели, он взглянул на спящего пациента, лицо которого виделось ему расплывчатым из-за укрывающего пластика. Дрожащей рукой Карр взялся за пластиковое покрывало кислородной палатки, отогнул его, перекинул через опору, высвобождая себе поле осмотра. Пристально, не жалея времени своего затянувшегося дежурства, изучал он лицо больного. И не нашел ни малейшего следа физических страданий. Судя по относительно малой продолжительности боли, инфаркт миокарда небольшой. Кому бы ни довелось стать лечащим врачом, сердце исцелит себя само. Через три недели Титер выпишет больного из больницы, закроет историю болезни, припишет себе еще один случай благополучного выздоровления и с чистой совестью отправит пациенту пятисотдолларовый счет за оказание профессиональных услуг. И кто скажет, что Титер не прав? Есть предел ответственности врача. Должен быть.

За спиной раздался голос Коуп:

– Он вас беспокоит?

– Нет.

– Миссис Уэлч прибудет через несколько минут. Хотите поговорить с ней до того, как она заступит на дежурство?

Он уже было открыл рот, чтобы сказать «нет», мол, нет в том необходимости, однако услышал им самим произнесенное «да».

Как ни крути, а хотя бы на одну ночь, но этот больной – его.

1

В ту первую ночь в больнице Джадд Уайлдер, погруженный в вызванное лекарством забытье, и не ведал о пылкой молитве, которая возносилась о его выздоровлении. Молившая, сознавая, что ведет себя неприлично, начала молитву с признания в собственной никчемности, моля простить ее за то, что сама себя называла «миссис Уэлч», будучи уверена, что все видящему и все слышащему Господу известно, что по имени она по-прежнему Мэри Хостеттер. Основной же смысл ее молитвы сводился к тому, чтобы лечение этого пациента заняло все время, какое обычно положено для инфарктных больных в больнице. За три недели работы сиделкой она заработает денег, которых хватит, чтобы уплатить за жилье, и еще порядком останется на то время, когда она совсем не сможет работать. Никаких сомнений быть не может: она беременна.

Прошлая ночь оказалась чистой удачей. В списке по-прежнему хватало имен впереди ее собственного, шанс был очень невелик, что ее вызовут, по крайней мере, в ближайшие сорок восемь часов. Слишком опасаясь оставаться одной у себя в комнате, боясь принимать успокоительные таблетки, стащенные во время ухода за обгоревшим пациентом, она под дождем и ветром прошагала до больницы и бескорыстно предложила себя в помощь миссис Коуп. Было чистым сумасшествием выкинуть такое: так, наверное, миссис Коуп и подумала, судя по тому, с каким странным видом она ее рассматривала, – но, во всяком случае, дело выгорело, а это единственное, что имело значение. Только бы лечение тянулось подольше.

Доктор Карр заставил ее здорово поволноваться несколько минут: он будто никак не мог до конца поверить, что она работала в Восточном госпитале ветеранов, столько всяких вопросов задавал. В конце концов он ее оставил. Хотя гарантии нет, что и дальше сидеть с больным дадут ей. Она все еще на испытательном сроке у доктора Карра, и ей отчаянно хотелось доказать, что она годится. Ночь, однако, такой возможности ей не дала.

– Измерять кровяное давление каждые полчаса, – отдал распоряжение доктор Карр. – Сразу же позовите меня, если оно упадет ниже ста десяти или если пульс станет выше ста.

Не было, однако, ни падения давления, ни учащения пульса. А заодно не было и никакого кашля, никакой одышки, никакого учащенного дыхания. Никак не получалось и записать в дневник дежурства, как велел доктор Карр, хоть какие-то разборчивые слова, произнесенные больным. Графа «Примечания» в дневнике была совершенно пуста, будто и Мэри проспала всю ночь напролет.

Уже занимался день, сочился слабый водянистый свет. Без двух минут шесть. Мэри взяла прибор для измерения давления и подняла чистое пластиковое покрывало кислородной палатки. Глаза у больного открылись, похоже, он впервые узнал о ее присутствии. Показалось, будто он собирается что-то сказать, и Мэри склонилась пониже, напряженно вслушиваясь и подбадривая: «Как вы себя чувствуете?» Голос у него был низким, слова звучали невнятно, но тем не менее разборчиво.

Ликуя, она записала:

5:50 – Разговаривая во сне, больной произнес: «До завтра никакого Сан-Франциско не предвидится».

2

Выключив будильник еще до того, как тот начал звенеть, доктор Аарон Карр устало откинул одеяло и спустил ноги на пол. Тело сводило и ломало, сон не придал сил. Вся голова была забита случаем с Уайлдером, причем не так, словно он вспомнил о нем спросонок, а так, словно он его всю ночь в уме прокручивал, бесконечно подступаясь то так, то этак. Ставя самому себе диагноз, он видел в такой поглощенности невротический симптом и нарочно заставил себя признаться в том, что валяет дурака, растрачивая свою энергию на пациента, которого очень скоро у него отберет кто-то другой.

Карр встал, на цыпочках прошел в ванную, осторожно выпустил воду из бачка унитаза, избегая шумного потока: предосторожность, дабы не разбудить миссис Стайн, чья спальня находилась на первом этаже, прямо под его уборной. Любой знак внимания, оказанный им ей, каким бы незначительным он ни был, был более чем оправдан. Свежие полотенца каждое утро, высушенные на веревке и доносившие аромат свежего воздуха и яркого солнца, были роскошью, никогда им не ведомой в Нью-Йорке.

Попав в Окружную мемориальную, он обнаружил, что на доступном расстоянии от больницы нет ничего похожего на сдаваемое жилье. В те первые дни миссис Поттс по-матерински опекала его и составила список ближайших домовладельцев, сдававших свободные комнаты. По одному только имени он почти машинально выбрал как наилучший вариант миссис Исаак Стайн и был весьма поражен, когда та заявила ему: «Я бы с радостью взяла вас, доктор, только вы ведь джентльмен еврейской национальности, так ведь?»

«Да, я еврей», – ответил он тогда довольно задиристо, однако вся его воинственность испарилась без следа после того, как хозяйка продолжила свою речь: «Я знаю, что вы народ, который ест, если так можно выразиться, по-особому, и, как я уже сказала, с удовольствием приму вас, только я ничегошеньки не знаю в том, что касается приготовления этой особой еды».

Он уверил хозяйку, что его питание ничем не ограничивается и что, во всяком случае, есть ему по большей части предстоит в больнице, а увидев безукоризненно чистую комнату, нежные белые занавески на окне и яркое сшитое из лоскутков покрывало на большой мягкой двуспальной кровати (последние два года Карр спал на продавленной и бугристой тахте), он предложил хозяйке в виде пробы пустить его жильцом на месяц. Задолго до того, как месяц закончился, он уже ел за столом у миссис Стайн столько раз, сколько мог себе позволить. По воскресеньям лишь случаи чрезвычайной серьезности могли помешать ему отобедать в ее столовой, как всегда, заполненной членами ее, казалось, неисчерпаемо богатой на родню семьи. Присутствие его не вызывало ни излишней почтительности, ни неприязни: семейство всегда было готово потесниться, высвобождая ему местечко за столом.

Через две недели после его заселения миссис Стайн перестала спрашивать, нет ли у него чего для стирки. Она попросту забирала грязное белье, поражая его своей предусмотрительностью. Так, однажды, придя домой, он обнаружил у себя в комоде оплаченный распродажный купон на шесть пар новых носков и дюжину носовых платков. После этого ни одна из его медицинских обязанностей в больнице не была для него столь значима, чем постоянный надзор за миссис Стайн, пускавшейся во все тяжкие, чтобы, невзирая на ее семьдесят два года, никакая хворь никоим образом не помешала ей заботиться о нем.

Уже одетый, но по-прежнему на цыпочках спустился он по лестнице, слегка удивившись, увидев, что миссис Стайн уже на ногах и наблюдает за ним, стоя в проеме кухонной двери и уперши широко расставленные руки в бока.

– Ну и что заставило вас подняться в такую рань? – потребовала она ответа. – Вы никогда сюда не показывались раньше чем во втором часу.

– Я что, много шуму наделал? – спросил он извиняющимся тоном.

– Так или иначе, можете кофе выпить, – проговорила она с интонацией всепрощающей повелительницы рода, чем лишила его всякой возможности отказаться.

Карр проследовал за ней на кухню, освещенную лучами только-только взошедшего солнца, сиявшими на занавесках в красную полоску, и всю благоухающую корицей и мускатным орехом, запах которых исходил от чего-то уже испеченного, позабавил хозяйку намеренно неверным предположением, что она поднялась так рано в ожидании прихода честной компании.

– Сегодня у миссионеров распродажа, – поправила она его. – А я не допущу, чтобы явившиеся на распродажу в честь Троицы покупали вчерашнюю выпечку. Не против, если я вам яичко сварю?

– Не стоит, просто кофе, – ответил он, зная, что миссис Стайн скормит ему как минимум тарелку пончиков, а то и кусок кофейного торта.

Есть пришлось кофейный торт, маслянисто-желтый, с капельками изюма, а создательница его стояла, ожидая, как награды, восторженного восклицания от первого же отведанного кусочка. Восклицание он издал вполне охотно, потом, будто мимоходом, спросил:

– Вы случайно не знаете такую молодую медсестру по фамилии Уэлч… миссис Уэлч?

– Тут в округе никаких Уэлчей нет, – заявила миссис Стайн, едва ли не сквозь стиснутые зубы.

– Ей, я бы сказал, где-то около двадцати пяти, – не унимался Карр. – Среднего роста, круглолицая, довольно привлекательная…

– Угу, – согласно кивнула миссис Стайн. – И зачем она вам?

– Прошлой ночью нам срочно понадобилась сиделка, и миссис Коуп где-то отыскала ее. Впрочем, если вы ее не знаете…

В глазах миссис Стайн сверкнул огонек.

– Сказать-то мне следовало бы, что тут в округе нет никаких мистеров Уэлчей. По крайней мере, я ни об одном таком не знаю. И Анна Вирц тоже не знает. Как раз у нее она и живет. Одна комната, вот и все, только она одна.

– А-а, – кивнул он, именно нечто такое он и предполагал, почувствовав какое-то неловкое ощущение по отношению к ней, обратившееся сейчас в самобичевание как из-за просмотренного по глупости диагноза, который, вероятно, был очевиден.

– Ничего не имею против нее, – сообщила великодушно терпимая миссис Стайн. – Такое случается и с медсестрами, как и со многими другими. Думаешь, уж они-то поумней окажутся в этом отношении: медицинские сестры! – так нет же, ни чуточки. Людская натура, людская натура, надо полагать. Она помолчала, ожидая, что он поддержит разговор, а не дождавшись, сменила тему: – Тяжелый случай выдался ночью?

– Нет, не особенно, – ответил он, продолжая уплетать торт и зная, что миссис Стайн ничему так не радуется, как приобщению к жизни больницы, и добавил: очередной инфаркт.

– В наше время, пожалуй, ничего другого и не дождешься – кругом инфаркты.

– Это верно, их много, и со временем становится больше.

– Точно-точно, так оно и кажется. Я когда девчонкой была, если у кого инфаркт случался, так то целое событие было. А нынче они у всех и каждого. Может, это просто потому я их стала замечать, что вы здесь живете.

– Нет, это действительно так, число инфарктов значительно выросло. По меньшей мере вдвое по сравнению с тем, что было лет двадцать назад.

– Да быть того не может! И в чем же тогда, позвольте спросить, причина…

– Э-э, возможно, данные и чуточку завышены, – успокоил доктор. – В некоторых случаях то, чему раньше ставился диагноз острого несварения желудка, теперь распознается как коронарная окклюзия, хотя все равно рост огромный.

– С чего бы это? – спросила миссис Стайн и сама себе быстро ответила: – Все это из-за той жизни, какую люди ведут, в этом вся беда: все эти пьянки-гулянки, вся эта дурь с сексом.

– В сексе ничего нового нет, – улыбнулся Карр, зная, что слова его будут одобрены.

– Ну, знаете, можно подумать, что – есть, только посмотрите, как все кругом за женщинами гоняются, – хмыкнула миссис Стайн, явно подавляя искушение поговорить на эту, как ни странно, одну из ее любимых тем. – Так и кажется, будто весь мир просто умом тронулся. А если не секс, так что-нибудь другое. Люди вечно за чем-то гонятся. Большинство, полагаю, за всемогущим долларом. Как раз об этом в воскресенье наш священник проповедь читал: про то, что человек выгадает, если заполучит весь мир, но утратит собственную душу.

Карр кивнул, потягивая кофе.

– Или свалится с сердечным приступом, а? – задала вопрос хозяйка.

Он кивнул, вновь думая о той странности, что все, даже врачи, обычно связывают рост сердечных заболеваний с выросшей напряженностью современной жизни, и тем не менее медицинское сообщество упрямо отказывается видеть их причины в сфере эмоциональной и прибегать к соответствующему лечению.

Миссис Стайн прервала повисшее на время молчание:

– А этот, кого ночью привезли? Кто-нибудь из местных?

– Нет, мужчина из Нью-Ольстера. Один из руководителей тамошней крупной компании «Крауч карпет».

– Поручиться готова, в ней-то все и дело! – тут же воскликнула миссис Стайн. – Ох уж эти крупные компании… Вы ведь помните Уилмера, да? Того, что был у нас в воскресенье, у него еще жена из Нью-Джерси, Сельма? Он работает в крупной нефтяной компании, вроде как отвечает за все их заправочные станции вокруг всего Камдена^[4]. Она мне рассказывала, что не было и дня в жизни этого бедолаги, когда б он не пил эти таблетки, чтоб у него нервы в клочки не порвались. Это ж просто ужас, чтоб компания так на человеке ездила!

– Возможно, он просто не тем делом занимается.

– Вот и я Сельме то же говорю: почему бы ему не заняться чем-нибудь благоразумным? Так она говорит: нет, он любит свою работу и ничем другим заниматься не намерен. Полагаю, это все равно как наркотик, то, что эти компании с людьми делают. Стоит ему к ним в кровь попасть, они без него уже и не могут.

– Это вы хорошо сравнили, – заметил Карр, допивая кофе из чашки.

– Точно не хотите еще немножко? Кофе много.

– Нет, мне уже пора. Хочу застать эту ночную сиделку до того, как она сменится с дежурства.

– А кто у вас будет с семи до трех? – спросила миссис Стайн, проявляя свой неизбывный интерес к медсестрам Окружной мемориальной.

– А-а, кажется, ее зовут мисс Харш, – небрежно ответил он.

– Угу, – буркнула она без всякого выражения. – Но с трех до одиннадцати дежурить будет Мэйбл Коуп?

– Нет, она ночью на посту дежурила, сама приняла дежурство на время, пока мы не найдем кого-то на замену.

– Мэйбл хорошая медсестра, – произнесла миссис Стайн тоном, прозвучавшим наполовину вопросом, наполовину вызовом.

– Да, – согласился Карр, но сознавая, что ответу предшествовало мимолетное колебание, уравновесил его, твердо прибавив: – Да, она очень знающая.

– Ей ли не быть знающей! – уверенно воскликнула миссис Стайн. – Они, Уиверсы, люди хорошие. Она ведь Уиверс была до того, как вышла замуж за этого малого, Коупа. Вам, полагаю, про то известно?

– Нет, – вздохнул он, отдаваясь на волю совести и напоминая себе, что одним из его недостатков всегда было отсутствие должного интереса к личной жизни людей, с которыми он работал.

– Так вот, он был кем-то вроде художника, рисовал всякие там большие картинки, какие на щитах ставят. Хороший, говорят, был мастер, жутко хороший. Кучу денег заработал. Говорят, если бы он остался в Нью-Йорке, то богачом стал бы: он все время нарасхват был, – так нет же, стоило ему в одном месте осесть, как его тут же тянуло куда-то еще. Есть такие люди, у них будто ноги зудят.

– Есть, – согласился он, понимая теперь, почему миссис Коуп сменила такое множество больниц.

– А потом у него этот сердечный приступ случился.

– Сердечный приступ? – переспросил Карр, гадая, не это ли пробудило особую заинтересованность, столь явно выказанную миссис Коуп минувшей ночью к случаю с Уайлдером.

– Не знаю, насколько там плохо было, одни одно говорят, другие – другое, – продолжала миссис Стайн. – Так или иначе, на него это сильно повлияло. Полагаю, у него вроде как жила, можно сказать, лопнула. Так или иначе, вернулись они сюда и стали жить в старом арендованном доме на одной из ферм Уиверсов. Знаете, сэр, с того самого дня, как они сюда приехали, он ровно ничегошеньки не делал, чтоб на жизнь заработать, я имею в виду, может, и впрямь из-за сердца своего, только, если вы спросите меня, я скажу, что ни один человек в здравом уме не сделал бы того, что он сделал.

– Что случилось?

– Знаете, как говорят, он ружье чистил. – Она умолкла. – Так или иначе, в газете написали то же самое.

Карр уставился на хозяйку, потрясенный откровением того, насколько дико ошибочно судил он о миссис Коуп минувшей ночью. Ища, чем бы заполнить паузу, он задал вопрос, засевший у него в сознании:

– Сколько ему было лет, когда это случилось? Я про сердечный приступ.

– Так, дайте сообразить, я это должна вычислить. Он был на год моложе Мэйбл, я это помню из того, что в газете писали, а сюда они приехали точно сразу после того, как Рут Джоани своего первого родила. – Голос ее перешел в непрерывное бормотание, прервать которое не могли его уверения, что ответ не столь уж и важен, наконец она подытожила: – Насколько я представляю, я бы сказала, что ему должно было быть сорок четыре года, может, сорок пять.

Карр кивнул, поспешно встал, сознавая, что начинает заниматься самоедством, с пылом неврастеника фиксируя все инфаркты у не достигших пятидесяти лет. Поблагодарив хозяйку, он поспешил на улицу, решив не идти пешком, а проехать на машине четверть мили до больницы, разозлился от нетерпения, когда двигатель не завелся при первом же повороте ключа. Было уже почти семь. Если не поспешить…

И вдруг что-то сильно стеснило грудь. Ощущение быстро прошло после глубокого вздоха. Но, предупрежденный, он откинулся назад, намеренно унял быстрый бег мыслей, восстанавливая спокойствие с помощью незамысловатого, но действенного довода: спешить незачем. Лечить этого больного не ему… во всяком случае, так окажется через час-другой. Вчера вечером Крауч по телефону ничего не сказал про то, что пришлет кардиолога, но и так ясно, что сегодня утром он прибудет. Кем бы он ни оказался, укорять коллег ему будет не за что. Выбранное лечение во всем следовало нормам. Да, даже с использованием кислородной палатки.

Двигатель завелся, мягко заурчал, и Карр неспешно покатил вперед, мысленно терзаясь теперь лишь о сущей мелочи: то ли ему сразу же позвонить доктору Титеру, то ли подождать, пока появится кардиолог из большого города.

3

Очень долго, как ему казалось, Джадд Уайлдер старался прорваться за мутную пелену, отделявшую его от полного сознания. Бессчетное число раз пытался – и не мог, всякий раз отступая перед последним тонюсеньким покровом, который все еще не позволял ему пустить все свои чувства в ход.

Сейчас он лежал на спине: не в знак того, что признает свое поражение, а готовясь к продуманному маневру, дожидаясь, пока поднаберется достаточно сил. Наконец, настроившись на успех, поднял руки и что было мочи бросил их вверх. Оба кулака ударились в скользкую поверхность, маслянисто гладкую, невесомую и податливую, прорвать которую оказалось невозможно. Вокруг сразу же заплясали, отражаясь во множестве, огоньки, вызвав страх от замкнутого пространства. Не глядя, он снова выбросил руки вверх, на этот раз скрючив пальцы, когтями стараясь разорвать пленку и вырваться из нее.

Где-то вдалеке кто-то тревожно вскрикнул. Какие-то фигуры, все в белом, зловеще искаженные в сиянии потрескавшегося света, бросились к нему, чтобы помешать вырваться. Единственная, кого он узнал, была Кэй, и это узнавание тут же отозвалось мрачным предчувствием: тому, что наяву, противостоял страх галлюцинации, ведь видел он ее не такой, какой она была теперь, а такой, какой была давным-давно, той ночью в Филадельфии.

Внезапно, будто по волшебству, туманная препона исчезла, сметенная с глаз долой мановением руки чародея. Джадд жадно хватил ртом воздуху, чтобы сделать исполненный признательности выдох, и быстро отыскал глазами лицо своего благодетеля. Теперь его было видно ясно, в таких отчетливых подробностях, что он понял: это больше не иллюзорные видения, хотя и не смог сразу разрешить загадку, несомненно, знакомого облика.

– Не волнуйтесь из-за этой кислородной палатки, мистер Уайлдер, – произнес мужчина в белом халате, голос которого звучал так же загадочно знакомо, как знакомым казалось и его лицо. – Просто мы решили устроить вас немного поудобнее, вот и все. Но если она вас беспокоит, мы от нее избавимся. – Мужчина улыбнулся. – На тот случай, если вы не припоминаете: я – доктор Карр.

И все вернулось, поток памяти, грозивший захлестнуть его. Но вот странно: не захлестнул, осталось лишь легкое ощущение неловкости из-за глупого страха.

– Кажется, я несколько не в себе.

– Разумеется, не в себе, – согласился доктор. – Это ощущение неясности, мистер Уайлдер. Теперь выслушайте меня. Это очень существенно для вашего понимания того, что ощущаемое вами не имеет ничего общего с вашим сердцем, совершенно ничего, ничего вовсе. Мы дали вам успокоительного, чтобы вы спали. Вот откуда у вас такое ощущение дурмана и слабости – это единственная причина. Целиком и полностью это результат воздействия лекарств, которые мы вам даем. Вы понимаете это?

Джадд кивнул, желая сказать еще что-нибудь, выразить признательность, поблагодарить доктора Карра за заботу о нем, но слова как-то не выговаривались, губы отказывались повиноваться мозгу, словно вовсе ему не принадлежали, попытка заговорить требовала невероятных усилий.

– Это мисс Харш, которая будет с вами сегодня, – услышал он слова врача и, сосредоточив все внимание, разглядел стоявшую рядом с доктором медсестру, ее фигуру с широкими бедрами, скрытую за пышной юбкой, сиявшую неясным пятном сквозь откинутый пластиковый покров. – И миссис Уэлч, разумеется, которая была с вами этой ночью.

Вторая медсестра стояла за стулом доктора, ее лицо виделось четко, и видеть его значило избавиться от иллюзии. Теперь он узнал: то было ее лицо, а не Кэй, что выплывало из ночного тумана и пропадало в нем. Припомнив, он спросил:

– Вы никаких сообщений не посылали на судно моей жене?

– Нет, пока нет. Но если хотите, чтобы мы…

– Нет! – восклицание вырвалось само собой, никак не связанное с мыслью. – Я выйду отсюда еще до… – До чего? – До… – Джадд вспомнил. – Еще до полудня. У меня встреча по конференции.

– Нет, встречи у вас не будет. – Доктор Карр улыбался, склонившись к нему. – Вы разве не помните, что я вам говорил вчера вечером, что мистер Крауч сказал, когда я ему позвонил?

Мистер Крауч, отчет акционерам, да, именно это и пытался вспомнить.

– Гранки! Он пришлет кого-нибудь?

– Обо всем этом уже позаботились, мистер Уайлдер. Мистер Крауч просил передать вам, чтобы вы ни о чем не беспокоились. Кто-нибудь заберет гранки.

– Отлично.

– И вам незачем отправляться в Сан-Франциско, – подытожил врач, в понимающей улыбке которого проглянула язвительность.

Сан-Франциско? Значит, это правда ему не во сне привиделось то совещание в лос-анджелесском «Балтморе».

Джадд закрыл глаза. Память сработала мгновенно, отчетливо и ясно, все теперь получило объяснение, даже это ощущение памятной тревоги. Он стоит на трибуне, и вдруг провал в сознании, никак не припомнит ни словечка из речи, той самой, которую он готовил день за днем, мотаясь по стране, слова и фразы которой так прочно засели в голове, что за день до этого, в Далласе, он даже не заглядывал в странички, где она была записана. И вот в Лос-Анджелесе, в городе с самым крупным в стране ковровым рынком, на виду у всех подрядчиков, сидевших в зале в ожидании, сознание его взбунтовалось, отказываясь снова воспроизвести слова из заученной речи.

Он тогда все же выкрутился. Плотину как-то прорвало, и слова стали приходить на память. И все тогда ему сошло с рук. Ни один человек не догадался, все подрядчики, подходившие к нему после выступления, уверяли, что лучшего совещания, устроенного производителем, они не помнят. Хью Иверсон заявил, что оно стало самым улетным зарядом, какой получала лос-анджелесская контора с тех пор, как он сделался региональным управляющим.

Потом, однако, уже на коктейле, снова случился провал: мозг его отказывался сопрягать имена с лицами, язык заплетался. Он слегка испугался поначалу, соображая, что такое могло случиться, зато теперь он понимал – просто устал, вот и все. Шестнадцать городов за двадцать три дня, слишком много совещаний, встреч, слишком много коктейлей, слишком много имен, чтобы их запомнить. Зато теперь с ним все в порядке. Всего-то ему и нужно было – немного отдохнуть.

Телефонный звонок. Да, прозвучал он как нельзя более удачно, позволив взять тайм-аут. Вообще-то звонили всего-навсего из гостиничной службы проведения мероприятий, чтобы сообщить ему, что все демонстрационные стенды уже упакованы и готовы к отправке, но он, охваченный отчаянным желанием вырваться, обратил телефонный разговор в требование немедленно отправиться в Сан-Франциско. Хью Иверсон охотно ему поверил. Высказанное им сожаление было не более чем представлением, какое устраивает любой региональный управляющий, чтобы скрыть облегчение, вызванное избавлением от необходимости ублажать важную шишку из головного офиса, в особенности тогда, когда кое-кто из лучших его клиентов слегка распоясался, грозя превратить вечер в настоящую субботнюю перебранку с мордобоем, вовсе не отвечающую репутации «Крауч карпет». Проложив путь к бегству, Джадд Уайлдер пустился по нему в слепой спешке: побросал вещи в сумку, расплатился за гостиницу, водителя такси понукал всю дорогу, пока тот его в аэропорт вез. На автостраде образовался колоссальный затор, и водитель поехал в объезд, завезя его в какой-то двухмерный мир, составленный из зданий, похожих на спичечные коробки, где лучи от фар с трудом пробивались сквозь плотный смог. Улица была, казалось, перепаханной, такси тряслось и прыгало как бешеное, пока наконец не угодило в выбоину, рухнуло в нее с металлическим лязгом и встало, жутко перекосившись: полетела ось переднего колеса. Водитель, изведя свой гнев всеми возможными ругательствами, предложил:

– Видно, вам придется другую машину вызвать. Вон там, в том мотельчике, должен быть телефон.

Джадд увидел сияющие неоновые буквы: М ТЕ Ь «ЛОС ХУНТОС», – буква «О» не горела вовсе, а «Л» время от времени вспыхивала красным. Да, он понял, где оказался.

Только вот почему он, вместо того чтобы попросить телефон, снял один из номеров? Старушка в сером свитере отложила вязанье, поднялась на ноги, рассматривая доску, полную ключей, и, притворяясь, будто решает трудную задачу, наконец вручила ему ключ от номера шесть. Он протянул ей двадцатидолларовую купюру, старушка скрылась за занавеской из застучавших нитей деревянных бусинок, вернулась со сдачей, проделав все это, не произнеся ни единого слова, и только потом сказала:

– Третья дверь слева.

Джадд отыскал шестой номер довольно легко, у порога его остановил странный запах, неуловимо знакомый, но вспомнить его никак не удавалось, пока не предстали перед глазами кресло с роскошной обивкой, вышитые ромашки с маргаритками, украшавшие уголки наволочек на подушках. Тут-то он и понял, отчего запах показался ему знакомым: пахло Айовой.

Только теперь запах улетучился. Или просто Джадд привык к нему? Сейчас для него если чем и пахло, так только кабинетом врача, в стены которого въелась вонь туалетной хлорки…

Про Айову он все же угадал. И доказательство получил уже утром в мотеле, когда старушка пришла его проведать, постучалась к нему в дверь и окликнула: «У вас там все в порядке?» С минуту он никак не мог сообразить, где находится, нащупал одежду и, направляясь к двери, поразился яркости солнечного света, подсказавшей ему, как же долго он проспал. Да, именно тогда он и уверился, что прав насчет Айовы: один вид пожилой леди чего стоил, то, как стянула она редеющие седые волосы в небольшой пучок, то, как перехватила заколкой с камеей высокий воротник серого платья.

Что она тогда сказала? Что-то такое про желание убедиться, что с ним ничего худого не случилось. «Нет, ничего не случилось», – сказал он тогда. И был не прав. Что-то с ним все-таки случилось. Он проспал почти двадцать часов. Ничего подобного прежде он себе не позволял.

Сколько тогда времени было? Он, должно быть, опять завалился спать после того, как хозяйка принесла ему мелко рубленное мясо, сдобренное сливками…

Мелко рубленное мясо?

Ну да, она заставила его хоть что-то поесть. Только, нет, это было уже потом, как она убедилась, что он не забился в норе с бутылкой, после того как выяснила, что он парень из Айовы, выросший в каких-то двадцати двух милях от места, где была ферма ее мужа. Старик ее спятил, видать, когда, бросив все, что имел, переметнулся сюда, в Калифорнию, тут и оставил ее торчать в убогом мотельчике, ставшем сущим притоном наркососов да убежищем для пьяни.

Пьянь? Да, его тоже за пьяного приняли в той закусочной.

При чем тут закусочная? Тогда он ни в какую закусочную не ходил. Нет, она принесла ему еду на подносе, мелко рубленное мясо, сдобренное сливками, и печенье из настоящей муки. Вкусно. Первая еда за всю ту неделю, от какой его бешеный желудок чуть узлом не завязался. Да, после этого он снова завалился спать. И ничего страшного: было еще светлым-светло, а в Сан-Франциско ему надо было попасть только на следующее утро.

Джадд зарылся головой в подушку, охваченный спокойствием от полной изоляции, совершенной оторванности от всего. Никто знать не знал, где он: ни Кэй, ни мистер Крауч, ни единая душа на свете. Да, и даже эта пожилая леди. Она не знала его настоящего имени. «Флойд Фултон». Зачем он это сделал, зачем подписался именем Флойда при регистрации? Только она, наверное, и не узнает его, столько воды с тех пор утекло. Да и не так много фермеров выписывали в те времена «Кольерс».

Мысль иссякла, оставив пустоту, вакуум, неожиданно заполненный опасливым предчувствием, бессмысленным поначалу, пока не поразило пугающее несоответствие: ведь когда он приехал в мотель, он регистрационную карточку не заполнял! Точно, пожилая леди потом ее принесла, когда за подносом пришла, оставила карточку на комоде, попросив заполнить перед отъездом. Именно так он и поступил. Да, теперь он уже все вспомнил.

Он не в «Лос-Хунтосе». Это было несколькими неделями раньше. Тогда где же он?

– Тише, тише, мистер Уайлдер, мы ведь должны спокойно лежать, верно? – долетал до него женский голос.

Джадд различил лицо, поморгал, пока облик не сделался четким, белая шапочка, сидевшая набекрень на седых налаченных локонах, раскрашенная кукольная маска застывшей улыбки. Губы ее снова зашевелились, однако голос доносился откуда-то издалека, словно из уст кукловода, сидевшего за ширмой:

– Тише, тише, мы не должны тревожиться, мистер Уайлдер. Мы всего только измеряем у вас кровяное давление.

И, словно бы и его губы тоже стали тянуть за ниточки, услышал Джадд собственный голос:

– Это правда, уф… что у меня сердечный приступ?

– Тихо, тихо, об этом мы должны спросить доктора Карра, верно? – произнесло кукольное личико с улыбкой из застывшего воска, раскрашенного от руки.

Доктор Карр?

Ну да, теперь он понял… ОКРУЖНАЯ МЕМОРИАЛЬНАЯ БОЛЬНИЦА.

4

Возвратившись к себе в кабинет после утреннего обхода, Аарон Карр позвонил доктору Титеру домой, настроившись тут же передать ему лечение Уайлдера, поскольку понимал, чем дольше тянуть, тем будет труднее. К телефону подошла миссис Титер. Мужа, сообщила она, неожиданно вызвали в Вашингтон и вряд ли он вернется раньше завтрашнего вечера. Говорила миссис Титер обеспокоенно, извиняющимся тоном, и голос выдавал ее маяту и опустошенность, вызванные, без сомнения, дилеммой, с которой столкнулся ее супруг, разрываемый, как того следовало ожидать, совершенно противоположными силами притяжения. С одной стороны, два дня ощутимо пополняющие кошелек врачебных вызовов, а с другой – щекочущее самолюбие приглашение в Вашингтон на заседание комитета для консультирования министерств здравоохранения, образования и социального обеспечения по вопросам применения нового закона об охране здоровья в сельской местности.

Получается, что лечение Уайлдера в течение двух дней будет вестись без лечащего врача. Вообще-то можно было бы передать его доктору Карруту, который сегодня несет дежурство как штатный врач, только это вызвало бы некоторые вопросы касательно протокола Окружной мемориальной, влезать в которые у Аарона Карра не было никакого желания. В поисках выхода он решил избавиться от загвоздки, сплавив ее на усмотрение главврача. Джонас Уэбстер обычно заглядывал в больницу где-то между восемью и девятью. Мистер Уэбстер еще не приехал, уведомила телефонистка, но пообещала позвонить Карру, как только главврач появится.

Успокоив совесть, Карр взглянул на часы, было 8:22, и обратился к пишущей машинке, надеясь с часик поработать над книгой до назначенного на 9:30 обследования больного, которого вел доктор Нейлсон. Взяв в руки рукопись, он принялся торопливо ворошить страницы, пока не дошел до последнего написанного им абзаца, рассчитывая, перечитав его, восстановить поток мысли, нарушенный вызовом в отделение «Скорой» прошлой ночью. Однако это только напомнило ему про случай с Уайлдером.

Он все еще вглядывался в чистый лист бумаги, заправленный в машинку, когда зазвонил телефон. Узнав басовитое рыканье доктора Уэбстера, Карр заговорил было про отсутствие Титера, но Уэбстер прервал его вопросом:

– Вы вчера вечером приняли коронарного больного, доктор, мужчину по фамилии Уайлдер?

– Да, я как раз об этом хотел поговорить с вами.

– Президент его компании у меня в приемной. Я с ним побеседовал, но на самом деле он хочет встретиться именно с вами. Не могли бы вы зайти?

– Разумеется, – ответил удивленный Карр. Он-то ожидал приезда кардиолога, но никак не президента компании, где работал Уайлдер. Человек проехал сорок миль, чтобы навестить захворавшего сотрудника: как-то не вязалось с голосом, звучавшим вчера вечером в телефонной трубке, – хотя два года обследования президентов корпораций в клинике Аллисона приучили Карра к тому, что поразительные несоответствия никак не являются чем-то необычным в этой среде. И все же он даже приостановился поначалу, увидев в прорези перегородки, отделявшие вестибюль от главного коридора, ожидавшего его человека. Будь там кто-то еще, Карр ни за что бы не принял за президента крупной компании этого похожего на гнома мужчину, сгорбившегося над журналом.

Впрочем, почувствовав присутствие доктора, мужчина вскочил на ноги уже совершенно иным человеком: он источал энергию, словно напавший на след терьер, и почти сразу же занял подобающее место в классификации характеров, составленной чуткой памятью Аарона Карра. Вне всякого сомнения, он был человеком, который сам себя сделал, не было у него тех внешних черт, каковые в современной корпорации обыкновенно принимаются за признаки лица руководящего. Карликового роста, далеко не властной наружности, он в молодые годы никогда не привлек бы внимания ни единого кадровика, подыскивавшего кандидатуру управленца в резерв на выдвижение. Ясно как день: он с боями проложил себе путь на самый верх, подстегиваемый, несомненно, той мощью честолюбия, какая зачастую обнаруживается в людях малого роста, и вдохновляемых истиной, постигнутой на собственном опыте: уверенность, выраженная достаточно дерзко, обычно принимается по номинальной стоимости.

Мэтью Р. Крауч, однако, оказался отнюдь не глупцом. Вопросы, которые он задавал, били в точку, выдавая знание дела, свидетельствовали о том понимании, которое вынудило Аарона Карра спросить:

– Складывается впечатление, мистер Крауч, что вы имеете некоторое представление о сердечных приступах.

– Приходится, – тут же последовал резкий ответ. – Видит бог, с меня их хватало. В прошлом году двух человек лишился. Джадд третий. – Лицо Крауча напряглось, как в гневе стиснутый кулак. – И, черт побери, я не намерен и его терять, ни за что, если в мире Божьем можно хоть что-то сделать, чтобы спасти его.

– На самом деле, думаю, особых причин для сильной тревоги нет, – успокаивающе сказал врач. – Все признаки свидетельствуют о небольшом инфаркте, как раз о таком, залечить который не составит труда. Однако, разумеется, всегда есть возможность неблагоприятных осложнений.

– Это все игры, в какие вы обязаны играть, – покачал головой Крауч. – Ничего больше вы с этим поделать не можете. Так ведь? Только, черт побери, есть кое-что, что вам по силам сделать с тем, что наступит после. Как раз об этом-то я и тревожусь.

– Боюсь, я не совсем понимаю вас, – промямлил Карр, отказываясь верить, что Крауч на самом деле имел в виду то, о чем, по всей видимости, говорил.

– Вы не понимаете? – Крауч криво усмехнулся. Он по-прежнему держал журнал, который читал, туго скрученный в трубочку, тот в его руке казался скипетром власти. Крауч разжал кулак, и журнал распрямился, показывая обложку. Аарон Карр увидел, номер «Анналов общей практики» с его статьей «Эмоциональная реабилитация сердечных больных», по ней он и делал доклад на конференции в Атлантик-Сити.

Вороша страницы, Крауч допытывался:

– Это ведь вы писали, так?

– Откуда это у вас? – Тон, каким Карр задал вопрос, был натянутым: сказывалось мучительное воспоминание о подстроенном Сиплтоном провале, а кроме того, как-то неприятно было видеть в руках непосвященного то, что писалось им исключительно на потребу профессионалов.

Кривая усмешка президента сделалась еще самоувереннее.

– Я когда полагаюсь на человека, то хочу знать, с кем имею дело. После вашего вчерашнего телефонного звонка… возможно, мне следовало бы знать, кто вы такой, только я не знал, а потому позвонил своему доктору. Спросил, не знает ли он про вас чего. Я-то рассчитывал только на то, что он сумеет отыскать сведения про вас в каком-нибудь справочнике. Представления не имел, что вы окажетесь ему знакомы.

– В самом деле? – смущенно воскликнул Карр. – А кто ваш доктор?

– Говард Роббинс, – ответил Крауч, дав собеседнику всего мгновение на попытку припомнить, и быстро прибавил: – Он сказал, что вы его, наверное, не помните. Сказал, что видел вас всего один раз в Атлантик-Сити, когда вы этот доклад делали. Первое, о чем он подумал, когда я ему объяснил, что меня волнует в истории с Джаддом. Сказал, что я непременно должен прочесть статью. Ну, я пошерстил кругом и достал журнал. Тем как раз и занимался, пока вас ждал, – читал.

– Понятно, – выдавил из себя Аарон Карр, стараясь ничем не выдать волнующего осознания того, что его работа оказалась не такой уж провальной, какой он всегда себе ее представлял, ощущение это очень быстро переросло в чувство праведной победы над Горацием Сиплтоном.

– То, что тут сказано, сущая правда, – понесся дальше Крауч. – У меня сейчас точно такой же случай. Сэм Харрод был когда-то нашим агентом по закупкам. Лучший, черт, закупщик шерсти во всей отрасли. Сам его взрастил. Еще год назад не было в производстве ковров фабрики, которая не пыталась бы сманить его у меня. Потом у него этот приступ сердечный случился. Было это шесть месяцев назад. С сердцем сейчас все в порядке. Во всяком случае, оно вполне здоровое, для того чтобы ему снова за работу взяться. Только всякий раз, стоит ему приблизиться к конторе, ну просто все из рук вон. – Поймав взгляд доктора Карра, мистер Крауч неистово вскрикнул: – Я не хочу, чтоб такая же история приключилась с Джаддом Уайлдером!

– Да, разумеется, не хотите, – пробормотал Карр, желая, чтобы больше его коллег поняли то, что понимал этот непосвященный: при терапии сердечных заболеваний заботиться надо скорее о душе пациента, нежели о его сердце.

– Вы первый встреченный мною специалист по сердцу, который, похоже, понимает, в чем тут собака зарыта.

– Я не кардиолог, мистер Крауч.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо отмахнулся тот. – Терапевт… да зовите себя кем хотите. Только вы немало поработали над этой темой. Должны были. Иначе не написали бы того, что тут сказано.

– Вообще-то я действительно несколько лет занимался исследованиями в области сердечно-сосудистых заболеваний в Берринджеровском институте.

– Я так и думал, – сказал Крауч, довольно фыркая. – Большинство из этих чертовых специалистов-сердечников… у них только одна забота – сердце человека. Если оно вылечено, то тем, с точки зрения их забот, дело и кончено. Только, черт побери, дело совсем еще не кончено.

– Нет, не кончено, – согласился врач, но тут же припомнил о профессиональном требовании защищать коллег от всех обвинений, даже тех, какие сам выдвигал. – Я уверен, мистер Крауч, что всякий врач, мало-мальски занимавшийся сердцем, осведомлен о наличии эмоциональных последствий.

– Быть осведомленным – это одно, – резко парировал Крауч. – А вот сделать что-то путное в таких случаях – это совсем другое.

– Совершенно верно.

– Я только вот что скажу: коль уж суждено было Джадду свалиться с сердечным приступом, ему точно чертовски повезло попасть в ваши руки.

Получать похвалы Аарон Карр не был привычен, а потому даже не нашелся, чем ответить, его одолело смущение от предположения, что Крауч, кажется, рассчитывает, что именно он возьмется за лечение. Перспектива, мелькнувшая, словно в неожиданно распахнувшейся двери, манила своей яркостью: инфаркт у Уайлдера, не настолько серьезный, чтобы только и думать о физическом выздоровлении, правильный путь – сосредоточить основные усилия на эмоциональной реабилитации. Большинство собранных им историй болезни имеют отрицательный исход вместо положительного, они больше дают представление об ошибках в ходе лечения, чем предлагают действенный курс, каким нужно следовать. Если бы он смог сам проводить это лечение, лично вникая в него с самого начала и до конца… а почему бы и нет? В своих силах он уверен.

– Боюсь, вы сами не вольны браться за частные случаи, – услышал он голос пришедшего к такому выводу Крауча, пропустив мимо ушей все сказанное им ранее и только теперь уделяя все внимание объяснениям президента. – Вот поэтому я и пошел к вашему малому… Как бишь его зовут-то, вашего главврача?

– Доктор Уэбстер.

– Точно. Док Роббинс сказал, что лучше мне сначала обратиться к нему. Во всяком случае, теперь со всем этим улажено. Он сказал, что не видит причины, которая не позволила бы вам взяться за это дело, если вы того захотите.

Аарон Карр отвел взгляд, сделав вид, будто погружен в разглядывание сильно располневшей беременной женщины, только что подошедшей к справочному столу. Разрешение Уэбстера ему не требовалось. В контракте главного терапевта имелся пункт, позволявший ему проводить лечение ограниченного числа пациентов частным образом, однако то была льгота, которой он никогда раньше не пользовался, а потому и не могло возникнуть сомнений в том расположении, какого он добился, ни разу не позволив себе отбить у кого-то щедро платящего больного.

Обеспокоенность доктора Карра была слишком явной, потому как лицо Крауча скривилось в мрачную уродливую гримасу, подкрепленную требовательным вопросом:

– Вас что-то гложет, доктор?

Вопрос каким-то образом породил ответ, а тот, едва родившись, быстро подчинил себе все, наполнив память воспоминаниями о последних месяцах в клинике Аллисона, о проигранной битве, которую он вел с Гарви Аллисоном на поле этики врачебной тайны. Он рьяно отстаивал ту точку зрения, что все, выявленное при обследовании, стоит сообщать только больному. Аллисон же, пустив в ход власть высшего по должности, установил за правило, что клиника прежде всего связана обязательством с теми, кто платит по счетам, и при этом еще убеждал: коль скоро корпорации идут на трату таких денег, какие клиника получает за обследование топ-менеджеров, нет никакой иной альтернативы, как ставить обо всем в известность главу компании, зачастую давая ему сведения раньше, чем это сообщалось больному, а порой посвящать его в такие вещи, которых сам бы он никогда не узнал. Даже если оставить этику в покое, доказывал Аарон Карр, политика Аллисона вынуждала всех штатных врачей клиники извращать самые основы, заставляла их видеть в больном не человеческое существо, а корпоративное имущество, которое можно хладнокровно подвергать рентгеноскопии наподобие стального слитка, обреченного на выбраковку или переплавку, если обнаружатся скрытые внутри огрехи.

– Вы что думаете… что я вмешиваюсь не в свое дело?

– Нет, разумеется, нет, – быстро возразил Карр и, словно извиняясь за отговорку, добавил: – Притом что жена его из страны уехала, а больше никого нет, кому… Я уверен, он оценит вашу заботу.

– Давайте так, доктор: что бы вас ни беспокоило, выкладывайте все в открытую. Черт побери, я хочу, чтоб вы взяли на себя заботу об этом парне. Если кто и в силах поставить его на ноги, так это вы и есть.

– Слышать такое, разумеется, очень приятно, – медленно выговорил Аарон Карр, запнувшись на мгновение, чтобы сформулировать фразу: – Однако я далеко не уверен, что смогу сделать то, что вы от меня хотите.

– Что вы имеете в виду, говоря «чего я хочу от вас»? Я только то хочу, чтобы Уайлдер из этого выкарабкался и при этом размазней не сделался.

– Что означает, – осторожно перефразировал Карр, – что вы хотите, чтобы он вышел из болезни тем же самым человеком, каким был вчера. Такое невозможно, мистер Крауч. Не было еще человека, который доходил бы до порога смерти и возвращался оттуда вполне тем же самым человеком, каким был прежде.

– Это мне известно, – сказал Крауч, упорно не желая уступать.

– И это особенно верно при таких вот заболеваниях сердца, – продолжал Карр, уже более уверенно, почувствовав себя на твердой почве, поскольку пересказывал самим когда-то написанное. – С человеком может приключиться и кое-что похуже… Медицинские книги полны описаний таких случаев… однако, неизвестно почему, психологически именно сердечный приступ оказывает наиболее жестокое воздействие. Наверное, это связано с тем, что наше сознание целиком зациклено на сердце и мы осознаем, что поражены в самое сердце… Мы даже и слово это употребляем.

– И это мне тоже известно, – упорствовал Крауч.

– К тому же есть и еще одна опасность в лечении, к которому приходится прибегать. – Продолжая говорить, Карр испытывал странное ощущение растерянности: он прибегал к тем самым доводам, какие его критики так часто пускали в ход против него самого. – Для того чтобы дать сердцу возможность исцелиться, мы вынуждены устанавливать режим почти полной неподвижности: никакой иной альтернативы нет, это единственное средство лечения, каким мы располагаем, а значит, нам не избежать психологического воздействия, которое оно непременно окажет. Обездвижить тело больного мы можем: в этом главным образом и есть смысл госпитализации, – но нам не остановить работу его сознания. О, какое-то время можно держать больного на успокоительном, но самое большее лишь несколько дней. После чего сознание заработает. Человек начнет прокручивать всю свою жизнь, кладя на одну чашу весов то, что он сделал, а на другую то, чего он достиг в результате, спрашивая самого себя, оправдана ли цена, которую он платит теперь. Если он из тех неуемных и неугомонных, которые с головой уходили в работу, а большинство инфарктников, не достигших пятидесяти, разумеется, таковы… то, вероятно, вполне может оказаться, что вопросом этим он никогда прежде не задавался. Чаще всего дело кончается тем, что человек устанавливает для себя новый набор ценностей.

– Вовсе не обязательно, что это плохо. Если человеку удается перенаправить мышление в нужную сторону, это, может статься, чертовски здорово.

– Разумеется. Однако это может означать, что он не захочет возвращаться на старую работу. Возможно, он захочет…

Даже пружины кушетки протестующе взвизгнули, так резко вскинулся Крауч, задиристо утверждая:

– Слов нет, я хочу, чтобы Джадд вернулся на работу. Само собой, хочу. Чего бы мне не хотеть? Работник он чертовски ценный. Только если для него это лучший выход, так и быть! Он ничего не должен ни мне, ни компании. Как раз наоборот. Если бы не Джадд Уайлдер… – Голос у старика сорвался, словно в горле застряло нечто невыразимое, лицо его потеряло всякое выражение. Именно в этот момент Аарон Карр отчетливо ощутил, как смутное вдруг сделалось прозрачным, как сложилась интуитивная картина, которая всегда становится конечной целью диагностического поиска, возникло чувство, будто удалось ему заглянуть в некий потаенный уголок человеческого сознания, прозрение, которое всегда вызывало в нем едва ли не мистическое состояние превосходства.

Крауч хрипло зашептал:

– Через что проходит человек, лежа там в постели, думая… черт побери, я не болтаю про то, про что ничего не знаю. У меня это восемь месяцев тянулось.

– Сердечный приступ?

Крауч покачал головой, когда он заговорил, челюсти его были стиснуты, губы едва раскрыты.

– Просто рухнул, вот и все. – Судорожно вздохнув, прямо-таки взорвался: – Только я справился! И вовсе не благодаря тем чертовым врачам. Наперекор им! Знаете, что они мне твердили без устали? То же, что вы сегодня тут говорите: успокойтесь, не волнуйтесь. – Твердили, что мне конец, что больше я не потяну. Я сам едва не поверил этому. Если бы не… – Крауч осекся, вдруг заметив, что дежурная прислушивается к их разговору.

– Пойдемте ко мне в кабинет, – быстро предложил Карр.

– Дело! – воскликнул Крауч, моментально, как ртуть, изменив и тон, и нрав, который уже казался не столько выражением утешения, сколько убежденностью в победе. Впечатление это еще больше усилилось, когда он обернулся, чтобы забрать большой конверт, поперек которого красным было напечатано: «ГРАНКИ», – пакет, который был вчера вечером предметом первой заботы больного. Невзирая на заверения Мэтью Р. Крауча, что думает он единственно о благополучии Джадда Уайлдера, «Крауч карпет К^о» никогда не покидала его мыслей.

5

Никого из содрогнувшихся в то утро весть о сердечном приступе у Джадда Уайлдера не потрясла так основательно, как Аллена Талботта. Сообщила ему об этом Глория Фрей, секретарша, услугами которой он пользовался вместе с Джаддом Уайлдером. Она и сказала… да попросту выпалила безо всякого предупреждения, если не считать коротенького:

– Слышали про мистера Уайлдера? – и, едва дав ему времени отрицательно качнуть головой, доложила: – У него сердечный приступ вчера вечером случился.

Ошеломленный, Аллен оперся о дверной косяк, чтобы удержаться на ногах.

– Понимаю, – щебетнула Глория. – Вы просто не можете в такое поверить, да?

Во что он поистине не мог поверить, так это в то, что вчера днем в Филадельфии едва-едва избавил себя от ужасной ошибки. В самую последнюю минуту по какому-то слепому наитию, которое теперь казалось запредельным, он произнес: «Я почти уверен, что приму ваше предложение, мистер Уиннинджер, но хотел бы переговорить об этом с женой». Не оставь он открытой эту лазейку, ничего бы ему не оставалось этим утром, как уйти с должности заместителя директора по рекламе и продвижению товаров в «Крауч карпет К^о».

– Сурово прихватило? – спросил он, всерьез потрясенный, но все же сохраняющий достаточно здравомыслия, чтобы не давать Глории повода на свой лад оценить его неустойчивость.

– Я не знаю, – ответила та. – Знаю только, что мистер Крауч отправился туда на машине нынче утром.

– Туда? А где Джадд?

– Какая-то больничка у заставы. Окружная мемориальная. Он из Нью-Йорка возвращался. Вот ведь ужас-то, а? Только-только посадил миссис Уайлдер на корабль, понимаете, теперь ей еще шесть дней… они же никак не смогут ее снять с корабля, верно?

Он покачал головой, отметая заботы о Кэй Уайлдер: ему с избытком хватало заботы о собственной жене. Он уже жалел, что вчера настолько с круга сбился, что рассказал Кэрол про Филадельфию – и про «Уиннинджер энд К^о». Весь прошлый год она гнала его обратно в Нью-Йорк, уверяла, что здесь ему никуда не пробиться, обзывала «мальчиком на побегушках у Джадда Уайлдера», никогда не упускала возможности обильно посыпать соль на раны его истерзанной гордыни, всякий раз заставляя его признать, что какая-то рекламная поделка, которую он приносил домой, чтобы занести в архивный файл, на самом деле ему не принадлежит, что Джадд отредактировал текст, изменил макет, а чаще всего вообще менял всю продажную задумку.

В «Крауч карпет» он задержался так долго (первого числа следующего месяца будет третья годовщина), потому что ходили упорные слухи, якобы Джадда должны сделать вице-президентом по сбыту. Таким образом, открывался путь ему, Талботту, к креслу директора по рекламе и продвижению товаров. Увы, всему есть предел, сколько еще мог терпеть беспрестанные шпильки Кэрол? Вчера, став управляющим по рекламе компании «Уиннинджер энд К^о», он, казалось, подошел к своей мечте едва ли не вплотную. А теперь вдруг стал понимать: это даже не бледная тень ее. С учетом прибавки на две тысячи в год, которую он получит, это все равно окажется худшим вариантом в сравнении с перспективой, столь нежданно открывшейся перед ним.

Он направился к двери своего кабинета, но его остановил вопрос Глории:

– Я так думаю, нам придется отменить совещание по конференции… – и даже не прибавила: – …так ведь? – пока он свирепо не глянул на нее.

Его мгновенную реакцию вызвала упрочившаяся неприязнь: он всегда считал Глорию хладнокровной стервой, – однако эту реакцию быстро перекрыло ошеломляющее воздействие перспективы, открывшейся после ее вопроса: ОН возьмется за проведение конференции?

Не отвечая на вопрос Глории, он вновь направился к себе в кабинет, глухой ко всему, что она там трещала про гранки отчета для акционеров, и на ватных ногах дошагал до стола. Зажег сигарету – действие, ставшее осознанным только после того, как он разглядел дико взметнувшееся пламя зажигалки. Уставившись в календарь, разглядывал числа, как смачные грозные предупреждения о том, что предстояло сделать: написать речи, поставить скетчи, подобрать актеров, провести репетиции, изготовить цветные слайды и… конца этому не было видно.

Аллену Талботту было не занимать того, что, по собственным его меркам, могло сойти за самообладание. Он не сомневался в своих способностях с успехом провести конференцию, при том только условии, что ему предоставят достаточно времени для составления последовательного плана церемонии и его осуществления с точным распределением обязанностей каждого. Однако ему не по силам (да он и не осмеливался) было тягаться с театром одного актера, какой Джадд Уайлдер устраивал каждый год, виртуозным спектаклем человека, которого лишь подстегивали упущенные крайние сроки, сценарии, выхваченные прямо из пишущей машинки и подхватываемые актерами, уже вышедшими на сцену. Сумасшедший во всем беспорядок, где, казалось, сам черт ногу сломит, пока в последний момент все не встает на свои места, и – очередная потрясающая конференция. «Такой еще не бывало!» – таков был всегдашний всеобщий приговор, произносимый под оглушительные аплодисменты, когда Джадд выходил на сцену, чтобы поблагодарить всех, кто «так много сделал», притом что всякому было известно: эта конференция его и только его.

Аллен Талботт затушил в пепельнице недокуренную сигарету. Надо быть дураком, чтобы подражать Джадду. Какую бы прекрасную конференцию он ни устроил, она все равно покажется дурнушкой в сравнении с театрализованными зрелищами Джадда. И эта тень всегда будет укрывать его. Даже если Джадд не вернется…

Зазвонил телефон.

– Доброе утро, Аллен. Это Роджер Старк, – уже первая, холодно невозмутимая, фраза звонившего давала речевой портрет этого человека.

Аллен Талботт, если когда и заглядывал в кабинет вице-президента, то лишь мельком: управление рекламы и продвижения товаров было одним из немногих подразделений, все еще напрямую подчиненных мистеру Краучу, но поскольку Роджер Старк вел общий надзор по всем вопросами финансирования, он время от времени позванивал, интересуясь проблемами бюджета на рекламу. Всякий раз при звуке его голоса в воображении рисовалась одна и та же картина: мужчина в стильном кресле за рабочим столом, выписанным из Дании, такой же бесстрастный, как и развешанные на стенах строго геометрические картины в стиле Мондриана, все эмоции Роджер Старк столь восхитительно контролировал, что ни малейшая деталь в нем никогда ни выдавала его чувств. Возможно, как раз эта изощренная непроницаемость больше всего и привлекала Аллена Талботта, хотя, на чем бы ни основывалось интуитивное уважение, он никогда не позволял себе разделять ни неприязни, с какой относился к этому человеку Джадд Уайлдер, ни его настороженности к тому, как быстро обретает Роджер Старк весомость в управлении компанией.

– Если в данный момент вы ничем серьезным не заняты, – произнес Старк, голос которого вздымался с легкостью спиралью уходящего вверх сигаретного дымка, – то, может быть, заглянете ко мне в кабинет поболтать.

– Слушаюсь, сэр, мистер Старк, конечно же, приду, – сказал Аллен, голос которого звучал чересчур уж заинтересованно, чересчур озабоченно, совсем-совсем не так холодно, отстраненно и бесстрастно, как хотелось самому Аллену.

6

Хотя Аарон Карр узнавал все больше и больше о Мэтью Р. Крауче и «Крауч карпет К^о», познания его о Джадде Уайлдере не расширялись, по его же собственной вине главным образом. Заинтересовавшись признанием президента в том, что тот когда-то пережил душевную травму, он убедил мистера Крауча рассказать об этом, совсем не ожидая, что старик выплеснет на него всю историю своей жизни. Тем не менее случай был занимательный, тем более что он подтверждал кое-какие наблюдения Карра, сделанные в первый год его работы в клинике Аллисона.

В том обилии историй болезни руководителей высшего звена, которыми располагал архив клиники, Карр наткнулся на такое, о чем никогда не подозревал. Поразительно высокий процент пациентов-мужчин, которые по мере продвижения на самый верх переносили недуг, едва не кончавшийся катастрофой для их тела или души. У одних имел место сердечный приступ, у других серьезное желудочно-кишечное расстройство, а порой недуг неопределенно обозначался как «нервный срыв». Взятые в отдельности, эти случаи не выявляли ничего существенного. Но когда Карр свел их все вместе и прибавил разводы и прочие потрясения в личной жизни, влиявшие на эмоциональный стресс и переутомление не меньше, то стал очевиден взрывной рост числа подобных «срывов» у тех, чей возраст колебался около середины пятого десятка, как написал он вчера вечером, «силы давно нараставшего напряжения взметаются в своего рода эмоциональный ураган».

Само по себе это было важным открытием, но доктора Карра прежде всего интересовали вопросы «почему?» и «как?», относившиеся к случаям выздоровления. Немногим хватало сил так или иначе одолеть несчастье и продолжать оставаться во главе корпораций, тогда как их менее удачливые коллеги под воздействием, казалось бы, сопоставимого удара оказывались выбитыми из гонки. Почему? В чем состоял секрет выздоровления и полного восстановления сил? Это стало темой, которую он намеревался исследовать в своей книге, а мистер Крауч, по-видимому, открывал перспективу весьма полезных проникновений в эту тему. Ни один из собранных им случаев не давал столь впечатляющего примера возрождения, словно птицы феникс из пепла саморазрушения, но еще больше в мистере Крауче привлекала возможность предельно точно выявить причину срыва. Мэт Крауч начинал свою карьеру подносчиком пряжи на ковровой фабрике в Филадельфии. Движимый энергией деятельного самолюбия, он поднялся по служебной лестнице так, что должность управляющего была у него почти в руках. Как снег на голову свалилась забастовка, фабрика закрылась, чтобы никогда уже не открыться. Мэт отыскал еще одну лесенку и вновь стал забираться на верхнюю ступеньку, и опять оказался сбит обстоятельствами, изменить которые не мог. Во время Депрессии он взялся управлять ковровой фабрикой, бывшей семейной собственностью. Протащил ее через годы войны, приспособив ковровые ткацкие станки под армейскую парусину, сколотил солидный запас доходов, признаком которых стало обновленное здание возродившейся компании по производству ковров, в которой ему был обещан пост президента. Однако семья-собственница, вместо того чтобы двигаться дальше, решила обналичить акции, поделить накопленные доходы и ликвидировать фабрику: убийственное крушение надежд, выбившее из-под Крауча все эмоциональные опоры. Учитывая, с каким истовым простодушием человек рвался к единой заветной цели – стать вожаком в стае, легко понять, почему он очутился в лечебном изоляторе.

Рассказы Крауча о лечении, какому его подвергли, не оставляли места сомнению в том, что он перенес тяжелое душевное заболевание. Но все же всего восемь месяцев спустя, явно не располагая ни капиталом, ни финансовой поддержкой, отмеченный в финансовых кругах черной меткой из-за своего срыва, он сумел завладеть небольшой, находившейся едва ли не на грани банкротства ковровой фабрикой в Нью-Ольстере. На шаткой основе, на какой приходилось начинать дело, меньше чем через двадцать лет выросла крупная и прибыльная компания. Открыв большой конверт, взятый из машины Уайлдера, Мэтью Р. Крауч раскладывал гранки предстоящего отчета компании перед акционерами, где гордо сообщалось: в прошлом году доход «Крауч карпет», как в денежном выражении от продаж, так и относительно вложенного капитала, превысил показатели любой другой компании, занятой производством ковров.

Потерявшись в лабиринте математических выкладок, Аарон Карр поспешил вернуться в интересовавшую его область:

– Расскажите мне, мистер Крауч, вот о чем. Вернемся к дням, которые вы провели в лечебнице. Каким образом вам удалось излечиться от недуга? Что поставило вас на ноги? Был ли там какой-то особенный доктор, кто…

– Черта с два! Если б я стал слушать этих чертовых докторов, я бы прямо там и загнулся. Знаете, что они мне твердили? Все то, о чем вы пишете в своей статье. Вы до дьявола правы, говоря о глупостях, какими эти чертовы медики занимаются.

– Я совсем не…

– Вы вот спросили, что меня снова на ноги поставило, верно? Ладно, так я говорю вам: человека не поднять с больничной постели, твердя ему, что он до конца дней своих останется размазней. Был там один тип, доктор по каким-то болезням… психиатр, полагаю. О, слов нет, на советы он был куда как горазд, можете не сомневаться. Всего меня постиг, до донышка. Так вот в один прекрасный день приходит он ко мне в палату, чтобы поведать, как мне дальше следует жить. Все его соображения сводятся к одному: забыть о ковровом бизнесе и никогда о нем больше не думать. Ну, знаете, как в старом присловии про обжегшегося на молоке, что дует на воду. У врача для всего этого какое-то заковыристое название было, но общий смысл я изложил точно. Просить меня отказаться от коврового бизнеса, это было все равно как просить меня отказаться от всей моей жизни. Ведь я только этим и занимался, с четырнадцати лет, еще мальчишкой. Только откуда мне знать, а вдруг он прав? У меня тогда голова в полном тумане была от всех лекарств, какими меня пичкали, я понять не мог, чему, черт побери, верить. Вот как раз тогда и появилась Эмили. Знаете, что она мне принесла? Образцы всех бумажных напольных покрытий, которые были выпущены за время, что я провел вбольнице. Я в них вцепился, будто… Даже не знаю, как и сказать-то… Будто я с голоду околевал, а тут кто-то пир мне закатил.

– Ваша жена, должно быть, человек весьма понимающий, – заметил Аарон Карр, дивясь про себя, как мог быть столь бестолков тот доктор. – Во всяком случае, она понимала, что за червь мои потроха гложет, – сказал Крауч, в устах которого фраза прозвучала сдержанной похвалой мужчины-эгоцентрика. – Она сделала для меня намного больше, чем любой из этих никчемных докторов.

– Сколько вам лет было тогда, мистер Крауч?

Старик вздрогнул, странно пораженный.

– Забавно, что вы об этом спросили. Ведь это едва ли не первое, что мне в голову стукнуло: Джадду столько же, сколько мне тогда было. – Он умолк, устремив на врача вопрошающий взгляд. – Просто совпадение, полагаю.

– Возможно, меньше, чем вам представляется. – Врач внимательно всмотрелся в старческое лицо. – Середина пятого десятка зачастую становится годами огромного стресса. Эмоциональное давление нарастает, где-то должен быть сброс.

– По-вашему, случившееся со мной и сердечный приступ Джадда, они что, чем-то схожи?

Карр вновь колебался: его сдерживали все запреты на то, чтобы выставлять профессиональные расхождения во мнениях перед непосвященной публикой, с другой стороны, он не мог отделаться от того здравого аргумента, что, коль скоро Крауч уже прочел его статью в «Анналах», то было бы лучше выговориться, чем рисковать остаться неверно понятым.

– Да, с моей точки зрения, затрагивается эмоциональная сторона, особенно в случаях с не достигшими пятидесяти лет.

– Это и есть то, что вы имеете тут в виду, говоря о… – Крауч принялся ворошить страницы, отыскивая нужное место в статье: – … как вы его тут обозвали-то… Этот самый предынфарктный синдром?

– В целом да. Я в статье особо не вдавался в детали: вы увидите некоторые ссылки на мои более ранние публикации, – однако исследования в Берринджеровском институте определенно выявили почти неизменную связь между инфарктом у людей до пятидесяти лет и их весьма специфическим образом жизни. Что в конечном счете и стали называть предынфарктным синдромом.

– Хотите сказать, что есть определенный тип человека, кого прямо-таки естественно поражает сердечный приступ?

– Я бы воздержался от слова «естественно», мистер Крауч. Приступ в возрасте до пятидесяти – вещь определенно неестественная. Хотя вы правы, есть личности, предрасположенные к инфаркту, тут никаких сомнений быть не может. Это признается уже сотни лет, со времен древних греков и римлян. Упоминания об этом встречаются в ряде древнейших памятников медицинской литературы, дошедших до нас. Увы, это не очень-то сказывалось на практике, поскольку не находило верного применения. Можно взять десять человек, все из которых имеют предрасположение к коронарным заболеваниям, но в действительности только один из них кончит сердечным приступом, не достигнув пятидесяти. В Берринджере мы как бы попытались сузить фокус, попробовали вычленить поведенческий стереотип, который послужил бы более точной основой для прогноза.

– И вам удалось?

– Да. Во всяком случае, настолько, чтобы сам я остался доволен. И опять вынужден заметить, что это не стало чем-то широко принятым во врачебных кругах.

– Да и черт с ними, – отмахнулся Крауч. – Я с вами не спорю: сам всегда считал, что где-то так оно и есть, – только я все равно не понимаю, что происходит.

– Что происходит? – повторил врач, отводя взгляд, чтобы улучить момент и собраться с мыслями, попытаться сообразить, как далеко разумно было бы заходить. – Разумеется, это всего лишь предположение, хотя результаты и впрямь, кажется, подтверждают логику исходной гипотезы. – Карр сел поудобнее. – Если мы имеем дело с человеком, который напорист, в высшей степени целеустремлен, честолюбив, всецело настроен на высочайшие достижения, своего рода перфекционист.

– Это – Джадд, точно.

На то, что его перебили, Карр не обратил внимания, зато не упустил из виду предупредительного сигнала: все, о чем он будет говорить, Крауч станет примерять на конкретном человеке. И, уже будучи настороже, продолжил:

– Человека такого типа личности, испытывающего довольно высокий уровень эмоционального напряжения, ждет обычная продолжительность жизни, хотя ничего не было бы удивительного в том, если бы у него случился сердечный приступ где-то в начале или в середине седьмого десятка лет. Такое было бы едва ли не нормальным течением жизни. Однако предположим, что это течение нарушено. И удар настигает человека в середине пятого десятка. Почему?

– Именно это я и хочу узнать.

– Хорошо, вернемся к тому, о чем мы с вами говорили несколько минут назад, к высокому проценту инфарктов у мужчин, не достигших пятидесяти лет, имеющих эмоциональную основу. Уверен, вам известно великое множество примеров, я не имею в виду один лишь ваш случай и не говорю лишь о физическом заболевании. Все эти люди, которые ни с того ни с сего выбивались из водоворота жизни, меняли работу, позволяли себе сходиться с другими женщинами, разводились с женами.

– Я понимаю, о чем вы. Только как же так, я ничего такого себе не позволял. Мне было сорок четыре года, а чего я добился? Работал без задних ног, как проклятый. – Президент смущенно осекся. – Я вовсе не хотел старое ворошить снова.

– Ничего, вы затронули важный момент. – Аарон Карр подался вперед, увлеченный открывшейся возможностью воочию увидеть, как принимается одно из ключевых положений его книги. – Вы всегда знали, для чего вы работаете, так ведь? С тех пор, как начали работать подносчиком пряжи, вы всю душу свою настроили на то, чтобы стать президентом ковровой компании, верно? Спроси вас кто-нибудь, чего вы хотите от жизни, вы бы так ему и сказали, правильно? Даже когда находились в больнице, да?

– Если б они меня спрашивали. Только они никогда этого не делали. В том-то и беда была – у этих чертовых докторов своих собственных идей было – по самую маковку.

– Позвольте мне, мистер Крауч, убедить вас в своей правоте. Это одно из самых существенных положений во всем, что имеет отношение к предынфарктному синдрому. Я задавал вопрос: «Чего вы хотите от жизни?» – даже и не помню скольким перенесшим инфаркт до пятидесяти лет и, знаете, ни разу не получил хотя бы наполовину определенного ответа. Никогда. Ни единого раза за все эти годы.

Мистер Крауч в упор посмотрел на доктора, по выражению лица было видно, что он о чем-то раздумывает.

– Человек, которого поражает преждевременный инфаркт, мистер Крауч, это не тот человек, который знает, чего он ждет от жизни, и оказался разочарован, когда этого добился. Такой человек кончает язвой или грыжей диафрагмы, или тем, что было у вас, но редко – сердечным приступом.

Типичного инфарктника можно уподобить бегуну без цели. Это человек, который всю свою жизнь бежит как сумасшедший, бежит не только потому, что к этому его побуждает врожденный его характер, но еще и потому, что именно это велит ему общество: ты обязан, если хочешь хоть чего-то достичь.

Когда было двадцать с небольшим, все было легко. Человек бежал так же естественно, как пышущее силой молодое животное. Когда перевалило за тридцать, стало тяжелее, движение давалось уже несколько труднее, но все время было нечто, заставлявшее его не прерывать бег: работа получше, жалованье побольше, выше статус в организации.

И вот человек разменивает пятый десяток. Он уже начинает уставать, а приходится все бежать и бежать. Силы, отпущенные ему природой, иссякли, а он по-прежнему бежит. И не знает – зачем. Если и была у него когда-то цель, то он давно упустил ее из виду. Он бежит подобно человеку в ночном кошмаре, понуждаемый невротическим принуждением, с которым уже не в силах справиться, навязчивой мыслью, что тело его больше не выдержит. – Карр перевел дыхание, потом тихо прибавил: – Вот это и называется предынфарктным синдромом… и, когда человек оказывается в его власти, коронарная окклюзия становится отнюдь не алогичным последствием.

– Думаете, именно это и произошло с Джаддом?

– Я говорил, прибегая всего лишь к широкому обобщению, – ответил доктор. – Применимо оно к данному случаю или нет, я не знаю.

Старик шумно вздохнул.

– В общем, полагаю, это уже вода, что перехлестнула через плотину и ушла, – из-за чего так получилось. Это уже больше не вопрос.

– Э, нет, вопрос, – тут же осадил его Аарон Карр. – Самый существенный вопрос. По крайней мере, для мистера Уайлдера. Он должен понять, что он сам с собой сделал, насколько саморазрушительным было его поведение. Если он этого не поймет, ему никогда из этого не выбраться. А если поймет…

– То все бросит или сгинет.

– Это всего лишь один из возможных способов отреагировать на сердечный приступ, мистер Крауч. Однако есть и другие, почти такие же распространенные, из них, по крайней мере, один – куда более опасный. Наихудшее из последствий, мистер Крауч, то, которое, на поверхностный взгляд, представляется самым благополучным. Это человек, который по виду совершенно выздоравливает и выходит из болезни тем же самым человеком, каким был прежде. Уверен, вам подобные случаи известны: человек, когда все позади, убеждает вас, что на самом деле никакого настоящего сердечного приступа у него и не было, так, лишь слабенький предупредительный толчок. Происходит то, разумеется, что он просто-напросто отказывается признавать реальность.

– Он должен измениться?

– Вот именно. А если нет, то очередной приступ почти неизбежен… Прогноз же по второму инфаркту у человека до пятидесяти лет неутешителен. Вот в чем ключевая проблема реабилитации, мистер Крауч: больной должен быть достаточно напуган, чтобы вывести его из предынфарктного синдрома, и в то же время не настолько напуган, чтобы утратить способность действовать как полноценное человеческое существо. Линия раздела очень тонка. И единственный способ пройти по ней, опасно не оступившись, состоит в том, чтобы знать человека, с которым имеешь дело, и знать его куда ближе, чем…

– Что вы хотите узнать? – резко и горячо прервал его Крауч. – Все, полагаю. Ладно, посмотрим, сколько я смогу поведать вам. – Он обхватил себя за плечи, словно собрался отвечать на вызов. – Джадд родился где-то на Западе. В Айове, мне кажется. Да, точно, так оно и есть. В каком-то тамошнем городишке. Отец его издавал газету. До сих пор этим занимается, насколько мне известно. Мать его умерла, это я точно знаю. Она была дочерью местного сенатора, Саймона Джадда. Может, помните его? Он работал в комитете, который устроил дьявольскую бучу с тарифами на ковровую шерсть.

Карр покачал головой, вновь поразившись узости колеи однопутного разума Крауча.

– Как бы то ни было, имя свое Джадд получил от него, от своего деда. Так, посмотрим, что я еще смогу вспомнить. – Мелькнула мысль: – Может, вот это поможет вам понять, что он был за парень. Там, в Айове… да, то была Айова, теперь я уже уверен в этом, он подготовил нечто вроде маскарадного шествия. Модно, что ли, было затевать такое, когда разыгрывают целое представление из истории той или другой местности. Отменное, должно быть, получилось действо, полагаю. Если не ошибаюсь, «Лайф» целую статью про это напечатал. А в статье только и говорилось, что о Джадде, как он все это представление срежиссировал. Настоящее достижение для парнишки, который еще в школе учился, – сотворить зрелище настолько хорошее, что о тебе в самом «Лайф» написали.

– Да, действительно, – согласился Аарон Карр, – осторожно избегая, впрочем, выказывать особое восхищение или удивление. Как ни гнал он это от себя, все же почувствовал, что в нем пробуждается интерес. Он давно подозревал, что сильная творческая жилка предполагает расположенность к предынфарктному синдрому, и не было лучшего указателя на врожденные творческие способности, чем их проявление в юности, особенно если такое проявление оказалось плодотворным.

– Вот так и получилось, что он поступил в колледж, – продолжал Крауч. – При всей той шумихе вокруг имени Джадда, Колфакский колледж предложил ему стипендию. Вы, полагаю, слышали про Калфакс. Он тут неподалеку, у Миллбурга. Там много возятся со всякой театральной ерундой. Один из самых больших факультетов у них.

– Значит, прежде всего мистер Уайлдер заинтересовался театром? – задал вопрос Аарон Карр. – До того как он занялся бизнесом, я имею в виду.

– Бизнес не настолько уж отличается, – возразил Крауч. – Вот, возьмите конференцию, какую он каждый год устраивает для нас… Я немало перевидал спектаклей на Бродвее, которые и в подметки ей не годятся.

– И очередная, насколько я понимаю, должна состояться очень скоро.

Крауч удивленно взглянул на врача:

– Надеюсь, он не волновался из-за этого, а?

– Волновался, вполне определенно, я бы сказал. Когда я его вчера впервые увидел, он настоятельно твердил, что должен выйти отсюда сегодня днем… Какое-то важное совещание по конференции. А когда его везли в палату, он пытался уговорить одну из сестер достать ему диктофон, чтобы можно было…

– Боже праведный! Только – вот вам Джадд. Вот что, послушайте… Передайте ему, чтоб он забыл об этой чертовой конференции. Мы попросту перенесем ее, вот и все. Какого дьявола, вовсе не обязательно, чтобы она проходила весной. Осень ничуть не хуже, а может, и лучше. Непременно передайте ему это. Скажите, что мы откладываем конференцию до той поры, пока он на ноги не встанет. Это должно успокоить его.

– Я уверен, что успокоит, – тепло поддакнул врач, несколько тронутый проявлением человечности в президенте компании.

– Еще что-нибудь его беспокоило?

– Нет, насколько я знаю, – пожал плечами доктор Карр, но тут вспомнил про запись, сделанную миссис Уэлч во время дежурства. – Ах да, ночью он и вправду о чем-то говорил, кажется, про какую-то поездку в Сан-Франциско.

– Сан-Франциско? – озадаченно переспросил Крауч. – Так ведь он только что вернулся оттуда, всего несколько недель назад. Нет, я не знаю, что тут к чему. В общем, и это тоже – побоку. Обо всем, что необходимо сделать, мы позаботимся. Передайте ему это.

– Передам, – согласно кивнул Карр, которому было приятно отметить, сколь разительно отличается Мэтью Р. Крауч от холодных бесчувственных президентов корпораций, с которыми ему так часто приходилось иметь дело. Почти неосознанно он потянулся к блокноту. – Итак, продолжим со времени поступления в колледж. Сейчас ему сорок четыре года. Выпуск у него, должно быть, пришелся примерно на начало войны.

Крауч вскинул голову, кивая:

– Помнится, он мне как-то говорил о том, как ему дали окончить колледж раньше, чтобы он смог в армию записаться.

– Знаете что-нибудь про то, где и как он служил?

– Он там у них занимался кинематографом, это я знаю. Ставил учебные фильмы, какие в армии использовали.

Вспыхнула искорка, высветив надежду использовать это как зацепку и попробовать установить личные отношения, точку соприкосновения, которая поможет развить понимание.

– А вы случайно не знаете, он не в Астории был? Там во время войны находился крупный армейский киноцентр. Они взяли себе старую студию «Парамаунт» на Лонг-Айленде.

– Я знаю, что какое-то время он был где-то поблизости от Нью-Йорка.

Карр сделал пометку, пояснив:

– Я вырос в Астории, жил всего в нескольких кварталах от студии. Почему и сумел узнать кое-что об этом.

– Не знаю, долго ли он там пробыл. Если вообще был именно там, – продолжил Крауч. – Довольно долго он служил за границей, это я точно знаю.

– Европа?

– Скорее Индия. Помнится, про нее он больше всего рассказывал.

– Индия? – переспросил Карр, разжигая еще одну загоревшуюся огоньком искорку. – Вот это совпадение. Молодой врач, который доставил мистера Уайлдера на «Скорой» вчера вечером, сам из Индии.

Крауч рассеянно кивнул:

– Мы когда-то много ковровой шерсти получали из Кашмира, Афганистана, Тибета. Как раз поэтому-то я и запомнил разговоры Джадда про Индию.

Врач кивнул, в очередной раз убедившись в узости мыслей президента компании. – А к вам он пришел когда?

– В августе пятьдесят второго, – тут же отчеканил Крауч.

– Если учесть, что демобилизовался он в сорок пятом или в начале сорок шестого, – подсчитывал Карр, – то до того, как он пришел к вам, остается еще примерно лет семь. Чем он занимался?

На лице Крауча заиграла озорная улыбка:

– Все же здорово, что дело было во времена, когда мы о нынешних заковыристых кадровых службах понятия не имели. По теперешним-то понятиям, при том послужном списке, что у Джадда был, все кадровики от него открестились бы еще прежде, чем он заявление о приеме на работу успел написать. Он нигде больше года-другого не задерживался: кино, радио, телевидение, представления на сцене, – всего, чем он занимался, я и не знаю.

– Но вы взяли его к себе заниматься рекламой?

– Я думал, что он рекламщик, – хмыкнул Крауч. – Это только потом я узнал, что он в этом рекламном агентстве всего год как работает. Во всяком случае, никак не больше этого. Может, мне лучше рассказать вам, как я решил взять его на работу?

Врач согласно кивнул, надеясь, что соглашается вовсе не на продолжение повести о жизни Мэтью Р. Крауча.

– Было это весной пятьдесят второго, – повел рассказ президент. – Я тогда в жуткой дыре сидел. Едва до самого донышка не доставал. Трудно в такое поверить, учитывая, как теперь дела крутятся, но бывали недели, когда я не знал, откуда взять денег, чтобы выплатить людям зарплату. Все, чем я владел в этом мире, держалось на возможности продать штуку шерстяного ворсового ковра. У других фабрики перешли на вискозу, и они заполонили весь рынок этим чертовым тряпьем…

– Да, вы уже говорили мне об этом, – встрял Карр в надежде перепрыгнуть через повторные воспоминания.

Президент невозмутимо продолжал:

– Чертовы оптовики из универмагов. Хотя, полагаю, их винить трудно, они и сами не рады были тому дерьму, какое валом обрушилось на них. В общем, стоило произнести «ворсовый», как вам в ту же минуту указывали в магазине на дверь. Нам не давали даже рта раскрыть.

– Покончила с таким положением именно реклама, – предположил Карр, стараясь подогнать старика поближе к сути истории.

– Я перехожу к Джадду, – пообещал Крауч. – Я всегда горой стоял за шерсть – и сейчас стою, – но вот пристала к нам одна химическая компания с просьбами испытать новую синтетику. Мы сделали пару пробных партий, и им захотелось картинок для того, с чем они собирались выходить на рынок. Вот так и получилось, что Джадд оказался в Нью-Ольстере. Знаете, в свое время я насмотрелся на рекламщиков. Большинству этих ребят, стоило вам заговорить о том, как станок работает, было все равно… Будто вы с ними по-гречески заговорили. Их это просто не интересовало. Но только не Джадда. Он едва увидел ткацкий станок, так сразу повел себя, как мальчишка с новой игрушкой. Все-то ему надо было рассмотреть. До всего самому докопаться. На живот улегся под игольчатые рейки, чтоб посмотреть, как петлители работают. На барабан забирался. Оттуда обратно на линию обработки латексом. В красильню побежал. Вот это меня всегда поражало и радовало: парень, у кого хватает задора по-настоящему вникнуть и выяснить, что это все за чертова хрень такая.

– Да, – произнес Карр, соглашаясь скорее с самим собой, воспринимая маниакальную напористость Джадда Уайлдера как ключевое подтверждение своего первого, интуитивного, суждения о нем.

– И вот еще что, – прибавил Крауч. – Любой другой, заявляясь из Нью-Йорка, прихватил бы с собой фотографа. Но только не Джадд. Нет, сэр, он фото делал сам. И все остальное, что нужно, – тоже. Я такого чертяку отродясь не видел… Такого, я хочу сказать, кто был бы способен делать все, что требовалось.

Разносторонность – это тоже первичный показатель, и доктор решил поднажать:

– Итак, вы взяли его на работу?

Старческое лицо президента смягчилось от воспоминаний.

– Джадд тогда остался на ночь, на следующее утро ему в Миллбург надо было ехать, вот я и пригласил его на ужин к себе домой. Естественно, разговор пошел о бизнесе: о том, через какой ад мне шагать приходится, о том, в какой дыре мы сидим, – и Джадд начинает заваливать меня вопросами. Что за программа сбыта у нас? Почему мы того не сделали? Почему мы этого не сделали? Я не прочь признать, что он заставил меня крутиться, как на сковородке. Я всегда был производственником. В компании я и отвечал за производство, а все, связанное с продажами, делегировал своему управляющему. И он был толковый мужик, лучший торговец, какого я только знал, но он ни разу не предлагал ничего похожего на идеи, какими обстреливал меня Джадд.

– Но если у него не было никакого опыта в сбыте?..

– То-то я и пытаюсь вам втолковать. У Джадда такой склад ума, что… ну, быстро работают мозги, вот и все. Понятное дело, если докопаться до сути, то сбыт – не что иное, как здравый смысл. Но все равно нужно уметь чувствовать, как люди среагируют. Полагаю, именно это у Джадда есть, это и еще много чего другого… Плюс мозги, которые всегда работали на полных оборотах.

– Итак, вы его взяли? – повторил Карр.

– Взять его мне захотелось сразу, с самого начала, можете не сомневаться. Только не думал я, что мне его заполучить удастся, тем более за те деньги, какие я мог платить. Ну я и попросил его дать мне знать, если он встретит человека, который смог бы этот воз потянуть. Ни малейшего представления не имел, что ему самому поработать хотелось, но, черт побери, если ему не хотелось. Первое, что я понял, что мы с ним столкуемся.

– И, насколько я понимаю, поработал он на вас отлично? – предположил врач, которому ответ был ясен, а вопрос он задал, только чтобы поторопить Крауча перейти к вещам, в которых хотелось бы разобраться.

– Как раз об этом-то я и думал всю дорогу, пока сюда ехал, – признался президент компании, тяжко вздохнув. – Общий наш план по сбыту, наша структура франчайзинга – вот что на самом деле приподняло нас, то, как Джадд сообразил увязать расчеты по большим контрактам. Конференция, региональные совещания, семинары для поставщиков – все это шло одно за другим. И работало это не только на сбыт. Он вникал во все. Курсы повышения квалификации для наших продавцов – это Джадд. Наша программа взаимоотношений между сотрудниками – он ее разработал. Эта хрень с профсоюзами…

Году в пятьдесят шестом… До той поры никаких трудовых конфликтов у меня не было. Ребята крепко боялись потерять работу, полагаю. Только потом мы по-настоящему в рост пошли. Пришлось взять много новых сотрудников. Ну, тут к нам посылают банду международных организаторов. Я совсем уж было решил уносить ноги, послать все это к черту. Только Джадд упрямо говорил: нет, посмотрим, что можно сделать. Вот он и раскрутил небольшую кампанию. Все тихо-мирно, ни разу не нарушив ни один закон, зато не успели мы эту кампанию завершить, как в городе и его окрестностях не осталось никого, кто не понимал бы, что получится, если победит профсоюз. Вот они и провели у себя выборы. Сущая чертовщина, какой в жизни не увидишь. Мы расколошматили этих гадов так, что они с тех пор в Нью-Ольстер и носа не кажут. Это для нас было ох каким важным делом.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Джадд, он чем хорош? Дай ему волю в любом деле, даже и думать не надо, в чем именно, и он что-нибудь да сообразит. Я не говорю, что всякий раз по такому случаю следовало в колокола звонить: конечно, были и у него промахи, они у всех у нас бывают, только ему удача чаще всего благоволила. А как раз это и идет в зачет, и поэтому так тяжко думать, что теряешь его.

Взяв карандаш на изготовку, доктор спросил:

– Скажите, мистер Крауч: что он был за человек, с точки зрения совместной работы? Трудновато приходилось?

– Нет, я бы этого не сказал. О, порой он немного от рук отбивается, это точно. Иногда его в такую даль заносит, что приходится удерживать. Только я считаю, это намного лучше, чем иметь дело с человеком, которого надо кнутом подхлестывать.

– Другими словами, он человек заводной, в нем бездна энергии и немало напористости?

– Я просто жалею, что у нас таких, как он, немного. Беда с…

Карр быстро задал следующий вопрос, не давая президенту предаваться воспоминаниям:

– Вы говорите, что у вас с ним были хорошие отношения, а как насчет других сотрудников вашей фирмы?

– Ну, полагаю, кое-кого Джадд время от времени против шерстки гладил. Он считал, что, стоит кого-то одного выделить, как, естественно, зависть появится. Вон, скажем, Вэнс Николс, наш главный дизайнер, его так и корчит от того, что лучше всего сейчас продаются ковры (мы их на поток пустили), идею которых Джадд подсказал. С таким сплошь и рядом сталкиваешься в крупных организациях: все ревниво оберегают каждый свой участочек.

– Мне это знакомо, – подтвердил Аарон Карр, вспоминая о разрушительной междоусобице, что велась в Берринджеровском институте, о ревности, что травила ему жизнь в клинике Аллисона.

– Я вам скажу, как я сам в душе считаю, – разоткровенничался Крауч. – Идеи – вот чем жив бизнес и что движет его вперед. Можно взять на работу кучу народу, который будет делать то, что вы ему скажете, тут проблем нет. Только, вот, когда станешь искать того, кто способен придумать действительно что-то новое, чего раньше не было, тогда и выясняется: таких вокруг совсем-совсем немного.

– Значит, мистер Уайлдер, он как раз и есть ваш человек идей?

Президент компании молча окинул доктора пристальным взглядом, словно бы услышал для себя нечто новое.

– Так или иначе, для меня очень много значит – иметь его в компании.

– А как с людьми, которые работают у него в подчинении, он ладит с ними?

– О, на этот счет он не беспокоился. У кого нет проблем с подчиненными? Эти молодые нынче… у них только и забот, чтоб пристроиться да баклуши бить. Только с Джаддом такое не пройдет, он небрежности не допустит. Все должно быть так, чтоб комар носа не подточил.

– Другими словами, он перфекционист, – заметил доктор, хватаясь за существенный признак, столь же, несомненно, важный, как и все остальное в общей картине личности, предрасположенной к инфаркту.

– Черт меня возьми, если я стану пенять ему на это, – раздраженно буркнул Крауч. – Кое-кто из наших пеняет. Говорят, мол, он чересчур суетится по мелочам, которые на самом деле значения не имеют, только я всегда говорю…

– Мистер Крауч, скажите мне вот что: этот перфекционизм, он в последнее время не заметнее обычного выражался? Скажем, за последние год-два?

– Да нет, я бы этого не сказал, – ответил Крауч, хотя особой уверенности в его голосе не было.

– Как у него со здоровьем было, здесь есть что-либо примечательное?

Крауч фыркнул.

– Он только что прошел медобследование. Есть у нас теперь такая забавная штука – «Оценка здоровья руководства», что бы это ни значило. Не очень-то оно, судя по всему, эффективно, коль такое случается сразу после слов этого чертова доктора, что все прекрасно.

– Такое случается, – сказал Аарон Карр. – А как работа, нагрузка, какую он нес, какой груз ответственности ему доставался? Вам не случалось его поторап…

– Нет! – тут же резко вскинулся Крауч. Понадобилось некоторое время, чтобы он оправился от безотчетной вспышки и продолжил: – Господи, я никогда Джадда не понукал. Нужды в том не было. Как раз наоборот. Одному Богу известно, сколько раз говорил ему, что он должен сбавить обороты, полегче немного ко всему относиться. – Он замолк, почувствовав подсознательно, что теряет над собой контроль. – Не хочу я, чтоб у вас сложилось неверное представление, вот и все. Многим так кажется. Думают, что президент только тем и занимается, что погоняет кнутом своих людей, как чертей собачьих.

– Нет, сомневаюсь, чтобы у вас были какие-либо причины винить себя, мистер Крауч, – тихо произнес Аарон Карр. – Человек, заработавший инфаркт, редко может винить в том кого бы то ни было, кроме самого себя. Кнут, хлеставший его по спине, держала никакая не другая рука, а его собственная.

Крауч кивнул, но, явно не во всем соглашаясь, он все еще искал отпущения грехов, продолжая:

– Есть много чего, что давит на человека, помимо его работы.

– Разумеется.

– Есть мужики, у кого все беды от жен.

Насторожившись, Аарон Карр спросил:

– Вы хотите сказать, что и данном случае это могло повлиять?

– Полагаю, вам известно, что его жена отправилась в Европу. Вчера отплыла. Вы ей еще ничего не сообщали?

– Нет, мистер Уайлдер довольно настойчиво просил этого не делать. Сказал, что не хочет доставлять ей беспокойства, что все равно она ничего поделать не сможет. Все это, разумеется, вполне правдиво, но все же возникает вопрос: как следует поступить?

– Не знаю, что и сказать, – поморщился Крауч. – В жизни не был способен сообразить, чего женщине нужно.

– Давно они женаты?

– Уф, сразу и не вспомнишь. Сын у них, которому сейчас, должно быть, двадцать один – двадцать два года.

– Значит, они поженились, когда еще в колледже учились или вскоре после окончания. Возможно, во время войны?

– Может, и так, – буркнул Крауч, будто принимая не совсем подходящее извинение, и, не меняя тона, добавил: – Кэй странная, это точно. Так ее воспитали, полагаю. Воспитывала-то ее старая тетка. Сама из тех пожилых дам, что большую часть времени проводят в Европе. Там и Кэй девочкой в школу ходила. Сюда не возвращалась, пока война не началась. Потом она отправилась в Брин-Мор.

– Похоже, что семья при деньгах.

– Была когда-то. Не думаю, что сейчас очень много осталось. А семейство было знатное, эти Кэнноны. Деньги на судоходстве сколотили. Старая компания морских перевозок Кэннона. Потом они в политику ударились. Ну, не в саму политику, скорее, по линии государственного департамента, полагаю. Кто-то из них был послом в, дай бог памяти, во Франции, полагаю, дело было. Он был холостяк, а эта тетка Кэй, мисс Джессика, как ее все зовут, была у него вроде как за хозяйку. Он теперь уже умер, а она до сих пор большую часть времени живет там.

– По этой причине миссис Уайлдер за границу поехала, повидаться с тетей?

– Может, и так. Только я бы сказал, что скорее из-за их мальца. Рольфа. Он теперь там, в Париже, учится в каком-то университете. – Крауч помолчал, а потом, понизив голос, глухо проворчал: – Если бы Кэй хотя бы вполовину так хотела помочь Джадду, как она пестует этого мальца… – Он оборвал себя.

Карр осторожно поинтересовался:

– Значит, брак этот очень удачным не назовешь?

– Ну, я бы так не сказал. Вовсе нет. Да и повода так говорить нет. Вот только, знаете, преданная жена может для мужа такое сделать – черти позавидуют.

– И то правда, – торопливо поддакнул Карр, понимая, что слова его пусты: ему, холостяку, очень часто становилось неудобно из-за отсутствия опыта в таких делах.

– С Кэй та беда, что… уф, не знаю, может, это и не справедливо по отношению к ней. У каждого есть право жить так, как хочется, полагаю. Только она просто как-то не вписывается. Все остальные наши жены… Компания для них значит столько же, сколько и для мужей. Что же до Кэй… Не скажу, что она откровенно против компании, но все равно… она просто странная, вот и все.

– Кажется, я понимаю, – сказал Карр, вовсе не уверенный, что и в самом деле понял. Зато наконец-то появилась ниточка, за которую стоит потянуть. – А что сын, он из себя каков?

– Уф, я и не знаю… Эти нынешние детки, я никого из них понять не могу. Малый сметлив, я полагаю. Колледж окончил за три года. Теперь вот в Париже второй диплом получает, изучая… ммм, слышать-то я слышал, только черт меня побери, если помню… Чего-то там семнадцатого века.

– Как-то не похоже, что он идет по стопам отца.

– А он и не смог бы. Никак. При такой матери, как Кэй.

Зазвонил телефон. Позвонил старый доктор Либоу, который, подменяя болтливостью здравый смысл, настаивал на подробном изложении всех симптомов у одного из его больных. Карр как мог пытался отделаться от него, однако задолго до того, как он достиг столь счастливого конца, Крауч, выказывая нетерпение, поднялся раньше, чем Либоу наконец-то отстал.

– Я слишком злоупотребляю вашим временем, – сказал Крауч. – Да и подумал я, есть же у нас теперь этот чудной отдел кадров, можно кое-что толковое и из него получить. Я, как вернусь, первым делом прослежу, чтобы личное дело Джадда переслали вам. Тогда у вас будет все, что мы про него собрали. И медицинскую карту его я вам тоже перешлю. Я вам говорил, у нас есть ежегодное медобследование, та еще ерунда, которое все наши сотрудники проходят. Сам я невысокого мнения о докторе, которого мы наняли заниматься этим, о малом этом, Хьюисе: в случае с Джаддом он точно маху дал, но, так или иначе, я достану для вас его заключения.

Аарон Карр представил себе раболепного доктора, безропотно отдающего карту пациента президенту компании, и будто вновь ожили в сознании худшие из воспоминаний о клинике Аллисона. Еще большую тревогу вызывало в нем ощущение того, что его самого подавляет рассерженный вид Крауча, пытливый взгляд прищуренных глаз, который, так и казалось, требует: «Ты ведь не собираешься сказать мне, что не возьмешь на себя заботу о Джадде?»

И вдруг доктору Карру показалось, что он нашел выход:

– Мне кажется, было бы серьезной ошибкой, мистер Крауч, навязывать мистеру Уайлдеру врача не по его собственному выбору.

Показалось, что Крауч зашатался, но всего на одну секунду, быстро оправившись, он резко спросил:

– Как он может выбирать? Не в том он состоянии, чтобы хоть какие-то решения принимать.

– Через день-другой будет в состоянии. На это время, естественно, я продолжу лечение. А дальше пусть это, как и следует, будет решением самого мистера Уайлдера, и никого другого.

Мэтью Р. Крауч явно был человеком, не привыкшим отступать, не желающим ни с кем делиться властью, когда нужно принять решение. Несколько мгновений лицо его хранило каменное выражение неуступчивости. И вдруг камень рассыпался. Президент компании решительно протянул руку:

– Договорились, док, это мне подходит.

Ничего другого не оставалось, как пожать протянутую руку, и все же у Аарона Карра не пропадало ощущение, будто его загнали в ловушку, подловили в торге, и оттого, что он сам этот торг начал, беспокойства было ничуть не меньше.

7

Впервые прийти в себя удалось лишь после долгой и трудной борьбы, а потом Джадда Уайлдера то вносило в сознание, то выносило из него с какой-то странной плавной размеренностью. Всякий раз, чувствуя, как ему грозит страх, он уплывал в иной мир, отдыхая там в полном безразличии, пока – уже после прояснения сознания – вновь навязчиво не нарастало внутри ощущение подступающей тревоги. Через это размеренное чередование он прошел бессчетное число раз, плавно переходя из одного мира в другой, не имея представления ни о времени, ни о месте, при мелькании невнятных воспоминаний, чаще всего неотличимых от галлюцинаций, которые прерывались лишь иногда застывшей восковой улыбкой медсестры. Всякий раз, стоило открыть глаза – она. Не важно, куда он поворачивал голову, в какую сторону отводил взгляд – она неотступно смотрела прямо на него. Походило на фокус какой-то: такие лица обладают знаком новизны, и они неотступно следуют за тобой, пока проходишь мимо витрины, – только ему, исстрадавшемуся от этой жути, хотелось, чтобы кто-нибудь выдернул вилку из розетки и отключил это лицо.

Смотреть прямо перед собой в потолок – вот был единственный способ не лицезреть ее. Он и сейчас попробовал так сделать, стараясь прервать размеренность видений, понимая: стоит закрыть глаза, как все начнется сначала. Спуск по длинному пролету серых бетонных ступеней, все ниже, ниже и ниже, к какому-то глубокому подвалу… Эхом отдающийся щелчок выключателя, зеленое мерцание, а потом всполох жесткого флуоресцентного света… вывозят укрытый саваном труп… красная бирка с надписью карандашом… «джадд уайлдер»… Нет!!!

Но вытянулась заскорузлая старческая лапа с пальцами, скрюченными, как когти, медленно отворачивая белую простыню…

«Вы знаете его?»

«Нет, не знаю, почему он взял мое имя», – cколько раз его спрашивали об этом? – «Да, я знаю, кто он такой… Флойд Фултон… По буквам: Ф – л – о – й – д Ф – у – л – т – о – н…»

Он должен выбраться… слишком жарко… его сейчас вырвет… выбраться отсюда…

Лицо сестры снова уставилось на него, уродливо искаженное водянистым мерцанием пластиковой палатки. Тошнота все еще назойливо подкатывала к горлу и вернула его к мыслям о морге в Джерси-Сити, только теперь уже в осознанной памяти. Рот пересох от жажды, он выпростал руку из-под пластиковой палатки и потянулся к стакану с водой на тумбочке возле кровати.

Сестра перехватила его руку: запрет казался еще более садистским из-за ее неизменной улыбки, из-за сахаристой жестокости самодовольного голоса, произносившего:

– Нам нельзя воды, мистер Уайлдер, у нас приступ сердечный.

«Сердечный приступ». Да, именно так и сказал доктор там, в канцелярии судебно-медицинской экспертизы. «Нет, это не было самоубийством, теперь мы в этом уверены. Мы определенно установили причину смерти – коронарная окклюзия с инфарктом миокарда. То, что в обиходе зовется сердечным приступом. Если бы он только поехал в больницу, вместо того чтобы торчать в этом мотеле, ”Лос Хунтос”».

Опять у него все путалось. Он был не в «Лос Хунтос», он таки попал в больницу.

Или это тоже был сон? Нет, закусочная «У Сэма», «Скорая помощь», врач этот, как его звали?

– Доктор Карр, – произнес он вслух: слова памяти, добро пожаловать в реальность.

Но и морг Джерси-Сити тоже не был сном, то лишенное жизни лицо, грубо выставленное под жесткое сияние тех зеленых светильников, так не похожее на лицо, которое он увидел утром в тот день в редакции «Геральд».

В то лето ему стукнуло двенадцать, рослый для своего возраста, достаточно длиннорукий, чтобы управляться с фальцевальной машиной. Да, тогда он занимался этим: фальцевал, то есть складывал еженедельный выпуск «Геральд», стараясь не размазать свежую типографскую краску, потому как на августовской жаре все становилось влажным и липким, и поторапливаясь, чтобы можно было закончить и убежать на площадь, к месту всех восторгов и волнений. Целый день в город приезжали мужики, не задерживаясь на Главной улице, они через все жилые районы вели машины к ярмарочной площади. Теперь там, должно быть, с сотню мужиков собралось, вооруженных чем попало, от револьверов до вырезанных из орехового дерева топорищ. Завтра утром на рассвете они поставят заставы на всех дорогах, по которым молоко, зерно или живность можно было бы доставлять в Де-Мойн или Сиу-Сити.

Газеты на востоке, некоторые из них отец цитировал на этой неделе в еженедельнике «Геральд», по-прежнему твердили: волноваться, мол, из-за Фермерской ассоциации «Отдых» нечего, в худшем случае «фермерская забастовка» окажется не более чем политической демонстрацией, подстроенной той самой толпой радикалов, которые только что выдвинули Франклина Д. Рузвельта в президенты. «Трудно поверить, – писал автор одной из редакционных статей, – что сколько-нибудь серьезная буча способна начаться в Айове, самом богатом из сельскохозяйственных штатов в стране, том самом, где родился Герберт Гувер^[5]». Отец же, однако, писал: «Пока мы будем печататься, соседи наши станут собираться в Хэйгуде, и сходка их слишком уж напомнит о том, как собирались полтора века назад наши предки в Лексингтоне^[6]. Будем же надеяться, что люди здесь сумеют вернуть себе свободу от угнетения без очередной пальбы, которую, как мы опасаемся, вновь услышат по всему миру».

Совершенно очевидно, что не на то надеялись газетчики, которые целый день прибывали в Хэйгуд, привлеченные перспективой столь желанного для их газет насильственного переворота. Они останавливались в редакции «Геральд», чтобы вникнуть в тему и поднабраться фактуры. Большинство крупных ежедневных газет Среднего Запада прислали своих сотрудников, даже такие отдаленные издания, как «Чикаго трибьюн» и «Дэнвер пост», на корреспондентов которых смотрели с почтительным трепетом до тех пор, пока эффектное появление Флойда Фултона не низвело их в ничто. Джадд узнал его в ту же секунду, как Флойд появился в дверях. Он был точь-в-точь похож на персонажа фотографии из замечательной книги «Своими собственными глазами» и одет был в то же пальто цвета хаки, то самое, с множеством карманов, с шелковым шарфом на шее – истинный наряд настоящего зарубежного журналиста. По меньшей мере раз в месяц в «Кольерс» публиковалась статья Флойда Фултона. Была она и в последнем номере: все о шедшей маршем на Вашингтон Армии Расплаты^[7]. И теперь он прямо тут, в Хэйгуде!

Другие журналисты отделывались от Джадда кто кивком, кто подмигиванием, обращаясь с ним, как с ребенком, но только не Флойд Фултон. Тот по-настоящему пожал ему руку и солидно произнес: «Рад познакомиться с тобой, Джадд», – будто и в самом деле был рад. Другие же вели себя с ним так, будто он только тем и был, что двенадцатилетним мальчишкой.

Газеты складывались быстро. «У тебя ловко получается, Джадд», – похвалил его Флойд Фултон и дальше стал рассказывать, как и он когда-то начинал в маленьком сельском еженедельнике вроде «Геральд», только не в Айове, а там, в Пенсильвании. И чтобы доказать, что и он тоже был когда-то жутким докой по типографской части, Флойд подхватил верстатку, направился к ящику со шрифтом и набрал восемнадцати пунктовым полужирным газетную строчку. Набранная им строчка была подписью под материалом: «Джадд Уайлдер».

Пятница, когда газета рассылалась по почте, всегда была легким днем в редакции «Геральд», и Джадд знал, что ему незачем появляться в типографии. Он проснулся задолго до рассвета, выскользнул из дома в беспросветную темень ночи и был на ярмарочной площади еще до того, как взошло солнце. Все кругом выглядело так, будто кто-то восхитительно воссоздал сцену из «Красного знака отваги»: ночной бивуак перед большим сражением, костры, разбросанные по равнине, черные силуэты людей, мерцающий огонь. Приглушенные ругательства пробивались сквозь неумолкаемый канифольный скрип ночных цикад, подчеркнутые время от времени резким металлическим клацаньем передернутого ружейного затвора, невнятного стука помпы, в холостую опробованной на «винчестере». Кто-то в отдалении распевал песенку, похожую на пародию «Боевого гимна Республики». Перебегая от группы к группе, Джадд безуспешно пытался отыскать Флойда Фултона.

Несколько раз Джадд попытался проехаться в грузовике, но его всякий раз отпихивали пропахшие свинарником фермеры: пошел прочь, молокосос. Он мысленно обзывал их стадом разыгрывающих спектакль старых дуралеев, пока неожиданно не появился Флойд Фултон. Он стоял на переднем сиденье «Форда» с открытым верхом, новой модели, которую пригнал из Де-Мойна корреспондент «Реджистер». Флойд был в куртке, на шее шарф, не какой-то бело-голубой носовой платок, какой хэйгудский молотильщик повязывает, укрываясь от ячменной мякины, а полотно шелка в разноцветную клетку.

Джадд, уже не раз осаженный мужчинами за свое рвение, не пустился в бег, пытаясь остановить машину, пока, к своему восторгу, не увидел, как его подзывает сам Флойд Фултон. Журналист спросил его о происходящем, и Джадд поведал ему все, о чем узнал за время ночного обхода лагеря.

– Отличный материал, – похвалил Флойд, распахивая перед ним дверь и выбрасывая руку, чтобы помочь забраться в машину, где представил его корреспондентам из «Де-Мойн реджистер», «Омаха уорлд-геральд», и «Сиу-Фоллз аргус-лидер»: «Джадд Уайлдер из “Хэйгуд геральд”».

Поехали они на восток до дороги, ведущей в Де-Мойн, пересекли железнодорожные пути и повернули на север. На перекрестке, от которого отходила дорога в Сиу-Сити, пикетчики остановили грузовик с молоком и сбрасывали с него десятигаллоновые фляги. Еще через две мили попался остановленный грузовик с живностью, водитель которого, робея перед толпой, хотел знать, что мужику делать со своими животными, если ему не дают отвезти их в Сиу-Сити. Отвечали ему насмешливой руганью.

Только были среди пикетчиков и другие фермеры, стоявшие поодаль, молчаливые, обеспокоенные, кивающие, когда водитель спрашивал, неужто им невдомек, что станет с грузом домашней скотины, если продержать ее целый день на грузовике без всякой защиты от августовского солнца. Оскар Сонненбергер, у кого неподалеку была ферма, в конце концов предложил отвезти животных в пустующий загон. Искра революции, похоже, затухала. Джадд, с готовностью называя людей и диктуя по буквам их имена, остро чувствовал, что Флойд Фултон разочарован.

У следующего перекрестка не случилось ничего, мужики стояли, разбившись на маленькие кучки, почесывали бороды, заходили в кукурузные заросли вдоль дороги и выходили оттуда, застегивая ширинки. По предложению Джадда Флойд Фултон распорядился повернуть на юг и возвращаться тем же путем. Стало уже жарко. От гравия у того места, где сбрасывали молоко, начинал исходить запах внутреннего двора маслобойни. Большинство мужиков сидели узкой цепочкой в тени росших вдоль дороги пирамидальных тополей, жевали табак, били мух.

Выжидая, они услышали отдаленный выстрел. Корреспондент «Реджистер» с ревом направил «Форд» по дороге к следующему пикету. Флойд Фултон снова стоял на переднем сиденье. Один из сыновей Марвина Онгста, тот, что с заячьей губой, подстрелил ворону, и все хохотали над чудной его речью, когда он пытался убедить Элмера Вейдлера отдать проигранные в споре десять центов. «Как же, были б у меня в хозяйстве десять центов, не было бы меня тут», – весело выпалил Элмер, но только корреспондент «Аргус-лидер» записал его слова себе блокнот.

Флойд Фултон снял с себя шарф, запихнул его в карман. Стараясь отвлечь его, Джадд обратил внимание журналиста на индейские курганы, которые было видно с дороги, и удивился, когда тот проявил к ним живой интерес. Взяв с Джадда слово хранить тайну, шепотом, дабы не услышали остальные журналисты, он признался, что собирается писать роман об американских индейцах. Пока они бродили, уйдя подальше от дороги, Джадд рассказывал обо всем том, что откопал в курганах его дед, сенатор Саймон Джадд, и надежда его сбылась, когда Флойд Фултон пообещал когда-нибудь еще разок приехать в Хэйгуд. Когда журналист с мальчиком вернулись к машине, малый из «Реджистер» говорил о возвращении в Де-Мойн, а малый из «Уорлд-геральд» изучал расписание, отыскивая в нем ближайший поезд на Омаху.

Удрученный, Джадд объяснял им, как добраться обратно до Хэйгуда, посоветовав долгий кружной путь, не срезая дорогу возле здания школы, а продолжая ехать до моста через Песочный ручей, теша себя последней тоненькой, как ниточка, надеждой, что, может быть, там что-нибудь случится. Игра стоила свеч. За полмили они увидели поднявшуюся пыль, подъезжающие машины, бегущих людей. Подъехав ближе, увидели натянутую поперек моста цепь, какой лесорубы стягивают стволы поваленных деревьев.

Флойд Фултон выскочил из машины, не открывая дверцы, и, едва ноги его коснулись земли, как к нему бросились двое с револьверами. Один из них, Джейк Кипп, от которого, как и всегда, несло самогоном, убеждал Флойда катиться ко всем чертям из округа Маунд, что они сами разберутся в своих делах. Меньше всего им нужна помощь от проклятых чужаков. «Если ты, хакирубашечник, так пламенно с ума по России сходишь, то и катился бы, черт, туда обратно!»

В конце концов Джейк их пропустил. Приободрившись, журналисты свернули от Хэйгуда и провели остаток дообеденного времени, объезжая пикеты на дорогах. Увы, никаких больше происшествий им не попалось. Днем, дозвонившись по междугородней до Де-Мойна, корреспондент «Реджистер» узнал, что к северу от Сиу-Сити разворачивается большое сражение. Журналисты, все четверо, тут же уехали, не дожидаясь обеда. Зато, когда машина тронулась, Флойд Фултон выкрикнул: «Джадд, я с тобой не прощаюсь!»

Много дней это обещание было утешительной надеждой, и она уже почти исчезла, когда пришла телеграмма. Хорошо еще, что пришла она как раз перед тем, как он приехал на станцию встретить поезд, прибывавший в 5:35, так что Отто Бакк отдал послание ему, вместо того чтобы отнести в редакцию «Геральд», где оно могло попасть в руки отцу. Отправлена телеграмма была из Нью-Йорка, подписана «ФЛОЙД», а текст ее гласил: «ТВОЙ МАТЕРИАЛ В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ КОЛЬЕРС ТОЧКА РЕШИЛ ЧТО ЛУЧШЕ ТВОЕ ИМЯ НЕ СТАВИТЬ ТОЧКА НАПИШИ МНЕ, КАК ВОСПРИНЯЛИ НА МЕСТЕ».

Отцу Джадд про телеграмму не сказал, решив, что лучше будет удивить его, когда журнал придет. В этом смысле затея его не удалась, однако, как потом оказалось, это было только к лучшему. В аптеке Рэчоу получали всего четыре экземпляра «Кольерс»: в 1932 году чтение журналов было роскошью, которую мало кто мог себе позволить, даже при цене пять центов за журнал, – и когда Джадд добрался туда, сбежав из школы на переменке, журнал уже распродали.

Днем он слонялся на почте, высматривая подписные экземпляры, которые проглядывали сквозь маленькие застекленные окошечки абонентских ящиков, и дожидаясь, пока кто-нибудь не придет за одним из них. В конце концов дождался, когда на почту зашла старая миссис Толкен. Не давая ей опомниться, Джадд уговорил старую леди позволить ему поднести ей до дома сумку с продуктами. Там он и прочитал журнал, на крыльце дома Толкенов. Никогда ни до, ни после того не испытывал Джадд такого взлета ликования, такого волнения, как при чтении длинного куска текста, где говорилось, как в округе Маунд отбили наскок хакирубашечников. Написано все было точно так, как он рассказывал Флойду Фултону, – слово в слово. Нет, его имени не было, но какое это имело значение: это же были его слова… и в «Кольерс»!

Всю дорогу от Толкенов до дома он проделал бегом, срезая путь по задним дворам и перелезая через заборы. Обед был уже съеден, однако отец все еще сидел за столом – и перед ним лежал номер «Кольерс». То был один из немногих случаев, когда Джадд видел, как отец не скрывал ярости. Округ Маунд выставили на посмешище и позор в глазах всей страны, кричал он, и ничего ему так не хотелось, как добраться до того идиота, который сообщил Флойду Фултону всю эту мерзкую ложь, которая всех в Хэйгуде выставила скопищем неотесанных деревенщин. Величайшая радость Джадда Уайлдера обратилась в черную тайну, она клокотала у него внутри, но выпустить ее наружу было невозможно.

Все в Хэйгуде отнеслись к статье Флойда Фултона так же, как и отец. Большие говоруны с Главной улицы обещали, коли Флойд Фултон еще раз заявится в Хэйгуд, облить его смолой, вывалять в перьях и вывезти вон из города на тачке. И многие месяцы, пока наконец внимание говорунов не отвлекло избрание президентом Франклина Д. Рузвельта, еще шли разговоры о том, как славно было бы отыскать мерзкого болтуна.

Исполняя просьбу в телеграмме, Джадд написал отчет о том, как «восприняли на месте»: абсолютно в соответствии с фактами (как и положено у порядочного журналиста), ничего не утаивая, в том числе и угрозу смолой полить и вывалять в перьях. Отчет он отправил в простом конверте без обратного адреса, зная, что старый Касс Пристли на почте плевать хотел на тайну почтовых отправлений в США. То ли уловка сработала, то ли старый Касс был слишком туп, чтобы видеть в нем фигуру куда поважнее, чем просто малец Гарри Уайлдера. Как бы то ни было, но письмо проскочило, а от Флойда Фултона пришел ответ, короткий, но замечательный, где говорилось, как здорово отчет Джадда его «потешил». Присланное, писал Флойд, «отличный материал», и он шлет посылку, в которой, он надеется, Джадд найдет для себя кое-что интересное. Коробка пришла семнадцатого декабря, достаточно близко к Рождеству, чтобы старый Касс не обратил на нее никакого особого внимания. Джадд шмыгнул с посылкой к себе в спальню, где обнаружил, что картонная коробка – сказочный сундук с сокровищами: пять книг и дюжина журналов, которых он никогда прежде не видел. Даже сравнивать нечего: то было самое лучшее и самое знаменательное для него Рождество. Флойд Фултон прислал ему «Нью репаблик» и «Нэйшн», а мать с отцом подарили годовую подписку на «Бойз лайф»^[8].

Джадд продолжал писать Флойду, сочиняя каждое письмо, словно статью в «Кольерс», сообщал обо всем, что происходило в Хэйгуде, всякий раз надеясь, что Флойд воспользуется хотя бы одним абзацем из его описаний. Такого не случилось ни разу, зато журналист всегда отвечал. Раз шесть присылал он книги или журналы, а однажды даже – гранки новой книги о русской революции, которая еще и напечатана-то не была.

Потом все это прекратилось. После того как три письма Джадда остались без ответа, он, охваченный дурными предчувствиями, которые только усиливались от того, что в «Кольерс» давненько уже не было статей Флойда Фултона, написал письмо, адресованное «Редактору журнала “Кольерс”», в котором попросил предоставить ему сведения на сей счет. Ответ подтвердил худшие его опасения: «Мистер Фултон больше не работает у нас в штате, и мы не располагаем адресом, куда могли бы переслать ему ваше письмо».

Прошло почти два года. И вот однажды вечером после ужина отец оторвался от чтения «Де-Мойн реджистер» и воскликнул: «Так, что ты будешь делать… Как я понимаю, мистер Флойд Фултон наконец-то предстает в своем истинном свете». И вслух прочел заметку с рассказом о том, как Флойд Фултон, один из американцев, сражавшихся на стороне коммунистов во время Гражданской войны в Испании, был ранен, а после бегства через Пиренеи теперь поправляет здоровье в Американском госпитале в Париже. В ту ночь – тайком – Джадд писал письмо, надеясь вопреки надежде, что письмо с одним только адресом: «Франция, Париж, Американский госпиталь» – как-нибудь да дойдет.

Прошли недели, и однажды его, возвратившегося днем из школы, у дверей встретила мать с письмом, на котором стоял штемпель: «Париж, Франция». Мать отдала ему письмо, спрашивая: «Ты ведь написал Флойду Фултону, да?» И, когда сын признался, сказала: «Думаю, мы не скажем об этом твоему отцу», – и ушла, отвернувшись, давая сыну возможность прочесть письмо наедине. Много времени спустя именно этот случай с матерью застрянет в памяти намного дольше, чем любой другой.

В письме Флойда Фултона из Парижа говорилось, что он наконец-то готов начать работу над своим романом об индейцах. В основу его собирается положить историю Черного Ястреба и, как только вернется в Штаты, отправится в Айову поискать кое-чего в исторической библиотеке штата. Сможет Джадд приехать в Айова-Сити повидаться с ним? Джадд написал в ответ, что сможет, а сам раздумывал, как это он сможет, не ставя в известность отца. Впрочем, задачка эта сама собой обращалась в ничто по мере того, как неделя проходила за неделей, а от Фултона не приходило ни словечка.

Потом громом среди ясного неба прозвучал однажды вечером телефонный звонок: Флойд Фултон сообщил, что вообще-то он уже в Айова-Сити. Джадд почувствовал себя в затруднении, не знал, что и сказать. Тогда он помогал мистеру Дуайту ставить спектакль для старшеклассников, начал вместе с ним работать над сценарием карнавального шествия, и случай с Флойдом Фултоном начинал уже казаться ему какой-то давней историей мальчишеских лет. Теперь-то он уже понимал, что старина Флойд довольно-таки банальный тип, стремящийся произвести впечатление зарубежного журналиста. А еще он понимал, что «Кольерс» не более как «развлекаловка», почти такая же дрянная, как и «Пост», который напичкан тем, что мистер Дуайт называл культурной жвачкой, пустышкой, совершенно непригодной тому, кого воистину интересует высокое Искусство Театра.

Решение было принято случайно. Не будь – как раз в те выходные – встречи в Айова-Сити участников драматургического конкурса среди старшеклассников штата Айова, он, возможно, и не поехал бы, а уже съездив, пожалел об этом. Было бы куда лучше, если б в памяти Флойд Фултон так и остался в куртке, с шарфом в разноцветную клетку на шее, а не этим поразительно постаревшим (никак не меньше сорока пяти) мужчиной, с кем он просидел все послеобеденное время в сером, пропахшем сажей гостиничном номере.

Притворно заинтересованно говорили о романе, жалко бравируя утверждениями, что права на него, конечно же, купит какая-нибудь кинокомпания, едва он будет написан. Только Джадд быстро понял: ничего путного из этого не выйдет, так, останется лишь мечта потерпевшего поражение человека. Слава Флойда Фултона, похожая на ослепительный метеор, погасла, оставив за собой след из долгов, невыплаченных алиментов, пустых бутылок и сотни нарушенных обязательств, которые теперь, очевидно, закрыли ему двери всех редакций, куда некогда он с таким небрежным изяществом входил. Многое из этого Флойд Фултон вяло признавал, остальное же просто-таки лежало на поверхности, чтобы этого не заметить. Снова и снова он оплакивал ту неразбериху, какую сотворил из своей жизни, оправдывая жалость к себе тем, что стремился преподнести это как предостережение, умоляя Джадда не быть дураком, каким был он. Джадду такие предостережения были ни к чему: хватало и примера.

То был последний раз, когда он видел Флойда Фултона живым. В следующий раз будет только безжизненное лицо в морге Джерси-Сити, увиденное после кошмарного случая. Тогда Джадд учился на первом курсе в Колфаксе, и вот однажды ночью он проснулся: кто-то неистово барабанил в дверь его спальни, – когда же он открыл дверь, то увидел декана, за спиной которого толклись полдюжины ребят, и все они уставились на него, как на призрака. Полиция Джерси-Сити, по-видимому, телеграфировала в Айову, в Хэйгуд, что Джадд Уайлдер был найден мертвым в местном отеле. Отец, разумеется, позвонил декану. Джадд сам сообщил отцу по телефону, что он жив-здоров, и его меньше поразила глубина испытанного отцом облегчения, чем его же скорое изменение отношения, ведь только что он был уверен, что Джадд ввязался в какую-то ужасную историю.

Кем бы ни был мертвый человек, но он, должно быть, знал Джадда Уайлдера, и декан, опасаясь, как бы не оказался неблагоприятно замешанным Колфаксский колледж, отправил его в Джерси-Сити помочь полиции опознать тело. Что-то подсказало Джадду, еще до того, как была отогнута простыня, кто это будет. Чувствуя себя виноватым, вспоминая, как много некогда Флойд Фултон значил для него, терзаясь от того, что, возможно, подвел его в тот день в Айова-Сити, он сделал все, чтобы помочь властям. Полиции в конце концов удалось разыскать сестру Флойда, озлобленную жизнью женщину, для которой еще одним ударом стало самоубийство брата. Джадд тоже решил, что это самоубийство, и вздохнул с облегчением, как и сестра Флойда, когда врач судебно-медицинской экспертизы сказал: «Нет, это не было самоубийством, теперь мы в этом уверены. Причиной смерти стала коронарная окклюзия с инфарктом миокарда, то, что в обиходе зовется сердечным приступом. Если бы он поехал в больницу, вместо того чтобы торчать в этом мотеле».

Но ведь он-то попал в больницу. Красная бирка. «джадд уайлдер»… Он должен выбраться отсюда!

Силой прокладывая себе путь, он продирался сквозь обволакивающий туман, отыскивая лицо медсестры… Где она была?

Потерявшись, он на миг подумал, что его снова уносит. Но – нет, туман рассеялся, лицо обозначилось четко, другое лицо, мучительно знакомое… только никак не вспомнить, пока память будто прорвало… «Доктор Карр»…

Должно быть, он сказал это вслух, потому что ответом стала улыбка и тихий голос спросил:

– Как вы себя сейчас чувствуете?

– Хорошо, – выговорил он, моргая, стараясь избавить сознание от вязкой, как паутина, паники. Глянув вправо, увидел, что вся механика кислородной палатки была задвинута в угол, сестра убирала пластиковую оболочку, обматывая ее вокруг поднятой руки.

– Вам это больше не нужно, – пояснил доктор Карр. – Вообще-то она вам и не нужна была, так, предосторожность, на которую лучше всего пойти, пока мы во всем не убедимся. Надеюсь, это вас не напугало?

– А почему должно было напугать? – потребовал пациент ответа, отметая вопросом то, что можно было принять за обвинение в трусости.

– Иногда случается, – сказал доктор Карр, не сводя с него несколько настороженного взгляда.

– Сколько сейчас времени? – спросил пациент и, похоже, свалял дурака, потому как доктор Карр глянул на часы, висевшие на стене, говоря:

– Вы же видите, почти полдень.

– Кажется, я спал, – проговорил Джадд, переходя от слабого распознаваемого извинения к скорому обвинению: – Вы, видно, здорово постарались усыпить меня прорвой ваших лекарств, верно?

– Да, мы давали вам успокоительные препараты. Но ведь я говорил вам, что именно это мы и намеревались сделать. Помните? – Врач примолк, требовательно дожидаясь кивка. – Немного лишнего сна никак не вредит вам, мистер Уайлдер. Да и почему бы не поспать? Больше-то вам делать нечего.

– Черта с два, нечего!

Доктор Карр улыбался, покачивая головой:

– Если вы все еще волнуетесь из-за этой вашей конференции, то можете не беспокоиться о ней. Ее отложили.

– Отложили? – Джадд встрепенулся, мозг его оказался на взводе: автоматическое оружие, мгновенно заряженное убийственным возражением. Только когда он спустил курок, ничего не произошло. Ощущение ужасающее, такого он никогда раньше не испытывал: это чувство полной беспомощности, неспособности ответить ударом на удар.

– Это мистер Крауч просил меня передать вам, – пояснил доктор Карр. – Он сказал, что осень подходит для конференции не меньше, а может, даже и лучше. Как бы то ни было, это то, что он решил: отложить конференцию до тех пор, пока вы снова на ноги не встанете.

– Снова на ноги встану, – прошептал Джадд себе под нос и, слухом воспринимая эти слова как команду, попытался подняться. Он должен выбраться отсюда…

Опять его волной уносило прочь. Красная бирка. «джадд уайлдер»…

Голос доктора Карра, подхватив, потянул его обратно: упущенные слова только-только стали просачиваться в сознание, сообщая, что сегодня днем он, возможно, будет ощущать неудобства и, вероятно, у него поднимется легкий жар…

– …однако не больше, чем при обычной простуде. В любом случае это будет в порядке вещей, именно то, чего мы и ожидаем. А завтра в это время вы уже будете чувствовать себя во многом снова самим собой. Так что не о чем беспокоиться.

– Я и не беспокоюсь. – Он изрек это как устрашающую истину.

– Есть что-нибудь еще, что вам хотелось бы узнать… что-нибудь, что мы могли бы сделать, для вашего удобства?

– Со мной все в порядке, – с усилием выговорил Джадд и, желая избавиться от сухости в горле, добавил: – Вот только это ваше «воду не давать». Почему мне нельзя попить?

– Попить? Разумеется. Почему бы и нет? – Доктор Карр вскочил на ноги, оборачиваясь к двери с требовательным: – Сестра!

Лицо ее показалось в двери: маска из кукольного представления.

– Да, доктор?

– Это вы не давали больному воды?

– Но, доктор, он же сердечник. Мы никогда не позволяем сердечникам…

– Я такого распоряжения не давал. Дайте ему попить, пожалуйста.

Кукольное личико оплыло, воск расплавился от жара, губы обвисли, придав лицу выражение, никак не соответствовавшее озадаченному взгляду мраморных шариков-глаз. И наконец, запоздало уловив реплику, она произнесла закулисным, обычным голосом:

– Сейчас, доктор, – и тут же рванулась к ванной, будто подвешенная на слишком тугих ниточках.

– Извините за эту ерунду с водой, – прошептал доктор Карр. – Эти сестры, стоит им что-то в привычку взять… Впрочем, правду говоря, тут моя вина. Мне следовало бы ее предупредить, однако не беспокойтесь из-за этого. Мы тут наведем порядок. Если вам еще что-то нужно…

– Со мной все будет в порядке, – сказал Джадд. – Однако спасибо за… – тут он вдруг понял, что благодарить доктора следовало бы за нечто большее, чем глоток воды, – …за все… за вчерашнюю ночь… за все, что вы сделали.

– Ну, сделал я немного, мистер Уайлдер. Да и, правду говоря, тут не требовалось больших усилий.

– В любом случае спасибо, – сказал Джадд и незаметно для себя протянул ему руку, осознав это только тогда, когда почувствовал ответное рукопожатие доктора, по ощущению такое же, как и его голос.

– Так случилось, что я оказался в больнице вчера вечером, когда вас привезли, вот и все. Однако это не означает, что вы обязаны соглашаться, чтобы вашим лечащим врачом был я. Вполне может оказаться, что кто-то другой…

Слишком быстро, чтобы остановить, с губ Джадда сорвался вскрик протеста, необдуманные слова, мгновенная реакция на отказ, представившийся жуткой угрозой.

Бесконечно долго лицо доктора представляло собой непостижимую загадку. Потом быстро, едва приметно мелькнула на нем улыбка, пропала, снова мелькнула, пропала, и уже и следа ее не было в сдержанном голосе, произнесшем:

– Хорошо, мистер Уайлдер, буду очень рад позаботиться о вас.

8

Утром, когда муж уезжал из дома в Окружную мемориальную, Эмили напомнила ему о ежемесячном заседании городской плановой комиссии Нью-Ольстера, созываемой в 12:15 в загородном клубе. Городское планирование не особо занимало Мэта Крауча, и все же он согласился председательствовать в комиссии, потому как, по словам Эмили, самое время ему пришло начать думать о чем-то еще, помимо «Крауч карпет К^о». Если он уйдет в отставку в шестьдесят пять (а до этого возраста оставалось всего несколько месяцев прожить), то ему понадобится занять себя чем-то другим.

Подъезжая к офису фирмы, он услышал полуденный свисток и решил, что времени заходить к себе в кабинет уже нет. Остановившись у бровки, он взял в руки гранки отчета для акционеров и кликнул сторожа, уже собираясь распорядиться доставить конверт в кабинет мистера Старка, когда увидел самого Роджера Старка, выходившего из вращающейся двери.

Он окликнул его, привлекая внимание. Как всегда, Крауча покоробила леденящая манера, с какой вице-президент отреагировал: медленный поворот головы, холодное выражение лица. Наблюдая идущего к машине Старка, худого, как гончая, с заносчиво задранной головой, с ключиком университетского отличника, поблескивающим на жилете, Мэт Крауч подавил в себе инстинктивную неприязнь, в который раз напомнив себе слова Элберта Коу, рекомендовавшего взять к себе Старка вице-президентом по руководству: «Нрав у него холодный, наверное, он не тот человек, с кем ты по-человечески сойдешься, зато он понравится тебе за то, что сможет сделать для твоей компании, а это ведь штука важная, разве не так?»

Иной возможности, как согласиться, не было. Элберт Коу – это его последняя надежда получить финансовую помощь, в какой так отчаянно нуждалась «Крауч карпет», дабы преодолеть постыдно непредвиденное критическое положение. Финансы, как удрученно признавал Мэт Крауч, никогда не были его коньком. Всегда прежде всего его интересовало производство, в своей философии бизнеса он исходил из того, что, если он сделает ковер, лучше которого и быть не может, да предоставит прекрасный сервис, то доходы сами собой пойдут. Так оно и было – до какого-то момента, который наступил раньше, чем требовалось для того, чтобы обеспечить финансами бурный рост компании. Вдруг казна опустела, и это тем больше потрясло, что он-то считал, будто все идет как по маслу: фабрика работает в три смены, а запас заказов день ото дня больше. Как ни потрясла его эта ситуация, но поначалу великой тревоги не было: представлялось, что привлечь новый капитал будет довольно легко. Неделя в Нью-Йорке и Филадельфии преподала жестокий урок, не оставив от такого представления камня на камне. Один инвестор за другим отказывали ему, их отказы он объяснить не мог, пока не переговорил с Элбертом Коу.

– Ты просил меня быть откровенным, буду откровенен, – сказал тогда Коу. – Нет ничего удивительного в том, мой дорогой сэр, что их отпугнули. Возьми прошедшие полчаса – ты что сделал? Показал мне свои образцы, убеждал меня, какую отличную продукцию ты делаешь, какая у тебя прекрасная фабрика. Вот и все, ничего больше. И полагаю, то же самое ты и другим пел. Если так, то яснее ясного, почему они тебе отказали. Видишь ли, нет ничего более подозрительного в наши дни, чем президент компании, зацикленный на производстве. С точки зрения современного менеджмента продукция – это всего лишь средство для цели, вот и все. А первостепенной важности цель, мой дорогой сэр, – это прибыль… А ты, как сам дал яснее ясного понять, по существу, не тот президент, что печется о прибыли.

Мэт защищался отчаянно, убеждал, что он, само собой, заинтересован в прибыли, что он «Крауч карпет» построил на том, что заработал. Только не смог он тогда удержаться, чтобы не сказать заодно, что рост его компании шел за счет конкурентов, которые настолько «пеклись о прибыли», что совсем позабыли о необходимости выпускать достойный товар и продавать его по честной цене.

На Элберта Коу его тирада впечатления не произвела, он еще больше припечатал его, заявив:

– Ах, да, старомодный взгляд на то, что прибыль – это награда за исполнение служения обществу. С точки зрения социальной похвалы достойно, само собой, только, увы, это больше не работает в нашем нынешнем корпоративном обществе.

У него тогда совсем уж было руки опустились от полного отчаяния, но мистер Коу, рассудительно посмотрев на него поверх стекол половинчатых очков, заметил:

– Теперь так, если ты готов пополнить свой управленческий штат проницательным, молодым, нацеленным на прибыль руководителем и готов следовать его рекомендациям в финансовых вопросах, то вполне возможно, что «Тилден, Коу энд К^о» проявит интерес к тому, чтобы гарантировать для тебя размещение выпуска акций.

Не было ничего сверхудивительного в том, что у Элберта Коу как раз был на примете такой проницательный, молодой, нацеленный на прибыль руководитель. Вот так Роджер Старк и попал в «Крауч карпет».

И не могло быть никаких сомнений, что он выполнил то, для чего был призван. Когда был представлен отчет акционерам, то финансовое сообщество узнало, что в прошлом году «Крауч карпет» заработала по три доллара и шестнадцать центов на каждую акцию – очередной рекордно высокий доход, очередная гарантия, что все акционеры останутся полностью удовлетворены и будут помалкивать, не грозя безопасности фирмы.

Для Мэта Крауча это было исключительно важно. Больше всего в финансовом замысле Элберта Коу его беспокоило то, что большой выпуск обыкновенных акций настолько «разбавит» его собственные вложения, что у него больше не будет контрольного пакета, обеспечивающего большинство голосов при управлении компанией. «Об этом не тревожься, – заверял его Коу. – Ты не единого звука от акционеров не услышишь, пока твои данные о доходах будут выглядеть вполне прилично. Делай так, чтобы цифра прибыли росла, где это нужно, и «Крауч карпет» по-прежнему будет оставаться твоим собственным детищем».

Должность, какая была дана Старку по совету Элберта Коу, – вице-президента по руководству, – имела, говоря по правде, огорчительно широкое толкование, но в то время не было другого способа избежать прямого конфликта с Фредом Ханфордом, заведующим финансовым отделом. Он был бы страшно уязвлен, если бы в обход его появился вице-президент по финансам. Во всяком случае, у Мэта Крауча никогда не было намерения делать Роджера Старка своей правой рукой. И тем не менее не прошло и трех лет, как в результате постепенного процесса, прошедшего по большей части незамеченным, Старк неоспоримо сделался вторым человеком в компании.

Прежде всего Старк взялся за компьютеризацию документооборота, и, хотя Мэт Крауч в себя не мог прийти от дороговизны аренды, компьютерозатраты быстро оправдали себя не только в виде прямой экономии средств, но еще и тем, что это избавило рабочий стол президента от бумаг и высвободило ему время снова бывать на фабрике. Удалось быстро добиться жесткого бюджетного контроля как за затратами фабрики, так и за накладными расходами. Затем, при наличии компьютера, показалось вполне резонным принять предложение Старка, чтобы машина контролировала учет готовых товаров, а когда это начинание оказалось успешным, то использование компьютера было распространено на сырье и календарный график. После этого ошибки могли случаться только из-за человеческого фактора. Это узкое место Кларк затеял преодолеть, разработав К.О.К., Координированный Оперативный Контроль, систему, которая настолько упрощала каждодневную рутину, что главе любого подразделения, дабы найти ответ на любой оперативный вопрос, только и оставалось, что свериться с соответствующим разделом в подготовленной инструкции К.О.К.

Бросая в прошлое острый разоблачительный взгляд, Мэт Крауч довольно легко выявил тот гнусный процесс, с помощью которого Роджер Старк по кусочку отщипал контроль над компанией. Он, Мэт, по-прежнему оставался президентом, по-прежнему оставался высшей властью, по-прежнему определял политику компании, только в последнее время оставалось все меньше и меньше задач, выходивших на уровень политики. Того, чего не решал компьютер, решала инструкция, а Старк, будучи и хозяином программы компьютера, и автором инструкции, возводил еще более высокую стену вокруг кабинета президента, держа всех на расстоянии и переводя все стрелки движения на путь к своему собственному логову. Дело теперь до того дошло, частенько говорил Мэт жене, что ему больших усилий стоит, чтобы разобраться в текущих процессах компании. Происходило много такого, о чем он просто не знал. Никто теперь ничего ему не сообщал.

Эмили и не думала сочувствовать. Давно пора бросить активно управлять компанией, твердила она и настойчиво убеждала, что ему повезло с Роджером Старком, он должен быть признательным за то, что есть у него такой хороший сотрудник, который берет все бремя на себя. И в каком-то смысле это, конечно же, было верно: отчет о доходах служил весомым доказательством, что Старк будет держать компанию в полном финансовом здравии, – только сейчас, когда вице-президент по руководству склонился к окошку машины с застывшим выражением лица, явно сожалея о своем послушании, Мэта Крауча вновь обдало стужей: он представил себе, во что превратится «Крауч карпет К^о» при президенте Роджере Старке.

– Вот гранки отчета, – отрывисто бросил президент. – Полагаю, вам захочется вычитать их.

– Естественно, – произнес Старк с легкой усмешкой затаенного удовлетворения, заигравшей в его серо-голубых глазах, и умолк. Ни слова о Джадде.

– Я в больницу ездил, – напомнил Мэт Крауч тоном, в котором звучало неодобрение.

– Да, – отозвался Старк так, словно давал позволение говорить.

– Дела вовсе не так плохи, слава богу. Довольно серьезно, но все равно он выберется.

– У него сердечный приступ?

– Да, только тут повезло с доктором, что нам достался. Малый по имени Карр, доктор Аарон Карр. Я за тем и поехал, чтоб получше его узнать. Если кто и способен поднять Джадда на ноги, так это этот малый и есть.

– Превосходно, – произнес Старк голосом, никак не вяжущимся со смыслом слова. – Я сам тоже постарался кое-что получше узнать.

– Вот как?

– Я вызвал Талботта, чтобы выяснить, как у нас обстоят дела с конференцией.

– А зачем это, а? – выговорил Мэт, рассвирепев от того, что Старк вторгся в немногие из оставшихся его личных заказников. Управление рекламы и продвижения товаров до сих пор напрямую подчинялось президенту, Джадд Уайлдер оставался среди тех немногих в компании, кто не перебежал в лагерь Старка.

– Разве я не прав… что у вас у самого складывалось впечатление, будто подготовка к конференции идет не вполне гладко?

– Сделать еще надо было очень много, об этом я знаю, – резко возразил президент, сдерживая гнев. Старк часто намекал на то, что рекламе и продвижению товаров необходим более жесткий исполнительский контроль, только на этот раз он впервые обвинил его в неосведомленности.

– Из того, о чем сообщил мне Талботт, следует, что сделать еще все только предстоит, – язвительно выговорил Старк, внося колкую поправку. – О, предполагаю, что у Джадда в голове сложился тот или иной план, несомненно сложился, но, к сожалению, ничего не отложилось на бумагу.

– Да и черт с ней, с бумагой, – взорвался Мэт. – Делать вообще ничего не придется.

– Ничего?

– Именно это я и сказал: ни-че-го! Конференция отменяется.

– Отменяется?

– Переносится, – уступил Мэт, раздражаясь от необходимости уступить даже в такой малости.

Старк окинул его холодным взглядом:

– Я уверен, что это не окончательное решение.

– Черта с два! – выпалил в ответ Мэт, тело которого напружинилось, нога ненароком нажала на педаль газа. Машина рванулась вперед, Старк едва успел отдернуть голову из окошка. Почти тут же Крауч ударил по тормозам, машина резко встала. Только лицо Старка в окошке больше не появилось. Глядя в зеркало заднего вида, Мэт отыскал его. В первый раз за все эти три года он видел лицо Старка, напрочь лишенное привычного выражения уверенного превосходства. Выразив свое удовлетворение твердым кивком, Крауч выкрикнул:

– Я буду в загородном клубе! – и поехал вперед.

Войдя в здание клуба, он направился в отдельный обеденный зал, где должно было проходить заседание, но тут его остановил, дав отмашку парализованной рукой, старый Док Роббинс. Он явно поджидал его и сразу спросил:

– Как съездили в Окружную мемориальную?

– А, все прекрасно, – ответил Мэт. – Вы были чертовски правы про этого малого, Карра.

– Именно об этом я и хотел бы с вами поговорить, – с нервной дрожью в голосе выговорил старый доктор. – После разговора с вами меня волнение разобрало, а вдруг, думаю, я… я говорил вам о человеке, который когда-то с ним работал?

– Вы звонили ему?

Роббинс кивнул, прочистил горло, сухо и отрывисто откашлявшись. Мэт Крауч заполнил вынужденную паузу бодрым замечанием:

– Ну, он до дьявола много знает про сердечные болезни – тут меня убеждать некому.

Отирая воспаленные глаза, Роббинс согласно кивнул:

– Да, мне так и говорили: очень знающий, очень талантливый…

– Тогда что ж в нем не так? – требовательно спросил Мэт. – Или вы собираетесь сообщить мне, что он еврей? Ну, еврей, и что с того?

Роббинс, похоже, опешил, но только на секунду-другую.

– Нет-нет, не в этом дело, совсем нет. У нас есть очень знающие врачи-евреи. – Док тронул Мэта за руку. – Я только хочу, чтобы вы знали: некоторые его идеи, некоторые вещи, о которых он, возможно, вам рассказывал… – Роббинс оглянулся, словно боялся, что их подслушают. – Просто не воспринимайте это как истину в последней инстанции, Мэт. Из того, что сообщил мне доктор Фирт, можно понять… В общем, такое впечатление, что Карр – нечто вроде индивидуалиста, бунтарь в каком-то смысле.

– Боже праведный, какой ужас! – воскликнул Мэт Крауч, притворно изображая потрясение. – Вы ж не хотите сказать – нет? – что он взял да и рассказал мне то, чего все вы на дух не принимаете… – И, перейдя грань, не выдержав иронии, разразился хохотом. – Забудьте об этом, док. Пойдемте, пора заседать.

– Знаете, я думал, после сказанного мной вам вчера вечером, я не хочу, чтобы вы…

– Ладно, возможно, некоторые из его идей и расходятся с тем, о чем толкуют остальные из вас, он мне сказал, что их не…

– Он сказал?

– Только, черт побери, разве это делает его непригодным? Я говорил со многими из докторов про сердечные приступы, про то, что их вызывает. Вы же знаете об этом.

Роббинс пошел на попятный:

– Мэт, я никогда не придерживался позиции, что…

– Карр говорит и делает в десятки раз больше здравого, чем любой из тех, с кем я говорил. Он, по крайней мере, беспокоится о том, что будет потом, после болезни. А это, видит бог, самое важное.

– Мэт, извините. Я вовсе не хотел вас расстраивать.

– Черт, а вы меня и не расстроили, док. Ни чуточки. Я вам признателен. Ценю это. Пойдемте выпьем, я угощаю.

9

Услышав за спиной какой-то звук, Карр бросил взгляд через плечо. В дверях стояла Коуп.

– Я подумала, вы, возможно захотите меня увидеть, – сказала она.

– Да, я только что думал о вас, – кивнул доктор. – Как я понимаю, вы беретесь за этого больного, Уайлдера.

– Если я вам нужна.

Выхода не было: Карр, ответив поспешным: «Разумеется», – предложил медсестре пройти, предложил ей стул, слишком поздно осознав, что своей непроизвольной любезностью преступил черту, которая всегда должна разделять доктора и сестру, а в случае с Коуп ему еще труднее станет держать ситуацию в своих руках. В смущении он пробормотал:

– Это… как-то удивительно. Мне и в голову не приходило, что миссис Кромвель обратится к вам.

– Не она ко мне обратилась, это я к ней обратилась, – решительно отчеканила Коуп. – Мне казалось, я смогу чем-то помочь.

– Я и уверен, что сможете, – торопливо согласился он и, пытаясь сменить тему, принялся мямлить что-то про то, какой это интересный случай.

Смягчаясь, Коуп спросила:

– Вы ведь себе этого больного берете, так? Не собираетесь передавать его доктору Титеру?

– Нет, я сам им займусь.

– Тогда все в порядке. Просто хотела удостовериться. Особые распоряжения будут? – спросила она. – Я знаю, что вы не хотите запугивать его, чтоб он думал, будто инфаркт всю его жизнь перевернет.

– Да, внушать уверенность важно, – согласился доктор, – только не хотелось бы перебарщивать. Было время, я сам думал, что чересчур напуганный пациент – вот наша большая трудность, но чем дальше я продвигался, чем больше историй болезни исследовал, тем больше убеждался, что пациент, который приходит в себя слишком перепуганным, труден для нас ничуть не больше, чем тот, кто напуган не вполне.

– Не вполне напуган? Я еще ни одного не видела, кто бы до смерти не пугался.

– Да, в начале. Однако, уверен, вам хотя бы раз попадался такой, кто вообще отказывался верить, что у него сердечный приступ был. Помните того инфарктника у доктора Уэбстера, ну, владельца бройлерной фабрики, Шварц, так, кажется его звали?

– Полагаю, вам известно, что он умер на прошлой неделе.

– Да, я как раз о том и толкую, миссис Коуп. Ни у кого, не дожившего до пятидесяти пяти лет, не должно быть второго инфаркта. А если случается, значит, что-то делалось неправильно при лечении первого.

– Это был не мой больной, – сказала Коуп. – Но он был очень тяжелый, это я запомнила.

– А знаете, что мне мистер Шварц сказал, когда я его осматривал в прошлом месяце? Он сказал, что никакого сердечного приступа у него не было, во всяком случае, настоящего. Я сидел здесь, на этом самом месте, с его кардиограммой в руках, показывал ему все доказательства, которые были налицо, а он все равно твердил, что ничего страшного с ним не было, так, «ударчик небольшой», как он выразился. Если бы мистер Шварц вышел из этой больницы, понимая, что ему придется полностью изменить весь характер своего поведения, он был бы жив сегодня.

Лицо медсестры приняло выражение напряженной сосредоточенности.

– И как, по-вашему, надо обращаться с мистером Уайлдером?

– Говоря откровенно, миссис Коуп, пока я не вполне знаю его, чтобы с уверенностью указать путь, каким мы пойдем. Я поговорил с президентом его компании, получил немало общих сведений о его жизни, но все это в лучшем случае не более чем набросок главного. Президент обещал мне прислать его личное дело. Возможно, из него я узнаю побольше, надеюсь на это. Остальное же мы должны почерпнуть из разговоров с ним. Сегодня я держу его на умеренно большой дозе успокоительного, и всю ночь тоже, но, если утром все признаки будут такими же приличными, как сейчас, я освобожу его от воздействия лекарств и начну разговаривать с ним завтра днем или вечером.

– О чем?

– Обо всем, – твердо сказал Карр. – О его работе, о его семье, обо всем, что имеет отношение к его жизни. Я не хочу, чтобы пребывание в этой больнице стало для него бегством от действительности. Слишком часто именно этого мы и добиваемся: держим больного в такой уютной уверенности, в такой приятной изоляции, что он не в силах взглянуть правде в глаза. Я хочу подтолкнуть его к тому, чтобы он всю свою жизнь обдумал. Почему он делал это, почему он делал то? Как самого себя загнал в такой ритм жизни и довел до инфаркта?

– Что, по-вашему, я должна делать?

– Взяться за то, где в данный момент вы способны помочь больше всего: как я говорил, надеюсь, что получу вполне достаточно сведений общего характера о его деловой жизни, а вот более личная ее сторона… Жены-то его нет, с ней мы поговорить не можем.

– Думаете, беда как раз там может таиться?

– Я не знаю. Возможно. Во всяком случае, разузнать стоит.

На секунду показалось, что Коуп станет возражать, но она только поджала губы. Глянула на часы и поднялась:

– Сделаю в лучшем виде все, что смогу, доктор.

– В этом я уверен, – сказал Карр. Однако, глядя, как решительно она направилась к двери, как вышла из кабинета своей плоскостопной походкой, ни разу не оглянувшись, он почувствовал, как его предупредили: что считать «в лучшем виде», она будет решать сама.

Карр вернулся к столу, только сейчас разглядев на нем стопку писем. Он все еще продирался сквозь дебри рекламы фармацевтических компаний, выискивая что-нибудь, достойное внимания, когда снова почувствовал чье-то присутствие. Оглянувшись на дверь, увидел Джонаса Уэбстера, привычно засунувшего большие пальцы за проймы жилета и разглядывавшего его поверх очков, сползших (тоже по привычке) до середины носа.

– Входите, доктор, – радушно пригласил он, и радушие это было вполне искренним, потому как Карру в самом деле нравился этот человек: из всех докторов Окружной мемориальной Уэбстер больше всех отвечал имевшемуся у Аарона до приезда сюда представлению о том, каким должен быть «сельский доктор».

– Вы провели меня, – заявил Уэбстер.

– Как это? В чем?

– Вы берете себе этого инфарктного больного?

– Да.

– Не думал я, что вы возьмете.

– А почему бы и не взять?

– Не думал я, что вы станете так высовываться.

– Высовываться? В чем это?

– Обещаниями вернуть его к работе таким же полным сил, как и…

– Никакого такого обещания я не давал.

– Так ведь он только того и хотел, этот, как его… забыл, как зовут… ну, президент его компании.

– Я вообще никаких обещаний не давал, – сдержанно произнес Карр, он прекрасно держал себя в руках, пока не заметил странной улыбки на лице Уэбстера, с какой тот спросил:

– Титеру вы еще не говорили?

– Его нет в городе.

Улыбка Уэбстера сделалась еще более непонятной.

– Если вам, Аарон, так уж приспичило взять больного, то, по мне, было бы дипломатичнее стянуть его у кого-то другого…

При слове «стянуть» Карр вспыхнул, но тут же удержался от гневной отповеди, только услышав, как Уэбстер продолжил фразу:

– …у того, кто чуточку менее чувствителен к цифрам в своей бухгалтерской книжечке.

Уэбстер подмигнул, показывая, что шутит, и Аарону Карру удалось выдавить из себя хилый смешок, только когда главный доктор ушел, то весь юмор, если он и был, улетучился от осознания: ему сделано предупреждение. И времени прошло уже прилично, прежде чем он вдруг понял, что Уэбстер впервые назвал его Аароном. В любом другом случае его это порадовало бы, но теперь такое обращение лишь обостряло предупреждение и – рефлекторным откликом – утвердило его решимость заняться лечением Уайлдера, кто бы и как бы сильно на него ни стал давить.

10

Джадд Уайлдер вполне ясно осознавал, что уже проснулся, и вместе с тем он так недавно одолел неопределенную границу сна, что полной уверенности не было, с какой стороны этой границы доносился голос. Кто-то спросил: «Помните меня?» – и он кивнул наобум, рассчитывая быстренько справиться с задачкой на узнавание… ну да, он еще спит… миссис Горман…

Но лицо, медленно входившее в сознание, проступавшее, как фотоотпечаток в ванночке со слабым проявителем, не было лицом миссис Горман.

– Я была с вами в ночь, когда вас привезли вчера, – произнес голос. – Я миссис Коуп.

– Да, я помню, – выговорил он вслух, самого себя стараясь убедить, что и впрямь помнит, и, будто в награду за старание, лицо женщины стало обретать знакомые черты. Но это только все путало, потому как, чем дольше он вглядывался, тем больше она походила на миссис Горман: стоит себе, руки в боки уперла, – видение было настолько явственным, что он даже поймал себя на том, что ждет, когда она потребует: «Молодой человек, вы собираетесь вставать с постели или нет?»

Вместо этого, но тем же самым тоном, женщина требовательно произнесла:

– Это что еще за… – но смотрела она при этом не на него, а на постель. Просунула под одеяло ищущую руку и, обнаружив там что-то, вызвавшее короткое фырканье праведного презрения, звук, полностью напоминавший то, как вела себя миссис Горман, когда замечала, что он надел порванную рубашку, которую мама не успела зашить, стягивала ее у него со спины с тем же самым видом оскорбленного достоинства, с каким сейчас миссис Коуп перестилала постель. Скользнув рукой ему под спину, приподняла его, одновременно резко потянула на себя простыню, и та расправилась так же туго, как кожа на барабане. Ладонь ее подхватила его голову, и не успел он опомниться, как голова вернулась на подушку, ощущая ее совсем не такой, какой она была до того. Рука ее прошлась по одеялу, распрямляя его, – чудо не меньшее, чем мгновенно утихомирить бушующее море, отчего у него появилось полное ощущение физического бытия, затерянного в приятном ощущении свободного покачивания на водной глади безо всякой опоры.

Он собрался было поблагодарить и осекся, увидев, как она слегка стряхнула манжеты на рукавах: завершающий жест женщины, которая, столкнувшись с проявлением чьего-то неумения или небрежения, снова навела в мире порядок. Джадда больше не беспокоило, что он спутал ее с миссис Горман. Видение оправдывалось поразительным сходством, не столько внешним, сколько в манере вести себя, больше всего заметной по тихо исходящей от ее фигуры всемогущей силе, по главной способности внести порядок и спокойствие в буйный мир, взять верх над ним, как это всегда удавалось миссис Горман, когда мамы не было дома.

С годами мама отлучалась все чаще, миссис Горман оставалась в доме все дольше, но ему никогда не приходило в голову относиться к ней, как к какой-то замене матери. Во-первых, он был для этого достаточно большим, слишком осознавал свою зрелость, которую находил в свободе от материнской привязанности. Во-вторых, его отношения с миссис Горман никак не вязались с уже утвердившимся в его душе образом матери. Опыт ему подсказывал: мама – это та, кого прежде всего занимает умственное развитие. Какие отметки он в школе получает, какие книги читает, не грозят ли ему не очень понятные опасности, которые она приписывала «дрянным мыслям», не совсем понятная, но вселяющая ужас перспектива «растратить свой ум попусту». Миссис Горман почти целиком занимали проблемы, так сказать, физические, бытовые. Она ходила за ним, как за бычком, которого выращивали для выставки на ярмарке штата Айова, в ее обязанности входило следить за тем, чтобы он хорошо и регулярно питался, был превосходно ухожен и не подхватил бы какую-нибудь поганую болячку. Однажды, играя в разведчиков, он залез в чащобу и уселся прямо на ядовитый плющ, даже не подозревая этого, пока не почувствовал жуткое жжение. В тот вечер миссис Горман, увидев его, всего исцарапанного, и выслушав невразумительные объяснения, потащила его, буквально как бычка на веревочке, и, легко пересилив, стащила с него штанишки и трусы. В отличие от мамы, которая с ранней его юности никогда не заходила к нему в спальню, не постучав, дабы быть уверенной, что не застанет сына в неприличном виде, миссис Горман уделила пострадавшему месту столько внимания, сколько требовалось, чтобы смазать его целительной мазью. Растирания вызвали в органах мальчика непроизвольную реакцию, на что миссис Горман не обратила никакого явного внимания, и все же случившееся каким-то образом вызвало чувство непреходящей близости, которая необъяснимо, но неуловимо воздействовала на их отношения. И еще много недель спустя Джадд безо всякого смущения задавал ей такие вопросы, которые никогда не решился задать матери. Миссис Горман никогда не охала от притворной стыдливости, никогда не уходила от ответа. Было такое, чего она не знала, но ничто из известного ей не было запретной темой для разговора.

В памяти его осталось немало таких ярких воспоминаний о миссис Горман. Но чаще всего (вот как и несколько минут назад) в мыслях всплывала картинка того, как она будила его по утрам. Вначале окликала его снизу лестницы: тихонько, будто почти и не надеялась, что он ответит. И он никогда не откликался. Потом поднималась по лестнице – быстро, поразительно легко для женщины ее возраста и внушительной комплекции. Дверь распахивалась настежь (ей и в голову не приходило постучаться!), и она возникала на пороге: руки в боки, на лице никогда не удававшееся ей вполне сердитое выражение – и требовательно вопрошала: «Молодой человек, ты собираешься с постели вставать или нет?»

Руки миссис Коуп тоже были на бедрах, но только ничто в прозвучавших ее словах не поддержало былое видение:

– Вы себя лучше чувствуете, чем вчера, верно?

– Кажется, да, – произнес он, сам отыскивая хоть какой-то ощутимый след своего погружения в прошлое, чувствуя, что простыни уже совсем не прохладные, что сам он снова начинает покрываться мелкой испариной. Он потянул руку, чтобы отвернуть от горла жаркое одеяло.

Ее руки оказались проворнее, они угадали даже его еще не родившееся желание отереть пот со лба, оставив стойкое ощущение прохлады, не покидавшее его, пока она не сказала:

– У вас небольшой жар, только и всего. Но беспокоиться не о чем. Завтра все пройдет.

Завтра… «Твоя мама завтра возвращается домой»…

Только лицо отца совсем-совсем не похоже.

И зачем он белый халат надел?

1

Вторая ночь Джадда Уайлдера в Окружной мемориальной больнице закончилась внезапным прорывом в сознании, пробуждение было таким резким, что Джадд принялся поспешно отыскивать его причину. Не было, однако, ни руки на плече, ни склоненного лица, никто не старался улучить момент, чтобы сунуть ему в рот трубочку для питья или очередную жалящую иглу в руку. Он приподнялся на локте, огляделся. В палате никого не было. Он был один.

Одиночество что-то означало, но уловить сразу его смысла он не смог, понять помешала нежданно подступавшая паника. На секунду он почувствовал состояние как после какого-то ночного кошмара, но в памяти ничего такого не отыскалось. Он старался убедить себя, что нет тут ничего странного, он часто такое испытывал: мимолетная, вызывающая испуг потеря ориентации при пробуждении в гостиничном номере, куда он поселился поздно ночью, да еще таким уставшим, что рухнул на кровать, не обращая внимания ни на что вокруг, не понимая, где он оказался поутру. Но он-то точно знал, где он. ОКРУЖНАЯ МЕМОРИАЛЬНАЯ БОЛЬНИЦА.

«Вот только почему меня одного оставили?»

У него это не сердце, ошиблись они, а теперь поняли, поэтому-то и оставили его одного. Надо встать, одеться, расплатиться… конференция…

Он подождал, пока пришпоренный рассудок отзовется привычным мыслительным потоком, напомнив ему все то, что необходимо сделать. Но ничего, никакого потока. Мозг его лишен жизни, как лишены жизни остановившиеся часы. Понадобилось время, чтобы ошарашило полное осознание, они обманули его, говоря, что это у него с сердцем, не с сердцем это, а с мозгом, тот полковник в Индии… у него же был удар!

Дрожь, зародившаяся где-то в мышцах лица, разрослась и мучительными толчками покатила по всему телу. Джадд сжал кулаки, стискивая в пальцах одеяло, чтобы постараться унять дрожь в руках и давясь криком о помощи.

Метавшийся по палате взгляд зацепился за мимолетное движение: в щели приоткрытой двери туалета, отражавшейся в зеркале, виднелась задранная белая юбка, обнажившая бедро до притягивавшего глаз изгиба облегающих трусиков. Быстрые пальцы, метнувшиеся к застежке подвязки, секунду помедлили, прежде чем одежда была сброшена вниз, – и пропали из виду. Теперь видна осталась только зеленоватая плитка и верхний краешек ванны, и все же видение застряло в памяти: мощный раздражитель, на какой он, к своему ужасу, никак не мог добиться нормальной реакции.

Руки обвисли плетьми, уже не в силах держать плечи. Его снова потянуло назад в душное тепло, причем главным стало осознание ползущей от паха пустоты: ощущение засасывающего вакуума было настолько физически реальным, что Джадд выгнул спину, спасаясь от его многопалого захвата. А потом резко, будто что-то острое жилу в мошонке перерезало, все враз обмякло. Не было больше страха, только медленное постижение причудливого полного изнеможения, мгновенно всплывшего в памяти. Казалось, он провалился в темноту зрительного зала посмотреть фильм, виденный им уже бессчетное число раз, ожидая каждое слово, какое вот-вот прозвучит, каждое движение, какое вот-вот произойдет, мелькания одного-единственного кадрика вполне хватало, чтобы понять, в каком месте он фильм смотрит, тогда утром, в зеркале ее видел…

И при виде вышедшей из туалета сестрички он почувствовал себя и вовсе старым, такой юной она показалась, что походила на девочку, играющую в «веришь – не веришь».

– Вы давно проснулись? – требовательно спросила она, и в широко раскрытых ее глазах видна была искренняя девичья обеспокоенность.

– О, очень давно, – произнес он, чувствуя, будто поддразнивает ребенка.

– Ой, но вы же не могли! – воскликнула она, метнув беспокойный взгляд на часы. – Всего четыре минуты прошло, как я… – Она умолкла с легким смешком: поняла, что ее разыгрывают. – Вы ведь себя лучше чувствуете, да?

– Просто здорово.

– Я знала, что так и будет, – произнесла она с уверенностью, какая может быть только в юности. – Поняла это по тому, как вы спали. Ни разочка не проснулись, даже когда я вам давление мерила. – Она засмеялась, теперь уже его поддразнивая: – Вы ведь даже не знали, что я здесь, да?

Действовала она с женской хитростью, которую маленькие девочки усваивают очень рано: требовать к себе внимания, обвиняя в том, что их совсем не замечают. И всегда приходится отвечать: «Не говори глупостей».

– Вы уснули еще до того, как миссис Коуп ушла, – весело убеждала она. – Вы же не помните, как она уходила, да?

Его колебание она поняла не совсем верно и подсказала:

– Она у вас медсестрой с трех до одиннадцати, – и добавила, как-то особо тщательно выговаривая: «Миссис Коуп», – словно напоминая ему о том, о чем он, по ее мнению, забыл.

– Я помню, как ее зовут, – сказал он и, озадаченный необходимостью доказать свою памятливость, быстро прибавил: – А вы мисс… – и тут же был посрамлен неспособностью вспомнить ее имя.

– Я мис-сис Уэлч, – подсказала она ему, резко поправляя обращение на «миссис», и при этом все оживление как-то странно ушло из ее голоса.

– Знаю, – сказал он. – Я помню.

Знал он, однако, лишь то, что все эти птенчики, что женятся сейчас, кажутся невероятно молодыми, а помнил он то, что сам теперь – старик стариком.

Джадд закрыл глаза.

2

В последний год Мэт Крауч все больше приходил к убеждению, что суббота самый лучший день недели. С понедельника по пятницу он слишком часто оказывался номинальным капитаном, предоставленным самому себе на мостике корабля, который до того разросся, что он больше не мог управляться с ним в одиночку. За ним по-прежнему верховная власть (тут ни у кого сомнений не возникало), но после введения системы Координированного оперативного контроля Роджера Старка все меньше и меньше вопросов решалось в кабинете президента. Теперь зачастую он в прямом смысле оказывался одинок, час проходил за часом, а никто не просил о встрече с ним. В былые дни люди шли непрерывно, кто в кабинет, кто из кабинета, руководители каждого управления, каждого отдела заходили к нему хотя бы раз в день, а обычно и чаще. И тем самым он держал руку на пульсе всего бизнеса. Теперь же день ото дня он отходил от дел все дальше и дальше.

Как капитан корабля, он, разумеется, мог вызвать к себе кого угодно и продержать его столько, сколько ему заблагорассудится, только это была привилегия, какой с понедельника по пятницу он пользовался редко. При таком большом корабле, стремящемся вперед все быстрее и быстрее, часто возникало ощущение, что у него нет права отвлекать какого бы то ни было корабельного офицера от исполнения обязанностей на посту. Это право еще больше ограничивалось осознанием, что очень многое из происходящего ему уже попросту незнакомо: компьютер, тот вообще так и оставался вызывающей священный трепет загадкой. Ну и постоянно нависала та опасность, что, стоит ему добиться от сотрудников откровенного разговора, как тут же войдет Роджер Старк.

Зато по утрам в субботу обстановка была совершенно иная, как правило. Корабль вставал у причала, основные конторы официально закрывались, и он мог заниматься всем, чем только его душа пожелает. До полудня почти все ведущие руководители заходили на часок-другой посидеть в тиши у себя за рабочим столом, и он, оставляя дверь своего кабинета открытой, мог окликнуть их, когда они проходили мимо, пригласить на небольшой разговор, уверенный, что ему не помешает вездесущий Роджер Старк, который, будучи убежденным филадельфийцем, почти всегда покидал в пятницу вечером Нью-Ольстер, чтобы провести выходные «в гуще жизни».

Однако сегодня утром, подъезжая на сером «Кадиллаке» к стоянке для руководителей, Мэт увидел, что черная «Ривьера» Старка уже стояла на месте, обозначенном под номером два. Первой его мыслью было, что Старк задержался в городе из-за гранок отчета для акционеров. Вчера он настоял, чтобы в тексте была восстановлена вся информация, которую Джадд сократил до единого слова, но это никак не объясняло, что все места первого ряда стоянки были заняты машинами, за исключением места Джадда Уайлдера. Чтобы все разом собрались в субботнее утро – такое было достаточно необычно, чтобы не вызвать подозрения. Старк явно что-то затевал.

Изо всех сил стараясь не поддаваться безосновательному подозрению, Крауч напомнил себе, что он все еще президент компании, все еще управляет ею и способен усмирить любое вероломное противодействие. Войдя в холл, куда выходили двери кабинетов руководства, он заметил неясные фигуры, мелькавшие за полупрозрачным стеклом двери в кабинет Старка. Их было трое, догадаться, кто они, помогли машины на стоянке – Келси, Кэмпбелл и Локк. Стало ясно, что Старк созвал это охвостье на тайное совещание исполнительного комитета. Первым его порывом было распахнуть дверь, выставив на обозрение их вероломство, но уже через мгновение, когда удалось избавиться от вспышки ослепляющего гнева, он пришел к другой мысли, решив, что, если уж и давать сражение, то на своей собственной земле.

Протопав к себе в кабинет, он вызвал мисс Фокс:

– Что тут происходит? – ничуть не смягчаясь ее ничего не значащим «Я не знаю», которое лишний раз доказывало, что у него башка совсем перестала варить, если он так держится за эту старую деву – секретаршу, после того как та впала в безмятежную старческую немощь.

Однако теперь она сказала:

– Некоторое время назад приходил мистер Старк за папками старых конференций по продажам.

Крауч уставился на секретаршу, пораженный молниеносным озарением, сразу припомнив не только, как Старк вчера утром признался, что разговаривал с этим юнцом Талботтом, но и то, что после обеда, когда он попросил мисс Фокс пригласить Старка к себе, она сообщила ему, что в кабинете Старка сидит Талботт.

– Он сказал, что им, возможно, понадобится зайти к вам немного позже.

– Передайте ему, что я к разговору готов, – выговорил он, стиснув зубы, не вкладывая в слова тот смысл, с каким их восприняла мисс Фокс, и в то же время ни единым движением не остановив ее, когда она поднялась и вышла за дверь, направившись к кабинету Старка.

Сидя в своем кресле, вцепившись кулаками в концы подлокотников, он воспринимал свой рабочий стол как мощное укрепление против фронтальной атаки, только опыт предостерегал: нельзя недооценивать противника, весь исполнительный комитет состоял из людей Старка. Все они – Келси, Кэмпбелл и Локк – своим вице-президентством были обязаны ему.

Слов нет, необходимость расширить простенькую систему руководства, какой Мэт Крауч придерживался с первых дней компании, была. Он об этом подумывал задолго до того, как о том заговорил Элберт Коу, только не было особой нужды спешить, пока вдруг не выяснилось, что казна опустела. Винил за создавшееся положение он больше себя, нежели Фреда Ханфорда, своего казначея, но, как отметил Роджер Старк, помехой для президента компании стало то, что он не получал достоверной финансовой информации, на основании которой мог бы принимать решения. В данном случае необходима, сказал тогда Старк, современная бухгалтерская система, которую было поручено создавать Майлзу Кэмпбеллу. И добавил, что необходима должность контроллера, чтобы привлечь к работе человека именно такого калибра, какой надобен. А поскольку именно Старк отыскал и привел в компанию Майлза, то казалось вполне логичным, что подчиняться контроллер станет непосредственно вице-президенту по руководству.

Мэт даже не представлял себе, какую долю обязанностей заведующего финансовым отделом присвоил себе контроллер. Фред Ханфорд был из мужиков, не привыкших жаловаться, – только когда он ни с того ни с сего ушел в отставку, ссылаясь на то, что врач посоветовал ему сменить климат на более теплый и сухой, не осталось никаких доводов в его тихом споре со Старком, утверждавшим, что Майлз Кэмпбелл единственный человек в компании, способный закрыть собой брешь. Фред возражал, хотя и недолго, против предложения Старка дать Кэмпбеллу должность вице-президента по финансам, ворчал, что такая должность больше подходит для крупной компании, хотя в душе испытывал неловкость, понимая, что Старк, пропихнув своего человека, занимался всем тем, чем ему самому следовало заниматься. Как раз тогда Старк и начал проводить компьютеризацию фабричного производства.

Джордж Уилсон не был таким уступчивым тихоней, как Фред Ханфорд. Прежде, хотя Джордж и был упрямцем (с извечным своим «а ты сам покажи»), тем не менее был вполне послушен личным указаниям президента, поскольку уважал не только его статус, но и его более богатый опыт, равно как и не раз доказанное мастерство производственника. Уже в самом начале компьютеризации Джорджу застлало глаза красным, и в кровавом этом мареве различал он только одно: Роджер Старк.

Мэт Крауч изо всех сил старался утихомирить Джорджа, но чем больше он с ним говорил, тем безумнее становилось упрямство генерального управляющего производством. Однажды субботним утром состоялся неприятный разговор на повышенных тонах, в котором Джордж и в самом деле перешел грань, назвав Мэта глупеньким дурачком, позволяющим Старку водить себя за нос.

Мэтт понимал, что Джордж Уилсон человек больной. Что-то с ним надо было делать, и задачка разрешилась самым страшным способом: Джордж внезапно свалился с кровоизлиянием в мозг, в результате которого наступил полный паралич. Милосердию было угодно, чтобы он и недели не протянул. Норман Келси, еще один «человек Старка», был назначен вице-президентом по производству.

Как ни жестоко потрясла Мэта Крауча смерть Джорджа Уилсона, последовавшая так скоро после отставки Фреда Ханфорда, ни та, ни другая потеря не ударили по нему столь сильно, как потеря Джима Макинтайра. В какой-то мере потрясение оказалось совокупным: все эти трое, с кем он начинал компанию, ушли в течение четырнадцати месяцев. Но дело было и не только в этом. По причине, какую разумом до конца и не поймешь, он чувствовал особую близость с Маком. Фред Ханфорд был на страже его финансов. Джордж Уилсон был на фабрике его правой рукой, которая частенько мудро усмиряла его, когда сам Мэт летел вперед, не чуя возможной беды. Мак же служил ему совсем иную службу: никогда не был он ни стражем, ни усмирителем, он всегда был его не ведающим сомнений учеником, самым верующим апостолом, рьяным миссионером, кто шел и шел вперед, распространяя принципы жизни и бизнеса самого Крауча. Без Джима Макинтайра «Крауч карпет» не пережила бы период своего младенчества. В те первые «тощие» годы он мог уехать безо всякого приказа, а после приезда направлял живительный поток в бизнес. Во всей торговле коврами не было человека, кого бы лучше знали и больше любили, чем его. Даже до его смерти о нем слагали легенды, как он грибок в некрашеной пряже видел, как большие заказы делал, даже не взглянув на образцы, как отказывался обременять себя портфелем и ничего с собой не носил, кроме перечня цен, который, как гласила молва, он так и не мог расшифровать до конца.

Как и у большинства личных торговых представителей, у Джима Макинтайра были свои слабости. По счастью, он успел передать свое умение торговать подчиненным: у «Крауч карпет» до сих пор среди ее полевой армии больше всего торговцев высшего класса, чем у любой другой, сходной по размерам компании в отрасли, однако ему не хватало широты воистину высококлассного управляющего продажами. У него не было никогда особого интереса к современному коммерческому планированию производства, его мало занимало искусство рекламы и продвижения товаров (все это обеспечивал Джадд Уайлдер), но самым заметным его недостатком было почти полное отсутствие административных способностей. Он признавал это, соглашаясь, что в бумагах его сам черт ногу сломит, и на все критические выпады отвечал, что ему только то и нужно, чтобы кто-то взялся за работу внутри, дав ему возможность все время находиться на линии огня. Роджер Старк откликнулся на эту просьбу.

Уоррен Локк до той поры, когда все операции по пополнению счетов были компьютеризированы, был в «Крауч карпет» кредитным управляющим и работу свою выполнял настолько без сучка без задоринки, что редко возникал повод вызвать его в президентский кабинет. Таким образом, он сохранил корпоративную анонимность, которую (по отсутствии свидетельств обратного) готов был с радостью сохранять до конца своей трудовой жизни. Когда Старк предложил сделать Локка заместителем управляющего по продажам, с тем чтобы освободить Мака от всей кабинетной волокиты, Мэт Крауч расценил это лишь как шаг подыскать место для человека, оставшегося не у дел. Шаг логичный, исходя из убедительного довода Старка, что Локку, занимавшемуся кредитами, знаком каждый счет, внесенный в соответствующие реестры.

Кто бы сомневался, затея сработала. И шести месяцев не прошло, как Мак, отвечая на вопросы, говорил, раскатисто покашливая: «Гром разбей, если я знаю… Вам бы лучше у Уоррена спросить». Именно Уоррен Локк управлял ценами, перераспределял районы, устанавливал квоты продаж, улаживал ссоры из-за комиссионных и в целом надзирал за повседневной деятельностью торговой армии и региональных отделений. Поразительно, но когда в июне следующего года он впервые появился в программе конференции, то аплодировали ему почти столько же, сколько и Маку.

Мэт Крауч относился к успехам Уоррена Локка не без гордости: как-никак, а раз он его на работу брал, то и числил среди своих парней. Когда Старк предложил (после внезапной смерти Мака) назначить Уоррена Локка генеральным управляющим по продажам, президент взял на обдумывание ровно столько времени, сколько требовалось убедить самого себя, что никакой другой кандидатуры на этот пост лучше нет. Впрочем, у него скоро появился повод усомниться в этом решении. Когда Уоррена Локка вызвали, чтобы сообщить ему о назначении, тот прежде всего с выражениями признательности обратился к Старку и даже до того дошел, что сказал: «Если бы не вы, Роджер, этого никогда бы не произошло». Только тогда Мэт Крауч, очнувшись, осознал, что Старк провернул очередную хитрую комбинацию, назначив своего человека в сектор продаж точно так же, как до того на финансы и производство.

Мэта Крауча терзало чувство вины, какую он всегда испытывал за промедление с тем, чтобы объявить Маку о предоставлении ему премиальной доли акций компании. По счастью, есть второй такой шанс – с Джаддом. На этот раз он пойдет до конца, и никакие старки его не остановят. А должность вице-президента он преподнесет Джадду, как только тот вполне оправится. Так будет даже лучше: настоящая моральная поддержка именно в тот момент, когда Джадд будет нуждаться в ней больше всего… сразу, как только он выйдет из больницы.

Припомнив, он надавил на кнопку звонка, желая услышать заверения мисс Фокс, что водитель, как и намечалось, уже отправился утром доставить личное дело Джадда доктору Карру, однако она, открыв дверь, спросила: «Вы действительно готовы их принять?» – вопрос, ставший риторическим, хотя бы потому, что, не дожидаясь его ответа, секретарша отступила в сторону, освобождая дверь для всего вице-президентского парада. Входили они по одному, как всегда, в строгом порядке, обратном старшинству назначения: первым Локк, за ним Келси, следом Кэмпбелл, – останавливались, доходя до кресел, вновь оборачивались к двери, ожидая Старка, который, помешкав миг для оценки ситуации у входа в кабинет, становился похож на наследного принца, препровождаемый к трону тремя прихвостнями, в чьей овечьей преданности он уже успел убедиться.

Мэт Крауч чувствовал себя особенно одиноким, глядя на их странные, будто штампованные лица и уносясь мыслями к былым дням, когда не было ни малейшей возможности спутать управляющего по продажам с бухгалтером, когда настоящего производственника легко было распознать, стоило только увидеть. Ныне же все они на одну масть, лица, копии облика Роджера Старка. И во всей этой шайке нет ни одного настоящего ковровщика – ни единого. В отсутствие Джадда Уайлдера не осталось больше никого, кто хотя бы представление имел, что на самом деле означает «Крауч карпет».

Держась настороже, он повернулся в сторону Старка, который, сев по правую руку от него, осуществлял обычный ритуал, такой подчеркнуто холодный, что не наблюдать за ним было просто невозможно. Садился он так, словно единственное, что его заботило, – это сохранение складок на брюках, смахивал несуществующую пушинку с рукава пиджака, приглаживал кончиками пальцев разделенные прямым пробором волосы, поправлял очки в металлической оправе, которые делали его глаза похожими на электрические датчики, управляющие каким-то электронным прибором.

Зная, что Старк, вступая в игру, всегда дожидается, чтобы кто-то сделал первый ход, Мэт Крауч решил воспользоваться той же тактикой, но его задиристое молчание быстро прервал Уоррен Локк, вежливо поинтересовавшийся:

– Мистер Крауч, утром было что-нибудь новенькое о Джадде?

– Перед самым выходом из дома я говорил с его врачом, – начал Мэт и обстоятельно передал сообщенное ему утром доктором Карром: ночь у Джадда прошла очень хорошо, прогноз теперь даже более благоприятный, чем был вчера вечером. Собирался еще и про доктора Карра кое-что рассказать, но расхотел: прекрасно видел, что на самом деле их интересовало не то, о чем говорил, а то, как к этому отнесется Роджер Старк.

Снова повисло молчание. На сей раз брешь закрыл собой Кэмпбелл:

– Все же я полагаю, сэр, потребуется некоторое время, прежде чем он полностью поправится?

– А-а, пара месяцев, и он вернется к работе, будет как новенький, – оптимистично ответил Крауч, и его опять потянуло рассказать им кое-что про доктора Карра, но он осадил себя, нутром почуяв, что весь этот разговор о Джадде – не что иное как исходный гамбит, и уверился в этом, заметив заговорщицкие взгляды, которыми они обменялись и которые сошлись на Локке, кому, очевидно, досталась роль кошачьей лапы.

Прочистив горло (он явно чувствовал себя не в своей тарелке), Локк сказал:

– Но ведь даже в лучшем случае: два месяца – у нас возникает своего рода проблема с конференцией. – Он тяжко сглотнул и перевел взгляд на Старка, ожидая поддержки.

Старк по-прежнему молчал, следуя обычной своей стратегии всегда позволять кому-то другому править балом. Мэт Крауч разом поломал эту стратегию, требовательно спросив:

– Разве вы не сообщили им, что конференция переносится?

Поджав губы, поправив очки, Старк произнес:

– Мы изучали альтернативные возможности.

– Что это значит – «альтернативные возможности»?

Локк начал было отвечать, но Мэт Крауч, вскинув руку, заставил его умолкнуть, не сводя глаз со Старка и пригвождая того к месту резким выпадом:

– Если у вас в загашнике есть еще один Джадд Уайлдер… отлично, давайте послушаем про него.

С раздражающей невозмутимостью Старк тихо заговорил:

– Я вполне понимаю ваши чувства в отношении Джадда, мистер Крауч. И все мы разделяем вашу высокую оценку его… Тут, вероятно, даже «талант» не покажется слишком сильным словом… Однако действительно ли вы твердо уверены, сэр, что устроить конференцию без него невозможно?

– А как мы сумеем?

– У других компаний получается.

– Только не так, как получалось у нас. Мы это каждый год слышим: ничего похожего на конференцию «Крауч карпет» нет. Это все говорят. А что произойдет, когда мы соберем сюда всю нашу ораву и запустим некое наполовину испеченное действо, которое… Черт побери, мы не можем позволить себе произвести такого впечатления.

– Совершенно верно, – согласился Старк, раздражавший своей собранностью. – Однако взглянем и на другую чашу весов: какое впечатление мы произведем, если отменим конференцию?

– Я не говорил отменим, я сказал – перенесем.

Старк сохранял выдержку.

– Боюсь, что мы произвели бы, по сути, то же самое впечатление. И я, к примеру, не хотел бы выставлять корпоративный имидж «Крауч карпет» как компании настолько организационно слабой, что потеря всего одного человека не позволяет нам нормально функционировать.

Мэт Крауч был ошеломлен, удар, какого он не ожидал, лишил его осторожности.

– Ладно, что бы вы предприняли?

Старк развел руками: этот жест скромности разительно не соответствовал его скрипуче уверенному голосу:

– Я бы исходил из той предпосылки, мистер Крауч, что наша организация достаточно сильна и у нее достаточно ресурсов, чтобы устоять перед любым вызовом, с каким она сталкивается.

Теперь президент был растерян еще больше, в его голове не укладывалось, что кто-то доказывает, будто больше, чем он, Крауч, верит в «Крауч карпет К^о». Голова шла кругом, но он ринулся вперед и расслышал собственный требовательный вопрос:

– Просто скажите мне, где мы достанем другого Джадда Уайлдера, только это я и хочу узнать. Кто у нас есть, кто мог бы влезть в его шкуру?

– Никого, – снизошел Старк. – Но разве на самом деле нам это нужно? Конечно же, положение, в каком мы оказались, указывает на опасность зависимости от любого одного человека, невзирая на все блестящие способности, какими этот человек наделен.

– Ладно, итак, что мы предпринимаем, создаем комитет? – сделал Мэт ложный выпад, становясь в стойку для встречного удара, готовый сокрушить Старка, напомнив ему, как его мудреный комитет по развитию продукции уже год как не в силах выдать хотя бы одну стоящую идею.

– Я полагаю, что это должно быть нечто, организационно интегрированное, мистер Крауч. В качестве общего принципа…

– Забудем чертовы принципы – и к конкретным делам, – оборвал его президент, у кого не было никакой охоты выслушивать очередную лекцию Старка по корпоративной организации. – Вы говорите, нам не обойтись без конференции. Ладно, я опять возвращаюсь к тому, о чем уже спрашивал: кто будет ее устраивать? Кто у нас есть? Этот зам Джадда. Как там его зовут.

– Талботт, – подсказал Локк. – Аллен Талботт.

Мэт Крауч тут парировал:

– Он может сделать то же, что и Джадд?

– Ну, вряд ли он стал бы устраивать то же самое, разумеется, – заюлил Локк. – Я хочу сказать… ну, у Аллена иной подход…

– Это как? – президент ринулся окончательно добить его, но на выручку пришел Старк, быстренько подавший совет:

– Уоррен, вы же не хотите сказать, что вам оказалось трудно работать с Алленом?

– Да что вы, нет. Всем нашим ребятам Аллен понравился. А что им и вправду по душе… Ну, он всегда готов посидеть и поговорить о делах, прислушаться к их идеям. Это очень много значит. Всем им нравится ощущать, что и они вносят свой вклад.

– Вполне объяснимо, – подбодрил его Старк.

– Мы всего пару дней назад об этом говорили, – продолжал Локк, – выясняя, нельзя ли будет в этом году как-то повлиять на Джадда… Только, пожалуйста, поймите меня правильно, мистер Крауч. Я не хочу ничего сказать против Джадда. Он устроил нам несколько превосходных конференций, и они принесли нам бездну пользы. Никто не мог бы оценить этого больше, чем я…

– Только он вам не очень-то потакает – вы это хотите сказать?

Старк тут же пришел на помощь, чтобы снять Локка с крючка.

– Я полагаю, Уоррен в данном случае просто ставит вопрос морали и духа, того, что…

Президент прервал его, рубанув рукой, как топором, по воздуху и указал в сторону Кейси:

– А вы как, Норман? Ваши производственники тоже все кипятятся из-за того, что Джадд писал для вас речи?

– Нет, я бы так не сказал, – ответил Кейси. – Мы всегда были рады любой помощи, которую получали. И я, как и Уоррен, не хочу ничего говорить против Джадда, тем более в такое время. И все же я кое в чем согласен с Уорреном. Если говорить о прошлогодней конференции, мы все думали, что в нашей презентации, касаемо производства, если вокруг чего и поднимать шум, так это вокруг шпулярника высокой вытяжки. Штука была эксклюзивная, тогда такого ни у кого не было, и у нас было такое чувство, что он представит нас в наилучшем виде. Кое-кто из наших ребят кучу времени потратил на него, облизали, что называется, как надо, но когда Джадд наконец-то снизошел до разговора с нами… Не знаю, может, он и прав был, может, и впрямь штука чисто техническая, чтобы народу ее объяснить. Но все равно грубовато все это на ребятах вышло: они столько работали, а потом Джадд появился. В общем, не всегда он был тем покладистым человеком, с которым можно работать.

– И я тоже! – взорвался Мэт Крауч. – И, черт побери, будь я покладистым, не было бы никогда никакой «Крауч карпет компани»!

Их молчание свидетельствовало о неодобрительном отношении к тому, что президент вышел из себя, и поведение его выглядело еще более неловким оттого, что Старк, избегая прямого ответа, тихо спросил Кэмпбелла:

– Майлз, каково ваше впечатление от Аллена Талботта? Вы ведь с ним над бюджетом работали, верно?

– Да, мы с ним в контакте находились последние два года, – закивал Кэмпбелл. – И должен сказать, что отношения у нас были прекрасные, гораздо приятнее, чем… в общем, это тут ни к чему. Да, Аллен действовал прекрасно, просто прекрасно. Всегда готов сотрудничать, очень дружелюбен, очень милый парень. Общий язык с любым найдет.

Мэт Крауч несколько грубовато поинтересовался:

– Какого черта мы здесь собрались, быть судьями на конкурсе популярности?

– Вовсе нет, – ответил Старк. – В конце концов, у нас и вправду есть много здравых умов, которых можно подключить к проекту этой конференции. Почему бы нам не использовать их потенциал по полной? Разве не это, коллеги, вы хотели сказать на самом деле?

Мэт Крауч провел взглядом по лицам и увидел в застывших гримасах послушания Старку поистине маленьких людей, так быстро позабывших все, что Джадд для них сделал, настолько переполненных всякой мелочной жалкой обидой, какую они столько времени копили против него. Зависть! Да, ее тут полно. Потому-то они и обижаются на Джадда, потому как он всем им показывал, потому как у него было то, чего у этих не было. Идеи! И, черт побери, на них-то компания и создается, на них она все время растет. А идей не получишь из размягченных мозгов, от этих трех сидящих в рядок обезьян, считающих, что больше всего орешков добывают милые парни. Почему они не понимают этого? Бизнес – не конкурс популярности. В него нужно влезть и сражаться. А когда сражаешься, то, куда деваться, кому-то и на мозоль наступишь. Вот и все, что Джадд натворил…

– …И я в самом деле полагаю, что вопрос значительно шире, нежели оценка личных способностей Талботта, – продолжал Старк. – Подлинная наша цель, как мне представляется, должна состоять в создании организационной структуры, которая привлечет к подготовке конференции все кадровые ресурсы, какими мы располагаем. Уоррен упомянул о желании его сотрудников внести вклад, Норман высказался в том же плане, я уверен, что это справедливо и в отношении других сфер деятельности. И я не вижу совершенно никаких причин, почему бы нам не воспользоваться всеми силами в нашем распоряжении. Конечно же, нам это нужно. Разве вы не согласны, мистер Крауч?

Мэт Крауч внезапно ощутил, как его всего охватывает слабость, последние силы враз покинули его. Он устал, устал так, что аж страшно. Он закрыл глаза, вновь настала ночь, голос Старка, монотонно бубнивший в темноте, смутно предвещал недоброе, только не более как бессловесная угроза, пока слух его вдруг не уловил фразу, от которой разом открылись глаза. Помаргивая, он требовательно спросил:

– Что вы только что сказали?

– Это всего лишь предложение, – небрежно ответил Старк. – Но поскольку конференция так неотрывна от функций продажи, представляется целесообразным, чтобы вице-президент по продажам осуществлял общий контроль за содержанием и характером программы. В прошлом… да, притом, какого рода человеком был мистер Макинтайр, и при своеобразном таланте Джадда некоторое нарушение организационной структуры, несомненно, допускалось. Но никакого такого особого положения более не существует.

Обретя новые силы, как по тревоге, президент потребовал:

– Будем говорить откровенно, Старк. Вы к чему клоните? Засадить управление рекламы и продвижения товаров под сектор продаж?

– Это совершенно нормальные отношения, мистер Крауч, такое вы найдете в подавляющем большинстве хорошо управляемых компаний. А в нашем случае это шаг, оправданный не только здравой организацией, но еще и острой необходимостью ситуации. У нас осталось всего пять недель, а работы предстоит непочатый край. Что касается Аллена Талботта, я уже давно считал, что ему вполне можно бы доверить больше…

«Уже давно?»

И вдруг все стало ясно. Да, теперь он понимает, то, как Старк внедрил Талботта в управление рекламы и продвижения товаров, как засадил его дожидаться своего часа, чтобы всадить нож в спину Джадда. Тем же способом, каким Келси свалил Джорджа Уилсона… Мак умирает на автостраде, а Локк уже готов, только того и ждет. «Если бы не вы, Роджер, этого никогда бы не произошло».

Он попробовал вырваться из этого, но круг ничего не выражающих лиц сомкнулся вокруг него, подступая все ближе и ближе, волчья стая обступала старого вожака, рассчитывая, что он уже настолько близок к смерти, что не сможет отбиться. Черт побери, он еще покажет им, кто…

Боль ужалила позади глаз, молнией прошила от виска до виска. Он среагировал сразу же: ужас охватил, несмотря на все годы, которые прошли с тех пор, как он испытывал эту дикую головную боль, гнев вздымался, пока его давление становилось невозможно сдержать, и разрешался взрывом, который он, привыкший все рассматривать с точки зрения механики, всегда представлял себе разрывом бомбы в тонком часовом механизме своего мозга, когда все разлетается, шестеренки сходят с мест, зубчатые передачи разъединяются, главная пружина дико распрямляется, скрежещущий звук не умолкает, стихая только, когда Эмили наконец-то не убеждает, что все вовсе не против него, что его мания преследования ничем не оправдана. Осознание этого было ключом к излечению, медленным тогда процессом, зато теперь оно пришло настолько быстро, что ни один из наблюдающих глаз по ту сторону стола и моргнуть вряд ли успел.

Он сделал глубокий вдох, остужая разум, неспешно обретая уверенность, что способен мыслить четко. Возможно, прошлой ночью он слегка перегнул с паникой, так беспокоился за Джадда, что недооценил силу и возможности, накопленные организацией. Старк был прав. Теперь это большая компания. Может, Джадд немного увлекся с театром одного человека.

– В конце концов, какой альтернативой мы располагаем? – вопрошал Старк. – Джадда нет – это мы должны принять. И при том, что остается всего пять недель.

– Ладно, – перебил Мэт. – Действуйте. Посмотрим, что у вас получится.

Все вскочили, утверждая свою победу, прежде чем она могла уплыть из рук.

– Минуточку, – остановил он Старка уже в дверях, дождавшись, когда остальные вышли. – Это всего лишь временно, только до тех пор, пока Джадд вернется. Это вы, надеюсь, понимаете, а?

– Разумеется, – не моргнув глазом ответил Старк. – Если Джадд вернется тем же человеком, каким он был… в том случае, если данный новый подход окажется менее эффективным… Нет такого организационного решения, которое нельзя было бы повернуть вспять. – Не дожидаясь ответа, он переключился на другое: – По поводу отчета акционерам, полагаю, вам будет интересно узнать, Аллен Талботт утром говорил с типографией. С изменениями не будет никаких трудностей. Они все равно успевают разослать отчет во вторник с вечерней почтой.

Мэт Крауч молчал, надеясь унять Старка, он ничего так не хотел, как того, чтобы его оставили одного.

Однако Старк остался.

– Да, после того как в среду утренние газеты опубликуют подготовленное нами сообщение, я предвижу, что к концу этой недели акции поднимутся до сорока. Возможно, это неплохое время подумать о вторичном предложении части наших акций. Между прочим, Элберт Коу только вчера об этом говорил.

На этот раз молчание свое дело сделало. Старк вышел, звук закрытой им двери стал эхом его уверенного предвидения – еще восемнадцать месяцев назад, – что еще до середины этого года акции подскочат до сорока.

В каком-то подсознательном порыве рука Мэта Крауча потянулась за ручкой и бумагой для записей. С таким же плохо выраженным желанием он аккуратно выписал на листочке «40», выводя цифры так, что они глубоко впечатывались в бумагу… Может, Эмили и права… Может, ему следует уйти на покой. А почему бы и нет? Если он переведет в наличные свой пакет акций сейчас…

Быстро, будто была в том какая-то порочная тайна, он перемножил 167 300 на 40, потом торопливо оторвал листок и поспешно смял его в руке. Однако ответ сохранился у него в уме.

3

Время близилось к полудню, когда Джадд Уайлдер впал в состояние странной эйфории. Теперь он чувствовал себя так, словно после долгого отвесного подъема из какой-то жаркой и влажной тропической низменности он наконец-то выбрался на высокое плато, где воздух был чист и свеж, только странным образом совсем не бодрил.

Не возникало никакого желания вставать с постели. Это само по себе было совершенно необычно, ведь всю жизнь, если не считать редких случаев болезни, ему никогда не удавалось полежать в постели, раз уж он проснулся, – а сейчас, и это вполне определенно, он уже больше не был больным. Несколько раз, желая убедиться, он делал по нескольку вдохов-выдохов, сначала легких, осторожных, потом все глубже и глубже, пока легкие не наполнились настолько, насколько могли вместить воздуха, и при всем при этом в груди не возникало ни малейшего признака боли. Тошнота пропала. Было понятно, что и жара у него никакого нет. Биение сердца, отдававшееся в ушах, когда он лежал на боку, было ровным и сильным.

Он пережил сердечный приступ – и выжил. Должно бы, как ему думалось, появиться нечто вроде ощущения победы, успеха, большой удачи, по крайней мере. Ощущалась же одна только всепроникающая пустота. Разум походил на высохший колодец, вода из которого ушла куда-то в подземную трещину, которая, на миг раскрывшись, тут же закрылась вновь. Хватало терпения ждать: колодец снова наполнится, и вот что было удивительнее всего: он с готовностью отдавался ожиданию.

И опять: вроде терзала необходимость принять меры для отмены размещенных им в Нью-Йорке заказов на то, что теперь, после переноса конференции, уже не понадобится, но непривычно было отсутствие будоражащей безотлагательности. Уже это вполне выбивало из привычной колеи, но то же самое отсутствие безотлагательности удерживало от поиска объяснений. Да и не пытался он взвесить или измерить – хоть с сожалением, хоть с облегчением – то, как сам отнесся к переносу конференции. Если он и думал о ней вообще, то чисто по совпадению. Когда-то (вот ведь и вправду застряло в памяти) он совершенно явственно ощутил возвышенное облегчение: это было на последнем курсе колледжа, после Перл-Харбора, тогда объявили, что выпускникам, призванным в вооруженные силы, дипломы будут выдаваться без выпускных экзаменов, – только душа никак не лежала к тому, чтобы выяснять, с чего это заворошил он в памяти старое и, казалось, давно забытое.

Несколько раз приходили мысли о Кэй: куда тут денешься, когда эта глупая сиделка без умолку болтала о ней, выспрашивая снова и снова, не считает ли он нужным хоть что-то сообщить жене. И опять: охватывало все то же чувство удачного по времени стечения обстоятельств, ощущение, что все устроено как нельзя лучше. Как ни смутны были все его мысли, все ж он четко представлял, что произошло бы, будь Кэй здесь, так и видел ее стоящей в ногах кровати и пронзающей его взглядом, полным самодовольного подтверждения сбывшегося предвидения, напоминающего о том, сколько раз она его урезонивала: «Ты что стараешься сделать – убить себя?» А потом, как всегда, прибавила бы: «И ради чего?» Здесь, прикованный к постели, он уже не смог бы взять и молча уйти: единственный способ, каким он приучил себя выражать бессмысленность попыток добиться ее понимания.

Нараставшее смятение было вызвано не столько стараниями отличить иллюзию от истины, сколько отделить одну истину от другой. Единственной угрозой безмятежности была мисс Харш, – и вот она снова склонилась к нему, и снова заблестела золотом капсула, служившая острием в наконечнике копья, образованном большим и указательным пальцами медсестры.

– Нам пора принимать лекарство, – произнесла она.

– Что это? – требовательно спросил он, сжимая губы перед угрозой проворного движения ее руки.

– Доктор велел, – произнес голос, механический, магнитофонный, такой же безжизненный, как запись смеха в игрушке.

– Ничего не стану принимать, пока не узнаю, что это такое.

Пленка моталась дальше:

– Мы же не хотим, чтобы пришлось сообщать доктору Карру, как мы упрямимся, ведь не хотим?

– Да сообщайте ему все, что вам хочется.

Пленка встала. Губы больше не двигались. Однако, пристально глядя на нее, больной вдруг увидел глаза, но не как часть всего застывшего ее облика, а так, словно видел их сквозь прорези маски, и глаза эти выдавали внутреннее замешательство, которое ну никак не вязалось с ее застывшей улыбкой.

Быстро схватив капсулу, он бросил ее в рот: сдача на милость, вызванная чувством, будто он нечестно дразнит юродивую с младенческим разумом, бесцельно требуя признания того, что ему было уже известно. Сказал же сегодня утром доктор Карр, что ему больше не будут давать наркотические препараты, только такие вот легкие успокоительные, которые подействуют на него не больше, чем слабенький мартини. Это была правда. Он от других ничего не почувствовал, и от этой ничего не почувствует.

Он без возражений потянул воду из трубочки-поилки, сочтя за лучшее не напоминать мисс Харш, что сказал ей доктор Карр, когда, придя, застал ее за тем, что она ложечкой скармливала ему завтрак в рот: нельзя обращаться с ним, как с беспомощным инвалидом. Он пил жадно и долго, после того как проглотил капсулу. Улыбка ее, возможно, выражала бы признательность, не будь выражение лица медсестры точно таким же, с каким она реагировала на все остальное, что происходило вокруг: оно не изменилось после резкого замечания доктора Кара, оно не менялось и когда она, купая его, прошлась шершавой губкой по гениталиям и вдруг отдернула руку, почувствовав, как плоть коснулась плоти, всего на мгновение, но и его хватило, чтобы увидеть в неизменной ее улыбке неприятный знак плотоядного вожделения.

Забудь ты о ней, посоветовал он самому себе, припомнив, как однажды режиссер сказал о слабоумной старой актрисе: «Не надо ее винить, ее надо пожалеть». Он закрыл глаза, намеренно стараясь не давать мозгу никакой пищи для раздумий.

Должно быть, это ему удалось, потому как иначе не объяснить провал между видением того, как она уходит со стаканом, и внезапным осознанием – он видит ее возвращающейся из коридора, вновь склоняющейся к нему, на этот раз держа в руках кучу цветов, кое-как собранных в букет.

– Взгляните, какой прелестный у нас сюрприз! – воскликнула она, тыча в него цветами, забивая ему ноздри удушающе приторным ароматом.

Джадд срыгнул, стараясь не дать вернуться вчерашней тошноте.

– Они прелестны, верно? – трещала она, требуя согласия, как платы за то, чтобы оставить его в покое, по счастью, не стала дожидаться полной его капитуляции, а повернулась, чтобы положить цветы на комод, обратив к больному всю необъятность туго затянутых в одежду ягодиц. Как бы издали донеслись ее слова:

– А теперь мы сыграем в нашу маленькую игру. – Она повернулась обратно, высоко, дразнящим жестом подняв белый прямоугольник визитной карточки. – Ну-ка, кто, по-вашему, этот дорогой друг, приславший нам эти прелестные, прелестные цветы?

Джадд сомкнул глаза, пытаясь убежать в сон, но его преследовал ее неотвязчивый голос, взлетевший теперь на высоту фальцета.

– «С наилучшими пожеланиями скорого выздоровления – Элоиз и Роджер Старк».

– Старк?!

Словно споткнувшись, убегавший разум Джадда встал как вкопанный, дыхание замерло, будто больной услышал предупредительный крик. Он невольно бросил взгляд на раскрытую дверь, едва не различая за ней Роджера Старка, взирающего на него сверху вниз с выражением холодного торжества: мимолетное видение, медленно уступившее место уже утвердившейся в сознании уверенности, что Старк не так уж и грозен, каким когда-то казался.

На второй неделе работы в компании вице-президент Старк попросил Джадда отобедать с ним: явно натужное поползновение к товариществу, притворство, о лживости которого говорило не только то, что Старк, как было известно, приглашал всех по кругу: по главе управления в день, но еще и стойкое впечатление, что его предложение дружбы не что иное, как упражнение, предписанное каким-нибудь учебником по менеджменту. Отсутствие же искренности выдавала улыбка, которая вспыхивала и угасала безо всякой связи с тем, о чем шла речь, причем оказывалась настолько несвоевременной, что походила на трюк, который так и не был освоен в совершенстве.

Тогда на обед Джадд отправился, твердо намереваясь держать рот на замке: послушать и вызнать, оценить, что уготовано компании в ближайшее время. Зато после с раздражением убедился в полном отсутствии у себя самодисциплины: за обедом все произошло с точностью до наоборот. Слушал и мотал на ус как раз Старк, постоянно дразня его вопросами, поставленными настолько в точку, что отказаться отвечать на них было просто невозможно. Обед с Роджером Старком вовсе не походил на любую из встреч с Мэтом Краучем, когда легко и привычно шел обмен мнениями и сведениями по типу «ты мне – я тебе». Джадда обдало таким холодом и страхом, что он, придя к себе в кабинет, сразу же выискал среди личных бумаг пришедшее несколько дней назад письмо из Манхэттенского агентства по трудоустройству руководящих кадров, где спрашивалось, заинтересует ли его должность управляющего по рекламе и продвижению товаров в некой компании, которая, хотя и не называлась, но ясно было, что речь шла о «Дженерал карпет корпорэйшн».

Он получил с дюжину, если не больше, подобных прощупывающих предложений от других компаний: успех товаров «Крауч карпет» привлекал широкое внимание в набиравших силу отраслях производства ковров и предметов домашней обстановки, – однако впервые за все время он что-то предпринял в ответ на одно из них. Отвечать письмом не стал, зато позвонил по телефону, и когда его догадка про «Дженерал карпет» подтвердилась, то, казалось, сама судьба всем и распорядилась: переход на новую работу вырисовывался так ясно, что написание личного резюме выглядело ненужной докукой, а предварительное собеседование в конторе агентства – пустой тратой времени.

Сам он никому – даже Кэй – о предложении «Дженерал карпет» не говорил, но тем не менее слух до мистера Крауча дошел. Уже на следующее утро он был вызван в кабинет президента и обвинен в шашнях с конкурентами, самом серьезном из преступлений по кодексу Крауча. Отвечая на чувства, слишком сложные, чтобы в них быстро разобраться, Джадд обошел стороной честное утверждение, что он не выдал никаких тайн про операции «Крауч карпет», прибегнув в защите к весьма замысловатому способу, который какими-то нехожеными путями вывел его на разговор о Роджере Старке. Хотя впоследствии сам Джадд не мог припомнить, что он действительно высказался в таком духе, мистер Крауч все равно понял так (явно как первое ошарашивающее откровение), будто все в компании полагают, что он отрекается в пользу Старка. Редко когда Джадд видел босса таким расстроенным. Гнев президента перекинулся на Роджера Старка и вылился в громыхание кулаком по столу, сопровождавшееся уверением, что он, черт побери, все еще управляет компанией и Роджер Старк никаким боком ни к рекламе, ни к продвижению товаров не привязан, что он в момент разберется с Роджером Старком, если тот попробует сунуть туда свой нос. Еще важнее было то, что в тот же день президент созвал совещание по рекламному бюджету. Он не только добился восстановления журнальной кампании, но и в остальном по всем пунктам, вызвавшим возражения Старка, принял решение в пользу Джадда.

Чего ж было удивляться, что Старк прислал ему цветы: автомат сработал, – не менее неизбежным было и то, что букет оказался так плохо подобран, какая-то чересчур пышная масса не сочетавшихся красок, удушливо перенасыщенная ароматами и сопровожденная такой банальной запиской.

– …и опять сыграем в нашу маленькую игру!

Джадд поднял руки, пытаясь закрыть уши, но голос мисс Харш пробивался в слух какой-то неудержимой бубнежкой:

– «Надеемся, очень скоро вы снова будете в отличном здравии и станете чувствовать себя даже лучше, чем чувствовали когда-либо раньше»… Ну разве не прелестное отношение… «Уоррен и Энн Локк».

Все скрыла вспышка красного, кровавый взрыв, легкие Джадда свело от дурного запаха дешевого тоника для волос на розовой воде…

– Мистер Уайлдер!

Сознание пришло резким выходом на поверхность из темных глубин, внезапным прорывом к слепящему свету… «Скорая» приехала… должно быть, он на минуту терял сознание… лежа тут, на полу…

– Если вы не помните меня, сэр… я доктор Рагги.

– Знаю, – произнес больной. – В «Скорой», – и память подтвердила это видом алюминиевого блокнота, замеченного в тех же темнокожих руках. Только была и еще какая-то зацепка, ускользавшая от Джадда, и он был не в состоянии объяснить, отчего этот голос со странным акцентом так мучительно ему знаком.

– Доктор Карр придет повидаться с вами попозже: он сегодня очень занят, – вот я и зашел посмотреть, можем ли мы еще что-то сделать, чтобы вам было удобнее.

– Все со мной в порядке, – сказал Джадд, отворачиваясь, чтобы уйти от слишком понимающего взгляда этих пытливых черных глаз и гадая, давно ли за ним наблюдают: охватило чувство, будто его застали за неким постыдным мальчишеским занятием. Слегка переведя дыхание, больной непроизвольно срыгнул.

Мгновенно насторожившись, доктор Рагги спросил:

– Вы по-прежнему испытываете тошноту, сэр?

– Да просто цветы эти идиотские, – вырвалось у Джадда прежде, чем он успел закрыть рот, испугавшись, что выдал себя, ожидая, что раздастся слишком понимающее покашливание врача.

Однако услышал решительное требование:

– Сестра, извольте убрать цветы, пожалуйста.

Джадд опустил веки, отсекая мелькнувшее изображение лица мисс Харш с застывшей, но покривившейся улыбкой, словно маску ее скособочило.

– Как я понимаю, мистер Уайлдер, вы бывали в моей стране?

– Вашей стране? – переспросил он, поразившись, но всего на какое-то мгновение, поняв о чем речь, еще до того, как услышал подсказку: «В Индии». Вот теперь все стало ясно, теперь стало понятно, почему в «Скорой» таким знакомым показался акцент, и понятно это стало настолько, будто сознание его неожиданно восстановилось до полного разумения, угроза туманящих видений исчезла быстро, как будто бескрайнее небо враз очистилось от последнего облачка.

– Это было очень давно, – произнес больной, машинально извиняясь за неполноту воспоминаний.

4

Доктор Аарон Карр, ссутулившись в своем рабочем кресле, исподлобья хмуро глянул на доктора Рагги, горестное лицо выдавало сознательное усилие упрятать взрывчатую смесь сомнения и разочарования за присущим медикам выражением уверенности в себе. Теперь он сожалел, что попросил Рагги заглянуть к Уайлдеру: по тому, к чему это привело, выходило, что случай куда серьезнее, чтобы судить о нем по сведениям из вторых рук. При извечной его занятости, притом что день, как и всегда по субботам, был расписан до минуты, практически не было иного выхода поддерживать постоянный контроль за тем, как действует на Уайлдера замена фенолбарбитала на амитриптилин.

– Присаживайтесь, доктор Рагги, – предложил он неожиданно радушно, стараясь загладить чересчур резкое, как он уже понял, выражение лица. – Вы полагаете возможным, что эта клуша сестра не выполнила мое предписание с лекарствами?

Рагги медленно присел, продумывая ответ.

– Я скажу так, сэр: на мой взгляд, такое вряд ли имело место быть, но и исключать эту вероятность нельзя.

– С нее, растяпы, станет, – согласился Карр. – И все же трудно представить, чтобы она не сделала того, что ей велено.

– Разве не правда, сэр, я про эти поднимающие настроение транквилизаторы, разве не трудно точно предугадать, каким окажется их действие?

– Очевидно, – твердо выговорил Карр, чувствуя, будто его подспудно обвинили в том, что он ввязался в недостойную игру, попытался слишком уж быстро рвануть вперед и ввести Уайлдера в такое состояние сознания, чтобы можно было обстоятельно поговорить с ним еще до конца дня. – Скажите-ка мне вот что, доктор Рагги, вы говорите, что наблюдали его несколько минут до того, как разбудили, так?

– Да, сэр.

– И походило на то, что больной видел плохой сон?

– Да, сэр, у него было очень подвижное лицо.

– Было ли хоть что-то, указывавшее, что за сон ему привиделся? Не было ли впечатления, что он с чем-то борется? Что выражало его лицо? Гнев? Воинственность?

– Я бы сказал… – Рагги замолк, видимо, подыскивая точные слова. – Если бы меня вынудили сделать предположение, сэр, я бы сказал, что он старался скрыть от кого-то, от чего-то, что-то такое, что пугает его.

Аарон Карр подавил едва не вырвавшийся стон: никак не хотелось принимать явное свидетельство травмирующего страха, поселившегося в Уайлдере перед сердечным приступом, ведь если тот уже вкрался в душу, изгнать его оттуда почти невозможно.

– И вы говорите, что больного подташнивало.

– А иначе, сэр, и быть не могло. Я припоминаю кое-что, сказанное в одной из ваших статей. Не могло ли быть так, что пациент просыпается и оказывается в окружении цветов…

– Понимаю, – перебил его Карр, уже сообразивший: в ряде исследованных им случаев страх смерти вызывался попросту обилием в палате больного цветов, веявших на него запахами похорон. – Только тут никакого смысла нет, во всяком случае, судя по тому, о чем он говорил, когда я утром осматривал его. Тогда он не был напуган. Уж скорее ему недоставало обеспокоенности. Именно этим я и собирался заняться днем: постараться разъяснить ему всю серьезность случившегося.

– Вероятно, сэр, если бы вы выждали несколько дней…

– Ждать времени нет. Эти первые дни – решающие. Это ведь не психоанализ, доктор Рагги, здесь нельзя нащупывать неделя за неделей, от сеанса к сеансу. Действовать приходится быстро. И нужно понимать, к чему идешь. А это значит, нужно знать своего пациента. Если же нет…

Отметя сердитым вздохом рвущуюся наружу самокритику, Аарон Карр повернулся к столу, будучи уверен в том, что порок не в его методике, а в том, как она осуществляется. Взял со стола четыре длинные полоски желтой бумаги, над которыми просидел вчера почти до полуночи, урывая время от работы над книгой, чтобы составить биографический набросок жизненного пути Джадда Уайлдера. Между крайними датами «1920» и «1965» было оставлено место для каждого года в жизни больного, и Карр внес все, что успел узнать не только из разговора с Мэтью Р. Краучем, но и из присланных президентом материалов. Выходило, что в последние два года Уайлдер активно работал в сторонних организациях, это позволяло предположить, что он обратился к иным источникам самореализации, каких уже не находил в своей работе: явление отнюдь не необычное для тех, кому перевалило за сорок. Самой ценной стала вырезка из «Алумни ньюс», газеты Колфакского колледжа, где сообщалось о присуждении Джадду Уайлдеру премии Гопкинса за «выдающийся вклад в практику рекламы как благородной профессии» и содержалась краткая биографическая справка, из которой доктор узнал кое-что для себя стоящее.

Вчера ночью казалось, что удалось составить биографический очерк, вполне надежный для того, чтобы служить, по крайней мере, отправной точкой в работе. Теперь же его главное заключение вступало в противоречие с тем, о чем сообщил Рагги: выходило, что все сложенное им по кусочкам было лишь голым скелетом, плоть на котором была сплошным порождением разыгравшейся фантазии, что слишком много выводов почерпнуто из приравнивания Уайлдера к другим, внешне похожим, случаям. Хуже того, выходило, он оказался повинен в том, что его старый учитель доктор Штейнфельдт именовал «нафантазированным диагнозом», обвинение, постоянно адресованное психоаналитикам, которые крохи случайно полученных сведений, да еще и трактованные на основе какой-нибудь «наукообразной классификации», раздувают в оценку личности, которая «куда больше говорит о неоспоримом неврозе аналитика, нежели о его спорных выводах в отношении пациента».

Разглядывая желтые полоски бумаги, он обратил внимание на пометку на полях, она напомнила ему про начальный гамбит, какой он посоветовал применить доктору Рагги.

– Не думаю, что вы добились толка, попробовав заговорить с ним об Индии.

– Боюсь, что это так, сэр. Он был не очень отзывчив.

– Но вы все же попробовали? – спросил Карр, хватаясь за соломинку. – Что вы сказали, что он ответил?

– Я сказал: «Как я понимаю, мистер Уайлдер, вы бывали в Индии». Он, кажется, удивился, что мне об этом известно.

– Так, будто было такое, о чем ему не хотелось, чтобы знали?

– Вероятно, сэр, – кивнул Рагги. – Только я бы сказал, что было нечто большее. Это всего лишь мое впечатление. У меня было такое чувство, что ему не хотелось даже думать об этом.

Размышляя вслух, Карр произнес:

– Возможно, с Индией связаны какие-то неприятные воспоминания… или, может, с тем, что произошло, пока он отсутствовал.

– Не думаю, что дело тут в Индии, – твердо заявил Рагги, тут же смутившись от своей уверенности. – Вероятно, я ошибаюсь, но думаю, сэр, что не только одну Индию ему вспоминать не хочется. Я чувствовал, сэр, что ему вообще ни о чем думать не хочется. А хочется ему только… – Голос молодого доктора замер.

– Хочется ему только – чего?

– Боюсь, сэр, что хочется ему сейчас, чтобы его оставили в покое. Без раздумий, без разговоров – просто оставили в покое.

Аарон Карр сухо кивнул. Если Рагги прав, то дело почти безнадежное. Он изучил множество случаев пострадавших от инфаркта, которые вели себя точно так же, не проявляя ни беспокойства, ни открытого пренебрежения, просто отступали от жизни, как смертельно раненное животное уходит с открытого места, заползая в какое-нибудь темное и недоступное убежище. И он не вправе рассчитывать на свои способности установить с Джаддом Уайлдером такое личное взаимопонимание, которое, как живительное тепло, влечет к солнцу раненое животное из его потайной норы.

– Если у вас больше ничего, сэр… – произнес Рагги, поднимаясь со стула.

– Нет, это все… Да, спасибо вам, – сказал Карр, пораженный слабостью собственного голоса: фраза прозвучала как «сдаюсь». Тут же спохватившись, он схватил блокнот, вырвал из него верхний лист, смял его в стиснутом кулаке и швырнул в корзину для мусора. И, словно продолжая движение руки после броска, подхватил пальцами новый карандаш.

5

Лежа плашмя на спине, Джадд Уайлдер разглядывал решетку, которую заходящее солнце высветило на потолке, пламенное сияние, перечеркнутое черными тенями жалюзи. Пока он смотрел, пламя понемногу меркло: сценический эффект, достигаемый реостатом, – обращаясь в вишнево-красное, а потом и вовсе угасло. Словно по указке невидимого режиссера, щелчок выключателя разорвал недвижимость затмения, поток света мгновенно создал новую сцену, привлекая его взгляд к углу возле окон, где миссис Коуп раскрывала свой мешочек с вязаньем.

До этого момента он разве что полусознательно воспринимал ее присутствие, зная, что она в палате, и все же не утрачивая того приятного ощущения защищенной изоляции, которое пришло вместе со сменой в три часа: миссис Коуп приняла дежурство от мисс Харш. Облегчение, испытанное им после ее прихода, было так заметно, что он пожалел, что никак не в силах выразить свою признательность. Мешало неизъяснимое разногласие между желанием, чтобы его оставили одного в покое, и глубоко упрятанным удовольствием, с каким он воспринимал то, как миссис Коуп мгновенно чуяла, когда он начинал терять спокойствие, обмывала его безо всякой глупой и лживой стеснительности, а потом сильными руками разминала узлы мышц у него на спине и ягодицах. Когда принесли поднос с обедом, гримаса, с какой он встретил первую ложку принесенной с кухни густой желеобразной и совершенно лишенной запаха массы, побудила миссис Коуп первой попробовать это варево. Затем, с отвращением фыркнув, она удалилась и вернулась через двадцать минут с наваристым, благоухающим мясом супом, который сама же и приготовила, каким-то образом угадав, что это единственное, что он сможет с аппетитом съесть.

Глядя сейчас, как она достает свое вязанье, Джадд опять вспомнил миссис Горман, вспомнил давние зимние ночи, когда он приходил на кухню, оправдывая свое вторжение тем, что в столовой слишком холодно, а ему надо уроки делать. Иногда они разговаривали, но всегда только после того, как он заговаривал первым. Чаще же сидели в молчании: он решал задачки по математике или сочинение писал, миссис Горман что-то чинила или штопала – никогда слова не проронит, разве только чтобы напомнить ему про сдобный пирожок в буфете или лимонный торт в оловянной коробке с дырочками, которую его дедушка Джадд привез домой из Мексики.

Но вот в коридоре послышались шаги, до слуха донесся голос говорившего с индийским акцентом молодого доктора, который сидел возле него в «Скорой». Миссис Коуп, встрепенувшись на мгновение и прислушавшись, тоже расслышала. Но шаги затихли, оставив только память об обещании доктора Рагги, что доктор Карр заглянет, прежде чем отправится домой ужинать.

– По-видимому, доктор Карр так и не придет, – произнес он.

– Вас что-то беспокоит? – спросила миссис Коуп, вздернув брови. – Я могу позвать его.

– Не надо. Просто подумал о нем, вот и все, – ответил он, размышляя над тем, что сестра раньше говорила ему о докторе Карре, обо всяких его научных исследованиях, обо всех статьях, какие он опубликовал в медицинских журналах. – А почему этот доктор, столько всего сделавший, вдруг оказался в больничке вроде вашей?

– Нам просто повезло, что он здесь работает, – сказала миссис Коуп, подчеркнуто не отрываясь от спиц и пряжи. – Он, наверное, зайдет через какое-то время. Он почти каждый вечер в больницу возвращается. Даже не знаю, как он это выдерживает, столько часов тут проводит. Наверное, ему больше тут нравится, чем у себя в комнате сидеть.

– У него что, семьи нет?

– Нет, он холостяк. Живет, снимая комнату у миссис Стайн.

– А-а, – протянул он, потом выговорил безо всякой задней мысли: – А здесь вокруг не так-то много евреев, верно?

Спицы застыли.

– Вас это беспокоит?

– Нет, – ответил он, пораженный жестким тоном, каким был задан вопрос. – Чего тут беспокоиться?

– Совершенно нечего. Только есть люди, которых это трогает.

Он открыл было рот, чтобы ответить, но так и не ответил. Мелькнула мысль, что и миссис Коуп тоже, может быть, еврейка, но даже если и так, то, значит, есть тема, которую следует избегать точно так же, как он всегда воздерживался от поминаний всуе о католиках в присутствии миссис Горман.

Нарочито меняя тему, Джадд спросил:

– А вы что вяжете? – И тут же вспомнил свитер цвета хаки, который миссис Горман связала ему в подарок к двенадцатилетию, в день, когда он вступил в бойскауты.

– О, просто кофту для одной из дочек моей сестры, – сообщила миссис Коуп, расправляя на коленях наполовину связанное рукоделие. – А у вас ведь сын есть, верно, мистер Уайлдер?

– Да. Он сейчас в Париже.

– Наверное, потому и жена ваша туда отправилась.

– Да нет, не совсем так, – возразил он, отказываясь от собственной убежденности и пуская в ход объяснение, услышанное от Кэй. – У нее там тетя старенькая живет, в Париже. Скоро у нее день рождения, семьдесят четыре года исполняется, вот Кэй и решила, что ей нужно побывать там.

– Ваша жена француженка?

– Нет, но жила там, когда девочкой была, как раз у этой своей тети.

– Наверное, там-то вы с ней и встретились?

– Нет, когда война началась, она вернулась домой, в Филадельфию. И вот в первый раз отправилась обратно в Париж.

Позвякивание спиц возобновилось.

– А сколько вашему мальчику, мистер Уайлдер?

– Двадцать один.

– Во время войны, значит, родился.

– Да, я тогда за границей служил, – сказал Джадд, чувствуя, как сознание соскальзывает в канавку, пробитую днем расспросами доктора Рагги про Индию. – Я его увидел, когда ему уже два года было, – сказал он, едва вслушиваясь в ответные слова миссис Коуп, говорившей, что такую же судьбу война уготовила множеству отцов.

Мыслями он уже погрузился в прошлое, которое оставалось живым из-за частых воспоминаний. Он очень часто прокручивал в памяти тот первый раз, когда увидел сына, наполненный страхом взгляд этих детских глаз, тревожный плач, когда он протянул к нему руки, пугливое бегство малыша к маме на ручки. «Он скоро привыкнет к тебе», – сказала тогда Кэй. И конечно же, сын привык, но только совсем не так, как могло бы быть.

– Наверное, в наше время множество ребят так делают, – заговорила миссис Коуп. – Отправляются на год за границу, прежде чем университет окончить.

– Он там в аспирантуре, – пояснил Джадд. – Диплом бакалавра он прошлой весной получил. Теперь магистром стать собирается.

– Должно быть, умница.

– Да, мозги у него крепкие, – согласился он, хотя и, как уже вошло в привычку, сдержанно: Рольф, хоть и способный малый, а все же, к сожалению, так и оставался вундеркиндом, каким его воображала себе Кэй. Он понимал, нет ничего необычного в том, что мать считает своего сына гением, да только было что-то тревожное и странное в том, как неожиданно утвердилась в этой мысли Кэй.

К тому времени, когда он стал работать в «Крауч карпет», Кэй уже прочно утвердилась на новой для себя орбите. В первый свой ознакомительный приезд в Нью-Ольстер она просто прошлась по снятому им дому, не обращая внимания на его недостатки, зато целый день провела в школе, мучительно переживая отсутствие в той какого-либо особого отношения к одаренным детям, а потом, взяв на себя ответственность за школьные недочеты, сделалась наставником Рольфа, истово отдавшись ничем не сдерживаемому порыву улучшить его образование.

Он надеялся, что материнская хватка, может быть, ослабнет, когда сын уедет учиться в колледж, надежда эта едва не превратилась в уверенность, когда Рольф неожиданно выбрал для учебы Колфакс вместо Принстона, который настоятельно рекомендовала ему мать. И хотя Рольф никогда не говорил, что выбрал Колфакс потому, что там учился отец, все же такая подспудная причина грела душу. Субботнее утро, когда они вместе поехали взглянуть на кампус (Рольф предложил это в день, когда мать была в Филадельфии), стало одной из тех редких оказий, когда Джадд Уайлдер ощутил в себе достаточную близость к сыну. Увы, это небольшое достижение было быстро сглажено напором, с каким Кэй, одолевая последствия одного поражения, ринулась к новым баталиям за удержание сына в зависимости. До поступления Рольфа в колледж Джадд не принимал никакого участия в делах выпускников Колфакса, однако под нажимом Кэй они отправились туда на День питомцев, посетили все встречи выпускников и еще до окончания выходных она добилась избрания членом Вспомогательного комитета, отвечавшего за ремонт Ганскомбского зала. И с тех пор у нее всегда была веская причина для поездки в колледж как минимум раз в неделю.

Одну крупную победу Джадд Уайлдер одержал весной, когда Рольф оканчивал первый курс. Тогда зимой заведующий кафедрой маркетинга в Школе бизнеса Колфакса пригласил его прочитать лекцию об использовании приемов театральной техники в современном продвижении товаров. Несмотря на плотную занятость по работе: у Джадда было по горло дел в связи с весенней рекламной кампанией, он согласился, главным образом потому, что ему удастся провести целый день с Рольфом. Получилось же так, что как раз с ним ему довелось провести очень мало времени, зато лекцию восторженно приняли и студенты, и преподаватели, а спустя несколько недель он получил письмо, в котором сообщалось, что колледж присудил ему премию Гопкинса за тот год.

На Рольфа награда явно произвела впечатление. И хотя он никогда прежде не проявлял ни малейшего интереса к бизнесу: его специализацией был предмет, именовавшийся историей науки, – все ж целый день высидел на семинаре по управлению, который предшествовал церемонии награждения и банкету, а после во время коктейля ни на шаг не отходил от отца, упрямо сопротивляясь всем попыткам матери увести его куда-нибудь подальше. Тот вечер придал Джадду решимости, и он собрался попросить Рольфа поработать летом в «Крауч карпет», даже довод подобрал: мол, его знание истории науки, несомненно, выиграет, когда он на собственном опыте познакомится с современной промышленной техникой. Однако не успел он завести об этом разговор, как Кэй пристроила Рольфа в археологическую экспедицию, отправлявшуюся на раскопки доколумбова поселения скандинавов на побережье штата Мэн.

– Все равно, наверное, ваша жена будет рада повидаться с ним, – заметила миссис Коуп, не отрываясь от подсчета петель.

– А как же, – произнес он, зевая, а от того явно перебарщивая в попытке сохранить спокойствие, когда на душе кошки скребли: точно так же он вел себя и тогда, когда Кэй заявила, что должна поехать в Париж на день рождения мисс Джессики. Ему было очевидно: предлог для отвода глаз.

В последний год учебы сына в Колфаксе они виделись все реже и реже: весенние каникулы Рольф провел в путешествии по штату Флорида, – а когда он поступил в магистратуру, из-за которой он переехал в Париж, и получил исследовательский грант, позволявший ему оплачивать все свои расходы, их отношения сделались еще более отстраненными. Деньги, как стало казаться тогда, были единственным, что связывало Рольфа с родителями: разрыв стал еще очевиднее, когда сын не раздумывая отказался от предложенного отцом денежного содержания.

– А что ваш сын изучает? – спросила миссис Коуп. – Кем он собирается стать?

– Откуда мне знать, – ответил он, пытаясь пожатием плеч облегчить груз озабоченности, слыша в вопросе медсестры эхо своего собственного, заданного Рольфу, в ответ на который не получил ничего, кроме школярски затверженного: «Стремление к познанию есть цель самодостаточная». – Он специализируется в том, что называют историей науки. Вообще-то это не история. Скорее уж на самом деле философия – философская основа, на которой выросла наука. Один из его профессоров в Колфаксе добился для него гранта на изучение периода семнадцатого века во Франции, вот теперь Рольф и работает над этим для магистерской диссертации.

– Мне кажется, он будет преподавать, – сказала миссис Коуп. – Такое с большинством из них случается, с умниками, я хочу сказать, с теми, кто, похоже, ни к чему другому не пригоден. И не слишком это плохая жизнь, наверное. Больница, где я работала, уйдя со службы, находилась рядом с КУЛА^[9], так что время от времени к нам попадал народ оттуда. Был один старый профессор. Мне его никогда не забыть. Этот человек ни единого словечка не мог сказать простым языком, так, чтоб его понять можно было. То есть, хочу сказать, людям вроде меня, у кого образования не больше моего было. Так беда-то была в том, что я никак не могла сообразить, когда он умом трогался, а когда нет. В любом случае смысла не было никакого.

Джадд одобрительно улыбнулся, поощряя ее продолжать.

– Только, знаете, интересная штука с тем стариком. Вот представьте: семьдесят с лишком лет, почти восемьдесят, и ровно ничегошеньки в своей жизни не делал, кроме как изучал одного этого писателя. Ой, как же его звали-то, а? Должна бы помнить, ведь столько раз слышала, пока он почти шесть недель у нас пролежал. Во всяком случае, он давно жил, еще во времена Шекспира. И написал-то всего одну тонюсенькую книжицу, ничего другого найти не смогли, зато, только представьте: этот самый старый профессор всю жизнь потратил, изучая его. И ничего больше он в этом мире не сделал, ровным счетом ничегошеньки. Только знаете, что интересно: много людей оказывалось в том же месте, что и он, так они захлебывались сожалениями по поводу того, как прожили свои жизни. А профессор нет. Он просто был чуть ли не самым довольным из человеческих существ, каких только можно встретить.

– Могу этому поверить, – согласился Джадд, думая о старом докторе Когле из Колфакса, который все еще преподавал историю драматургии, все еще боготворил Расина как величайшего драматурга всех времен и был слеп ко всему, что произошло с театром за последние двести пятьдесят лет.

– Может, так и надо, чтобы быть счастливым, – раздумчиво заметила миссис Коуп. – Находишь себе какую-нибудь маленькую норку где-нибудь, чтоб все в ней было только твое, чтоб никто другой туда втиснуться не пытался, чтоб ты просто залег в нее и оставался там.

– Только чего ж тогда достигнешь?

– А чего большинство из нас достигает? – ядовито спросила сестра. – Это вот как в вязании. Вяжешь, вяжешь, вяжешь – а какой в том смысл? Мне только то и достается за него, что: «Ой, спасибо, тетя Мэйбл», – а потом вязание упрятывается на самое дно комода, где и лежит себе.

– О, этому я не поверю! – воскликнул Джадд, ободряюще улыбаясь.

– Это правда, – коротко бросила миссис Коуп. – Только я все равно продолжаю вязать. Зачем?

– Чтобы занятие было, – предположил он.

– Угу, – согласно кивнула она, умолкая, чтобы поймать пропущенную петельку. – Только разве большинство из нас не заполняет жизнь именно этим, просто чтобы занятие было? Гоним, гоним, гоним: мы должны сделать это, мы должны сделать то, мы должны сюда пойти, мы должны туда пойти. Зачем, я вас спрашиваю?

От жеста, каким сопровождался вопрос, вязание подпрыгнуло и клубок шерсти соскочил с колен медсестры. Покатился по полу и закатился под кровать, это отвлекло внимание, и оба они не услышали, как открылась дверь. Миссис Коуп все еще стояла на коленях, когда, вдруг подняв взгляд, потрясенно застыла поначалу, а потом вспыхнула, заливаясь во все лицо стыдливым румянцем, торопливо вскочила на ноги и, едва переводя дыхание, произнесла:

– Добрый вечер, доктор.

Джадд не сразу разобрал, что стоявший в дверях мужчина был доктор Карр. Без белого халата он выглядел совершенно другим человеком, иными казались не только внешность, но даже голос и манера держать себя, и все же, уже после того, как они с миссис Коуп обменялись несколькими фразами, появилось ощущение: непринужденность доктора – нарочитая, а утверждение, будто он заглянул всего лишь, чтобы поздороваться, возвращаясь после ужина к себе в кабинет, слишком явно выдавало попытку придать своему появлению характер обычного между людьми общения, а не визита врача. Улыбка его (чуточку тверже, чем нужно, застывшая на губах) безошибочно выдавала в докторе человека, для кого быстро сойтись с кем-то всегда было ускользающей целью, недостижимой, потому как не в силах он был удержаться от того, чтобы не наседать чуточку настойчивее, всегда сопровождая свои слова несколько избыточным напором, какой вот и сейчас почувствовал Джадд, когда услышал:

– Как я понимаю, во время войны вы тоже бродили в краях, где я в свое время пасся?

– Где это?

– Астория. Или я поспешил с выводами? Я прослышал, что вы занимались кино в войсках связи, вот и решил, что, может быть, вы бывали в Астории.

– Да, доводилось какое-то время, – осторожно признался больной, теперь уже уверенный, что это лишь подход к чему-то невысказанному.

– А я как раз там вырос, прямо рядом со студией, – продолжал доктор Карр. – Помните станцию метро с выходом в центре города? Там у моего отца приемная была, в здании сразу за ним. Там еще на первом этаже была аптека…

– Это было очень давно, – произнес больной извиняющимся тоном.

– Да-да, конечно, где вам такое упомнить, – понимающе кивнул врач. – А когда я мальчишкой был, место казалось чудесным. Тогда, знаете ли, это была студия «Парамаунт», до того как армия ее себе взяла. Вся ребятня вокруг нее вилась, дожидаясь, когда какая-нибудь звезда появится. Многие крупные звезды и вправду там снимались, Адолф Менжу^[10] и… а-а, не помню, как их звали. Брат мой вам бы рассказал, он был истовым поклонником, у него все их автографы были. Но уж Адолфа Менжу я никогда не забуду. Вы его помните?

– Разумеется.

– Я его однажды видел. Довольно забавный случай вышел. Отец не был постоянным доктором на студии, но его приемная располагалась так близко, что киношники в случае нужды к нему обращались. Как раз в тот день я был у отца: всегда заходил к нему сразу после школы, – а тут звонок со студии. Что-то у них там неприятное случилось, какая-то ужасная беда приключилась с мистером Менжу, ну отец мой и помчался туда, а я, как понимаете, за ним следом. Нельзя же было упустить такой удобный случай: прямо в саму студию пробраться. И ведь, представьте, пробрался, сумел проскочить, спасибо отцу, он все понимал и доверил мне нести один из своих докторских саквояжей. И вот перед нами лежал на какой-то раскладушке сам великий Менжу и хватал ртом воздух, задыхаясь. Понимаете, у них там такая штука была, которая дым пускала…

– И бедняга хватанул полные легкие этой дряни, – подсказал Джадд, тут же представив себе всю сцену, припомнив тот сумасшедший день, когда снималась для «Они тоже служат» батальная сцена, которую режиссер решил делать в павильоне, и все пошло насмарку оттого, что заведующий реквизитом переусердствовал с соляной кислотой, всю студию заполнив удушливым дымом, который выгнал всех на улицу.

– На поверку все оказалось совсем не так, как представлялось, – продолжал доктор Карр. – На самом деле… эту историю отец всегда любил рассказывать… имелось кое-что, чего мистер Менжу делать не желал, текст какой-то, который он не хотел произносить…

– И в ту же минуту, когда сценарий переделали, легкие его сразу же очистились, – вставил Джадд, вновь предаваясь воспоминаниям и едва не начав рассказывать похожий анекдот про Эдмунда Гвенна^[11], но спохватился, вновь ощутив настороженность. Только все равно в голове его теснились воспоминания о старой студии Астории, и, когда доктор спросил:

– Вы там долго пробыли? – Джадд с готовностью ответил:

– Меньше года: с апреля по март, – и добавил безо всякой сдержанности: – Но то было славное время.

– Еще бы! – кивнул доктор Карр. – Вы ведь тогда только колледж окончили?

– Да, нас пораньше выпустили, всех тех, кто служить пошел, – сказал Джадд.

– Вам, должно быть, немного повезло, что вы в кино служить попали, – заметил доктор Карр и тут же торопливо добавил: – Да, мне известно о вашем театральном прошлом, но все равно: многим тяжких трудов стоит оказаться в подходящем месте. Мой брат всей душой стремился попасть в службу общественных связей армии, а кончил тем, что писал заявки на поставки мяса в службе хозяйственного снабжения.

– Да, у меня был рывок-другой, – признался Джадд, впрочем, сдержанно: он не мог приписать везению то, чего добился собственным трудом.

– А до того вам доводилось заниматься кино?

– Нет, но я работал на радио, у меня был и кое-какой сценический опыт… Все это, знаете ли, почти из одного и того же воска лепится.

– Вы чем занимались – режиссурой?

– Не сразу, – ответил Джадд. Нет, режиссером я, по сути, не был, во всяком случае, в Астории, – сказал он теперь, отвечая на вопрос доктора. – Пока я был там, то ходил в помощниках у Гека Джойса. Вам, полагаю, это имя ни о чем не говорит – Норман Джойс?

– Нет, боюсь, что нет. Я никогда не был таким уж поклонником кино, чтобы запоминать фамилии режиссеров.

– Мало кто их запоминает, – заметил Джадд. – Но в те дни Норман Джойс чуть ли не на самой верхушке стоял, может, уже слегка за гребень перевалил, но все равно наверху держался.

– Даже быть его помощником для вас, должно быть, считалось почетным, – заметил доктор Карр. – В конце концов, вы же только-только колледж окончили. Вам ведь было тогда сколько? Двадцать два или двадцать три?

– Мне было всего двадцать два, когда я получил собственную съемочную группу, – сказал Джадд. – Двадцати трех мне еще не было… Мне никогда не забыть своего двадцать третьего дня рождения. Мы тогда в Каире застряли. У «Ди-Си-3», на котором мы летели, при подъеме полетела головка цилиндра, тут-то мы и сели, оказавшись в какой-то траншее посреди поля в дальнем конце полосы. А у нас с собой тонны две съемочного оборудования, которое нужно было сгрузить и уложить, пока не отыщется другой способ выбраться. Без подмоги было не обойтись, ну, я и пошел обратно к аэропорту, собрал кучу носильщиков с парой тележек и в конце концов пригнал их к самолету. Тут-то крышу и сорвало. Понимаете, у меня в группе большинство ребят были евреи: пятеро из семи, – носильщики все, разумеется, арабы. Мне, наверное, полагалось бы знать, какая это взрывоопасная смесь… – Джадда смех разобрал, сейчас он мог смеяться над тем, от чего когда-то было совсем не до смеха. – Я так и не выяснил, с чего сыр-бор разгорелся, может, от случайной искры взорвалось. Только, как бы то ни было, а день рождения мы отпраздновали чертовски лихо.

В ответ доктор Карр лишь сверкнул мимолетной улыбкой, в которой не было ничего веселого, и опять стал гнуть свое:

– Вы оттуда в Индию летели? Должно быть, очень интересное было время, что вы провели там? Вы ведь пробыли в стране, если я не ошибаюсь, где-то больше двух лет?

Подстрекаемый подозрениями, больной резко парировал:

– Не слишком ли много вам обо мне известно?

Доктор Карр растерянно моргнул, явно опешив.

– Что ж, я действительно говорил с мистером Краучем. Вы ведь помните, что я говорил вам об этом?

Уклонившись от признания, Джадд потребовал:

– Какого черта все это значит?

– Значит все это – что, мистер Уайлдер?

– Да все это про Индию. Сначала тот, другой… как там его… Рагги. А теперь и вы тоже. Что происходит?

Лицо доктора Карра заметно порозовело, голос его напрягся, когда он заговорил:

– Прошу прощения, мистер Уайлдер, но я никоим образом не мог знать, что ваше пребывание в Индии связано с тем, о чем вам не хочется говорить.

– Что вы хотите этим сказать: мне не хочется об этом говорить? – вспыхнул Джадд в ответ. – Просто я хочу знать, что происходит, вот и все. Что все это значит? При чем тут Индия?

Доктор Карр стал пристально разглядывать его, отчего больной почувствовал себя будто под микроскопом, приколотым булавками и неспособным вырваться на волю.

– Да, мистер Уайлдер, мне желательно знать, что произошло с вами в Индии, только не больше, чем о любой другой стороне вашей жизни. Для того чтобы вам помочь, мне необходимо узнать о вас столько, сколько это только для меня возможно.

– Я полагал, у меня сердечный приступ случился? – с вызовом заявил больной, отвратив свой слух от внутреннего голоса, который уже кричал ему, что он ведет себя по-дурацки.

– Вы хоть как-то представляете себе почему?

– Что – почему?

– Почему у вас сердечный приступ случился?

– Откуда мне знать? Вы доктор – вы мне скажите.

– Вы не задумывались над тем, мистер Уайлдер, что возможна связь между вашим сердечным приступом и тем, что вы за человек или, по крайней мере, тем человеком, в кого вы себя превратили?

– Вы на меня как бы бирку чувствительного навесили, да? – выговорил Джадд под воздействием накопившейся за многие годы горечи в общении с докторами: все они брали с него деньги, ничего не делая взамен, утверждая, что он сам был виноват в своих бедах со здоровьем.

Губы доктора Карра скривились в подобие язвительной улыбки.

– Возможно, полагаю, у меня сложилось неверное представление, но, говоря откровенно, мистер Уайлдер, вы не произвели на меня впечатление человека бесстрастного, безмятежного, флегматичного, бесчувственного.

– Ладно, ладно, может, временами я и спускал пар, – сказал Джадд, наконец-то прислушавшись к собственному внутреннему голосу, но какая-то несдерживаемая несговорчивость заставила его добавить с вызовом: – И что с того?

– А то… – тут же ответил доктор Карр, подавшись вперед, в наступление. – Вне всяких сомнений, мистер Уайлдер, существует связь между коронарной окклюзией и характером поведения. Поначалу вы можете с этим не соглашаться, однако в вас достаточно здравомыслия, чтобы внять убеждению… – Доктор умолк, выжидая.

Теперь уже не просто один внутренний голос, целый хор несвязных криков, каждый из которых требовал, чтобы в него вслушались, и тот, что прорвался сквозь общий гам, завопил:

– Это что такое, черт побери, сеанс у психоаналитика? – Потом тот же голос в ответ на заминку доктора рванул в наступление: – Вы кто такой? Психолог, что ли?

Джадд попытался было смягчить слова улыбкой, но было уже поздно. Доктор Карр уже был на ногах. У больного еще оставалась возможность: доктор по-прежнему стоял возле койки, но, глядя вверх, в этот черный насупленный взгляд, он растерялся, промедлил, и возможность была упущена: доктор Карр повернулся к нему спиной и направился к двери. Он мог остановить его: была минутная заминка в дверях, когда доктор оглянулся и тихо произнес: «Я загляну к вам завтра утром», – но только порыв Джадда закричать, прося извинения, подмяла под себя невообразимость всего происшедшего. Оцепенело уставился он на закрытую дверь, пытаясь обвинить доктора Карра в том, что тот насел на него, стараясь прогнать от себя горькое осознание того, что виноват во всем он сам.

Внезапно по звуку какого-то движения сообразив, что миссис Коуп находится в палате, он повернул голову на подушке и с удивлением обнаружил, что она уже стоит рядом, а близость ее присутствия служила обещанием сочувственного понимания.

– Вы всегда себя вот так вели?

Голос принадлежал миссис Коуп, тут ошибиться было невозможно, зато тон его был невероятным, пока он не поднял взгляд, чтобы заглянуть медсестре в лицо. С гнетущей неожиданностью увидел он на этом лице с плотно сжатыми губами выражение неодобрения.

– Что вы имеете в виду? – шевельнул он пересохшими губами. – Как – так?

– Отчего вы так боитесь позволить кому-то помочь вам?

1

Джадд Уайлдер, вздрогнув, проснулся, не осознавая, что его разбудило, хотя и уловил, как чуть раньше быстро закрылась дверь в туалет. Прислушавшись, разобрал, что за звуки доносились оттуда: кого-то рвало. Потом зашумела спущенная в унитаз вода. Еще немного времени прошло, и он услышал, как вода из крана полилась в раковину.

Дверь открылась, появилась Мэри Уэлч с посеревшим лицом.

– Что случилось? – спросил он.

Мэри замерла, похоже, ее страх сковал, что больной не спит.

– Вам нехорошо, – сказал он. – Вы бы лучше…

– Нет-нет-нет, – сухим листопадом посыпались с ее губ перепуганные отпирательства и тут же замерли, будто порыв ветра принес робкую попытку укрыться за спасительной улыбкой. – У меня все в порядке, правда-правда. Это просто… так, ничего особенного.

– Какая-то причина должна быть. Вы не…

– Вы догадались, да? – Она допытывалась, как обвиняла. И (он еще и рта не успел открыть) выпалила: – Ну и что, я беременна. Думала, что давно уже прошли сроки, когда всякие неприятности… – И прикусила губу, явно борясь с очередным приступом тошноты.

– Шли бы вы домой, – сочувственно предложил больной. – Уже почти семь. Мисс Харш будет здесь совсем скоро… – И осекся под ее взглядом: широко раскрытые глаза не мигая смотрели на него, как на какой-то новый источник страха. – Да. Со мной будет все в порядке, – убеждал он. – Всего-то несколько минут.

– Не говорите доктору Карру! Прошу вас, не говорите! Обещайте, что не скажете!

– Вы беременны – и что тут такого ужасного? У них что, есть какие-то правила, по которым медсестрам нельзя… – И вдруг все стало ясно, в памяти всплыло вчерашнее утро, то, с какой настойчивостью она называла себя именно миссис Уэлч. С губ больного сорвалось бессловесное выражение понимания.

– Вы ведь еще вчера догадались, правда? – совсем потерявшись, воскликнула Мэри. – Я думала, вы догадались.

– Кто отец? – спросил он, и, как оказалось, заданный в лоб вопрос стал началом, лучше которого и не придумаешь: на него редко отвечают, зато почти всегда воспринимают как приглашение к разговору.

– Он не знает, – откликнулась Мэри, произнеся это так, словно считала свои слова прямым ответом на заданный вопрос. – Если б знал, стал бы настаивать, чтобы жениться на мне, и тогда все пошло бы насмарку.

– Зачем вы так говорите?

– Это правда, – сказала она. – Обязательно женился бы.

– И почему из-за этого все пошло бы насмарку?

– Он только-только стал хирургом работать, – уже с поразительной собранностью пояснила она. – Это значит, три года, самое малое, может, больше. А ему ничего не добиться, если придется еще и жену с ребенком содержать. Пристроится куда-нибудь на подработку, в клинику или еще куда, и все пропало! Хирургия – вот о чем он всегда мечтал. В ней вся его жизнь. Нельзя, чтобы я отняла это у него.

Не поверить ее искренности было невозможно.

– Вы его, получается, действительно любите.

– Слишком люблю, чтобы создать ему такие проблемы.

– И вы, значит, ничего ему не сказали?

– Он не знает даже, где я сейчас.

– Как-то сурово может получиться, не находите?

– Я справлюсь.

– Я имел в виду не для вас сурово, а для него.

– А он никогда не узнает, – ответила Мэри, отворачиваясь и делая вид, будто наводит порядок на тумбочке.

Он оценивающе оглядывал ее, думая про себя, много ли нашлось бы девушек, готовых на подобную жертву во имя любимого, и само собой припомнил письмо от Кэй, то, в каком она сообщила ему, что беременна.

– Вы собираетесь оставить ребенка?

– А как же!

– Но вы же не хотите отцу говорить об этом.

– Это – моя забота.

– Но ведь ребенок, он и его тоже.

– Нет, если отец того не знает, – ответила она, выбрав стакан для питья и направившись с ним к ванной. Дверь оставалась открытой и Мэри сразу же вышла в палату со свежей водой в стакане, который поставила на тумбочку у кровати со словами: – Вы уж извините меня, мистер Уайлдер.

– Извинить – за что?

– Ну, что вас в свои дела впутала… Не надо было мне вам рассказывать.

Джадд улыбнулся:

– А вы и не рассказывали.

– Да в том-то и беда вся, – сокрушалась Мэри. – Мне еще долго следовало бы об этом помалкивать.

– Уверены, что поступаете правильно?

Она решительно закивала головой:

– Вы не знаете Ральфа… Как много хирургия значит для него.

– Зато я другое знаю, – сказал он. – Если вы его так любите, что идете на такой шаг… ради его блага… невзирая, любил ли он вас прежде или…

– О да, любил. И любит. Дело тут не в том… – Мэри резко повернулась кругом, встревоженная звуком открывшейся двери.

Сквозь узенькую щелку приоткрытой двери подглядывала мисс Харш с вечной улыбкой-маской, застывшей у нее на лице, приход ее был жутко не ко времени, будто бы на сцену в самый трагичный момент спектакля ввалилась, не разобрав реплику, шутовская королева.

Джадд крепко сжал кулаки, физически подавляя готовый вырваться стон, ему и дня больше не протянуть наедине с этой идиотской физией. Хоть бы какой-то способ был отделаться от нее.

Мысль эта до того возбудила его, едва до отчаяния не довела, когда мозг наконец-то откликнулся, предложив, как показалось в тот момент, выход, лучше которого и быть не могло: поговорить с доктором Карром.

Но стоило только образу доктора промелькнуть в сознании, как течение мыслей больного перекинулось от мисс Харш и направилось по обнажавшей нерв колее, столь глубоко продавленной этой ночью: вновь охватила мука сожаления, не дававшая ему покоя во снах. Несколько раз он просыпался, ненадолго, но и этого хватало, чтобы понять, насколько до смешного глупо вел он себя с доктором Карром. Вопрос миссис Коуп бесконечным гулким эхом отдавался у него в сознании… «Отчего вы так боитесь позволить кому-то помочь вам?»

Распластавшись на спине, беспомощный от болезни, лишенный возможности защитить себя, Джадд вновь переживал видение ночного кошмара: доктор Карр отворачивается от него, и он снова слышит этот насылающий ужас стук навсегда закрывшейся за ним двери.

Откуда-то из иного мира, издалека, послышался одинокий вой сирены. Вслушиваясь в приближавшиеся завывания, он возвращался к реальности: «Скорая помощь», свернув с шоссе, подъезжала к больнице, и по мере приближения вой ее сирены взмывал все выше, пока внезапно не смолк, захлебнувшись на высокой ноте прямо под окном его палаты.

Повернув голову на подушке, Джадд увидел, как мисс Харш смотрела вниз сквозь щели жалюзи. Неизменная ее улыбка, столь бессмысленная прежде, теперь, казалось, придавала ей вид ликующего вурдалака.

2

Проснувшись, еще лежа в постели, Аарон Карр расслышал сирену, когда та выла в отдалении, постепенно приближаясь со стороны съезда с автострады. Оказавшись в Окружной мемориальной, он вскоре попытался было свести использование сирены к тем немногим случаям, когда это и в самом деле вызывалось необходимостью, однако старина Оскар, сидевший за баранкой «Скорой», отнесся к его затее столь же неодобрительно, как и большинство сотрудников больницы: сирена, надо отдать ей должное, исправно играла роль предварительного оповещения.

Заставив себя подняться и сидя в постели, он слышал, как «Скорая» проехала мимо дома, а затем по изменившемуся тону завываний определил, что машина свернула на дорогу, ведущую к больнице. Нехотя доктор спустил ноги на пол, смиряясь с неизбежностью телефонного вызова. Было воскресенье, день, когда дежурил Уэбстер, только Карр готов был об заклад биться, что тот в больнице в такую рань еще не появился. Рагги же, оказавшись в одиночку в ситуации, когда необходимо принимать срочные решения, наверняка позвонит ему еще раньше, чем свяжется с Уэбстером.

Карр встал, почувствовав, как кружится голова и ломит затылок, принялся тереть костяшками пальцев виски, отзываясь на пульсирующую боль. Мозг, похоже, был доведен до полного бесчувствия напряжением, свалившимся на него за ночь. Спал Аарон плохо, то и дело просыпался, не в силах отделаться от осознания того, насколько жутко он все испортил своей попыткой поговорить с Уайлдером по душам.

Сбросив пижаму, он натянул трусы и брюки, оказавшись в готовности стремглав броситься вниз по лестнице при первых же звуках телефонного звонка в надежде схватить трубку прежде, чем трезвон разбудит миссис Стайн. Однако телефон молчал.

Открыв дверь в коридор, чтобы услышать звонок в ванной, он принялся бриться, внимательно прислушиваясь к любому звуку, помимо жужжания электробритвы. Телефон по-прежнему молчал. Вернувшись к себе, Карр присел на край постели, борясь с искушением снова улечься в нее. Возбуждение, вызванное откликом на сигнал тревоги, понемногу стихало, оставляя после себя странную опустошенность. Привычный к обыкновенной усталости раннего утра, Карр, как правило, умел преодолевать ее, отдаваясь предвкушению забот начавшегося дня, однако на сей раз такая тактика не срабатывала. Напротив, натужно рисуя в мыслях все, связанное с больницей, он не только не проникался, как рассчитывал, к этому интересом, но даже почувствовал сильное отторжение. Даже обычно бодрящая мысль о тихом воскресном утре, которое даст ему долгожданную возможность поработать над книгой, угасла, как искорка, упавшая на сырую гнилушку. Книга, подумалось ему, теперь уже почти не имела смысла, сама предпосылка ее подвергнута сомнению тем, что произошло вчера вечером с Уайлдером.

Или вина не столько в предпосылке, сколько в нем самом? Теперь, окончательно стряхнув с себя сон, он вынужден был принять именно последний вывод, ясно представляя, какого он дурака свалял, заявившись в палату без белого халата, притворившись, что, мол, заглянул к больному просто так, по-свойски, а не для врачебного осмотра. Он наивно представлял, что сумеет с легкостью добиться расположения Уайлдера и наладить с ним отношения, благодаря которым сможет узнать все, что ему необходимо, из которых станет черпать все, что ему нужно, полными пригоршнями, будто воду из ручья.

В какой-то мере беда и в самом Уайлдере: человек он сложный, что и говорить, – и все же ничто из сказанного им или сделанного нельзя было не предвидеть заранее. Его напористого стремления к спору, подозрительности, с какой он воспринимал всякое утверждение, даже его весьма ядовитых уколов – всего этого следовало ожидать.

Нет, Уайлдера ему винить не следует. Вся вина лежит на нем самом, и величина ее измеряется осознанием, что он не сделал ничего, совершенно ничего, дабы отвратить Уайлдера от самоубийственного пути, по какому тот все еще гонит себя. Он предпринял попытку – и попытка не удалась. И опять, как уже – слишком часто – случалось в прошлом, он понадеялся на умение, какого у него не было.

Для Аарона Карра с самых юных лет задушевные личные отношения всегда были чем-то постыдно непознаваемым. Он никогда не был в состоянии понять, отчего то, что большинству людей казалось таким же естественным и безотчетным, как дыхание, для него обращалось в такую трудность. В средней школе у него был всего один близкий друг, отношения с которым сложились на общности происхождения и интересов. Сэмми Харрис тоже был сыном доктора и тоже видел свое будущее в медицине. Общие планы и ожидания и свели ребят вместе.

Медицинский вуз представлялся Аарону местом, где будет множество Сэмми Харрисов, эдакой несчетной сокровищницей возможных новых друзей. Как выяснилось, возможностей и впрямь оказалось полно, он с радостью подружился бы с десятками своих однокашников. Увы, сам он привлекал только самых нерадивых, тех, кому нужно было чужой конспект переписать или кто помог бы очередной экзамен скинуть. Остальные не обращали на него внимания. Сам Аарон приписывал это по большей части зависти. Он всегда был если не самым, но непременно одним из самых лучших на курсе (в общем-то не прилагая к тому особых усилий), только временами выходило так, что высокое место среди успевающих теряло всякую привлекательность в сравнении с местом за стойкой бара во время групповых походов «по пиву», в которые его никогда не приглашали.

Когда Аарона, к удивлению его самого, на третьем курсе избрали в члены общества отличников Альфа-Омега-Альфа (в медвузах оно соответствовало Фи-Бета-Каппа^[12] в других университетах), он было подумал, что наконец-то пробился в круг избранных. Ничуть не бывало. После избрания его, казалось, еще более нарочито обходили вниманием. Он знал, насколько важны для врача личные отношения, а потому со скрежетом откладывал книги по медицине, чтобы проштудировать кое-какие расхожие фолианты, в которых надеялся отыскать для себя пользу (даже прочел тайком «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей» Дейла Карнеги), однако из всех из них вынес лишь ощущение, что книги писались людьми, которые чересчур низко ценят самоуважение и умственную честность.

Многого Аарон Карр навидался уже вначале, будучи интерном в больнице, и все же как-то не смог заставить себя делать то, что полагалось. Он попросту не мог убедительно раболепствовать. А когда пытался неискренне льстить, то всегда пунцово краснел и начинал предательски запинаться. Серьезнее было то, что Карр никогда не позволял себе впадать в немоту, если его молчание могли принять за согласие с тем, против чего он восставал всей душой. Чаще всего это касалось диагноза, а поскольку мастерство его в этой области расцвело, то не замедлила последовать целая череда триумфов, причем в нескольких случаях – над докторами, слывшими в больнице корифеями. Впрочем, триумфы лавров ему не принесли, напротив, он обнаружил, что впал в еще большую немилость у тех самых людей, от милости которых зависел.

Нужда заставила, и Карр выучился обходиться без приятельских отношений с коллегами, оделся в броню, непроницаемую для их колкого обыкновения замолкать при его приближении к столику в столовой, за которым они пили кофе в перерыв, и даже убедил себя, что в таком к нему отношении, по крайней мере, в одном аспекте, проглядывало уважение. А вот что, однако, все больше не давало ему покоя, так это растущее осознание, что неспособность завязывать дружеские связи среди медиков идет рука об руку со сходной ущербностью в отношениях с пациентами. Почему-то, невзирая на искренность его полной самоотдачи, лишь немногие больные привязывались к нему, остальные же, похоже, оказывались не способны оценить его непритворное желание помочь или понять, как страстно доктору хочется донести до них то человеческое тепло, каким полнилось его сердце. Ничто за все время его интернатуры не озадачило его больше, чем выражение страдальческого разочарования на лицах всех больных в одной из палат, когда однажды ему пришлось сообщить им, что он заменит доктора Хакетта, всем им словно плевать было на ту истину, что из всех интернов Хакетт был наиболее вопиющим неумехой. И весьма слабо утешало то, что, по его наблюдениям, больные из частных палат, способные платить по самым высоким ставкам за наилучшее лечение, были не более разборчивы.

Осознанно или нет (наверняка осознанней, чем он был способен в то время себе представить), но на решение уйти в науку повлиял страх так никогда и не обрести тех личностных качеств, от которых, по всей видимости, зависела успешная практика. Мысленно он видел себя знаменитым диагностом-терапевтом, однако мечты его развеялись в прах, когда он на практике познал, как зависимы врачи-специалисты от своих приятелей-коллег, направляющих к ним больных на обследование и лечение. Впрочем, и мысль заняться общей практикой вызывала ничуть не меньше опасений впасть в зависимость от прихотей неразборчивых пациентов: перспектива эта вырисовалась особенно четко после того, как Аарон Карр провел несколько свободных недель в приемной отца. Хотя намерение поработать с отцом и впоследствии унаследовать его практику лишь смутно мелькало в сознании, все же окончательно подобную возможность он отверг, выяснив, что ему не по силам и в малейшей доле привить пациентам такое же благоговейное уважение к себе, с каким они боготворили его старика-отца. Отец, должно быть, тоже это понял. Мягко, с легко различимым сожалением и тем не менее уверенный в правильности выбора он согласился: сыну лучше заняться наукой.

Статья «Установление вида стресса как средство диагностики» стала первой научной публикацией Аарона Карра. И пусть появилась она в журнальчике, который из практикующих клиницистов редко кто читал, все же это вполне походило на признание, нужное, чтобы убедить самого себя: как раз наукой-то он и хотел заниматься на самом деле. Совершенно неожиданно такое рассуждение нашло поддержку. То единственное письмо, в котором содержался отклик на статью, пришло от доктора Сайруса Бернати, главного кардиолога Восточно-Манхэттенской больницы. Бернати, по-видимому, немного занимался исследованиями патологии закупорки сердечных сосудов, и статья Карра предлагала возможные объяснения ряда выявленных им аномалий. Не имея времени заниматься изысканиями самому, Бернати предложил воспользоваться собранным им материалом. После часовой беседы Аарон Карр, полагая, что действует в духе отношения своего патрона, попытался уклониться, заявив, что недостаточно сведущ в патологии, чтобы предпринять исследование, какое мыслилось Бернати. Кардиолог тут же предложил взять его под свою опеку, предоставив место научного сотрудника.

Тем не менее Карр многое постиг в кардиологии не только благодаря доктору Бернати, но и благодаря долгим занятиям за секционным столом. И все же два этих года дались нелегко. Порой казалось, что Бернати искренне заинтересован в поисках истины и его, возможно, даже совесть гложет за то, что он сыграл свою роль в ее утайке, но иногда он вел себя так, словно ужасался последствиям признания этой истины. «Только подумайте, что бы произошло, подтверди мы когда-нибудь, что производственный стресс есть главнейшая причина коронарной окклюзии, – мрачно рассуждал он как-то вечером. – Дня не пройдет, как валом повалят судебные иски работников с требованиями компенсации». Далеко не случайно большинство личных друзей доктора Бернати были президентами корпораций.

При всей непоследовательности сам Бернати вел себя по-доброму и умно. Чего совсем нельзя было сказать про остальных сотрудников Восточно-Манхэттенской. Никогда прежде Аарон Карр не чувствовал себя в такой полной изоляции, слишком откровенное объяснение которой вытекало из неоднократно слышанного им собственного прозвища – «молодой еврейчик Бернати». Едва ли не впервые в жизни у него не получалось убедить самого себя в том, что быть евреем – это препятствие надуманное.

Когда в конце второго года в кардиологии ему предложили возглавить научную работу, которой занялся Берринджеровский институт, он предложение принял, не только радуясь возможности заняться тем, для чего в высшей степени подходил, но и соглашаясь с выпавшим ему в жизни жребием. Берринджер безоговорочно считался еврейским институтом, он содержался беженцем из немецких евреев и был почти полностью укомплектован сотрудниками одного с Аароном национального происхождения.

Посмотреть со стороны, Аарон Карр вполне ладил со своими коллегами, при том, что его, как было заведено, оставляли самого вершить свои дела, если не считать контроля за расходованием денег да ежегодного доклада. Большинство его статей, так или иначе, публиковались, его связи с Бернати обеспечивали Карру если не кресло в ряду избранных во время гала-представления, то хотя бы стоячее место где-то позади в зале. Впрочем, годы летели, и все труднее было удовлетворять страсть к успеху всего лишь публикациями. Все им написанное не позволяло судить о том, что его труды хоть как-то влияют на сообщество медиков. Какой был смысл докапываться до истины, если уже после того, как ты ее наконец-то явил миру, истине этой суждено быть похороненной на пыльных страницах какого-то журнальчика, который не раскроет никто, разве что более поздний трудяга-ученый, да и то лишь для того, чтобы убедиться в бессмысленности своих изысканий?

Аарон убедил себя покинуть Берринджер и перейти в клинику Аллисона, используя тот довод, что это позволит навести мосты, соединяющие науку с практикой. Чем больше он думал об этом, тем больше видел в переходе возможность проявить себя, доказать, что обретенные им знания помогут клинике еще лучше справляться с ее признанным делом – помогать людям решать проблемы с собственным здоровьем. Возможно, Карру и удалось бы достичь этого, если бы не позиция Харви Аллисона, считавшего, что сохранять организационную гармонию среди работающих в клинике докторов важнее всего остального. Все разногласия: как диагностические, так и процедурные – решались большинством голосов, а большинство извечно отдавало предпочтение расчетливому благоразумию и никогда не поддерживало ничего, что способно было вызвать неудовольствие платящей по счетам корпорации, и тем самым поколебать добрую волю клиники, неизменно направленную на обретение прибыли. Едва ли не с самого начала доктор Карр понял: он не приемлет того, что сохранение добрых отношений с коллегами важнее честного служения находившимся на обследовании пациентам.

До вчерашнего вечера Аарон Карр полагал, что его былые проблемы остались в далеком прошлом. Но вот, поди ж ты, он будто откатился ровно на одиннадцать лет назад, оказавшись беспомощным и нерадивым с Уайлдером. Отчего у больных прямо-таки инстинктивная неприязнь к нему? Отчего не хотят дать ему хотя бы шанс попробовать? Что в нем не так?

Завязав галстук узлом, он всматривался в свое отражение в зеркале, безрезультатно ища ответы на эти вопросы, пока наконец, печально вздохнув, не бросил это занятие. Подойдя к окну, вгляделся в далеко стоявшую больницу, пытаясь решить, что же делать. Доставленный на «Скорой» больной явно тревоги не вызвал. Что бы там ни было, Рагги вполне справится. И незачем, получается, идти в больницу в такую рань, а тогда чем же еще заняться?

Неожиданно справиться с нерешительностью помогло ощущение голода, пробудившееся от бряканья сковородки: верного признака, что миссис Стайн уже встала и возится на кухне. Аарон стал быстро спускаться по лестнице, благостно предвкушая, что миссис Стайн, как она то проделывала каждое утро, примется уговаривать его хотя бы на этот раз не спешить, присесть к столу и позавтракать как полагается. Увы, сегодня уговоров не последовало. Хозяйка очень спешила, так что ему досталось только приглашение налить себе кофе (тарелка с пончиками, обсыпанными сахарной пудрой, уже стояла на столе), а когда Аарон убедился, что его попытки завязать разговор только отвлекают и нервируют хозяйку, он махнул рукой и отправился в больницу – пешком, а не на машине.

Задержавшись у стойки дежурной, доктор Карр спросил сидевшую за пультом девушку о вызове «Скорой».

– Умер, не приходя в сознание, – с бесцеремонностью профессионала сообщила та. – Еще один инфаркт на автостраде.

– Местный?

– Из Камдена, штат Нью-Джерси.

– Родственников известили?

– Жена сидела с ним рядом. Она сейчас в телефонной кабинке, говорит с кем-то из Харрисбурга.

Доктор направился за угол, к телефонной кабинке. Возле закрытой дверцы стоял Рагги, только теперь заметивший старшего коллегу. Бросив настороженный взгляд в кабинку, Рагги подошел к Карру и молча протянул ему блокнот, который держал в руках. Там все было сказано, все та же старая история: «Сэмпсон, Питер Т. пол: муж. умер до прибытия «Скорой», имеются признаки обширной коронарной окклюзии с мгновенной остановкой сердца».

Дверь кабинки отворилась, вышла миссис Сэмпсон. На лице ее, хотя и осунувшемся, было выражение собранности, говорившее не об отсутствии горя у супруги, а о том, что она давным-давно научилась жить на нервах. Похожие лица часто попадались доктору Карру прежде, оно напомнило ему о многих женах, с кем он беседовал в Берринджере, занимаясь своими послеинфарктными исследованиями: выражение выработанного самообладания, почти так же существенно отличавшее их, как и их мужей – поведение при жизни.

Рагги представил их друг другу, и Аарон Карр, выразив соболезнование, спросил:

– Если есть что-то еще, чем мы могли бы помочь, миссис Сэмптон… все, что угодно… то, очень надеюсь, вы нам дадите знать.

– Вы очень добры, – ответила женщина. – Только, полагаю, обо всем уже позаботились. Не было никаких причин для гонки. Но попробуй останови его! Вчера я попробовала. Знала, чем это обернется. Точно так же он вел себя и в первый раз, жуткая эта гонка, гонка, гонка… – Рыдание заглушило ее голос.

Принужденный что-то сказать, доктор бестолково поинтересовался:

– А что, до этого уже был приступ? – и тут же пожалел о своей бесцеремонности.

Но, странное дело, прозвучавший вопрос, казалось, помог женщине вновь собраться. И она твердо выговорила:

– Да, в прошлом году. Это должно было бы послужить предостережением. Так и было. Только я не сумела, не смогла убедить его именно так расценить случившееся. – Женщина прикрыла глаза, будто отрешаясь от какой-то ужасной картины. – Невыносимо вспоминать об этом, доктор, видеть, как подобное происходит с тем, кого любишь, зная, чем это закончится, – и не в силах этого остановить. Я пыталась заставить его сменить врачей, я подумала, что кто-то новый, кто не знает его так хорошо, возможно, сумеет взяться за него достаточно жестко, чтобы убедить.

Голос женщины все еще звучал, но Карру в нем слышалось лишь гулкое эхо уже произнесенных слов: «кто-то новый, тот, кто не знает его так хорошо, сумеет взяться жестко».

3

Джадд Уайлдер все пытался сообразить, что могло означать отсутствие доктора Карра до десяти часов. А теперь после заветного часа уже пять минут прошло. Дело ясное: доктор сбыл его с рук. А как иначе тут истолкуешь? Был бы он занят с другим больным, так прислал бы того молодого индийца, но и тот не появился. Никто не пришел. Ни единая душа живая не забрела в его палату за все те три часа, как заявилась мисс Харш, даже сестричка из лаборатории брать кровь не приходила.

Все труднее и труднее становилось переносить свое самобичевание из-за того, как глупо оттолкнул он от себя доктора Карра вчера вечером. Чем дольше он думал об этом, тем труднее было поверить, что он и впрямь сказал хоть слово, которое могло бы вызвать у доктора справедливый гнев. Ну, брякнул про «психолома», так разве врача такое всерьез обидело бы, другое дело если б он был психиатром, а Карр не психиатр. Миссис Коуп это подтвердила. Должно быть, тут что-то другое. Только что? Он снова напряг память, восстанавливая их разговор, вновь взвешивал каждое сказанное слово и не находил ничего, пока вдруг не услышал собственный голос, произнесший: «У меня в группе большинство ребят были евреи».

Может, как раз в этом дело?

Он вчера вечером взял и забыл, что доктор Карр еврей. Да, должно быть, все дело в этом. Каир, евреи и арабы. Только что же было в его рассказе такого, что могло вызвать у доктора обиду? В том-то и беда: никогда не знаешь.

Взгляд Джадда метнулся к двери: услышал, как щелкнула ручка. Вошел доктор Карр. Узнав врача, больной тут же почувствовал, как разом легко стало на душе от чувства, что он – прощен. Но, приглядевшись, понял: надеяться не на что. От отрывистого кивка, которым доктор Карр ответил на удивленное приветствие мисс Харш: «Как же это, доброе утро доктор!» – веяло таким же хрустким крахмальным холодом, как и от белого халата, в какой на сей раз он был облачен, а то, как он вошел в палату, обращало непринужденность вчерашнего общения в воспоминание, которому верилось с трудом.

Мисс Харш безнадежно дрожавшими от волнения руками неловко стащила с крючка на задней спинке кровати картонку с историей болезни. Доктор Карр взял ее, переложив в левую руку объемистую книгу для записей, которую держал до этого в правой. Взглянул на историю, но скорее по привычке, не вчитываясь. Так же без единого слова вернул картонку мисс Харш, обернувшись, взял стул, поднес его сбоку к постели, аккуратно установил, сел, слегка нагнулся, укладывая пухлую книжку на пол рядом со стулом. И только после этого наконец-то спросил:

– Как чувствуете себя с утра? – Однако тон, каким был задан вопрос, ясно говорил: ответ доктора интересовал ничуть не больше, чем записи в истории болезни.

– Лучше, – произнес Джадд, а потом прибавил еще решительнее: – Намного лучше. – В душе теплилась надежда быть понятым: что бы такое он вчера ни сказал, оно вполне простительно как результат болезни, от которой теперь он полностью оправился.

Доктор Карр, словно спохватившись и явно вопреки намерению, выхватил стетоскоп и склонился к больному. Джадд, улучив секунду на размышление, решил извиниться за вчерашний вечер и уж было рот открыл, как доктор вдруг распрямился, сминая в руках черные трубки стетоскопа.

– Отчего вы так взволнованы, мистер Уайлдер?

– Я? Вовсе нет, – ответил Джадд непроизвольным отказом, и его охватило унизительное ощущение, будто доктор Карр через свой стетоскоп подслушивал его тайные мысли.

Молча доктор сунул инструмент обратно в карман халата. Не сводя глаз с лица Джадда, уселся, выпрямив спину и положив ладони на колени.

– Вам незачем волноваться по поводу своего сердца, мистер Уайлдер. Я уже говорил вам вчера вечером…

– Простите меня за вчерашнее, – сорвались с губ Джадда слова, словно дожидавшиеся малейшей возможности излиться в звуке. – Я вовсе не хотел, чтобы у вас сложилось впечатление, будто мне не нужна ваша помощь…

Выговорив это, он умолк, ожидая хотя бы понимания, возможно, даже великодушного принятия извинений, но никак ни целого калейдоскопа сменившихся на лице доктора выражений: удивление, обратившееся в вопрошающее недоверие, недоверие – в осторожную признательность, признательность – в мину человека тонкого, смущенного каким-то чувством, которое, как оказалось, ему особенно трудно сдерживать. На миг показалось, будто и доктор Карр того и гляди начнет просить прощения, но потом, словно щелкнул выключатель – внутренний свет погас, и лицо врача снова потемнело.

– Вы у нас третий день, мистер Уайлдер. Теперь мы знаем, в чем загвоздка. Пришла пора разбираться, что сие означает.

– Хорошо, – ответил он, выражая нерушимое согласие, поскольку решил не говорить больше ничего, что может привести к перепалке.

Доктор Карр подался вперед, движение довольно обычное, но оно каким-то образом создавало впечатление продуманного штурма.

– Когда вы слышите выражение «сердечный приступ», мистер Уайлдер, что за образ рождается в вашем сознании? Насколько у вас ясная мысленная картина того, что на самом деле случилось?

– Полагаю, что не очень, – произнес он, надеясь, что именно такого ответа и ждал доктор Карр.

– А хотелось бы понять?

– Конечно. Почему бы нет? Почему бы мне этого не хотеть?

– Есть люди, которые не хотят. Предпочитают, чтобы их организм так и оставался непроницаемой тайной. К великому сожалению, разумеется, поскольку в этом случае крайне трудно добраться до сути.

– Я хочу добраться, – убежденно выговорил Джадд, выдавив, скрывая обеспокоенность, улыбку и гадая про себя, что бы это значило: «добраться до сути».

Доктор Карр поднял руки, соединил их ладонями, держа пальцы вниз: изображение получилось настолько наглядное, что никакой трудности не представляло его понять:

– Это ваше сердце, мистер Уайлдер.

Джадд кивнул, его как-то странно кольнуло, как от предчувствия опасности.

– По сравнению с некоторыми другими внутренними органами, почками например, сердце – механизм относительно простой. В сущности, оно всего-навсего мускульный мешок, состоящий из ячеек. Отсюда и термин «миокард»: «мио» значит мышца, «кард» – сердце, сердечная мышца. Если то, что я говорю, для вас слишком элементарно…

Джадд отрицательно повел головой, силясь отрешиться от безотчетной тревоги при виде того, что доктор Карр принялся ритмично сгибать ладони, подражая сердцебиению, причем сотворенное двумя докторскими руками оказалось настолько правдоподобным, что Джадду едва ли не показалось, будто видит он собственное рассеченное сердце.

– Считайте, что мои запястья – это крупные сосуды, через которые поступает кровь в сердце и выталкивается из него. Вот тут некоторые люди путаются: эти сосуды вовсе не коронарные. Так что, когда мы говорим о коронарной окклюзии, или закупорке сердечных сосудов, то вовсе не имеем в виду ничего, прямо связанного с кровотоком по всему остальному телу. Коронарные сосуды – это отдельная система. У них всего одно назначение: приносить кровь, питающую сердечную мышцу. Понятно?

– Ясно, – отозвался Джадд, ощущая сухость во рту.

– Отлично. Коронарные сосуды начинаются вот тут, сверху, и поначалу большие, как главный корень у дерева, а потом они расходятся вниз, пронизывая всю сердечную мышцу, словно корневая система под землей. Кровеносные сосуды становятся все меньше и меньше, пока мы не попадаем вниз, вот сюда, – доктор пошевелил кончиком пальца, – где ответвления совсем маленькие. Теперь, если что-то останавливает кровоток вверху коронарной системы, вот здесь, в одном из этих крупных главных корней, да-да, – это серьезно, однако закупорка здесь, внизу, в этих маленьких сосудиках-ответвлениях отсекает подачу крови всего лишь от небольшого участка миокарда, что не способно всерьез помешать нормальной работе сердца.

– И это всего-то, что со мной случилось? – задал Джадд вопрос, прозвучавший настолько напряженно, что понять его можно было скорее как сомнение в правоте, о чем спросивший тут же пожалел, заметив тень, на мгновение омрачившую лицо врача.

Однако доктор Карр как ни в чем не бывало продолжил, сохраняя тон вымуштрованного терпения:

– Да, все обследования показывают, что у вас инфаркт небольшой. Об этом я еще поговорю чуть позже. Только сначала давайте проследим весь комплекс результатов. Понятием «инфаркт» мы пользуемся для обозначения того участка мышечной ткани, который отрезан от кровоснабжения. Мы называем это «инфарктом миокарда» – обескровленный участок в мышечной структуре сердца. Понятно?

Джадд кивнул.

– Отлично, смотрите, что происходит на участке, подвергшемся инфаркту. В сущности, то же самое, что происходит, когда вы пораните мышечную ткань в любой другой части тела. Предположим, вы порезали палец и оставили небольшой лоскут кожи, который отторгнут от кровоснабжения. Отторгнутые клетки отмирают, разумеется, и отторгаются, пока рана заживает. Взамен нарастает рубцовая ткань, у артерий отрастают новые корешки, которые берутся за работу, – и все затягивается, делаясь как новое. Но с той, разумеется, разницей, которая существует между инфарктом миокарда и порезом пальца. Сердце вынуждено биться не переставая, а процесс заживления в мышечных тканях, которые постоянно в движении, всегда идет труднее. Скажем, если я порежу палец возле сустава, ранка заживет совсем не быстро, если только я не наложу на палец обездвиживающую шину. Вот в том-то и беда наша при инфаркте миокарда: шину на сердце не наложишь.

Наверное, то была одна из тех вымученных шуточек, какие врачи приберегают для лежачих больных, и Джадд, словно поддакивая, ответил на нее улыбкой.

– Так что приходится довольствоваться лучшим из того, что есть под рукой. А значит, позволять сердцу продолжать биться при минимуме нагрузки и безо всяких потуг, либо участить ритм, либо заставить его качать сильнее. Вот вам и главная причина постельного режима: сердце мы обездвижить не в силах, а потому пытаемся помочь, насколько можно, обездвижив тело. Впрочем, всей проблемы это не решает. Как, уверен, вы понимаете, сердце реагирует на стимулы, исходящие из мозга, точно так же, как и на физические усилия…

– И для заводных типов вроде меня – это сущая беда, – довершил фразу Джадд и, уже услышав, как он произнес ее, осознал, что получилось не добродушное замечание, как он хотел, а какое-то грубое несогласие, вызвавшее мгновенную перемену в выражении лица врача, оно сделалось мрачнее тучи, готовой вот-вот разразиться молнией гнева.

Удивительно, но ответил доктор Карр с ледяным спокойствием:

– Если бы вы не принадлежали к этому типу людей, мистер Уайлдер, вы бы не попали сюда, во всяком случае – с сердечным приступом.

У Джадда ответный довод уже на языке вертелся, но он вовремя спохватился, смолчал, догадываясь, что именно из-за его несдержанности вчера все и пошло наперекосяк.

– Вы с этим не согласны, не так ли?

– Поверю вам на слово, – отозвался Джадд, готовый на что угодно, только бы избежать перепалки.

– Мне не нужно, чтобы вы верили мне на слово. Мне нужно, чтоб вы это сами понимали.

– Понимал – что?

– Почему у вас сердечный приступ случился.

Джадд попробовал улыбнуться, но довольствовался лишь пожатием плеч, подыскивая какой-нибудь не вызывающий неприязни способ спросить, какая тут, по сути, разница.

– О чем вы сейчас подумали? – требовательно спросил доктор Карр. – О том, что вода уже перехлестнула через плотину, теперь уж слишком поздно с этим что-то поделать, а значит, о чем и толковать, так?

Проницательность доктора застала врасплох, и Джадд поневоле улыбнулся, виновато признавая правоту сказанного.

– Важно вот что, мистер Уайлдер, – заговорил доктор Карр дрожащим от возбуждения голосом. – Если вы способны понять, отчего у вас случился первый приступ, – и достаточно озабочены, чтобы что-то предпринять в этой связи, – тогда у вас появляется отличная возможность избежать второго. – Карр помолчал. – На этот раз вам повезло: сыграли с жизнью в орлянку и выиграли. Только не рассчитывайте, что это даст вам выкрутиться еще раз. Прогноз на вторую коронарную окклюзию у мужчин до пятидесяти лет неутешительный, мистер Уайлдер, прямо скажем, очень неутешительный. Если вы упрямо продолжите жить так же самоубийственно, как жили до сих пор…

– …«самоубийственно», – рикошетом отскочило от губ Джадда, снаряд ушел в сторону, но все же успел воздушной волной всколыхнуть в памяти эхом зазвучавший голос Кэй: «Ты что, стараешься убить себя?»

– Да, самоубийственно, – снова пальнул доктор Карр. – А каким еще можно назвать поведение, которое приводит только к одному: самоуничтожению?

Джадд пристально вглядывался в лицо врача, отыскивая на нем хоть какое-то объяснение такого садистского наката, но отвлекся, увидев, как взгляд доктора метнулся к окну. Проследив за взглядом, больной увидел мисс Харш, отпрянувшую к углу оконной рамы, до того неустранимая улыбка на ее лице сменилась выражением потрясения, сестра взирала на доктора Карра, словно не в силах поверить тому, что услышала. Джадд стиснул руки под одеялом, чувствуя, что теперь он свободен от данного себе слова не отвечать на нападки, и стал готовиться отразить следующий удар.

Однако никакого следующего удара не последовало, доктор Карр лишь тихо произнес:

– Если хотите устроить себе небольшой перерыв, мисс Харш, то вы свободны. – При этом голос его звучал так сдержанно, что – по контрасту с ним – все высказанное ранее представлялось не чем иным, как преднамеренной атакой.

Несколько мгновений казалось, будто мисс Харш просто не поняла. Потом, схватив сумочку, она бросилась к двери, задержалась у нее, чтобы, обернувшись, бросить взгляд не на доктора Карра, а на него: казалось, она просила прощения за то, что оставляет Джадда в минуту опасности.

Следя, как она уходит, Джадд подспудно ощущал, что взгляд доктора Карра по-прежнему устремлен на него, он притягивал как магнитом, и больной сознательно противился этому, довольно успешно. Пока не услышал:

– Надеюсь, мистер Уайлдер, вы не считаете, что стали жертвой несчастного случая. Это не прискорбная случайность. Это то, что вы сами с собой сделали.

Молча Джадд смерил взглядом лицо доктора, пытаясь постичь, насколько тот глубок в своем приговоре. Не было больше беспокойства из-за вчерашнего вечера, теперь заботило всего одно: не сделать ничего, что воспламенило бы дальнейшую отповедь.

– Как по-вашему, что закупорило эту артерию? – спросил доктор Карр. – Что вывело ее из строя? Что прекратило ток крови через нее?

– Комок какой-нибудь, полагаю.

– Да, это распространенное мнение. Даже в медицинской среде. До сих пор великое множество докторов пользуются выражением «коронарный тромбоз» так, будто оно синоним «коронарной окклюзии». А это не так. В вашем случае, мистер Уайлдер (абсолютной уверенности нет, но готов поставить на это свою репутацию), не было никакого тромба, никакого комка.

– Что же тогда было? – уныло спросил Джадд и тут же припомнил статью в фирменном издании компании, которую только в прошлом месяце сам же подписал к печати. – Эти, что ли, холестериновые дела: артерии зарастают грязью, как старые водопроводные трубы?

– Да, возможно, небольшой атеросклероз у вас был, он у всех у нас есть, – сказал доктор Карр без тени улыбки. – Однако наверняка не настолько серьезный, чтобы вызвать закупорку. – Он придвинулся немного вперед на стуле. – Что вам известно о жировом метаболизме, сокращении триглицеридов под действием гепарина?

Замечательный вопросец, что и говорить, подумал Джадд и невольно улыбнулся, и улыбка эта явно произвела впечатление на доктора Карра, на лице которого появилось выражение, свойственное не обладающему юмором человеку, когда он понимает, что над ним смеются. Впрочем, потом губы изобразили что-то вроде улыбки, и врач произнес:

– Не думаю, чтобы вы когда-нибудь слышали о докторе Хьюго Стайнфельде?

– Нет.

– Немногие слышали. И все равно он великий человек. Только сейчас его начинают признавать. В одном из журналов была статья, где приводилось его мнение о психосоматической природе диабета, сам он писал об этом еще пятнадцать лет назад. Это был его конек – психосоматическая медицина. Не психиатрическая: не душевные заболевания, не недуги мозга, – а психосоматическая. Психика и соматика (отсюда и получилось название), недуги организма, вызванные некими неполадками во взаимодействии ума и тела.

– Понимаю, – произнес Джадд, полагая, что настойчивое отстранение доктора Карра от психиатрии означает, что тот не забыл про шпильку с «психоломом».

– Вот, например, желудочно-кишечные язвы, – продолжил доктор Карр. – Еще в молодости Стайнфельд оказался в гуще битвы, стремясь убедить медиков признать их психогенное происхождение. Нынче, разумеется, большинство врачей это признают, но все равно… – Доктор не договорил. – Как бы то ни было, к тому времени, когда я начал работать с ним, больше всего его интересовали сердечные болезни. С началом войны число случаев инфаркта чрезвычайно выросло, и растет до сих пор, в особенности у мужчин, кому нет пятидесяти, но уже тогда это вызвало у доктора Стайнфельда сильную озабоченность. Чаще всего в те времена, и в наши дни тоже, причины, по большей части искали в питании. Однако в рационе американцев не происходило никаких сколько-нибудь существенных перемен, чтобы на них можно было списать такой скачок инфарктов. Или, во всяком случае, так считал доктор Стайнфельд. Я помню, когда началось это повальное умопомрачение полиненасыщенными жирными кислотами. Уже позже, я тогда в Берринджере работал, мы сидели с ним рядом на совещании, слушали доклад по этой теме. Доклад закончился, попросили задавать вопросы, тут встал Стайнфельд и спросил: «Доктор, если вам надо ускорить развитие атеросклероза у подопытных животных, что вы используете в качестве основного компонента их питания?» Сразу же, разумеется, поднялся смех, во всяком случае, среди тех в зале, кто занимался исследованиями, потому как все мы знали ответ: в ход шло кукурузное масло.

– Значит, вся эта полиненасыщенная свистопляска – ахинея?

Доктор Карр широко развел руки.

– Производители растительного масла воспользовались ею, разумеется, и до сих пор, уверен, мистер Уайлдер, не мне объяснять вам, что, когда стимул получения прибыли достаточно силен, большому бизнесу не составляет труда не замечать неудобную правду.

Джадд вспыхнул, но сумел подавить рвавшийся с языка резкий ответ, мол, большим бизнесом прибыль правит не больше, чем в медицинской касте. К его представлению о докторе Карре добавилась еще одна сторона, и он приравнивал его теперь к некоторым другим известным ему евреям – профессору Клейну в Колфаксе, Лео Вулфу в Коннектикуте, Сэму Киршбауму в агентстве, – всем тем евреям, кому предвзятое отношение к бизнесу столь прозрачно служило защитой от избыточного материализма, каким их так часто попрекали. Все ж удержаться от укола не удалось:

– Вы не считаете, что медикам полагалось бы взять на себя хотя бы часть вины?

– Разумеется! – тут же воскликнул доктор Карр, чем удивил безмерно: Джадд впервые слышал, чтобы хоть кто-то из врачей признавал такое. Прежде всегда самый легкий булавочный укол вызывал реакцию «не тронь наших!», черепаха кастовости заползала под панцирь сразу, при первом же намеке на критику. – Я вовсе не защищаю медиков, отнюдь. И не прошу вас верить тому, о чем собираюсь вам рассказать, основываясь на профессиональном признании. Я представлю вам доказательства, а принимать или не принимать – решайте сами.

– Вполне справедливо, – согласился Джадд, рискнув улыбнуться, поскольку опять увидел доктора в новом свете. Какие тут сомнения: перед ним чудак (никем другим и не может быть бунтарь в медицинских рядах), зато, по крайней мере, он не доктор Нобл. Напомнил: – Вы говорили о докторе Стайнфельде.

– Да, – коротко кивнул доктор Карр. – Не было ничего особо нового в его гипотезе о том, что эмоциональный стресс каким-то образом имеет отношение к закупорке коронарных сосудов. Но вот какое? Что происходит? В чем психологическая связь между причиной и следствием? Разумеется, у нас имелись теории всех видов, одна из них, как выяснилось, била прямо в яблочко. Только мы никак не могли ухватиться за нее. Настоящий прорыв случился в мае пятьдесят восьмого. В «Кровообращении», одном из наших медицинских журналов, появилась статья о работе, выполненной двумя сан-францисскими исследователями. Они обследовали налоговых бухгалтеров, группу мужчин, занятых одинаково интенсивной работой, у них всех ежегодный стрессовый пик приходился примерно на пятнадцатое апреля, день, когда подаются налоговые декларации. У этих мужчин раз в две недели брали анализы на время свертываемости крови и содержание в ней холестерина. Прекрасная получилась демонстрация! Чем ближе подходило пятнадцатое апреля, тем меньше становилось время свертываемости и тем выше уровень холестерина. И действовал тут один только стресс – все остальное было выверено. Никогда не забуду, как я читал ту статью. Вот оно, доказательство, очевиднее не придумаешь.

– Мне вроде показалось, вы говорили, будто вся эта суета с холестерином не более чем…

– Нам не было известно, какую роль играет холестерин, мы и сейчас этого не знаем, – вздохнул доктор Карр. – Зато нам точно было известно, что есть связь между высоким уровнем холестерина и коронарной окклюзией: это было подтверждено несколькими исследованиями, – и в нашей собственной работе, как только представлялся случай взять анализ крови сразу же после инфаркта, мы неизменно получали высокие значения. Но так ли уж непременно это означало, что виновник – холестерин? Или высокий холестерин лишь указывал на что-то другое? Мы уже тогда стали подозревать, что объяснялось это установленным фактом: связь между холестерином и питанием куда менее существенна, нежели совершенно замечательная увязка со стрессом.

– Значит, – заметил Джадд, – все эти разговоры о диете с низким содержанием холестерина – такая же пустышка?

– Нет, к подобным далеко идущим заявлениям я не готов, хотя и склонен думать, что диета с низким содержанием жиров более… – Доктор прервал себя, сказав: – Впрочем, позвольте я продолжу, и вы сами все поймете. – Он поднял плотно сжатый кулак. – Представьте, что это одна молекула глицерина. Их в вашем кровотоке миллионы. Назначение их – переносить жир. Жир выделяется в процессе пищеварения, он подхватывается этим глицериновым переносчиком. К каждой молекуле глицерина присоединяются три молекулы жира. Раз, два, три. – На каждый счет разжалось по пальцу. – Поэтому мы и называем это триглицеридом. Понятно?

Джадд кивнул.

– Отлично. Теперь у нас в крови этот самый триглицерид движется себе, пока не добирается до клетки, хранящей жир. Если все находится в надлежащем порядке, эти три жировые молекулы отделяются от глицеринового переносчика и поглощаются клеткой. Но так происходит только в том случае, если в крови есть гепарин. Гепарин – это вещество, которое организм создает именно для того, чтобы отделить эти молекулы жира от их носителя. Если гепарина не хватает, триглицерид не может избавиться от жира, верно? И он пошел себе дальше гулять по кровеносной системе. Разумеется, все время вырабатывается все больше и больше триглицеридов. Так вот, по мере того как растет концентрация триглицеридов, кровь делается все гуще и гуще. Несколько похоже на происходящее со смазочным маслом в двигателе. Когда масло загрязнится, то становится слишком густым и тяжелым, не попадает куда надо и не делает того, что должно. В сущности, то же самое происходит в сердце. Когда капилляры забиваются и кровь больше не может попадать в них для питания сердечной мышцы. Тут-то у вас и получается закупорка сердечных сосудов.

– Целая теория, – сказал Джадд и быстро улыбнулся, поневоле избавляясь от неприятного ощущения, вызванного от наглядного представления забитого грязью сердца.

– Это больше, чем теория, мистер Уайлдер, – натянуто возразил доктор Карр. – Вы помните, как я взял у вас кровь на анализ, вы тогда еще в приемном покое находились?

– Полагаю, я не слишком обращал внимания.

– В ту ночь я установил уровень триглицеридов: более 300 миллиграмм/процентов. Это крайне много: норма где-то около 125, – и, конечно же, достаточно много, чтобы уверенно предположить, что произошло. Я еще больше убедился, когда увидел, как быстро произошел спад, когда мы ввели вам гепарин, чтобы пополнить его запасы, не выработанные организмом. К полуночи вы вернулись к норме. Однако понадобилось много гепарина, чтобы восстановить баланс. В вашей крови явно имелась серьезная нехватка гепарина. – Врач на миг умолк. – Понятно?

– Да, только я все равно не понимаю почему.

– Почему вы не вырабатываете достаточно гепарина? – подсказал доктор Карр. – Да в том-то все дело. Так и быть, давайте посмотрим, смогу ли я объяснить. Не собираюсь глубоко вдаваться в биохимию всего процесса: это очень сложно, и тут до сих пор есть кое-что, чего мы не понимаем, – хотя нам точно известно, что происходит, во всяком случае, в том, что касается конечного результата. Вы, разумеется, знаете, что такое адреналин?

– Более или менее.

– На самом деле нас интересует не адреналин, если точнее, то нас больше беспокоит норэпинефрин, только все, наверное, окажется понятнее, если я воспользуюсь более ходовым термином. Во всяком случае, в ответ на психическое раздражение вырабатывается адреналин. Количество его в крови зависит от личностных качеств человека и ситуации, в какую он попадает. Если человек по природе своей состязателен и агрессивен, к тому же попадает в ситуацию, когда непрерывно ощущает бросаемый ему вызов, то его адреналиновым железам приходится работать сверхурочно, чтобы поспевать за спросом. Понятно? Отлично. Представьте себе это таким образом, все не столь просто, но это один из способов вникнуть. Представьте, что ваш организм способен вырабатывать либо адреналин, либо гепарин, но никак не то и другое одновременно. Обычно спрос на адреналин скачкообразный. Возникает раздражение, железы отвечают порцией адреналина, раздражение снимается, и вы вновь возвращаетесь к выработке гепарина. А теперь вот что мне хотелось, чтобы вы понимали, мистер Уайлдер. Если человек выбирает себе такой шаблон поведения, при котором постоянно оказывается в состоянии стресса, при котором никогда не перестает закачивать адреналин себе в артерии, при котором у него нет времени пополнить оскудевший запас гепарина. – Доктор Карр широко развел руками. – Теперь вы понимаете, не так ли?

Удар оказался суровым, гораздо суровее, чем позволял Джадду обнаружить его основной инстинкт самозащиты. Всю взрослую жизнь ему твердили: необходимо учиться делать передышку, умерять пыл, смотреть на вещи проще, – только никогда прежде все это не имело смысла. Пониманию всегда преграждала путь его неспособность наглядно представить себе хоть какую-то ощутимую связь между душой и телом. Какая-то взаимосвязь есть, это он знал: приступы желудочных болей у него явно выпадали на такое время, когда он был «весь на нервах», – только никогда не было намерения разобраться в таинственной работе души, он принимал ее козни, как человек верующий принимает природу своей веры, интуитивно опасаясь, что волшебство, возможно, исчезнет, если его пристально изучить. Теперь же, словно обретя новый характер, он увидел, как проявляется разумная реальность. И все же по причине, до какой у него не было охоты доискиваться, не мог он ответить безоговорочным «да», когда услышал, как доктор Карр спросил, понятно ли ему. Решимости хватило только на осторожное предположение:

– Вы считаете, поэтому со мной такое приключилось, так?

– А вы так не считаете?

– О, я не говорю, что вы не правы.

– Но вы не считаете, что это относится к вам?

– Я не понимаю, как могло бы так получиться.

– Почему бы и нет?

– Если дело обстояло именно так: стресс… да называйте это как вам угодно, – то сейчас такого случиться не могло бы.

– Нет?

– Это случилось бы в какое-то другое время, когда меня и впрямь будто кнутом подстегивало. – Собственный довод пришелся по вкусу, и Джадд добавил еще увереннее: – В последнее время я не был загружен. Не скажу, чтоб совсем уж по инерции катил, но это всегда для меня самый легкий месяц. Вот когда я перевожу дух, прежде чем пуститься во все тяжкие, готовясь к конференции.

– Переводите дух, мистер Уайлдер, после чего?

– Весеннего турне по стимулированию сбыта. Если вам угодно поговорить о нагрузке, то: шестнадцать совещаний за двадцать три дня, все наши окружные представительства: Бостон, Нью-Йорк, Атланта, Канзас-Сити, Чикаго – и так далее до самого побережья. К тому времени, как я добрался до Сан-Франциско… – заметив пристальный вопрошающий взгляд, пояснил: – Там мы закругляемся, в Сан-Франциско.

– Иными словами, если бы что-то подобное случилось с вами тогда, то вы бы не очень удивились, – вы это хотите сказать?

– Нет, я только хотел сказать… – Джадд собирался продолжить, но все, что хотелось сказать, вдруг унесло нахлынувшим воспоминанием о мотеле «Лос-Хунтос», сознание прояснилось не больше, чем тогда, когда в него опять вторгся все подавляющий образ посмертной маски Флойда Фултона в морге Джерси-Сити. Понимал, что должен отделаться от него, сказать что-то, чтобы вырваться из цепкой хватки докторских глаз, но всего-то и удалось, что выдавить из себя: – Просто в этом нет никакого смысла, не сейчас.

Доктор Карр снял очки. И – поразительное дело. Глаза вдруг подчинили себе все, отчего он стал казаться совсем другим человеком, лицо перестало быть похожим на бесстрастно регистрирующий прибор с линзами. И голос у него тоже изменился, тихо так спросил:

– Вы возвращались из Нью-Йорка?

– Да, но в этой поездке не было ничего тягостного. Я просто поехал посадить Кэй на судно, вот и все.

– Вы в то утро отправились?

– Нет, днем раньше. Судно Кэй отходило днем, и мы подумали, что слишком уж нервная спешка получится, если с утра отправиться. В любом случае у меня и дела кое-какие были, много всякого поднакопилось к конференции. И Кэй напоследок по магазинам прошлась.

– Что вы делали в тот вечер? За город отправились?

– Нет. У нас были билеты в театр, но я завяз по уши в рекламном агентстве, так что, словом, было уже довольно поздно, когда я в конце концов вернулся в гостиницу, а потому мы попросту перекусили внизу и легли спать. – Напрягшийся мускул стянул скулы: вспомнилось, как Кэй сухими губами коснулась его щеки, протянувшись над бездной меж их сдвоенными кроватями, как тут же пропала всякая надежда одолеть ее безразличие, выказав страсть, хотя и раньше понимал, что выхода никакого нет. Секс, ставший всего лишь заведенным обыкновением прощальной ночи, окончательная расплата Кэй по выкупу за возможность бежать. Сон не шел, сидел у окна, всматриваясь в ночь. Огромные горящие буквы рекламы компании «ВЕГА» над Бродвеем.

– И на следующее утро вы отвезли жену на судно?

– Нет, она, в общем, сама туда отправилась. Мне надо было забрать гранки отчета для акционеров. Их не успели приготовить до десяти часов, так что Кэй поехала в порт. Но я знал, что кое-кто из агентства заявится на борт пожелать ей счастливого плавания, а потому, как только смог, сразу поехал туда.

– А-а, так был еще и междусобойчик на прощание? – спросил доктор Карр, всем своим видом показывая, что он нашел нечто существенное. – Вы сколько выпили, мистер Уайлдер?

– Не так много, пару бокалов шампанского, вот и все. Я воздерживался от спиртного.

– Почему?

– А-а, даже не знаю, просто в последнее время казалось, что мой организм с ним не находит понимания.

– Что значит – в последнее время? Несколько последних недель?

– Нет, гораздо раньше. Это было, не знаю, смогу ли точно определить, где-то в прошлом году примерно. – Чувствуя, как пристально наблюдает доктор, Джадд вывернулся, сказав: – У меня с шампанским всегда нелады были. Или, может, гадости какой-нибудь наелся на одном из приемов. Я так про это и подумал: расстройство желудка.

– Да, да именно об этом вы и твердили мне, – припомнил доктор Карр с мимолетной улыбкой, которая слишком быстро исчезла, чтобы хоть что-то означать. – Возвратимся к морскому путешествию вашей жены, оно могло как-то волновать или угнетать вас?

– Что вы этим хотите сказать? – спросил Джадд, сразу же вкладывая в слова доктора свой собственный смысл. – Послушайте, если вы думаете, что какая-то кошка пробежала между… забудьте думать, все у нас в порядке.

– Прошу прощения, – быстро извинился доктор Карр. – Только ведь и в самом деле странно выглядело. Ваша жена отправляется за границу одна, а потом ваше нежелание хоть слово сообщить ей.

– Зачем ей поездку портить? Она о ней не один год мечтала. Ну, послали бы вы ей радиограмму, не важно какую, любую, так она бы первым же рейсом вернулась. И какая мне от нее была бы помощь? Никакой. Верно?

Вместо ответа доктор Карр задал очередной вопрос:

– Сколько времени она рассчитывает пробыть там?

– А я не знаю, с месяц, наверное, в зависимости от того, как дела сложатся. – В голове быстро осела мысль о Рольфе. – Можете забыть про этот аспект, про нелады с женой.

– Тогда что за нелады у вас поднакопились, мистер Уайлдер?

Нацеленная резкость вопроса заставила отчаянно защищаться:

– Что вы под этим подразумеваете – нелады?

– Все, что способно привести вас в состояние длительного эмоционального стресса.

– Послушайте, мне жаль рушить вашу теорию, только она просто не оправдывает себя. Не был я ни под каким стрессом, ни эмоциональным, ни еще каким. – Слабовата защита, подумал Джадд, и попытался подкрепить ее, добавив: – Я серьезно говорю. Это правда. Никакого стресса.

– Во сколько вы выехали из Нью-Йорка, случайно не помните?

– «Выехал из Нью-Йорка»? – Понадобилось время, чтобы сосредоточить мысли на новом предмете, но, как только они прояснились, память тут же заработала ободряюще точно. – Конечно, помню: тоннель Линкольна я проехал в пять минут пятого.

– А приступ у вас случился после семи?

– В семь десять. Я только-только проехал заставу, съезжая с автострады. На ящике для сбора денег были часы – и я запомнил.

– Три часа и пять минут от Нью-Йорка, – подсчитал доктор Карр. – Быстро ехали.

– Обычно я проезжаю этот путь за два пятьдесят – два пятьдесят пять. Но я останавливался, чтобы перекусить.

– Но не поужинать как следует?

– Нет, просто перехватил пару чизбургеров.

– А почему вы так спешили, мистер Уайлдер?

– Ну, мне же надо было гранки отвезти мистеру Краучу к половине девятого.

– Мистер Уайлдер, скажите-ка мне вот что. – Доктор снова надел очки. – Вас сам мистер Крауч просил доставить эти самые гранки ему домой к половине девятого? Или то была цель, какую вы себе сами поставили?

– Не понимаю, что вы стараетесь доказать, но к чему все это?

Доктор Карр нагнулся и поднял с пола возле кровати пухлую книжку, которую положил туда, садясь на стул. Уложив ее на коленях, аккуратно выровнял и раскрыл на странице, заложенной бумажкой. Безо всяких объяснений стал читать:

– «Дать описание и определение данного синдрома предынфарктного поведения, впервые выявленного доктором Хьюго Стайнфельдом, в какой-то мере труднее, чем причинной ситуации в других психогенных проявлениях. В случае желудочно-кишечной язвы, например, появляющееся беспокойство обычно легко выходит наружу, поскольку пациент хорошо о нем осведомлен и, как правило, готов обсуждать его. Для пациента же сердечника, напротив, характерно настойчивое отрицание того, что он находился в состоянии какого бы то ни было необычного напряжения. Зачастую он утверждает, что правдиво как раз противоположное».

Удержаться было невозможно: Джадд бросил подозрительный взгляд на доктора, полагая, что тот разыгрывает его. Но нет, доктор, несомненно, читал, а не придумывал на ходу, и страница была заложена еще до того, как он пришел в палату.

Доктор Карр не отрывался от чтения:

– «Хотя всегда есть искушение заподозрить, что пациент – осознанно или нет – скрывает правду, на самом деле такое случается редко. Как правило, он искренне не знает о напряженном состоянии, в которое сам же себя и загнал. Тем не менее зачастую он обнаруживает вторичные признаки всей серьезности произошедшего. Он может, например, обратить внимание, что какая-либо определенная пища, ранее доставлявшая ему удовольствие, напротив, стала вызывать отторжение. Не так уж и редко окажется, что недавно он попытался бросить курить. Довольно часто будет отмечено, что ему придется бросить пить – и вновь с объяснениями, что он, кажется, со спиртным больше не в ладах».

На сей раз доктор Карр поднял голову, но только для того, чтобы, быстро взглянув на больного, убедиться, что прочтенное им достигло цели. Но и при этом первым отвел глаза Джадд.

– «Нет необходимости говорить, – продолжил чтение доктор, – что ни одну особенность поведения нельзя воспринимать как несомненное отклонение. Только когда осматривающий доктор обнаруживает весь перечень симптомов, можно с уверенностью ставить утвердительный диагноз. На практике это не так сложно, как может показаться. Существует некая модель, которая, однажды замеченная, в редких случаях не дает о себе знать впоследствии. Первоначальному распознанию может способствовать, вероятно, модель доктора Леона Шайна, который отметил, что модель предынфарктного поведения разительно схожа с моделью поведения наркомана. Хотя данная аналогия способна завести слишком далеко, в определенном смысле она вполне оправданна. Фактически и в этом случае действует наркотик, адреналин, и в типичном случае не так-то сложно установить картину растущей зависимости от него».

Доктор Карр перевернул страничку, продолжая читать, голос его звучал подчеркнуто невыразительно и в то же время непреклонно:

– «Тип человека, у которого логичнее всего заподозрить развитие модели предынфарктного поведения, почти неизменно наделен следующими характерными чертами: он врожденно агрессивен, готов состязаться, энергичен и честолюбив. Выражаясь иначе, он естественным образом приспособлен действовать при высоком уровне адреналина.

В его молодые годы необходимость психического раздражения непреходяща. Однако, когда он достигает средних лет, как правило, на середине четвертого десятка, становится трудно отыскивать подобающие стимулы. Старые вызовы утратили свою действенность. Возникает ряд ситуаций, с которыми он прежде не сталкивался, появляется ряд задач, в решении которых его опыт не может быстро подсказать ответ. Надежда на дальнейшее продвижение часто меркнет. Личная жизнь обыкновенно превращается в рутину и тоже не обещает ничего хорошего в будущем. Для большинства мужчин это период кризиса. Не многие выходят из него, полностью перестраивая свою жизнь, меняют место работы или вообще обращаются к совершенно новой сфере деятельности, однако такая возможность по плечу лишь человеку исключительному. Многие же мужчины, наверняка большинство, остепеняются и приспосабливаются к более низкому уровню стимуляции адреналином.

Но только не тот мужчина, кого мы обследуем. Этот уже, пользуясь языком наркомана, так крепко подсел на адреналин, что не в силах отбросить привычку. Не в силах отыскать достаточно стимулирующие крупные задачи, он начинает полагаться на многочисленность задачек мелких. Когда их просто нет, он их выдумывает. Сам того совсем не сознавая, начинает играть в мелкие игры, добиваясь адреналиновой стимуляции. Одна из них, наиболее часто наблюдаемая, состоит в ведении борьбы с часами и календарем. Постоянно сражаясь с поджимающим временем, он создает постоянную атмосферу кризиса и таким образом продолжает взбадривать себя впрыскиваниями адреналина на протяжении всего дня. В наших опытах по психологической оценке в Берринджере одним из самых несомненных отличительных внешних признаков оказалась частота, с которой обследуемый посматривал на часы. Когда мы просили его снять их, как то предусматривалось одной из серий тестов, то пациент продолжал поглядывать на голое запястье практически с той же самой частотой».

Голос доктора ненадолго притих, вероятно, он пропускал что-то из написанного, потом чтение продолжилось:

– «Более девяноста процентов тех, кого мы в последующем включили в группу ПИС-1 (то есть находившихся, по нашему суждению, в критической стадии предынфарктного синдрома), с готовностью признавались, что никогда не отправляются в поездку на автомобиле без подсчета минут на мили, вычисляют время прибытия, а затем подгоняют себя, чтобы выдержать этот навязанный самим себе – и обычно бессмысленный – срок».

Голос доктора Карра неожиданно умолк, словно завис в воздухе в ожидании взрывной реакции, и Джадду доставило извращенное удовольствие не удовлетворить его ожидания. Взяв себя под жесткий контроль, он старался не смотреть на доктора, лишил лицо всякого выражения под непроницаемой маской и спохватился только тогда, когда вдруг понял, что взгляд его устремлен прямо на настенные часы. Тут же отведя глаза, он стал смотреть в окно, гадая про себя, заметил ли доктор Карр. Понемногу от души отлегло: догадался, что к тому времени доктор вновь принялся за чтение, глаза его смотрели в книжку, или что там у него в руках. Наверное, что-то им самим написанное. Проверяет на слушателе. Да, должно быть, пробная читка и есть, все бредовые теории Карра. Надеется, что когда-нибудь это издадут. Велика мечта!

Снова стал вслушиваться, только теперь уже больше замечая тон, нежели смысл, и все больше убеждаясь в правоте своей догадки. В голосе доктора Карра слышалось растущее сомнение в самом себе, каждое предложение подавалось так, будто он опасался, что его оспорят, а сделать это было, в общем-то, легко, как и весь этот вздор. Ладно, положим, он сам определил себе время: восемь тридцать. И что с того? Разве не было у мистера Крауча права знать, когда он приедет? Да если бы он ему не рассказал…

– «…и обладатель ПИС, разумеется, станет отрицать любые подобные объяснения, не только потому, что внутренне пребывает в состоянии самозащиты, но и еще из-за навязчивого стремления к спору, которое обычно является отличительным признаком синдрома предынфарктного поведения. И вновь уместна аналогия с наркозависимостью.

В своем нескончаемом поиске стимуляции адреналином обладатель ПИС должен постоянно искать все новые и новые источники раздражения. Одним из способов этого для него является причисление всякого, с кем он встречается, к потенциальным партнерам по словесным перепалкам, при этом он надеется, что всегда сумеет из кого-то вытянуть раздражающий довод. Зачастую друзья будут называть его «любителем подколоть», всегда стремящимся вызвать ответный укол. Такое поведение редко вызывает приязнь, и оно, по крайней мере частично, становится причиной распада дружеских и компанейских связей, что – с развитием синдрома – становится все более и более заметным.

Если копнуть поглубже, то обычно выясняется, что и деловые его отношения также подвержены враждебности, в особенности с теми, кто работает у него в подчинении. Поскольку по природе своей он во всем склонен стремиться к совершенству, то с развитием синдрома эта черта обычно разрастается у него до размеров навязчивости. Если что-то, связанное с работой, предлагается обладателю развитого ПИС подчиненным, он не замечает никаких достоинств, а видит одни только ошибки. Малейший недочет возвеличивается до размеров кризиса. Часто он отстраняет подчиненного, заявляя, что сделает работу сам, таким образом вырабатывая двойную порцию адреналина: стимуляция происходит не только в результате искусственно возбужденного гнева на якобы нерадивого помощника, но еще и от испытываемой необходимости сделать все лучше всех».

Тут поневоле вздрогнешь, подумал Джадд, стараясь отогнать от себя видение прошлого.

– Извините, я не собирался заходить так далеко сегодня, – прорвался сквозь видение голос доктора Карра. – Вас усталость начинает донимать, верно?

Подумал: «И что вы собираетесь сделать? Опять уйти от меня?» – не догадываясь, что, должно быть, произнес это вслух, пока не посмотрел на доктора. Аарон Карр как-то обмяк сразу всем телом, плечи у него поникли, будто под сокрушительным ударом сломался какой-то стержень внутри. Вот только лицо его, опустошенное и посеревшее, куда меньше выражало признание в поражении, чем укор в какой-то ужасной несправедливости.

Непроизвольно, чувствуя, словно бы что-то вырвалось из разума, Джадд выпалил:

– Наверное, вы правы, – признание настолько трудное, что невозможно было удержаться от движения, жеста: рука сама выбросилась вперед.

Доктор Карр подхватил его руку, на первый взгляд чтобы просто удержать, пальцы слабо оплели запястье. Но вскоре хватка странным образом окрепла, нажим потихоньку усиливался, словно бы надежда вновь вливалась доктору в жилы. И когда Джадд повернул голову, чтобы заглянуть в лицо врача, то увидел, как сползает с него серость. И словно бы возврат жизни возродил у доктора способность речи, тот произнес:

– Я только то и пытаюсь сделать, мистер Уайлдер, что помочь вам. Вероятно, я принялся за это наихудшим из всех возможных способом.

– Нет, – возразил Джадд. – Вы правы. Думаю, я и впрямь был этим, как вы их там называете?

– Кем вы были, меня не беспокоит, кем вы намерены стать с этой минуты – вот в чем все дело. Я не хочу, чтобы это снова случилось, да и вы этого не хотите.

Откинувшись на подушку, Джадд ощущал странную опустошенность, которая сама по себе вызывала удовлетворение.

– Только какова расплата? Что мне делать? Каков ответ? Я то, что я есть. Быть кем-то другим я не могу. Не могу быть чем-то, чего во мне нет. Я должен быть самим собой. А если не смогу, то нет никакого резона…

– Но ведь вы не были самим собой, мистер Уайлдер, хотя бы в последний год, или в последние два года, или столько времени, сколько прошло с тех пор, как вы с пути сбились. Болезнь не тронула того человека, каким вы были два года назад, она выбрала того, каким вы были в прошлый вторник вечером. – Доктор помолчал. – Позвольте, я прочту вам еще один, последний, кусочек. Я понимаю, что захожу слишком далеко для одного дня.

– Читайте. Со мной все в порядке.

Доктор Карр поворошил страницы, отыскал нужное место и, держа палец на предложении, с какого следовало начать, поднял голову, поясняя:

– Тут то, что однажды сказал доктор Стайнфельд. Я его спросил, что он видит, обследуя обладателя ПИС. И вот что он ответил, а я постарался записать как можно точнее: «Я вижу человека, бегущего без цели. Он всю свою жизнь бежит. Бежит потому, что бежать – в его натуре, потому что бег – это выражение его существа. Когда-то впереди была широкая дорога, вверх на вершины, вниз в долины, и, как бы глубока ни была долина, она не затмевала надежды, которая поджидала за следующей вершиной. Но потом он сбился с пути. Где-то повернул не туда. И теперь он уже не на столбовой дороге. Он в дремучем лесу. Темные тени смыкаются вокруг. Впереди ничего не видно. А он все бежит. И если не отыщет обратный путь к столбовой дороге, то так и будет бежать, пока не поглотят его черные тени дремучего леса».

Послышался звук захлопнутой пухлой книги, отчего образ священника, который навеял Джадду Уайлдеру неожиданно звучный, богатый оттенками голос доктора Карра, сделался еще ярче и не уходил из сознания, пока тянулось молчание. Где-то в отдалении звонил церковный колокол.

– Позвольте задать вам еще один, последний, вопрос, – заговорил доктор Карр. – Если я дам вам бумагу и карандаш, смогли бы вы написать прямо сейчас, в эту самую минуту, ясно и четко, чего хотите добиться во второй половине своей жизни?

Молчание служило вполне красноречивым ответом.

– Когда вы сможете это сделать, то вновь окажетесь на столбовой дороге, – тихо проговорил доктор Карр. – Подумайте об этом.

С этими словами он и ушел, но не так, как вчера, пропал, сейчас он словно бы выскользнул сквозь обволакивающую пелену сна, черные тени дремучего леса, Кэй… «Ты что стараешься доказать? Чего ты хочешь?»

4

Послеполуденное время Аарон Карр пережил так, словно это был тяжеленный камень, сбросить на землю который можно было лишь с неослабным усилием. Он вернулся домой к воскресному обеду миссис Стайн, предвкушая блаженное отдохновение, к которому уже привык, усаживаясь за ее многолюдный семейный стол. Сегодня, однако, больница не выходила из головы, в сознании прочно застряла участливая мысль о том, как Джадд Уайлдер отнесся к состоявшемуся у них разговору.

После обеда он поднялся к себе в комнату, осоловелый от излишне съеденного (он всегда перебирал, когда был в приподнятом настроении), утешал себя мыслью, что может прикорнуть на часок. А уже через десять минут шел к больнице. Еще десять минут – и он за своим столом, отбивается от наваждения, как магнитом тянувшего его к палате Уайлдера, говорит себе, что не смеет снова навещать его сегодня днем. Он свой ход сделал. Говорил слишком долго, нажимал слишком сильно, в общем-то смешал все в кашу, но – что сделано, то сделано. Теперь только одно и остается – ждать. Если действовал неверно, ущерб уже нанесен. Если же все сделал как надо, то, наверное, худшее, что он мог бы сотворить, – это влезть Уайлдеру в душу, когда тот только-только задумывается, как ему выбраться.

Половина третьего. Впереди у него целый день. Отличная возможность поработать над книгой. Но когда он достал рукопись, она чересчур ярко напомнила о том, какие мысли он пытался выбросить из головы. Надо было что-то своими руками поделать. Поняв это, Карр отправился в лабораторию (воскресенье всегда было отличным временем: никто не беспокоил), но какой-то осел отключил климат-контроль воды, и понадобилось бы по меньшей мере полчаса, чтобы снизить и стабилизировать температуру. Позволить себе потерять столько времени он не мог. Лучше занять его проверкой всех этих ссылок – если только этот осел санитар снова не наплевал на предостережение: «Не трогать!» – оставленное им на регистрационных журналах, в которых он копался вчера вечером.

Распахнув дверь в небольшую подсобку, которую он, придя в Окружную мемориальную, превратил в библиотеку, он увидел в ней Рагги, тот крепко спал, уронив голову на лежавший на столе журнал, который после того как разбуженный индиец инстинктивно резко выпрямился, оказался затасканным номером «Плейбоя», раскрытым на развороте, целиком занятом обольстительно раскинувшейся обнаженной красоткой.

– Всерьез штудируете анатомию, доктор Рагги? – спросил Карр, слишком запоздав с улыбкой, смягчавшей сарказм слов.

Как ни темна была у индийца кожа, а краска все равно проступила на лице, хотя сверкнувшие огнем глаза говорили скорее о раздражении, нежели о смущении.

– Считается ли, сэр, что я обязан быть на дежурстве каждый день и каждую ночь? Разве мы не договаривались, что каждую неделю мне полагается один выходной день?

– Разумеется, разумеется, – поспешил согласиться Карр и придал своему недовольству иное направление: – Доктор Уэбстер еще не появлялся, верно? Отлично, можете идти. Я побуду здесь до конца дня.

Рагги встал, но по тому, как сжались у него губы, было понятно: недовольство свое он выразил не до конца и кое-что еще предстоит выслушать. Быстро действуя на опережение, Аарон Карр спросил:

– Что-то случилось? Что-то еще неясно? Что-то, о чем мне следует знать?

Рагги дернул кадыком, выдавая внезапный приступ удушливого смущения:

– Прошу прощения, сэр, я писал вам записку, когда я… Это о вашем сердечном больном, сэр.

– Да? – пискнул Карр, у кого от страха сдавило горло.

– Сестра жалуется, сэр. Говорит, что он отказывается принимать лекарство, назначенное на двенадцать часов.

Карр облегченно выдохнул:

– А-а, с этим все в порядке. Это было всего лишь успокоительное.

– Да, сэр, и больной об этом знает. Потому и отказывается принимать. Говорит, что не желает принимать ничего, что не позволит ему думать.

– Что-что он сказал? – вскинулся Карр, и в душе у него затеплилась надежда.

– Он говорит, сэр, что ему хотелось бы подумать.

Сознание Аарона Карра всколыхнула волна радостного торжества, безмерного восторга, чувство, требовавшее немедленного выхода за пределы и превыше тех слов, какие он мог бы произнести. С силой сунул руки в карманы (этот жест он столько раз проделывал для сохранения эмоционального самообладания, что тот вошел в привычку), и пальцы коснулись ключей от машины. Не дав себе времени на раздумье, он выхватил их из кармана и протянул Рагги:

– Вот, возьмите мою машину! Поезжайте покататься. Доставьте себе радость. Сегодня такой прекрасный день!

Через коридор донесся звонок его телефона. Отвернувшись от взгляда Рагги, все еще отказывающегося поверить в предложение доктора, он пошел ответить на звонок, предчувствуя, что это, наверное, мистер Крауч, которого он дожидался с самого утра. Интуиция подвела. В трубке послышался дрожащий голос доктора Либоу, сразу принявшегося перечислять признаки и симптомы. Переполнявшая радость не позволяла быть нетерпимым к старости, и Аарон Карр позволил старому доктору бормотать, а сам, прижав плечом трубку к уху, вложил в пишущую машинку чистый лист бумаги. Наконец, когда стало уже можно повесить трубку, он взялся печатать соображения по случаю с Уайлдером. Быстро заполнив страницу, вновь пробежал написанное глазами, понимая, что куда больше увлекся частностями, чем требовалось, – получалось едва ли не дословное изложение мыслей. А почему бы и нет? Запись может очень пригодиться, ее можно даже в книге использовать, может, целую главу – подробный отчет о процессе реабилитации, каждое сказанное слово.

Карр начал второй лист, слова приходили быстро, пальцы едва поспевали выстукивать их на клавишах. Не составляло никакого труда точно вспоминать, что он говорил, слова дважды врезались в его память, сначала в ходе подготовки, а потом во время разговора, зато теперь, когда он закончил собственную длинную речь, выяснилось, что трудно вспомнить в точности, каков был отклик Уайлдера. В общем, он и сказал-то очень мало. Тогда, когда его реакция выглядела как минимум адекватной, большего и не требовалось, зато теперь эти однострочные ремарки, редко доходившие до середины страницы, явно открывали дорогу домыслам и неверному толкованию. Ему казалось, что Уайлдер недостаточно серьезно оценивает случившееся, он слишком мало переменился, чересчур много оставалось в нем от человека, каким он был прежде (весь план наступления доктора был построен на этом посыле), но, если так оно и было на самом деле, то почему больной не говорил свободнее? Ничто так не отличает обладателей ПИС-1, как разговорчивость, неодолимое влечение к спору, неослабевающий позыв брать верх в любой перепалке. А не могло быть так, что больной – в душе – напуган больше, чем позволял себе показывать? Да, задуматься он его заставил, только вот о чем он думать будет?

Поток запомнившихся слов, заставлявший пальцы порхать по клавиатуре машинки, иссяк. Доктор взглянул на часы. День с ужасающей быстротой катился к вечеру. Теперь в любую минуту его могли вызвать. Воскресенье, с его плотным движением на дорогах, наверняка обернется одной-двумя авариями. Встрепенувшись, Карр снова застучал по клавишам, прислушиваясь одним ухом, не завоет ли сирена «Скорой».

Зазвонил телефон. И вновь интуиция его подвела. Звонили из регистратуры, спрашивали, разрешается ли доктору принимать посетителей: тут к нему пришла некая миссис Ингалз.

– Я подойду через минуту-другую, – сказал он, давая себе время сообразить, что делать. Притом что больной оказался так далеко от дома, доктор полагал проблему посетителей закрытой (ему не нужно было ничье вмешательство, особенно – сегодня), с другой стороны, трудно отказать в праве на посещение тому, кто для этого сорок миль одолел за рулем. Он остановился у входа в вестибюль, наполовину скрытый листвой искусственного филодендрона. Возле регистратуры стояла женщина. Сорок с хвостиком, полноватая фигура, в вязаном костюме цвета шоколада, не оставляющем места для настороженности, какую Карр всегда ощущал, сталкиваясь с изящно одетой женщиной. Вот она несколько изменила позу, лучше стало видно лицо, оно напомнило ему медсестру, которую он знал еще практикантом: чудесница в годах, она могла зайти в палату на двадцать коек и внушить каждому, даже самому престарелому, будто мама пришла домой и все теперь в мире снова будет нормально.

– Я доктор Карр, – заговорил он. – Вы, полагаю, справляетесь о мистере Уайлдере?

– Дафи Ингалз, – откликнулась она, прибавив «жена Рэя Ингалза» так, будто считала это ненужной формальностью. – Мы старые друзья Джадда, Рэй и я. Как он, доктор?

– У него все идет чудесно, – сообщил Карр, решимость которого была поколеблена, в голову полезли мысли, а не нанесет ли он Уайлдеру незаслуженный вред, отказав в такой жизнерадостной и приятной гостье. – В эти первые дни мы, разумеемся, стараемся обеспечить ему самый полный покой.

– О, я понимаю. Я, в общем-то, и не рассчитывала повидаться с ним. Но, вот, мимо проезжала: дочку отвозила обратно в Корнелл, – и просто решила заехать. Кэй-то нет, а тут дом и всякое такое. Я и подумала, что, может, смогу ему чем-нибудь по дому помочь.

– Вы, как я понимаю, соседи?

– Были ими много-много лет, пока они себе новый дом не построили. Мы и в компанию почти в одно время пришли. То есть Рэй и Джадд, я хотела сказать. Рэй химик, занимается красками. Мы у Дюпона работали, а потом сюда переехали, в Нью-Ольстер, я хотела сказать. И сняли дом на Дайвешн-стрит. Мы там совсем недолго прожили, не помню, сколько точно, но не больше месяца или двух, когда Джадд с Кэй приехали. Они поселились прямо рядом с нами и жили так все эти годы, так что, понятное дело, мы их очень хорошо узнали.

– Да, разумеется, – кивнул он, поняв, какая перед ним открывается возможность. – Послушайте, миссис Ингалз, я понимаю, вам еще предстоит неблизкий путь, но не могли бы вы уделить мне минуту-другую? Видите ли, я вправду испытываю затруднение: пытаюсь хоть немного представить, что за человек мистер Уайлдер, поговорить же с кем-то из членов его семьи не представляется возможным, а без этого очень нелегко.

– Разумеется, расскажу все, что смогу, – ответила женщина довольно дружелюбно, но с нотками сдержанности в голосе, которых вполне хватало, чтобы понять: перед ним отнюдь не сплетница, которая рада языком молоть. Все же она, отвечая на его приглашение, присела, натянула юбку на полные колени, смахнула назад прядь некогда рыжих волос, нависшую надо лбом, и, не дожидаясь вопросов, начала: – Джадд, он руководит в рекламой компании продвижением товаров и всяким таким.

– Да, это мне известно.

– Он удивительно талантливый. Рэй всегда говорил, что не понимает, отчего Джадд так держится за компанию, есть столько всего, чем он мог бы заняться, ну, знаете, Бродвей, там, Голливуд.

– А он все держится, – подсказал доктор. – И уже, я прав, двенадцать лет?

– Ведь и не подумаешь, что так давно, но, видно, так оно есть. Да, Джулии было девять, когда мы приехали, а ей только что двадцать один год исполнился, мы день рождения отметили. Это моя дочка, та, которую я в Корнелл отвожу.

– Прекрасная школа, – заметил Карр, уловив ее намерение увести его в сторону, а потому гадая, стоит ли вообще продолжать. Рискнул: – А как, по-вашему, почему он за компанию держится? – Ответом был лишь ничего не выражающий взгляд. – Жена на него влияет?

– Кэй?! – вскинулась она. Довольно резко, но быстро смягчилась: – Откуда мне об этом знать? Мы с Кэй никогда не были настолько близки, чтобы… Нет, я не говорю, что она не замечательный человек – и в мыслях нет. Просто вот это я точно знаю: когда Джадд решил свой дом строить, до этого они все годы снимали жилье, понимаете, я знаю, что Кэй не очень-то горела таким желанием.

– Когда это было, миссис Ингалз, – строительство дома?

– Да пару лет назад. Сказать правду, я тогда тоже немного удивилась, ведь Джадд все время говорил, что не хочет обременять себя, обзаводясь недвижимостью.

– Так вас это поразило? – Карр осекся, осторожно перефразируя вопрос. – Миссис Ингалз, у вас не сложилось впечатления, что решение построить дом говорило о какой-то перемене в его отношениях ко всему, в видах на будущее?

– Не поняла, что вы хотите сказать, доктор.

– Ну, не захотели вы тогда самой себе сказать или подумать про себя: «Совсем другой стал человек, не такой, какого я знала»?

Женщина рассмеялась:

– Только не про Джадда – с ним никогда не знаешь, что он может сотворить. – Улыбка погасла, затерялась в серьезнейшем выражении, какое обрело ее лицо. – Единственное, что могло бы заставить меня о чем-то задуматься. Ну да, что удивило, так удивило – он ведь строиться стал в Лисьей Долине. То есть прямо бок о бок со всем начальством компании. А ведь он всегда этого чурался – якшаться с народом из компании.

– А было еще что-то необычное, что вас удивило? – Спросил и тут же пояснил: – Возможно, миссис Ингалз, вам это покажется недостойным внимания, но, смею вас уверить, все вами рассказанное очень мне поможет.

– Думаю, что нет, – сказала она. – Конечно, после переезда мы с Джаддом и Кэй виделись нечасто. Всего-то, кажется, в нескольких кварталах, а вот… – Умолкла, пораженная какой-то мыслью. – Это такая мелочь, наверное, и смысла в ней никакого, точно, никакого, но я помню, как Рэй смеялся над тем, что Джадд «Ривьеру» покупает.

– «Ривьеру»?

– Ну да, это такая мелочь, над которой мы всегда смеялись: знаете, Джадд всегда упорно покупал машины не как у всех. Много лет проездил на «Крайслерах». А тут вдруг, когда он переехал в Лисью Долину, в общем, у всех были «Ривьеры», вот и Джадд тоже себе купил. Рэй думал, может, им какую-то особую скидку сделали или еще что, но все равно, не очень это на Джадда было похоже.

Пораженный еще одним подтверждением того, что у Уайлдера был предынфарктный синдром, доктор раздумчиво пробормотал:

– Да, это интересно, на самом деле очень интересно. – Женщина стала подниматься, вынуждая его признать: – Да, понимаю, вам уже пора ехать.

– Вы не передадите Джадду…

Неожиданно пришло в голову, как можно продолжить этот разговор:

– Вы обратно той же дорогой поедете?

– А как же – завтра.

– Не могли бы на некоторое время сюда заехать, пожалуйста? Уверен, к тому времени состояние вполне позволит ему принять гостью.

– Рано еще будет. До полудня. Мне надо вернуться вовремя.

– Миссис Ингалз, сколько бы ни было времени – прошу вас, подъезжайте. Просто спросите меня. Я знаю, что мистеру Уайлдеру будет приятно вас видеть, и мне – тоже.

1

Все еще держа глаза закрытыми, Джадд Уайлдер устремил невидящий взгляд на то место на стене, где, он знал, висели часы. Осторожненько приоткрыл один глаз. Двадцать минут восьмого. Мэри, должно быть, уже ушла. Если посмотреть влево, то увидишь восковую улыбочку мисс Харш. Он закрыл глаза, притворившись спящим. Но тут услышал женские голоса в коридоре и, глянув на дверь, увидел, что она не полностью закрыта. Слов не разобрать, но можно не сомневаться: один из голосов принадлежит Мэри. Чей был второй, он понять не мог, но только не мисс Харш.

Дверь открылась, в палату, пятясь, вошла Мэри.

– Нет-нет, я совсем не против, честное слово, не против.

Лица ее собеседницы в коридоре видно не было, зато голос (что-то там про отказ вызвать другую сестру, пока не удастся поговорить с доктором Карром) мог исходить только из тощей глотки и тонких вульгарных губ.

– Да я правду вам говорю: буду рада остаться, – говорила Мэри, делая особое ударение на слове «рада», и когда она закрыла дверь и обернулась, то по лицу было видно: говорила она искренне.

– Что стряслось с мисс Харш? – спросил Джадд, застав сестру врасплох, но все же не настолько, чтобы прогнать с ее губ улыбку.

– Она не придет, – ответила Мэри и безуспешно попыталась выказать сочувствие и беспокойство фразой: – Не очень хорошо себя чувствует.

Так и потянуло сказать: «Надеюсь, ничего пустякового», – но Мэри опередила его совершенно искренним признанием:

– Вы не волнуйтесь, я вас одного не оставлю.

– Я и не волнуюсь. Только вам незачем тут оставаться.

– Я сама хочу! – весело воскликнула она и, подпрыгнув, как школьница, уложила сумочку обратно на комод и подняла руки, чтобы вытащить из волос шляпную булавку. – По крайней мере, теперь будет возможность сделать что-то для вас.

– Что значит – теперь? – озадаченно спросил сбитый с толку Джадд.

– Я пока так мало сделала, а… – Мэри замялась, но все же выговорила: – Я у вас в таком долгу.

– Ничего вы мне не должны. Нет никакой вашей вины, что…

– Нет есть! – воскликнула она, оборачиваясь. Джадд смотрел прямо на нее, видел, как закусила она губу: ребенок, старающийся удержать рвущийся наружу секрет. Но глаза медсестры так странно блистали влагой, как будто вот-вот у нее не слова, а слезы брызнут. Быстро принялась за дело, принялась простыни поправлять и, отвернувшись в сторону, заговорила:

– Я вчера Ральфу позвонила. И вы были правы. Мы собираемся пожениться, как только сможем все это уладить. – И тут же, одолевая слезы благодарности, прибавила: – Вот в каком я у вас долгу. – Заглянула на мгновение ему прямо в глаза и тут же резко отвернулась всем телом, словно белую пену водоворотом подхватило: ребенок, предлагающий в дар свою привязанность и бегущий от неловкости признательности.

Изумленный, он все еще раздумывал, какими словами мог бы ответить, когда услышал профессионально решительное:

– Вы не могли бы сейчас пузырь опорожнить? – Даже не поверил, что это Мэри произнесла, пока не увидел ее полностью собранное лицо, смотревшее на него уже поверх края истории болезни. – Доктор Карр просит взять у вас мочу на анализ до того, как вы позавтракаете.

2

О дезертирстве мисс Харш Аарон Карр узнал едва ли не сразу, как вошел в больницу. В регистратуре для него лежало уведомление незамедлительно связаться с миссис Кромвель, необходимость этого стала еще более явной, когда старшая медсестра перехватила его на пути к кабинету. Мисс Харш, по-видимому, ранее позвонившая, чтобы сообщить, что заболела, просила освободить ее от работы с больным Уайлдером.

– Следующей по списку числится Хана Веймер, – сообщила миссис Кромвель, – но я не хотела вызывать ее, пока не удостоверюсь, что она вам подходит.

Карр ничуть не жалел о потере мисс Харш: кто бы ее ни сменил, хуже стать просто не могло бы, – однако неприятно поразило то, что миссис Кромвель делала вид, будто виноват он. Может, он и отмахнулся бы от ее обвинения, если б не особая чувствительность сознания, ее породил опыт: за минувшие годы слишком часто его несправедливо упрекали в том, что с ним трудно ладить.

– Значит, мисс Харш больна? – спросил доктор, всем своим видом давая понять: не верю.

– Во всяком случае, нам придется найти кого-то на денек-другой, – уклончиво ответила главная сестра. – Она договорилась, что кто-то со стороны придет, как и обещала.

– Понимаю, – буркнул он и вдруг припомнил, каким было лицо Харш, когда он выставил ее вчера из палаты Уайлдера.

– Эти сестры, из пожилых, вообще-то профессионалки… Стольких больных перевидали! А она очень при родах хороша. Прямо нарасхват. Доктор Титер всегда ее просит.

При имени Титера Карр вздрогнул, однако быстро выговорил:

– В этом я ничуть не сомневаюсь, – и судя по тому, что миссис Кромвель внешне никак не отреагировала, ему удалось скрыть циничный смысл этой фразы. – Кого вы сейчас направили к больному?

– Попросила его ночную сиделку, эту малышку Уэлч, побыть в палате, пока мы не подыщем подходящую кандидатуру. – Старшая медсестра помолчала. – Конечно, дежурные по этажу могли бы прекрасно справиться, только уж не знаю, удовлетворит ли это вас.

– Разве я настолько привередлив, миссис Кромвель?

Она что-то буркнула, похоже, почувствовав, что ее поставили на место, но, не удержавшись, выпалила:

– Просто, что касается остальных докторов, я знаю, чего они хотят, а вот с вами… Что уж там, вы просто другой, вот и все.

«Другой» срикошетило от бесчисленных уже покрывшихся затвердевшими рубцами ран.

– Я дам вам знать, – сказал он, круто обернулся и поспешил прочь по коридору, настолько уйдя в себя, что не заметил идущего ему навстречу мужчину, пока тот не встал в паре шагов, загородив путь: Хармон Титер во всем великолепии своей грушевидной фигуры, увенчанной круглым лицом, настолько похожим на полную луну, что, казалось, на нем не может быть никакого иного выражения, кроме ухмылки от уха до уха. Титеру крайне необходимо было бы похудеть килограммов на двадцать пять, и, как подозревал Аарон Карр, не делал он этого только потому, что боялся утратить образ добродушного толстячка, на котором он выстроил себе самую прибыльную практику из всех врачей Окружной мемориальной.

– У меня для вас привет от вашего старого приятеля, доктор, – залопотал Титер. – Мы с ним столкнулись на нашем совещании в Вашингтоне.

– Это от кого же, – настороженно поинтересовался Карр, уверенный, что эта болтовня нужна Титеру только для подступа к разговору о лечении Уайлдера.

– От доктора Келстайна, – ответил Титер. – Уверял, что работал с вами, когда вы наукой занимались.

– А-а, да. Сэм Келстайн, – утвердительно кивнул Карр. И почувствовал, что попал в ловушку унизительных воспоминаний, не в силах изгладить из памяти тот день, когда он, ощущая слабость в коленях, молчаливо просидел все собрание служащих Берринджера, когда Сэм попытался поднять непокорное восстание против тайной, но очевидной политики института предоставлять должности научных сотрудников одним только евреям. Сэм был прав: Берринджер без всякой на то нужды сохранялся в качестве научного гетто. Вся проделанная работа, тонко, но непременно принижалась, лишнее препятствие выдвигалось на пути к публикации в солидных журналах, чинились помехи любому молодому исследователю, пытавшемуся пробиться сквозь стену из небьющегося стекла, которая невидимо, но прочно разделяла медицинское сословие. И Сэм рассчитывал на его поддержку, на его – больше, чем на кого-либо другого. А он сидел и молчал, как и все, оглушенный правдой, высказанной вслух, вместе со всеми остальными успокаивая свою совесть тем, что винил Сэма в несдержанной откровенности. На том и пришел конец восстанию – на том пришел конец и Сэму Келстайну в Берринджере. Он исчез, пропал в мире за стенами института, а сейчас Аарон Карр ощутил легкую тревогу оттого, что Сэм не упускал его из виду и каким-то образом прознал, что он здесь, в Окружной мемориальной, и по-прежнему преследует его воспоминанием об отступничестве, которому никогда не будет оправдания. Впрочем, все эти мысли были полностью скрыты за непроницаемо выдержанным:

– И что же он теперь поделывает? Я давно уже ничего о нем не слышал.

– О, разве вы не знаете? – удивился Титер, вновь сияя улыбкой, которая выражала удовольствие, постоянно им испытываемое, когда он оказывался в роли всезнающего осведомителя. – Он в Вашингтоне. Только что назначен руководить этим большим отделом… по распределению исследовательских грантов в соответствии с законом о сельской медицине. Сказал, что всегда относился к вам с большим уважением… рад будет снова с вами увидеться. – Титер склонил голову набок, приторно и притворно ухмыляясь. – Недурно было бы заполучить один из этих грантов, совсем недурно.

Карр безучастно уставился в лицо Титера, пытаясь прочесть на нем, что у того на уме: не мог же он воображать, будто какое бы то ни было правительственное ведомство додумается предоставить исследовательский грант Окружной мемориальной. Для чего же эта ухмылка (того и гляди плотоядно облизываться начнет), с какой тот всегда приветствовал появление в приемном покое хорошо застрахованной жертвы несчастного случая на автостраде?

– Это могло бы вылиться в очень неплохое дельце, – шевелил толстыми губами Титер. – Во всяком случае, освободите себе пятницу. Мы отправимся в Харрисбург. Келстайн приезжает на какое-то региональное совещание. Я договорился с ним отобедать вместе. – Он подмигнул. – Такой миленький междусобойчик для нас троих.

– Прошу простить, – Карр постарался придать своему голосу хотя бы видимость искренности, – но я не смогу… только не в пятницу.

Титер выпятил нижнюю губу и басовито пророкотал:

– Это почему?

– В пятницу я должен быть в Балтиморе, – сказал Карр. – Я уже давно дал согласие участвовать во встрече специалистов по сердечным заболеваниям: большое мероприятие, конференция по проблемам со здоровьем у руководящих кадров. Не могу же я, в самом деле, отказаться, тем более в такой поздний срок.

– Что ж! – воскликнул Титер и сокрушенно вздохнул, отчего улыбка на его губах скривилась в неприятную гримасу холодной злобы. – Я рассчитывал на вас, доктор, но если вы так к этому относитесь… что ж, придется обойтись без вас.

Карр беспомощно мялся, глядя вслед пухлой фигуре доктора Титера, переваливающейся по коридору, и гадал, известно ли уже тому про Уайлдера. Наверное, нет. Только от этого ничуть не легче…

3

Услышав, как открывается дверь, Джадд Уайлдер решил, что это Мэри возвращается, а потому удивился, услышав сдержанное приветствие доктора Карра: «Доброе утро», – почувствовал, что застигнут врасплох. Он быстренько попробовал воскресить в памяти все вопросы, на которые не получил ответа вчера. После ужина доктор Карр заходил, но всего на одну-две минуты, бегло его осмотрел, не дав возможности поговорить, и больше времени провел в коридоре с миссис Коуп, чем у его постели. И опять, кажется, больше всего его интересуют сестры: сейчас про Мэри спрашивает.

– Она за чем-то вышла, – сказал Джадд. – Вернется через минуту-другую.

– Полагаю, вам известно, что мисс Харш нас покинула?

– Постараюсь как-нибудь выжить без ее помощи. – Ответ прозвучал с нескрываемым вызовом: Джадд помнил тот кинжальный взгляд, каким доктор Карр пригвоздил мисс Харш вчера, так что был почти уверен, что тот, как и он, чувствует облегчение, избавившись от нее.

Впрочем, на удивительно беззаботном лице доктора Карра ни один мускул не дрогнул.

– Поскольку нам придется кое-что изменить, – доктор пододвинул к себе стул и сел, – сейчас, пожалуй, самое время оценить ситуацию. Говоря правду, мистер Уайлдер, сейчас необходимости в круглосуточном дежурстве сестер возле вас нет. Ваше состояние уже лучше. Разумеется, решение всецело за вами. Дежурство стоит денег. Это обстоятельство, уверен, малозначимое, но тем не менее… – Карр бросил настороженный взгляд на дверь. – На самом деле я имею в виду, что вы вполне обошлись бы без ночной сиделки.

У Джадда тревожно запершило в горле: представилось лицо Мэри, которой сообщают, что она уволена. Та беременная девчушка из рассылочной, беленькая такая с бледно-голубыми глазами, как она тогда сокрушалась у него в кабинете.

– Она молода, разумеется, – говорил доктор Карр, – но хорошо подготовлена, к тому же у нее и преимущество есть: она с вами с самого начала.

– Вы Мэри имеете в виду? – Было от чего облегченно перевести дух. – Поставить ее вместо мисс Харш?

– Если вам кто-то другой больше по нраву, или если вы чувствуете, что вам ночью все еще спокойнее будет с сиделкой…

– Нет-нет, я ничуть не против нее, – поторопился высказаться Джадд, отмечая про себя, с каким довольным видом улыбнулся доктор Карр. Даже подумалось: а может, он знает, что Мэри беременна?

– Что ж, она будет вам за это признательна, уж в этом я уверен, – выговорил доктор подчеркнуто деловым тоном. – Я поговорю с ней, посмотрим, что она об этом думает. – Аарон Карр сделал движение, собираясь уйти, но замер, словно вспомнил о чем-то упущенном, и скороговоркой проговорил: – Вы хорошо провели ночь, никаких болей, никаких неудобств, ничего беспокоящего? – что вряд ли походило на серьезное обследование.

Горя желанием задержать доктора, но не находя ничего более подходящего для разговора, Джадд сказал:

– Я много думал, – начал он и радостно отметил, как резко повернулась голова доктора, как мгновенно тот насторожился, вновь сел, явно показывая, что он слушает внимательно. Однако не так-то легко было ответить на его мягкое:

– О чем?

Чувствуя себя школяром, слишком поспешно поднявшим руку, Джадд промямлил:

– Обо всем, о чем мы говорили вчера, что мне перемениться придется.

– Выяснилось, что в душе вам трудно с этим согласиться?

– Если я стану спорить, то, полагаю, это только подтвердит вашу точку зрения, – он умолк на мгновение, слегка улыбнувшись, – а мне просто обеспечит очередную дозу адреналина.

– Я не старался отстаивать какую-либо точку зрения, мистер Уайлдер. У меня была одна-единственная цель: дать вам понять, что…

– Что я не смогу вернуться в «Крауч карпет», – услышал Джадд собственную подсказку, мысль, выскочившую откуда-то из мрака, совсем не ту, какую он намеревался высказать, ошарашившую его едва ли не так же, как – совершенно очевидно – ошарашила она доктора Карра.

– Нет, мистер Уайлдер, нет, помилуйте. Я ничего подобного не говорил. Нет никаких причин, что помешали бы вам вернуться на работу, совершенно никаких причин. – Доктор помолчал, потом, быстро подавшись вперед, добавил: – При том условии, что вы хотите это сделать.

– Конечно. А как же?

– А вот это вопрос, на который ответ держать вам.

– Хорошо, ответ «да». Он вас не устраивает?

Доктор Карр пожал плечами:

– Я не могу принять это решение за вас. Да и как смог бы? Я почти ничегошеньки не знаю ни о вашей компании, ни о вашей работе.

– Работа, ясное дело, напряженная, она и должна быть такой, только ничего нового в этом нет. Та же работа, какой всегда была.

– А вы-то сами тот же?

– Вы что имеете в виду?

– Позвольте мне спросить у вас вот что, – начал доктор Карр, собираясь с мыслями, чтобы четко поставить вопрос. – Осознавали ли вы в последние года два какую-либо перемену в себе – в вашем отношении к работе, к удовлетворению, какое вы из нее черпаете, к ощущению успеха, какое она вам доставляет?

Едва дослушав, Джадд машинально готов был уже резко все отрицать, но почти тут же понял, что возражение будет воспринято как доказательство того, что он собирался опровергнуть, а потому ответ его был сдержанным:

– Нет, не думаю, чтоб было так.

– А как в вашей личной жизни, в том, как вы жили, тут никаких изменений не было?

В тоне доктора Карра улавливалась какая-то особая нотка, ее предупреждающего звучания вполне хватало, чтобы насторожиться. Джадд молча повел головой из стороны в сторону.

– Вы продолжали жить точно так же, как и всегда жили, с тем же кругом друзей, в том же доме?

– А-а, пару лет назад мы построили новый дом, но это только, скажем так, то была всего лишь слишком выгодная сделка, чтобы ее упускать, вот и все. Мистеру Краучу весь этот излишек земли достался, когда мы новую фабрику строили, вот он и пустил ее под строительство домов. Лисья Долина. Чудесное местечко, прямо через ручей от загородного клуба. Многие из нас там отстроились.

Доктор Карр уткнулся подбородком в ладонь.

– А строительство этого дома, решение построить его, я имею в виду, основывалось на вашем решении провести остаток жизни в «Крауч карпет компани»?

– Да я никогда об этом с такой точки зрения и не думал, хотя… ну а почему бы и нет? Я в компании проработал двенадцать лет и совершенно доволен.

– Совершенно?

– Ну, может, и не совершенно. Кто совершенен? Только в том, что касается компании, вообразить себе не могу, что нашел бы какую-нибудь лучше.

– Вы никогда не думали об уходе?

– Э-э, предложения были.

– Не сомневаюсь, что были. А были такие, над которыми вы всерьез думали?

– Нет, пожалуй. Было одно пару лет назад, которое… – Джадд умолк, представив себе, о чем подумал бы доктор Карр, если бы он рассказал ему про «Дженерал карпет». – Оказалось, что оно от одного из наших конкурентов. Я такого ни за что не мог бы позволить, бросить «Крауч карпет», тем более после того как…

– Представим, что это было бы нечто совсем другое, нечто более привлекательное, чем ковровый бизнес?

– А что вам не нравится в ковровом бизнесе? – тут же вспыхнул Джадд и мгновенно понял: неразумно среагировал. Раскаялся, сдал назад и ответил на заданный врачом вопрос: – Уф, не буду говорить, что я не изменился. Ясно, изменился. Двенадцать лет – тут поневоле изменишься. Да и обстановка совсем другая, сама компания, вся ковровая отрасль – все изменилось. А что до того, тешу ли всем этим свое тщеславие так же, как и раньше, не знаю, может, и нет. В те первые несколько лет, когда старались что-то создать, построить, дрались за то, чтобы головы выше воды держались: один неверный шаг, и всю компанию целиком в отстойник бы смыло. Великое дело испытать такое.

– В этом я тоже не сомневаюсь, – кивнул доктор Карр и снял очки. – А как вообще получилось, что вы пришли в «Крауч карпет»? Вы ведь в рекламном агентстве работали в Нью-Йорке, я прав?

– Верно, у Фредерика Коулмана. Теперь это «Коулман, Брэдфорд энд Браун», одно из крупнейших агентств.

– Да, я знаю. Однажды я встречался с самим мистером Коулманом. Странный был человек, на мой взгляд. Могу себе представить, что работать под его началом было трудно?

– У меня с ним никаких трудностей не было, – поспешил заверить Джадд и пустил в ход избитое доказательство, которым впоследствии сам баюкал свою совесть, оправдывая то, как скоропалительно он уволился. – Я занялся кинофильмом, который хотел снять один из наших клиентов, – начал он, откидывая с себя одеяло и высвобождая из-под него руки. – Фильм из производственных, ну знаете: великое будущее синтетических волокон. Большая надежда при этом возлагалась на производство ковров. Некий человек по фамилии Крауч завладел старой разорившейся ковровой фабрикой в Нью-Ольстере и, как говорили, создал новую ворсопрошивную машину, такую, которая производила товар действительно хорошего качества.

Джадд повернулся и, улегшись на бок, решил не раскрывать того, о чем сам узнал позже: в Нью-Ольстер его тогда послали шпионить (о чем он и не подозревал): компанию куда меньше интересовали кадры и эпизоды для фильма, чем снимки стегальной машины Крауча.

– Мне сказали, что мистер Крауч тип неприветливый. По тому, как меня встретили, было скорее похоже на то, что я там и на двенадцать минут не задержусь. В те дни мистер Крауч напоминал ходячую бомбу, готовую взорваться в любой момент, да он и взорвался, по сути, из-за присланной ему партии пряжи. Он-то думал, что одолжение делает, испытывая ее (уж, во всяком случае, платить-то должны были ему), а вместо этого ему же и счет выставили. Произошла нелепая ошибка, какой-то тупой клерк напутал, только это его не остановило: черт его побери, если он станет платить всякой чертовой компании за пробу их дрянной, ни к черту не годной пряжи…

– Я будто его голос слышу, – тихо рассмеялся доктор Карр.

– Э-э, это он еще сильно поутих в последние несколько лет! Только я решил, что мне терять нечего, так или иначе, а потому ответил ему тем же, на каждого черта – чертом.

– Так, разумеется, с ним и следовало обходиться.

– Как бы то ни было, что-то нам друг в друге понравилось, даже не знаю, что. Первое, на чем он, как я понял, настаивал, – это чтобы я сходил к нему в лабораторию и посмотрел, какая на самом деле дрянь эта никчемная пряжа. То, что Крауч называл лабораторией, было смеху подобно: попросту расчищенное место посреди старого, забитого всяким хламом цеха, – зато разработанная им процедура проверки стоила того, чтобы на нее посмотреть. Стоишь там и видишь, как у тебя на глазах за пятнадцать минут происходит годичный износ. А когда я увидел, что его ворсовый ковер готов на равных потягаться с приличным вилтоновским^[13] пушистиком… да к тому же когда он сказал мне, что может выпускать их с вдвое меньшими затратами… что ж, естественно, во мне пробудился интерес. Как бы то ни было, я, должно быть, правильные вещи говорил, потому как затем он решил показать мне фабрику. Вот это действительно сбило меня с панталыку. Как я полагаю, вы ни разу не видели, как работает ворсопрошивная машина? По сути, это гигантская швейная машинка. Только вместо одной иголки у нее их тысячи. Установлены они как зубцы у расчески, по прямой линии на всю ширину ткани. Делаете вы, к примеру, ковер на четыре метра, то по пять штук на каждые два сантиметра, получается тысяча игл. Так что каждый раз, когда рама опускается, вшивается тысяча ворсинок пряжи. И делается это так. – Джадд поднял обе руки, вытянул пальцы прямо вниз и быстро-быстро пробарабанил ими по укрытому одеялом животу. – Глазам не веришь, глядя, как с машины скатывается ковер.

– Быстрее, чем при старых способах ткачества?

– Больше, чем в десять раз, – сказал Джадд, а про себя отдал должное быстроте, с какой доктор Карр разобрался. – Производительность вилтоновского ткацкого станка, скажем, почти три метра в час. На бархате может выдать четыре, а то и четыре с половиной. А у нас теперь есть ворсопрошивка, которая гонит больше шестидесяти метров в час.

– И этим вы занимаетесь в «Крауч карпет»?

– Этим вся отрасль занимается. Стегание произвело полную революцию в ковровом бизнесе. Когда я пришел в «Крауч карпет», все, за исключением хлопковых ковриков, конечно, ткалось. Сегодня тканые ковры практически ушли. Да, их по-прежнему делают понемногу: восемь-девять процентов продукции всей отрасли, – но все остальное стеганое.

– И все это происходило на ваших глазах? – спросил доктор Карр. – Потому вы и оставались в «Крауч карпет»?

– Ну, не сказал бы, что я не видел перспектив: просто нельзя слушать мистера Крауча весь день напролет и самому немного не загореться, – только вот, нет, не могу честно сказать, что я ясно видел то, чему предстояло произойти.

– Тогда отчего вы взялись за эту работу? – вопрос доктора прозвучал тихо, но подчеркнуто настойчиво.

Джадд принялся повторять уже сказанное им раньше про то, как хотелось выбраться из Нью-Йорка, но умолк под испытующим взглядом доктора Карра: на него будто снизошла облачная пелена еще не сложившейся мысли. Собравшись, он выговорил:

– Не меньше всего остального, полагаю, причиной был мистер Крауч.

– В каком смысле? Как личность? Человек, который лично вам нравился, тот, с кем, вы чувствовали, вам будет приятно работать?

– Нет, легкости в рабочих отношениях с ним не предвиделось, это я понимал. Тут было больше. – Джадд помолчал, стараясь выжать суть из облачных паров. – В то время я в бизнесе не очень-то разбирался, да и в большую часть того, что знал: спонсоры, которые были у меня на телевизионном шоу, клиенты, с кем я встречался в агентстве, – говоря откровенно, не слишком вникал как бизнесмен. Для меня были они шайкой людей, склонных мошенничать. Все они гнались за легкими деньгами и не особо терзались душой от того, как они им достаются. Пока я не увидел мистера Крауча. Он был первым из всех встречавшихся мне, кто сумел представить бизнес как нечто, чем можно заняться, не думая о том, как бы не замарать руки грязью.

– Он, должно быть, здорово купил вас этой работой?

Джадд покачал головой:

– Он меня не покупал – я сам продался. Нет, конечно же, он купил меня, предоставив возможность попробовать, тут и сомневаться нечего, только я по-прежнему держал пальцы скрещенными. Когда я вначале приехал, то не знал, приживусь там или нет. Но чем глубже погружался, чем больше видел, во всяком случае, никогда не жалел, что сделал такой прыжок.

– Никогда?

– А почему вам так трудно в это поверить?

– То, во что верю я, значения не имеет. Существенно только то…

– Я знаю вот что: ничто другое, чем я мог бы заняться, не доставило бы такого удовлетворения, какое я получил в «Крауч карпет».

– В каком смысле?

– Во всех смыслах.

– А-а, уверен, что в финансовом отношении все у вас обстояло прекрасно.

– Не в том дело. – Джадд повернулся к врачу и даже стал на локте приподниматься от желания поспорить, но оно тут же испарилось: понял бессмысленность препирательства. Несчетное число раз, пытаясь убедить кое-кого из своих старых нью-йоркских приятелей, что не горит желанием вернуться на Бродвей, он все никак не мог втолковать им, насколько действительно стоящей может быть жизнь в приличной фирме. И дело не в деньгах и не во всем том, что можно посчитать или измерить, это было нечто, что ты чувствовал, но никак не мог объяснить постороннему, кто не связан с бизнесом. Этого никогда не понимали даже его профессора из школы бизнеса в Колфаксе…

Джадд попытался лихорадочно припомнить собственную речь, произнесенную в прошлом году в Колфаксе, где постарался дать почувствовать этим мальчикам и девочкам из школы бизнеса, на что в самом деле похожа корпоративная жизнь, и при этом надеялся поколебать в их сознании некоторые стереотипы, внушаемые теми самыми профессорами, которые, казалось бы, должны готовить их к деловой карьере. Особо сильного впечатления он тогда не произвел (и понимал это: нельзя за час выбить из головы то, что усваивалось месяцами и месяцами), но, по крайней мере, четко обозначил несколько основательных моментов, и сейчас, ухватившись за первый, что пришел на ум, он уже начал говорить, как вдруг открылась дверь в палату.

В дверях стояла Мэри:

– Извините, что вмешиваюсь, доктор, только вас тут ждут.

Доктор Карр недовольно сдвинул брови, но покорно поднялся и произнес:

– Боюсь, что продолжить нам придется позже, мистер Уайлдер, у меня и впрямь назначено несколько встреч.

– Я вовсе не хотел вас отрывать, – сказал Джадд, в голосе которого хоть и звучало искреннее сожаление, но и оно не могло скрыть горечи от ощущения, что его покидают.

– Я вернусь, как только смогу, – пообещал доктор и вышел, закрыв за собой дверь.

Джадд снова улегся на спину, мысли его, получив заряд, продолжали витать, пока полет их не был нарушен: послышался звук открываемой двери. Он скосил глаза вправо, ожидая увидеть Мэри, но оказалось – опять доктор Карр.

– Я собирался предупредить вас, мистер Уайлдер, но как-то запамятовал. Вчера вас приезжала проведать одна женщина. Я ее не пустил и опять не пущу, если вы предпочтете с ней не видеться, она сейчас тут рядом, некая миссис Ингалз.

– Дафи? А она-то что тут делает?

– Помнится, вчера она сказала, что отвозила дочку в Корнелл. Полагаю, сейчас она домой возвращается. Если вы не захотите ее видеть…

– Да нет, нет, попросите ее зайти, – произнес Джадд. Он смирился с появлением Дафи, более того, губы сами растянулись в улыбку в предвкушении тех чувств, какие она ему всегда внушала. – Она много лет жила по соседству с нами.

– Да, так она и сказала. Я направлю ее к вам.

Дверь закрылась и больше не открылась: доктор Карр, как можно было догадаться, задержал возвращение Мэри разговором о том, что ей придется подежурить днем. Джадд же поджидал, когда появится Дафи, вспоминал, как увидел ее в первый раз… Грузовик, только-только поместившийся на подъездной дорожке, а там и Дафи у заднего входа с исходящей парком кастрюлей в руках – для их первого ужина в Нью-Ольстере.

В конце концов Кэй тоже приняла Дафи как подругу (вряд ли она смогла бы сделать наоборот), и все же в ее отношении всегда проступала сдержанность, особенно заметная, когда дело касалось Рольфа. В те первые годы Дафи частенько забирала Рольфа поиграть вместе со своим потомством: «Когда у тебя у самой семеро по лавкам, еще один забот не прибавит», – водила всех их в какие-то немыслимые походы, из которых Рольф возвращался чумазым, но оживленным, порой с ссадинами и царапинами, зато всегда полный восторга от какого-то необыкновенного приключения, ничто так не расстраивало его, как слова Кэй: «Нет, больше ты там на ужин не останешься».

Огорчение Рольфа всегда было понятно Джадду. Иногда, когда Кэй не было дома, он сам ходил ужинать в гости, откликаясь на доносившийся через забор призывный клич, ужин тогда начинал готовиться мгновение спустя после того, как выкрикивалось приглашение. Дафи была поваром беспечным, ей никогда не удавалось дать кому-то рецепт приготовленного ею блюда, но все равно – все, что оказывалось у тебя в тарелке, было чудесно вкусным, а если нет, то все обращалось в шутку. Такой это был дом. Кэй как-то заметила: хорошо, что Рэй такой спокойный человек, если б не это, то ему ни за что бы не выдержать. Рэй и вправду был человеком спокойным, даже чересчур – себе в ущерб, будь он побойчее, мог бы стать директором, руководить всеми исследованиями в компании. «Зато мне сердечный приступ нипочем не грозит».

Эти сохранившиеся в памяти слова теперь поразили его с какой-то новой, запоздалой силой. Сосновый Ручей, палатка, притулившаяся под большим уступом скалы, журчание воды в скрытом тьмой ручье, легкие плещущие звуки, которые, как объяснил Рэй, издает бурая форель, вышедшая на ночную охоту у кромки озера. «Вот в этом и состоит жизнь, Джадд, вот что надо делать, чтобы душа оставалась жива».

Вошла Мэри, ее прямо-таки распирало от признательности, благодарности за предоставление ей дневной смены – она отмела все его возражения и уверения, будто он к этому никакого отношения не имеет:

– Ой, кто же, как не вы! Доктор Карр сказал, что это вы предложили. И я вам ужасно признательна. Даже выразить не могу, как много для меня это значит.

Едва ли не сожалея, он сообщил, что к нему посетительница придет, и, только успел сказать, как раздался стук в дверь. Показалось лицо Дафи, которое тут же расцвело, когда он от души ее поприветствовал.

Она вошла, глядя на него так, будто он был один из ее сыновей, который упал и ударился головой, а теперь только в том и нуждается, чтобы мама принялась убеждать, ничего, мол, страшного, все обойдется. Какие бы слова при этом ни произносились, смысл был именно таким, и Джадд даже слышал, как сам с этим соглашается:

– Ясно, что все у меня хорошо, ничего серьезного. – Он перехватил взгляд, стремительно брошенный на него Мэри, в котором читалось неодобрительное беспокойство, только так или иначе, но нужно было убедить Дафи. – Мне стараются втолковать, будто это был сердечный приступ, ты же знаешь, каковы они, эти доктора, все время стараются запугать, чтоб мы вели себя паиньками.

– Что ж, тебе стоило бы так себя и вести, – сказала Дафи, причем не слишком-то шутя, а скорее даже жестко. – Хотя должна сказать, что выглядишь ты лучше, чем я ожидала.

– А почему бы и нет? Что мне мешает? Все это ерунда. Я серьезно. Пустяк.

Дафи ответила ему снисходительной улыбкой, понимающим взглядом матери, наслушавшейся всех мыслимых белых неправд от семерых смышленых чад, но и с тем особым пониманием, которое всегда наводило его на мысль, как же повезло в жизни Рэю.

– Что ж, я надолго не задержусь – не могу, – сказала Дафи. – Сью в чем-то таком занята сегодня в школе, и я днем должна туда поспеть. Я из Корнелла еду. Джули подвезла. Ей захотелось, чтоб я ее прокатила. Я понять не могла, почему, а потом выяснилось, у нее какие-то с мальчиком неурядицы и ей нужно было выговориться мне.

– Разве в наши дни не считается, что как раз этого дети и не делают, не делятся с мамой?

– Мне повезло, наверное, – выговорила Дафи и умолкла, прикрыв внезапно увлажнившиеся глаза. – Все наши дети в этом смысле чудесные, привыкли делиться, я имею в виду. А-а, случается, что и они взбрыкивают. Вот как Чак сейчас, но всегда встают на путь истинный. – Она вздохнула. – Только вот теперь и не разберешь, что им сказать следует. Все так переменилось. Я иногда себя чувствую до ужаса не к месту. Что, скажи на милость, посоветовать дочери, когда она заявляет: «Мам, я жутко его люблю и, если мы вскоре не поженимся, я просто не смогу сдержаться и…»

Дафи приглушила голос, видимо, посчитав, что и без того сказала достаточно, чтобы ее ясно поняли, хотя, может, еще и уловила (или почувствовала) некий отклик на свои слова со стороны Мэри. Та стояла у окна, занималась историей болезни и виду не подавала, что прислушивается, но Джадд все же сверкнул глазами, предупреждая Дафи.

Она поняла, тут же заговорила о другом:

– Только я приехала не о себе болтать. И не о Джули. Тебе чем-нибудь помочь, Джадд?

– Не стоит. У меня все в порядке.

– Что ж, позволь уж я расскажу, что я уже сделала. Не знаю, может, ты решишь, что я лезу совсем не в свое дело.

– Никогда.

– И все же, я знала, что Анни все еще приходит к вам, у меня она, знаешь ли, по средам бывает. Вот я и позвонила ей выяснить, нет ли чего у вас в доме, за чем приглядеть стоило бы. Ей только то в голову пришло, что молоко, которое приносят, скапливается, ну, я доставку и отменила. Не знала, что с почтой делать, то ли ее сюда пересылать, то ли нет. Не знала, стоит ли тебя беспокоить.

– Почему бы и нет? Ясное дело, перешли ее сюда. Во всяком случае, все более-менее важное.

– Не хочешь, чтоб почту тебе на службу пересылали? Может, Хелен смогла бы ее разобрать и…

– Хелен у меня больше нет, – прервал ее Джадд, отчаянно отпихиваясь от чувства вины, которое – при всей его беспричинности – никак не мог стереть в памяти. В тот последний вечер перед конференцией, когда генеральная репетиция оказалась такой провальной, Хелен все старалась его успокоить. Ладно, он сильно сглупил, пустив дело на самотек. Только и Хелен никак извинить нельзя, особенно после того, как она стала твердить, что про это надо забыть. Да, тут-то и была собака зарыта: она этого не забыла, слова не сказала, да разве тут ошибешься. И то, как она на него смотрела, входя в кабинет, как касалась его, вроде бы случайно проходилась грудью по плечу, стоя рядом и склоняясь, чтобы рассмотреть что-то на столе.

– Вот так раз, я и не знала, что Хелен больше не работает с тобой, – охнула Дафи. – А что случилось-то?

– А-а, она в Калифорнию уехала, – сказал Джадд, с трудом отделываясь от прилипчивого воспоминания о неистовой записке, которую Хелен ему оставила, и почти безразлично добавил: – У нее там родственники какие-то, дядя или еще кто.

– Уверена, тебе ее не хватает, правда? – спросила Дафи. – Она с тобой долго пробыла.

– Восемь лет, – резко бросил он, явно стараясь покончить с воспоминаниями. – Не беспокойся о разборке почты, просто шли ее сюда.

– А как быть с журналами, газетами?

– Забудем про журналы, во всяком случае, пока. А вот нью-ольстерскую газету, даже не знаю, может, ты позвонишь им и попросишь в ближайшие недели две посылать ее сюда?

– Ну, если разрешат. – Дафи глянула на Мэри. Та, должно быть, утвердительно кивнула, потому как гостья сказала: – Об этом я позабочусь, как только домой вернусь. Еще что-нибудь?

Джадд, помявшись, сказал:

– Мне надо бы в контору позвонить, сообщить кое-что. Думаю, и сам бы с этим справился.

– Нет, давай-ка я это сделаю, – настаивала Дафи. – Говори, кому позвонить и что передать.

– Ну, если ты не против, позвони Аллену Талботту.

– Аллену Талботту, – повторила Дафи, выудив из сумочки карандаш и клочок бумаги.

– Попроси его связаться в Нью-Йорке с «Ивз» и отменить заказ на костюмы, который я им дал. И сделать то же самое с «Сентри лайтинг». – Джадд умолк, следя за тем, как гостья пишет. – И еще слайды в «Сейлз график». Тут, может, уже и поздно, они обещали их сразу начать делать, но пусть все же попытается.

– «Сейлз график», – повторила Дафи. – Полагаю, Аллен будет знать.

– Он их всех знает. Это все то, что я заказал для конференции. Теперь, когда ее отложили, ничего не понадобится.

Карандаш в руке Дафи замер.

– Отложили?

– Старик отодвинул ее до сентября. – Недоверчивый вид Дафи позабавил Джадда. – Так что этой весной я хоть немного отдышусь. Передай Рэю, что, может, даже опять пойду с ним ловить форель.

– Превосходно, – выговорила Дафи, но голос ее звучал по-матерински, словно она больного ребенка утешала. – «Ивз», «Сентри лайтинг», «Сейлз график», этим трем всего?

– Да, только им, – сказал Джадд, поражаясь возникшему странному ощущению: будто что-то к концу пришло и слишком уж легко сбылось с рук.

Дафи положила записку в сумочку, увидела в ней что-то и, вспомнив, сказала:

– Ой, чуть не забыла. Какой у Кэй адрес в Париже? Я Лидии позвонила, и она сказала, что Кэй остановится, кажется, в гостинице «Людовик» какой-то там, все равно по-французски не понять, ну, я туда ей и написала. А Марж считает, что она остановится у…

– Написала ей?

– Ну да, само собой, написала ей в ту же минуту, как узнала.

– Обо мне? Об этом?

На лице Дафи застыло выражение изумления.

– Только не говорите мне, Джадд Уайлдер, что вы ни словечка Кэй не послали, а? Не хочешь ли ты сказать, что она даже не знает?

– Зачем портить ей поездку?

– Ой, Джадд, да как же ты мог? – с болью душевной воскликнула Дафи. – Нет, ты погляди, ты тут с сердечным приступом…

Джадд прервал ее, махнув рукой:

– Нет его, ну, не настоящий, во всяком случае.

И тут неожиданно прозвучал голос Мэри, подошедшей к постели, а он и не заметил, как, пока не услышал тихо, но твердо сказанное:

– Сердечный приступ у вас был, мистер Уайлдер.

– Прости, Джадд, если я сделала что-то, чего тебе не…

– Все в порядке. Забудь думать об этом. Я только и хотел сказать, что, ну, в общем, я ей напишу. Спасибо, что навестила, Дафи. Для меня это много значит, а твой приезд – больше чем кого-либо другого. Говорю совершенно искренне.

Дафи вспыхнула от удовольствия, скрыв его за нарочито решительным:

– Аллену Талботту я позвоню. А если что-то еще надо, ну, ты знаешь. – Неожиданно она наклонилась и чмокнула его в щеку. – Храни тебя Бог, – прошептала каким-то странно сдавленным голосом, и, непонятно почему, ему вспомнилась Айова, то же чувство накатило, что и тогда, когда Дафи пришла к ним с горячей кастрюлей.

– Вы меня простите, – сказала Мэри, когда за гостьей закрылась дверь.

– За что?

– Что в разговор влезла, – пояснила она. – Только вы не должны начинать говорить, будто у вас на самом деле не было сердечного приступа. Если начнете, то даже не заметите, как сами же в это и поверите.

Джадд рассмеялся над ее страхами:

– Не переживайте, я сам с собой шуток не шучу.

А сознание уже уносило куда-то вдаль, он пытался представить себе, как выглядела бы Кэй, читающая письмо Дафи. Сегодня понедельник, она его получит сразу, как приедет в Париж. В среду.

4

Джадд Уайлдер был почти уверен, что миссис Коуп придет пораньше, она так и сделала, но – всего на несколько минут, поскольку не знала про мисс Харш, пока не переступила порог больницы. И тут же, будто откликаясь на набатный звон тревоги, поспешила в палату и напустилась на Мэри за то, что та не позвонила ей, выставила девушку за дверь, велев тотчас же идти домой, но потом сама же вышла за ней в коридор и долго-долго расспрашивала. Когда миссис Коуп вернулась, то вся словно бы в себя ушла: шевелила губами, ведя с кем-то молчаливый разговор, который иногда обретал живость от резких фырканий или фуканий, которые легко было переложить на суждения о том, чего, по ее мнению, заслуживает всякая медсестра, безответственно оставившая больного. И, словно выражая свое мнение действиями, миссис Коуп развила бурную деятельность: обмыла больного, поменяла постельное белье, принялась массировать Джадду спину с таким рвением, что тот ощутил себя не столько нуждавшимся в утешении инвалидом, сколько атлетом, которого готовят к сражению.

Разминая ему плечевые мышцы, миссис Коуп вдруг спросила:

– А что вы о докторе Карре думаете?

Удивленный, он резко повернул голову и, глядя на медсестру, выговорил:

– Что вы имеете в виду?

– Нравится он вам или нет? – задала она вопрос так, что было ясно: речь вовсе не о пустяках идет.

– Ясно, он мне нравится. Какие сомнения-то? А-а, знаю, я не все им сказанное принимаю на веру, только все равно, как бы это сказать, в том, что он говорит и делает, намного больше смысла, чем у любого другого из известных мне врачей. А что?

– Я так и думала, что вы именно это скажете, – довольно произнесла миссис Коуп, снова налегая на массаж.

Морщась под нажимом ее пальцев, Джадд в конце концов сумел выговорить нечто членораздельное:

– Что? Что стряслось-то?

– Ничего, – сказал она и, завершая массаж, всей ладонью шлепнула его по ягодицам – словно точку поставила.

5

Целый день, смиряя нетерпение, Аарон Карр удерживал себя от возвращения в палату для продолжения беседы с Джаддом Уайлдером. И останавливал он себя вовсе не от недостатка уверенности – как раз наоборот. Миссис Ингалз, выйдя из палаты Уайлдера, оставила ему путеводную ниточку, которую он столько искал. По сути, она сообщила ему мало такого, о чем он уже не знал или чего основательно не предполагал, но вот то самое замечание о конференции «Крауч карпет», словно кристаллизующее ядро, упорядочило витавшие в голове аморфные мысли, сложило их в стройную систему, определившую и направление наступления, и долгосрочный план действий. Теперь он понимал, как можно почти наверняка убедить Уайлдера понять, что он с самим собой натворил, а как только это удастся, то сражение за возвращение его к жизни можно считать выигранным. Понадобится полчаса, возможно, несколько больше, и, чтобы никто и ничто не отвлекали, он и решил подождать до семи часов.

Отправился ужинать домой пораньше: уже за стол садился, когда кукушка на каминных часах миссис Стайн прокуковала шесть, даже похвалы удостоился: «Наконец-то вы за ум взялись, доктор, есть садитесь, когда все готово», – и уже без четверти семь вернулся в больницу. Убедившись, что Рагги на дежурстве и готов оградить его от отвлекающих вызовов, он забился у себя в кабинете, чтобы быстренько просмотреть биографические данные Уайлдера, еще раз хорошенько запомнить каждую дату, каждую мелочь, зная, что ничто так не отвращает пациента, как врач, который притворяется в личном к нему участии, а сам постоянно заглядывает в записи. Более того, крайне важно, чтобы никогда больше он не позволил выбить у себя почву из-под ног, не оказался таким же неподготовленным, как сегодня утром.

Ровно в семь часов он вышел из кабинета, уверенно зашагал по коридору, уверяя себя, что ощущение некоторой нервозности – это нормально, обычно для ожидания и нисколько не означает боязни. Зайдя за угол, увидел, как от регистратуры отошла миссис Коуп с пакетиком в руках: вечернее лекарство для Уайлдера.

– Если хотите, можете устроить себе перерыв, миссис Коуп, – сказал врач. – Сегодня утром я начал небольшую беседу с ним, пришлось ее прервать, но сейчас я свободен, так что…

– Угу, – буркнула миссис Коуп, не разжимая губ, очевидно, то, что ее выпроваживали, было ей неприятно, хотя и не слишком. И все же она заговорила: – Вы ведь и вчера с ним беседовали, да? – Произнося это, она не сводила с него немигающих глаз.

– Он говорил об этом? – спросил сразу же встревожившийся врач.

Она по-прежнему глядела ему прямо в глаза:

– Язык не только у него работает.

– Да, кто же еще?..

Ответ он прочел в глазах Коуп раньше, чем услышал от нее:

– Недолго она проболела… уже в три часа заявилась… за кем-то из больных доктора Титера приглядеть.

– Да, я знал, она обещала… – начал он, но голос подвел: притворством, будто все идет, как должно, невозможно было укрыться от поднимавшейся волны мрачного предчувствия. Живо припомнилось выражение на лице Харш. Такое же видел он в Атлантик-Сити у сидевших в зале, когда давал описания «самоубийственного» подхода «несомненно, доктор Карр, вам известно про опасно травмирующую возможность вызвать у больного осложнения на третий день после инфаркта в результате любой подобной радикальной процедуры…».

– Я слышала, как доктор Титер рассказывал доктору Уэбстеру о том, что она ему рассказала, – выговорила Коуп. – Прозвучало это довольно дико.

Карр, поперхнувшись, проглотил обратно готовый сорваться с языка вопрос, нельзя было позволить себе изречь или сделать хоть что-то, что послужило бы оправданием вопиющего нарушения медсестрой профессионального кодекса.

Коуп, должно быть, уловила ход его мыслей, потому как сказала:

– Я не знала, стоит ли вам говорить об этом или нет… может, и не следовало бы.

Удалось выдавить из себе только:

– Лечение больного продвигается в нужном порядке – вот что важно.

– Наверное, так, – согласилась она, на сей раз потупив взгляд.

Проследив за взглядом, доктор увидел, как пальцы медсестры нервно теребили бумажку с лекарством, стараясь ее расправить, ненароком смятую в сжатой ладони. Он вспомнил, что говорила ему миссис Стайн о муже миссис Коуп, потянуло выразить все еще невысказанную симпатию, но тут она вдруг подняла глаза.

– Может, не мое это дело влезать… думаю, не мое… только я бы не стала слишком на него давить.

Удивленно воззрившись на медсестру, он спросил:

– А по-вашему, я сильно надавил?

– Уверена, вам об этом куда больше моего известно, доктор.

– Ни у кого из нас нет таких познаний, чтобы хватало, – сказал он с опасливой откровенностью. – Мне нужен любой совет, откуда бы он ни исходил. А вы к нему гораздо ближе, чем я.

– Возможно, я ошибаюсь, только мне кажется, что он боится куда больше, чем показывает.

– Да, полагаю, что такое возможно, – признал врач и умолк, собираясь с мыслями, чтобы задать вопрос. Усилие пропало даром, потому как медсестра повернулась и пошла прочь, бросив уже на ходу: – Если понадоблюсь, можете позвонить.

Медсестра пошла обратно к регистратуре, доктор смотрел ей вслед, недолго помялся в нерешительности, а потом направился дальше по коридору к палате Уайлдера. Как ни ценил он интуитивного чутья миссис Коуп, а все ж не мог убедить себя в серьезности ее ощущений, будто Уайлдер по-настоящему напуган, совершенно точно, что утром на это и намека не было. Хотя все же крайне незначительна разница между травмирующим страхом и осмысленным беспокойством и есть, по крайней мере, запредельная вероятность, что он в своем стремлении вернуть Уайлдера к жизни нажал на него чересчур сильно, подтолкнул к тому, чтобы больной грань переступил. Если так оно и было, Титер только того и ждет, чтобы его подрезать, все только и говорят.

Невзирая ни на какие обстоятельства, ни одному пациенту, попавшему к нему на лечение, не разрешалось вставать с постели до истечения двадцати одного дня. Так было безопаснее: никого из кардиологов никогда не укоряли за смерть больного, которому был предписан постельный режим.

У Аарона Карра вовсе не было страха, что нечто подобное случится с Джаддом Уайлдером, но тем не менее он осознавал риск иного сорта. Со времен самой первой своей публикации по психологической реабилитации инфарктного больного он понимал: его, затронувшего живой нерв профессиональной совести, без всякой жалости предадут позору и осмеянию, если сам он не сумеет того, что, по его же утверждению, легко проделать любому добросовестному врачу. Беда в том, что в руках у Титера обоюдоострый меч, которым он может поразить его, а от расстройства, что его лишили больного, способного много заплатить, он, не колеблясь, пустит в ход любое острие, какое ему окажется выгоднее и удобнее. Все до единого доктора в Окружной мемориальной знали, что больного он себе взял после вмешательства мистера Крауча, и никакие отпирательства никого и никогда не убедят, что он не пообещал вернуть Уайлдера на работу. Если итог окажется таким, то Титер воспользуется им в полной мере. С другой стороны, если Уайлдер надумает не возвращаться в «Крауч карпет», Титер получит возможность опорочить всю его методику. Как тут было не ощутить в себе растущую тревогу от уготованной западни! Однако она вызывала желание осторожничать. Напротив, появилось стремление рвануть к новой цели, адреналин породил возбуждение, от которого ширился шаг и убыстрялась поступь.

Впрочем, в нескольких шагах от палаты Уайлдера он резко замедлил ход, перейдя на цыпочки. Заметив, что миссис Коуп оставила дверь приоткрытой, осторожно подобрался к ней, рассчитывая предварительно немного осмотреться. Палата была погружена в полумрак, горели всего две лампы: маленькая напольная у окна, где сидела миссис Коуп, и лампочка для чтения над изголовьем кровати, которая, по счастью, целиком освещала лицо больного. Доктор Карр немного приободрился, увидев лицо Уайлдера, которое ничего не выражало, не было на нем ни следов страха, о каком говорила миссис Коуп, ни нетерпения, свойственного человеку, попавшему в заключение помимо своей воли. Никаких сомнений: это лицо быстро поправляющегося человека. Через две недели его можно выписывать как полностью выздоровевшего больного. Еще один приступ в течение года крайне маловероятен. После этого ни единого врача нельзя винить за случившееся. К чему желать большего?

Внезапно, даже сам не осознав, что делает, он открыл дверь и переступил порог, напоминая себе, что основная задача – навести Уайлдера на разговор о его конференции «Крауч карпет», и сам несколько удивился дрожанию собственного голоса, которым произнес нарочито обыденное:

– Добрый вечер.

Уайлдер тут же отозвался, воскликнув:

– Проходите! – вложив в это слово толику душевного тепла, хотя улыбка, его сопровождавшая, заметно быстро слетела с губ, а в голосе послышались нотки укоризны: – Я уж было подумал, что вы так и не выберетесь.

– Простите, что возращение мое заняло столько времени, – извиняющимся тоном проговорил Карр, пододвинул к себе стул, стараясь придать движению рук машинальный характер, скрывая точность, с какой установил стул: вполне близко к постели, именно там, откуда лучше всего было видно лицо Уайлдера, и в то же время достаточно далеко, чтобы собственное лицо оставалось в тени. Доктор сел.

– Больничная жизнь понемногу начинает наскучивать?

– Нет, не особенно.

– Завтра попробуем несколько облегчить вам существование. Позволим вам сидеть в постели. – Ответа не последовало. – Через день-другой высадим вас в кресло.

– Отлично.

– Хотите телевизор?

– Э-э, не знаю, все равно.

– Боюсь, возможности нашей библиотеки довольно ограниченны, но мы сможем достать вам почти любой из журналов. Желаете что-то конкретное?

– Как-то не очень меня на чтение тянет, – сказал Уайлдер. – Слишком о многом подумать надо. – Он взглянул на доктора Карра, слегка скривив в улыбке губы. – Ведь именно этого вы от меня добивались… так?

– Да, разумеется, – кивнул Карр, стараясь ничем не выдать возникшую тревогу и гадая теперь, не была ли права миссис Коуп. Он уже винил себя за то, что так долго выжидал, прежде чем прийти. Понуждаемый желанием немедленно вернуть утраченные позиции, заговорил: – Сожалею, что наш утренний разговор прервался. То, что вы рассказывали, мне было очень интересно.

– А-а, нужно было с Дафи повидаться.

– Разумеется, – ответил он, вдруг увидев выход, в каком нуждался. – Я встретил ее, когда она уходила, поговорили минуты две. По-моему, очень славный человек. – Уайлдер бросил на него подозрительный взгляд, но ничего не сказал. – Она рассказывала мне про эти конференции, что вы устраивали. Поверить ей, так они очень искусными выходили. Должно быть, бездна работы требовалась.

– Да, это так, – согласился Уайлдер, но тут же сменил тему: – Хочу вас спросить кое о чем, что никак мне покоя не дает.

– Да?

– Вы сказали сегодня утром, или, может, это вчера вечером было, не помню, что не видите никаких причин, почему бы мне и дальше не заниматься своей работой. Верно?

– Верно, – подтвердил врач, внутренне подбираясь.

– Как у вас это согласуется с тем самым стрессом? Если инфаркт произошел со мной из-за того, что я делал, если вы правы, как же тогда я могу и дальше заниматься прежней работой?

Все тот же старый вопрос, тот самый, с которого его критики всегда начинали свои нападки. Готовый к ответу, доктор отвечал вполне уверенно:

– Я изучил очень много историй болезни, мистер Уайлдер, и пока не попалось ни одной, где вину можно было бы возложить на работу. Пусть работа требует большой отдачи сил, не она вызывает стресс, или, во всяком случае, не того рода стресс, о каком мы ведем речь. Дело не в самой работе, а в том, как человек к ней относится. По-моему, главное тут – мотивация. Человек здраво мотивированный, осознанно видящий перспективу и обладающий настоящим чувством цели, очень редко приходит к преждевременному инфаркту. Беду на себя навлекает как раз тот, кто несется вперед без…

– Это вы все про того же бегуна без цели?

– Именно.

– И к данному виду вы меня и причисляете? – требовательно вопрошал Уайлдер, голос которого дрожал на грани воинственности.

– Что ж, приступ-то сердечный у вас случился, – парировал доктор Карр. Ответ инстинктивный, даже, показалось на миг, слишком резкий, никак не отвечающий задаче разговорить Уайлдера. Тот уже плотно сжал губы, по лицу ничего не поймешь, оно стало похоже на поверхность глубокой реки, под которой протекает мощный поток, таятся водоворотные глубины, они-то и не оставляли в покое мысли Аарона Карра. Замыслив долгую игру, он сказал: – Давайте поговорим минуту-другую о конференциях, какие вы устраиваете.

Выражение лица Уайлдера не изменилось.

– А что вам в них?

– Для вас они очень важны, верно?

– Ясное дело, мы на них строим всю свою систему распространения.

– Я говорю не о том, важны ли они для компании, я говорю – важны для вас.

– Если это важно для компании, это важно и для меня.

– Только, наверное, как-то по-другому.

– По-вашему, они не стоят той работы, какую я в них вкладываю, вы об этом?

– Возможно, над этим вопросом стоит порассуждать минутку, а то и две.

– Ладно, ваша взяла – изучайте, – произнес Уайлдер, по губам которого скользнула холодная усмешка, а в голосе безошибочно слышался вызов.

Призвав на помощь выдержку, напоминая себе: не будь Уайлдер таким человеком, не оказался бы тут, – Карр пустил речь по заранее выбранному руслу своей выверенной методики.

– А давайте-ка вернемся к дням вашего детства – к первому вашему устремлению, к вашей первой мечте о том, кем вы собираетесь стать в жизни.

– Мое первое устремление? – повторил Уайлдер. – У меня его никогда не было. Я не знал, чем хочу заниматься.

– Наверняка вы не успели сильно состариться к тому времени, когда выбрали театральную карьеру?

– Никогда ничего подобного не выбирал, – упорствовал Уайлдер. – К тому, что вы имеете в виду, я ближе всего подошел, ну да, когда еще совсем мальчишкой вдруг вбил себе в голову, что хочу стать зарубежным корреспондентом.

– Да, это мне понятно, притом что отец ваш был редактором газеты.

– Нет, это не из-за отца, – перебил больной, поколебался немного, решая, стоит ли продолжать, и закрыл тему словами: – Да и продолжалось не очень долго.

– Сколько вам было лет, когда вы устроили то карнавальное шествие, о котором писалось в «Лайф»?

– Не помню, семнадцать или восемнадцать. Восемнадцать, кажется. Это было в то лето, когда я школу окончил.

– Не хотите ли вы сказать, будто к тому времени и ведать не ведали, куда путь держать?

– Так оно и было – не знал.

– Да бросьте, – ворчливо улыбнулся врач. – Еще месяц – и вы отправитесь в Колфакский колледж. И пошли вы на отделение драмы. Ни один мальчик такого не сделает, если им не движет сильная устремленность к чему-то. А с той поры вы двинулись по одной прямой линии: радио, кино, телевидение, бродвейская сцена…

– Возможно, вам линия и кажется прямой, – перебил Уайлдер, – только она такой не была.

– Нет?

Уайлдер резко замотал головой.

– Я только то и делал, что играл в шарик там, куда он отскакивал. И это совсем не по прямой линии. Шарик скок-поскок и еще раз скок, – рука больного заходила зигзагом, обозначая извилистый путь, – как шарик в пинг-понге. – Мысль явно пришлась ему по вкусу. – Этим вся моя жизнь и была – игрой в пинг-понг. Или, по крайней мере, до тех пор, пока я в «Крауч карпет» не приземлился.

– Да, это хорошее описание того, как многие люди и впрямь проживают свои жизни, – уступил доктор, заметив себе, что сравнение с пинг-понгом может пригодиться ему в книге. – Однако вернемся еще на минуту-другую к тому шествию. Не хотите ли вы сказать…

– Ладно, я вам расскажу, как все произошло, – вяло выговорил Уайлдер, словно в конец выдохся. – Вы бывали когда-нибудь в Айове? Имеете представление, на что это похоже – маленький сельский городок?

– Нет, боюсь, что не имею, – отозвался доктор Карр, пытаясь взять легкий тон. – Самое близкое, насколько я приближался к Айове – пролетал как-то по пути на совещание медиков в Сан-Франциско.

– Хэйгуд – городок самый сельский. Главная улица в пять кварталов. Станция в одном ее конце, здание суда – в другом. А за пределами этого одни сплошные кукурузные поля. Фермы, на которых свиней и бычков выращивали. Вечерами в субботу, когда в городок приезжали фермеры, только о том и слышишь, как кукуруза растет, как себя цены на молодняк поведут. Вот как было тогда, в тридцатые. Кукуруза не росла из-за засухи, а Депрессия лишила опоры рынок животноводства. Вы помните про УОР^[14]?

– Разумеется, – тут же кивнул доктор, стараясь поощрить этот, по всей видимости, прорыв в сдержанности Уайлдера.

– Ну так это было частью деятельности управления, программа правительственной подачки, которая удержала бы фермеров Айовы от чрезмерных беспокойств о кукурузе и молодняке, каковые помешали бы им снова проголосовать за Ф.Д.Р. Кому-то там, на востоке, пришло в голову, что решить задачу можно, привнеся немного культуры в жизнь этих несчастных темных скотоводов, а потому была запущена программа регионального театра. Дед мой был политической шестеренкой – естественно, он имел доступ к казенной кормушке и привез кусочек сальца для Хэйгуда. Две тысячи долларов. Сейчас это были бы сущие пустяки, но тогда куш был крупный. Организовали, значит, Хэйгудский региональный театр, руководить им прислали из Нью-Йорка человека по имени Лесли Дуайт. Любой выходец с востока на радушие у нас мог не рассчитывать: Уолл-стрит была обиталищем дьявола, – и Лесли Дуайт ничем себе не помог, заявившись к нам с козлиной бородкой и выговором завсегдатая дамских чаепитий. Говорили, что он был режиссером на Бродвее, ну, с театром он долго был связан, я у него многому научился, только малый еще и начать не успел, а ему уже дважды бойкот устраивали. Единственная причина, по которой он продержался так долго, – это самое юбилейное карнавальное шествие.

Уайлдер потянулся, улегся поудобнее.

– Большая часть той округи была основана в шестидесятых годах прошлого столетия, и множество соседних городков устраивали празднества по случаю семидесятипятилетия. Маунд-Сити отпраздновал очень пышно, и все лавочники Хэйгуда злостью исходили: такой бизнес у них из-под носа увели! Все старались хоть какой-то способ найти, чтоб поквитаться. Еще до того, как Лесли Дуайт заявился, ходило множество разговоров, как бы что-то предпринять да с теми двумя тысячами баксов что-нибудь начать. Ну, вот так карнавал и начался.

– Как вы-то стали в этом участвовать?

– В маленьких городках вроде нашего все участвуют во всем. Тут не отвертишься, – сказал Уайлдер, но после все же уступил: – Уф, я тогда по уши влез в местную историю про предание о Черном Ястребе. Знаете, эдакий малец-трудяга. Вот и предложил им рассказ о заключении договора с индейцами где-то около Хэйгуда в тридцатые годы девятнадцатого века. Пришлось малость изменить историю, чтобы увязать это событие с основанием города, но все равно и этого хватило для фундамента, на котором бы строилось основное действие карнавала. А если так, то, понимаете, нам светило празднование по случаю столетия и мы обходили Маунд-Сити на двадцать пять лет. Вот вам еще один отскок, – хмыкнул больной, словно поддразнивая. – «Лайф» туда команду свою направил, чтоб написали про сельские ярмарки. У журналистов выдалась целая пустая неделя: никаких ярмарок, – вот они и сделали материал про карнавальное шествие. Отослали кучу фотографий в Нью-Йорк, те, так уж случилось, легли на стол к нужному редактору – и вот вам, я в журнале, герой на одну неделю. Но после мне еще раз повезло с отскоком. Номер «Лайф» наделал шума в Колфаксе как раз тогда, когда там распределялись стипендии на отделение драмы. Вот так я попал в колледж. Открылась внештатная вакансия на радиостанции – и я скакнул туда. Пришла война, очередной скачок, и я приземлился в войсках связи. Скок-скок-скок – и я уже кинорежиссер со своей собственной группой.

– Разве не этого вы хотели?

– У меня могло б получиться и хуже. Но – удача в чистом виде. Я к этому не стремился.

– Ну, элемент случая есть в жизни каждого, – заметил доктор. – Но вы ведь в кино остались работать и после войны, верно?

– Миллион ребят увольнялись со службы, все искали работу. Мне надо было жену с ребенком содержать, что мне оставалось делать?

– И полагаю, переход на телевидение было просто-напросто еще одним отскоком шарика удачи.

– Удачи или нет, но так оно и было. Не я их искал – они обратились ко мне.

– Похоже, вы были исключительно податливым молодым человеком, – с ехидцей заметил Аарон Карр. – Никаких стремлений, никаких позывов, никакого чувства направленности.

Уайлдер рассмеялся: звук всколыхнулся и быстро угас.

– Хотите верьте, хотите нет, но так все и было.

– А-а, мне довольно легко поверить, что вы не всегда знали, куда попадете в следующий раз. Подворачивалась возможность – вы ею пользовались. И порой, вероятно, это казалось всего лишь удачным скачком. Или, как вы выразились, очередным отскоком шарика. Только ведь было в этом и еще что-то, мистер Уайлдер. Должно было быть. Шарик в гору не подскакивает. Его для этого поддавать приходится. Должна за этим быть энергия: позыв, стремление, способность – и чувство цели. – Доктор помолчал. – Вы ведь на Бродвее не случайно приземлились.

Ошибки быть не могло: больной вздрогнул, и, должно быть, пытаясь скрыть это, задвигался, ноги в коленях согнул, коленками одеяло, как палатку, поднял.

Напрасно прождав ответа, Аарон Карр поднажал:

– Итак, в возрасте тридцати двух.

– Итак, в возрасте тридцати двух лет, – повторил Уайлдер, явно подражая собеседнику, – я взял весь свой Богом данный талант да и продал его за миску чечевичной похлебки, так? Я мог бы стать великим театральным режиссером, так нет – отшвырнул все это прочь и сделался всего лишь рекламщиком. Так ведь вы меня классифицируете, а? Неудачливый художник, рвущий себе сердце от осознания того, в какое месиво он втоптал свою жизнь? И потому-то вы и считаете, будто я все время жил под стрессом, так?

На миг Аарону Карру показалось, будто его мозг обнажился и даже самое это выставление напоказ обрело форму насмешки, но уже в следующий миг он понял: горький сарказм Уайлдера куда больше походит на саморазоблачение. Совершенно очевидно, что такое отношение к себе у него не вдруг и не сейчас появилось. Такое могло скопиться только за долгий период времени: язвительная реакция на чье-то настойчивое раздражение. Не было ли это чем-то, похороненным в собственном его сознании, растущей опухолью не признаваемого сожаления? Или он реагировал так на суждение кого-то другого? Возможно, жены?

– Ладно, положим, был-таки у меня небольшой талант, – продолжал Уайлдер, уже спокойнее, но по-прежнему натянуто, – театральное чутье, склонность к режиссуре – называйте это как хотите, только, чем бы ни был я наделен, воспользовался этим я, черт побери, куда лучше в «Крауч карпет», чем мог когда-нибудь на Бродвее, или в Голливуде, или в каком угодно другом месте, куда меня могло занести. Я ничего не вышвыривал за борт. Ничем не разбрасывался. Использовал все, что имел. И получал от этого гораздо больше удовольствия, чем когда бы то ни было раньше. Утверждаю это со всей серьезностью.

– Уверен, что это так, – успокаивал доктор, с беспокойством отмечая про себя, что защищал себя Уайлдер исключительно в прошедшем времени.

– Черт побери, это правда!

– Меня убеждать незачем, мистер Уайлдер.

– Полагаю, вам кажется, будто я стараюсь самого себя убедить.

Карр не ответил, пережидая затянувшееся молчание.

Уайлдер отвернулся, долго лежал молча и наконец сказал:

– Хорошо, предположим, я остался бы там: в театре, на телевидении, да где бы ни оказался, – не хотите ли вы сказать, что поступи я так, то никогда не свалился бы с сердечным приступом?

– Нет, вовсе нет. Такие случаи очень и очень часты среди занятых в шоу-бизнесе.

– И что бы тогда произошло? Вы можете себе представить, чтобы сюда заехал театральный продюсер, как это сделал мистер Крауч… уговаривал бы меня забыть обо всем, не беспокоиться, сказал бы, что он откладывает постановку до тех пор, пока я не буду готов взяться за нее снова? А между тем зарплата мне продолжала бы идти, словно я по-прежнему работал? Разве это ничего не значит – знать, что почву из-под тебя не вырвут при первой же небольшой беде?

– Разумеется, значит, – пробормотал Аарон Карр, напоминая себе, как его тронула забота Крауча, как считал, что станет она великой помощью для выздоровления Уайлдера, а вот сейчас ощущал болезненное разочарование, с трудом уговаривал себя поверить, что Уайлдер довольствовался таким слабым оправданием того, что натворил со своею жизнью. До этой минуты он видел в нем характер сильный, независимый и индивидуалистический, человека битого, но далеко не разбитого, полностью способного отскочить назад и снова оказаться на коне. Видеть же его смиренно признательным Краучу за расположение, жмущимся в общей куче под корпоративным зонтиком, думающим о будущем только в плане непрерывающейся зарплаты – значило складывать картину чего-то гораздо более серьезного, нежели простое насилие над ожиданиями. Ничто так не убивает надежду, как осознание, что больной погряз так глубоко и с таким отчаянием цепляется за работу, словно она – сама жизнь.

Сражаясь с отчаянием, доктор старался убедить себя, что он уж слишком интерпретировал то, что говорил Уайлдер, придавал проходному замечанию больше весомости, чем оно заслуживало, но все же не мог не вспомнить вопрос, который Уайлдер так долго собирался задать ему, услышать его в новом осмыслении не как разумное и вдумчивое выяснение, за которое он этот вопрос принял, а как упущенное откровение калечащего страха… Коуп была права… Уайлдер напуган куда больше, чем ему казалось.

Надо было что-то сказать, и он произнес:

– Да, это много значит – знать, что не надо беспокоиться за свою работу, – обыденное уверение, выраженное бездумно, да еще и прибавил невнятно: – И знать, что мистер Крауч вас не подведет.

Где-то в отдалении послышался механический голос, вызывавший доктора Титера.

Резко встал, еще не сознавая, что делает, выхватил из кармана стетоскоп. Прибег к уловке, спрятался за формальный обман, поняв это, почувствовал себя пристыженным таким ухищрением: незачем было выслушивать у Уайлдера сердце, вовсе незачем. Но он зашел уж слишком далеко, чтобы отступать. Наклонившись, он ощутил себя близким к поражению, снова придавленным едва ли не ужасающим чувством неумения и несостоятельности, еще вечером он был настолько уверен в своей правоте, увы, ничего не вышло. Снова, и снова, и снова. Почему, почему, почему?

6

Ночь, как обычно, опустилась на Окружную мемориальную, и, как всегда, приход ее знаменовал не столько свет, сколько звук. Все укрыло водворяющее тишину одеяло: последний посетитель покинул коридор, смолкло дребезжание каталок, отключился хриплый репродуктор. Единственные звуки – позвякивания вязальных спиц миссис Коуп, да и те, бесконечно продолжительные, – замечались лишь тогда, когда смолкали.

Джадд Уайлдер приподнял голову.

– Что-нибудь нужно? – спросила медсестра.

– Нет, – прозвучал ответ, голова упала, и больной снова погрузился в размышления, о которых днем сказал доктору Карру: «О многом подумать надо». Говоря так, он никоим образом не кривил душой (так ему представлялось), и все же мало правды было в понимании, будто он был занят сколько-нибудь серьезным самоанализом. Его ум, инструмент остро оточенный от долгого применения в иных плоскостях, нельзя было легко обратить на самого себя. То, что принималось за самоанализ, по большей части состояло из просмотра хранящихся воспоминаний, с образами, уже созданными и закрепленными. Даже сейчас, раздумывая над некоторыми «почему», о которых спрашивал Карр, в поисках ответов он не выходил за рамки тех мотивов, о каких имел представление в былое время.

Все, сказанное им Карру о причинах, приведших его в «Крауч карпет», в основе своей было правдой, и все же он и тогда осознавал, а теперь понимал еще отчетливее, что рассказал ему не всю правду. Он не скрытничал: если бы Карр задал наводящий вопрос, может быть, он и рассказал бы ему кое-что про Кэй, достаточно, во всяком случае, чтобы тот имел представление, что ему пришлось пережить. И в этом дальнейшее оправдание, что у Карра, по-видимому, сложилось бы неверное представление. Кэй, по правде говоря, на него не влияла. Решения он принимал сам. И никто не скажет, что из этого ничего не вышло. Что бы там Карр себе ни воображал.

Как-то само, он даже удивился, вдруг вырвалось:

– Как думаете, найдется здесь листок бумаги? Видно, мне следует жене написать.

– Что ж, давно пора! – воскликнула миссис Коуп, запуталась в вязанье и укололась о спицу, но тут же согнала с лица гримасу боли. – Если тут нет, то я найду, – с этими словами она поднялась на ноги, захлопала ящиками, но ничего не нашла.

– Ладно, бросьте, – сказал Джадд. – Утром напишу.

– Вы сделаете это прямо сейчас, – бросила медсестра, вышла из палаты, через минуту вернулась с пачкой фирменных бланков Окружной мемориальной, достала из сумочки шариковую ручку, взбила постель – шквал бешеной деятельности, оставивший его с ручкой в руке и листом бумаги перед собой.

Он написал: «Дорогая Кэй», – и остановился, подыскивая слова. Обдумал первое предложение и опробовал его, беззвучно выговаривая про себя, как вдруг отвлекся на другой, более мощный голос: «Если я дам вам бумагу и карандаш, смогли бы вы написать, прямо сейчас, в эту самую минуту, ясно и четко, чего хотите добиться во второй половине своей жизни?»

1

Утром во вторник, в начале своего шестого дня в Окружной мемориальной больнице, Джадд Уайлдер в первый раз получил толстенную пачку почты. До этого пришло несколько открыток, но почти все они не имели никакого смысла: стерильные подписи под массово отштампованными пожеланиями, такими же безликими, как и поздравления к Рождеству, которыми они каждый год заполняли принадлежавший Кэй громадный старинный ковш для пунша. В это утро ему принесли толстую кипу конвертов, вручение которых Мэри предварила веселой церемонией: поднесла как приношение, на подносе, – предвкушение возросло еще больше от ее восторженно-завистливого замечания о том, сколько же у него друзей, должно быть.

Перебирая конверты, он увидел, что почти все они из Нью-Йорка. Объяснение пришло из первого же прочтенного письмеца, в котором упоминалась газета «Трансом», которая была такая же сплетница на Мэдисон-авеню, как и газетка любого мелкого городка в Америке. Очевидно, во вчерашнем утреннем выпуске была заметка про его болезнь, намек, который тут же был понят, как казалось, всяким торговцем площадью под рекламу и всяким продавцом эфирного времени, кто выискивал хоть какую-то выгоду в «Крауч карпет». Пусть на большую часть этих посланий и не стоило обращать особого внимания, поскольку они завуалированно предлагали дать рекламу своим услугам, все же в них было больше личного, чем в приветственных открытках. По крайней мере, в двух письмах выражались искренняя заинтересованность и сочувствие – оба письмеца были от мужчин, которые сами перенесли инфаркт.

Последний конверт, который вручила ему Мэри (она стояла рядом, вскрывала конверты), было цветистым посланием от Ника Салтини из «Джерси-Гудзон Колорплэйт», напомнившим, что он забыл, прося Дафи позвонить Аллену Талботту, передать, чтобы тот отменил заказ, который он дал Нику на обложку программы конференции.

– И это все?

– Это все.

– Странно, ничего нет из Нью-Ольстера, – словно про себя произнес он, вспомнив обещание Дафи переслать ему почту из дома.

– Эта придет только завтра днем, – сказала сестра. – Я знаю, потому что как раз оттуда получила письмо от Ральфа, – вчера.

– Как дела-то в общем? – спросил он, постаравшись быстренько наверстать упущенное в проявлении внимания, осознав, что уже два дня как не выказывал к делам девушки никакого интереса.

– Чудесно! – откликнулась она восклицанием, бьющим радостью через край. – Мы собираемся пожениться, как только я смогу вернуться туда.

– Что значит, когда вы вернетесь туда? Не хотите ли сказать?..

Но было ясно, что именно это она и хотела сказать, вся сжавшись, когда говорила:

– Вы же не думаете, что я сбегу и брошу вас, правда? После всего, что вы для меня сделали?

Он попробовал было поспорить с Мэри, сам боясь, что сумеет ее убедить, и почувствовал огромное облегчение, когда она в ответ рассмеялась и строго выговорила:

– А ну-ка, тс-с… Я из этой больницы уйду, когда вы уйдете – и ни минутой раньше!

2

Спустя некоторое время после того, как в три часа пришла на дежурство миссис Коуп, появился доктор Карр.

– Вы не против выбраться из постели на часок? – спросил он, ведя себя так, словно ожидал от него удивления: ясное дело, забыл, что еще вчера обещал это.

– Вовсе нет, с чего бы? – отозвался Джадд без всякой задней мысли и только потом заметил, с какой крайней осторожностью проводится вся процедура: кровать опустили на один уровень с креслом, пока он в него перебирался, большую часть веса его тела взяла на себя миссис Коуп, доктор не открывал настороженных глаз от его лица. На мгновение, потянувшись к ручке кресла, чтобы поддержать себя, он почувствовал, как ноги стали ватными, тело обмякло, будто резиновое, и облегченно вздохнул, тут же услышав успокаивающий голос доктора Карра:

– Если вас немного пошатывает, не волнуйтесь. Вы то же самое почувствовали бы, проведя пять дней в постели, даже будучи в полном здравии.

Заботливо усаженный, он, правду говоря, не ощутил никакой разницы по сравнению с лежанием в постели, но как было не поверить уверению Карра, что у человека в сидячем положении нагрузка на сердце по меньшей мере на пятнадцать процентов меньше, наконец стали давать себя знать и свобода, и облегчение, сливавшиеся в ощущение, будто он сделал большой-большой шаг вперед по пути к выздоровлению.

Доктор Карр вскоре ушел, оставив его наедине с миссис Коуп, все так же стоявшей возле него. Дважды спрашивала она, как он себя чувствует, и забота, с какой это делалось, давала понять, что не одобряет она замысел вытащить его из постели.

Раскрытое окно манило, он старался выглянуть в него, словно знак подавал, в ответ на который миссис Коуп в конце концов подтолкнула кресло вперед и наполовину развернула его. И все же вид громадного простора уходящих к горизонту фермерских полей и открытого неба слегка приводил в замешательство, словно безрассудно быстрая утрата защиты, какую обеспечивали четыре стены больничной палаты. Он разом перевел взгляд обратно на стоянку перед входом в больницу, высматривая свою машину. Отыскал ее сразу, покрытая пылью, которую потоки дождя превратили в грязные разводы, она всем покинутым видом своим остро напомнила об обстоятельствах, при каких он ее оставил, даже растерялся немножко: невозможно, казалось бы, до сей поры так живо помнить о том, что случилось давным-давно.

– Дневную почту везут, – сказала миссис Коуп, указывая на машину, подъезжавшую к больнице со стороны шоссе.

Он сказал ей, что ждет большую почту, должны переслать все накопившееся дома, пока его не было, намекая, что хотел бы, чтоб она принесла ее. Когда намек не помог, напрямую спросил, не сходит ли сестра за почтой. Поколебавшись, та наконец согласилась, но только после того как взяла с него слово не делать «никаких глупостей».

Вспомнив про Нью-Ольстер, он сообразил, что до сих пор не позвонил Аллену Талботту. Сильно наклонившись вправо и вытянув руку, сумел ухватить трубку телефона. Телефонистка не выказала никакого удивления, когда он попросил связаться с другим городом, и после недолгих гудков в трубке послышалось: «Крауч карпет». Джадд попросил Аллена Талботта. Ответила Глория, которая аж поперхнулась, когда он назвал себя, задышала так, что можно было подумать, будто она слышит голос из могилы, да так раскудахталась, что не скоро сообразила ответить, что Аллена нет на месте.

– Мистер Талботт на совещании, мистер Уайлдер, и я не могу, то есть не думаю, что я вправе, в общем, он поднялся к мистеру Старку.

Джадд слегка опешил, гадая, что делает Аллен в кабинете Старка, но быстро пришел в себя:

– Ладно, тогда передайте ему. Вы знаете про все, о чем миссис Ингалз говорила вчера по телефону, она ведь звонила ему, верно?

– Кажется, – ответила секретарша странно уклончиво. – В общем… у-у-ф, она звонила.

– Есть еще один заказ, который надо отменить, – сказал он. – «Джерси-Гудзон», цветные клише для обложек программы. Передайте, чтоб позвонил Нику Салтини и попросил его остановить работу с клише.

– Ну, я передам ему, мистер Уайлдер, только… – Джадд услышал в трубке бульканье проглоченных фраз, потом молчание, а потом торопливое: – Лучше я попрошу его вам перезвонить.

Задохнувшись от раздражения (ну, дайте только вернуться, тогда и вправду не слезу с кадровика, пока не достанет мне приличную секретаршу), Джадд откашлялся и вяло согласился:

– Ладно, пусть он мне перезвонит, как только вернется, – и уже сказавши, подумал, что, может, оно и неплохо получится в общем-то выяснить, что делает Аллен в кабинете Старка.

Держа трубку на самых кончиках пальцев, он потянулся, пытаясь положить ее на рычаг, едва не уронил, и тут от двери донеслась взрывная волна голоса миссис Коуп:

– Это еще что вы делаете! – Она метнулась к окну, перехватила трубку и с маху брякнула ее на аппарат. – Вы ж обещали мне не делать глупостей.

– Виноват, – бросил он в притворном раскаянии, лукаво ухмыляясь. – Я больше не буду.

– Даже пробовать не смейте, – произнесла она без всяких шуток, прижав к себе почту, словно бы раздумывая, а заслуживает ли он ее.

– По виду, не так уж и много почты, как я думал, – сказал он, видя всего лишь тяжелый большой желтый конверт да три-четыре приветственные открытки.

Неохотно медсестра протянула ему почту:

– Кому вы звонили?

– Всего лишь в контору. Я тут кое-что позабыл.

– Куда лучше было бы, если б вы вовсе позабыли о работе, – раздраженно отрезала она. – Там прекрасно без вас обойдутся.

– Все, теперь забуду, – согласно кивнул Джадд. Только само обещание всколыхнуло память, и он поймал себя на том, что опять гадает, что мог бы делать Аллен в кабинете Старка, от этих мыслей отвлек большой желтый конверт, надписанный, как заметил Джадд, почерком Дафи.

Вскрыл – и еще с десяток писем выскользнули из него вместе с запиской от Дафи, торопливо нацарапанной на листке линованной бумаги, вырванном из школьной тетрадки кого-то из детей.

«Джадд, дорогой,

Рэй собирается отвезти это поскорее, чтобы почта ушла уже сегодня вечером. Приехала домой – и на тебе, у Чака нос сломан (?) и двух зубов нет. До сих пор не знаю, что там произошло. Он говорит, они просто веселились. Ничего себе веселье!

После того как отвезла Чака в больницу и обратно, заторопилась так, что не хватило времени по-настоящему разобрать всю твою почту, но, думаю, положила все, что на вид заслуживало внимания и чем стоило бы тебя беспокоить. Все плохие новости (счета) я отложила, а еще всю ту чепуху, какую всем бездумно рассылают по почте. Завтра еще разок разберусь с этим.

Звонила Аллену Талботту. Его не было, но я его секретаршу попросила все передать. Надеюсь, тут все в порядке.

В газету еще не звонила, но завтра утром – первым делом позвоню, просто попрошу их слать газету тебе, пока ты сам их не остановишь. Идет?

Рэй говорит, что ловит тебя на слове насчет той рыбалки. Сезон форели откроется через неделю после воскресенья, и он вяжет мух как сумасшедший. Не спрашивай меня, зачем, у него их уже целый миллион.

Должна заканчивать, или Рэй никогда не отвезет это на почту ко времени.

Выздоравливай побыстрее, и мы скоро снова увидимся.

С любовью

Дафи.

P.S. Когда была у вас дома, приходил какой-то человек из «Садовода», говорил что-то про цветочные клумбы. Я ему сказала, что клумбы могут подождать, пока вы домой вернетесь. Идет? Если еще чем могу тебе помочь, дай только знать».

Про цветочные клумбы Джадд ничего не знал. Наверное, что-то еще из начатого Кэй, а потом напрочь забытого после того, как ей этот Париж в голову клюнул. Мысль еще немного покрутилась в голове, после пропала, лишенная опоры хотя бы в мало-мальской заботе. Все казалось таким давним, таким далеким, сознание полнилось размытыми воспоминаниями, скрытыми образами, на прояснение которых, казалось, не стоило тратить силы.

В почте ничего действительно стоящего не попалось, точно так же зачастую происходило, когда он, возвращаясь из поездок, рвался просмотреть почту и тут же сникал, найдя в ней мало стоящего.

Последним в пачке лежало письмо с обратным адресом «Хэйгуд геральд». Джадд вскрыл конверт с чувством вины, припоминая, что не писал отцу с тех самых пор, как отправил ему торопливую писульку из Сан-Франциско, сообщая, что не сможет заехать в Хэйгуд на обратном пути.

Как всегда, отец написал на желтой бумаге под копирку, однако Джадд, глянув на лист, сразу же почувствовал, что что-то не так. Вместо обычной отцовской педантичной машинописи, всегда без помарок, как гранки после вычитки, строчки изобиловали пропущенными буквами, в нескольких местах вкраплены карандашные исправления, сделанные таким трясущимся почерком, что в нем едва можно было распознать руку отца.

«Дорогой сын!

Я был огорчен, что ты не приехал, как обещал. Надеялся, что мы с тобой сможем поговорить о многом из того, что поднакопилось.

У меня появилась возможность продать газету, и по тому, как идут дела, можно сказать, что, возможно, именно так и надо поступить. На прошлой неделе, в понедельник, сидя в туалете, неожиданно потерял сознание. Что в точности случилось, не знаю, но, должно быть, падая, отшиб левую руку. Она до сих пор плоховато работает. К тому же и с глазами у меня беда. Из-за этого на Оскара ложится лишнее бремя, в особенности при той сдельной работе, которую мы теперь получаем. Семенная компания снова заказывает у нас печать всех своих этикеток, а это значит – бездна ручного набора и пропасть работы с клише. Оскар не жалуется, но мне не по душе то, что я свою долю отработать не в силах.

Эти люди уже трижды приходили ко мне, предлагая выкупить мою долю. У них уже семь газет в Айове, и они, не останавливаясь, покупают еще и еще. Мне противно представлять себе «Геральд» всего лишь одним из звеньев в газетной цепи после всего, что я вложил в нее за последние сорок два года, но по тому, как ныне обстоят дела, я не знаю, что еще мог бы сделать. Я все время надеялся, что в один прекрасный день ты вернешься и возьмешь газету в свои руки, только, кажется, сейчас уже от этой надежды ничего не осталось.

Жаль мне, что ты так и не приехал, хотел посоветоваться с тобой, только будет еще больше жаль, если ты не напишешь мне и не скажешь, что ты об этом думаешь. Эти люди теребят меня, торопят, чтоб я побыстрее решал, и не так много у меня времени осталось, чтобы так или иначе прийти к решению. Передавай от меня привет Кэй.

Папа».

– Плохие новости? – спросила миссис Коуп, едва он оторвал глаза от письма.

– Да уж, по всему судя, хорошего мало, – ответил он, еще раз пробежал глазами второй абзац и рассказал медсестре, что произошло. – Похоже, инсульт, верно?

Не отвечая прямо на вопрос, она спросила:

– Кто-то из ваших друзей?

– Мой отец.

– Отец? Надо же, я и не знала, что он еще жив. Вы даже не упомянули о нем, когда я спросила, есть ли еще кто-то.

– Не хотелось его беспокоить, – перебил Джадд, быстро прячась за этими словами, чтоб не вылетело признание, что ему и в голову не пришло оповестить отца.

– Сколько ему уже?

– Шестьдесят девять, – сказал он после того, как прикинул в уме.

– Да, наверное, это инсульт, – осторожно подтвердила Коуп. – К врачу он не обращался?

– Даже не знаю, есть ли еще в нашем городке врач или нет. Э-э, по-моему, кто-то должен быть. Мне мало что известно. Много воды утекло с тех пор, как был там в последний раз, да и письма мы пишем не очень часто.

– Что ж, вы должны сейчас ему написать, – с легкой укоризной посоветовала она.

– Непременно напишу, – покаянно пообещал он, считая, что легче признаться в невнимании, нежели объяснять, что их с отцом развело.

– Всем людям становится одиноко, – не унималась миссис Коуп, а потом, словно бы все им ранее сказанное нуждалось в проверке, спросила: – Вы ведь говорили, что у вас ни братьев, ни сестер нет, так?

– А-а, он не одинок. Опять женился после того, как мама умерла, – сказал он и уже не мог избавиться от воспоминаний о том дне, когда он приехал домой на летние каникулы, как на станции встретил его отец и тут же без всяких экивоков и намеков огорошил сообщением о том, что женился на мисс Паркхерст. Сам отец ее, ясное дело, так не назвал, он сказал: «На Флоре Паркхерст», – но для Джадда она продолжала оставаться мисс Паркхерст, во всяком случае, у него в мыслях, любое иное имя было бы слишком уж явным притворством для старой девы – учительницы, так долго бывшей директором хэйгудской средней школы, что он никак не мог бы представить ее в любой другой роли.

Он бы не удивился, если б отец женился на миссис Горман (признаться, такая возможность приходила ему в голову как логическое разрешение отцовых трудностей), а вот женитьба на мисс Паркхерст поражала не только как событие, не имевшее опоры в реальности, но еще и как шаг в, безусловно, неверном направлении. Горе Джадда из-за смерти матери, каким бы искренним оно ни было, не заслоняло осознания того, что супружеская жизнь отца не была сплошь счастливой, и в немалой степени именно из-за того, что мать Джадда считала, что превосходит мужа и в социальном, и в умственном плане. Женившись на мисс Паркхерст, отец потерял шанс зажить лучшей жизнью, ему ничего иного не оставалось, как вернуться к старой роли подкаблучника: выбор, который Джадд не мог трактовать иначе как пристрастие слабого человека к подчинению.

Странно, но отцу, похоже, нравилось то, что его новая жена сотворила с домом, когда он водил его по нему, показывая комнату за комнатой. Он лишь улыбнулся, когда Флора указала ему на ошибку в определении гарнитуры шрифта, причем обращалась с ним как с нерадивым учеником, не выучившим заданного урока. Отцово старое кожаное кресло, в представлении Джадда так же вписавшееся в его образ, как и бородавка на ухе, исчезло: обитое ситцем новое, которое он обходительно пестовал, на самом деле было удобнее, – а еще отец больше не курил трубку, даже в редакции.

Обреченный провести лето в Хэйгуде, Джадд в общем-то сумел пережить это, подолгу пропадая в редакции газеты, стараясь как можно чаще есть в кафе у Берлью и удирая из города по любому удачно придуманному поводу. Находиться дома означало терпеть муку какой-то неуместности, выносить которую было тем труднее, что у отца его присутствие явно вызывало чувство неловкости. Обратно в Колфакс он отправился на неделю раньше.

Больше никогда не проводил он больше двух ночей под кровом, когда-то бывшим ему родным. Наезды Джадда в Хэйгуд делались все более редкими, обычно он заезжал переночевать во время командировок, в последний раз почти четыре года назад.

– Сейчас он, полагаю, на покое, – произнесла миссис Коуп.

– Нет, по-прежнему руководит газетой, – отозвался он и продолжил, немного рассказав ей про Хэйгуд и про «Геральд», подытоживая: – Сейчас у него есть возможность продать ее, и стоило бы, да он все никак не в силах выпустить ее из рук. Понять это можно, ясное дело: сорок два года – срок долгий, а газета была всей его жизнью.

– А никого больше нет, чтоб продолжить?

– Ему как раз и хотелось, чтоб я за это взялся, – снисходительно улыбнулся Джадд.

– А вам, полагаю, это неинтересно? – спросила миссис Коуп. – Помню одного пациента, он тоже чем-то таким в рекламе занимался, да только о том и мечтал, чтобы купить небольшой еженедельник где-нибудь в глуши и осесть там, издавая его.

Джадд рассмеялся.

– Знаю, на свете полно чудиков с такой же мечтой. Я этим досыта наелся, когда мальчишкой был, изведал, почем фунт этого лиха. Впрочем, совсем не плохая жизнь – если ты как раз такой и хочешь.

– А вам такой не хотелось никогда?

Он покачал головой и даже слегка фыркнул, показывая: такая идея его скорее забавляет, нежели вдохновляет, – потом подобрался, представляя, как трудно будет отвечать на письмо. Что ни напиши, а никуда не деться от того, чтобы не высказаться о сохранении наследия, на которое отец всю свою жизнь положил, в общем-то и думать нечего.

В дверях снова появился доктор Карр, проверяя, как чувствует себя больной.

– Отлично, – сказал Джадд. – Так гораздо лучше.

Склонив голову набок, Карр вгляделся в лицо больного:

– Хорошо, можете сидеть до самого обеда.

Миссис Коуп немного успокоилась, напряжение у нее явно спало, а улыбка, которой она наделила Карра, стала своего рода признанием того, что позволение сердечному больному сидеть в кресле, возможно, и не такая уж глупость, как она считала.

1

Утром пришла очередная порция писем из Нью-Йорка, полдюжины посланий, подтверждавших масштабы охвата аудитории «Трансома» и ту тщательность, с какой штудировали ее сплетни все, кому было что всучить рекламщикам. Впрочем, одно письмо выбивалось из общего ряда, оно сильно поразило Джадда Уайлдера, тем более что получить его он просто не ожидал. Письмо было от Фредерика Коулмана, не отпечатанное на машинке, а написанное от руки, и не на бланке агентства с тиснением: «Канцелярия председателя правления», – а на личной почтовой бумаге, помеченной только адресом кооперативной квартиры, в которой, как было известно Джадду, в последнее время укрывался частично отошедший от дел Фредерик.

«Мой дорогой Джадд!

Не имею ни малейшего представления о том, в каком состоянии рассудка ты будешь, когда это письмо дойдет до тебя, как и о том, насколько отзывчив ты окажешься к воспоминаниям старика, только подозреваю, что теряешь ты надежду на будущее, как то было со мной ровно (в этом месяце исполнилось) двадцать два года назад. Я тоже перенес сердечный приступ, довольно сильный, и лечившие меня доктора не видели иной перспективы для меня, кроме как вести после выздоровления в высшей степени умеренный образ жизни. Мысль о том, что, возможно, я больше никогда не в силах буду дать полную волю своему «творческому нраву», и в самом деле воспринималась каким-то черным провалом, тем паче, что был я убежден, будто агентству без этого не выжить.

Но мне несказанно повезло: среди моих медсестер оказалась некая мисс О’Коннор. Ирландка, как можно судить по имени, она с воинственностью, столь часто присущей ее соотечественникам, бунтовала против власти установленных авторитетов, и, считай, почти исключительно под ее воздействием я в конце концов стал различать будущее сквозь тучу отчаяния, которую нагнали доктора на мою голову. В конечном счете именно глазами мисс О’Коннор мне удалось взглянуть на себя не как на человека, ставшего безнадежным калекой, а как получившего предупреждение остерегаться, по ее выражению, «губить себе сердце в погоне за радугами, которые нельзя поймать и которые гроша ломаного не стоили бы, даже если поймать их и удалось бы».

Не стану гнаться за явной моралью. Мало сказать, что из больницы я вышел с новой шкалой ценностей, с новым пониманием того, что драгоценным запасом энергии, коим я наделен, не следует расточительно разбрасываться. С того самого дня я никогда не брался ни за одну задачу до тех пор, пока ясно не представлял себе конкретную достижимую цель и пока не убеждал себя, что на достижение ее стоит тратить силы. Если данные условия соблюдались, то я никогда и ни в чем не чувствовал себя стесненным ни духовно, ни физически.

Можешь счесть это письмо неуместным жестом, только теперь, на двадцать два года обведя вокруг пальца докторов и сумев за эти годы добиться почти всего, что сделало мою жизнь исполненной смысла, я движим желанием, как, бывало, говаривала моя баптистка-бабушка, «свидетельствовать истину, Возлюбленный Боже, ибо Ты наделил сего покорного слугу Твоего силою зреть ее».

С искреннейшим почтением —

Фредерик Коулман».

Джадд перечел все письмо еще раз. Он по-новому увидел Фредерика Коулмана, понял его куда лучше, чем за все прежние годы. Понял даже некоторые из слышанных им историй о том, как невозможно было работать с таким мерзавцем, каким был Старик в дни, когда, подобно многим ярко возгоревшимся звездам, регулярно проносившимся через меридиан Мэдисон-авеню, он открыл свое собственное агентство. Письмо помогло увидеть в Коулмане куда более умудренного человека, чем издавна привык считать Джадд, а в докторе Карре – советника, заслуживающего куда большего доверия. То, о чем написал Коулман, по сути, точь-в-точь совпадало с тем, о чем говорил Карр.

Джадд сложил письмо, сунул его обратно в конверт и протянул Мэри:

– Положите куда-нибудь на видное место, чтоб я его доктору Карру показал, – попросил он, заранее предвкушая удовольствие, какое это ему доставит.

2

В том распорядке дня, в какой больничный быт успел уже втиснуть жизнь Джадда Уайлдера, вечерний визит доктора Карра играл роль вновь и вновь повторяющейся кульминации. Сегодня, ожидая его появления, Джадд ощущал некоторую неловкость, не то чтобы осознанно беспокоился, но все же решил заранее настроиться на беседу. Вчерашний разговор был хорош, лучший пока, только вот к концу его Карр принялся копаться в его семейной жизни, задавал кое-какие вопросы о Кэй, на которые ему было так же неловко отвечать, как, ясное дело, их было трудно задавать Карру. Тема была неудобной для них обоих, скоро они ее оставили, но что-то подсказывало: сегодня вечером Карр снова ее поднимет… если его чем-нибудь не отвлечь. Именно это Джадд Уайлдер и собирался сделать, воспользовавшись письмом от Фредерика Коулмана.

Доктор Карр появился уже после восьми часов, он не вошел, а торопливо вбежал в палату, нарочито широко распахнув дверь: ясно, что рвался приступить к чему-то, засевшему у него в уме. Миссис Коуп, почувствовав его настрой, быстро вышла. Закрывшаяся за ней дверь послужила сигналом для Джадда, и он, прервав начавшего говорить доктора, спросил:

– Я правильно вас понял на днях, что вы были знакомы с Фредериком Коулманом?

– Мы с ним встречались однажды, только и всего. А что?

– Я подумал, что вас заинтересует письмо, которое я получил от него.

Карр протянул руку за письмом, не сводя глаз с лица Джадда, а когда наконец опустил и стал читать, то лицо его поначалу сохраняло выражение настороженности. Потом оно начало меняться, как в калейдоскопе: недоверие исчезло, его сменило озадаченное одобрение, расцветшее в картинку, обозначившую не что иное, как сдерживаемый восторг. А вот вопрос его удивил:

– И вам это нравится?

– Мне нравится? – переспросил Джадд, которому все еще было невдомек, к чему клонит Карр. – Я думал, это вы порадуетесь, увидев письмо. Оно так близко к тому, о чем вы говорили.

– И вы с этим согласны?

– Если вы про свою идею о том, что стресс приводит к сердечному приступу, то, ясное дело, я с этим согласен. Почему бы и нет? Уж не подумали ль вы… – недоверчиво хохотнул. – Послушайте, с этим я и не спорил. Единственное, что я всегда…

– Хорошо, – перебил Карр, произнесенное им слово, создав звуковой образ удовлетворения, и в малой степени не выразило того, что виделось за сияющим выражением на его лице: такое появляется, тут не ошибешься, у человека, освободившегося от груза великой заботы.

– Ясное дело, я с этим согласен, – повторил Джадд. – А разве не все согласны?

На губах Карра сверкнула улыбка горькой иронии, ничего не объясняя, он снова вернулся к письму, перечитывая его.

– Действительно совершенно необычно: неспециалист видит это так четко и способен выразить это так лаконично: «Из больницы я вышел с новой шкалой ценностей, с новым пониманием того, что драгоценным запасом энергии, коим я наделен, не следует расточительно разбрасываться. С того самого дня я никогда не брался ни за одну задачу до тех пор, пока ясно не представлял себе конкретную достижимую цель и пока не убеждал себя, что на достижение ее стоит тратить силы. Если данные условия соблюдались, то я никогда и ни в чем не чувствовал себя стесненным ни духовно, ни физически». Просто идеальный рецепт для человека, желающего избежать инфаркта.

– Это очень и очень близко к тому, что говорили вы, верно?

– Только здесь об этом сказано куда как лучше. Да и исходит от человека, который сам… – Доктор умолк, какая-то мысль озарила его. – Хотелось бы это в своей книге использовать. Полагаю, пришлось бы у него разрешение испрашивать, а?

– Думаю, что да, если вы намерены письмо цитировать, – беспечно подтвердил Джадд, больше думая, что вот оно, подтверждение его правоты, когда он предположил, что книга для записей, по которой недавно читал Карр, – это на самом деле рукопись. – Так вы, значит, книгу пишете?

– Да так… пробую… да, – замямлил Карр, ведя себя, как любой восторженный новичок, которого вынуждают признаться в мечте стать знаменитым писателем. – Кое-чего покороче я опубликовал и немало… разумеется, статей по медицине.

– И эта книга, она тоже медицинская?

– Скажем так: и да и нет. Начиналась она как книга популярная: такой ее себе издатель представлял, когда впервые обратился ко мне, – но в ней столько всего, чему следовало бы пробиться сквозь всякую лирику до сознания профессиональных медиков. Даже и не знаю, во что все это выльется.

– Стало быть, у вас уже и издатель есть? – спросил пораженный Джадд.

– Ну да. Из-за этого-то я и начал. Там есть такой Ле Корт, один редактор издательства, он прочел какую-то из моих журнальных статей. И решил, что ее можно развернуть до книги – вот они и заключили со мной договор.

– И давно вы над ней работаете?

– Да уж изрядно, слишком давно, – признался Карр взволнованно извиняющимся тоном. – Должен был бы уже написать, только трудно было. – Доктор пожал плечами. – Я никогда прежде не писал ничего для непрофессионалов, в нашей среде, как понимаете, не слишком-то высоко ценится популяризация медицины, а еще куда меньше, боюсь, когда тебе хочется высказаться о вещах необщепризнанных.

– Вы, надеюсь, не про свои соображения по поводу стресса и сердечных приступов?

Карр отрывисто кивнул:

– Временами медицинское сословие бывает несколько склонно к… наверное, «запретительство» – не совсем точное слово.

– А как «узколобость», подойдет? – с улыбкой предложил Джадд, но, заметив, как передернулся готовый ринуться на защиту Карр, испугался, что зашел чересчур далеко, и быстренько ретировался к более безопасному: – Может быть, к «консерватизму»?

Доктор Карр молчал, явно решая для себя вопрос, а подобает ли принимать какую угодно критику в адрес медиков от непосвященного, это было так ясно написано у него на лице, что Джадд удивился, когда услышал:

– Настоящая беда в том, что в наши дни медицина несколько помешалась на науке. Все надлежит определять количественно и в цифрах. Истинно только то, что видишь на шкале прибора, а такого прибора, который сообщает данные о стрессе, конечно же, нет. И никакими пробирочными анализами нельзя отличить один вид стресса от другого. Не существует такой математической формулы, по какой можно было бы, подставив значение личности для «икс» и показатель стресса для «игрек», получить точное предсказание инфаркта в возрасте до пятидесяти лет.

– Однако, ясное дело, хватает доказательств…

– Конечно же! Они вокруг нас. – Карр сдернул очки. – Вам говорили когда-нибудь, что если вы не сбавите обороты и не успокоитесь, то можете свалиться с сердечным приступом?

– Ясное дело, каждый врач, к кому я когда-либо…

– Именно! На практике мы соглашаемся с этим каждый день в нашей жизни. Но только попробуйте опубликовать статью в каком-нибудь крупном журнале, я хочу сказать, и назвать в ней стресс главной причиной коронарной окклюзии! Тут лучший способ выкрутиться – схоронить эту причину в длинном перечне возможных сопутствующих факторов.

– Но ясно ведь, что вы не один. Есть, должно быть, и другие доктора, у кого…

– Их немного! – воскликнул Карр. – Только если хочешь и дальше оставаться медиком, то не станешь сражаться с тем, что давно и прочно сложилось в целую систему. Возьмите НАС – Национальную ассоциацию сердца. Ей полагалось бы просвещать общественность, учить людей, как избегать сердечных приступов, а в последнем номере ее печатного вестника, он в данную минуту лежит у меня на столе, опять: диета, сигареты, сидячий образ жизни – и все, ни слова о стрессе, ни слова!

– Но с чего бы это им?

– А с того, что очень именитые кардиологи опасаются, как бы… – Карр оборвал себя, умолк не только из осторожности, но, казалось, еще и потому, что иссякли силы, потраченные на взрыв эмоций.

– Вы полагаете, что ваша книга что-то в этом изменит?

Доктор покачал головой, отведя взгляд и уйдя в себя.

– Тогда чего же вы стараетесь добиться? Что эта книга вам даст? Думаете, станет крупным бестселлером и вы на ней деньги заработаете?

– Нет-нет, – беспокойно вскинулся Карр. – Просто так много практикующих врачей и терапевтов, если бы только они смогли получше понять, что такое на самом деле корпоративная жизнь: среда и условия, в которых приходится работать руководителю-управленцу, стрессы и нагрузки, каким он подвергается. – Он умолк, сокрушительно вздохнув. – Эх, не знаю, может, и прав Ле Корт, может, подходить к этому надо совсем с другой стороны. Он считает, что для подобной книги есть аудитория – среди бизнесменов. Только я сомневаюсь, что она пробудит в них такой интерес, что они станут ее читать. Мой собственный опыт не очень-то обнадеживает. Со сколькими из них я беседовал, старался предостеречь. Нет, как же – после инфаркта они слушать готовы, зато до этого… Вот вы сами что думаете?

– Э-э, я бы и не знал, что сказать, – тут же инстинктивно самоустранился Джадд, и все же неожиданно возникшая ситуация, когда они с доктором поменялись ролями, пробуждала интерес, занимательно было самому оказаться тем, к кому обращаются за советом. В общем-то ничего странного в такой ситуации нет: направлять авторов-борцов – этим он, помимо прочего, занимался всю свою рабочую жизнь. – Возможно, одну мысль все же высказал бы. Она очевидна – первое, что должен делать любой писатель, что бы он ни писал, – это решить, для кого он пишет, что хочет сказать, чего стремится добиться.

– Я знаю, знаю, – пробормотал Карр.

– Если только не будет у него ясной цели, – говорил дальше Джадд, но вдруг замолчал, перехватив взгляд, который Карр бросил на письмо в своей руке, и слишком поздно сообразив, что слова его невольно прозвучали эхом сказанного Фредериком Коулманом.

Карр быстро поднял глаза с виноватым видом человека, смущенного чьей-то проницательностью, он натянуто улыбнулся и разразился коротким нервным смехом.

– Очень хорошо, мистер Уайлдер, очень хорошо – я поддерживаю ваш диагноз.

– Да я не хотел…

– Нет-нет, вы правы! – вскричал Карр, и слова полились из него, будто плотину прорвало. – Я потенциальный инфарктник. Я знаю это. Поэтому-то и уехал из Нью-Йорка. Если б не уехал, легко бы мог оказаться на вашем месте. Только я все же от этого отрешился. Из моего рассказа о книге вы могли вынести, будто это не так, но поверьте – для меня это не важно. Я не подталкиваю событий. Получится книга – хорошо. Не сумею – слезами исходить не стану. – Доктор спохватился, умерил поток и слегка улыбнулся, завершая: – Ни в фигуральном, ни в буквальном смысле. – Он шагнул, словно собрался уходить – неловкая попытка уйти от смущения. А потом с потрясающим откровением сказал: «Мне ничуть не легче от того, что я еврей. Среди нас число инфарктов у не достигших пятидесяти непропорционально велико».

Сбитый с толку таким поразительным проявлением человеческого за профессиональным фасадом Аарона Карра, Джадд Уайлдер растерялся. Поначалу его сковала неловкость, он всегда в нее впадал, когда кто-то из евреев допускал подобные размежевывающие высказывания. Он стал искать слова, отвечавшие настоятельной потребности сменить тему.

Карр подтолкнул его к этому, дав поразительный пример, как надо вернуть себе самообладание. У него это произошло мгновенно – будто дверь с силой захлопнул.

– Хотел спросить, мистер Уайлдер, не взялись бы вы, я не имею в виду – прямо сейчас, нет, где-то через неделю или дней десять, не согласились бы вы прочесть пару глав и высказать свое мнение?

Джадд замялся: инстинкт сдерживал.

– Ну, если вам угодно, чтобы я…

– Только, пожалуйста, не сочтите это каким-то ухищрением. С вами это никак не связано. В этих главах речь не о сердце. Об этом позже речь пойдет. Это самое начало книги, первые две главы, где я делаю попытку выявить основы корпоративной среды: атмосферу, в которой действует руководитель-управленец, требования, которые он к себе предъявляет, стрессы и нагрузки, которым подвергается. Это – первая глава. Потом я перехожу к мотивации, цели, отношению к корпорации. Это область, о которой мне особенно хотелось бы узнать ваше мнение. Если вы согласитесь прочесть, я, конечно же, не имею в виду – прямо сейчас…

– Я прочту, не сомневайтесь, – согласился Джадд. – Только я вовсе не уверен, что соглашусь с вашей основной посылкой.

– Какой это?

– С вашей мыслью о том, будто корпоративный руководитель подвержен каким-то особым стрессам и нагрузкам.

– Надеюсь, вы вполне согласны с тем, что давление он испытывает сильное?

– Не больше, чем все остальные, – улыбнулся Джадд. – Витает немало необоснованных представлений о том, что на самом деле значит работать на большую компанию: весь этот пустой треп про жизнь в корпоративных джунглях, про то, какой страшной битвой она оборачивается, про всякие там ножи в спину и перерезанные горла, через которые должен пройти человек, чтобы продвинуться. По большей части это пишется теми, кто заглядывает извне.

– Что ж, наверное, я как раз извне, – суховато сказал Карр, явно чувствительный к тому, что он принял за критику в свой адрес. – Только я перевидал великое множество бизнесменов, мистер Уайлдер, причем в обстоятельствах, которые позволяют выявить существенно больше, нежели их повседневные личины.

– Уф, да я и не сомневаюсь в этом, – покаянно вздохнул Джадд, решив быть более осмотрительным.

– Вы утверждаете, что человек корпорации не более подвержен стрессу, чем любой другой, – продолжал Карр. – И возможно, это правда. Мы и в самом деле живем в высшей степени состязательном обществе, где каждому приходится вести борьбу, чтобы продвинуться, – вполне истинно. Только, на мой взгляд, дело не в этом. Размежевание проходит не по объему стресса, а по виду его. Человек на том предприятии, где он сам управляет своей деятельностью: мелкий бизнесмен или даже глава крупного предприятия, которым он лично управляет, мистер Коулман, например, может воплощать в действие все, что он проповедует. Для него вполне нормально устанавливать те самые четкие цели, о которых он говорит, и никогда не тратить сил на достижение хотя бы одной из них, пока не убедится, что силы эти тратить стоит. Может ли себе такое позволить человек корпорации?

– А почему нет? – спросил Джадд, но понял, что становится на зыбкую почву. – Ясное дело, ему придется ставить задачи в рамках того, что хорошо для компании.

– Невзирая на то, верит он в это или нет.

– Если не верит, то должен уйти.

– Теоретически – да, ответ таков, – уступил Карр. – Только для большинства людей это невозможно. Или как минимум несбыточно. К тому времени, когда приходит осознание произошедшего, они уже по рукам и ногам связаны планами на пенсии, страховочными схемами, вариантами приобретения акций и всем прочим. И конечно же, уровень жизни, требующий непрерывно высокого дохода. Великое множество мужчин чувствуют себя словно в западне, оказавшись в положении, из которого нет исхода, вынуждены продолжать жить жизнью, которая не наделяет их настоящим чувством удовлетворения. В больших компаниях очень много таких мужчин, мистер Уайлдер.

– Ну, с этим я спорить не буду. Только разве большинство из них не относятся к тем, кто не поднялся до нужного уровня?

– Или к тем, кто решил, что жертвы неоправданны, чтобы приносить их, – уточнил Карр.

– Разве это не оправдание?

– Иногда – да. Только жертвы эти весьма реальны, мистер Уайлдер. – Доктор подался вперед, вытянул руку, словно бы попытался ухватить нечто ускользающее. – И вот что по-настоящему поражает меня, я над этим думал, как ни над чем другим, но по сей день не уверен, что нашел ответ. Мистер Уайлдер, что же это такое, что вдохновляет на столь навязчивую преданность корпорации, это едва ли не фанатическое рвение пожертвовать всем ради того, что всего-навсего коммерческое предприятие, единственная истинная цель которого – делать деньги?

– С ним связано куда больше, чем это.

– Что?

– А вы не думаете, сколь велико наше удовлетворение тем, чего мы достигли в «Крауч карпет», взяв обанкротившуюся ковровую фабричку и создав из нее то, чем компания является сегодня?

– Я говорю не о вас, мистер Уайлдер, я говорю об общей ситуации. Возьмите человека, который приходит в большую компанию, такую, что уже утвердилась и действует. Разве не подвергнется он сразу же стрессам и нагрузкам от попыток переделать себя, подгоняя под требования организации? Разве не правда то, что ему приходится жертвовать своей индивидуальностью.

– Вы имеете в виду так называемого «человека организации»?

– По сути, да. Да, я знаю, что это не ограничивается одним деловым миром. Такое повсюду. Чем выше становится организация нашего общества, тем меньше остается среди нас хозяев своей собственной судьбы. Только кажется мне, что в корпоративной жизни это особенно заметно. Убежден, что это стрессовая ситуация: поставить человека в положение, когда все его естественные позывы, а они в основе своей, конечно же, индивидуалистические, подавляются организационными процедурами, специально придуманными, чтобы быть действенными, невзирая на то, какая личность их выполняет.

Джадд постарался за смехом скрыть смущение.

– Разве, – спросил доктор, – не это ныне главная цель современного управленческого подхода – минимизировать человеческий фактор?

– Возможно, это присутствует на каком-нибудь производственном уровне.

– И на руководящем управленческом уровне тоже. Разве не в том привлекательность компьютера, этого обесчеловеченного мозга, не знающего выходных, никогда не ведающего похмелья, никогда не принимающего непродуманных решений? Уверен, вы согласитесь с тем, что определяющая тенденция сегодня – подавление личностной инициативы в пользу той или иной механизированной системы управления.

– Возможно, в каких-то компаниях, – не раздумывая стал оправдываться Джадд и остановился, сраженный резко возникшим воспоминанием: Роджер Старк. – Ничего такого на меня не влияло.

– Да, вам это повредить не могло, – согласился Карр. – Только не при тех отношениях, что сложились у вас с мистером Краучем. Однако представьте себе, что у вас такого преимущества не было бы. Представьте, что ж, мистер Крауч уже немолод, что в один прекрасный день уйдет на пенсию.

– Я сумею о себе позаботиться, – перебил Джадд, у кого вырвавшийся быстрый смех опередил осознанную озабоченность. – Простите, доктор, только вам не отговорить меня от возвращения обратно в «Крауч карпет».

Карр тут же запротестовал, огорчение его было так велико, что пришлось сильно поднатужиться, чтобы подавить его. Джадд со всей истовостью, на какую был способен, принялся снова уверять доктора, что он все очень хорошо понимает. Стараясь исправить свой глупый промах, принялся соглашаться со словами Карра о стрессах и нагрузках корпоративной жизни, в которых много правды, снова убеждал, что с превеликой радостью прочтет столько глав из его книги, сколько он захочет ему показать.

В конце концов Карр вроде бы остыл, даже заулыбался немного, зато стал часто поглядывать на часы и, как только в разговоре возникла пауза, поднялся на ноги.

– Что ж, не о том я намеревался поговорить с вами сегодня.

– Зато в сказанном вами много такого, над чем стоит подумать, – закончил за него фразу Джадд. – Все это очень весомо.

Карр рассеянно поднялся, все еще держа письмо Фредерика Коулмана.

– Прошу прощения, не будете возражать, если я подержу это у себя, пока не успею снять копию?

– Ясное дело, нет. Держите сколько хотите. Мне бы хотелось получить его обратно.

– Благодарю вас, – произнес доктор сухо и официально. Затем с привычной улыбочкой, пообещав больному зайти завтра утром, вышел из палаты.

Вертя в руках пустой конверт, Джадд Уайлдер откинулся навзничь, успокаивая себя тем, что сегодня он не наломал дров, как в прошлые разы, во всяком случае. Впрочем, вскоре на смену самоедству пришли мысли о Карре, о том эпизоде, когда доктор, отбросив то, что их разделяло, явил глубину собственного эмоционального стресса, дойдя при этом в высшей степени существенного признания в том, что он – еврей. Нетрудно понять, что любой еврей переносит дополнительный стресс, постоянное давление предубежденности.

Вошла миссис Коуп, пристально и оценивающе оглядела больного.

– С вами все в порядке?

– Ясное дело. Все прекрасно. А что?

– Доктор не очень долго здесь пробыл.

– А-а, он уже заходил несколько раз, – беззаботно заметил Джадд. – Наверное, у него еще дела есть.

– Угу, – буркнула медсестра, глянув влево, словно рентгеном просвечивая стены, чтоб увидеть, что делается в коридоре. – Просто не понимаю, как он выдерживает это, все эти часы, что он здесь. Он же тут только что ночами не просиживает, когда я ухожу. Я выхожу из больницы и вижу, как он сидит, склонившись над машинкой. Невольно задумаешься, что получает от жизни человек вроде него?

– А что большинство из нас получает?

– Наверное, это так, – сказала миссис Коуп, поспешно справляясь со вздохом усталой покорности. – Это еще что за разговоры! Вы просто не понимаете, как вам повезло.

Джадд широко улыбнулся ей:

– Вы так часто и так настойчиво твердите мне это, что, может, я и начну этому верить.

– Для вас же лучше будет! – Она склонилась, чтобы опустить кровать. – Пора немного отдохнуть.

Джадд пожал плечами, предаваясь чувству, будто он медленно падает куда-то, приятное представление, когда сознание свободно от мыслей, если не считать одной быстро мелькнувшей: во всяком случае, удалось удержать Карра от того, чтобы снова начать копаться в семейных делах.

1

Уже много-много лет Джадд Уайлдер просыпался с мгновенным осознанием, какой день ему предстоит, так много лет, что это стало глубоко укоренившейся привычкой. Именно тогда, еще не откинув в сторону одеяло, он давал ход движению мыслей, которое всегда считал планированием деятельности на день. Если быть точнее, начиналась церемония пробуждения, ритуал воина, кому предстояло ринуться в битву, водружение на себя доспехов, опробование меча, возбуждение боевого духа, разгон крови – и все это для того, чтобы вдохнуть в себя мужество и обострить аппетит к сражению.

Хотя в то утро он остановился задолго до такого завершения, но все же, проснувшись, обнаружил, что все его мысли заняты «Крауч карпет К^о», состояние настолько нормальное, что принималось за явленное выздоровление. Хотя он довольно быстро убедил себя, что размышления о компании временно лишены смысла, сознание занозой терзала мысль, что Аллен Талботт так и не ответил на его звонок. Теперь он уверен: это вовсе не недосмотр. В последнее время Талботт все чаще и чаще проделывал подобные фокусы, доходя, насколько только ему позволяла смелость, до самой грани открытого неподчинения, отбиваясь от замечаний уверениями, что просто забыл, хотя всегда с презрительной ухмылочкой, выдававшей в человеке мелочность, с которой Аллен, увы, уже сжился.

В те времена, когда Джадд взял его на работу, Талботт представлялся именно тем человеком, какого он искал, тем, кто сумеет взять на себя львиную долю творческих задач в продвижении товаров и в конце концов возложит на свои плечи хотя бы часть бремени подготовки конференций. Опыт у него был отменный, но, подобно многим, не оправдавшим надежд, кто приходил и уходил до него, Аллен не обладал тем, чему на самом деле учит опыт. Мысли у него были, подчас отличные, но он всегда спотыкался при их осуществлении. Сущей бедой его была беспробудная лень, нежелание задать работу мозгам для того самого последнего усилия, необходимого для обретения блеска и накала, без которых дело и не завершить. Талботт понимал, что он не тянет: в последнее время он вел себя, как человек, тайком подыскивающий другую работу, – и Джадд, вернувшись домой из весенней поездки по регионам и убедившись, насколько Талботт пустил все на самотек, надеялся, что работу эту тот скоро подыщет. Если бы не приближение конференции, когда на счету был каждый сотрудник и кто-то должен был приглядывать за остальной работой, он тогда же сразу избавился бы от Талботта. Теперь, когда конференцию перенесли на сентябрь, совсем другое дело. Как только он вернется в контору, то сразу начнет подыскивать ему замену, на кого-нибудь, в ком, по крайней мере, достанет вежливости отвечать на телефонный звонок.

В этот момент пришла Мэри, привлекательно сияющая, закрыла дверь, открытую с вечера, оставив весь остальной мир за порогом. Однако когда спустя некоторое время зазвонил телефон, Джадд тут же подумал об Аллене Талботте. Мэри еще не успела трубку взять, а он уже обдумывал свой ответ на извинения Талботта за то, что не позвонил вчера.

Ожидание рухнуло, когда он услышал, как Мэри сказала:

– Доктор Карр? Нет, его здесь нет. Должен скоро быть, ой, подождите, кажется…

Джадд глянул на открывшуюся дверь, заметил, как быстро насупился доктор, когда Мэри протянула ему трубку:

– Это вас, доктор Карр.

– Я знаю, – нетерпеливо буркнул тот. – Передайте им, что я очень скоро буду.

Джадд, повернувшись на постели, чтобы поздороваться, так и остался с открытым ртом, услышав возбужденный голос Мэри:

– Доктор Карр, это международный вызов – из Парижа. – И, словно бы это недостаточно подчеркивало крайнюю важность звонка, медсестра почтительно прибавила: – Париж, во Франции.

Взгляд Джадда метнулся к телефону, потом перескочил обратно на лицо доктора Карра, задержался на нем на тот миг, когда оба они поняли, в чем дело, а потом отвел глаза в сторону, когда доктор Карр, отрывисто кивнув в знак согласия, обогнул кровать и взял телефонную трубку из протянутой руки Мэри.

– Доктор Карр, – сказал он и замолк в ожидании. Ждать пришлось долго, казалось даже, конца не будет ожиданию, прежде чем его ничего не выражавшее лицо наконец-то ожило. – О да, миссис Уайлдер. Нет-нет, вовсе нет, я очень рад вашему… Разумеется… Да, произошла закупорка коронарных сосудов, но, к счастью, инфаркт относительно небольшой. Да, он находится в хорошем состоянии, выздоровление проходит весьма удовлетворительно. Нет, ничего похожего. По правде говоря, даже не знаю, что вам сказать по этому поводу, миссис Уайлдер, хотя минутку, я говорю из его палаты, так что передам ему трубку.

Ограничившись только таким предупреждением, доктор Карр только что не сунул ему трубку в руку, и это было настолько неожиданно, что понадобилось время, чтобы набраться сил и поднести ее к уху. Потом, собрав волю в кулак, сделал крепкий вдох в легкие воздуху и бодро выкрикнул:

– Привет! – обозначив ноту уверенного благополучия в надежде, что это поможет остановить поток безумных страхов Кэй.

– О, Джадд, ну почему ты мне не сообщил? – ворвалось ему в ухо так близко, что возникало отчетливое ощущение доподлинного физического присутствия, будто Кэй стояла у края кровати, обвиняя его (как она так часто проделывала и прежде) в том, что он не рассказал ей что-то, о чем ей следовало бы знать.

– Я написал тебе, – слабо защищался Джадд, но голос Кэй заглушал его, сообщая, что за ужасное утро у нее было, когда она ничего не знала, кроме той малости из письма от Дафи Ингалз. Не знала даже, в какой он больнице, должна была дожидаться, чтобы позвонить в Нью-Ольстер и выяснить, где он. Наконец, выговорившись, дала ему возможность повторить то, что он уже написал в письме, и заключить: – Если оно еще не пришло, то сегодня ты его получишь.

– Ой, наверное, это оттого что… – Голос Кэй сник, а после странной заминки последовало: – Я остановилась у мисс Джессики, – и слова эти, по тону судя, должны бы считаться объяснением.

– Как она? – задал вопрос Джадд.

– Да, она здесь, рядом, – сказала Кэй. Ответ несколько озадачил, пока не стало понятно, что его упреждают: говорить о тетушке нельзя.

– Как Рольф?

И вновь последовала странная заминка, лишь частично прикрытая быстрой фразой:

– О, у него все прекрасно, – явная очередная отговорка.

– Он что, тоже рядом? – допытывался Джадд.

– Нет, он утром заезжал, он-то и привез письмо Дафи, а где он сейчас, не знаю. Я письмо Дафи прочла только после его ухода, так что он до сих пор не знает.

– Знает – что? – капризно спросил он, давая понять, что до сих пор не услышал от нее ни единого вопроса, хотя бы о том, как он себя чувствует.

– О тебе, – донеслось из трубки, а потом еще: – С тобой действительно все в порядке?

– Ясно, все у меня отлично, – сказал он с наглой беззаботностью. – С чего бы вдруг нет? – и взгляд в сторону доктора Карра, теперь стоявшего у окна и разглядывавшего что-то снаружи. Доктор делал вид, будто ничего не слышит, что никак не вязалось с жестко застывшей позой и того больше – с мимолетно брошенным косым взглядом, когда Джадд произнес: – Ничего серьезного, Кэй. Не волнуйся из-за этого. К тому времени, когда ты вернешься, я уже…

– Как раз об этом я и хотела поговорить с тобой, Джадд, – перебила Кэй. – Я еще не выясняла расписание рейсов самолетов, но уверена, что смогу взять билет на тот…

– Не смеши людей, – оборвал Джадд ее. – Не станешь же ты из-за этого возвращаться. С чего это? – Он с быстротой, опередившей мысль, среагировал на возникшую тревогу, вызванную чем-то недопустимым, а чем именно – он забыл, собираясь теперь подкрепить свои слова доводами рассудка. – Нет совершенно никакой необходимости в твоем возвращении. Тебе же придется мотаться из Нью-Ольстера и обратно: сорок миль сюда и столько же обратно, – а здесь ты ничем, просто совсем ничем не сможешь помочь. Беспокоиться не о чем: я чувствую себя отлично, у меня прекрасная палата, чудесные сестры, если мне что-то понадобится, стоит только попросить. Я серьезно, Кэй, было бы глупо с твоей стороны лететь обратно сломя голову.

Повисло мертвое молчание, только шумы на линии слышались, пока наконец она не спросила:

– Как долго ты там пробудешь?

– Ну, в общем, порядком, – ответил он, довольный, что убедил ее, и в то же время странно разочарованный той легкостью, с какой это удалось. – Я пока не знаю, сколько времени это протянется, дней десять минимум, возможно, две недели. Как только выясню – сразу напишу тебе. Или позвоню. Ты сможешь вернуться за несколько часов. Не будет никаких трудностей с покупкой билета на самолет, во всяком случае, тот, что летит на запад.

– Да, я тоже так думаю, по крайней мере, в это время года, – прозвучал ее голос, такой отстраненный, что впервые за время разговора пришла мысль о том, какое расстояние их разделяет.

– И не волнуйся. Я в порядке. Просто отдыхаю хорошенько, вот и все. Конференцию отложили до сентября, так что даже об этом мне нечего беспокоиться.

– Что ж, если я тебе не нужна… – Голос ее замер, словно в ожидании, на другой половине мира.

– Мне совсем ничего не нужно, – сказал он и тут же понял, что Мэри, перестав притворяться, будто занята уборкой ванной комнаты, повернула голову и внимательно смотрит на него через открытую дверь. Едва ли не больше для нее, чем для Кэй, Джадд прибавил: – По мне, лучше и быть не может.

Снова повисла мертвая тишина, колеблемая электрическими шумами, которые вдруг пошли волной, до того исказившей голос Кэй, что он с трудом разбирал ее слова, что-то такое про то, чтобы дать ей знать, когда он возвращается домой.

– Как только сам узнаю, – пообещал Джадд, пробиваясь голосом сквозь шум помех, подгоняемый теперь ощущением ускользающего времени. – Мои наилучшие пожелания мисс Джессике и скажи Рольфу…

И снова ее голос заглушило, что-то пропало, зато фраза:

– Береги себя, Джадд, – долетела четко, а последовавшее: – Прощай, дорогой, – слилось с громким щелчком, и связь прервалась.

Мэри поспешила подхватить трубку у него из руки. Джадд выпустил ее, закрыл глаза и увидел Кэй у поручня корабля. «Береги себя, Джадд».

2

Рука Кэй Уайлдер все еще лежала на телефоне, а сама она оттягивала момент, когда придется поднять взгляд и посмотреть в глаза мисс Джессике. В самом начале разговора тетушка повернулась к окну: пантомима учтивого придворного неучастия, – хотя ясно было, что она слышала каждое слово, и не менее ясно – что сделала собственные выводы.

– Ну и?..

Подобное понукание было невыносимо. Кэй подняла глаза. Мисс Джессика стояла рядом, глядя сверху вниз с тем выражением, требовавшим правдивого признания, которое всегда делало невозможным обман.

– Очевидно, дела не так уж и плохи, – сказала Кэй, чувствуя себя при этом едва ли не так, будто увиливает от ответа.

– Но это был сердечный приступ?

– Да.

– Что тебе сказал доктор?

– Похоже, что он совсем не обеспокоен. Да и Джадд, кстати, тоже.

– Значит, ты не летишь обратно?

– Он не хочет, чтобы я делала это, – ответила Кэй, не догадываясь, пока не услышала, как прозвучали слова, приоткрывавшие большее, нежели просто слабость. Тревога придала ей смелости. – Он сказал, будет смешно, если я полечу обратно, когда на свете совершенно нет ничего такого, что я смогла бы для него сделать.

Суровое лицо мисс Джессики сплошь покрылось тучами: выражение пугающего порицания.

Кэй быстро поднялась, отвернулась.

– О, не знаю, что и делать. Если вернусь, он утверждает, что у него есть все, что нужно, для него это не будет значить ровным счетом ничего.

– Но ты же понимаешь, что будет значить, если ты не прилетишь, – сказала мисс Джессика, резко, подчеркнуто требовательно. – Разве нет?

Кэй сдержалась, подавила порыв исповедаться. От полного срыва ее удерживал только запрет, который легко было предвидеть в реакции мисс Джессики. Только она не учла, что и в молчании есть свои опасности, и поняла это, лишь когда услышала:

– Вчера я была права, верно?

– В чем?

– В том, что касалось тебя с Джаддом, – сказала тетушка, голос которой звучал невероятно мягко, почти сочувственно. – Ты ведь все-таки убегаешь, верно?

Кэй решилась было отрицать, но голос сорвался, она себя выдала и ничего не оставалось, как только сказать:

– Если я и убегала, то не сознавала этого.

– А Джадд?

Был момент, когда вопрос показался безобидным, бесцельным, пока сознание не потряс взрыв осмысления, от которого Кэй зашатало и закружило.

– О боже, уж не винишь ли ты меня в том, а ведь винишь, да? – Теперь ей было против чего сражаться. – Это неправда. И не могло быть правдой. Ничего из того, что я когда-либо сделала, не подействовало бы на Джадда таким образом.

И тут произошло невероятное. Пальцы мисс Джессики обвили ей руку, и тетушка голосом, какого Кэй никогда прежде не слыхивала, мягко стала убеждать ее, что у нее и в мыслях не было винить ее в чем-то.

– Такое случается, так уж жизнь устроена, а когда случается, приходится делать все, на что мы способны.

Вздох насторожил, все нервные окончания защемило от предчувствия. И тут на нее обрушилось сокрушительное:

– Будь осторожна с Рольфом: это больно ударит по нему.

3

Целый день мысли Джадда Уайлдера поневоле снова и снова возвращались к телефонному звонку Кэй. Вешая трубку, он полагал этот инцидент исчерпанным, мелочью, о какой и думать больше не придется до самой выписки из больницы. И чего уж он совсем не ожидал, так это известности, которую ему принес этот звонок. Болезни сердца были обычным делом для Окружной мемориальной и скудным кормом для питающихся сплетнями, а вот чего в истории больницы не случалось никогда, так это чтобы лежавшему в ней больному звонили из Парижа, из самой Франции.

Мэри после короткой вылазки в коридор сообщила, что все только и говорят об этом событии. Старый горбун-санитар, до того никогда не подымавший глаз от своей шлепающей швабры, нынче утром поздоровался, ликуя оттого, что узнал, и по-идиотски прокудахтал что-то насчет мужика, кому от жены не удрать, как бы далеко он ее ни услал. В обед девушка с каталкой не стала, как обычно, стучать в дверь и ждать, когда Мэри выйдет и заберет поднос для больного, а протиснулась в палату и, хихикая, обратилась к нему: «Так это вы и есть, кому жена звонила из Парижа, из Франции, да?» Только-только успел Джадд пообедать, как в палату вошел какой-то мужчина, у которого на спине белого комбинезона красовалась надпись «Марти-ТВ», и принялся устанавливать телевизор, настойчиво объясняя в мельчайших подробностях, благодаря какой именно электронной технике возможна трансатлантическая телефонная связь.

Неудивительно, что миссис Коуп уже знала обо всем еще до того как пришла в три часа на дежурство. И снова, в который уже раз, пришлось говорить о том же, объяснять, как до того он объяснял Мэри, что жене его вовсе незачем возвращаться домой прежде, чем он будет готов к выписке из больницы. Только миссис Коуп не Мэри и объяснения его выслушивала, глядя сверху вниз и уперев руки в бока. Из-за такого ее воинственного настроя все доводы Джадда, казалось, теряли силу. Наверное, от прокручивания одного и того же начинало саднить, поблекла первоначальная радость убеждения, потому как день катился, а с ним в сознании все большим и большим комом нарастала мысль, как же раздражающе легко оказалось убедить Кэй.

Он ведь с самого начала догадался, зачем ей захотелось в Париж. День рождения мисс Джессики – это отговорка, предлог. Та же старая история: Кэй побежала за Рольфом в Париж. Может, ей и не хотелось создавать такую ситуацию, когда пришлось бы признавать, что сын для нее бесконечно важнее, чем муж. Эту истину Джадд Уайлдер признал (обойти ее было никак нельзя) и не мог отрешиться от мысли, насколько все было бы по-иному, если бы в больничной постели оказался Рольф. Без сомнения, невзирая ни на какие резоны, Кэй уже сидела бы в самолете, летевшем к дому.

Догадки приходили и уходили, скользя в сознании очередным облаком на разорванном небе. Как и большинство его мыслей о Кэй, эта была всего лишь кратким восприятием того, что обычно лежало намного глубже уровня сознания. Тем не менее не уходило ощущение, будто он думает о ней целый день напролет, оно было так устойчиво, что потребовалось усилие, чтобы выбросить мысли о жене из головы. Телевизор не помог: на единственной программе, которую он принимал, показывали мыльную оперу. Попробовал читать, но никак не мог сосредоточиться. Раз шесть затевал разговоры с миссис Коуп, но та загоняла их в тупик, снова возвращаясь к Кэй, а если не к Кэй, так к Рольфу.

Когда пришла дневная почта, он обрадовался, предвкушая что-нибудь новенькое, но и тут не повезло: ничто не вызвало интереса, даже какая-то карточка с пожеланием выздоровления. Попалась на глаза, однако, сегодняшняя нью-ольстерская газета, на первой странице которой его привлекло словосочетание «Крауч карпет» – поначалу одним только названием, а чуть позже и всем смыслом написанного, который он уяснил, прочитав заголовок целиком:

«Политику сбыта «Крауч карпет» будут обсуждать на круизном теплоходе».

Сощурившись, он впился глазами в черный шрифт и замер, словно бы ожидая вспышки боли, однако сознание, похоже, было опустошено до бесчувствия. Похолодев, он прочел помещенную под заголовком заметку:

«Сегодня подрядчикам и представителям “Крауч карпет” по всей стране были разосланы телеграммы, извещающие об изменении планов компании в отношении ежегодной конференции по сбыту. Вместо проведения ее в Нью-Ольстере, как было в течение многих лет в прошлом, в этом году обсуждения будут проходить во время круиза на Багамы.

“Деловитости обсуждений будет способствовать не только обстановка на борту корабля, – утверждает Уоррен П. Локк, вице-президент по сбыту, – но и вся атмосфера, благоприятная для дальнейшего развития близких личных отношений, которые всегда были таким важным фактором строительства нашей системы распространения”.

Конференция будет проходить на теплоходе “Праздник”, роскошном круизном судне, которое отправится в плавание из Нью-Йорка в воскресенье шестнадцатого мая и возвратится в следующую субботу. Две ночи пассажиры проведут в Нассау, и, как сообщил Аллен Талботт, заместитель директора по рекламе и продвижению товаров, под чьим руководством разрабатывались все планы, в дополнение к заседаниям конференции будет осуществлена полная программа экскурсий и развлечений на берегу».

Не веря своим глазам, Джадд машинально перевел взгляд обратно к началу заметки, но лишь перечитал начальный ее абзац. Недоверие вызывала не сама заметка: не было искушения усомниться ни в единой детали, не говоря уж об общем соответствии истине, – сознание отказывалось воспринимать лживость заговора, состряпанного, чтобы провести его. Теперь он понял, почему Аллен Талботт не ответил на его звонок. Ураганный порыв, рвущий и ломающий, сметающий покрывала притворства, выставляющий напоказ лисью физиономию доктора Аарона Карра с коварными глазками за похожими на маску очками, в ушах вновь раздался его голос, говорящий о переносе конференции. «Это то, что мистер Крауч просил меня передать вам».

– Это кто это мерзавец?!

Пораженный, он поднял глаза, всматриваясь в лицо миссис Коуп, и понял, что она спрашивает по поводу ругательства, вырвавшегося так машинально, что он даже не сознавал, что оно у него на уме, не говоря о том, что с языка сорвалось. Он резко отвел взгляд, движение оказалось весьма оправданным, ибо ему плечевые мышцы словно в тугой узел свело, губы разлепил удушливый стон – мгновенная реакция на режущую боль.

И тут же сковал страх, железные обручи стянули грудь так, что, казалось, не продохнуть, и от этого обдало таким ужасом, о каком он и помыслить не смел.

4

Был конец первой недели лечения Уайлдера, о чем сейчас Аарону Карру напомнило совпадение. Как и тогда, он сидел за пишущей машинкой, начиная новую главу. Вчерашняя беседа с Уайлдером вдохновила написать три страницы текста, четвертая наполовину завершена, – когда пришел вызов.

– Доктор Рагги просит вас пройти в «Скорую», – произнес в телефонной трубке голос миссис Поттс, повторив все точь-в-точь, как в прошлый вторник, отчего еще яснее стало (незачем даже было с лежавшим под стеклом графиком сверяться), что дежурит сегодня опять доктор Хармон Титер. Вышагивая по коридору к «Скорой», он гадал, что за отговорку на сей раз состряпает Титер в оправдание своего отсутствия, хотя особого желания позлобствовать не возникало, уравновешивало понимание того, насколько ему повезло, что Титера не оказалось на работе в прошлый вторник. Будь он на месте, Карру ни за что не получить бы себе такого больного, как Уайлдер, а без того, как подтвердил опыт минувшей недели, он бы не пришел к убеждению, которое ныне двигало вперед книгу.

И снова, как напоминание о ночи прошлого вторника, Рагги поджидал его у двери с регистрационной карточкой в руке. Но на этом совпадения закончились. В бегло просмотренной карточке значился некий «энрико валдес, муж., белый, 56 лет. сельхозрабочий» с жалобами на сильную боль в животе. В верхнем левом углу карточки стояли две пометки, означавшие двойное предупреждение: доставленный был и безработным, и не застрахованным.

– Вы звонили доктору Титеру?

– Да, сэр. Он говорит, что приедет, как только сможет.

– Вы ему сообщили сведения о пациенте? – спросил Карр, указывая глазами на карточку.

Рагги замялся, на вопрос ответил уклончиво, с намеком на ухмылку:

– Нет, сэр. Я только сообщаю, что это несчастный случай на автостраде.

Они уже прошли в дверь, оказавшись в прихожей небольшого, из нескольких комнатушек, помещения. В открытую дверь смотровой виден был сидевший на столе пациент, скорчившийся почти пополам и охвативший обеими руками живот в попытке усмирить дикого демона, рвавшего ему кишки.

– Вы его осмотрели?

– Да, сэр, – сказал Рагги, делая глотательное движение, прочищая горло. – Я бы предположил гепатит, сэр, вероятно, осложненный желудочно-кишечными затруднениями. Если вы подтверждаете, сэр, то давайте начнем.

– Что ж, глянем, подтверждаю или нет, – перебил его Карр в попытке добродушного поддразнивания, к которой он не прибег бы, будь поменьше озабочен. Направившись к больному, он уже на ходу приступил к осмотру – глазами: болезненно-желтушный цвет кожи мужчины не только подтверждал диагноз Рагги, но еще и серьезность положения, с которым приходится иметь дело. В первый свой месяц в Окружной мемориальной он госпитализировал нуждающегося пациента, допустив по незнанию первостепенную тактическую ошибку. Несмотря на статус больницы как общественного учреждения с государственной поддержкой и невзирая на уверения главврача, что случаи благотворительности оправдывают размер ежегодной целевой заявки на получение средств, на самом деле любому пациенту, не имеющему страховки и явно без возможностей оплатить услуги больницы, редко когда удавалось пробиться через препоны на пути к госпитализации, возведенные больничными докторами. Уж в этом-то отношении Окружная мемориальная была весьма и весьма квалифицированным учреждением. Стандартный прием, опробованный десяток с лишним раз, состоял в ссылке на отсутствие условий, в убеждении пациента, что Марафонская центральная оснащена значительно лучше, чтобы позаботиться о нем. В таких случаях благотворительность ограничивалась великодушно-бесплатной перевозкой за двадцать две мили в карете «Скорой помощи» Окружной мемориальной.

Десять минут Аарон Карр осматривал больного, помогая себе незначительными знаниями испанского языка, которых поднабрался в Нью-Йорке. Вывод был очевиден: этого человека следовало госпитализировать немедля, при таком состоянии, как у него, долгая поездка в «Скорой» становилась неоправданной игрой в орлянку. Однако стоило его принять в больницу, как выдворить из нее не представлялось бы возможным, а стало быть, в течение как минимум месяца накапливались бы счета, которые никто и никогда не оплатит, требовались бы время и внимание, которых не уделит по своей охоте ни один из штатных докторов – и меньше всех прочих Хармон Титер. Подавляя гнев, вызываемый негодованием, Аарон Карр продолжал осмотр, твердя себе, что собственные его обязанности ограничивают его право лечить только в неотложных случаях, принимать основное решение ему не с руки. И тут до его слуха донесся звук открывающейся двери, возвещавший о прибытии Титера. Произошло это скорее, чем Карр ожидал.

Повернувшись к открытой двери, он увидел, что Рагги уже вручил Титеру карточку. Следя за тем, как дежурный доктор читал ее, Карр видел: луноликая физия Титера опала и съежилась, как проколотый воздушный шарик, из которого, астматически всхрапывая, со свистом вырывался воздух. Жест Титера призван был свидетельствовать об отказе: дежурный доктор сунул карточку обратно Рагги, не обращая внимания на то, что карточка, не попав по назначению, упала на пол. Едва ли не безотчетно он глянул в открытую дверь смотровой, заморгал от удивления и тут же стал медленно втягивать в себя воздух, отчего шарик вновь раздался, а на лице образовалась отчетливая, без всякой веселости улыбка.

– Доктор, – приветствовал он коллегу слабым поклоном, изящным подлогом почтения. – Как это мило, что вы вызвали меня.

– Вас вызвал доктор Рагги, – холодно отреагировал на наглый выпад Аарон Карр. И отошел в сторону, освобождая проход.

Титер заглянул в дверной проем, но даже попытки войти не сделал.

– Очевидно, доктор, этот случай не представляет для вас такого необычайного медицинского интереса, который подвиг бы вас взять больного себе самому.

Аарон Карр отпрянул, каждый мускул его тела напрягся для ответного нападения, от которого удерживало только тяжелое, с одышкой, дыхание Титера, предостерегавшее, что тот, должно быть, пьян. И в этот самый миг колебания над головой щелкнул репродуктор, и из него донеслось:

– Доктор Карр, доктор Карр, синий вызов, синий вызов.

То был условный сигнал неотложного вызова, Аарон схватил телефонную трубку и, ошеломленный, услышал:

– Миссис Хоуп просит вас немедленно прийти.

Никогда коридор не казался таким длинным, никогда короткий лестничный полет не был таким бесконечно высоким. Не больше двух минут понадобилось, чтобы добраться до палаты Уайлдера, и все же никогда столь краткий срок не казался таким ужасающе протяженным. При любом случае коронарного инфаркта всегда есть угроза, что сердце нежданно-негаданно возьмет и откажет. Как бы больной, по виду, ни чувствовал себя нормально, как бы ни были благоприятны внешние признаки, бывают случаи, когда трагедия бьет молнией из ясного неба. По статистике, такие случаи очень редки, и все же каждый крепил ряды его противников, именно из-за этого идеи Карра о реабилитации сердечников так слабо принимались. Громадное большинство кардиологов до сих пор предписывают трехнедельный неподвижный режим и усиленно пичкают больного успокаивающими препаратами, даже не представляя себе, какой вред наносят, и беспокоясь лишь о том, как бы любая их попытка эмоциональной реабилитации до девятого дня лечения (особенно, если больному было позволено вставать с постели) не привела к тому, что вина за несчастье обрушится на их головы. Правило девяти дней бесконечно проповедовалось молодым врачам со всех амвонов наподобие магического заклинания против зла. Помимо всего прочего, оно было незыблемой защитой от профессионального осуждения.

Часа еще не прошло, как, начав новую главу книги, Аарон Карр повел новую атаку на этот самый «пекущийся об одних только личных интересах ультраконсерватизм», нарочно взяв пример откровенно смехотворного использования правила девяти дней из книги Сиплтона. Теперь, торопясь по коридору, он чувствовал, будто пала на него кара за непочтение к богам, какими бы ложными они ни были, которые по-прежнему правили медицинским сословием. Он чувствовал, что очень близко подошел к тому, чего не испытывал никогда: ощущению неминуемого поражения, которое было таким полным, что не было даже никакого позыва противиться ему. Безнадежность обволакивала его, не дав как следует понять смысл успокаивающего жеста миссис Коуп, когда, поджидая доктора у двери в коридоре и положив другую руку на дверную ручку, она прервала его поспешное движение поднятой ладонью. Даже когда медсестра произнесла:

– Прошу прощения, доктор, тревога была ложной, – Аарон не в силах был унять бешено бьющегося сердца и вознамерился прорваться мимо медсестры в дверь, и остановился лишь тогда, когда расслышал ее тихий настойчивый голос: – Прежде чем войти, вы должны узнать, что случилось.

От выражения на лице миссис Коуп повеяло новым страхом, если учесть, что она только и спросила:

– Помните, в ту первую ночь, как донимала его забота об этой самой конференции, которую он вроде бы должен был утроить?

– Да, конечно же. Но ее перенесли…

– Вы ему сказали об этом?

– Конечно, мистер Крауч попросил меня. Он сказал…

– Что бы он там ни сказал, а они ее все равно устраивают. – Медсестра выждала паузу, следя за реакцией доктора. – Об этом написали в нью-ольстерской газете, которую он только что получил. Это-то и ударило по нему… когда он прочел. Первое, что я поняла: он хватает себя за грудь, тяжело дышит. По-моему, я слегка перепугалась, кто знает, как оно бывает. И к тому же сегодня всего седьмой день…

– Я понял, – перебил он, сам стараясь успокоиться. – Но сейчас он нормально себя чувствует? Вы уверены?

– Боль пропала еще до того, когда я вернулась, вызвав вас, – ответила медсестра. – Я выходила к телефону в коридоре, не хотела его пугать…

– Правильно сделали, конечно же, – одобрил Карр и потянулся к ручке двери.

Рука миссис Коуп все еще преграждала путь.

– Я вот что хотела сказать вам… Думаю, вам следует это узнать до того, как вы его увидите… Он вас винит.

– Винит меня? За что?

– Вы сказали ему, что компания будет ждать его возвращения, а до тех пор конференция переносится.

Слова медсестры ошеломили, словно нестерпимый удар обрушился, сдержать его тем более не хватало сил, то была омерзительная клевета. В себя доктор приходил с трудом, мысль о том, что невиновность свою доказать в общем-то несложно, утешала слабо, когда сознание подсказывало: все, проделанное им для того, чтобы заручиться верой и доверием Уайлдера, обратилось в ничто. При первом же сомнении Уайлдер отказал ему в честности.

– Может, стоит дать ему возможность малость угомониться, – высказала предположение миссис Коуп. – И наведаться к нему попозже.

С точки зрения психологической в словах ее был и добрый совет, и бодрящая перспектива, а вот с точки зрения медицинской… риск был слишком велик. Карр отрицательно повел головой. Миссис Коуп открыла дверь, заглянула в палату и отступила в сторону.

Уайлдер лежал на боку, спиной к двери. Аарон Карр подошел к кровати, извещая о своем присутствии твердым приветствием. Некоторое время никакого отклика не было. Потом, не поворачивая тело, Уайлдер глянул через плечо.

– У меня есть предложение по вашей книге, доктор.

– Да?

– Включите-ка в нее предостережение, – сказал Уайлдер. – Когда используете все эти хитроумные обманки для убеждения пациента, будьте осторожны – не попадайтесь.

Аарон Карр выговорил натянуто:

– В отношении вас я не прибегал ни к каким ухищрениям, мистер Уайлдер.

– Неужели? – Тут больной повернулся вполоборота, взглянув на доктора с язвительной улыбкой. Потянулся за газетой, лежавшей у него на коленях, поднял ее, указующе ткнул пальцем в заголовок и перебросил газету доктору. Она пролетела край кровати и упала на пол. Аарон Карр, нагнувшись, подобрал ее. Когда он выпрямился, Уайлдер вновь лежал на боку, отвернув лицо в сторону.

Аарон Карр отыскал заголовок и прочел заметку. Ему пришло в голову убедить, что это, возможно, всего лишь развлекательный пикничок взамен конференции, промежуточное действо, чтобы дождаться того времени, когда Джадд Уайлдер снова вернется на работу, но он вовремя отказался от этого ошибочного хода. Уайлдера следовало убедить: если обман и был допущен, то повинен в нем не он, а мистер Крауч, его же собственная роль свелась лишь к невинной передаче известия.

– Я сделал только то, мистер Уайлдер, что повторил слова, которые мистер Крауч попросил меня передать вам.

Уайлдер стрельнул взглядом через плечо: отклик молчаливый, но никакими словами нельзя было бы красноречивее выразить совершенный отказ даже помыслить о том, чтобы мистер Крауч его обманул.

Почти тут же Аарон Карр постиг всю глубину двойственности своего положения. Простая справедливость требовала, чтобы обвинение было снято с него и возложено на Крауча, и вместе с тем, стоит ему сделать себя орудием разоблачения, освобождающего от иллюзий, как он окажется повинен в разрушении того единственного, от чего так явственно зависело выздоровление Джадда Уайлдера. Его непреходящей уверенности в компании и превыше всего остального – его личной веры в Мэтта Крауча. Если и есть тут объяснение (а ради Уайлдера его отыскать необходимо), то дать его должен сам Крауч.

Карр взглянул на часы, сверяясь со временем и гадая, можно ли в такой час застать Мэтью Р. Крауча на работе. Кстати, мелькнула мысль, президент так и не позвонил ему с прошлой субботы, довольно резко оборвал связь, что странным образом противоречило его же настойчивой заботе, однако до сих пор такое поведение было ожидаемо от занятого человека, который, раз тревога улеглась, посчитал свою миссию завершенной. Теперь же закрадывалось леденящее душу подозрение, что его молчание скрывает нечто большее.

5

Ни слова не было произнесено с тех пор, как доктор Карр вышел из палаты. Еще мальчиком Джадд благодаря миссис Горман постиг язык молчаливой укоризны, усвоенное в юности не забывается никогда, и он понимал: безжалостный ритм вязальных спиц миссис Коуп таит в себе неумолимое требование попросить прощения. И вот, не в силах более терпеть, он произнес в точности те слова, которыми ответил бы на высказанное вслух обвинение:

– Ладно, я был не прав.

Миссис Коуп и не подумала скрываться за притворством, будто не понимает, о чем речь идет:

– Вы очень несправедливо с ним обошлись.

– Это я понимаю.

– Он вас не обманывал. – Вязальные спицы по-прежнему мелькали в ее руках. – Он вообще никого никогда не обманул бы. Если уж сказал, что всего лишь повторил что-то, сказанное ему кем-то другим, то так оно и было. Не думаете же вы… – услышал он, только это и ничего больше, все остальное, о чем говорила миссис Коуп, в ушах будто взрывом заглушило: он понял.

И слышал только голос Роджера Старка: «Лично у меня нет сомнений в том, что такого рода конференции были вполне эффективны в те годы, когда первейшая потребность компании состояла в развитии эффективных договорных рынков сбыта, однако в свете нашего нынешнего положения и позиции на рынке не представляется благоразумным, по крайней мере, не задаться вопросом…»

Как раз в этом месте мистер Крауч прервал Старка. Только теперь в ушах стояла одна тишина.

– Вот гад, – буркнул Джадд себе под нос вполне тихо, чтобы на сей раз миссис Коуп не услышала его.

Однако звяканье спиц прекратилось. Джадд украдкой скосил глаза. Медсестра поднималась со своего кресла.

– Ладно, поворачивайтесь, – простила она его. – Я вам спину помну.

1

В тот день Аарон Карр должен был ехать на совещание в Балтимор. Поначалу он собирался провести первую половину утра в больнице и отправиться оттуда часов в десять. Однако, рано проснувшись после дурно проведенной ночи, неожиданно передумал, вспомнив, что до сих пор так и не дозвонился до мистера Крауча. Вчера позвонил слишком поздно и не застал президента на работе, а когда позже перезвонил домой, горничная сообщила, что мистера и миссис Крауч дома нет и вернутся они только поздно вечером. Он решил позвонить с утра пораньше, но после такой кошмарной ночи (бессонницей он прежде всего был обязан попыткам облечь в связный текст то, с чем обратится к мистеру Краучу) додумался до того, что, наверное, будет проще (и куда желательнее) переговорить с ним лицом к лицу. Если выехать пораньше и сделать совсем небольшой крюк, можно будет заехать в Нью-Ольстер. А если выехать сразу же, то добраться до конторы «Крауч карпет» можно как раз к началу работы.

Торопливо одевшись, Аарон на цыпочках, так, чтобы не потревожить миссис Стайн, вышел из дома и поехал к больнице. По счастью, Рагги был уже на месте и охотно согласился взять на себя заботы старшего коллеги. Замешкался индиец только тогда, когда Карр попросил его провести утренний и дневной осмотр больного Уайлдера. Причиной такого сопротивления, пусть и весьма слабого, явно была неудачная попытка Рагги затеять разговор с Уайлдером в начале недели, и все же неуступчивость индийца заставила Аарона Карра еще раз оценить ситуацию и не спешить очертя голову. Понял: Уайлдер легко может неверно оценить его отсутствие.

– Хорошо, я загляну к нему на минуточку прямо сейчас и все объясню, – согласился Карр. – А чуть попозже вы к нему зайдете.

В пальто и шляпе, с портфелем в руке он зашагал по коридору. За столиком дежурной по этажу сидела Мэри Уэлч. Утром у больного состояние было хорошее, сообщила она, и, когда Карр уведомил, что должен уехать из города и доктор Рагги утром наведается к Уайлдеру, пообещала все объяснить пациенту. Попросив на прощание:

– Передайте ему, что я вернусь к обеду и вечером зайду к нему, – Карр чуть ли не бегом поспешил на стоянку.

Как ни подбодрили его слова медсестры, как ни мог он на нее положиться, а все равно чувствовал за собой какую-то вину, что не зашел к Уайлдеру сам и хоть как-то не смягчил удар, причиненный газетной заметкой. Только что он мог поделать? Что сказать? Крауч нарушил свое обещание, тут и сомневаться нечего, только это ведь вода, хлынувшая через плотину. Теперь лучшее, что можно сделать, – это добраться до Крауча и убедить Уайлдера, что его положению в компании ничто не угрожает. Ни о чем больше он просить его не станет, не потребует ничего для самого себя: ни объяснений, ни извинений, – понятно же, что ущерб, нанесенный Краучем ему лично, уже не исправишь, президент поставил его в положение, когда усомнились в его честности, когда он сделался уязвим для обвинений в хитроумном двуличии, в чем постоянно упрекают врачей-евреев. Ночью, перебирая весь запас из тысячи пережитых оскорблений, Аарон Карр убеждал себя, что и это тоже нужно пережить, проглотить и забыть.

Усевшись в машину, он взглянул на часы. До Нью-Ольстера сорок две мили. Добираясь до Марафона, он в среднем делал по тридцать две мили в час. Нелегка задачка на упражнение арифметикой в уме, но к тому времени, когда Карр добрался до шоссе, он с ней справился. Он прибудет в Нью-Ольстер в девять часов и две минуты.

2

У Джадда Уайлдера скорее от души отлегло, нежели возникло беспокойство, когда Мэри принесла весть, что доктор Карр раньше вечера к нему не придет. Просить прощения – перспектива не из приятных, а к вечеру, глядишь, и надобность в этом отпадет. Да и к тому времени он будет готов убедить Карра в том, что все эти дела с конференцией ничуть его не тронули. Он и раньше Старка прижучивал, и еще раз это сделает.

– Вас придет осмотреть доктор Рагги, – услышал он слова Мэри.

– Зачем?

– Ну вы же понимаете, просто для проверки.

– Передайте, чтоб даже не думал об этом.

– Ой, я, по правде, такого не могу.

– Почему? Со мной же все в порядке.

– От нескольких минут разговора с доктором вам вреда не будет, – обидчиво надула губки Мэри.

– Чего беспокоиться-то? – устало выговорил Джадд, начиная раздражаться от ее манеры разыгрывать из себя маленькую девочку. Уж коли успела получить свидетельство медсестры, да еще и забеременеть к тому же, значит, вполне повзрослела, чтобы вести себя соответственно возрасту.

– Он будет вам признателен, я знаю, что будет. Он, по правде, ужасно милый, и, в общем, я знаю, как он переживает из-за того, что вы не захотели с ним в прошлый раз разговаривать.

– В какой прошлый раз? – спросил он, но в вопросе не было напора, его посетило смутное воспоминание, что когда-то, в далеком прошлом, он оттолкнул от себя Рагги.

– Я, наверное, просто липну к одиноким людям, – призналась Мэри, и тихий ее смех звучал мольбой о прощении. – Он ведь так далеко от родины, и, по правде, ему и поговорить-то не с кем. В общем, именно такие чувства он всегда вызывает.

– Ладно, я с ним поговорю, – сдался он, всем своим видом показывая, что потакает ребенку, которому легче уступить, нежели упрямиться, отказывая, и надеется, что тем все дело и кончится.

– Я знала, что вы согласитесь! – воскликнула Мэри, сияя, и прибавила, словно награду за послушание давала. – А теперь я вам завтрак принесу.

С бодрым видом победительницы медсестра, вальсируя, повернулась к двери и, напевая, выпорхнула из палаты. Джадд облегченно вздохнул, и все же сразу почувствовал пустоту, вакуум, грозивший вновь наполнить его сознание мыслями о «Крауч карпет», с усилием заставил он себя думать про предстоящее появление Рагги, пытаясь понять, о чем с ним можно было бы поговорить…

Хотя пережитое в Индии слишком глубоко врезалось в память, чтобы о нем забыть по-настоящему, Джадд, как мог надежнее, упрятал это в тайники мозга, и изначальное нежелание предаваться воспоминаниям оставалось в силе, пусть необъяснимое, зато упорное. Вот и сейчас его нарушила только необходимость подготовиться к разговору с Рагги.

И вдруг в его мыслях мелькнула картинка, он представил, как на него таким же каменным лицом, как у мисс Харш, взирает лицо Роджера Старка «Политику сбыта «Крауч карпет» будут обсуждать на круизном теплоходе».

3

Заметив указатель: «Нью-Ольстер – 9», – Аарон Карр глянул на часы. Первоначальный расчет времени прибытия никуда не годился. Захваченный тем, что ждало впереди, он ехал слишком быстро, теряя как минимум десять минут, которые были так нужны для того, чтобы продумать, как подступиться к Краучу. Надо бы остановиться где-нибудь, выпить чашку кофе. В любом случае президент в такую рань на работу не явится.

Однако придорожные рестораны не попадались, а поиск их приводил только к тому, что остававшиеся до города мили он проехал еще быстрее. Неподобающе скоро выскочил на обочине знак: «Нью-Ольстер – 2». Впереди был светофор и… слишком поздно замеченная закусочная. Зажатый в левом ряду, он никак не мог свернуть к ней. Рывками сдвигаясь вправо, сумел проскользнуть в разрыв между машинами, где едва-едва хватало места, когда увидел бронзовые буквы, выстроившиеся в шеренгу по кромке лужайки у стоянки, – КРАУЧ КАРПЕТ. Действуя не задумываясь, доктор Карр свернул на длинную изогнутую подъездную дорожку и дальше уже вынужден быть ехать прямо, подгоняемый резкими гудками сзади. Знак в виде стрелки: «Администрация» – указывал на двухэтажное здание, к которому он и направился, полагая, что именно там обитает руководство компании. За ним, насколько только хватало взгляда с изгиба дорожки, тянулось бесконечное одноэтажное сооружение, уходившее в такую даль, что грузовики у отдаленной разгрузочной платформы казались игрушечными. Подталкиваемый потоком машин, он свернул на стоянку, машины обходили его и спереди и сзади, как ватага рассерженных драчунов, от которых спасло замеченное свободное место с надписью «гость».

Карр повернул ключ зажигания, выключая двигатель, но выходить из машины и не собирался. Он, казалось, имел представление о «Крауч карпет К^о», однако воображение не рисовало ничего столь грандиозного. Теперь, лихорадочно соединяя одно с другим, он никак не мог представить себе президентом столь внушительной компании того уязвимого коротышку, который неделю назад в такой же утренний час приезжал к нему скромным просителем, умолял взяться за лечение Уайлдера. Здесь, на своей родной земле, Крауч, конечно же, совершенно иной человек, наверное, даже и принять его откажется: такая возможность казалась доктору тем более очевидной, что он, как бы со стороны, видел себя: появился невесть откуда без предварительной договоренности, без приглашения, требует невесть зачем аудиенции у самого Мэтью Р. Крауча.

Трудности придали сил: Карр вышел из машины и пересек стоянку. Толкая вращающуюся входную дверь, вдруг почувствовал, как перехватило дыхание. Встал, пытаясь сделать глубокий вдох, почувствовал, как туго стянуло мышцы на груди, и мгновенно распознал в этом симптом перенапряжения. Воспринял его как предупреждение держаться спокойно, не выходить из себя, что бы ни случилось, и прошел к стойке ресепшен. В последний момент понял, что, торопясь утром с отъездом, не забрал упаковку визиток, которые отпечатал, как только приехал в Окружную мемориальную. Хватило духу действовать нахрапом.

– Я доктор Аарон Карр из Окружной мемориальной больницы. Мне нужно увидеться с мистером Краучем.

Ждал, что в ответ ему скажут, мол, президент еще не приехал, однако дежурная за стойкой спросила:

– Вам назначено?

– Нет, но я уверен, что он меня примет, – заявил доктор, в ком уверенность обратилась едва ли не в напористость.

И ведь сработало. Девушка сняла трубку телефона, набрала трехзначный номер:

– Тут некто доктор Карр пришел к мистеру Краучу. – Выслушала собеседника, кивнула. – Да, думаю, что так. – Подняла взгляд: – Вы сказали, из Окружной мемориальной больницы, я правильно поняла вас, доктор Карр?

– Верно, – коротко бросил он, почувствовав облегчение: все-таки узнали.

– Пожалуйста, по этой лестнице вверх и направо, доктор Карр. Пройдите в стеклянные двери.

Он поднимался по лестнице, лихорадочно соображая, как бы избавиться от ощущения, что вот сейчас он сам себя выставит дураком. Сквозь стеклянные двери увидел помещение приемной, роскошно обставленной, но какой-то до странности стерильной: без окон, стены темные, так и давят на тебя. Никого не было видно, никто не вышел, когда он переступил порог. Внутри в прихожую выходило несколько дверей – все закрыты. Подошел к столу в центре, словно придавленный тишиной: даже звуки шагов терялись в толстом ковре на полу. У всех кресел был такой вид, словно никто никогда в них не сидел.

Карр ждал. Клацнул дверной замок. Карр резко обернулся. В раскрытой двери стоял мужчина. Вряд ли контраст с ожидаемым мог быть более разительным и обескураживающим. Вместо Крауча, подрагивающего сверх меры напряженными мышцами коротышки-бультерьера, ко встрече с которым готовился доктор, глазам предстал мужчина, по-собачьи худой, как борзая, стоявший в дверях с таким видом, словно собирался выйти на демонстрационный ринг и позволить всем полюбоваться своими статями. Словно удовлетворившись впечатлением, какое намеревался произвести, мужчина шагнул вперед.

– Доктор Карр? Я Роджер Старк.

Аарон Карр пожал протянутую руку, хотя пожатие вышло слабым и неуверенным, силы окончательно его покинули, когда прозвучали слова:

– К сожалению, вы только что разминулись с мистером Краучем: он не более пяти минут назад уехал в Филадельфию. Но, прошу вас, входите, доктор. – Тут Старк улыбнулся, но слишком запоздало, будто одумавшись, и вряд ли улыбка эта хоть что-то значила.

Хотя имя «Роджер Старк» чем-то смутно помнилось, однако, даже если Аарон Карр о нем что и слышал, это никак не указывало на положение обладателя этого имени в «Крауч карпет» и никак не помогало представить себе, что он за человек. Впрочем, первые впечатления говорили больше, чем любое предварительное описание. Почти мгновенно он увидел в Старке очередную болванку, изготовленную в той самой новомодной форме, по которой, как он узнал еще в клинике Аллисона, ныне отливалось все больше и больше корпоративных руководителей. Джон Хомер, коллега по клинике, описывая как-то осмотренного пациента, так охарактеризовал этот тип: «Двадцать лет назад восседал бы он на бухгалтерской табуретке, нацепив на нос очки с зелеными дымчатыми стеклами. Теперь же, когда эти ловкачи научились жульничать с цифрами, они были причислены к новой аристократии».

Однажды установленный, характер поведения этих новых патрициев легко узнавался по их трехсотдолларовым костюмам на заказ, по их британским туфлям, по их звездным сапфирам в запонках и заколках. Многие из них окончили гарвардскую школу бизнеса: это заведение, похоже, сделалось меккой для новой касты ловкачей жульничать с цифрами, – только, где бы ни производилась отливка, болванки повсюду выходили как на одно лицо. Можешь, при необходимости, получить диплом и в любом менее престижном вузе, зато без непроницаемого, лишенного выражения лица просто пропадешь. Похоже, высшим отступничеством от кастового отличия становилась утрата холодности, малейшее проявление чувства, а тем паче – неловкости. При всех и всяческих обстоятельствах необходимо было внешне сохранять налет циничности, настаивать на отдельной позиции, не выказывать совершенно никакой личной привязанности ни к своим коллегам и сотрудникам, ни к компании, которой ты в данный момент служишь как профессиональный управленец. Именно этот упор на профессионализм, столь часто провозглашаемый, побудил Аарона Карра приравнять новую породу руководителей корпораций к некоторым известным ему деятелям медицины, специалистам, которые, добиваясь почестей и выгоды, делали ставку на застывшее лицо и аристократические манеры. Установив для себя подобное сходство, Карр почувствовал, что ему стало легче понимать их… и в равной мере больше потянуло сбить с них спесь.

У всех у них было, как он обнаружил, общее уязвимое место: претензия на причастность к культуре, как правило, находившая выражение в коллекции модерновой живописи (подобающе свободной от эмоций и отрешенной, само собой). Именно эта мысль пришла ему в голову, когда он переступил порог комнаты, больше похожей на музей, чем на деловой кабинет. Атмосфера полностью противоположная той, что была в прихожей: строгость до озноба, стены, лишенные красок, если не считать висевших на них полотен. Их коллекция вызывала жуть отчаяния: она ничего не говорила о человеке, который ее собрал, – разве что, возможно, о том, что, приобретая их, он руководствовался компьютерным анализом аукционных цен.

Направляемый прикосновением кончиков пальцев Старка к своему локтю, Карр, чувствуя себя неловко от оказываемого покровительства, добрался до предназначавшегося ему кресла. И среагировал так, как всегда реагировал, чуя опасность оказаться приниженным: мысленно извлек Старка из трехсотдолларового костюма, быстренько представил его всего-навсего очередным пациентом у себя в смотровой, обнаженно невыразительным, с до того тощей, как скелет, фигурой, что становилось ясно, у ее обладателя вполне хватает самообладания противиться удовольствиям принятия пищи, или, что скорее, он настолько подавил в себе все естественные желания, что больше не способен чувствовать любой голод – кроме голода до денег и власти.

– Мистер Крауч огорчится, узнав, что разминулся с вами, – заговорил Старк, обходя кресло за своим столом, бывшее точной копией изделия из клееной фанеры и черной кожи, каким Харви Аллисон, всегда чуткий к новейшим представлениям пациентов о статусе, пользовался в качестве собственного трона.

– Я остановился всего на минуту-другую, – сказал Аарон Карр, уклоняясь от опасности быть сбитым с толку льстивостью приветственных речей, хорошо помня, что это – обычно разыгрываемый профессиональный гамбит. – Я еду на совещание в Балтимор.

– Весьма рад слышать, – вскользь бросил Старк, с заученной грацией усаживаясь в кресло. – Это какое-то совпадение, доктор, что вы вот так появились здесь. Только вчера вечером я подумывал, нельзя ли будет нам с вами немножко поболтать кое о чем. – Он откинулся назад, мимоходом разъясняя: – Мистер Крауч был так добр, что передал мне одну из ваших статей. Очень интересно.

Карр невнятно пробормотал слова признательности, глядя на часы и готовясь извиниться за свой скорый уход.

Старк повернулся боком к столу и поднял ногу, уложив свой британский ботинок на обитую кожей специальную подставку в тон креслу.

– Вы, как я понимаю, вполне убеждены, что эмоциональный стресс является первопричиной сердечного приступа?

– Все свидетельства указывают на это, – решительно и твердо ответил доктор в надежде на том и остановиться. Крауча он упустил, так что лучше всего убираться отсюда, да поскорее. Увы, не удержался и добавил: – Во всяком случае, для тех, кому еще нет пятидесяти.

– Это должно вызывать в вас, доктор, большое чувство удовлетворения: принять человека, находящегося в самом расцвете сил, и провести его через то, что зачастую столь разрушительно сказывается на личности.

– Да, сердечный приступ способен сильно травмировать.

– Суть вашего метода, как я понимаю, состоит в том, чтобы изолировать причину стресса?

– Более или менее, – Карру становилось неловко. – Во всяком случае, с этого все начинается.

Старк поднял вторую ногу на подставку, скрестил ноги у колен.

– Если вы следуете вашему методу, описанному в статье, а я полагаю, так оно и есть, то я с огромным интересом выслушал бы ваше заключение, доктор, относительно Джадда Уайлдера.

Аарон Карр застыл нарочито молча.

Его молчание вынудило Старка взглянуть на гостя, затем по губам его скользнула странная улыбка.

– Если вы сомневаетесь в уместности разговора со мной, я вице-президент по руководству, доктор, несу прямую ответственность за все фазы нашей деятельности. Все, что имеет отношение к компании, имеет отношение ко мне. – Вновь проблеск улыбки. – Со мной вы можете говорить так же совершенно открыто, как, я уверен, говорили бы с мистером Краучем.

– Я и не знал, что мистер Уайлдер работает под вашим руководством. Я думал…

– Не под моим, – перебил Старк, настолько поспешив с опровержением, что его можно было воспринять как отказ от ответственности. – Нет, подчиняется он мистеру Краучу, номинально, во всяком случае. Как я уверен, вам известно о давних личных отношениях между Джаддом и мистером Краучем, такие вещи обычно трудно не заметить. Снова мелькнула та же странная улыбка (раз – и нет ее), и, словно взглянув на вспышку молнии, Аарон Карр вдруг увидел высвеченную возможность: может быть, как раз Старк и виноват в том, что обещание Крауча нарушено.

– Я уверен, Джадд рассказал вам о своих отношениях с мистером Краучем? – решился на вопрос Старк, осторожно приоткрывая завесу того, что его и в самом деле заботило, и что, кстати, отметало всякие сомнения в его виновности.

Аарон Карр ринулся было тут же с обвинениями, однако сдержался, почувствовав себя вполне уверенным, чтобы пойти более витиеватым путем, теша себя возможностью подержать Старка в неведении, а потом, в нужный момент, ткнуть острой иглой в самим же Старком раздутый образ всезнающего управителя корпорации. Осторожно заметил:

– Да, отношения такого рода чрезвычайно важны, и нет ничего более важного для успешного выздоровления, как уверенность, что на них можно всецело положиться.

– Весьма верно, – кивнул Старк с довольно надменным, якобы знающим видом.

– И не так-то легко, мистер Старк, учинить такое: уничтожить веру человека в чистоту подобного рода отношений.

– Прошу простить, доктор, но смысл сказанного ускользает от меня.

– Помнится, вы сказали, что несете ответственность за всю деятельность этой компании.

– По существу – так и есть.

– Значит, это было ваше решение все же устроить конференцию? – Удар явно попал в цель, и, прежде чем Старк пришел в себя, Карр нанес ему еще удар: – Несмотря на обещание мистера Крауча, что она будет перенесена до того времени, когда мистер Уайлдер вернется на работу и возьмет на себя заботы по ее подготовке и проведению.

Старк уставился на доктора молча, хотя губы у него и шевелились, образуя слово «перенесена», но не как вопрос, а как рассеянное признание в каком-то недосмотре. Медленно потянулся он за небольшой нефритовой статуэткой сидячего Будды, которую использовал под пресс-папье.

– Вы совершенно уверены, доктор, что такое обещание было действительно дано? Я не ставлю, разумеется, под сомнение ваши слова, однако всегда есть возможность недопонимания.

– Не было никакого недопонимания.

Склонив голову набок, Старк разглядывал Будду: поза ценителя, – однако по лицу его было заметно другое: человек старается сохранить самообладание. Сохранить явно удалось, и последовал заданный холодным тоном вопрос:

– Когда было дано это обещание, доктор?

– Сегодня ровно как неделя.

– Наутро после сердечного приступа у Джадда?

– Да.

– Я верно понимаю, что он все еще находился под действием снотворного?

– Естественно.

– При таких обстоятельствах разве не могло так случиться, что Джадд что-то не понял из того, о чем ему говорил мистер Крауч? – Уже решительнее, явно окрепшим голосом продолжил: – Вы находились в палате, доктор? Вы слышали, что на самом деле сказал мистер Крауч?

Доктор помедлил, не давая ответа до тех пор, пока ясно не почувствовал: Старк попался на удочку.

– Он не говорил с мистером Уайлдером, он говорил со мной. И попросил меня передать ему, чтобы тот не беспокоился о конференции, так как ее отложат до сентября.

Рука Старка обмякла, Будда был оставлен в покое.

– И вы передали это Джадду?

– Не было причин не делать этого: обещание исходило от президента его компании, – у меня не было оснований подозревать, что с мистером Уайлдером поступят неуважительно.

Старк ничего не ответил, сидел, мрачно поджав губы.

– Когда вчера днем я явился на неотложный вызов к мистеру Уайлдеру и выяснил, что вы собираетесь все-таки провести ее, невзирая на… откровенно говоря, трудно было в это поверить. Если бы я не прочел этого своими глазами…

– Прочли?

– Очевидно, вы не рассчитывали, что мистеру Уайлдеру пересылают местную газету.

Лицо Старка не выдавало никакой реакции, зато ноги он снял с подставки и опустил на пол со стуком, приглушенным ковром.

– На этой стадии выздоровления больного-сердечника, мистер Старк, когда поврежденная сердечная мышца еще не зажила, мы ничего так сильно не опасаемся, как неожиданной эмоциональной встряски. Вот так ошарашить больного чем-то подобным, без предупреждения, без подготовки.

– Насколько это оказалось плохо? – перебил его Старк хрипловатым голосом: повинному человеку невмоготу стало выслушивать обвинения себе.

– По счастью, он перенес это без нового поражения сердца, – сказал доктор, едва ли не пожалев о столь благополучном исходе, когда заметил, как после его слов вновь оживилось лицо Старка. – Увы, это еще не все, разумеется. Эмоциональный эффект…

– Я понимаю, – перебил Старк, встав с кресла и направляясь к окну. Долго длилось молчание. Наконец он (через плечо) заговорил: – Сожалею, доктор. Очень сожалею. Я огорчен больше, чем смогу выразить вам. – Старк вновь повернулся лицом: плечи поникли, руки засунуты глубоко в карманы брюк. – Наверное, мне следовало бы догадаться. Я в тот день встретил мистера Крауча у входа. Он возвращался из больницы, а я собирался уезжать. Он действительно сказал что-то о переносе конференции, но мне и в голову не могло прийти, что… – Старк замолк и вернулся к столу, движения его были решительны, голос громок и тверд. – Не было другого выхода. Нам надо двигаться вперед. Что же до мистера Крауча… я уверен, что он собирался объяснить это Джадду. Он говорил как-то, что собирается поехать и снова навестить его. Уверен, что именно это и было у него на уме. К сожалению, что-то стряслось. Разумеется, это не оправдание, я признаю, но, во всяком случае, объяснение. В последние дни мистер Крауч был весьма и весьма занят. Это уже третий раз на этой неделе, когда ему пришлось отправиться в Филадельфию. Сегодня вечером он вернется, и, разумеется, я все доложу ему, как только увижу. Я знаю, он будет очень беспокоиться и просто загорится желанием сделать все, что в его силах, чтобы забрать Джадда. Если у вас есть какие-либо рекомендации… есть?

– Я не думаю, что есть возможность…

– Отложить конференцию? Нет, это не подлежит обсуждению. Мы зашли уже достаточно далеко, чтобы… – Старк пристально смотрел на него. – Разве для вас, доктор, не имеет вовсе никакого значения тот поразительный факт, что Джадд должен столь непропорционально много заботиться о том, что, в конце концов, есть всего-навсего одно из великого множества дел, за которые несет ответственность его управление?

Озадаченный, Аарон Карр парировал:

– Но очень важное дело. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление от слов мистера Крауча.

– Не настолько важное, каким Джадд его воображает, – решительно возразил Старк. – Было время, разумеется, пожалуйста, не поймите меня превратно, доктор, я никоим образом не принижаю вклад, который внесли первые конференции Джадда в развитие компании. Однако времена меняются. «Крауч карпет» уже миновала тот этап, когда основные усилия приходится сосредоточивать на подрядном рынке.

– Тогда отчего же вы считаете необходимым лететь сломя голову вперед и…

– Мы не летим. – Старк подловил его. – То, чем мы занимаемся, ни в каком смысле не повторяет ничего из того, что делалось в прошлом. Мы не пытаемся разыграть конференцию Джадда Уайлдера – ни даже сколько-нибудь удобоваримую копию таковой.

– Значит, беспокоиться ему вовсе не из-за чего – вы это хотите сказать?

Старк начал было говорить, но остановился, не дав прозвучать утвердительному ответу, и хранил молчание до тех пор, пока ноги его вновь не оказались на подставке.

– Нет, беспокоиться он будет. А теперь, разумеется, и того больше. Если только не удастся заставить его принять неизбежность того, чего не миновать. Я старался втолковать ему это с тех самых пор, как только пришел сюда, но, боюсь, без особого успеха.

– Значит, насколько я понимаю, ваши отношения с мистером Уайлдером не были… – Карр замялся, подыскивая подходящее слово, и остановился наконец на компромиссном варианте: – …плодотворными?

На сей раз улыбка Старка была жиденькой и блеклой, но, похоже, впервые – неподдельной.

– Если вы предполагаете, доктор, что во мне таится возможная причина того стресса, какой испытывал Джадд, то, что ж, по-видимому, так оно и есть. И, если так, то я сожалею об этом: никому не понравится увидеть в себе причину серьезной болезни другого. Однако если бы то не был я – был бы кто-то другой. Компании – организмы живые. Если они не растут, то умирают. А с ростом они меняются. Перемены требуют приспособляемости. Тот, кто не в силах порвать с прошлым, кто негибок к переменам, кто не может приспособиться к новой обстановке и обстоятельствам… – Он широко развел руками.

– Вы хотите сказать, что мистер Уайлдер не пожелал приспосабливаться к той компании, какой хотели ее видеть вы, я правильно понимаю?

– Дело вовсе не в том, чего хочу я, доктор. Будущий курс этой компании неизбежен. Когда я пришел сюда… Насколько вы осведомлены об истории компании?

– Мистер Крауч нарисовал мне довольно полную картину.

– Да, в этом я уверен, – перебил Старк, самим тоном своим как бы нехотя признавая пристрастие старика к говорливым воспоминаниям.

– …к тому же мне известна и версия мистера Уайлдера.

Старк метнул в него колющий взгляд.

– А поведал ли вам кто из них, что три года назад «Крауч карпет» была на грани если не банкротства, то, во всяком случае, положения, когда ею мог завладеть любой, кто не поленился бы нагнуться и подобрать обломки?

Аарон Карр попробовал скрыть изумление, но явно безуспешно.

– Я так и полагал, что нет, – жестко выговорил Старк. – Я оказался здесь по настоянию инвестиционной палаты, финансировавшей операцию по спасению. Знать об этом не полагалось никому, кроме мистера Крауча, но, разумеется, все знали. Как и следовало ожидать, по-видимому, мое присутствие вызвало определенное возмущение: знаете, эдакий старый жупел, что тебя прибрали к рукам банкиры. Ничего неожиданного, разумеется, во всяком случае, в том, что касалось людей постарше, почувствовавших угрозу своему безопасному существованию со стороны перемен в статус-кво, хотя, должен признаться, я был совершенно не готов к той реакции, какая последовала от Джадда Уайлдера. В своих предварительных расчетах я выделял его как человека, фактически единственного из старого руководства, на содействие которого я смогу положиться.

– Однако этого не случилось, – предположил Аарон Карр, легко представляя себе, почему Старку не удалось получить должного отклика от такого человека, как Джадд Уайлдер. Однако увидел он теперь и новую причину стресса, нечто за пределами и поверх всего, чему уделял он внимание до сих пор, и он решил внимательнее вникнуть в это, начав с прощупывающей фразы: – Вы говорили о содействии.

Старк подхватил это моментально:

– Говоря сжато, «Крауч карпет» попросту переросла себя. Переросла свою финансовую структуру, переросла свои управленческие возможности, она быстро перерастала область рынка, на которой были сосредоточены все ее усилия по продаже товаров. Было совершенно очевидно, что всему предприятию требовалась перестройка. Как только нам удалось установить контроль над финансовым положением, что, разумеется, было первоочередной задачей. Я обратился к более широкой задаче создания добротной организации и надлежащих механизмов управления. Всегда трудно, разумеется, переходить от автократического предпринимательского управления к тесно взаимосвязанной и взаимосообщающейся организационной структуре, однако в данном случае имелись и затруднения особого свойства. Мистер Крауч не был во всех отношениях классическим управляющим-одиночкой. В определенных областях он делегировал весьма значительные полномочия. В особенности это касалось области продажи товаров. Мистера Крауча настолько впечатлила успешная реализация более ранних идей Джадда, что, когда тот предлагал новую, перед ней почти автоматически зажигался зеленый свет. И с тех пор он шел вперед практически без управленческого контроля.

– Но если идеи его были так хороши…

– Пожалуйста, – перебил Старк, – я никоим образом не принижаю способностей Джадда или тот весомый вклад, какой он внес, отнюдь нет. Нет и еще раз нет. Суть вот в чем: поскольку идеи Джадда главенствовали в маркетинге компании, то он – во всяком случае, на практике – создавал и принцип корпоративного развития. Вопрос стоял так: может или нет «Крауч карпет», глядя в будущее, доверить свое развитие неуемному вдохновению одного человека. Ответ был очевиден. Разумеется, нет. Ни одному человеку на таком уровне, какими бы способностями он ни обладал, не под силу охватить все те обстоятельства, которые приходится принимать во внимание. Указания должны исходить от высшего руководства – и никоим образом не наоборот.

– Другими словами, идеи обязаны выдвигаться по приказу, – заметил Карр, едва удержавшись от более крепких выражений, какие подсказывала горькая память о том, что произошло в Берринджеровском институте после того, как правление приняло решение об обязательном предварительном планировании всех институтских научных исследований. – Вы действительно считаете, что вдохновение можно…

– В хорошо управляемой компании, доктор, на вдохновение не полагаются. Управление бизнесом – это вам не художественный промысел. Это наука, несовершенная, возможно, но тем не менее – разумное реагирование на установленные факты. Мы не тянемся к наградным лентам и золотым медалям. Наша цель не творческая инновация, а доход. – Проскользнула та же холодная улыбка. – Дело бизнеса, доктор Карр, делать деньги.

– Только это и имеет значение?

– Именно так! – воинственно, едва ли не с вызовом воскликнул в ответ Старк. – Если компания не получает должной прибыли. – Он скривил губы, лицо его смягчилось. – Вы, если захотите, можете оспаривать этическую справедливость прибыли в качестве главенствующего мотива, возможно, это и не самая благородная из целей для человека, но либо она, либо корпоративная смерть. Уверен, что мне незачем убеждать вас, доктор Карр, в том, что, когда оказываешься на мели, желание выжить затмевает все иные соображения. – Старк пожал плечами, сощурился, словно бы вдруг осознал, что утратил сдержанность. – Однако вернемся к Джадду.

– Вы говорили, что он не оказался тем человеком, каким вы его себе представляли, – подсказал Аарон Карр.

Старк колебался.

– Не знаю, так ли уж стоит входить во множество подробностей.

– Чем больше я знаю, тем больше смогу сделать, чтобы помочь ему.

– Да, как его доктору. Да, пожалуй, есть кое-что, о чем вы должны бы знать, – сказал Старк. – Так вот, как я уже говорил, поначалу Джадда я считал самым восприимчивым и податливым к новым веяниям. Поскольку подчинялся он мистеру Краучу, я им напрямую руководить не мог, но тем не менее счел своим долгом контактировать с ним как можно чаще. Несомненно, человек он исключительно одаренный. Вряд ли кто станет оспаривать наличие у него творческих способностей. Однако есть и другая сторона медали: столь же очевидно было и то, что ум его не был направлен на вопросы организационные. В очень большой степени он был индивидуальным художником, виртуозом-исполнителем и, как следствие, неумелым администратором. Я не имею в виду вопросы дисциплины или контроля: на деле, управлением своим он руководил жестко, – однако был настолько деятелем-одиночкой, что у себя в подразделении не создавал второго эшелона прочности. Пожалуй, еще более серьезным было то, что его личные взаимоотношения с руководителями подразделений совершенно явно оставляли желать лучшего. – Старк сделал паузу и сменил тон: – Это как-то соответствует вашим оценкам?

– Да, вполне можно увидеть его и в таком свете, – согласился Аарон Карр. – Но – продолжайте.

– Как я сказал, подчинялся он мистеру Краучу, так что я никоим образом не мог непосредственно на него воздействовать, но тем не менее создал немало поводов для разговоров с ним, в особенности о необходимости расширить стратегию сбыта компании, время от времени мне удавалось вкладывать в это и личную ноту. Во всяком случае, однажды я довольно откровенно заговорил с ним о передаче больших полномочий не только его непосредственным подчиненным, но и сотрудникам других подразделений, которые, получив такую возможность, вполне могли бы внести тот или иной вклад. Поскольку разговор происходил в присутствии мистера Крауча, который охотно поддержал мной сказанное, я решил, что Джадд все понял и должным образом откликнется. Какое-то время казалось, что так оно и есть.

– Это когда было? – спросил Аарон Карр, легко входя в знакомую роль.

– Э-э, через шесть месяцев после моего прихода… Скажем, два с половиной года назад.

– Простите, – извинился Карр за то, что перебил. – Вы говорили, что создалось впечатление, будто влияние на него оказалось благотворным.

Старк кивнул и выдержал паузу, собираясь с мыслями.

– Пожалуй, следует рассказать вам об этом… Возможно, вы сочтете это уместным. Джадд предпринял попытку уйти из компании. Мне об этом знать как бы не полагалось, но я знал. Естественно, я был обеспокоен. На том этапе… говорю это совершенно откровенно… мои отношения с мистером Краучем еще были сыроватыми, и было бы весьма огорчительно, если бы Джадд ушел. По счастью, он не ушел. Не знаю, почему: то ли не получил того, на что рассчитывал, то ли травка по ту сторону забора в конечном счете оказалось вовсе не такой зеленой. В любом случае, как я и говорю, он решил не уходить. По моему суждению, то был один из тех кризисных периодов, через них проходит большинство мужчин, и я воспринял его желание остаться как принятие сложившейся ситуации, как свидетельство его готовности к содействию. Впрочем, не только это ободряло меня. Джадд всегда был своего рода одиночкой, никогда по-настоящему не общался с сослуживцами по компании, так что, когда он решил строиться в Лисьей Долине (там жило все руководство), это восприняли как добрый знак.

– Да, мне это тоже показалось существенным, – осторожно поддержал собеседника Аарон Карр, начинавший отдавать должное глубине, с какой Старк понимал происходившее.

– Были и другие знаки, – продолжил Старк. – Мы стали чаще видеть Джадда в загородном клубе, Кэй стала время от времени появляться среди служащих компании, что раньше они проделывали очень редко. Однако наибольшее удовлетворение, во всяком случае, в том, что касалось меня, вызывало заметное улучшение его отношений с коллегами в компании. На общих совещаниях он вел себя более дружелюбно, меньше выступал в роли бунтаря, я в самом деле вздохнул спокойно. Однако когда вновь подошло время конференции…

Аарон Карр понимающе кивнул, словно бы догадывался, что ему предстояло услышать, и ничуть не удивился, услышав слова Старка:

– Джадд опять взялся за старое: все тот же раскованный гений, грубо попиравший все, стоявшее на его пути, не обращавший никакого внимания на идеи других, все силы бросавший на устройство очередного великого спектакля: грандиознее и великолепнее, чем когда бы то ни было, – очередного личного триумфа Джадда Уайлдера, выдающегося театрального режиссера.

Все это безошибочно указывало на скрытую горечь осуждения, и Аарон Карр здраво попробовал смягчить ее улыбкой:

– Вы всерьез думаете, что он именно этим руководствовался?

– Он из этого и вышел – из театра.

– Да, об этом я хорошо осведомлен.

– И вы не считаете, что…

– Ну, у меня нет сомнений, что признание личных заслуг для него важно. Если б не так, то в нем было бы меньше человеческого. Только, должен сказать, у меня сложилось впечатление, что, каким бы ни был у него позыв к самовозвеличиванию, он никогда не шел ни в какое сравнение с мощью его главной заботы о «Крауч карпет К^о».

– Я с уважением отношусь к вашей оценке, доктор, – холодно произнес Старк, – но, боюсь, мой собственный опыт дает основание в данном случае усомниться. Позвольте, я расскажу вам, что произошло в этом году. После почти трех лет изучения положения дел здесь я пришел к выводу, что эти грандиозные конференции подрядчиков были переоценены в своей пользе. Само собой разумеется, они внесли существенный вклад в создание сильной позиции на подрядном рынке, только эта работа, по существу, завершена: вряд ли наше проникновение можно сделать глубже. Для меня и, должен добавить, для всех в управлении сбыта было ясно: будущий рост должен проистекать из других областей. То, что все мы считали нужным делать… Что ж, по существу, это то, что мы и делаем сейчас.

– Этот круиз, какой вы устраиваете?

Старк отрицательно повел головой.

– Нет, не круиз – он всего лишь трюк, который предложил Аллен Талботт, когда пришлось все делать в такой спешке. Важна как раз стратегия первого сильного хода в некоторых областях рынка, где мы своего проникновения не углубляли. Именно это я столь настойчиво и пытался втолковать Джадду. Он этого не видел. Не хотел в этом участвовать. Всегда это была конференция подрядчиков – и ничем иным она быть не должна. Привлечь к ней кого-то еще значило бы нарушить весь маркетинговый принцип «Крауч карпет». У подрядчиков это вызвало бы возмущение. Мы разрушим все, что он построил. И все равно ничего не получилось бы: нам никогда не заполучить тех людей, которые нужны. Мы сами себя дураками выставим, просто пригласив их. Здесь он и в самом деле эмоций не сдерживал, ужасно из себя выходил. В конце концов, разумеется, он своего добился: мистер Крауч все еще президент компании, – и, приняв все во внимание, посчитал за лучше подождать до следующего года. – На мгновение что-то нарушило выдержку Старка, довольно значительное, если ему не удалось скрыть странного выражения на лице, да еще и объясняться пришлось: – Это было первое, о чем я подумал, когда услышал про его сердечный приступ: хорошо, что я не настаивал в этом вопросе.

Аарон Карр кивнул. То, что Старк разделял концепцию стресса, ушло на второй план, зато понятнее стало, что он старается избавить себя от личной вины; доктор припомнил, как то же самое старался проделать и Крауч в то утро, когда приезжал в Окружную мемориальную.

Меж тем Старк, вновь войдя в свою колею, говорил:

– Полученный нами отклик просто грандиозен, далеко превосходит наши самые смелые ожидания. Как раз перед тем, как вы пришли, я говорил с Алленом Талботтом. С утренней почтой пришло множество подтверждений участия. И это – помимо всех телеграмм и звонков по телефону, которые мы получили вчера. Теперь, кажется, у нас возникнут трудности с размещением всех желающих поехать. Разумеется, это всего лишь начало. Я понимаю: нам еще предстоит как следует поработать после того, как все окажутся на борту, – но это не очень меня тревожит, тем более после того, как теперь удалось связать воедино всю организацию. Я никогда не видел, чтобы все были столь воодушевлены, столь увлечены и деятельны, столь объединены общим делом. Чего бы мы ни добились еще, заняться этим стоило уже ради этого психологического воздействия на всю нашу собственную организацию. Поверьте, доктор, это чудо – видеть, как организацию сплачивает общее дело и она начинает оживать. Именно на такое всегда надеешься, об этом молишь. Увы, всегда так трудно отыскать искру, способную так зажечь.

Аарон Карр кивнул, пытаясь понимающе улыбнуться и тщетно стараясь скрыть чувство полной опустошенности. Горло перехватило, и он пробормотал, будто признавал поражение:

– Значит, больше не будет конференций Джадда Уайлдера.

– Сомневаюсь, что будут, – отозвался Старк. – Разумеется, пока Джадд об этом знать не должен. – Голос его стих, потом снова ожил: – Я знаю, что это не облегчит вашу работу, однако надеюсь, что вы не слишком обескуражены. Если сумеете вернуть его в строй, то окажете громадную услугу… не только Джадду, но и компании.

– Вы имеете в виду, что хотите его обратно?

– Разумеется, – удивленно вскинулся Старк, делая вид, будто иной ответ и не мыслился.

– Но – на ваших условиях.

– Любая компания – предприятие плюралистическое, доктор Карр. И иначе быть не может. Ни одному человеку не дано быть всем сразу, ни одно управление не может быть суверенным и независимым островом. – Старк помолчал. – Если вам удастся убедить Джадда понять, что…

– Индивидуальность значения не имеет?

– В нашей компании приблизительно тысяча восемьсот индивидуальностей – и все они имеют значение. Как имеют значение и держатели наших акций, наши розничные торговцы и подрядчики, наши поставщики, все те тысячи и тысячи людей, чьи жизни прямо или опосредованно зависят от того, что происходит в «Крауч карпет».

Аарон Карр взглянул на часы.

– Что ж, боюсь, что мне уже пора. – Он поднялся.

Старк быстро оказался на ногах.

– Прошу прощения, доктор. После того как я прочел вашу статью, у меня появилась надежда. – Он вышел из-за стола. – Говоря совершенно откровенно, когда я услышал про сердечный приступ Джадда, я списал его как потерянного человека. Однако, прочитав вашу статью, случаи, которым вы дали описание, метод, которым вы вернули этих людей к жизни, людей, которые в ином случае наверняка бы…

– Я не Бог, – прервал его врач со спасительной для себя резкостью, которой пользовался так часто, что делал это едва ли не автоматически. – Самое большее, что я могу, самое большее, на что способен любой доктор, это слегка направить, возможно, слегка подтолкнуть пациента и вновь вернуть его на правильный путь. Я никогда не пытался идти дальше этого, как никогда и не призывал стараться идти дальше.

– Мы ничего большего и не просим, – сказал Старк, протягивая руку. – Благодарю, что выслушали меня, доктор. Надеюсь, я не выставил себя перед вами в качестве… Тут ведь есть две стороны, знаете ли.

Карр пожал его руку, выдавил из себя улыбку, теперь уже точно понимая, что ему не до улыбок.

– Если бы было всего две стороны, было б гораздо легче.

– Да, я уверен, что это верно, – произнес Старк, которого вдруг что-то странным образом обеспокоило, и он зашагал рядом с направившимся к двери Карром. – Есть еще один, последний, пункт, который, по-видимому, следовало бы иметь в виду. Ранее мы уже касались этого в разговоре, отношения Джадда с мистером Краучем, насколько они важны для него?

– В каком смысле?

Старк казался непривычно смущенным, совсем не по своему нраву, во всяком случае, не по тому нраву, какой он всячески старался выказать до сих пор.

– Жаль, что мне нельзя быть совершенно откровенным и прямым в этом. Однако что ж, рассчитывать на них в будущем не следует. – Лицо его исказилось, словно от муки. – Мистер Крауч уже немолод, я не говорю вам ничего такого, что не было бы очевидным, у него возраст, когда большинство людей начинают подумывать об уходе на покой.

Аарон Карр почувствовал, как на мгновение ему свело мышцы над лопатками, как прошило ощущение озноба.

– И это неизбежно?

Старк уставился на него взглядом, в котором коротко брошенное: «Такое возможно», – читалось как провозглашение истины, открыто признать которую он не осмеливался. После чего он круто развернулся на каблуках и пошел обратно к своему столу.

Аарон Карр вышел из здания, сел в свой «Фольксваген», завел мотор и еще долго сидел, пока вдруг до него не дошло, что ему по-прежнему необходимо ехать в Балтимор.

4

Выполнить данное Мэри слово и поговорить с доктором Рагги оказалось делом более занимательным, чем ожидал Джадд Уайлдер. Медсестра оказалась права, назвав индийца человеком одиноким, погибающим без общения и изголодавшимся по разговорам. Стоило только пройти тягучим одной-двум минутам, пока Рагги неукоснительно следовал роли замены лечащего врача, и попросту упомянуть его родину, как он тут же взмыл в полет восторженных воспоминаний.

Индия, которую вспоминал и описывал доктор Рагги, стояла слишком далеко от того, что испытал сам Джадд Уайлдер, и не могла вызвать в его памяти ничего неприятного. Сказывалась разница в возрасте. До Джадда Уайлдера с трудом но дошла та истина, что в годы его военной службы в Индии Рагги был всего лишь совсем мальчиком, настолько юным, что годы войны прошли мимо его сознания, оставив разве что самые мимолетные воспоминания.

– Да-да, я помню, как приехали к нам в Кочин американские солдаты, в отпуск, – припоминал Рагги. – Дом, где жила наша семья, понимаете, стоит очень близко от моря… вы бы, наверное, назвали это лагуной… и американцы, много их, двадцать или тридцать, я бы сказал, они взяли у рыбаков такие маленькие лодки и устроили большие состязания, гонялись наперегонки, плавали. На них было совсем мало одежды, понимаете, и для меня вид их был странен, и вот я несусь к своему отцу и спрашиваю: «Что за болезнь у этих людей, если у них такая кожа?» А он мне объясняет, что это не болезнь, все это только из-за того, что они – белые люди, потому и показались мне такими странными. Тогда я ему говорю: «Но ведь это неправда, что они белые, отец, они с головы до ног розовые, а разве это не признак лихорадки?» А он тогда мне говорит… он большой шутник был, мой отец… чтобы я хорошенько запомнил: такая у белых людей натура, что они всегда из-за чего-то в лихорадке.

Рагги закончил рассказ, смеясь от удовольствия, но тут же оборвал смех, приняв озабоченный вид.

– Прошу вас, вы не должны обижаться. Я ведь только…

Джадд успокоил индийца, поддержав его смех и согласившись, что отец Рагги был прав, потом спросил:

– Ваш отец тоже доктор?

– Да-да, это наш семейный долг, мой отец, а до него его отец и еще много поколений до этого. Только это аюрведическая медицина, понимаете. Я первый, кто…

– Аюр… как?

– Аюрведическая, – с готовностью подсказал Рагги. – Она основана на древних священных писаниях аюрведы^[15]. Нет-нет, вы не должны улыбаться. Вы ведь думаете о чем-то очень примитивном, да? Нет, это совсем не то. Это очень… не знаю, как поточнее сказать… изощренно и мудро. – Черные глаза индийца запылали горящими угольками. – Многое из того, что очень ново для европейской медицины, уже давным-давно применялось в аюрведе. Так, доктор Карр говорит: эти вещи настолько новы, что американские медицинские журналы до сих пор отказывают им в публикации, потому что они доказательно не подтверждены еще. Только это неправда. В Индии они подтверждались в течение многих сотен лет.

– Что, например? – словно раззадоривая, спросил Джадд, у кого в душе потеплело от проповеднического пыла Рагги.

– Все это сложно в применении, нужно много лет учиться, чтобы всем этим овладеть… Хотя сам принцип простой. Аюрведа гласит, что нет различия между духом и телом: все это одно неразделимое единство бытия. Болезнь тела – это лишь проявление нарушение порядка в совершенстве такого единства. И именно оно должно быть восстановлено.

– По тому, как вы говорите, это похоже на психиатрию.

– Нет-нет, – возразил Рагги. – Вы, в западной медицине, это разделяете. Психиатры исцеляют дух, а врачи-медики лечат тело. Как возможно такое разделение, если необходимо единство? Именно так мы говорим у себя в Индии.

– Значит, вы вернетесь домой и займетесь аюрведической медициной?

– Я думаю, что можно соединить обе. Вот почему я провожу здесь время с доктором Карром. Он очень мудрый человек, я думаю. Большинство ваших западных врачей говорят, что им времени не хватает заняться духом. Да-да, это правда: аюрведа требует очень много времени. Мой отец, он иногда с одним пациентом много часов разговаривает. Я помню…

Рагги сам себя перебил, рассмеявшись неожиданно пришедшему на ум воспоминанию.

– Я должен рассказать вам, по-моему, очень смешную историю. Жил у нас один министр штата, очень важный человек, понимаете, и у него была эта самая болезнь, а на носу выборы. Он настолько плохо себя чувствовал, что не мог даже улыбнуться людям, как же они могли отдать за него свой голос. Вот и пришел он к моему отцу. Раньше он всегда ходил к европейскому доктору: министр этот мыслил очень по-западному, – но мой отец – человек добрый и терпимый, а потому готов был его принять. Министр пришел рано-рано утром. По-моему, он не хотел, чтобы его видели, отец пригласил его к себе в кабинет. Час прошел, два часа, три часа – он все не выходит. Отец мой позвонил слугам и велел тем принести обеденную еду. Весь день министр провел в кабинете. Когда он вышел, солнце уже село за горизонт. Моя мама спросила, что было необычно, так как она не вмешивается в дела отца, зачем нужно тратить столько времени на этого человека. А отец, значит, отвечает ей: «Не так-то легко убедить упрямого министра, что его больной живот не вылечить до тех пор, пока не сократятся налоги, какими облагается наш дом».

Джадд искренне рассмеялся, очевидно, как-то немного нервно, потому что на лице Рагги появилось выражение озабоченности и он успокаивающе заговорил:

– Это всего лишь шутка, понимаете. На самом деле он и не думал.

Джадд Уайлдер, не став терзать индийца сравнением, мол, аюрведические врачи, ясное дело, не меньше хлопочут о собственном кармане, чем их европейские коллеги, сменил тему, спросив:

– Доктор Рагги, вы сколько еще в Штатах пробудете?

– Остался всего месяц, потом я домой поеду, – ответил доктор так, что стало ясно: не терпится. – Я здесь очень долго, понимаете. Шесть лет. Дух захватывает, когда я думаю, что снова буду со своей семьей. К тому же… – он помялся немного, а потом, по-мальчишески улыбаясь, смущенно признался: – Теперь у меня и жена будет.

– Вы женаты? – спросил Джадд и, когда индиец радостно кивнул, подтверждая это, добавил: – Поздравляю.

– Благодарю вас, сэр, – произнес Рагги несколько официально. – Да-да, я думаю, это будет прекрасно – иметь жену.

– Хорошая, должно быть, девушка, раз ждала все это время, – заметил Джадд. – Шесть лет, так вы сказали?

– Все не так, как вы подумали, – произнес явно смущенный Рагги. – Мою женитьбу устроили совсем недавно – обе семьи договорились, понимаете.

– Ну как же! – торопливо согласился Джадд. Сам теперь смущенный, он пытался терпимо отнестись к чужому обычаю. – Наверное, такой способ ничуть не хуже любого другого.

– Да-да, – согласно закивал Рагги, в голосе которого все же прозвучала упрямая нотка оправдания: – Так лучше, по-моему, чем то, что я увидел здесь, в Соединенных Штатах. Разве не желательнее достичь разумного согласия, чем быть принужденным к нему в результате нежелательной беременности?

Непроизвольно Джадд обвел глазами палату, убеждаясь, что Мэри не проскользнула в нее незамеченной.

– Не могу с вами в этом спорить, – сказал он, однако та недолгая заминка, что предшествовала этим словам, явно заставила доктора Рагги усомниться в их искренности.

– Я с вами не спорю, – сказал Джадд единственное, что ему пришло на ум сказать, дабы вернуть Рагги покой.

Открылась дверь. Мэри заглянула и быстро исчезла. Однако это словно бы напомнило Рагги о долге, и он быстро вскочил.

– Да-да, я должен идти. Я совсем не собирался так много говорить.

– Для меня это было не слишком много, – честно признался Джадд. – Мне было очень приятно. Приходите еще в любое время.

– Спасибо вам, сэр, спасибо, – поблагодарил Рагги, остановился возле двери и еще раз повторил слова благодарности.

Вошла сияющая Мэри.

– Ну, ведь совсем неплохо получилось, правда? Разве я не была права насчет него?

– Да, вы были правы, – согласился Джадд. – И просто для того чтобы доказать это, я позволю вам подать мне «утку».

Девушка замерла, взглянула на него так, словно была потрясена подозрением на плохую шутку. Потом, хихикнув, быстро кинулась к тумбочке возле кровати.

5

Где-то над затянутой облаками Атлантикой, словно бы подвешенная в какой-то неопределенной точке пространства, Кэй Уайлдер пыталась определить свое местонахождение по карте на развороте расписания полетов. То была даже не карта, скорее схема искаженного полушария, подтверждавшая неизменное умение авиакомпании выбирать для полета кратчайшие прямые маршруты между всеми пунктами, но Кэй хватало и этого. Ей нужно было чем-то занять свой мозг, нужна была задачка, чтобы убедиться: способность здраво мыслить еще не совсем ее покинула.

Только так получилось, что, запутавшись во временной разнице между Парижем и Нью-Йорком, она поставила свой карандашный крестик не туда, и только успела сделать это, как раздался голос командира воздушного корабля, объявившего, что примерно через час они совершат посадку в Нью-Йорке. «Извините за небольшую задержку, – добавил пилот, – но нам пришлось от самого Парижа пробиваться сквозь сильный встречный ветер».

Кэй Уайлдер не обратила внимания на задержку, а напротив, ощущала, что ее с ревом тащит через пространство неведомая, неумолимая, неистовая сила, такая же невидимая, как и ветер, которая к тому же еще и бешено крутит стрелки часов. Посадка на самолет в Орли, восьмичасовой перелет, казалось, нестерпимо растянули тревогу ожидания. Теперь же, когда лёту осталось всего час, что-то в ее душе взывало к остановке, задержке, возможности подумать.

Попробовала забежать вперед, высчитывая, быстро ли доберется до поезда, припоминая, тот ли это самый поезд, на который всегда садился Джадд, добираясь до Нью-Ольстера за несколько минут до девяти: из Нью-Йорка он, должно быть, уходил около пяти, – только было это пару лет назад. Поезд тот, наверное, отменили, как и множество других… Именно из-за этого Джадд теперь и ездил все время на машине… Впрочем, даже если поезд все еще ходит, ей на него ни за что не успеть с этой бесконечной ездой от аэропорта. Если она опоздает на последний поезд… что ей делать… А что она сможет сделать? Отправиться в гостиницу… опять пустая трата денег…

Охватившее отчаяние проникло достаточно глубоко, чтобы затронуть еще одну игру воображения, на сей раз укрытую чувством вины, старую тайную надежду, что когда-нибудь она унаследует что-то от мисс Джессики… Если что и осталось еще, мисс Джессика оставит это Рольфу… Рольф…

Она закрыла лицо ладонями, желая отгородиться от своего последнего, мельком увиденного образа сына, сколько она ни оборачивалась, идя к самолету, всякий раз видела только его спину. Стоял отвернувшись, обняв рукой Джо, оберегая ее от напора толпы.

«Дамы и господа, застегните, пожалуйста, ремни. Мы начинаем снижение к аэропорту Кеннеди, и во время прохождения через облака возможна легкая тряска».

Облака надвинулись, больше не белые, как вата, а грязновато-серые, порезанные и порванные в легкие клочья. Внизу впервые за все время перелета она увидела воду. Послышался неясный гул движения, потом тяжкий треск, пришло давящее осознание утраченной невесомости, того, что тонны и тонны металла ударились о землю, спасительное молчание разлетелось под протестующим визгом всех механизмов, изоляция разрушилась всепожирающим нахрапом того, что было впереди.

«Пожалуйста, оставайтесь на своих местах».

Самолет замедлил свое движение, а потом окончательно замер, и сразу же сидевшие вокруг пассажиры стали подниматься, торопливо натягивать пальто, хвататься за сумки и пакеты, заглядывать в иллюминаторы в расчете уловить в них первое мелькание ожидающих лиц.

Подталкиваемая надеждой все же успеть на поезд, Кэй встала и вдруг обратила внимание на пару, сидевшую в креслах у нее за спиной. Обоим было за шестьдесят, из провинциального городка, оба одеты, если не убого, так неряшливо, они, как поняла Кэй из донесшихся обрывков разговора во время полета, возвращались из одного из тех жутких «туров», когда на осмотры и экскурсии отводится по дню на город.

– Ну что, мать, кажется, все, – произнес старик. – Конец пришел нашему второму медовому месяцу, а?

– Сказать правду, дорогой, он не был вторым, – отозвалась женщина, подняв к нему кругленькое разгоряченное личико. – Первый так никогда и не кончался.

Степенно старик нагнулся к ней, поцеловал и замер, прильнув, позабыв обо всем на свете.

Как всегда при виде неприкрытой сентиментальности, Кэй ощутила неловкость, отвела взгляд, стараясь подавить невесть откуда взявшееся нелепое першение в горле, и опять решила, что было бы глупо звонить в больницу прямо из аэропорта: ей ни за что не объяснить по телефону, с чего это вдруг она бросила все и полетела домой.

6

Когда утром Эмили неожиданно решила, что поедет вместе с мужем в Филадельфию, Мэтт Крауч нехотя согласился взять на сутки номер в «Бельвью-Стратфорд». Зато сейчас, вернувшись в гостиницу от Элберта Коу, он в душе был признателен Эмили за то, что она заставила его заплатить. Права она была, говоря, что ему потребуется немного отдохнуть, прежде чем они отправятся в обратный путь в Нью-Ольстер. Бог свидетель, была она права и в том, что они могут себе это позволить, куда больше права, чем сама знать могла еще утром.

Трясущейся рукой пытаясь открыть дверной замок ключом, возбужденный предвкушением нежданного признания, он настежь раскрыл дверь, торопливо закрыл ее за собой, увидев полураздетую, в сбившемся халате, Эмили, которая спала, свернувшись калачиком на постели. Заметив, что она зашевелилась, он забарабанил по портфелю и оглушительно заорал:

– Все улажено, черт побери!

Эмили уселась в постели, будто ее пружиной подбросило.

– Улажено? О, Мэтт, уж не хочешь ли ты сказать?.. – Одним прыжком, как чертик из табакерки, спрыгнув с кровати, она, будто на двадцать лет помолодев, обвила его шею руками. – Ты ведь это хочешь сказать, да? О, Мэтт, большего счастья мне и не надо. Даже если ты и не получил всего, чего хотел…

– Это ты про что – я не получил всего, чего хотел?

– Мэтт, не может быть!

– Погоди, дай рассказать, как все было. Помнишь, я говорил, когда мы сюда ехали, про то, чтобы выставиться по сорок пять долларов за акцию, для возможности поторговаться и кое-что выцыганить. Так вот, когда я прибыл туда, то меня уже ждал не кто-нибудь, а Гаррисон Хортер.

– Сам?!

– Так точно, он самый.

– Ты никогда с ним не встречался прежде, верно?

– Отличный, черт, малый оказался к тому же. Никаких там разговоров вокруг да около. Сразу увел меня в сторонку, мы заходим в маленький такой кабинетик – только мы вдвоем. Ну, он и говорит, мол, адски тяжко было время отыскать, чтоб сегодня вырваться из Нью-Йорка, но, черт возьми, он подумал, что, если сам приедет, мы сможем уладить это дело. Ну, я говорю, мол, отлично – при том условии, что я получу чего хочу. Ну, тут он меня спрашивает, что именно я хочу, давай, мол, кончай дурачиться и заключаем сделку.

– И ты сказал – сорок пять.

– Думаешь, это было бы очень здорово, а?

– Ну, это больше, чем…

– Так вот, стоим мы в кабинетике, даже не сели еще. Я здесь, а он – вот как там, за углом стола. Тут блокнот лежит, желтого цвета, какими адвокаты всегда пользуются, ну, подталкивает он блокнот ко мне и вручает карандаш, говорит, мол, пиши свою окончательную цифру, от какой не отступишься, а он скажет, да или нет, тем дело и уладим прямо на месте. Что ж, я парень дурной, в их высоком финансовом бизнесе ничего не понимаю.

– Мэтт, хватит.

– Я такой дурной, что черт бы меня побрал, если я помнил, по какой цене собирался выставиться. Ты в самом деле хочешь знать, сколько я написал? Угадай.

– Ой, Мэтт! – воскликнула она, однако ее нетерпеливость была частью игры и она играла ее до конца, как всегда делала. – Ты скажи!

– Ну, поначалу я написал сорок восемь.

– Сорок восемь!

– А потом, просто чтоб, черт, выставиться, добавил еще семьдесят пять центов.

– Мэтт, и ты хочешь сказать, что он…

– Ну а он говорит, а семьдесят пять центов-то зачем. Ну, а я отвечаю, мол, жена у меня ходила сегодня по магазинам, скупая весь, черти его съешь, город.

Эмили залилась смехом:

– Да если хочешь знать, я не купила даже…

– Так вот, он говорит, мол, понимает, о чем я, и ничего в таких делал мужик сделать не может, так что нам остается только по рукам ударить и разделаться с этим ко всем чертям.

Эмили покачала головой, словно та у нее кругом пошла.

– Сорок восемь семьдесят пять! Мэтт, слушай, это ж почти…

– «Почти», как же! Хочешь знать, сколько всего получилось? Я тебе скажу. После того как мы уплатим все налоги, после налогов, пять миллионов долларов – вот сколько всего получается. И – наличными, ей-богу, не чертовыми бумагами. Пять миллионов наличными!

– П-пять… – начала Эмили и тут же рухнула на край кровати. – Мэтт, поверить не могу. Ты говорил, что если получишь…

– Недурно, а? Для старого ископаемого, который никогда «не стремился к прибыли».

– Чудо, Мэтт, просто чудо, – восторгалась Эмили. Но тут ее улыбающееся лицо затуманилось. – Он тебе звонил недавно.

– Кто мне звонил?

– Роджер Старк.

– Сюда? Откуда он узнал? А-а, я, кажется, и впрямь сболтнул мисс Фокс, да? Чего он хотел?

– Не знаю. Сказал только…

– Просто не терпелось узнать, что он свой куш сорвал, да? Знаешь, что я вчера говорил, гадая, чего это он от всего этого в сторонке держится, отчего позволил мне сюда одному приехать?

– Мэтт, ты его на работу не звал, ты же знаешь это. Ты говорил себе…

– Вот к чему он все вел – заставить меня продать свою долю. Я это сразу почувствовал. Эти гады: Коу с Хотером, вся их чертова свара – воры. А Старк у них заслонная лошадь, подстава чертова, вот кто он такой. Поэтому-то Коу и заставил меня взять его, чтоб был у них кто-то, изнутри знающий все, что происходит. Знаешь, сколько сам Старк получит за все за это, за все те акции, которые меня заставили ему отдать? Чего уж тут, к черту, дивиться, что ему стыдно.

– Мэтт, хватит.

– Черт, это правда! Как подумаю о его проделках, о том, как он обманом во все меня втягивал.

– Перестань! – оборвала она его. – Будь справедлив, Мэтт. Знаешь ведь, если бы ты продал три года назад…

– Я не про три года назад говорю. Я про прямо сейчас говорю.

– Помнишь ту ночь, когда ты из Нью-Йорка приехал? После того как попытался занять денег, чтоб хватило…

– Да-а, и, спорить готов, сейчас они чертовски жалеют, что…

– То было всего три года назад, Мэтт, а нынче ты продал свои акции за пять миллионов долларов. По-моему, у тебя есть все, чтоб радоваться. Если Роджер Старк сам что-то заработал – пусть, тебе он сделал гораздо больше.

– Не только в Старке дело. Взгляни на этого Коу с его сворой. Боже мой, Эмили, они же загребут…

– Да хватит! – воскликнула она, быстро встав на ноги и вытянув руку, будто собиралась ему рот закрыть. – Ты уже начинаешь говорить как старый скупердяй-миллионер. Иди прими душ.

– Да перестань. Надевай платье. Надо куда-нибудь сходить.

Эмили, смеясь, покачала головой.

– Никуда мы не пойдем, Мэтт. Останемся и тут отпразднуем. Я этого всю свою жизнь ждала – выбиться в жены-богачки, и вот выбилась – а значит, и жить начну, как они.

Как и всегда, отказать ей было невозможно.

– Что ж, раз за номер мы заплатили. – Он не сдержал ухмылки. – Так полагаю, раз уж ты собралась стать одной из них, так я могу и шампанского заказать, а?

– А почему бы и нет? – Эмили сопроводила эти слова величественным жестом.

Похмыкивая, Крауч снял телефонную трубку, вызвал обслуживание номеров и уже собрался было сделать заказ, как жена перебила его:

– Мэтт, подожди. Знаешь, что бы мне и вправду по сердцу пришлось? Большой-большой стакан свежевыжатого апельсинового сока. По-моему, они за него целое состояние сдерут.

– Попридержите-ка лошадок, мисс, и я скажу вам, чего я хочу, – произнес он, отвечая нетерпеливому голосу на другом конце линии. – Есть у вас там большие-большие стаканы, вроде стаканов для чая со льдом? Отлично, возьмите два таких стакана, возьмите лучшие, какие у вас только есть, апельсины и надавите их столько, чтоб хватило наполнить оба эти стакана. Вот именно, оба стакана. И не вздумайте всучить мне эту чертову замороженную гадость. Да, это все. Нет, минуточку, пришлите мне тарелочку ванильного печенья с начинкой из фиников. Печенье с финиками! Что значит, вы не знаете, что это такое? Все кругом… Ладно, просто пришлите апельсиновый сок. – Крауч повесил трубку. – Ну, слыхано ли такое, черт их возьми! Она, видите ли, не знает, что такое ванильное печенье с начинкой из фиников!

– Понимаю, дорогой, – сказала Эмили, прикрывая лукавой улыбкой искреннее сочувствие. – Ты всю жизнь вкалывал, как раб, так что можешь позволить себе любую роскошь.

– Черт побери, нет ничего плохого в добром финиковом печенье, – огрызнулся он, срывая с себя галстук и направляясь в ванную. Зайдя в нее, окликнул жену:

– Так что Старк сказал? Чего хотел?

– Не знаю, дорогой. Спросил только, не собираемся ли мы ехать домой через заставу на шоссе.

– Заставу? Какого черта он имел в виду? А что ты сказала?

– Сказала, что ты говорил, что собираешься поехать той дорогой, потому что думал заехать навестить Джадда, но это такой большой крюк.

– Ты не думаешь, что это и имелось в виду, что-то с Джаддом связанное?

– Я не знаю, дорогой. Он сказал только, что, если ты все же решишь поехать той дорогой, то, прежде чем выехать из Филадельфии, позвони ему.

– Может, я так и сделаю, – буркнул Крауч, потянулся, включая душ, и расплылся в улыбке, предвкушая удовольствие, с каким расскажет Джадду, как он для него все устроил с Хортером.

1

Где-то после полуночи Кэй Уайлдер добралась до Пенсильванской Ззаставы и даже нашла еще свободный номер в мотеле «Развязка» – одна маленькая удача за всю ночь следовавших одна за другой задержек и неудач.

Сойдя с самолета в Нью-Йорке, она долго-долго стояла в очереди для таможенного досмотра: все таможенники сбились в кучу, что-то горячо обсуждая, и не обращали внимания на задержку, какую из-за них приходится выдерживать пассажирам. Наконец по пути в город сломался аэропортовский лимузин, пришлось ждать еще полчаса, пока взамен прислали автобус. Во время ожидания, вызванного поломкой, она услышала, как какой-то мужчина расспрашивал шофера о гостиницах и тот сказал, что им очень повезет, если удастся хоть где-то приткнуться в Нью-Йорке. На вокзале девушка из справочной подтвердила такое положение: «Дорогуша, в городе с десяток крупных съездов-конференций и гостиницы попросту полны. Окажись тут моя собственная мамаша, так и то я б не знала, где отыскать ей номер на ночь».

Малодушно напрашиваясь на помощь, Кэй поведала дежурной свою историю, по сути правдиво, но и не без надрыва чересчур уж драматизированного отчаяния, вполне, впрочем, пригодившегося: девушка прониклась сочувствием и попыталась хоть как-то помочь. «Дорогуша, вам ведь что нужно – выбраться отсюда поскорее и попасть к вашему мужу, так? О’кей, знаете, что я бы сделала, окажись мой муж в той больнице? Я б не стала валять дурака в ожидании у моря погоды. Пошла б прямо вон туда, где стойка «Герца», и взяла напрокат машину. Я вам всерьез, дорогуша, почему бы так не поступить? Тогда вам незачем будет ехать в этот самый Нью-Ольстер, а потом, как вы говорите, пилить оттуда аж до самой больницы. Вы, кажется, сказали, что она возле Пенсильванской заставы? Так вы прям там и окажетесь. Стоить это будет немногим дороже, так ведь разве увидеть мужа гораздо раньше того не стоит?»

Надо было выдерживать взятую на себя роль жены, отчаянно рвущейся к постели своего сраженного болезнью мужа, так что возражать не приходилось. И как-то так получилось, наверное, силой внушения, что роль эта обретала все большую достоверность, пока Кэй ехала на машине сквозь ночь. Неподалеку от заставы в Нью-Джерси, однако, она поняла, что уже поздно и раньше утра ей Джадда не увидеть. Переехав через Делаверский мост и остановившись купить талон на проезд по Пенсильвании, она спросила у сидевшего в будке мужчины про мотели. «Тут на каждой развязке минимум по одному», – сообщил он ей.

Надо бы поскорее остановиться, подумала про себя. Но все ехала и ехала, убеждая себя у каждой развязки, что свернет с шоссе на следующей, потом проезжала и ее, и ехала, ехала, ехала, пока не оказалась совсем-совсем рядом. «Совершенно верно, мэм, Окружная мемориальная как раз прямо, мили три-четыре по дороге», – сказал ей заспанный старик, дежуривший за стойкой мотеля.

Занеся в номер чемодан, она просто падала от усталости и оправдывалась тем, что уже прошло почти двадцать четыре часа, как она утром встала с постели в Париже. Сон, однако, не приходил, и Кэй взяла телефонную трубку. Когда старик-дежурный ответил, она спросила, есть ли сейчас в больнице кто-то, кто мог бы сообщить ей о состоянии пациента. «Лучший способ узнать – попробовать», – ответил тот, соединяя ее с больницей. Телефонный гудок звучал долго, наконец его сменил неприветливый мужской хрип:

– Ну-у?

– Это говорит миссис Уайлдер, – сказала она. – Я только что прибыла из-за границы, страшно волнуюсь, хочу узнать, каково состояние моего мужа. Я ни слова не получала с тех пор, как из Парижа уехала.

– Я всего лишь ночной сторож, – донеслось равнодушное бормотание с хрипотцой. И вдруг оно прервалось, голос говорившего оживился, словно он вспомнил о чем-то: – Париж, говорите? Париж во Франции? Так это вы звонили ему оттуда?

– Да, я…

– Ну-у, знаю я, кто он, мэм. Еще как знаю. Его ведь доктор Карр лечит, так? Он сейчас, поди, спит, но, если хотите, я разбужу.

– Нет-нет, – поспешно возразила Кэй. – Я только хочу узнать, как он.

– О, у него все отлично, мэм. Еще как отлично-то. Я его видел сегодня вечером, когда палаты обходил: сидит себе, смотрит телевизор с Мэйбл Коуп. Это его медсестра. Нет, мэм, вам волноваться нечего. У него все идет просто отлично.

Кэй поблагодарила, быстро отказалась от его предложения сообщить утром мужу, что она звонила, сказав, что сама приедет в больницу с утра пораньше. Прежде чем повесить трубку, уточнила имя врача: доктор Аарон Карр, – и узнала, что обычно доктор приезжает рано, почти всегда в восемь он уже на месте.

Казалось бы, успокоительное известие должно бы помочь уснуть. Она же еще долго лежала без сна, физическая усталость лишь подчеркивала, насколько неразумна она была, примчавшись сюда как на пожар, неужели все силы, ей потраченные, пойдут только на то, чтобы сделаться в глазах других круглой дурочкой?

В водоворот ночных размышлений втягивали воспоминания, незаметно пробравшиеся и в сон, да так отчетливо, что она уже и не сознавала, что уснула, до тех пор, пока сознание не всколыхнула волна тревоги: за окном было уже светло и фырчали, отъезжая от мотеля, машины.

Все в том же вязаном костюме, что был на ней и вчера, она сидела в ресторанчике мотеля, потягивала кофе, нервно кроша кусочек тоста, и через каждые несколько секунд поглядывала на часы, повинуясь гнету ожидания, попыталась даже отогнуть фольгу, укрывавшую сверху маленький пластиковый квадратик с джемом.

– Совсем дела швах, так, что ли? – услышала Кэй и только тогда поняла, что официантка наблюдает за ней.

– О, все в порядке, – ответила она, радуясь возможности улыбнуться.

– Да я вас понимаю, – сказала официантка. – Яблочный джем, он никому в рот не лезет. Даже не знаю, зачем он им. В больнице у нас обычно был апельсиновый мармелад. Тот многим по вкусу. Только, по-моему, стоит больше.

– В больнице? – переспросила Кэй, поневоле втягиваясь в разговор.

– Угу, в Окружной мемориальной. Я там работала, пока сюда не перешла.

– Вы знаете доктора Карра?

– Я ж, понимаете, на кухне сидела, людей, почитай, никого и не видела. Потому ушла и устроилась сюда. Ой, кое-кто из докторов иногда заходит сюда сандвич перехватить или еще чего, как вы его назвали?

– Доктор Карр, – сказала Кэй. – Доктор Аарон Карр.

– Ах, этот. Тот самый еврейский врач, так, что ли? Тот, что в доме у Стайн живет?

– Я в общем-то о нем ничего не знаю, – мгновенно сникла Кэй.

2

В тот момент, когда зазвонил телефон, Аарон Карр пребывал в самом необычном для себя расположении духа, переживая редкий период душевного равновесия, душа его не испытывала ни восторга, ни уныния, не воспаряла и никуда не падала. Поразительно, но это странное нейтральное душевное состояние пережило ночь, на нем все еще сказывался тот нежданный успех, который свалился на него вчера днем в Балтиморе и который свел на нет то гнетущее ощущение неудачи и тщетности усилий, что тяжко навалилось на него после разговора с Роджером Старком.

Принятое им приглашение участвовать во второй ежегодной Национальной конференции по проблемам корпоративного здравоохранения предусматривало лишь готовность войти в группу из четырех врачей, которым предстояло ответить на вопросы участников конференции, имеющие отношение к сердечным заболеваниям. И всего за несколько минут до начала этого своеобразного семинара он узнал, что каждый из включенных в группу должен еще и выступить с пятиминутным сообщением. Трое других (все – кардиологи) явно были уведомлены заранее, потому как каждый прочел заранее написанную речь по бумажке; у всех прозвучало ожидаемое: главный упор на диету. Карр же, уже поднимаясь на ноги для выступления, еще не знал, о чем он станет говорить. Поднявшись, он оглядел зал, заполненный руководителями кадровых служб корпораций, и, словно слушая себя со стороны, заговорил: «Сколько из вас, собравшихся здесь, за последние двадцать лет сменили диету, чтобы снять с себя ответственность за вероятность умереть от инфаркта, которая за этот период более чем удвоилась, до достижения пятидесяти пяти лет?» Трое коллег по группе, как один, уставились на него и неодобрительно заворчали, но тут же умолкли под шиканье вдруг полностью обратившейся в слух аудитории. Ощупью он взялся за свою концепцию возраста, назвав ее «ураган в сердце», и, пользуясь ею как трамплином, перешел к значению фактора стресса, закончив свою речь утверждением, что, по его мнению, усиливающаяся напряженность корпоративной жизни куда более существенная причина количественного роста коронарной окклюзии, нежели любые перемены в рационе питания.

Пять минут, отведенные ему, давно истекли, суть своих взглядов он, как показалось, так и не изложил, а потому сел за стол с гнетущим чувством собственной неумелости, осознанием неодобрительного отношения сидевших за тем же столом коллег. К его удивлению, однако, из зала посыпалось такое множество вопросов к нему, что смущенный ведущий попытался переправить некоторые из них другим членам семинарской группы. Наибольший интерес, судя по всему, вызывала идея «урагана в сердце» в определенном возрасте, возможно, потому, что очень многим сидевшим в зале самим было за сорок. Когда объявили перерыв, больше десятка человек кинулись к Карру, забрасывая его дополнительными вопросами, и ни один из них не выказал ни малейшего желания усомниться в том, что главной причиной коронарной окклюзии является стресс.

Президент ассоциации протолкался к нему и попросил остаться на продолжение встречи за ужином: разительный контраст с отношением со стороны его коллег по группе, все трое ушли сразу же после окончания заседания, и ни один не удосужился даже попрощаться с ним. Он понимал, что не слишком-то утвердился в медицинском сословии, зато доказал себе: когда его книга выйдет, то, как бы ее ни приняли кардиологи, у него найдутся читатели среди главных кадровиков корпораций.

Да, личным своим успехом он был доволен, но дело было не только (а может, и не столько) в этом. Время, которое ушло на остальную программу конференции, позволило ему увидеть новую перспективу в лечении Уайлдера. Слушая выступавших, а все они приводили данные массовых исследований, он понял, как был глуп, позволив себе так всецело подчиниться одному-единственному случаю. Уже больше недели, понимал он, почти ни о чем другом он и не думал, очень и очень неравномерно распределял свое время. Того хуже, дал волю чувствам, привязавшись к больному, чего ни один разумный доктор никогда себе не позволит.

Ясно же, незачем было позволять себе так расстраиваться из-за того, что он узнал от Роджера Старка. Возможно, положение было бы иным, если бы речь шла о послеинфарктной работоспособности Уайлдера: в клинике Аллисона ему не раз случалось уговаривать президентов корпораций справедливо отнестись к инфарктникам, дать им по-честному доказать, что они выздоровели, – но у Уайлдера проблема не в этом. Как ясно дал понять Старк, жребий был брошен задолго до инфаркта Уайлдера. То, что случилось: вся эта кутерьма с конференцией, – рано или поздно все равно бы случилось. Со временем, конечно, не повезло, удар настиг Уайлдера в такой момент, что хуже некуда, но и в том ничего необычного: в ряду последствий предынфарктного характера поведения часто оказываются личные отношения, тормозящие выздоровление. И нет такого доктора, который мог бы с этим что-то поделать.

Да и все не так уж и плохо. Старк совершенно определенно заявил, что хочет возвращения Уайлдера в компанию: на его собственных условиях, само собой, – но все равно Уайлдер, наверное, сумеет приспособиться. Только это уже – его забота. Ни от одного доктора нельзя ожидать, что он станет руководить жизнью пациента.

По пути домой, ведя машину в ночи, он убеждал себя поверить, что случившееся, может, даже пойдет Уайлдеру на пользу. Вполне может быть, что ему как раз и надо встряхнуться, по-новому, по-настоящему оценить себя. И когда он вернулся в Окружную мемориальную, то увидел, что есть очень веские основания считать: Джадд Уайлдер действительно прочно встал ногами на землю. Шел уже двенадцатый час, Уайлдер спал, а миссис Коуп уже ушла, однако ее последняя запись в истории болезни гласила: «Весь вечер весел и в добром духе».

Этим утром он нашел Уайлдера в том же настроении, тот старательно брился, смеялся над попытками медсестры сопровождать движения бритвы движениями крохотного ручного зеркальца. Карр поговорил с ним несколько минут, давая больному всякую возможность сказать о любых его заботах, однако не услышал ни единого упоминания о конференции. Предположительно, все еще оставалось скрытое беспокойство, только при данных обстоятельствах не было никакого смысла докапываться до него. Еще меньше смысла было хоть как-то упоминать о вчерашней остановке в Нью-Ольстере. Если Крауч и приедет навестить Уайлдера, как то предположил Старк, то, разумеется, будет лучше, если Уайлдер увидит в визите президента акт свободного волеизъявления, не запятнанный ни наветом, ни принуждением.

И сейчас, когда зазвонил телефон, он потянулся к трубке с тревожным возбуждением, впервые больше чем за неделю чувствуя себя свободным все свое внимание уделить чему бы то ни было, не погрязнув больше целиком и полностью в случай с Уайлдером.

– Миссис Уайлдер пришла, – сообщила девушка из регистратуры. – Она хотела бы минуточку переговорить с вами до того, как увидится с мужем.

– Миссис Уайлдер? – повторил он, не в силах поверить этому какое-то время, которое, пролетев, завершилось несдерживаемым взрывом восторга, взрывом, столкнувшим его разум с мертвой точки, и он наподобие электрогенератора вдруг бешено закрутился, выдав такой мощности силу, что доктора подняло на ноги и толкнуло к двери. Его наполнило ощущение, будто в последний миг пришла помощь, нежданно-негаданно объявился сильный союзник. Вот, оказывается, что было ему нужно и чего прежде ему не хватало: опоры, понимания, поддержки, – пришел конец борьбе в одиночку против неимоверных сложностей.

Только у самого поворота в вестибюль он замедлил ход, замявшись на мгновение при виде женщины, которая ожидала его. Слишком уж навязчивыми оказались воспоминания о женах некоторых из самых уважаемых пациентов Бернати, об этих дважды, а то и трижды замужних созданиях, для кого мужья значили не больше очередной строки в справочнике «Весь свет». Только разве хоть кто-нибудь их тех восточно-манхэттенских жен отказался бы от путешествия по Европе и кинулся бы сломя голову к постели больного мужа? Еще больше поведала ее улыбка, появившаяся на губах, как только женщина увидела его, и ее взгляд, не имевший ничего с общего с тем незабываемым вопросом: «…еврей у доктора Бернати?» – который его каждый раз глубоко ранил, несмотря на то что он старался относиться к нему бесстрастно. Она оказалась совершенно не такой женщиной, какой он представлял себе жену Уайлдера. От нее исходило тепло: тут ошибиться было невозможно, – взволнованно выраженная ею признательность за все, что он сделал для ее мужа, прозвучала слишком искренне, чтобы в ней усомниться. Но превыше всего прочего он увидел природный ум и способность к пониманию, обещавшие стать большим подспорьем для него.

– У меня действительно появилась мысль непременно с вами свериться, прежде чем говорить с Джаддом, – призналась она. – Не хочу ничего говорить или делать, что вам, возможно, не нужно.

– Весьма предусмотрительно с вашей стороны, – оценил доктор Карр. – Не всякая жена понимает, насколько это может оказаться важно.

– Уверена, такое вот мое появление вызовет у него некоторое потрясение, – продолжала Кэй. – Мне следовало бы заранее его предупредить о своем приезде…

– Да, наверное, нам придется немножко подготовить его, прежде чем вы войдете, – согласился доктор. – Впрочем, он так хорошо идет на поправку…

– Это действительно так?

– Да-да, великолепно, – уверил он, хотя тут же добавил на всякий случай: – Разумеется, всегда сохраняется возможность того или иного неблагоприятного развития: полностью такого исключить нельзя, разумеется, но, по тому, как обстоят дела в данный момент, есть все основания ожидать быстрого и полного физического выздоровления.

Карр заметил, как сверкнул у нее взгляд при слове «физического», и, решив, что предоставляется удобный случай, повел разговор решительно:

– Подлинная проблема в подобных случаях, миссис Уайлдер… ну, во всяком случае, я так считаю… это эмоциональное, а не физическое.

– Уверена, так оно и есть, – выразила она полное согласие.

Воодушевленный, доктор Карр приступил к обычному своему разъяснению, начав так:

– Сердечный приступ может оказаться вещью травматической, – и продолжил описанием двух различных последствий. Подгоняемый ее сообразительностью, он вскоре подошел к заключению: – Так что главная трудность, миссис Уайлдер, – это помочь ему пройти посредине: вполне оберегаясь от повторения и в то же время не настолько испуганным, чтобы почувствовать себя хоть в чем-то ущербным.

– Но ведь ему же нельзя будет обратно в «Крауч карпет», верно? – задала она вопрос тоном, предполагавшим только согласие с ней.

– Ну, я бы этого не сказал, вовсе нет.

– Как он сможет? – настаивала Кэй. – После такого?

– Что ж, кое-какие изменения предпринять ему придется, разумеется, – сказал Карр, думая о Роджере Старке, вплотную, насколько смелости хватало, подходя к откровенности.

– Так он же не сможет! – безысходно воскликнула она. – Вы же были в палате, когда я говорила с ним по телефону, вы же слышали, что он сказал. Все отлично – конференцию отложили до сентября. Если он вернется к этому…

– Не вернется, – перебил он ее, подняв руку, и решил, что должен хотя бы кое-что приоткрыть ей. – Происходят вещи, о которых вы должны знать, миссис Уайлдер. Не хочу вас задерживать, понимаю, как вам хочется увидеть мужа, только он вполне может завести разговор об этом…

– Я хочу знать все, что можно, – сказала она и, отступив на шаг, села на длинную скамейку, показывая, что готова слушать.

Он рассказывал ей: про болезнь, про компанию, про конференцию. А она слушала, теребя замок своей сумочки.

– Есть еще что-то, что мне следовало бы знать, доктор Карр?

Поколебавшись, он отказался от сотни вопросов.

– Мне хотелось бы поговорить с вами, разумеется, попозже. Я знаю, что вы можете оказать мне громадную помощь, но в данный момент – нет, я всецело полагаюсь на ваше здравомыслие, которое позволит вам справиться с любой возникшей ситуацией.

– Вы не хотите сообщить мужу, что я здесь? – напомнила она доктору и добавила, заговорщицки улыбнувшись: – Можно сказать ему, что я еще еду из мотеля.

– Так, наверное, лучше всего, – согласился Карр, поднимаясь. С одной стороны, он признавал здравость ее предложения, а с другой, все же был несколько удручен ее готовностью ждать. Нет, жен ему не понять никогда. Наверное, разумной и понимающей женщине стоило пробыть двадцать два года замужем за Джаддом Уайлдером, чтобы вот так относиться к произошедшему. Тем не менее доктор счел себя обязанным сказать:

– Возможно, стоит предупредить вас об одном, миссис Уайлдер. Уверен, необходимости в этом нет, понимаю, что вы к этому готовы, однако муж ваш прошел через довольно глубокое переживание. Не удивляйтесь, если заметите, что он к чему-то относится не совсем так, как вы ожидали.

Кэй подняла на доктора взгляд, стала разглядывать его лицо, словно старалась отыскать на нем еще какое-то объяснение или скрытый смысл. Потом, приняв строгий, подтянутый вид, спросила:

– Сколько времени вы продержите его в больнице, доктор Карр? Скоро ли он сможет вернуться домой?

– Я бы предпочел не связывать себя обещаниями. Во всяком случае, перед ним, – ответил он. – Однако для вашего сведения… сохраняя, само собой, право изменить свое суждение, мне бы хотелось, чтобы он полежал тут еще, ну, скажем, еще десять дней.

В ответ она лишь сдержанно кивнула: приняла к сведению.

Карр взглянул на часы.

– Давайте так: вы даете мне пять минут, потом приходите. Повернете налево и пройдете по коридору. Его палата последняя с левой стороны, номер двадцать четыре. – Он уже повернулся, чтобы уйти, но остановился. – Нет, может, лучше… Да, подождите меня. Я приду за вами.

3

Когда доктор Карр уведомил Джадда, что через пять минут Кэй будет здесь, появилось ощущение срочной необходимости подготовиться, которое только подчеркивалось легким повизгиванием Мэри, развившей бешеную хозяйственную активность, чтобы навести в палате порядок. Но вот уже все расставлено по местам, Мэри разгладила последнюю складочку на одеяле, а он все еще вслушивался, нет ли шагов Кэй в коридоре… ждал…

Ничего подобного еще не случалось, не было в прошлом ни единого момента, когда бы он чувствовал себя исключительным объектом сочувственной заботы Кэй. И возникшее новое ощущение предвещало перемену, а перемена дарила надежду, а надежда рождала нечто вполне обещающее, от чего в душе поднималось возбуждение.

– По-моему, она идет, – сообщила Мэри, стоявшая возле двери как на посту. – Да, она уже…

Захотелось крикнуть: «Да уйди ты, оставь нас одних!» – но он промедлил, а потом было уже слишком поздно. Кэй стояла в дверях. Был миг – показалось, что она бросится к нему, обнимет, показалось настолько отчетливо, что он стал уже подниматься с кровати, готовя плечи для объятия. Увы, Мэри и Кэй обменялись какими-то словами, так, ничего не значащим представлением друг другу, но и их хватило, чтобы отогнать возбуждение ожидания.

Кэй подошла к кровати, казалось, она вот-вот заговорит, только с губ ее не слетело ни словечка. То, что приготовился сказать он, нельзя было выговорить: голосу недоставало тепла от того, что должно было бы предшествовать словам. Молчание повисло над ними, только не такое, когда общение не нуждается в словесном выражении, а такое, что встает преградой, которую надо так или иначе преодолевать. Словно со стороны услышал он свой голос, произнесший:

– Я же говорил, что тебе незачем возвращаться, – совсем не то, что он собирался сказать, настолько не то, что нужно было сказать что-то еще: – Тебе не стоило портить себе поездку из-за меня.

– Она и не испорчена, – возразила Кэй. – Я там вполне достаточно пробыла, чтобы все успеть, что и в самом деле хотела сделать.

Закрылась дверь. Мэри ушла. Они остались одни. И снова – молчание, обещающее или ограждающее. Однако если что и нарушило его, так только ничего не значащий вопрос Кэй:

– Как ты себя чувствуешь?

– У меня все отлично, – сказал он и, словно решительно отвергая любую помеху к близости, поднял руку. Кэй взяла ее, и он потянул жену к себе, призыв был услышан слишком даже быстро: поцелуй ее вышел торопливым касанием губ, привычным ритуалом, настолько напомнившим встречу в аэропорту, что он почти ожидал услышать не менее привычное: «Ну, как съездил?» Единственное, что отличало, – это смена ролей: он слышал себя, произносящим слова Кэй, и ответы были так же безразличны ему, как и – всегда – ей. Спросил сам: – Ты когда приехала?

– Вчера ночью, – сказала она, уже сидя на постели и отыскивая в сумочке то, чего там, похоже, никогда не было.

– Ты, должно быть, с утра пораньше отправилась, – заметил он. – Концы-то досюда не маленькие.

– Ой, я же дома не была. Разве доктор Карр тебе не сказал? Я ночевала здесь, в мотеле. Ехала на машине прямо из Нью-Йорка. Иначе никак не получалось. Когда доехала, было слишком поздно звонить тебе.

Как-то само собой с языка сорвалось:

– Ты, наверное, здорово устала. – Слова прозвучали эхом много раз слышанной им отговорки.

– Уже за полночь перевалило, – произнесла она, комкая в руке платочек и защелкивая сумочку.

– В пути тяжко пришлось, да?

– Жуть. Все было не так. Из Парижа вылетели с опозданием, а тут еще и сильный встречный ветер… Лимузин аэропортовский сломался, вот я и опоздала на последний поезд… Такой уж выдался день. – Со вздохом мученицы Кэй отрешилась от всего этого. – Но, в общем, я приехала.

– Как мисс Джессика?

– Не слишком хорошо, – сказала Кэй и тут же поймала себя на том, что в ней за версту видно благонравного больничного посетителя. – Волноваться не о чем.

– Что с ней приключилось?

– Когда доживешь до семидесяти четырех, всякое случается, я думаю.

– А иногда даже и раньше, – подчеркнуто заметил он.

Кэй бросила на него вопрошающий взгляд, но – не более того.

– Есть новость про Рольфа, которая должна порадовать тебя.

– И какая же?

– Он идет в бизнес.

– Бизнес? – недоуменно повторил Джадд, причем больше недоумения вызывала не столько не вязавшаяся с прошлым новость, сколько непостижимая улыбка Кэй.

– Он идет работать в «Сиборн ойл».

– Ты хочешь сказать, что он бросает… Он не получает магистерской степени?

– Да нет, степень он получит. О, ему осталось еще кое-что доделать, немного, тут все в порядке, в общем, никаких вопросов, что он ее получит. Просто он дальше не пойдет, вот и все.

– Он не пойдет в Гарвард? Не станет преподавать?

Кэй покачала головой, улыбка словно приклеилась к ее губам – это само по себе было невероятно в свете всех тех грандиозных планов, какие, как он знал, имелись у нее в отношении Рольфа.

– Что случилось? – спросил он. – Отчего он передумал?

– О, я не знаю, – небрежно бросила она. – Как и все прочее – из-за тебя.

– Меня?

– По его словам, он очень много думал над тем, что ты говорил, выступая в Колфаксе, – пояснила она. – Тогда, в школе бизнеса.

– Я что-то не пойму, каким образом. – Джадд умолк, принялся рыться в памяти, желая испытать удовольствие, какое Кэй ему предлагала, и все же опасаясь это делать: доверие подрывалось отсутствием в памяти хоть каких-то свидетельств, что Рольфу тогда его слова хоть как-то запомнились. – Я тогда всего лишь постарался подбодрить кое-кого из этих ребят, постарался дать им понять, что работа в крупной корпорации вовсе не такая уж плохая жизнь, как думают многие.

– Очевидно, ты убедил Рольфа, – заметила она, все еще улыбаясь, но уже как-то натянуто, так что не сразу и заметишь, тонюсенькая такая улыбочка, едва не прозрачная, ему за ней все темные тени видны стали.

– Я не пытался влиять на него, – отказывался он. – Меньше всего об этом думал.

– О, я-то это знаю.

– Тогда зачем сказала, что меня это порадует?

– Разве это не так?

– Ну, если это то, чего он хочет, то – ясное дело.

– Он сказал, что если сумеет получить столько же удовлетворения от работы в «Сиборн ойл», сколько ты получил, работая в «Крауч карпет», то будет очень счастлив.

– Вот это меня и впрямь радует, – ухмыльнулся он, невзирая на настороженное осознание того, как опасно верить, будто Кэй настолько сильно изменилась в такой короткий срок. Никогда прежде не признавала она, даже косвенно, что его приход в «Крауч карпет» не был неверным шагом, поломавшим жизнь, напротив, только о том и твердила все время.

Искушение поверить было сильным, и все же не смог удержаться, чтобы не сказать:

– Наверное, за его решением стоит что-то большее, чем мои слова.

– Он очень изменился за прошедший год, – сказала Кэй. – Похоже, стал гораздо старше.

– И когда он приедет домой?

– Хотел приехать сразу, в ту же минуту, как узнал про тебя, но у него выпускные экзамены в Сорбонне.

– Ну уж это было бы полным безумием, – Джадд постарался сопроводить эти слова легким смешком с оттенком пренебрежения, но так и не сумел скрыть, насколько он доволен.

– Он возвращается на последней неделе мая. Во всяком случае, так он думает сейчас. Если все получится, если Уоллесы успеют вернуться вовремя… Они собираются пожениться в июне.

– Пожениться? – оторопело повторил он, не в силах поверить, что Кэй говорит о Рольфе таким ровным и бесстрастным голосом.

Без всяких признаков дрожи в голосе Кэй говорила:

– Тебе, возможно, придется собраться с духом. Я знаю, как ненавистны тебе пышные свадьбы… но на сей раз придется пройти через это.

– Значит, она такая, да?

– О, это не Джо. Ее мама. Если бы не она, уверена, они уже поженились бы. Фактически… – И Кэй пожала плечами, как бы договаривая остальное.

– И что она собой представляет, то есть девушка, я имею в виду?

– Джо? О, очень мила. Уверена, тебе она понравится. Она во многом твоей породы.

– Что ты хочешь этим сказать – моей породы?

Кэй отвела взгляд.

– Она будет Рольфу хорошей женой. По крайней мере, такой женой, какую ему хочется, а только это, говоря правду, и имеет значение. – Взгляд ее блуждал по палате. – Приятная больница, верно?

– В общем да. По крайней мере, эта палата в полном порядке. А ничего другого я, считай, и не видел. А то, что и видел, помню плохо. – Джадд замолчал, выжидая, готовый продолжить.

Однако Кэй эта тема, по-видимому, не заинтересовала.

– Я переговорила с доктором Карром пару минут. Кажется, он очень приятный.

– Ну, ясное дело, он в полном порядке. Чудаковатая натура в своем роде, до сих пор понять не могу, что он делает в эдаком местечке, впрочем, нет, он отличный. В профессионализме ему точно не откажешь. – Джадд снова умолк, готовый рассказать о своей первой ночи в больнице, и, словно подбадривая ее, добавил: – Уж если суждено такому случиться, то, думаю, место я для этого подобрал удачное.

– Медсестра у тебя, кажется, приятная.

– Мэри? Ясное дело, отличная медсестра. Опять же мне повезло – с сестрами. Ну, вначале-то мне достался еще тот экземпляр, сущая карга-зомби, но мы от нее отделались. Теперь у меня всего две, Мэри и миссис Коуп. Вот кто настоящая медсестра, миссис Коуп. Чудесная баба.

– У тебя нет ночной сиделки?

– Мне по ночам больше никто не нужен. Если честно, мне и дневные-то без надобности, но…

– Разумеется, нужны, – перебила она его. – Кто-то должен быть с тобой рядом.

– Пожалуй, было бы скучновато, если б рядом никого не было. Доктор Карр обычно заходит по вечерам. Мы с ним, бывает, здорово цапаемся, но всего лишь на полчасика.

– Наведывался кто-нибудь из Нью-Ольстера? Я знаю, Дафи была у тебя.

– Да, заезжала по пути в Корнелл. Но одна она и была. А-а, приезжал сюда мистер Крауч, но я его не видел. Дело было в первый день, и я, признаться, был еще довольно слаб. Ну а больше… Ах да, у меня есть письма, полно карточек. Дафи проверяет дома почту и шлет мне все, что есть в ней важного.

Кэй, похоже, была ошеломлена.

– Не хочешь ли ты сказать, что она посылает тебе…

– Я ее попросил об этом. Почему бы и нет? Я абсолютно в порядке. Нет причин, почему бы мне и не…

– Что ж, с этого момента тебе не придется ни о чем таком беспокоиться, – решительно подвела черту Кэй.

– А я и не беспокоился.

– И незачем было.

– Не беспокоюсь я, точно говорю. Я в жизни не был так спокоен. Разве не об этом ты мне всегда твердила: успокойся, не обращай внимания? Отлично, этим я сейчас и занимаюсь.

– Я надеюсь. – Кэй переложила сумочку. – О работе не беспокоишься, да?

– Я ни о чем не беспокоюсь.

Она пристально глянула на него, ее сомнение стало вызовом, и он ответил на него самоуничижительным смешком.

– Ну, я тут погорячился немного. Пару дней назад. Собираюсь прижучить хорошенько Старка, когда вернусь. Но я такое уже проделывал, так что смогу и еще раз.

– Что ты имеешь в виду: прижучить его хорошенько?

– Да, пустяки, – отмахнулся он, приученный по опыту избегать с женой разговоров о «Крауч карпет». – Ничего для тебя интересного.

Удивительно, но Кэй воскликнула:

– А мне интересно! – и звучало в ее голосе то, чего он никогда не слышал: нотка едва ли не отчаянной мольбы.

Сбитый с толку, он сначала пробормотал что-то невнятное, а потом спросил:

– Я говорил тебе, что конференцию отложили?

– Да, – кивнула она, заметно напрягаясь.

– Так потом этот гад Старк влезает и устраивает большую увеселительную прогулочку, арендует круизное судно.

– Роджер? Да. Как бы он смог, разве мистер Крауч не должен был такое утвердить?

– Ты же знаешь, каково теперь старику: Роджер Старк, как змея, вполз во все по-тихому. Он в этом году попробовал верх взять с бюджетом. Я тогда его прижучил и снова прижучу.

– Джадд, прошу тебя, ты не должен. Будет сколько угодно времени побеспокоиться об этом после.

– Я не беспокоюсь об этом. – Заметил, как Кэй прикусила губу. – Послушай, возможно, я и был эдаким заводным малым, излишне кипятился понапрасну из-за всякой всячины, которая на самом деле гроша ломаного не стоила. Или, во всяком случае, не стоила того, во что я ее ценил. Но я много думал. Теперь все пойдет по-другому.

– Надеюсь на это.

– Поначалу, когда Старк пришел, я подумал: к нам и раньше эдакие крепкие организаторы приходили и вгоняли старика в транс. Дай им побольше веревок, они и себя бы за компанию перевешали. То же, полагал я, и Старка ждало, а потому, раз меня он и на волос не задевал, – ладно, черт с ним. Только теперь все куда дальше зашло. Кому-то придется взять на себя труд и в самом деле вышибить его. Если мы этого не сделаем, то в один прекрасный день проснемся, а компании «Крауч карпет» и нет вовсе. Все, что от нее останется. В общем, в любом случае это будет не то, чего я хочу. И я чертовски хорошо знаю: не то это будет, и чего сам мистер Крауч хочет.

Кэй попыталась остановить мужа, но он отмахнулся:

– Нет, позволь, я закончу. Мне это не в обузу. Теперь я знаю, куда мне идти. И знаю, как туда добраться. Все, что мне нужно сделать, это сесть вместе с мистером Краучем и дать ему увидеть, что этот гад вытворяет с компанией. Только и делов.

4

Беспомощно следил Аарон Карр за тем, как миссис Уайлдер вышла из больницы и пошла через стоянку к своей машине. Он хотел переговорить с ней после того, как она встретится с мужем, и так боялся пропустить ее, что вышел в вестибюль подождать. Там-то и перехватил его Титер, потащил в кабинет к главврачу, где он как прикованный засел на совещании, уйти с которого уже не мог.

Явились сам Джонас Уэбстер, Маллаби с Нейлсоном, даже старый доктор Либоу – на такое великое сборище состоящих в штате докторов Аарон Карр не попадал за все те месяцы, что проработал в Окружной мемориальной. Хармон Титер, лицо которого рдело в сверхчувствительном возбуждении от легких денег, делал доклад о своей вчерашней поездке в Харрисбург. Грант Окружной мемориальной в размере семидесяти пяти тысяч долларов, казалось, был уже у больницы в кармане. По словам Титера, он с виртуозной сообразительностью обратил изначальное отступление в победоносную контратаку на вашингтонских бюрократов. Вполне соответствует истине, заявил он, цитируя самого себя, что Окружная мемориальная не располагает внушительным составом патентованных специалистов для проведения предлагаемого исследования, однако вот с чем сталкивается действующее законодательство – с очередной попыткой кучки специалистов из крупных городов, никогда за их пределы не выбиравшихся и дальше своего носа не видящих, разобраться в провинциальной медицине, не имея даже понятия о том, что такое бруцеллез. Насколько авторитетными окажутся для докторов из маленьких городков открытия людей, не знавших, что именно они исследовали?

За все одиннадцать месяцев в Окружной мемориальной Аарон Карр ни разу не сталкивался со случаем бруцеллеза, да и, он был уверен, ни один из других больничных докторов тоже, однако сей факт не умалял в его глазах достоинств победоносного умысла Титера. Сам он не сказал ни слова, молча высидел все то время, пока Титер велеречиво упражнялся в возвеличивании самого себя. Карр надеялся, что, если промолчит, то, может, еще успеет перехватить миссис Уайлдер. Теперь, увы, было слишком поздно: она уже сидела в машине. Озадаченный Либоу ворчливо спрашивал:

– Как мы за это примемся, Хармон? Вот о чем, полагаю, мы должны знать, прежде чем браться за гуж. Я не прочь признаться в том, что всегда горел желанием что-нибудь эдак слегка поисследовать, но горячо желать – это одно, а быть в состоянии – это другое. У каждого из нас есть своя практика, о которой нужно печься.

– Очень дельная мысль, доктор, и очень здраво воспринятая, – заворковал Титер, как охорашивающийся надутый голубь. – Все это, конечно же, сугубо предварительно, не более чем округленная прикидка, однако я уверен, что пара-тройка девчушек смогли бы извлечь все нужные нам сведения из историй болезней, которые у нас уже есть. Затем, если мы подыщем кого-то с некоторым опытом бухгалтерского учета, чтобы свести все это воедино и разбить по процентам. Не предвижу, что на это нам пришлось бы выложить более двадцати пяти тысяч. Так что останется еще пятьдесят. Как я себе представляю, их следовало бы поделить. Конечно же, придется выработать абсолютно справедливый критерий дележа. Однако я бы сказал, что ни одному из числящихся у нас в штате не следует беспокоиться, что он не получит должной компенсации за все то время, какое ему, возможно, придется оторвать от частной практики. В конце концов, много времени дело не потребует. Или, по крайней мере, не должно потребовать, насколько я себе представляю. Нет, доктор, все, что от вас потребуется в виде вашего вклада, – это ваше суждение, ваш опыт, ваши многолетние практические навыки. Совершенно очевидно, что никто не сможет оспорить, что такого рода вклад достоин некоторого материального вознаграждения.

Не в силах больше сдерживаться Аарон Карр воскликнул:

– Я правильно понимаю, доктор Титер, что раз грант предоставят, то поступление денег гарантировано – невзирая на качество исследования, проведенного в действительности?

Титер обратил к нему свою улыбку, ничуть не отвечавшую стальному блеску его свинячьих глазок.

– Я уверен, доктор, что при ваших литературных способностях вы вполне справитесь с проектом вполне пригодного отчета. Или вы полагаете, что в следующем году вас с нами не будет? Если вы это имеете в виду. – Он умолк, давая время жалу впиться поглубже. – Я уверен, что, так или иначе, мы с работой справимся. Есть еще вопросы?

Вопросов больше не было.

5

– Давайте, давайте, уже начало шестого, – понукал Джадд Уайлдер. – Что копаетесь-то?

Мэри обернулась, вспыхнув, словно ее поймали с пальцем, запущенным в банку варенья.

– Мне кажется, это ужасно – развесить часы в больничных палатах.

– С ними не проведешь, так, что ли?

– Вам не кажется, что сегодня утром вам следует подольше отдохнуть после всех ваших переживаний?

– Переживаний? Каких переживаний?

– Ну, жена ваша приехала, и всякое такое.

– Давайте, придвиньте кресло сюда. Мне уже надоело в постели лежать.

Медсестра всмотрелась в его лицо.

– Вы возбуждены, я вижу это по цвету ваших щек. Думаю, мне сначала лучше давление у вас померить, а уж потом позволять садиться.

– Сами виноваты, – по-шутовски насупился Джадд. – Вы разве не знаете, что нет ничего хуже для сердечника, чем испытать разочарование?

Поневоле она улыбнулась:

– С вами становится трудно.

– Просто возвращаюсь в нормальное состояние, – усмехнулся он. – Я – очень трудный малый.

– Как же, как же, – сказала она с выражением недоверия, звучавшего похвалой. Однако кресло придвинула к кровати так, чтобы он мог скользнуть в него прямо с постели вполоборота, почти без усилий, – такому маневру его миссис Коуп обучила.

– Теперь осторожненько, не старайтесь подняться, – приговаривала Мэри, ненужное напоминание, лишь обострявшее и без того не притупившееся ощущение опасности. Движение, однако, он проделал и, сделав глубокий вдох, с удовольствием убедился, что дается оно без всякой боли. И сразу поднял на Мэри смешливый взгляд, в котором читалось: ну, что я вам говорил!

Она подвинула кресло к окну.

– Вот так! Довольны?

– Спасибо, – сказал он, улыбаясь ей.

– Я могу довериться вам, зная, что вы никаких глупостей не натворите, если я вас на минуточку оставлю одного? Мне надо чистые простыни получить.

– Когда я один, то заслуживаю доверия всецело, – сказал он и, обернувшись, успел перехватить кривую усмешку, которой она его наградила. – Возвращайтесь поскорее.

Хихикнув, медсестра выскочила за дверь.

Оставшись один, Джадд стал смотреть в окно, любуясь утренней картиной, выискивая любые признаки произошедших со вчерашнего дня изменений. Ивы по берегу небольшого ручья у подошвы холма, похоже, стали еще зеленее, поля, теперь уже коричневым бархатом раскинувшиеся вдали за ними, напомнили об отдаленном тарахтении трактора, которое он слышал вчера вечером и которое не смолкало на протяжении всего времени, пока доктор Рагги был в палате, и до самой темноты.

Поближе к зданию по склону больничного газона поднимался пожилой мужчина в куртке из красной шотландки, толкая перед собой тачку, где брякали садовые инструменты. Он остановился возле одной из цветочных клумб, наклонился вперед, потом опустился на колени и ковырнул землю указательным пальцем в поисках признаков пробивающейся к свету жизни. Нашел – и лицо расплылось в выражении довольства. Поднялся на ноги, снова взялся за тачку и, толкая ее, зашагал куда-то, пока не скрылся из виду.

Краем глаза Джадд Уайлдер уловил какое-то движение: по дорожке подъезжала машина, «Кадиллак» со скошенными задниками. Мистер Крауч? Нет, быть не может. Не в субботу же с утра пораньше, он всегда у себя в кабинете сидел до… А ведь и вправду мистер Крауч!

Разве ошибешься в этом мужчине, вырвавшемся на волю, как из растворенной клетки, как не узнать коротышку, который, круто развернувшись, обратился к кому-то в машине. Ветровое стекло отсвечивало на свету, но за ним видна была женщина – несомненно, Эмили Крауч.

Невесть с чего на Джадда Уайлдера напал внезапный страх, безотчетная тревога быстро увязалась с тем, о чем он говорил Кэй, делясь с ней своими планами. Хоть и был он вполне искренен, заявляя, что прижучит Старка, стоит ему только поговорить с мистером Краучем, перспектива такая рисовалась не близкой. Только, имея дело с мистером Краучем, его надо хватать, лишь только увидишь…

Звук в дверях заставил резко обернуться. Пришла Мэри со стопой простыней в руках, скрывавших ее лицо, зато, как только она положила их, так сразу спросила:

– Что случилось?

– Там, внизу, мистер Крауч. Я видел, как он подъехал.

– Вот наказанье-то! – воскликнула медсестра и мигом подлетела к кровати, принялась взбивать подушки, разглаживать простыни. Джадд попробовал было остановить ее, уверяя, что постель не имеет никакого значения, но с тем же успехом мог обращаться к урагану, к смерчу, неистовая деятельность которого не прекращалась, пока в считаные секунды постель не оказалась перестеленной, а снятые простыни не убраны с глаз долой. Потом, запыхавшись, Мэри произнесла: – Вот, теперь пусть приходит.

Однако телефон не звонил. Они ждали. Хватка возбужденного ожидания ослабла, открывая сознанию путь к здравомыслию, отделаться от этого ему нелегко. Мистер Крауч, наверное, и говорить-то с ним про это вообще не станет. Нет, не здесь и не пока он все еще в больнице лежит.

– Он, должно быть, зашел поговорить с доктором Карром.

– Появится через минуту-другую, – сказал Джадд, убеждая себя, что на этот раз мистер Крауч не поступит так же, как в тот первый день, когда он даже не зашел взглянуть на него.

– Он президент вашей компании, правда? – спросила Мэри в сочувственной попытке унять напряжение ожидания.

– Он и есть сама компания! – воскликнул Джадд, и еще не успели умолкнуть его слова, как в коридоре послышались шаги, в которых безошибочно узнавалась походка Крауча, за которой должно последовать непременное «Так!», как только он входил в помещение.

– Сваливайте! – приказал Джадд Мэри, сопроводив приказание торопливым мановением руки, и тут же сгладил вспыхнувшую у той обиду широкой улыбкой и подмигиванием.

– Не больше десяти минут, – строго предупредила медсестра, а потом прибавила: – Я тут рядом буду, на террасе.

Но, по крайней мере, она вышла, не теряя времени, выскользнула за дверь за секунду до того, как раздалось оглушительное «Так!» мистера Крауча, продрожало в воздухе миг-другой и сменилось не менее громоподобным:

– Ну, черти меня убей! Так они тебя уже из постели вытащили, а? Говоришь, на поправку идешь, не так ли, мой мальчик?

Джадд сдержался, ограничившись суховатым:

– Приветствую, мистер Крауч. – Опыт приучил его не доверять мажорным приветствиям президента и не считать их выражением его истинного настроения.

– Так Кэй, значит, вернулась, а? – выговорил мистер Крауч, обходя край кровати.

Кольнула тревога, заставила напружиниться:

– Вы с ней виделись?

– Нет, доктор Карр сказал. Минуточку постояли с ним, пока сюда шел. Случайно столкнулись. Уверяет, что у тебя все чудесно проходит. Оно и по виду заметно. Черт, парень, не знай я всего, так и сказал бы, что ничегошеньки плохого с тобой не стряслось.

– А ничего и не стряслось, – через силу улыбнулся Джадд. – Вы ж меня знаете: вечно дурака валяю.

– Ну, понятное дело, – буркнул мистер Крауч, делая вид, что шутка его очень веселит. Опускаясь на краешек постели, выговорил: – Так, значит, ухаживают тут за тобой хорошо, а?

– Отлично.

– Что ж, хорошо, – сказал мистер Крауч, хлопнув себя ладонью по колену. – Да, сэр, выглядите вы просто прелесть, и черт меня побери, если это не так. Джадд в ответ только улыбнулся: говорить не спешил, чувствовал, что у мистера Крауча что-то на уме.

– Отличный денек, – заговорил президент, попытка затеять пустой разговорчик выглядела хило, и он отбросил ее, снова потянулся к колену, сжал его. – Слушай, я тут услышал, что ты как бы расстроился из-за этой чепухи с круизом?

– Кто это вам сказал? – спросил Джадд, торопливо скрывая за вопросом тревогу неожиданной перепалки. – Доктор Карр?

– Не бери в голову, кто мне что сказал. Главное – нет, это не Карр. Черт, мой мальчик, ты все не так понял. Я знаю, ты прочел ту заметку в газете, где это назвали конференцией. Черт, никакая это не конференция. Так, прогулочка развлекательная, только и делов. Ну, полагаю, проведут там какие-то встречи, предпримут что-нибудь для проформы, но, черт побери, никакая это не конференция.

– Меня это как-то не трогает, – выговорил Джадд, как выпад парировал, выжидая момента поудобнее.

– Не трогает, говоришь? – выдохнул мистер Крауч, удивив его выражением явного облегчения. – Хорошо! Я и не думал, что трогает. Просто убедиться хотел. Черт побери, мой мальчик, я на тебя никогда собак не вешал, ты это знаешь. И сейчас не собираюсь. И не хочу, чтоб ты волновался, когда, чего уж там, ты и об этом в газете прочтешь, наверное. Это все равно вылезет, им вынюхивать не запретишь. Я потому и дал крюк, чтоб сюда заехать. Уж лучше тебе все от меня самого услышать, чем в чертовой газете читать, где все переврут и с ног на голову поставят.

Джадд попытался было спросить, о чем, собственно, босс говорит, но вопрос так и застрял в горле, которое вдруг сжалось и стягивалось все сильнее по мере того, как доходил до него смысл слов мистера Крауча:

– Сказать правду, я вообще-то не думал продавать. Пока, по крайней мере. Но Эмили меня подзуживала, убеждала, что я должен немного утихомириться. И, черт побери, мне уж почти шестьдесят пять. Поверить трудно, что уже двадцать лет, как я взялся за «Крауч карпет». Но что есть, то есть. Близко к этому, по крайней мере. Так что, когда предложение такое поступило, мой мальчик, мне ничего другого не оставалось.

У Джадда Уайлдера шевельнулись губы, но никаких звуков с них не сорвалось, все они увязли в месиве речи Крауча, наваливавшейся на него теперь наподобие волн, бьющих в уже потонувший корабль. Но вот снова сквозь рев накатывающихся валов стали слышны и разборчивы слова:

– …человек же не может продолжать вечно… – а потому еще, уже отчетливее: – …компания будет работать и дальше, вот что существенно.

– Вы продали компанию, – произнес Джадд таким осевшим голосом, что в его словах нельзя было не расслышать обвинения.

– Черта с два. Как бы я смог? Нельзя продать того, чем не владеешь. Я не был владельцем компании. Я всего лишь продал свои акции.

– Но это же…

– Ладно, черт побери, это двадцать семь процентов. И со всеми остальными, какие у них уже были, эти акции, полагаю, обеспечат им контроль. У кого-то контрольный пакет все равно должен быть, и пусть уж лучше это будет он, чем кто-то из стервятников, какие могли бы налететь, если бы я пустил дело на самотек. Господи, я в любой день мог свалиться замертво. И что бы потом? Я такое слишком много раз видел. Компанию привязывают к имуществу, налетает стая адвокатов поживиться косточками, все эти налоги на наследство, какие нужно уплатить. Ты же знаешь, что произошло с бизнесом Билла Сарджента. Черт, что за прелесть была: маленькая компания, великолепное производство, а теперь что? Пять лет – и ничего. Да я бы сдох, когда бы увидел, что нечто подобное стряслось с «Крауч карпет». А так она будет по-прежнему расти.

– Без вас она уже не будет той же компанией, – выговорил Джадд, едва ворочая во рту будто свинцом налившимся языком.

– Что ж, приятно слышать такое от тебя, Джадд, – забормотал явно польщенный мистер Крауч. – Многие к этому совсем не так отнесутся, полагаю: рады будут, что я на дороге не мешаюсь, – но я рад, что ты не из таких. Мы до жути много дел наворотили вместе, а? Помнишь тот первый большой госзаказ, что мы получили, вся эта чертова отрасль сидела в сторонке и смеялась над нами, думали, что нам ни за что не проскочить через эти испытания с кусочком ворсового ковра. Я вчера Хортеру говорил об этом.

– Кому?! – удивленно воскликнул Джадд.

– Хортеру, – повторил старик, прищурившись. – Я же тебе говорил уже – Гаррисону Хортеру. Ты не понял, а? А я думал, что понял. – Игольчатое острие сверкнуло в суженных глазах. – Ты должен бы его помнить.

– Вот, значит, кто к рукам приберет, – пробормотал Джадд, вспоминая тот обед, Хортера, сидевшего каменным сфинксом и наблюдавшего, как его мясники разделывают тушу. «Что показали ваши исследования прибыльности, мистер Уайлдер?», «Однако как вы увяжете это с получением прибыли?», «Вы же наверняка не станете утверждать, что прибыль когда-нибудь может считаться соображением второстепенным?» Старк.

– Что ж, он тебя помнит, будь спокоен, – донеслись слова мистера Крауча, а вот и еще: – Ты единственный в компании, кого он упомянул. Да, сэр, вы – один-единственный. И по тому, как я все устроил, сидеть тебе, мой мальчик, крепко, даже не волнуйся об этом, ни минуты.

– Я не волнуюсь, – сказал Джадд. И что странно – то была правда. Появилось то же самое ощущение, какое он испытал в «Скорой помощи», странное эдакое разделение души и тела, появилось чувство, будто происходящее не переживается им самим, а наблюдается со стороны. Он был беглецом, удравшим от преследователей, ускользнул от них и теперь следит за ними из своего убежища. Если будет ждать, молчаливо и безучастно, то мистер Крауч уйдет. Хотелось услышать только одно: звуки удаляющихся шагов и закрывающейся двери.

6

Остановившись у уличного светофора в Лисьей Долине, совсем рядом с домом, Кэй Уайлдер только теперь стала освобождаться от гнета в душе, с каким покинула больницу. Потом (вполне логично) приписала свое настроение главным образом бессонной ночи после бесконечного утомительного дня, не обращая внимания на несовместимость физической усталости с бездумной потребностью двигаться и действовать, владевшей ею на всем пути до Нью-Ольстера. Незачем было торопиться домой, совершенно незачем, а сейчас, глядя вперед и наконец-то четко различая здания «Крауч карпет», она осознанно приходила к убеждению, какой же дурой оказалась, позволив чувствам взять над ней верх, не дав себе труда подумать… подумать… Да, вот что ей следовало бы сделать – продумать все до конца, рассудить хорошенько. Ведь где-то же был ответ. Должен был быть!

Увы, разум ее отупел и впал в бесчувствие от набитых шишек, стремление сделать что-то без конца разбивалось об осознание: ничего уже не поделаешь.

До сегодняшнего утра жила надежда, неосязаемая и неуловимая, и все же поддерживаемая кажущейся неотвратимостью перемен. На всем пути через Атлантику и, того больше, вчера ночью на шоссе она твердила себе, что Джадд наверняка стал теперь другим человеком, утром ожидания обратились едва ли не в уверенность, когда доктор Карр попросил ее не удивляться тому, как сильно переменился ее муж. Он-то думал, что предостерегает ее, а для нее его слова прозвучали обнадеживающим обещанием… только для того, чтобы спустя несколько минут она ошеломленно и сокрушенно убедилась: никакой перемены нет и в помине.

Подходя к палате, она представляла его страждущим человеком, нуждающимся в участии и поддержке, роль ее была определена словами доктора Карра о том, как сильно рассчитывает он на ее помощь, и никогда в замужней своей жизни не чувствовала она в себе такой эмоциональной готовности к безудержному излиянию уверенности, силы и мужества. Что-то, по-видимому, не более чем интуитивное ощущение, остановило ее на пороге, первого взгляда хватило, чтобы сказать себе: пропасть между ними так же широка и глубока, какой и всегда была. Джадд подтвердил, что достучаться до него стало еще труднее, чем раньше. «Ничего для тебя интересного».

Она ухватилась за последнюю надежду, порожденную рассказом доктора Карра о конференции, и решила, что ей, возможно, удастся отыскать хотя бы трещинку в том образе Мэтта Крауча как всеведающего, всезнающего, всенадежного идола, каким его всегда представлял себе Джадд. Но нет, Джадд и не подумал обвинять босса, свалив всю ответственность на Роджера Старка, он по-прежнему был во власти той же невротической антипатии, которая явно проявлялась в нем с тех самых пор, как Роджер пришел в компанию.

По дороге к Нью-Ольстеру она все больше и больше уходила мыслями в отношение Джадда к Роджеру Старку, воспоминание за воспоминанием складывались в ответ, который ей следовало бы дать доктору Карру, когда он, шагая по коридору рядом и провожая ее до палаты Джадда, спросил: «Вы не заметили в вашем муже ничего необычного за последние два-три года, миссис Уайлдер, чего-либо поразившего вас как перемена в присущем ему характере поведения?» Не задумываясь, она дала отрицательный ответ: слишком была поглощена ожиданием, чтобы оглядываться в прошлое. Но это случилось до ее разговора с Джаддом и до того, как дошел до нее глубокий смысл вопроса доктора Карра. Стоило вникнуть и понять, как все встало на место, не только тот отрезок времени, который обозначил доктор: «последние два-три года», – но и череда припомнившихся случаев, которые обозначили все возраставшую неприязнь Джадда к Роджеру Старку. Ей бы до этого раньше додуматься, понять бы, что это значило. Только ведь, ну, положим, даже и поняла бы, и что? Что поделать-то смогла бы? Джадд ведь ни разу не позволил ей… нет, нет и нет… Она сама во всем виновата.

Цвет светофора изменился, и она свернула на улицу, ведущую к их дому в Лисьей Долине, представляя себе, какое в нем запустение, чувствуя себя беглянкой, которую поймали и притащили обратно к месту одиночного заключения, наказанную не за попытку сбежать, а за то, что не сумела стать достойной женой. Мисс Джессика была права, и Рольф тоже, и доктор Карр. Да, вот потому-то и задавал он ей все те вопросы, убеждавшие, насколько же она была слепа.

Неожиданно в ушах эхом прозвучал голос Джадда, произнесшего утром: «Нет, позволь мне закончить», – и мысли Кэй приняли совершенно иной поворот: значит, он и в самом деле пытался поговорить с ней. Она же, оглупев от страха, его прервала!

Наверное, воображение занесло ее слишком высоко, но все же вдруг какая-то вспышка в сознании высветила ей истинную сущность ее ошибки. Джадд считал, что она на стороне Роджера, выступает против него, ну, конечно же, конечно, конечно.

И почти сразу, будто в дополнение к тому же открытию, с той же ясностью увидела она и промашку, которую так часто допускала, когда Джадд говорил что-нибудь о Мэтте Крауче: механически отметала все сказанное, силилась убедить Джадда, что его босс не может быть таким незапятнанным героем, каким он пытается его представить. О боже, да как же могла она такой дурочкой оказаться!

Хорошо, возможно, она не понимала своего мужа, но разве это так важно? Разве имело значение, почему он боготворил старого Мэтта Крауча? Почему ненавидел Роджера Старка? Она должна была принимать то, как он чувствовал, и этим довольствоваться. Да, вот что ей надо было делать – стоять за Джадда, невзирая ни на что. Думать, как он думал, чувствовать, как он чувствовал. Никогда ему не пенять, никогда не перечить.

Удивленно смотрела она на машину, стоявшую возле их дома прямо у крыльца: вмиг разлетелись все ожидания полного одиночества. Встав за машиной, разглядела, что это был старенький «Плимут», и подумала: наверное, застанет дома Энни, решившую устроить еженедельную уборку в субботу, а не в среду, как обычно.

Однако на кухне не было никаких признаков Энни, на плите предательски не торчал кофейник. Кэй ступила в центральный коридор и вздрогнула от удивленного вопля, который дал знать о незваной гостье еще до того, как ту стало видно: Дафи Ингалз.

Не успела Кэй и рта раскрыть, как Дафи обняла ее, объятие было крепким, сердечным, и Кэй, хоть машинально и противилась ему, все ж почувствовала себя в нем странно успокоенной, на время скинувшей с себя напряжение. Но вот с приветствиями покончено, удивление неожиданностью встречи улеглось, Дафи отступила и, явно смущаясь, принялась объяснять, что заехала затем, чтобы проверить почту.

– Да, понимаю. Джадд рассказал мне, как чудесно вы себя вели, – кивала Кэй, лихорадочно хороня недовольство под льстивыми словами: – Не могу выразить, как я вам признательна, Дафи. За все. Если бы не ваше письмо.

– Да, господи, ничего я такого не сделала, – сказала Дафи. – Но я рада, что вы решили вернуться домой, Кэй, жутко рада. Обидно до чертиков, что такое путешествие сорвалось, но все равно. Небо наградит вас, моя милая, я понимаю, что вы должны были пережить, – и рука Дафи обвилась вокруг ее талии: близость, ставшая чуть ли не приятной. – Ну, думаю, мне лучше забрать Джоан да возвратиться к своему кипящему супругу, – выговорила наконец-то со смехом Дафи. – Рэй просто извелся весь из-за этих слухов. – Дафи спохватилась, но поздно. – Думаю, вы их не слышали.

– Слухи? О чем?

– Ну, не знаю, правда ли это или нет, может, только разговоры одни, но весь город говорит о том, что мистер Крауч продал свои акции и кто-то другой теперь завладеет компанией. Ну, вы понимаете, слияние, так сказать.

– Продал свои акции? Вы хотите сказать?

– Не знаю, может, это всего-навсего слух. Ну, вы знаете, как оно бывает: что-то где-то начнется, все и рады валить до кучи, пока и не разберешь, чему верить. Только тут, должно быть, что-то есть. Мистер Крауч всю неделю сновал в Филадельфию и обратно. Сегодня утром в конторе его не было, и это даже забавно как-то, потому как он в субботу всегда там сидит, так что вроде все одно к одному во что-то складывается, в общем.

– Да, похоже на то, верно, – слабо выговорила Кэй, только-только начиная понимать, что это могло значить.

– Вы про Джадда думаете, да?

Кэй кивнула, начиная пугаться по-настоящему.

– Он всегда был так близок с мистером Краучем. Если на место президента придет кто-то другой…

– Вот и Рэй то же говорит: без мистера Крауча это уже не будет та же компания. Конечно, для Рэя все обернется не так плохо. По крайней, мере это то, в чем я его убедить стараюсь. У него своя работа, и он может попросту и дальше заниматься ею, кто бы ни был президентом. Зато вот Джадд, да и другие, я думаю. Рэй говорит, Вэнс Николс сказал кому-то, что он уйдет в ту же минуту, как явится Роджер Старк.

– Роджер Старк? Но разве он станет… Мне показалось, вы говорили о какой-то другой компании?

– Милая моя, откуда мне знать, но, судя по тому, что Рэй говорит. Думаю, по большей части все от Фрэнка Уиттейкера идет, помните, еще когда Роджер только пришел, все эти разговоры про то, что его банкиры посадили? Ну так теперь похоже на то, что тогда говорили правду. Они просто все так подстроили, чтобы прибрать компанию к рукам. И вы же знаете, каким червем Роджер влезал во все.

– Да, я знаю, – произнесла Кэй, пораженная этим ошеломляющим доказательством того, что в неприязни Джадда к Роджеру Старку было куда больше, чем она себе и представить-то могла бы.

– Что говорить, какой-то резон в этом должен быть, – трещала Дафи. – Если б не было, в газете сегодня утром про это не написали бы. Понятно, утверждают, будто это всего лишь слух, только все равно не стали бы они печатать, если…

– В газете?

Дафи единым духом разъяснила:

– Ой, вот наказанье-то, ведь Джадд это прочтет, да? Ну, знала бы я, что хоть что-то похожее грядет, ни за что бы не стала переводить на него газету, хоть он меня и просил об этом.

Кэй прикусила губу, старясь отделаться от наваждения, будто во всем этом повинна Дафи, не в силах выкинуть из головы и того убийственного совпадения, что именно Дафи написала ей, Дафи, которая рассказывает ей все эти ужасы, Дафи, которая шлет Джадду эту самую газету.

– …заходите в любое время, не стесняйтесь, – донесся до нее голос Дафи. – В шесть, полседьмого, в семь… у меня все равно одна только курица в тесте, так что – никакой разницы.

– О, спасибо, Дафи, – торопливо поблагодарила Кэй, выкупая себе избавление притворной признательностью. – Но у меня столько всяких дел… – Выход нашелся. – И я, наверное, днем опять в больницу поеду. Только доеду до поворота на этой машине, что в аренду взяла, а там пересяду на свою.

Убедив себя, что именно так ей и следует поступить, а потому, едва проводив Дафи до дверей, схватила телефонную трубку и заказала разговор с доктором Карром из Окружной мемориальной больницы. Сдерживая нетерпение в ожидании соединения, рассеянно копалась в почтовом мусоре и была застигнута врасплох, когда в трубке прозвучал ровный бесцветный голос:

– Говорит доктор Карр.

Представившись, Кэй, насколько смогла, взяла себя в руки и сказала:

– Я только что услышала, что в утренней газете есть статья, которая окажется жутким потрясением для Джадда. Я действительно думаю, если только это возможно, прочтите ее до того, как она попадется ему на глаза.

– Если это о продаже мистером Краучем своих акций…

– Он уже прочел ее, – выговорила Кэй рухнувшим голосом.

– Мистер Крауч был здесь сразу после вашего отъезда, – объяснил доктор Карр. – Он рассказал вашему мужу всю эту историю, насколько я себе представляю. Во всяком случае, он знает, что мистер Крауч продал все и что управлять компанией будет новое руководство. Если это все, что напечатано в газете…

– Нет, в ней больше нет никакого смысла, коль скоро ему известно, – согласилась Кэй, борясь с ощущением полной нехватки воздуха. Наконец сумела выговорить: – Вы говорили с Джаддом об этом?

– Да, – донесся настороженный голос, голос, в котором слышалась ужасная угроза. – Он, разумеется, потрясен, так оно и должно бы быть, иначе просто и быть не могло.

– Доктор Карр, по-вашему, мне надо приехать? Мне это легко сделать.

– Знаете, решать вам, миссис Уайлдер, вряд ли я могу здесь советовать, однако, чего бы ни стоило мое мнение, я на самом деле не считаю, что есть необходимость в вашем приезде. Не похоже, чтобы ваш муж был излишне серьезно взволнован, по правде говоря, намного меньше, чем я ожидал. Очевидно, мистер Крауч все очень хорошо ему растолковал.

– Он может, – кивнула она, и горькую резкость в ее голосе сгладило удушье, перехватившее горло. Кое-как сумела выговорить, что утром они увидятся, а потом уже из последних сил и выдержки прибавила на прощание: – Благодарю вас, доктор.

Прошло несколько минут, и, только когда из тишины до ее слуха донеслось наконец прерывистое гудение, она поняла, что все еще не повесила трубку.

1

В эту неделю каждый день: в воскресенье, понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу – Кэй Уайлдер одолевала на машине сорок две мили до Окружной мемориальной больницы, проводила около часа с мужем и потом снова ехала домой. С каждым днем росло убеждение, что ее посещение терпится как попытка вторгнуться в уютный мирок, какой создал для себя Джадд в больничных стенах. Всего, что ей удалось достичь, находясь здесь, можно было вполне добиться, и если бы она оставалась в Париже.

Впрочем, было два маленьких исключения. Джадд совершенно никак не отреагировал на приближающуюся смену руководства в «Крауч карпет». В прошлое воскресенье, наутро после того, как мистер Крауч первым сообщил ему новости, Кэй ехала в больницу с беспокойным предчувствием, ожидая худшего, а Джадд лишь рукой махнул: бывает, мол, случается и такое. Не в силах поверить, что муж и вправду настолько равнодушен, она попробовала слегка прощупать его и получила твердый отпор, он попросту оборвал ее, сказав: «Какая польза нервы трепать из-за этого! Нужно ждать и смотреть, что происходит».

Потом во вторник пришло письмо от Рольфа, адресованное им обоим, как и все его письма, но явно написанное отцу: три страницы описаний того, чем он будет заниматься в «Сиборн ойл», довольно по-мальчишески безудержное предвкушение открывающихся перед ним возможностей, и все это сведенное в выражение признательности отцу за то, что тот открыл ему глаза на замечательную жизнь, какую способна дать работа в крупной корпорации.

– Надеюсь, в один прекрасный день он не проснется, – заметил тогда Джадд, – и не обвинит меня в том, что я дал ему дурной совет.

– Ты же знаешь, что дурного совета ему не давал, – быстро уверила она его, готовая и дальше продолжить, но Джадд тут же захлопнул дверь, сменил тему, оставив ее ни с чем, позволив лишь мельком заглянуть в пучину его разочарования.

Каждый день старалась она слегка подтолкнуть дверь, чтобы та снова отворилась, но безуспешно. Сам Джадд ни словом не упоминал о компании, она же, чувствуя, что права не имеет говорить ничего, что могло бы его расстроить, не повторяла ни одного из тех слухов, какие слышала сама. Казалось, наверняка никто ничего не знал (в газете больше ничего не появилось, не было и никаких официальных уведомлений), а поскольку от всех, с кем доводилось встречаться, Кэй только и слышала, что разговоры о компании, то оставалось слишком мало такого, о чем она могла рассказать Джадду как о новостях из Нью-Ольстера. Даже когда и удавалось подыскать какие-то крохи, которые должны были бы его заинтересовать, по крайней мере настолько, чтобы заполнить несколько минут из томительно долгого часа, все это неизменно не оказывало должного впечатления. И дело было не в том, что он отказывался говорить с ней, он вполне свободно говорил обо всем, что происходило в стенах больницы, только тем и ограничивался его интерес. Он жил в собственном личном мирке, крохотном наделе, в значительной мере населенном лишь Мэри, миссис Коуп, доктором Карром да теперь еще и молодым врачом-индийцем, кому повезло больше, чем ей: он как-то сумел протиснуться за ограду.

И вот снова суббота, часы на панели показывали четверть третьего, когда она остановилась на стоянке. Она выдерживала график, принятый ею еще в начале недели. Наслушавшись бесконечных похвал Джадда в адрес миссис Коуп, Кэй решила, что должна познакомиться с этим образцом совершенства. Задержка с прибытием до половины третьего накладывала ее часовое посещение на пересменку, давала возможность увидеть не только малышку-валлийку (довольно приятная девочка, но едва ли способная научить хоть чему-нибудь из того, что требовалось), но и миссис Коуп, от кого она надеялась перенять некоторые секреты ухода за больными, которыми смогла бы сама воспользоваться после того, как заберет Джадда из больницы домой.

По первому впечатлению, она увидела в миссис Коуп одну из тех лишенных мужчины женщин, кого профессия медсестры наделяла правом на временное обладание мужьями других женщин. По мере того как проходила неделя, мнение это скорее укреплялось, нежели ослаблялось. Не было, казалось, ничего, на что старая курица не пошла бы, дабы отмести любую попытку Кэй сделать хоть что-то для своего мужа.

Частично беда заключалась, разумеется, в самом Джадде. Чего бы ни захотел, он первым делом просил об этом миссис Коуп, а при таком преимуществе та всегда могла обойти ее. Ей только то и оставалось, что возить ему книги и журналы, – пустые хлопоты, судя по тому, что читать он не читал. И телевизор не смотрел, во всяком случае, тот ни разу не был включен, когда она приезжала, да и Джадд ни разу не упомянул ни единой программы, которую он смотрел, даже новости. Когда вчера она спросила, слушал ли он вьетнамскую речь президента Джонсона, Джадд перевел разговор на старика в палате напротив, чьи нелады с простатой имели, так уж получалось, куда большее значение.

Сегодня она поставила машину там же, где ставила всегда, рядом с покрывшейся пылью «Ривьерой» Джадда, для которой на днях надо будет найти кого-то, кто мог бы приехать за ней и отогнать домой. Недостатка в людях, которые с радостью оказали бы такую услугу, не было, однако само собой пришло на ум обговорить решение с Джаддом, так что из машины она выходила, довольная тем, что удалось кое-что прибавить к тому хилому списку тем для разговора, что накопились к сегодняшнему посещению.

Подходя к больнице, Кэй заметила доктора Карра, стоявшего у окна своего кабинета и наблюдавшего за ее прибытием. Она приветственно вскинула руку, а он ответил ей жестом, означавшим, что ему нужно переговорить с ней. Она улыбнулась, показывая, что поняла, хотя на самом деле несколько тушевалась. Искреннему желанию еще раз поговорить с доктором противостояло памятное ощущение сильного разочарования, охватившее ее во время их последней беседы. В воскресенье он больше часа втолковывал ей, как стресс приводит к закупорке коронарных сосудов, разъяснял теорию поведенческого предынфарктного синдрома на примере того, что случилось с Джаддом, поразив ее своими обширными познаниями о муже, кое-чего даже она никогда не замечала, пока доктор не обратил на это ее внимание. Несмотря на смущение от признания того, что Аарон Карр оказался и наблюдательнее и понятливее ее самой, в целом беседа многое разъяснила, ее доверие к доктору Карру возросло, и она решилась рассказать ему все, что могла, о Джадде и его работе.

В понедельник они не виделись, зато долго беседовали во вторник, и даже еще откровеннее, чем в воскресенье, а потому она охотно согласилась продолжить разговор на следующий день. За ночь, однако, его отношение, по-видимому, изменилось, доктор уже больше не предполагал, что стресс, приведший Джадда к инфаркту, создавался его работой. Он задавал ей множество вопросов о прошлом, все глубже и глубже копался в их супружеских отношениях, и, невзирая на осознанное решение быть полностью честной и откровенной, она почувствовала, как в ней поднимается резкое неприятие. Она была более чем готова содействовать тому, что могло бы оказать помощь, однако направленность некоторых расспросов доктора Карра поневоле приводила ее к мысли, что доктор больше заинтересован в завершении научного опыта, нежели в том, чтобы помочь ей, и это подозрение только усилилось, когда он обронил фразу о работе над книгой.

Тем не менее всяческие сомнения были мимолетны, их основательно теснила признательность за столь многое, что Кэй почерпнула от доктора, и она ждала очередной беседы. В четверг, однако, Карра нигде не было, а вчера она его лишь мельком увидела в коридоре, уже уходя из больницы. У нее накопилось больше десятка вопросов, но сейчас, увидев его ждущим ее в вестибюле, она по тому, как он пригласил ее пройти с ним в кабинет, почувствовала легкую дрожь: предстояло явно что-то важное, – и острота ожидания ничуть не убавилась, когда доктор помог ей сесть и она взглянула на его рабочий стол. С него было убрано все, кроме папки, на которой стояло имя Джадда.

Сев за стол, доктор Карр заговорил:

– Ваш муж поправляется очень хорошо, миссис Уайлдер, в самом деле очень хорошо. За последние два дня: вчера днем и сегодня утром – я сделал его полное обследование, и вряд ли его физическое состояние могло бы удовлетворять меня больше.

– Приятно слышать, – откликнулась она, и слова ее прозвучали бы искреннее, если бы не заметила она, как вопреки невозмутимости речи доктора пальцы его левой руки нервно отбивали быструю дробь на папке.

– Итак, пришло время, когда надо принимать решение, – продолжал доктор все тем же выдержанным тоном, но при этом Кэй видела, как теперь уже его правая рука проделывала быстрые нервные движения, проходясь всей пятерней по волосам, пощипывая сведенные в трубочку губы, потягивая мочку уха. Потом, неожиданно сняв очки, доктор спросил: – Насколько он поразил вас, миссис Уайлдер, – состоянием ума, в психологическом отношении?

Она медлила с ответом, ожидая подсказки, и тогда доктор Карр задал наводящий вопрос:

– Говорил ли он вам что-нибудь о возвращении на работу?

– Нет.

– Ничего? – спросил доктор. – Совсем ничего?

– Нет, ни единого слова.

Доктор Карр кивнул, и по выражению его лица можно было понять, что он слышал именно то, что, как и опасался, было правдой.

– Сказал ли он что-нибудь о мистере Крауче?

Кэй покачала головой:

– Ничего с того дня, когда тот побывал здесь.

– Что-нибудь о мистере Старке?

– Ну, в тот день, когда я вернулась… я вам рассказывала об этом…

– Да, я помню. Но с тех пор он ничего не говорил?

– Нет, даже имени его не упоминал.

И снова доктор Карр кивнул, сохраняя на лице еще более отчетливое выражение подтверждения своих опасений.

– Говорил ли он что-то о возвращении домой?

– Нет.

– Какие-либо жалобы на больницу: питание, лечение, то, как за ним ухаживают?

– Нет, он, по-видимому, всем доволен, совершенно удовлетворен.

– Боюсь, что даже слишком, – пробормотал доктор едва слышно, помолчал немного, а потом словно бы принялся размышлять вслух: – К этому времени мужчина его темперамента… Он должен бы стены крушить, чтобы выбраться отсюда. – Он устремил на нее неожиданно пронзительный взгляд. – Как вы это расцениваете?

– Я… в общем, даже не знаю, что и сказать. Меня это беспокоило немножко, то, что его ничего не интересует, кроме… – Кэй умолкла, полагая, что доктор Карр ее не слушает.

Он, однако, оказался тут как тут:

– Кроме чего?

– Того, что здесь происходит. Я имею в виду – в больнице. Такое впечатление… В общем, он будто бы все остальное из головы выбросил. Не знаю, может, это для него и лучше всего…

– Нет, – перебил ее доктор Карр, да так резко, что, сам почувствовав это, слегка улыбнулся, извиняясь. – Меня это тоже беспокоило.

– Он и с вами тоже не разговаривал? – спросила она, поражаясь, когда доктор в ответ отрицательно повел головой, но и испытывая некоторое облегчение: оказывается, нежелание Джадда говорить о будущем ограничивалось не ею одной.

– В таком поведении нет чего-то необычного, разумеется, – говорил доктор Карр. – По сути, оно довольно обыкновенно, мы такое наблюдаем чаще, чем любое другое: человек настолько напуган инфарктом, что более чем расположен укрыться, как в норке, в прелестной удобной больничной палате, и пусть остальной мир катится себе мимо. Только должен сказать, не этого ждал я от вашего мужа. Я полагал, что у нас будут трудности противоположного рода: попытаться сдержать его, взять под контроль все его порывы и энергию.

Осторожно она подала голос:

– Вы действительно думаете, это из-за того, что он напуган?

Карр пристально глянул на нее:

– А вы нет?

– Я полагаю, может, он и напуган больше, чем по виду скажешь.

– Но вы так не считаете?

– А не могло бы быть так… В общем-то, ведь не о своем же сердечном приступе он говорить отказывается, а о том, что в компании происходит.

– По-вашему, именно этого он старается избегать – разбирательства в нынешних делах «Крауч карпет»?

– О, не знаю, возможно, я ошибаюсь.

– Скажите мне вот что: есть ли, на ваш взгляд, такая возможность, что он вдруг решит не возвращаться?

– А по-вашему, он должен вернуться?

– Всенепременно, – твердо ответил доктор. – Во всяком случае, на такое время, пока не сумеет доказать себе, что он не сломлен. Это схоже с тем, когда человека сбрасывает лошадь: если он сразу же не сядет в седло, то больше никогда не станет ездить верхом. – Он склонился вперед, подняв руку в сдерживающем жесте. – Не хочу пугать вас понапрасну, миссис Уайлдер, нет, вовсе нет, но я и впрямь считаю, что вам следует знать, какими серьезными последствиями это может обернуться. Я такое часто видел: мужчина использует инфаркт как удобное оправдание для того, чтобы впасть в состояние полу-инвалидности, сознательно или ненароком избегая либо того, либо другого, смотря с чем ему не хочется иметь дело. Уверен, трудно видеть вашего мужа в подобном свете. – Он придал фразе интонацию вопроса.

– Да, трудно, – согласилась Кэй, но память обращала такое состояние в возможность менее отдаленную, чем она готова была признать, вспомнилось, как резко Джадд распрощался с театром, всякий интерес внезапно пропал, словно пламя задуло.

Доктор Карр говорил что-то про то, как жаль, что большего он сделать не в силах, лишенные смысла слова, в которые, если и вслушивались, то вполуха, пока с рушащей сознание внезапностью она не осознала только что им произнесенное:

– Отныне, миссис Уайлдер, это будет зависеть от вас.

Потрясенная, она осторожно переспросила:

– От меня? Да что я. Что вы имеете в виду?

– Если кто и сможет привести его в норму, то вы, и вы это сможете, я уверен. И здесь, в больнице, вам ничего не добиться, это я понимаю. Вот почему мне хочется поскорее отправить его домой.

– Домой? Уж не хотите ли вы сказать… не сегодня же?

– Нет оснований держать его здесь дольше, совершенно никаких оснований. Все анализы…

– О, я знаю, что вы не выписали бы его, если бы это не требовалось, но, в общем, вы же говорили, что еще десять дней.

– Да, полагаю, вам придется сделать кое-какие приготовления, ведь так? – сказал доктор, явно делая уступку. – Хорошо, тогда, скажем так, завтра.

– Я хочу, чтобы он оказался дома как можно скорее, разумеется, я этого хочу. Только я не уверена, что смогу обеспечить ему надлежащий уход.

– Ни в каком особом уходе ваш муж не нуждается, миссис Уайлдер. Он уже встал с постели, последние два дня мы устраивали ему прогулки по коридору. Он способен самостоятельно дойти до туалетной комнаты, сам помыться – он больше не прикованный к постели инвалид. Да, ему следует соблюдать разумную осторожность, разумеется: в ближайшую пару недель избегать любых нагрузок в полную силу. Мне бы не хотелось видеть его скачущим вверх-вниз по лестницам, например, или у вас дом одноэтажный?

– Нет, этажей два, – ответила она, стараясь вновь обрести равновесие и торопливо воскрешая в памяти план по уходу за Джаддом, который тщательно составляла. – У нас на первом этаже есть библиотека, которая устраивалась с тем, чтобы ее легко было переделать в дополнительную гостевую комнату.

– Хорошо. Это превосходно. Пусть он поживет в ней, ну, скажем, с недельку. Возможно, это ненужная предосторожность: тяжелым физическим трудом занимаются многие мужчины, чьи сердца не отличаются большим здоровьем, чем его в данный момент, – однако не будет вреда на всякий случай поостеречься. А комната на первом этаже очень удобна. Есть постель, куда он может прилечь, почувствовав усталость. Отдыхать он должен столько, сколько сможет: хороший дневной сон, пораньше укладываться спать. Впрочем, подлинная трудность, миссис Уайлдер, не связана с физическим состоянием. Его сердце меня не беспокоит – ничуть и нисколько. И вас тоже не должно. Даже не пытайтесь превратить свой дом в больницу, а себя – в сиделку. Не обращайтесь с ним как с немощным. Если будете, то это верный способ, чтобы и он уверовал в то же. – Карр улыбнулся через силу. – Мы обязаны вытащить его из пещеры и снова вернуть миру. – Улыбка погасла. – Уверен, вы понимаете.

Кэй кивнула, вполне понимая, но все же разрываясь в пугающем конфликте между тем, что ей советовал делать доктор, и вынужденной необходимостью установить с мужем новые отношения, главными в которых должны стать любящая забота и сочувственное понимание, и ими надо было наделить мужа щедро.

– Важно вовлекать его в разговоры. Сделайте все это открытым, все эти перипетии в делах компании. Проговаривайте их. Ему стоит говорить об этом вслух, он поймет, что прячется от того, что и в половину не так гадко, как ему представлялось. Стоит вам его разговорить…

– А что, если он не разговорится? – задала она гнетущий ее вопрос, чтобы избавиться от чувства тревоги. – Я всю неделю старалась разговорить его, но тщетно. – Доктор уставился на нее пронзительным взглядом.

– Насколько упорно вы старались, насколько серьезно?

– В общем, не слишком, полагаю, – отступила она. – Я боялась, что, если стану задавать слишком много вопросов, в целом, не хотела, чтобы это его волновало.

Глаза доктора обратились в узкие щелочки.

– Единственное, чего надо бояться, миссис Уайлдер, что ничто не взволнует его.

Молча Кэй отвела взгляд.

– Что на самом деле происходит сейчас в компании? – требовательно спросил он.

– В том-то и беда, все так неопределенно, просто рой слухов.

– О которых вы ему не рассказывали?

– Нет, я…

– Расскажите ему все, о чем вы слышали, миссис Уайлдер. Хорошее или плохое, глупое или нет – не утаивайте ничего. Все, что узнаете, каким бы несуразным оно ни казалось, это лишняя возможность вызвать его на разговор. Потом он начнет размышлять над этим. Это очень важно: заставить его думать о выходе для себя. Именно это вы и должны сделать, а сделать этого вы не сможете, оберегая его, скрывая от него что-то. Не бойтесь взволновать его – это не причинит ему никакого вреда. Помните то, что я рассказывал вам про стресс инфарктников: он не вырабатывается ощутимым волнением. Как раз езда вслепую и…

– Я помню, – сказала она, пытаясь прервать его, чувствуя, как сама все глубже и глубже погружается в безысходность.

Остановить себя доктор Карр не позволил:

– Возможно, он попробует устроить дома то же, что устроил тут: норку, чтобы укрыться в ней от мира. Не позволяйте ему этого. Приглашайте гостей, особенно людей из компании, и делайте все, чтобы быть уверенной в том, что они не станут относиться к нему как к инвалиду, которого необходимо оберегать от правды. Сделайте так, чтобы они обсуждали происходящее, что случилось, что должно случиться. Сами задавайте вопросы. Встревайте во все. Направляйте разговор.

– Но я никогда…

– Вы, может, сочтете, что захожу чересчур далеко, говоря вам все это, но я видел столько много случаев.

– Нет, мне нужно, чтобы вы мне рассказали, – торопливо выговорила Кэй. – Единственное… в общем, я никогда не говорила с Джаддом о компании и уверена, ему покажется жутко подозрительным, если ни с того, ни с сего я начну. – Она замолкла, надеясь, что сказала достаточно, чтобы Карр ее понял.

По всей видимости, он все очень хорошо понял, взгляд его пронзал ее, словно рентгеновскими лучами.

– Вы хотите сказать, что до сей поры не интересовались деловой жизнью своего мужа?

– Дело вовсе не в том, что я не интересовалась, – возразила Кэй. – Только вот когда-то мы говорили обо всем на свете, много лет назад. – Она заходила все глубже и глубже, сама заманивала себя в ловушку и так далеко зашла, что теперь выход оставался единственный: признаться. – Не знаю, возможно, есть тут доля и моей вины. Возможно, я не настолько проявляла интерес, как следовало бы. Только, когда тебе не говорят, что происходит, когда ты не знаешь, что вокруг творится, ужасно трудно интересоваться тем, к чему не имеешь отношения.

Тихо, но с заметным напором доктор Карр сказал:

– Теперь вы имеете отношение, миссис Уайлдер. Должны иметь. Никого другого нет.

Как-то сразу навалилась слабость, опустошало расслабляющее чувство собственной непригодности, ощущение достаточно непривычное, чтобы испугаться.

– По-моему, вы недооцениваете себя, миссис Уайлдер, – твердо выговорил доктор Карр, и такое одобрение значило больше, чем любое выражение сочувствия или понимания. – Вы гораздо более объективны, чем большинство жен, а потому более способны видеть вещи в их истинном виде. Вы вернете его к жизни, миссис Уайлдер, я уверен, что у вас получится.

Кэй избегала смотреть ему в глаза, вслушивалась в эхо его слов, она застыла, вникая в смысл слова «объективна», воспринимавшееся противоположностью всего, чем ей следовало бы быть для того, чтоб стена между ней и Джаддом когда-нибудь рухнула.

– Жаль, что я не могу сделать большего, – сказал доктор Карр. – Увы, есть предел того, как далеко позволено заходить. Уверен, вы понимаете.

Кэй кивнула и, отвечая на не вызывавший сомнения тон, предполагавший завершение разговора, быстро поднялась с кресла.

– Мы с вами увидимся завтра утром, разумеется, – произнес доктор Карр. – Я дам вам расписание режима питания, несколько рекомендаций.

Кэй сделала шаг к двери.

– Вы уже сообщили Джадду, что выписываете его?

– Нет, но утром я сказал ему, что если у других анализов результаты будут такими же хорошими, как у ЭКГ… уверен, он ожидает этого.

– Не хотите, чтобы я сказала ему, или хотите?

– Ну, если вы предпочитаете не…

– Нет, я скажу ему, – твердо выговорила она, но с ложной отвагой, затем еще раз поблагодарила доктора и вышла. Однако, уже идя по коридору, она чувствовала, как занозой в сознании саднила мысль: когда доктор Карр повернулся в дверях, на лице его появилось выражение облегчения. Теперь это ощущение само преобразовалось в чувство, что ее покинули, оставили в полном одиночестве разбираться с проблемой, которая уже сокрушила его. «Есть предел того, как далеко позволено заходить доктору». Только вот, очевидно, нет предела тому, что ожидается от жены.

Дверь в палату Джадда была открыта. Заглянув в нее, Кэй поняла, что смена медсестер уже произошла. Миссис Коуп стояла у дальнего угла кровати и разговаривала с Джаддом, потом она умолкла, предупреждающе покашливая, и молча указала взглядом на дверь.

Джадд повернул голову.

– А я уж едва ждать не перестал, не думал, что ты сегодня приедешь. – Сказано это было ободряюще и повергало в искушение поверить, что он мог бы и расстроиться, если бы она не появилась.

– Я разговаривала с доктором Карром. Он рассказывал мне о проделанных им анализах, о том, как они все хороши, – говорила она, стараясь придать больше легкости голосу, что не совсем получалось. Джадд молчал, ожидая от нее продолжения, однако Кэй чувствовала, что ей трудно не столько из-за него, сколько из-за миссис Коуп, которая, так ни единым движением и не показав, что собирается покинуть палату, разглядывала посетительницу, угрюмо поджав губы, едва ли не затыкая ей рот.

Пристально глядя в глаза Джадду, но ничуть не забывая и об ушах миссис Коуп, Кэй сказала:

– Он говорит, что собирается завтра отпустить тебя домой. – И сразу же прибавила: – Правда, это замечательно? – хотя и не раньше, чем заметила, что первой реакцией Джадда на ее сообщение был вопрошающий взгляд, устремленный на миссис Коуп.

2

Весь день и до самого вечера мысли Джадда Уайлдера снова и снова возвращались к тому, как необычно была настроена сегодня его жена. Не то чтобы она не выходила у него из головы: случались и перебои, и отвлечения, – и все же за последние три часа он думал о ней сосредоточеннее, чем вот уже за много лет. Говоря правду, то была одна из немногих когда-либо предпринятых им попыток серьезно и основательно разобраться в ее поведении, казалось, непостижимом. В первые годы супружества он пытался делать то же самое, однако одна неудача за другой научили его, пусть и подсознательно, что это напрасный труд. Тем не менее у него выработалось (и тоже по большей части подсознательно) интуитивное ожидание того, как Кэй поступит в том или ином конкретном случае, и именно ломка этого стереотипа ожидания так встревожила его нынче днем. Как ни сомневался он в своей способности объяснить настроение жены, трудно было избавиться от впечатления, что она напугана. Но почему?

Его совершенно не удивило сообщение о том, что его выписывают из больницы: всего за пару минут до появления Кэй он предложил миссис Коуп поспорить, что он еще до завтрашнего вечера окажется дома, – казалось, однако, что Кэй была в растерянности и замешательстве, как это всегда с ней случалось, когда что-то налагало на нее непредвиденные обязательства. И все же в таком предположении пришлось усомниться после того, как она отнеслась к его нежеланию превращать библиотеку в спальню на том основании, что это, мол, создаст ей больше нестоящих хлопот. Все хлопоты и заботы она отметала как несущественные, даже косвенно не требуя никакой особой благодарности, похоже, только и думала, что о нем, вовсе не о себе самой… странно…

Ее страх (если то был страх) мог означать, что Карр сказал ей, что у него с сердцем более серьезные проблемы, чем он признал в разговоре с ним самим. Однако если это так, то почему он выписывает его так рано? А ведь выписывает. Миссис Коуп дала это ясно понять, заявив, мол, знай она, что это его последняя ночь, то принесла бы к ужину что-нибудь совершенно особенное. Только ведь и она вела себя странно. Ее, похоже, рассердило, что Кэй узнала все раньше нее, и догадка эта крепко подтвердилась ее обращением с доктором Карром, когда тот заглянул ненадолго, отправляясь домой обедать, в ответ на его вопрос: «Полагаю, вы уже знаете, что мы завтра отправляем его домой?» – она лишь кивнула с таким видом, суровее которого и быть не могло.

За те несколько минут, что Карр пробыл в палате (он обещал еще зайти попозже) Джадд постарался выпытать у него, что тот в точности сказал Кэй, но не узнал ничего, что подкрепило бы его подозрение, будто Карр что-то скрывает, отчего Кэй вела себя так необычно.

Миссис Коуп вернулась в палату не сразу после ухода доктора, как она всегда делала прежде, да и потом несколько раз уходила, больше не извиняясь, что оставляет его в одиночестве. Несколько раз после ужина он пробовал заговорить с ней, но не завязалось ничего, кроме легкой вежливой болтовни. Ей было больше неинтересно. То, что прежде представлялось чуть ли не пылкой любовью, теперь оказалось всего-навсего работой, тем, что покупалось и оплачивалось, тем, чему пришел конец, стоило деньгам кончиться. Ее единственное замечание, касавшееся будущего: «Я надеюсь, вы не сделаете такой глупости, чтоб слишком скоро вернуться на работу», – вновь обратило его мысли к Кэй, уже в увязке с тем предписанием, какое дал доктор Карр: следует провести дома как минимум три недели, «а еще лучше месяц».

Если Кэй напугало это: перспектива быть с ним дома день за днем в течение месяца, – то тогда ее беспокойство он вполне мог и понять, и разделить. За десять лет они и двух дней кряду от зари до темна не провели в обществе друг друга.

Джадд Уайлдер никогда не считал свой брак ошибкой, во всяком случае, в том особом смысле, когда требуется осознанное решение. Он принимал его, как принимал большинство своих несбывшихся мечтаний, ни одно из которых не осуществилось полностью так, как он себе представлял. Было время, он думал, что пьеса, поставленная на Бродвее, как-то поможет ему вылезти из сковывающей, словно панцирь куколки у насекомых, оболочки и позволит возродиться новым человеком. Этого не получилось. Не получилась и супружеская жизнь с Кэй Кэннон – такой, какой она ему представлялась.

Супружество он смутно представлял себе как двойственность бытия, как удвоение себя, раздвигавшее и расширявшее тесные границы одинокой жизни. Не было в его раздумьях (если и были они раздумьями) ничего вполне определенного, что непременно повлекло бы за собой признание в наивности, и все же разочарование его было вполне ощутимым и достаточно длительным, чтобы уверовать, по-видимому, в неизбежное: подлинное слияние двух их жизней невозможно. Самое большее, на что он смел надеяться, это терпимое сосуществование.

Порой ему представлялось, что все могло быть по-другому, если бы не война, ведь, когда он вернулся со службы домой, их браку уже шел третий год. Раздельное существование с Кэй утвердилось слишком прочно, чтобы его сокрушить. И все же такому объяснению всегда не хватало полной основательности. Было нечто, выходившее за его пределы, нечто крепко засевшее в характере Кэй: ее тяга к тайне, душа, обращенная ею во внутреннее святилище, куда ему не было доступа никогда и где все было заполнено ее личными мыслями, делиться которыми она не собиралась. Кэй жила своей собственной жизнью, позади глаз, все время отмерявших зазор между тем, что он совершил, и тем, что видела она в своих тайных ожиданиях.

Никогда он всерьез не пытался прояснить все это в разговоре с Кэй, будучи уверен, что она окажется неспособной понять, какого рода отношений ему хочется. Будет стоять на своем, как частенько делала это в былые времена: мол, ничто не дает ей большего счастья, как возможность «помогать» ему, – хотя то, что она подразумевала под словом «помогать», всякий раз оказывалось до неловкости близко к понятию «надзирать».

Он запоздало уяснил правдивый ответ отца на свой мальчишеский вопрос, почему тот всегда тихо, но твердо выпроваживал маму из помещения газеты. «У нее свои интересы», – вот и все, что выговорил тогда отец, не объясняя, это был единственный найденный им способ избежать такой обстановки, какая, в противном случае стала бы для него невыносимой.

Хотя Джадд Уайлдер никогда особо не проводил параллель между женой и матерью, он тем не менее чувствовал, что всепоглощающая забота Кэй о Рольфе несколько сродни непреходящему маминому отождествлению себя с ее отцом: политическая карьера сенатора была всеподавляющим интересом всей ее жизни. Мальчиком он легко различал, как под прозрачной фальшью внешнего спокойствия мама старалась скрыть страдания, которые испытывала с тех пор, как после сокрушительного поражения на выборах его дед лишился сенаторского кресла. Кое-что из тех воспоминаний, признаться, наводило его на мысль, что странное поведение Кэй после возвращения из Парижа как-то связано с бунтарским отказом Рольфа от всех планов, какие она ему уготовила. Сегодня что-то в ее поведении напомнило ему о том вечере, когда она возвратилась из Мэна, где ее опека Рольфа оказалась не просто ненужной, а скорее обременительной. Она пришла к нему в постель, охваченная страстью, мало чем отличавшейся от срикошетившего отклика на испытанное ею унижение. Тогда ведь тоже все плавало в оболочке страха. Только сейчас как-то по-другому. Странно.

Джадд услышал в коридоре шаги и тут же распознал в них походку Рагги, вызвавшую радушное ожидание приятного отвлечения. С того самого утра, когда Мэри убедила его поговорить с Рагги, молодой индиец стал частым гостем, всякий раз, когда оказывался в этой части коридора, заглядывал в дверь, чтобы поздороваться, и как минимум раз в день заходил уже специально, устраиваясь на такой долгий разговор, какой он мог себе позволить. Хотя влекло Рагги, несомненно, стремление отрешиться от одиночества да еще присущая индийцам любовь к спору. Походило на то, что между ними завязывалась настоящая дружба, особенно заметно это стало после того, как Рагги перестал утыкивать каждое предложение сверхпочтительным обращением «сэр», и было тем более искренно, что не несло в себе никакого оттенка профессиональной обязанности.

Миссис Коуп вторжения Рагги пришлись явно не по нутру, зачастую она мешала их разговору, усевшись недвижимо и не покидая палату после прихода молодого доктора. Сегодня, однако, она была уже на ногах, едва завидела его входящим в дверь, и выскочила из палаты, как только смогла протиснуться мимо него.

– Итак, завтра вы нас покидаете, – сказал Рагги, обойдя кровать с дальнего конца. – Вы рады, да?

Джадд пожал плечами:

– Все равно я останусь привязан к постельному режиму: месяц дома.

– Месяц? – повторил изумленный Рагги. – Это вам доктор Карр предписал? Вы должны оставаться дома в течение месяца?

– Зависит от меня: две или три недели, месяц, – как чувствовать себя буду.

– А-а, да, – облегченно улыбнулся Рагги. – Я думаю, что это не будет месяц.

– Надеюсь, что нет.

– Потом вы возвращаетесь в свою компанию?

– Не знаю, может, да, а может, нет. Все зависит от того, куда шарик отскочит.

– Но мысль такая у вас есть или, может, нет? – допытывался Рагги, явно озабоченный.

– Да я попросту и не думал еще, только и делов.

– Нет-нет, этому я не верю, – стоял на своем Рагги. – Вы ведь много думали, да?

– Малость было, – уступил Джадд. – Две с половиной недели, когда больше делать нечего, – тут никуда не денешься. Особенно когда Карр так к тому и подзуживает!

– Но ведь это же хорошо, вы так не считаете?

Джадд пожал плечами.

– Вы не считаете, что это хорошо, то, что доктор Карр сделал для вас?

Джадд уж было рот открыл для какого-нибудь бездумного ответа, но осекся, увидев абсолютно серьезное выражение на лице Рагги. Предпочел ответ честный:

– Ну, не стану отрицать, что кое-что хорошее он для меня сделал. Ясное дело. Он заставил меня понять многое, чего я никогда раньше не понимал.

– За то время, что вы здесь, вы очень изменились, я думаю. Я помню, когда впервые вас увидел. – Рагги исказил лицо, превратив его в карикатурную маску. – Нет-нет, быть не может, что вы больны, на такую глупость у вас нет времени, вы должны ехать на очень важную встречу! – Индиец рассмеялся. – Эти встречи, теперь они не так уж и важны, разве это не правда?

Джадд пожал плечами.

– Я думаю, что вы вернетесь в свою компанию, – убежденно сказал Рагги.

– На что-то надо жить.

– Не в деньгах дело, я думаю, – возразил Рагги. – Нет никакой необходимости, чтобы вы были богатым.

– Богатым? Увы и ах.

– Сколько вы зарабатываете каждый год?

Джадд даже отпрянул, но быстро простил Рагги прямоту иностранца и ответил откровенно:

– Ну, не знаю, тридцать с чем-то тысяч, что-то около этого.

– И вы не считаете себя богатым?

– После уплаты налогов все мною заработанное утрясается до… Остается чертовски мало, смею вас уверить.

– Но ведь у вас большой дом, слуги.

– Женщина приходит убираться два раза в неделю.

– Сколько у вас автомобилей?

– Три, но один из них – моего сына.

– И вы посылаете его в Париж получать образование.

– Он там по гранту, которым покрывается большая часть его расходов.

– Значит, для вас невозможно жить без тридцати с чем-то тысяч, вы это хотите сказать?

– Я жил на гораздо меньшее.

– Но тогда вы не были счастливы?

– Да нет, я бы этого не сказал. Деньги – это еще не все.

– Ага! – воскликнул Рагги, словно в рог протрубил сигнал к новой атаке. – Да-да, вы, американцы, всегда это говорите: важны не деньги. Это вы так говорите, только я считаю, что это неправда.

– Ладно, а что правда? – задал вопрос Джадд, без особого пыла поддерживая разговор. Этим вечером у него были слишком практичные мысли, мешавшие искренне наслаждаться словопрениями, которые так любил Рагги.

– Эта компания, где вы работаете, эта «Крауч карпет», чем в ней люди занимаются? Да-да, вы делаете эти красивые ковры, чтобы наделить всех американцев счастьем от стены до стены. – Индиец слегка рассмеялся, радуясь собственной маленькой шутке. – Разве не правда, что эта компания существует только для того, чтобы делать деньги?

– Вы все переворачиваете с ног на голову. Мы делаем деньги для того, чтобы могли существовать.

– Но если это только для того, чтобы существовать, то какова цель этого существования?

– Вы чего добиваетесь? Хотите отговорить меня от возвращения в «Крауч карпет»?

– Нет-нет, прошу вас, вы не должны думать так, – торопливо выговорил Рагги. – Я всего лишь стараюсь понять, что мне понадобится знать, когда я вернусь в Индию. В моем родном городе появились большие компании, пришедшие строить фабрики. Одну уже построили, на ней делают джанаспати – это гидрогенизированное растительное масло для приготовления пищи, понимаете. Еще есть завод, где делают алюминий, а теперь отец пишет мне, что строят очень большую фабрику для изготовления автомобильных шин. Значит, очень скоро, я думаю, у меня будут такие пациенты, как вы. Если я не пойму этой американской болезни, как сумею я ее лечить?

– Что вы называете американской болезнью? – Джадд вернулся к разговору, понимая, что раскрылся и подставил себя под ожидавший его укол, и попытался притупить его, уйдя в защиту: – Уж не пытаетесь ли вы убедить меня в том, что у вас в Индии нет сердечных приступов, а?

– Нет-нет, я ведь говорю не только о сердечных приступах, – пояснил Рагги. – Но, коль скоро вы об этом заговорили… Только сегодня я получил письмо от своего отца, в котором он сообщает мне, что у него сейчас как раз такой случай – инфарктник, которому еще нет пятидесяти лет. Это не случайное совпадение, я думаю, что человек, о ком пишет мой отец, работает заместителем управляющего фабрикой по производству джанаспати.

– Компания американская?

– Нет-нет.

– Зачем же тогда называть это американской болезнью?

Мгновенная улыбка расколола маску Рагги.

– Мой отец пишет, он очень остроумный человек, я думаю, он говорит, что это очень заразная болезнь. Теперь она по всему миру расходится.

– А я так думал, уж кто и виноват во всех ваших бедах, так это британцы.

– Это все та же болезнь, – вежливо настаивал Рагги. – Только у вас она в более опасной форме. Британцы, те до сих пор чай пьют, а вот вы, нет-нет, вы себе такой пустой траты времени позволить не можете. Вы всегда должны ехать, ехать, ехать – толкать, толкать, толкать.

– Ладно, если мы, американцы, такие плохие, зачем же вы тогда приехали в Соединенные Штаты получать медицинское образование?

Озорной огонек сверкнул в глазах Рагги.

– Тот, кто желает изучить инфекционное заболевание, разве не поступит мудро, поехав в ту местность, какой оно свойственно?

Джадд рассмеялся, отдавая должное полемическому мастерству индийца, но все же парировал:

– Вы только то и сказали, что весь остальной мир желает заразиться той же болезнью.

– А-а, да. Сейчас вы станете опять говорить мне, что у вас самый высокий уровень жизни, который мир когда-либо знал.

– Вы сможете это отрицать?

– Значит, все американцы должны быть счастливы – вы это хотите сказать? Нет-нет, я так не думаю. Когда я впервые попал в Нью-Йорк, вот о чем я думал: все будут счастливые, потому что у них такая прекрасная жизнь. Но это неправда. Во всем мире, я думаю, нет столько несчастливых людей, сколько их в вашей стране.

– Если, говоря «несчастливые», вы имеете в виду «неудовлетворенные» – ясное дело, мы такие. Потому-то мы и продвинулись кое-куда. Не будет никакого прогресса, если сидеть себе на корточках да дожидаться, пока боги о тебе позаботятся.

Рагги отпрянул, как от нечестного удара, но быстро собрался и снова ринулся в атаку:

– Значит, вы говорите, что кое-куда продвинулись. А скажите мне, куда именно вы продвигаетесь?

Джадд рот открыл, но на мгновение замешкался, что позволило Рагги опередить его:

– А-а, вы не можете мне сказать. И в этом беда, я думаю. Вы не знаете. Это как взбираться на лестницу, у которой нет верхушки. Да-да, именно в этом ошибается ваша западная философия. Для вас жизнь есть лестница. Всегда вы должны взбираться, взбираться, взбираться вверх, вверх, вверх. И нет этому конца, пока вы не станете слишком старыми, чтобы взбираться дальше.

– Или кто-то не сшибет вас с лестницы, – раздумчиво произнес Джадд, почти невольно откликаясь на мрачные предчувствия, которые – даже сейчас – едва ли оказались за порогом сознания.

Некоторое время казалось, что Рагги подхватит эту тему, но тот рассудительно продолжал:

– В нашей индуистской вере, джайнизме, видите ли, жизнь – это не лестница, она – колесо. На лестнице каждая ступенька всегда выше другой, да? Но кто может сказать, что одна спица в колесе впереди другой?

– Стало быть, вы просто забираетесь на него и крутитесь себе, как на карусели, – заметил Джадд с жалящей улыбкой. – И вас не волнует, добираетесь вы куда-то или нет?

– Куда продвигаетесь вы? – тут же парировал Рагги. – Нет-нет, я имею в виду не вас, мистер Уайлдер, я говорю только о вашем американском образе мышления, об этой создаваемой вами иллюзии, которую вы называете прогрессом.

– Но мы же движемся вперед. Как это можно отрицать? Только и требуется – глянуть вокруг себя.

Рагги качал головой.

– Вы разве не видите: это только лишь вращение колеса? Вы верите, что вы впереди всего, что только происходило в мировой истории. Это неправда. Вы не впереди, вы позади. На две тысячи лет позади. Две тысячи лет тому назад, вы знаете, что тогда Индия была богатейшей страной в мире? У нас были великолепные фабрики для изготовления множества вещей. Да-да, ткались великолепные ткани, о чем вы знаете, я думаю. Но еще у нас были фабрики для обработки дерева, для выдувания стекла, для обработки металлов. – Индиец быстро перевел дух. – Вы знаете, откуда брались мечи и латы для римских легионов? Из Индии! Вы читали Плиния? Вы знаете, что он писал о глупцах римлянах, которые все свое золото тратят на такие прекрасные вещи, какие делаются в Индии? И разве не был он прав, сэр? Вы знаете, почему Рим пал? Нет-нет, не по тем причинам, о которых вы пишете в ваших западных учебниках истории: это потому, что римляне отправляют все свое золото в Индию. Когда золото уходит – нет больше Римской империи.

– Но раз Индия так далеко опередила весь остальной мир…

– Ага! Вы говорите: «опередила». Вы помните мой вопрос: какая спица в колесе опережает другую? Да-да, именно так и происходит: вращение колеса. Вы сейчас там, где Индия была две тысячи лет назад. Через две тысячи лет – где будете вы? Если хотите увидеть – взгляните на Индию, какая она сегодня. Вам это не нравится, вам не доставляет удовольствия мысль о том, что вы не такие богатые и могущественные?

– Ответьте мне на вопрос, – заговорил, улыбаясь, Джадд. – Если Индия когда-то была богатейшим государством на земле, почему же вы…

– Разве больше пользы и вкуса в рисе, если есть его из золотой чаши?

– Но если вам не хватает риса, чтобы спастись от голода.

– Да-да, мы очень признательны вам за то, что вы шлете нам необходимое зерно, – сказал Рагги, карикатурно изображая умильную признательность. – Разве вы не понимаете, почему мы так зависим от вас? Разве не из-за того, что нам навязали эти ваши западные идеи? Мы недоразвитые, так вы говорите, мы должны иметь все те вещи, без которых невозможно быть цивилизованными, – сталеплавильные заводы, гидроэлектростанции.

– Никто не заставляет вас.

– Вот об этом я и говорю: это очень инфекционное заболевание, – перебил его Рагги, ловко избегая того, чтобы быть загнанным в угол. – Прошу вас, сэр, мы ведем разговор не об Индии, мы говорим об Америке: почему вы всегда должны взбираться по этой лестнице? Разве мудрость заключается не в том, чтобы иметь конечную цель, такое место, где вы можете сказать: я достаточно поднялся, теперь могу и остановиться?

Джадд не спешил отвечать, мешало собственное признание того, что все это применимо к нему лично, показалось ненадолго, что, должно быть, именно на это и настраивал его Карр. Осторожно спросил:

– Ладно, где тогда останавливаться?

– Где американец, я не знаю, – сказал Рагги. – В Индии, видите ли, все это упорядоченно.

– По мне, так все мы должны вести игру по нашим собственным правилам. В Индии если человек может себе позволить уйти на покой в сорок пять, что ж, флаг ему в руки!

– Нет-нет, это не уход на покой, – возразил Рагги. – Это всего лишь поворот колеса, переход от одной фазы к другой. Разве вы не считаете, что в жизни человека должно быть время, когда он может сказать: «Теперь я покончил с вещами материальными, с зарабатыванием денег, я отдал мой долг своей семье, своей общине, теперь я буду исполнять мой долг себе самому».

– Почему нельзя делать и того и другого одновременно? Почему вы считаете…

– Да-да, я видел таких людей – в Нью-Йорке. Целый день они занимаются своим бизнесом, пускают в ход связи, делают деньги. В Америке они должны посвящать этому все время, пока совсем не состарятся. Ни на что другое времени не остается. Но они несчастливые. Чего-то не хватает. И что они тогда делают? Бросаются в художественную галерею – купить картину, оценить которую им не дает нехватка времени – и снова за бизнес.

Джадд засмеялся.

– Прошу вас, вы сами так говорили позавчера вечером. Разве не так: когда ты в бизнесе, то в сознании не остается места ни для чего другого. Вот я вас спрашиваю: какие книги вы прочли, – а вы отвечаете, что столько всего читаете в вашем бизнесе, что не остается времени для…

– Ладно, я неначитанный, неотесанный хамло-янки.

– Нет-нет, прошу вас, вы не должны думать, – запротестовал, мучаясь, Рагги и неожиданно осекся.

В дверях палаты стоял доктор Карр, на лице которого играла вопрошающая улыбка:

– У вас приватное сражение? Или можно присоединиться?

– Заходите, – позвал Джадд. – Мне нужна помощь. Этот доктор Рагги почти убедил меня, что я должен выбросить все к чертям собачьим, отрастить бороду и взять миску для подаяний. – Его остановил резко укоризненный взгляд, которым Карр наградил Рагги, он увидел, как мучительно страдает молодой индиец, сразу ставший похожим на несправедливо обиженного человека. Джадд попытался быстро поправить дело, однако лицо Рагги не расслабилось даже тогда, когда Карр сказал:

– Если сумеете достать вторую миску, я, может, составлю вам компанию.

Рагги, вскочивший на ноги, как только появился Карр, отошел в сторону, предлагая свое кресло.

– Нет-нет, я должен идти, – сказал он, отклоняя радушное предложение остаться. – Я и так здесь уже очень долго, по-моему.

Уже в дверях индийца догнал торопливый призыв Джадда:

– Мы с вами завтра увидимся до моего отъезда. – И прозвучавшее в ответ: «Да-да», – можно было считать, надеялся Джадд, хотя бы частичным прощением.

Карр устроился в кресле, скрестил ноги.

– Вы ведь это несерьезно, верно? Будто он пытался отговорить вас от…

– Нет, ясное дело, нет, – извиняющимся тоном бросил Джадд. – Мы вели похожий на бой быков спор: Индия против Соединенных Штатов, – о том, какая мы жалкая кучка бездуховных денежных хапуг. Мне не стоило бы так глупо палить. Парень он, похоже, чувствительный.

Карр кивнул, погрузился в долгое молчание, которое прервал лишь ничего не значащим:

– Да, – и наконец заговорил: – Полагаю, он сообщил вам, что собирается обратно в Индию через несколько недель.

– Да, и полностью готов к этому. Жениться собирается.

– Он во многом помогал, я буду сожалеть о расставании с ним.

– Он тоже будет по вам скучать. Он большой ваш поклонник, знаете ли.

Карр, похоже, был приятно удивлен.

– В общем, это из-за меня он попал сюда. Я старался помочь, чем только мог. Сомневаюсь, что мне удалось многого добиться, впрочем, если не считать его убежденности, что американская медицина отстает от времени по меньшей мере на тысячу лет.

– Вы имеете в виду всю эту чепуху, какую его отец практикует, как они ее называют?

– Аюрведа, – мгновенно подсказал Карр. – Я читал кое-что из этого. Некоторые старинные книги, которые доктор Рагги прислал мне. И в самом деле поразительно, как много они предвидели. Мне следовало бы выразиться по-другому, наверное, как много из того, что мы считаем новым, им было известно давным-давно. Даже моя собственная работа: связь между стрессом и коронарной окклюзией, в одной из тех древних книг есть место, где о ней говорится прямо и четко, даже описание природы причинного стресса есть.

– Может, Рагги и прав, – улыбнулся Джадд. – Может, мы и окажемся через две тысячи лет там же, где сегодня застряла Индия.

– Кто знает? – сказал Карр, разводя руками. – Я не собирался касаться всего этого. – Он поудобнее уселся, закинув одну ногу на другую, и, казалось, старался припомнить, о чем собирался сказать. – Я подумал, возможно, у вас в последнюю минуту возникнет вопрос-другой, может, о чем-то захочется поговорить. – Последовала вопрошающая пауза. – Вас что-нибудь беспокоит?

– Нет.

– Я сказал вашей жене, что утром дам ей перечень рациона питания. Не то чтобы это очень уж требовалось. Уверен, вы осознаете руководящий принцип: просто умерьте общее потребление жиров, к этому на самом деле все и сводится.

Дождавшись паузы, Джадд спросил:

– Что еще вы сказали ей?

– Сказал ей? Вашей жене? А что?

– А-а, не знаю, она, похоже, какая-то взвинченная. Я подумал, может, вы сказали ей что-то.

Карр затряс головой:

– Нет, я не сказал ей ничего, что могло бы ее расстроить. Само собой, она беспокоилась об уходе за вами, уточняла.

– Я не нуждаюсь ни в каком уходе.

– Именно это я ей и сказал. Но естественно, она не может не беспокоиться. Было бы в высшей степени противоестественно, если бы ее не волновала забота о вас. Я видел это столько раз, подчас даже думаю, что инфаркт тяжелее достается жене, чем перенесшему его мужу. Не надо винить ее за волнение. Это только потому…

– А-а, я не про то говорил. Просто подумал, что вы еще что-нибудь с ней обсуждали.

– Нет, ничего особенного, – сказал Карр, всматриваясь в лицо больного, которому неловко сделалось под этим испытующим взглядом. – Ваша жена очень разумная женщина, мистер Уайлдер.

– Это мне известно.

– Она способна оказать вам большую помощь, наверное, большую, чем вы себе представляете, если вы предоставите ей такую возможность.

– Что вы хотите этим сказать: предоставите ей такую возможность? Я всегда… – Он умолк, словно бы голос миссис Коуп перебил его: «Почему вы все время боитесь позволить кому-то помочь вам?»

Невольно он глянул на дверь, едва ли не поражаясь тому, что в двери пусто и Коуп нигде не видно.

3

Кэй была дома уже почти час, и все это время неистово старалась превратить библиотеку в симпатичную спальню (невзирая на все ее усилия, комната по-прежнему выглядела необустроенной), как вдруг вспомнила, что ничего не сделала, чтобы отыскать человека, который смог бы утром поехать с ней и пригнать обратно машину Джадда.

Джадд отверг предложение обратиться к кому-то из приятелей: «Утро воскресенья, при такой-то погоде всем захочется выбраться на поле для гольфа», – и еще яростнее воспротивился идее обратиться к кому-либо из молодых сотрудников управления. «Возьми кого-нибудь из мальчишек, – распорядился он. – Дай ему пятерку плюс возможность порулить приличной машиной – и он окажется на седьмом небе». И сам предложил Чака Ингалза. Как ни хотелось Кэй обойтись без того, чтобы снова связываться с Дафи, она позвонила ей.

– Ой, милая моя, мне жутко жаль, – сказала Дафи. – Сегодня открывается сезон ловли форели, понимаете, и Рой взял Чака с собой в горы. Домой они вернутся не раньше завтрашнего вечера, но послушайте, а почему бы мне не поехать с вами?

От этой затеи Кэй ее отговорила, но не было такой силы, которая удержала бы Дафи от участия в поисках:

– У вас и без того полно дел, надо дом к приезду Джадда приготовить. Забудьте про это и предоставьте все мне. Я кого-нибудь найду.

Дафи позвонила через несколько минут:

– Я как раз нашла мальчишку – Кип Уиттейкер. Знаете, сын Фрэнка и Эллы, их приемный? Элла говорит, что он без дел шатается и ничего лучше для него и придумать нельзя. Вы просто остановитесь у их дома и захватите с собой, как только сами готовы будете. Я предупредила Эллу, что это будет около девяти, вы ведь так сказали?

Кэй поблагодарила ее, но стоило Дафи продолжить, как беспокойство о том, что Джадд подумает, быстро сменилось тревогой, больше касавшейся ее самой.

– Милая моя, не считаете, что с вами в машине должен поехать еще кто-то? Путь-то неблизкий. Знаю, вы говорите, что с Джаддом все в порядке, но вы разве не будете чувствовать себя получше, если кто-то будет рядом, на всякий случай? У меня никаких дел, с радостью проехалась бы.

– Я знаю, что вам это было бы в радость, – сказала Кэй и, рассыпаясь в благодарностях, все же убедила Дафи, что ехать той незачем. Зато сразу подступила новая тревога: ей со страхом стало мерещиться, будто по пути домой у Джадда случится второй инфаркт, – она отбивалась от этого видения, убеждая себя, что доктор Карр не выписал бы его, если бы такое могло случиться, и в конце концов пришла к частично успокоившему ее решению: пусть Кип Уиттейкер следует за ней до самого дома.

Нервозность и волнение вылились в чувство голода, Кэй отправилась на кухню перекусить и, едва открыв дверцу холодильника, застыла, пораженная: ведь она напрочь забыла запастись продуктами к приезду Джадда! Сегодня воскресенье, вечер, все супермаркеты закрываются в шесть, всего десять минут осталось.

Тут же захлопнула дверцу холодильника, взлетела по лестнице, соображая, во что бы переодеться, хотя бы другое платье натянуть, и встала, увидев подъезжающий к двери дома автомобиль. Метнулась к окну в холле, чтобы украдкой поглядеть. Фрэнк Уиттейкер?!

Всего секунда на раздумья – и она бегом пустилась вверх по лестнице: теперь уж тем более надо было переодеться. В спальне, стаскивая платье, она успокаивала себя тем, что где-то поблизости должна быть все еще открыта продуктовая лавка, но главное – пыталась торопливо сообразить, зачем это Фрэнк Уиттейкер к ней пожаловал. Причина напрашивалась очевидная: Кип, неведомо для матери, решил заняться чем-то другим. Впрочем, если бы так, то Элла перезвонила бы Дафи. Нет, тут что-то другое, но что? Фрэнк не был близким другом Джадда.

В дверь позвонили, когда Кэй натягивала через голову платье, потом еще раз, когда она уже ступила на первую ступеньку лестницы, все еще возясь с молнией. Отбрасывая назад волосы, она поспешила вниз. Открыла дверь, готовая изобразить приятное удивление и едва не ахнула, поняв, что притворяться незачем. Никогда прежде не видела она лицо Фрэнка Уиттейкера таким озабоченным, никогда глаза его так взволнованно не блестели, никогда не был он таким неуверенным, чтобы, здороваясь, начать с «миссис Уайлдер», а потом перескочить на неопределенное «Кэй».

Войдя, он сказал:

– Как я понимаю, завтра вы привозите Джадда домой, – и тут Кэй снова решила, что речь пойдет о том, почему Кип не сможет поехать (Фрэнк был из тех людей, которым подобные вещи выговорить тяжело), но только она собралась успокоить его, как он заявил: – Нет-нет, Кипу никто не запрещает ехать. Он, я уверен, был бы в восторге, однако, если не возражаете… – Он умолк, сделал глотательное движение, облизнул губы и разом выпалил: – Я бы хотел сделать это сам, Кэй.

– О, мне бы не хотелось, чтобы вы тратили свое время.

– У меня не будет никаких дел, – возразил он. – Потом, я в любом случае собирался поехать навестить Джадда.

– Ой, бросьте, – только и смогла она выговорить в ответ на такое неожиданное предложение.

Обрадованный ее тоном, он как будто даже весь воздух из себя выдохнул и рухнул в кресло, получив приглашение присесть, после чего заговорил, впервые намекая на причину своего порыва:

– Не думаю, чтобы Джадд знал о том, что творится в компании, или знает?

– Если вы о том, что мистер Крауч продает свои акции, то да, он знает.

– В самом деле? – воскликнул, оживляясь, Фрэнк. – Как он к этому относится?

– По сути, я не знаю, – призналась Кэй, удивляясь еще больше. – Мне кажется, что ему пока недостаточно известно, чтобы осознавать, чем это грозит. – Она заметила, как у Фрэнка в глазах сверкнул огонек. – А вы понимаете?

Он выжидающе глянул на нее, словно собирался сказать, точь-в-точь как Джадд бы сделал, что для нее в этом нет ничего интересного, но Фрэнк Уиттейкер принадлежал к тому типу мужчин, которые хорошо поднаторели в разговорах с женой.

– Я понимаю, чем это грозит, если все попадет в руки Гаррисона Хортера, – мрачно выговорил он. – Я навел справки по трем другим компаниям, которые он проглотил. Везде одна и та же история. С той минуты, как он воцаряется, – полнейшая чистка: все вон, по крайней мере, управленческий аппарат. Таков способ его действия: централизованные закупки, централизованная бухгалтерия, централизованный сбыт.

Фрэнк смолк, переводя дух, и Кэй подбросила пробный вопрос:

– Ваша работа, полагаю, тоже?

На его лице появилась изнуренная улыбка:

– Я в данный момент не о себе думаю, а обо всех нас, кто столько лет отдавался делу: Вэнс Николс, Эд Лоу, Рэй Ингалз и Джадд тоже, конечно же.

Кэй попыталась держать себя в руках, отгородиться ширмой, за которой ей слышалось, как доктор Карр убеждает ее, как важно для Джадда вернуться к своей работе в «Крауч карпет», только ведь, если нет «Крауч карпет К^о», нет и работы.

– Ни у одной из его остальных компаний нет отделов рекламы, – сказал Фрэнк. – Реклама, продвижение, политика сбыта, все это от начала до конца управляется из Нью-Йорка.

– Но что сейчас можно поделать? – слабым голосом спросила Кэй, скорее отчаявшись, нежели желая получить ответ.

Фрэнк беспокойно посмотрел на нее:

– Мы не должны на сей счет ни единым словом обмолвиться до того, как не будем готовы действовать.

– Конечно, конечно, – уверила она его. – Думаете, можно отговорить мистера Крауча продать свои акции, да?

– Нет, этого нам не сделать. Зато складывается впечатление, это наш юрист говорит, есть великолепный шанс, что нам удастся блокировать слияние с «Дженерал карпет». Все будет зависеть от того, удастся ли нам сплотить достаточное количество акционеров, которые захотят поддержать нас в борьбе. Если мы проведем грамотную кампанию, то, я уверен, сможем добиться успеха.

– Вот зачем вам нужно повидаться с Джаддом?

– О, я знаю, что он еще не вполне здоров, чтобы по-настоящему влезать в это. – Фрэнк повременил, словно бы ожидая, что она станет опровергать. – У меня в мыслях было только: если бы он смог взглянуть на письмо, которое я намереваюсь разослать. – И снова повисла вопрошающая пауза. – Я над ним целый день корпел, старался, чтобы получилось достойно. Увы, сам понимаю: не вышло. Если б Джадд смог всего лишь взглянуть на него, сказать, правильно я делаю или нет. У него такое поразительное чутье на то, как и к чему могут отнестись акционеры. Те письма, с которыми он помогал мне в прошлом году. У нас никогда до того не было такого хорошего отклика, что бы мы ни посылали, никогда. – Он помолчал. – Как вы думаете, ему это не повредит? У него это и десяти минут не займет.

– Мне кажется, именно этим он и должен сразу же заняться, – раздумчиво, словно бы сама с собой говорила, произнесла Кэй, разрываясь между интуитивной необходимостью поберечь мужа и требованием доктора Карра не скрывать от него ничего. И не сумела сдержаться: – Завтра у него напряженный день – первый день после больницы, долгая поездка домой.

– О, я и не думал про завтра, – разуверил Фрэнк. – Я понимаю, он поедет вместе с вами. У меня и возможности-то поговорить с ним не будет. Но я подумал, может быть, вам будет спокойнее, если я буду рядом. Кип хороший мальчик, отличный мальчик, но все же.

– Хорошо, я буду вам признательна, – сказала она, соглашаясь потому, что вдруг сообразила: по пути в больницу можно будет вполне достаточно узнать о том, что творится в компании, и, стало быть, по-настоящему понять, что это все означает. По крайней мере, Фрэнк Уиттейкер поговорить с ней не откажется.

1

Последний день Джадда Уайлдера в Окружной мемориальной больнице начался рано. Проснувшись на рассвете, он никак не мог снова заснуть. Волнуемый каким-то опасением, упрятанным в самые потаенные воспоминания, вроде той ночи, когда он улизнул из дома, чтобы встретиться с Флойдом Фултоном на ярмарочной площади, где Союз фермеров проводил мобилизацию своих сил для битвы, или Пенсильванского вокзала в то дождливое утро, когда он уезжал в Филадельфию, чтобы жениться на Кэй Кэннон. Было и отличие, оно смутно ощущалось в отсутствии чувства возбужденного ожидания. Ему следовало, как он понимал, ощущать приподнятость, предвкушая возвращение домой. А этого не было. Впрочем, о том, что он покидает больницу, Джадд тоже не горевал. Убедившись, как совершенно изменило известие о выписке отношение к нему миссис Коуп, он и с таким концом примирился. Вчера вечером он попрощался с доктором Карром, постарался выразить ему должную благодарность за все, что тот для него сделал, хотя самого в то же время язвило ноющее подозрение, будто Карр уже утратил к нему интерес, уже подшил его в папку закрытых историй болезни.

Мэри, должно быть, тоже успели шепнуть, что все кончено. Никогда прежде она не опаздывала, а сейчас уже десять минут восьмого, а ее ни слуху, ни духу. Прошло еще пять минут, прежде чем он услышал ее шаги в коридоре: не шла, а бежала, рванула через дверной проем, как бегун на финишную ленточку, бросила виноватый взгляд на часы, а потом, запыхавшаяся, принялась извиняться.

– Да и не стоит вовсе, – отмахнулся Джадд, с улыбкой следя за излишне торопливым усердием медсестры надеть как следует белую шапочку. Чувствовалось, что ее волнует нечто большее, чем пятнадцать минут опоздания, и Джадд еще больше в том уверился, когда увидел сияющие радостью глаза повернувшейся Мэри. – Что происходит? – спросил он и вдруг посерьезнел, заметив, что она закусила губу, похоже, подумалось, ночь ей принесла открытие, что она вовсе и не беременна. – У вас все в порядке, а?

Она быстро ухватила ртом воздух, долю секунды помолчала, а потом выпалила:

– Ральф приезжает! Он только что позвонил, потому-то я и опоздала. Он взял отгул, одолжил машину.

Мэри смолкла, вновь переводя дыхание, что позволило Джадду высказать предположение:

– И вы возвращаетесь вместе с ним?

– Нет! – возразила она неожиданно бурно. – Он хочет этого, но я сказала, что не поеду… не смогу. Неужели вы думаете, что я вас брошу?

– Предположим, я сегодня домой отправляюсь.

– Так не отправляетесь же. – Она сощурилась, словно пыталась что-то получше разглядеть. – Или вы и по правде собрались?

– Ясное дело, собрался. Часам к десяти за мной жена приедет.

Последняя тень сомнения улетучилась с ее лица, вызвав вскрик приглушенного восторга. Показалось даже, что она бросится его обнимать, увы, ожидание не сбылось: весело крутанувшись, Мэри оказалась в стороне и тут же прижала ладони к запылавшим щекам.

– Ой, надо сразу же Ральфу позвонить. Я ведь сказала ему, что толку нет приезжать сюда. Очень вас прошу, я всего на минуточку. Я знаю, что и так опоздала, но…

– Ясное дело, звоните, – сказал он, показывая на телефон.

– Ой, вас я беспокоить не буду! – воскликнула, отгораживаясь от него, Мэри и выбежала из палаты, оставив его одного и, очевидно, вовсе о нем забывая. Когда она вернулась, было почти восемь часов. Зато она принесла ему завтрак.

Поев, он решил одеться, и тут поблекший было образ миссис Коуп, будто в укор ему, явился во всем блеске, когда он увидел, что она без его ведома отправила в чистку костюм, который был на нем, когда он в больницу попал. Пиджак с брюками дожидались его в шкафчике, все еще укрытые в пленочный мешок химчистки. А когда он раскрыл чемодан, надеясь отыскать в нем чистую сорочку, то обнаружил, что вся его грязная одежда выстирана.

Джадд принялся опасливо одеваться, отправившись в ванную, чтобы снять пижаму и натянуть трусы, вернулась стыдливая стеснительность, в которой до этого и нужды не было. Как и всему прочему, приходил конец и его отношениям больного и медсестры Мэри. Если что и оставалось у них теперь общего, так это потаенное нетерпение двух незнакомцев в зале ожидания: юная девушка ожидала своего возлюбленного, который приедет и увезет ее к узаконенному счастью, а пожилой мужчина ждал свою жену, которая должна забрать его. «Как доехала, дорогая?» – «О, неплохо».

2

Джадд Уайлдер, полностью одетый, сидел у окна и ожидающе поглядывал на автостоянку. Стараясь заставить время идти быстрее, он включил телевизор, забыв, что день был воскресным, а потому, не найдя ничего, кроме церковной программы да мультфильмов, щелкнул выключателем. Стал листать «Тайм», задерживаясь время от времени на статьях, привлекших внимание, но ничего не дочитывая. Он никак не мог сосредоточиться из-за непонятной смутной неловкости, которая ни к чему конкретному не относилась.

Мэри все утро порхала туда-сюда из палаты в коридор, причем там находилась дольше, чем здесь, и как-то раз, вернувшись, сообщила, что на шоссе ужасная авария и это из-за нее доктор Карр до сих пор не появился. Заодно пропала надежда, что Рагги забежит попрощаться до приезда Кэй. Не считая Мэри, ни единая душа этим утром не входила к нему в палату, никто даже не забрал поднос с посудой от завтрака, не приходила сестричка из лаборатории брать кровь, тот старик со шваброй, и то не появился, хотя еще вчера трещал про телефонный звонок из Парижа, из самой Франции.

Вернулась Мэри, на сей раз толкая через порог кресло на колесах.

– Это еще для кого? – строго спросил он.

– Для вас, – ответила она. – Чтоб вас до выхода отвезти.

– Так зачем? Я же уже целыми днями по коридору взад-вперед ходил.

– На посту сказали, что вам положено пользоваться этим, – с несвойственной ей важностью сообщила Мэри. – Это вроде правила такого. Его в большинстве больниц соблюдают. Я так понимаю, никто не хочет, чтобы вы, ну, знаете, отправлялись домой выбившимся из сил.

Джадд криво усмехнулся:

– Хотят быть уверенными, что я, по крайней мере, до выхода доберусь, только и делов.

Медсестра ответила легкой улыбкой, быстрой и неопределенной, никак не связанной с волновавшей ее открытой дверью платяного шкафа.

– Я так понимаю, что надевать пальто вы не станете: на улице такая теплынь, – я просто донесу его до машины.

– Похоже, вы здорово спешите избавиться от меня, – заметил он с притворно серьезным видом.

На этот раз его слова Мэри задели, она принялась было бурно возражать, но буря скоро улеглась, а медсестра опять выскочила из палаты, якобы вспомнив, что позабыла на дежурном посту нечто важное. Джадд снова обратился к окну, устремив взгляд на дорогу вдалеке, и только мгновение спустя, потрясенный, увидел он, как машина Кэй, незамеченная им, въехала на стоянку. Вот она выходит из машины, продолжая говорить с кем-то внутри. Жест ее вполне понятен: просит Чака Ингалза (если именно его она и привезла с собой) подождать ее, но пока она идет к больнице, уже вне поля его зрения, дверца машины открылась и из нее вылез мужчина, расправил руки, размял ноги. Это не Чак, это стало сразу же понятно, но понадобилось некоторое время, чтобы отрешиться от неверия собственным глазам и узнать мужчину. Фрэнк Уиттейкер. Вот уж к кому могла бы обратиться Кэй, но только не… Фрэнк Уиттейкер?

Озадаченный, он растерялся, в очередной раз не в силах одолеть напрасной попытки понять свою жену: промашка, унесшая с собой большую часть предчувствий, с какими он ожидал ее приезда. Незаметно живое желание выбраться из больницы сменилось мрачным предчувствием, причина которого не имела значения, поскольку сознание было целиком занято наглядным свидетельством того, что Кэй не прислушалась к его словам, к его просьбе, сделала все по-своему. И все же почему Фрэнк Уиттейкер?

Мэри влетела в палату, восторженно возвещая:

– Миссис Уайлдер уже здесь! Я только что видела, как она пошла в канцелярию, по поводу вашего счета, я так полагаю.

– Я знаю, видел, как она приехала, – рассеянно пробормотал он.

Фрэнк Уиттейкер теперь стоял напротив главного входа, уставившись в лежавший перед ним на капоте лист бумаги и держа в руке карандаш: весь его облик настолько напоминал выискивающего ошибку корректора, что мгновенно проник за ширму в подсознании, которой Джадд отгородил все мысли о «Крауч карпет К^о».

– Идет, идет! – возвестила Мэри от двери, бросилась к платяному шкафу, чтобы взять пальто, и загремела вешалками, готовясь к выходу.

Джадд стал подниматься с кресла, но вдруг передумал, бросив невольный взгляд в окно и увидев, что Фрэнк Уиттейкер все так же погружен в созерцание написанного на листе бумаги. Вновь устроившись в кресле, он отвел взгляд от двери, готовясь изобразить удивление, но вся подготовка пошла прахом: Мэри взяла на себя его роль, с бьющей через край восторженностью она приветствовала Кэй и радостно объявила, что он уже полностью готов к отъезду.

– Привет, – бросил он, придав лицу выражение, означавшее, что приход жены им замечен. – О счете позаботилась, да?

– Нет, – сказала Кэй. – Ты хотел, чтобы я это сделала?

– Мэри сказала, что ты в канцелярию заходила.

– Зашла, – сказала Кэй. – Ключи от твоей машины взяла.

Крах одного необоснованного подозрения предостерег его от вопроса, уже готового сорваться с языка. Но теперь уже сама Кэй сказала:

– Ни за что не догадаешься, кто приехал со мной, чтобы отогнать твою машину.

Теперь уже ничего иного не оставалось, как пробормотать, что он видел, кто это, и уже не сдержался от укоризны:

– Почему ты Чака не взяла?

– Пробовала, – тихо сказала она. – Только он все еще в горах со своим отцом.

Вновь уязвленный, Джадд вяло отмахнулся от уже ненужных объяснений Кэй об открывшемся вчера сезоне ловли форели, бормоча:

– Да знаю я, знаю. Читал в газете. Мне следовало бы учесть это.

– Дафи настаивала, чтобы я взяла другого мальчика, – продолжила Кэй. – У меня дел было невпроворот, ну и позволила ей. Ты же знаешь, ее не остановить, если она за что-то взялась. Да и, говоря честно, меня как-то не слишком занимало, кто поедет, лишь бы водить умел. Вскоре она позвонила сказать, что договорилась с Кипом Уиттейкером. А еще через несколько минут заявился Фрэнк и стал настойчиво упрашивать позволить съездить ему самому. Я, говоря честно, не знала, что и делать. Знала, что тебе не захотелось бы его обижать.

– Да нет, ясное дело, нет, – кивнул он и едва ли не в знак раскаяния встал на ноги, подошел к креслу с колесами, без возражений уселся в него, с улыбкой поднял взгляд на Кэй и, отвечая на ее обеспокоенный взгляд, разъяснил: так, мол, требуют какие-то глупые больничные правила.

Удовлетворившись объяснением, Кэй вновь вернулась к разговору о Фрэнке:

– Надеюсь, ты не возражаешь?

– Нет, с чего бы это? Удивиться удивился, хотя у нас с ним всегда были добрые приятельские отношения.

Кэй как-то странно замялась, некоторое время молчала.

– Ему нужно, чтобы ты кое-что сделал для него.

– Сделал?

Не сводя настороженного взгляда с Мэри, которая торопливо осматривала напоследок палату, Кэй склонилась к мужу и сказала вполголоса:

– Ему нужно, чтобы ты посмотрел письмо, которое он собирается разослать всем акционерам. Говорит, что если удастся сплотить их себе в поддержку, то они смогут блокировать слияние.

– Слияние? – тупо повторил он, и его вопрос заглушило смятенное восклицание Мэри, которая, проверяя ящики комода, обнаружила кипу полученных им карточек и писем.

– Ой, я же собиралась достать большой конверт. Как раз отправилась за ним, когда…

– Сюда, – тот час же решила Кэй, положив чемодан и быстро открыв его.

– Все это сюда положим? – совершенно спокойно спросила Мэри.

– Теперь все?

– Я надеюсь, – смущенно ответила та, снова заглянула в туалетную комнату, пробежалась рукой по высокой полке в платяном шкафу, нагнувшись, заглянула под кровать, лицо ее пылало, когда она, выпрямившись, выговорила извиняющимся тоном: – Просто не знаю, что у меня с утра с головой.

Выдавив из себя улыбку, Джадд заметил:

– Да знаете вы, знаете.

Однако вместо облегчения девушка пришла в еще большее замешательство, неловко попыталась ухватить правой рукой и пальто, и чемодан, а левой толкать коляску. Лицо ее выразило признательность, когда Кэй пришла ей на помощь, передала пальто мужу, сама взяла его чемодан и отодвинула кресло, освобождая Мэри проход к двери.

Никто ничего не говорил: казалось, больше говорить стало не о чем, все темы для разговора уже обговорили или исчерпали, – и один за другим они двинулись по коридору: молчаливая процессия, не издававшая иных звуков, кроме постукивания каблучков шедшей рядом Кэй да едва различимых шагов обутой в тапочки Мэри. Длинный коридор не был территорией неведомой, только вчера он трижды прошел его из конца в конец, а днем раньше – еще дважды, но сейчас память вернулась к той первой ночи, к тем светящимся вехам по голубому небу. Постигая реальность, он глянул вверх, узнавая полусферические колпаки светильников и убеждаясь, что в их свете потолок и вправду отдавал голубизной.

– Прощайте, мистер Уайлдер, – услышал он, проезжая мимо поста на этаже, повернул голову, обменялся улыбками и взмахами рук с дежурной медсестрой, добавившей вдогонку: – Счастливо вам, – пожелание явно искреннее, едва ли не чересчур, напоминание о том, что оно ему, может быть, и пригодится. Глубоко вдохнув воздух, Джадд медленно-медленно выпустил его.

– Возможно, нам придется подождать немного, – предупредила Кэй, когда они приблизились к вестибюлю. – Доктор Карр был занят, но просил передать, чтобы его вызвали. И я понимаю, что тебе захочется попрощаться с ним.

Он собрался сказать, что уже попрощался, вчера вечером, но промолчал, сознавая теперь, как не сознавал прежде, что это конец, полный и окончательный, вызывающий мрачное предчувствие, схожее с ощущением брошенности на произвол судьбы, без средств к существованию, без поддержки. Они уже вышли в вестибюль, безлюдный, если не считать женщины за пультом, которая бодро известила:

– Он уже идет, миссис Уайлдер.

– Благодарю вас, – сказала Кэй.

Они подождали, молчание делалось все более тягостным, и наконец Кэй прервала его, нервно выговорив:

– Может, мне лучше пойти вперед и подогнать машину поближе к входу?

– Можно и так.

– Я вернусь, – бросила Кэй, с силой открывая входную дверь.

По-прежнему стоя сзади, Мэри покаянно запричитала:

– Я так сожалею о том, что сегодня утром было, мистер Уайлдер.

– Сожалеете? О чем?

– Все так перемешалось, – сказала она. – Я полагаю, что просто слишком разволновалась.

– Ну и что? День-то важный. Вы не были бы человеком, если бы не взволновались.

– Наверное, так, – произнесла она, стараясь поверить его словам. – Просто так получается: ведь нечего же бояться, я понимаю, нет ничего такого, а я боюсь.

Полуобернувшись, Джадд увидел ее руку, лежавшую на рукояти кресла, и накрыл ее своей.

– Не надо беспокоиться, все у вас будет хорошо.

Мэри стояла слишком далеко сзади, чтобы видеть ее лицо, он не видел, как изменилось выражение на нем, а потому и совершенной неожиданностью стал для него бурный поток слов:

– Ой, мистер Уайлдер, даже не знаю, как мне быть без вас. Вы самый-самый, совершенно чудесный человек, какого я только знала. Если бы не вы…

– Забудьте об этом, – сказал он, сжав ее руку, и тут же убрал свою, заметив, что женщина за пультом искоса наблюдает за ними.

– Я просто хотела, чтоб вы знали, – прошептала Мэри. – Не думаю, что когда-нибудь еще увижу вас.

Непроизвольно он хотел было разуверить ее, но опять-таки все поглотило осознание какого-то безвозвратного конца, невосполнимой потери. Он попытался поблагодарить за все, что она для него сделала, но попытка успеха не имела из-за его неумения найти верный тон, свободный от обязанности произнести слова окончательного прощания, когда услышал произнесенное Мэри шепотом предупреждение:

– Доктор Карр идет.

Она принялась разворачивать каталку, но Карр уже подошел, потирая ладони, словно хотел подсушить их после торопливого мытья.

– Виноват, заставил вас ждать, – нервно извинился он.

– Я слышал, вам выпало тяжкое утро, – сказал Джадд, умом извиняя доктора, подсознательно же отпихиваясь от очередного мучительного прощания.

– Ужасное, – коротко признал Карр, не вдаваясь в подробности. – Ваша жена?

– Пошла за машиной.

– Я обещал ей подготовить перечень рациона питания, – сказал доктор. – Но нет никакой необходимости все расписывать. Вам известен принцип: употреблять меньше жиров, – вот и все, что действительно имеет значение. Помните об этих самых триглицеридах.

Джадд, улыбнувшись, вознес руку с тремя вытянутыми пальцами: молчаливое признание, что память о том слишком жива и уже никогда не забудется.

– Отлично, – сугубо по-деловому бросил Карр. – А за пределами этого ешьте что хотите, делайте что хотите. Чем скорее вы вернетесь к нормальной жизни, тем лучше для вас будет. Э-э, недели две-три отдыхайте, сколько сможете, но после – забудьте думать. Нет никакой нужды чувствовать, что вы в чем-то ограничены, совершенно никакой причины. Не бойтесь этого сердца. Никаких неполадок в нем теперь нет. Это прошло.

– Я знаю об этом, – сказал Джадд и стал медленно подниматься из кресла, показалось, что, продолжая сидеть, он утверждает себя в каком-то глупом страхе. Он начал приподниматься и замер, услышав слова Карра:

– Ах да, я еще хотел вот о чем сказать, о вашей истории болезни. Я сделаю ее дубликат, а потом перешлю вашему доктору. У меня где-то было его имя. Хьюис, верно?

– Не утруждайтесь, – сказал Джадд, в миг единый приняв решение. – Он не мой доктор. Во всяком случае, не будет таковым с этих самых пор.

– Вам решать, само собой, – сказал Карр, явно ощущая неловкость, как и все доктора, когда на них бросаешь тень, критикуя его коллегу. – Но вам предстоит пройти обследование через несколько недель, хотя бы для того…

– До Окружной больницы всего сорок миль, – перебил его Джадд, сам несколько пораженный внезапно пришедшей мыслью. – Вы испортили меня для любого другого доктора.

Карр начал было говорить, что-то мямлить про то, что он ничего не сделал для него, чего не смог бы сделать любой доктор, немало времени потребовалось, чтобы он, взяв себя в руки, заметил:

– Все же я признателен вам за такие чувства.

Машина Кэй остановилась у выхода.

Джадд встал и протянул руку. Карр крепко пожал ее, тряхнул: его прощальное молчание было исполнено красноречия. Джадд, отвечая тем же, кивнул.

И направился к двери. Мэри поспешила распахнуть ее перед ним.

– Прощайте, – шепнула она.

Он кивнул и, не глядя на нее, вышел на свежий воздух.

Фрэнк Уиттейкер подогнал «Ривьеру» позади машины Кэй и, остановив ее, приветственно замахал рукой. Джадд подошел к нему, пока не остановился у наспех открытой дверцы. Фрэнк выбрался, неловко разгибая ноги и руки: задержка придала силы наконец-то состоявшемуся приветствию.

– Очень любезно с твоей стороны, Фрэнк, – сказал Джадд, пытаясь отыскать на его лице объяснение, помимо того, что дала ему Кэй. Зрительный удар не задел лица Фрэнка, а уже в следующую секунду Джадд, словно пораженный контрударом, прежде чем успел нанести свой, едва не зашатался. Голова пошла кругом без всякой видимой причины, обман чувств оказался таким скоропалительным, что он нисколько не удивился, увидев свою записную книжку, лежащей на полу машины: четко вспомнил, что она упала с сиденья за миг до того, как он резко свернул тогда на светофор, только вот где конверт с гранками?

Всполошившись, он глянул вниз, обшаривая взглядом землю и думая, что конверт мог выпасть наружу, когда он дверцу открыл. Нет, он где-то в машине. Однако он не посмел нагнуться и заглянуть внутрь, чтобы поискать его. Если бы сделал это, то в обморок рухнул бы. Непременно голову нужно прямо держать. Пройтись, чтоб полегчало. Добраться до той забегаловки.

– Честное слово, Джадд, отлично выглядите, – обрушилось на него, какой-то голос из ночи, тьмы, которую разметало солнце, сиявшее на лице Фрэнка Уиттейкера.

– Ясное дело, я в полном порядке, – услышал Джадд собственный голос, быстро переводя дыхание, как бы подтверждая свои слова, возврат к реальности оказался таким же скорым, как и впадение в обман чувств.

– Может, вам «Ривьера» больше по душе? – спрашивал Фрэнк. – Мне все равно, легко справлюсь и с машиной Кэй, если вы…

– Нет, – выпалил, не дослушав, Джадд, слова у него опередили мысли от страха перед повторением прошлого. Отвернувшись, он увидел теперь, что Кэй вернулась в больницу. Ему было видно через стеклянную дверь, как она говорила с доктором Карром, кивая каким-то его словам и каждые несколько секунд бросая взгляды на мужа, словно проверяя, все ли с ним в порядке. – Нет, ей будет гораздо удобнее вести собственную машину, – сказал он и повернулся, направляясь к ней.

Фрэнк подался вперед, словно бы намеревался поддержать его, однако убрал руку, едва коснувшись кончиками пальцев руки Джадда, как бы извиняясь, он произнес:

– Полагаю, вам никакая помощь не потребуется.

– Точно, я в порядке, – сказал Джадд, глубоко вдыхая, упиваясь свежим прогретым весенним воздухом, наделявшим его силой, помогавшей идти вперед. Он прошел между машинами, обогнул машину Кэй, зайдя с правой стороны, чувствуя теперь легкое головокружение, когда же потянулся к ручке, то заметил, как дрожит рука, а все тело покрылось теплой испариной. Осторожно, стараясь не выдать себя, он уперся бедром в бок машины. Кэй, однако, должно быть, заметила это. Выскочив из больничной двери, она бросила чемодан и прибежала, открыла ему дверцу, не обращая внимания на старание Джадда остановить ее заботливую возню с ним, рука ее по-прежнему лежала на его руке, даже когда он уже забрался в машину и уселся.

Фрэнк сходил за чемоданом, положил его на заднее сиденье. Кэй села в машину и завела двигатель.

– Не волнуйтесь, я поеду сразу за вами! – крикнул вслед Фрэнк, голос которого уносило прочь, пока он торопился к «Ривьере».

– Ну, и что это все значит? – задал вопрос Джадд, когда машина уже ехала.

– А-а, он должен был мне перечень режима питания подготовить.

– Я не об этом, – начал он, но голос его оборвался, когда, в последний раз обернувшись назад, он увидел, как доктор Карр вышел из дверей больницы, смотря ему вслед.

Машина свернула, закрывая Джадду обзор до тех пор, пока вновь не вышла на прямую дорогу. Карр не махал рукой, лицо его в такой дали разглядеть было невозможно, но белый его халат еще долго притягивал к себе взгляд уже после того как горизонт раздвинулся вширь и Кэй вывела машину на автостраду.

3

Усевшись за свой стол, Аарон Карр взял папку, перевернул ее и раскрыл на последней странице своих записей. Коротко и медленно дыша, уверенной рукой взял ручку, попробовал перо и четко вывел: «Семнадцатое апреля – выписан в десять двадцать».

Все еще полностью владея собой, закрыл папку, поднялся вместе с ней из-за стола, направляясь к серому шкафу для хранения папок, своему собственному, перевезенному им из Нью-Йорка. Открыл центральный ящик, нашел нужное ушко на держателе, с силой высвободил место еще для одной пухлой папки и вставил историю болезни. Ящик закрылся, глухо клацнув.

Освободившись, он вернулся к столу и, усаживаясь, снял чехол с пишущей машинки. Достал чистый лист бумаги, заправил его в машинку, подал валик назад, поднимаясь к самому верху страницы, и остался один на один с ее понукающей пустотой… Если книгу заканчивать в сентябре, то теперь и вправду придется себя подгонять. Две последние недели, считай, ушли впустую. Целую главу придется выбрасывать.

Стук в дверь оборвал последнюю тоненькую ниточку самообладания, дав волю взрывному высвобождению от напряженного состояния, отчего тут же занялось пламя сердитого нетерпения. Стиснув зубы, Карр непроизвольно рявкнул:

– Входите, – в надежде, что пришедший, кто бы то ни был, уберется прочь и оставит его в покое.

Увы, дверь открылась и в кабинет заглянул Джонас Уэбстер, невозмутимое выражение лица которого тут же возымело эффект быстродействующего успокоительного. Карр вскочил, бормоча извинения и скоренько освобождая гостю кресло.

– Нет-нет, я не задержусь, – произнес, прислонясь спиной к косяку двери, главврач, руки которого были глубоко засунуты в карманы брюк. – Должен домой идти. Джулия к ужину кого-то пригласила. Слышал, вам сегодня поутру тяжкий случай достался?

Карр кивнул, потупив взгляд, изо всех сил стараясь отделаться от чересчур живых воспоминаний о том кровавом месиве, с каким пришлось иметь дело в отделении «Скорой помощи». Кончики его пальцев до сих пор хранили последнее холодящее содрогание уходящей жизни, при этом он гадал: может, это как раз подходящий момент, чтобы сообщить Уэбстеру, что он не станет продлевать свой договор с Окружной мемориальной?

Уэбстер опередил его, заметив любезно и по-свойски:

– Мой отец говаривал: замечательная могла бы быть профессия, если б не эти проклятые больные. Мытьем ли, катаньем ли, но им как-то всегда удается заморочить тебе голову.

– А-а, со мной ничего похожего, – возразил Карр. – Легкий способ, ничего не скажешь: винить больных за собственное неумение. Я мог бы лечить и получше.

Уэбстер склонил голову набок:

– А вам случалось когда-нибудь не испытывать подобного чувства? – Он помолчал. – Вы для себя установили слишком высокую планку, Аарон. Есть предел того, что способен сделать врач.

– Я это знаю, – сказал Карр, слыша, как собственные его слова возвращаются к нему.

– В нашей проклятой профессии есть лишь один способ испытать радость, – изрек Уэбстер, прикрывая цинизм кривой усмешкой. – Приходится быть готовым иметь дело с тем, что есть: человеческими существами – неразумными, губящими самих себя, жадными, эгоистичными и в девяти случаях из десяти непроходимо тупыми. Их можно подлатать, заживить их раны, истребить какие-то вирусы, пожирающих их изнутри, утихомирить кое-какую боль существования. Да, на такое мы еще способны – но только и всего. Их не изменишь, ни, черт побери, на вот столечко. – Уэбстер свел два пальца, отмечая ногтем одного самый краешек другого.

– И все же люди меняются.

– Хотелось бы верить.

– И вполне возможно слегка подтолкнуть их в верном направлении.

– Вероятно, – сказал Уэбстер и некоторое время молча разглядывал собеседника. – При том, если сам ты вполне уверен, что знаешь, где оно, это верное направление.

Карр перевел взгляд на шкаф для папок.

– Да, в этом есть трудность, – через силу признал он, взволнованно вспоминая совет, который дал миссис Уайлдер: «В конечном счете, разумеется, пациент сам для себя решает».

Уэбстер засмеялся:

– Да, именно это и позволяет нам всегда срываться с крючка, или я не прав?

4

Еще не отъехав от больницы и мили, Кэй Уайлдер решила не обременять Джадда в дороге разговорами о том, что происходит в «Крауч карпет К^о». Несмотря на полученный от доктора Карра совет и невзирая на благоприятную возможность причастности к делу, которая вырисовывалась из сведений Фрэнка Уиттейкера, никуда не уходило мешающее представление, будто Джадду все еще очень далеко до его нормального состояния. Во всяком случае, опасность перевешивала любую возможную выгоду. Всего час, и она благополучно доставит его домой. Завтра-послезавтра захочет он поговорить с Фрэнком – сделайте милость. Только не было пока никаких признаков, что ему хочется хоть с кем-то говорить.

Он, правда, наконец-то немного расслабился, сидит, откинувшись, в кресле, больше вперед не дергается, словно от страха за ее вождение, но все еще ни словом не обмолвился о Фрэнке Уиттейкере. По сути, он вообще очень мало о чем говорил. В том не было ничего необычного: ей припомнилась их последняя поездка в Нью-Йорк, когда мили летели мимо, а они даже словом не обменялись, – к тому же у нее была неплохая отговорка от болтовни, нужно было следить за дорогой. Движение было плотным: все ринулись вон из городов в первое по-настоящему погожее воскресенье, – к тому же была и еще забота – приглядывать за Фрэнком. Три-четыре раза их отсекали друг от друга, чужие машины подстраивались между ними, а вот сейчас, когда проезжали въезд в новый торговый центр Марафона, светофор переключился слишком быстро, она проскочить успела, зато Фрэнку пришлось встать.

В первый раз Джадд шевельнулся в кресле, оглядываясь назад, и поразил ее вопросом:

– А что это за история с письмом?

Ранее принятое решение подталкивало к тому, чтобы уйти от ответа, однако и требование доктора Карра обязывало, и, когда Джадд добавил: «Или ты не знаешь?» – то куда более жгучее желание возникло спасти себя от обвинений, будто она без должного внимания отнеслась к тому, что ей сообщил Фрэнк.

– Нет, я знаю, – сказала Кэй. – Или, во всяком случае, я знаю, что именно он пытается сделать. – Она умолкла, вспоминая, о чем говорила Джадду раньше, но, решив, что от повторения беды не будет, заговорила: – Он считает, что если удастся сплотить достаточное число акционеров себе в поддержку, то можно остановить слияние.

– Слияние? – переспросил Джадд. – Ты уверена, что именно это и сказал? В газете на сей счет не было ничего подобного.

– Не было и, по-видимому, не будет, – заметила Кэй. – Во всяком случае, до того, как они вынесут это на рассмотрение акционеров. До тех же пор они будут сидеть тише воды, ниже травы. – Опасение, что от слов ее может слишком уж нести всезнайством, заставило дополнить: – Или, во всяком случае, так Фрэнк говорит.

Увидев в зеркальце, как загорелся зеленый и «Ривьера» начала движение, Кэй прибавила скорости, чувствуя, как изумленно разглядывает ее Джадд. Наконец он спросил:

– Что еще он тебе рассказал?

– О, не знаю – он всю дорогу что-то говорил.

– Но ты не помнишь о чем, – несомненно, осуждающим тоном заключил Джадд.

– Нет, почему же, помню, во всяком случае, большую часть, – со всей легкостью, на какую была способна, возразила она. – Ты о чем хотел бы узнать?

Впереди с боковой дороги на шоссе выехал грузовичок, приковав к себе на время все ее внимание. Благополучно миновав его, Кэй обратилась к мужу:

– Извини, дорогой, я не расслышала.

– А я ничего и не сказал, – отозвался он, по-прежнему не сводя с нее глаз, и, уже явно проверяя ее, задал вопрос:

– И с кем же должно произойти это самое слияние?

Кэй помедлила, глянула в зеркальце на придавшее уверенности мелькание лица Фрэнка: подсознательная попытка обеспечить точность памяти, вызванная опасением, что малейшая оговорка или ошибка все испортит.

– Так вот, этот человек, что купил акции мистера Крауча, этот мистер Хортер. Гаррисон Хортер. Он владеет «Дженерал карпет». Или, во всяком случае, держит ее под контролем.

– Это точно, – произнес Джадд: никакого подтверждения, никакого ободрения – просто извещение, что он ее еще не поймал. Сам, однако, ждал.

Отступать было поздно, и Кэй продолжила:

– «Дженерал карпет» он сложил, купив три небольшие фабрики, одну в Дальтоне, штат Джорджия, другую в Северной Каролине и еще одну в Нью-Джерси. Компания в Джерси нарастила большие объемы, выбросив на нью-йоркский рынок ковровое барахло по низким ценам, однако никаких денег на этом не заработала. Обе другие фабрики тоже были на мели, так что он приобрел их за бесценок. – Кэй примолкла, ее все больше нервировало отсутствие хоть какого-то отклика. – Ты обо всем этом знаешь, как я полагаю?

– Дальше, – сухо бросил Джадд.

– И вот что он вознамерился проделать. Фрэнк говорит, что это стандартный маневр Хортера: пустить в обращение акции, переложив бремя «Дженерал карпет» на их владельцев. Все, что ему было нужно, – это один год с большой прибылью, но из этого ничего не вышло, так что теперь он крупно влип, обремененный неликвидной собственностью. Но, если ему удастся слиться с «Крауч карпет», в его распоряжении окажется консолидированная итоговая отчетность, вполне приглядная, чтобы можно было сбросить акции и выбраться из-под бремени неликвидов.

Кэй какое-то время не могла смотреть на Джадда: нужно было объехать авто с пожилыми дамами, которое вдруг сбавило ход, чтобы пассажирки смогли вдоволь поглазеть на полуразвалившуюся хибару, вздымавшуюся из великолепия цветущих тюльпанов. Но вот впереди снова чистая дорога, она повернулась к мужу и расстроилась, увидев, как он следит за ней, бдительно сощурив глаза, как тень улыбки тронула его губы, когда он сказал:

– А ты и в самом деле поднаторела, так?

– Фрэнк говорил без умолку, – пояснила. – Мне было интересно – естественно, я слушала.

Вновь пришлось все внимание обратить на дорогу: впереди предстоял крутой поворот, – но она остро чувствовала, что Джадд по-прежнему не сводит с нее глаз.

– С мистером Краучем Фрэнк беседовал? – спросил Джадд: снова проверочный вопрос, но тем не менее ободряющее свидетельство, что он, по крайней мере, готов говорить с ней.

– Его всю неделю никто не видел, – ответила она. – Они снялись с места в воскресенье днем, он и Эмили, и отправились на Си-Айленд. Никто не знает, когда они вернутся.

– Тогда откуда же Фрэнку известно о том, что произойдет? – спросил Джадд. – Не могу себе вообразить, чтобы Хортер делился с кем-то своими планами.

– Я спросила его об этом, – сказала Кэй (и мысленно сказала себе «спасибо» за то, что спросила), почувствовав, что действует правильно. – Он сказал, что покопался в том, что произошло с другими компаниями, выкупленными Хортером, – всякий раз одна и та же история.

– Может, и так, – произнес Джадд. – Только это лишено смысла. Я слишком хорошо знаю мистера Крауча, чтобы поверить, что он продаст свои акции, не убедившись наверняка, что компании не грозит крах. Она для него слишком много значит. Хортера я знаю не настолько хорошо. Ну да, он деляга, только и знает, что за большой деньгой гнаться, это мне известно. Только не сложилось у меня ясного впечатления, когда мы с ним беседовали, что он намеревается скинуть «Дженерал карпет». Они кучу денег всадили в модернизацию тех старых фабрик.

Удивившись, Кэй спросила:

– Ты беседовал с ним?

– Обедали как-то вместе в Нью-Йорке. Он хотел поговорить со мной о работе.

Кэй закусила губу, физически удерживая себя от расспросов, почему он никогда ей об этом не рассказывал, довольствуясь тем, что сейчас-то он с ней говорит. Он в самом деле изменился!

Все же, очевидно, не вполне, чтобы удержаться от вопроса:

– Я ведь рассказывал тебе об этом, или нет?

– Нет.

– На самом деле меня самого это не интересовало, – сообщил он, словно этого вполне хватало для оправдания. – Не знаю даже, с чего это я отправился на встречу с ним, разве что…

Мимо пролетел мотоциклист, вал ревущего звука мешал говорить, потом еще один, потом еще: черные кожанки и белые шлемы, какая-то узкозадая девица, отчаянно прилипшая к согнутой спине рыжебородого верзилы.

– Свихнувшиеся детишки, – сказал Джадд, почти лишив ее надежды на продолжение едва не последовавшего откровения.

Рискнув, она решилась сама сделать ход:

– Я и не знала, что ты хотел уйти из компании.

– Они ко мне обратились, я их не искал, – поморщился Джадд. – И прихватили меня в такое время, когда… э-э, не знаю, кажется, мне слегка надоело то, как все шло.

– В компании, – невольно подсказала Кэй то, что осталось недосказанным, и была ошарашена, когда услышала в ответ:

– Нет, не только в компании. Все, я так думаю. А тут появлялся шанс вернуться в Нью-Йорк, а я-то знал, что тебе в Нью-Ольстере радости никогда не было.

С губ ее сорвалось возражение, обернувшееся всего лишь невнятным звуком, эдаким эхом той вины, которую она ощущала, когда доктор Карр расспрашивал ее о семейной жизни, достаточно ясно намекая, что и она является причиной стресса, вызвавшего сердечный приступ у Джадда.

– Только это два года назад было, – говорил Джадд, – даже больше, по-моему, почти три. Может, что-то и изменилось, я не знаю. Про Роджера Старка он что-нибудь говорил?

Кэй лихорадочно соображала, стоит ли рисковать, рассказывая Джадду все высказанное Фрэнком о Роджере, ясно было, что это вызовет в нем целую бурю. Но и молча сидеть нельзя было, а меньше всего опасного, как ей показалось, в таком вот откровении:

– Он считает, что Роджер каким-то образом уговорил мистера Крауча продать свои акции.

– Я так и думал, – негромко заметил Джадд с усмешкой, в которой горечь мешалась с иронией. – Ему всегда претило, что Роджер напролом лез, а теперь волнуется, что будет, когда тот окажется президентом.

Недоверчивость лишила Кэй осторожности, она сама удивилась, услышав свой вопрос:

– А ты нет?

– Нет – что?

– Не волнуешься? Ну, что Роджер руководить станет?

– Все не так уж намного и изменится, – махнул рукой Джадд. – Старк начал путь к руководству с первого дня в компании. В этот последний год или около того. Тут надо правде в глаза смотреть – мистер Крауч компанией уже не управлял. Управлял Роджер.

– Но ты никогда…

– Да, мне удавалось не позволять ему совать нос в мои дела, – удовлетворенно, но не без грусти выговорил Джадд, что было лишь едва слышным отзвуком былой бравады, да и тот пропал, когда он прибавил: пока эта штука не случилась.

Кэй вцепилась в руль так, что костяшки пальцев побелели, не очень уверенная в том, что он имел в виду под «этой штукой». Громадная фура катила в соседнем ряду и громыхала так, что говорить было невозможно, это дало Кэй время решить, имел ли Джадд в виду сердечный приступ или ту ситуацию, что возникла из-за продажи мистером Краучем своих акций. Варианты один другого хуже. Какой бы ни была причина, а дух Джадда оказался сломлен. Ей всегда хотелось, чтобы он изменился, надеялась, что настанет день, когда он сможет бесстрастно оценивать и мистера Крауча, и «Крауч карпет К^о», и про Роджера Старка говорить, не впадая в невротическую ярость, и все же исполнение такого желания воистину пугало ее больше, чем все, что случилось с той поры, когда она прочла в Париже письмо Дафи.

Фура таки обогнала их, громыхание стихло, а на Кэй вдруг напало уныние еще хуже, чем у Джадда.

– Как он к Роджеру относится, мне известно. Я сам этого гада никогда не любил. Только и ему надо отдать должное. Он видел, каково положение: мистеру Краучу за шестьдесят и никто на смену ему не идет, – потому-то и взялся за эту работу. А теперь пришел срок расплаты, только и делов. Кто-то должен быть президентом. А кто еще там есть? Роджер Фрэнку не нужен, а нужен-то ему кто?

Как ни растеряна была Кэй почти невероятным отношением Джадда, но все же догадывалась, что тот слишком торопится с необоснованным толкованием того, что движет Фрэнком Уиттейкером.

– Джадд, в самом деле, я думаю, что Фрэнка вовсе не настолько волнует Роджер, сколько мысль, что компанию поглотит «Дженерал карпет».

– Мне непонятно, каким образом Хортеру удастся выйти сухим из воды со слиянием «Крауч» и «Дженерал карпет». Власти непременно вмешаются. Об этом Фрэнк подумал?

Ей хотелось сказать, что она не знает, любым способом уйти от этого, вот только, если она свой шанс упустит, то другого ей вообще никогда не видать.

– Фрэнк вот чего опасается: власти могут закрыть на это дело глаза и позволят ему выгореть, если только никто не примется возражать.

– Ладно, предположим, что Хортер и в самом деле старается провернуть слияние, но я не думаю, что он этим займется, он не настолько глуп. Но предположим, что это так. Ну и, спора ради, предположим, будто этому что-то мешает. С чем тогда остается «Крауч карпет»? Мистер Крауч ушел, он ушел и возвращаться не собирается – свой пакет акций продал. А кто им владеет? Гаррисон Хортер. Стало быть, и компания у него под контролем.

– Но Фрэнк утверждает, что контроля у Хортера нет. Говорит, что даже со всем пакетом акций мистера Крауча…

– Послушай, – перебил ее Джадд, повернувшись к ней теперь вполоборота. – Хортер купил его пакет и заплатил за него живыми деньгами. Не знаю, сколько именно, потому как точно не помню, сколько акций принадлежало мистеру Краучу. Но где-то около ста пятидесяти тысяч. И Хортер заплатил как минимум по сорок долларов. Именно столько они стоили на бирже днем раньше – я сверился с газетой. Даже если он заплатил только по рыночной цене, а возможно, он и больше заплатил, все равно набегает шесть миллионов долларов. Ты что, считаешь, что Хортер такой остолоп, чтобы поставить на кон такую кучу денег, не зная, что ему предстоит? Ты думаешь, стал бы он головой в петлю лезть, если бы была хоть какая-то опасность того, что какой-то хрен моржовый вроде Фрэнка Уиттейкера у него из-под ног табуретку выбьет?

– Но мне казалось, что Фрэнк всегда тебе нравился, – заметила она, нащупывая дальнейший ход разговора: ушам своим не верила, слыша, как Джадд говорит, как какой-нибудь финансист.

– А-а, с ним все в порядке, – махнул рукой Джадд. – Мы с ним всегда ладили, главным образом потому, полагаю, что я всегда к нему относился так, как он рассчитывал. Только правда в том, что Фрэнк, по большому счету, никогда не был башковитым малым. Если бы не женушкины акции, ни за что бы он не стал делопроизводителем компании. В былые времена – место куда как хлебное: приличный кабинет, шикарный титул, мистер Крауч то и дело за советом обращается, – малый млел от счастья. Но потом пришел Роджер и стал его зажимать. Нетрудно понять, почему Фрэнк во все тяжкие пустится, лишь бы поквитаться с ним.

– Ты не считаешь, что он на самом деле заинтересован в спасении компании?

– Что ты хочешь этим сказать: в спасении компании? От чего?

– Как сказать, ты же знаешь, постараться сохранить компанию такой, словом, такой компанией, какой она все время была?

Джадд подался вперед, положив руки на приборный щиток, молча смотрел вперед на дорогу. Она ждала, чувствуя, что все зависит от того, что он сейчас скажет, однако когда он рот открыл, то всего-навсего пробормотал:

– Может, ничем особенным она и не была.

Кэй ничего не сказала, полагая, что молчание может подтолкнуть его к объяснению. Его так и не последовало. Откинувшись назад, Джадд уронил руки и с облегченным вздохом произнес:

– Скажем так, что меня это не трогает, пока, во всяком случае.

Кэй глянула в зеркало. Фрэнк держался близко позади них, казалось, даже подгонял ее.

– Ты не хочешь прочесть письмо, какое Фрэнк составил?

– Тебе хочется, чтоб я сделал это, – бросил он обвинение. – В этом дело?

– Нет, нет и нет! – выкрикнула она. – Я только того хочу… Милый, я не хочу, чтобы ты делал хоть что-то, что тебе… я только желаю, чтобы ты делал именно то, что тебе хочется.

– Ну, не знаю, – сказал он. – У тебя, похоже, такой интерес.

Кэй на секунду прикрыла глаза, стараясь ничего не слышать. О господи, неужели не может она оказаться права, хотя бы раз.

– Берегись!

Глаза тут же раскрылись, мгновенная растерянность, но – поворот руля, и она вновь оказалась на дороге.

– Во всяком случае, избавься от него на сегодня, – произнес Джадд.

– Разумеется, – кивнула она, хотелось рассказать, что она уже запретила Фрэнку приставать с разговорами сегодня, но понимала: если Джадду рассказать, то он наверняка воспримет все не так.

5

Кэй, протянув руку, открыла входную дверь, и Джадд шагнул вперед, держась для равновесия за дверной проем, ощущение физической слабости мешалось в нем с чувством чего-то странного. Это здание больше двух лет было ему домом, и все же никак нельзя было отделаться от впечатления, будто он видит его в первый раз.

Избавиться от Фрэнка Уиттейкера оказалось довольно легко: только и надо было, что изобразить усталость да слегка кивнуть, когда Фрэнк сказал, что заглянет к нему через денек-другой, – зато теперь не давало покоя смутное чувство промаха, едва ли не сожаление, что не пригласил его остаться. Он переступил порог, подошел к столику в прихожей, удерживая себя в равновесии вытянутой вперед рукой. Слышно было, как за спиной закрылась входная дверь: донесся глухой удар и металлический щелчок замка.

– Ты не устал?

– Немного, – сказал Джадд, отдаваясь тому легкому объяснению своих ощущений, в которых вовсе не собирался глубоко разбираться.

– Что ж, теперь можешь отдохнуть, – сказала Кэй, проходя мимо него. – Все для тебя приготовлено.

Она прошла в конец прихожей, остановилась у двери в библиотеку, бросила на него приглашающий взгляд, как бы напоминая, что говорила ему о том, что теперь эта комната – его спальня.

– Надеюсь, тебе тут будет комфортно, – сказала Кэй.

– Да что угодно, – начал он и застыл на полпути через порог от увиденного за ним. По ощущениям было похоже, будто с он с маху налетел на невидимую стеклянную дверь. Пораженный, оглядывал он комнату и некоторое время даже уговаривал себя, что дело только в кровати: никогда прежде не видел он кушетку разложенной и застеленной, – однако от такого легкого объяснения пришлось отказаться, когда целостность первого впечатления раскидало на многообразие более мелких восприятий. Он увидел пару ламп, стоявших по бокам кровати, лампу повыше рядом с креслом из гостиной, веерную россыпь журналов, шторы на окнах, картины на стенах. И как только Кэй сумела?

Куда ни глянь – замечаешь еще что-нибудь: большой всечастотный радиоприемник (он его в лотерею выиграл на конференции Национальной ассоциации работников рекламы), давно забытый, а теперь, вот, ждет – только руку протяни; старая его чертежная доска, на которой до сих пор прикреплен канцелярскими кнопками ландшафтный план, начатый, но так и не завершенный; его бинокль на подоконнике, полки книжные, что же она сотворила?

И увидел, что Кэй расставила книги, заполнила полки вещами, давно обреченными на собирание пыли – маленький бронзовый Будда, которого он нашел в развороченной бульдозерами грязи аэропорта Чабас, китайская металлическая подставка для дров в камине, которую он купил за одиннадцать сигарет, и две палочки жевательной резинки. Не веря глазам своим, смотрел он на вытащенный из заточения фрагмент храмовой скульптуры, который приволок домой через весь Тихий океан, убранный с глаз долой за свою, по мнению Кэй, слишком отталкивающую эротичность: небольшие каменные фигурки божеств, слитых в нескончаемом соитии.

– Надеюсь, тебе тут будет комфортно, – вновь сказала Кэй. – Времени было немного.

– Замечательно, – произнес он, подыскивая способ обратить изумление в признательность, повернулся к ней – и был совершенно сбит с толку выражением ее лица. Казалось, это кто-то, кого он никогда прежде не знал, пристально смотрит на него так странно, губы раскрыты, словно вот-вот с них сорвется вопль сострадания. Вскинул руки: машинальный жест в ответ на недоумение, – она же приняла его за призыв и уже через секунду прижалась к нему, обхватывая руками еще прежде, чем его руки обняли ее, прильнула к нему так, что, будь это не Кэй, а кто другой, он решил бы, что человек растревожен донельзя.

Озадаченный, пробормотал он какой-то невнятный вопрос, ответом на который стал лишь приглушенный стон. Сознание вернулось, но не объяснением, а потребностью в сочувствии, которое, пусть и слепое, заставило коснуться ее щеки. Едва концы пальцев коснулись кожи, как запрокинулось лицо, сближая затрепетавшие губы. Его поцелуй поначалу был всего лишь непроизвольным откликом, но уже через миг в нем появилось нечто большее, что и выразить нельзя, да и не нуждалось в словесном выражении, погружение в сладостную плоть, которая в одно время и не пускала и манила, противилась его собственному настойчивому напору и в то же время окутывала теплом, которое, возгоревшись огнем, все его тело бросило в возбуждающую дрожь.

Сам того не сознавая, он позволил руке скользнуть с ее плеча на прогиб поясницы и понял это только тогда, когда Кэй, словно потревоженной оказалась некая скрытая ее чувственность, отпрянула с мученическим:

– Прости, дорогой, даже не знаю, что это на меня нашло. Просто я, просто устала, вот и все. Мне не следовало. Я так старалась сделать что-то.

Голос ее душили застрявшие в горле слезы, но она увернулась от его попытки заглянуть ей в глаза, отвела голову в сторону, с силой высвободилась из его рук, решительно направившись к двери, глухо выговорив:

– Я принесу твой чемодан.

Он стоял, глядя ей вслед, с такой силой ожидая возвращения, какой никогда не испытывал с той самой ночи медового месяца в Бак-Хилл-Фоллз, где он ждал, когда она выйдет из ванной.

Увы, когда она вернулась с чемоданом, словно бы ничего и не произошло, словно бы двадцать лет растерялись по пути через прихожую.

– Тебе лучше сейчас отдохнуть немного, – повелела она, снова сделавшись совершенно самой собой.

1

Разместив Джадда в библиотеке, она совершила ошибку. Невзирая на отраду непрестанной благодарности (Кэй редко входила в комнату, не получив какого-нибудь нового выражения признательности), первые дни дома подтвердили справедливость озабоченности доктора Карра тем, что Джадд, возможно, вернется к тому же отшельническому образу жизни, к какому столь явно был склонен в последнюю неделю в больнице. Так оно и произошло, тут ошибиться невозможно. Она устроила в библиотеке новую пещеру, даже более уютную, чем больничная палата, и он забрался в нее со слишком уж нескрываемым удовольствием. В понедельник, видя, что происходит, она перестала приносить ему еду, заставив выбираться из комнаты, хотя бы на то время, чтобы поесть. Зато никак не удавалось удержать его от возвращения в нору, едва ему стоило покончить с застольем, причем всякий раз бегство оправдывалось неоспоримым замечанием, мол, сразу после приема пищи ему нужен отдых.

Главная ее трудность состояла в том, что он не делал ничего такого, с чем стоило бы побороться. Проявляй он заметную раздраженность, она вполне могла бы снять ее, но – не было раздраженности. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала, он все принимал безропотно, редко когда высказывая легкие сомнения, но никогда не споря. При ее занятости по дому, когда вырываться удавалось только на торопливые походы по магазинам, плохо удавалось быть в курсе слухов о компании, те мелочи, которые ей удалось разыскать и донести до дома, не вызвали того интереса, который сподвиг бы ее на дальнейшие поиски. Чего бы слух ни касался, на него следовал один и тот же ответ, ставший уже привычным: «Вот и нечего из-за этого волноваться, пока не припрет», – тон же, каким Джадд произносил эту фразу день за днем, отодвигал время противоборства все дальше и дальше в будущее.

Она приложила все силы, чтобы осуществить совет доктора Карра и привлечь в дом гостей из числа сослуживцев Джадда, увы, в «Крауч карпет» у него было совсем немного таких друзей, которых можно было бы зазвать, попросив их сказать, будто они решили «зайти на огонек»: тут уж совершенно точно она больше потеряла бы, чем выиграла, если бы Джадд поймал ее на этом, – на тех же, кто приходил по своей охоте, надежда была слабая, вряд ли от них стоило ждать большого прока.

В понедельник вечером заходили Дафи и Рэй, Джадд принял их с предсказуемым радушием, даже с кушетки поднялся, чтобы приветствовать их, правда, удалился от двери библиотеки не более чем на шаг. «Как рыбалка прошла?» – спросил он Рэя, приглашая его к себе в пещеру. Кэй могла бы и за ними войти, только это выглядело бы неловким вторжением, особенно после слов Дафи: «Вот и хорошо, пусть себе поговорят, пока у нас время есть», – которая затем бочком прошла через прихожую, по сути, увлекая Кэй за собой в гостиную. Вести с Дафи какой-либо содержательный разговор было всегда трудным делом, а в тот вечер и того труднее из-за бесплодных попыток прислушаться к тому, о чем говорилось в библиотеке.

После ухода гостей Кэй, не в силах успокоиться, спросила Джадда говорил ли он с Рэем о том, что происходит в компании. К ее удивлению, муж рассказа ей все, о чем было сказано, полный устный отчет представил, поколебав ее веру в суждение доктора Карра, будто Джадд не желает открыто смотреть на творящееся в «Крауч карпет», ей представилось, будто дело обстоит так, что внушает большие опасения: ему все это стало безразлично.

Вывод такой, похоже, еще больше подтвердился на следующий день, когда днем к ним заявился Аллен Талботт. Увидев его в дверях, Кэй опешила, потом встревожилась: возможно, Джадду будет неприятно такое напоминание о конференции (о ней, кстати, ни словом не упоминалось с первого дня после выписки из больницы), – и она с большим волнением проведя Аллена через прихожую, опережая его, первой шмыгнула в библиотеку, чтобы хоть как-то подготовить мужа, а тот лишь воскликнул без малейшего колебания: «Ясное дело, скажи ему, пусть заходит». И когда Аллен появился в дверях, Джадд, приветствуя его, громко воскликнул: «Входите и расскажите, как у вас дела с конференцией продвигаются». Аллен выглядел куда больше не в своей тарелке, чем Джадд, казалось, его смущали собственные слова о том, что все идет так превосходно, он не стал засиживаться и как можно быстрее ушел. Это явно было посещение по обязанности: пришел в обеденное время, чтобы было оправдание быстрому уходу, – а уже в прихожей еще долго звучал его быстрый, нервно дрожавший озадаченный голос: «Я никогда не думал… никогда не видел его таким… он такой спокойный… что ж, благодарю вас, миссис Уайлдер, благодарю вас». По пути к машине он дважды оборачивался, словно бы не в силах поверить тому, что увидел и услышал. Кэй легко было понять, что он чувствует.

Когда она вернулась в библиотеку, Джадд читал один из романов Камю, которые Рольф привез домой из Колфакса: впервые за много лет она застала мужа за чтением того, что не было иллюстрированным журналом.

В среду днем позвонил Фрэнк Уиттейкер, сообщив, что хотел бы вечером завезти письмо. Кэй, рассчитывая, что это поможет встряхнуть Джадда, вырвать его из лап тотальной незаинтересованности, уговорила его согласиться. «Ясное дело, если хочет приехать – почему бы и нет?» – бросил тогда Джадд, едва отрывая глаза от книги, которую читал. Когда Фрэнк приехал, она решила остаться в библиотеке и уже готовила себя проявить ту дерзость, какая для этого потребуется, но проявлять ничего не пришлось: Джадд пригласил вошедших садиться, имея в виду и ее тоже. За время, прошедшее с воскресенья, Фрэнк обнаружил новое уязвимое место в боевых порядках противника. Откуда-то он узнал (откуда именно – нарочито скрыл), что мистер Крауч продал свой пакет по цене, которая более чем на восемь долларов превышала рыночную стоимость одной акции, и таким образом заполучил лишний миллион: недурной доходец, который вовсе не светил остальным акционерам. Джадд в конце концов взял письмо, которое беспрестанно предлагал ему Фрэнк, но уделил ему ровно столько времени, сколько потребовалось на беглое прочтение, и, вручая письмо обратно, как бы мимоходом заметил, что Фрэнк может оказаться в опасном положении, приписывая Гаррисону Хортеру мотивы, не подтвержденные никакими основательными доказательствами. Они поговорили еще несколько минут, Джадд поразил ее глубиной своих познаний в области корпоративного права и правил, введенных в торговлю на биржах Комиссией по ценным бумагам, однако то, что в ином случае могло бы вызвать удовлетворение, на сей раз лишь усилило ее тревогу: муж оставался таким же незаинтересованным, как и прежде. Лишь однажды заметила она проблеск внимания: Джадд сразу же вскинул голову, как только Фрэнк предложил нанести удар в очень подходящий момент, когда Роджер Старк со всеми своим сообщниками по заговору отправятся на круиз-конференцию, увы, искра в глазах Джадда быстро померкла, окончательно ее унес усталый вздох, ясно говоривший: с него хватит.

В ту ночь Кэй приняла вторую таблетку снотворного и наконец-то отключилась, проснувшись уже ближе к рассвету от острой боли по всей шее, расцарапанной ею до крови во сне, навеянном лекарством. Утром жжение унялось, зато осталось подобие ожерелья из красных пятен, своего рода предостережение: старайся получше держать свои нервы в узде.

Четверг выдался тяжким днем: погода серая и гнетущая, все ее попытки поднять Джадду настроение заканчивались провалом.

Вчерашний день прошел получше в какой-то мере потому, что Кэй, изнуренная нескончаемым волнением, выдохлась настолько, что, махнув рукой, решила терпеть все, однако и Джадд, казалось, понемногу выбирался из своей пещеры. Он задержался за завтраком, не спешил обратно в библиотеку, как делал каждое утро, а чуть позже удивил ее, неожиданно заявившись на кухню в поисках старого металлического ящичка, где хранился набор ручных инструментов, которыми он пользовался в Индии для ремонта своей камеры. Кэй уже много лет ящичек в глаза не видела, однако (ну, не доброе ли предзнаменование!) отыскала его в подвальном шкафу. Когда она принесла инструменты в библиотеку, Джадд уже снял заднюю стенку большого радиоприемника, а потом едва ли не полдня провозился с ним и с переносным проигрывателем Рольфа, пояснив, что пытается соединить их и добиться лучшего звучания пластинок, убрав маленький дребезжащий динамик из проигрывателя и пустив музыку через более качественную звуковую систему радиоприемника. Заявил, что сыт по горло рок-н-роллами радио и хочет послушать приличную музыку. У них же еще остались все его хорошие пластинки, верно?

Вновь поиски в подвале, на сей раз более уверенные, поскольку Кэй припомнила, где видела их во время переезда: коричневый фибровый чемодан, куда она уложила всю коллекцию записей классической музыки, которая, еще когда они в Коннектикуте жили, несколько недель занимала все внимание Джадда. О музыке он не знал почти ничего, этот недостаток крепко дал о себе знать, когда он стал режиссером на телевидении. Джадд тут же пустился лихорадочно исправлять его, глотал одну книжку за другой, проигрыватель включался, едва он заходил в дом, оглушительно ревел. Кэй была уже готова вопить при первых же тактах очередного проигрывания прелюдии к «Лоэнгрину». Казалось, единственным композитором, который его интересовал, был Вагнер. Ей хотелось предупредить, что он никогда не разовьет в себе понимания музыки и любви к ней таким безоглядным наскоком, но как-то около месяца спустя однажды вечером она услышала его телефонный разговор с композитором телешоу, услышала, как Джадд, объясняя, какую бы ему хотелось музыкальную связку, говорил: «Помните, как в «Музыке огня» вступают струнные…» И когда она встретила композитора на приеме по случаю окончания года, тот совершенно искренне уверял ее, что Джадд единственный режиссер из тех, с кем ему приходилось работать, кто по-настоящему понимает композиторские проблемы.

Разбор пластинок из чемодана и их протирание дали ей повод остаться в библиотеке. Когда Джадд все наладил и настроил, она вполне искренне призналась, что никогда не слышала такого прекрасного звучания прелюдии к «Лоэнгрину». В этот день она часто заходила в библиотеку: музыка служила пропуском, – и Джадду не раз приходилось выпроваживать ее утверждениями, будто он устал и находит, что ему следует отдохнуть.

После ужина, услышав «Ночь любви» из «Тристана и Изольды», она почувствовала, что ее зовут обратно. И Джадд встретил ее радушной улыбкой, даже потянулся помочь ей, когда она усаживалась в кресло возле постели. Прикосновение его руки, усиленное воздействием любовного томления то нарастающей, то стихающей музыки, навело ее на мысль, что устроить мужа в библиотеке было мудрой предосторожностью. Однако позже, когда она была уже наверху и одна, чувствуя себя как никогда одинокой, библиотека снова показалась ей ошибкой. Никакой действительной опасности не было: Джадд опасался за свое сердце ничуть не меньше ее, оберегая себя на каждом шагу, – зато если и суждено было вновь появиться между ними чему-то исполненному смысла, то каждую искорку приходилось бы холить и лелеять, беречь как источник теплоты для новой и лучшей будущей жизни.

Тогда она решила, что вечером переведет его наверх. Домой он приехал в воскресенье, сегодня суббота, вполне соответствует неопределенному сроку доктора Карра: «Подержите его там с недельку или около того». Она утром намеревалась это проделась, переезд отложился только потому, что день опять выдался серый, настроение у Джадда, понятное дело, испортилось из-за погоды, так что незачем было говорить о переезде, пока день не стал склоняться к вечеру. Все же Кэй принялась готовить все к переселению, сняла белье с двуспальной кровати Джадда, постелила чистые простыни – и тут услышала, как у входа остановилась машина. Любопытствуя, кто бы это мог быть (все, кто обычно доставлял что-то на дом, ставили машины на улице и к дому шли пешком), она подошла к окну и просто опешила, увидев, как из машины выходит Роджер Старк.

Внезапно она растерялась, стремительно сбежала вниз по ступенькам, желание предупредить Джадда взяло верх над заботой о собственной внешности. Остановилась на мгновение внизу лестницы, убеждая себя, что ей незачем тревожить мужа. И все же, как ни старалась, а не смогла справиться с голосом (воздуху не хватало!), сообщая ему о приезде гостя, в реакции же Джадда ошибиться было невозможно. Он произнес уже сказанное им в тот день, когда заезжал Аллен Талботт: «Ладно, пусть идет сюда», – только на сей раз тон его был резким, зубы стиснуты, а глаза прищурены в готовности к отпору.

2

Переливами, то вздымаясь к верхним нотам, то стихая, зазвучал дверной звонок, эхо которого неумолчно звенело в сознании Джадда Уайлдера колокольным звоном тревоги, требовавшим от него каких-то действий. И реакция последовала, только вряд ли она выходила за рамки рефлекторного напоминания, эдакой колючки, укол которой призывал к бдительности каждое нервное окончание, коль скоро доходило до того, чтобы сойтись лицом к лицу с Роджером Старком.

Сегодняшняя его реакция, положим, слабая, но и ее хватало, чтобы губы скривились, когда он представлял себе, как входит Старк. Вот открывается дверь, вот на пороге Старк, такой же, каким он так часто видел его в зале совещаний, всегда в те пару минут, на которые он неизменно задерживался, чтобы красиво обставить свое появление: неизменная рассчитанная пауза в дверях, дабы убедиться, что все взгляды устремлены на него, неизменное холодное безразличие, которое никак не располагало к спору с ним. Даже терпя поражение, Роджер Старк неизменно умел создавать впечатление, будто дело завершилось для него не хуже, чем победой, относился к полученной в споре взбучке не более чем к мелкой неурядице в кампании, которую в конечном итоге он все равно выиграет. И вот – выиграл.

Невзирая на уверения Фрэнка Уиттейкера, что захват Хортером и Старком «Крауч карпет К^о» дело еще не решенное, Джадд Уайлдер вовсе не был склонен сомневаться в победе Роджера Старка: если тот все еще не стал президентом, так вскорости станет, как только с формальностями будет улажено, – и сегодняшний его приход сюда – это дань долгу службы. Узурпатор проведывает больного, совершает один из тех поступков, благодаря которым мистер Крауч добился расположения рабочих с фабрик. Воистину форма без содержания. Ясное дело, Старк лишен подлинного сочувствия, и это не может не отразиться на его стальной улыбке, которая непременно будет мелькать у него на губах бликами холодного света в испорченной флуоресцентной лампе.

Прислушиваясь, Джадд расслышал, как открылась входная дверь, потом фальшивое – до наглости – удивленное приветствие Кэй, унизительную неспешность, с какой она пригласила гостя войти. Джадд насупился, но неудержимое любопытство привело его к двери библиотеки, он старался расслышать, что говорил Старк, но слышал лишь излишне пылкие уверения Кэй, что, конечно же, муж будет рад встрече с ним.

– По-моему, он уже встал, но не уверена, что успел одеться. Присядьте на минуту – я пойду взгляну.

Но не пришла. Они удалились в гостиную, голоса их звучали приглушенно, разговор шел о нем, но – осторожный, чтоб он не расслышал слов, какие они произносят. Расстроенный, Джадд вернулся к креслу, уселся, всем своим видом показывая, что ему это все, черт побери, до лампочки – привычное провозглашение независимости, всегда выручавшее, кто бы на него ни ополчался. Только не было на сей раз всегдашнего подъема боевого духа, в сознании понемногу приходило к обкатанному, как морская галька, признанию, что нет никакого смысла давать организму команду на обильную выработку адреналина по поводу, который больше ничего не значил.

Кэй наконец-то шла по коридору: суматоха приближающихся шагов, затем быстрое закрытие двери за собой, лицо напряженно взволнованное.

– Это Роджер, – выговорила она так, словно ждала, что он ответит руганью или криком, а то и вовсе бросится вон и спрячется.

– Ну и что? – пожал Джадд плечами. – Пусть заходит.

Кэй, не скрывая волнения, устремила взгляд на мужа.

– Ты уверен, что ты не…

– Что я не?..

– Я дам тебе халат, – сказала она, торопливо направляясь к шкафу, сняла с вешалки синий шерстяной халат и держала его на вытянутых руках, ожидая, когда он встанет. – Ты же не станешь слишком волноваться, верно?

Вставая, он бросил:

– С чего бы это?

– Ты и не должен, – сказала Кэй без тени шутки. – Просто мне нужно быть уверенной, что не ты волнуешься.

– С чего это ты так суетишься? Он что, сказал что-то, что…

– Нет-нет! – тут же воскликнула она и, вытянув руки, поправила воротник халата. – Вот только… да что там, я же знаю, как Роджер всегда вызывал у тебя…

Джадд рассмеялся, словно быстро в окопе укрылся:

– Ладно, он в безопасности. Можешь за него не беспокоиться. Я не…

– Ой, Джадд, я тебя умоляю! – шепнула она, хотя и приглушенно, но все же с ясно различимой мукой, такой же безотчетной, как и взмах ее рук, крепко обхвативших его, так что тело ее прижалось к нему, не отрываясь достаточно долго, чтоб он успел пробормотать:

– Меня ничто не волнует, кроме тебя.

Озадаченный этим всплеском чувств, Джадд все еще пытался свести его к какой-нибудь разумной причине, как вдруг она спросила в упор:

– Ты не будешь возражать, если я здесь посижу?

Не раздумывая, он ответил:

– Если хочешь, почему бы и нет? – И уже невозможно было взять слова обратно, видя, как мгновенно расцвела ее улыбка. Так и остался он сидеть в недоумении, глядя, как, радостно закружившись, она вышла за дверь. Джадд снова уселся в кресло и настолько погрузился в раздумья, что не услышал их приближающиеся шаги и очнулся лишь тогда, когда Роджер Старк стоял в дверях, вид его, привычно готовящегося войти, ошарашил, как залп, за которым последовал шрапнельный взрыв предостерегающих воспоминаний.

Однако что-то было до странности не так. Подобно актеру, утратившему чувство нужного момента, Старк, казалось, прирос к полу, растерялся, будто пропустил реплику, и теперь никак не мог сымпровизировать появление.

– Входите, – пригласил Джадд, которого вдруг охватил режиссерский зуд распорядительства, ощущаемый, впрочем, довольно смутно, но все же вполне достаточно, чтобы ни единым движением не выразить готовности встать, приветствуя гостя.

Старк вошел быстро, с такой поспешностью, которая могла восприниматься только насилием над характером действующего лица, а потому кое-как выдавленное им из себя: «Как вы себя чувствуете, Джадд?» – прозвучало едва ли не искренне, а застывшее выражение озабоченности на лице придало реплике живости. Не было и намека на ожидавшуюся псевдоулыбку, даже отсвета ее блика где-то внутри.

Кэй принялась придвигать кресло, но Старк остановил ее, нервно выговорив:

– Нет-нет, прошу вас не беспокоиться. Я не задержусь. Я только на минутку. – Он сделал движение, будто собирался присесть на краешек кровати, остановился в нерешительности, а потом, бормоча слова благодарности, все же сел в предложенное кресло.

Джадд следил за тем, как он усаживался, пристальное наблюдение становилось возможным из-за отрешенного, рассеянного взгляда Старка. Сев, он закинул ногу на ногу, однако привычный последующий церемониал уже не продолжил: никакого расправления складок на брюках, никакого стряхивания невидимой пушинки, никакого покачивания ногой для демонстрации своих туфель британского производства. Лишенный своей манерности, Старк казался настолько другим человеком, что его и узнать было трудно.

Джадд Уайлдер был начеку: что бы ни пришел сообщить ему Старк, новости иначе как плохими быть не могут, – и все же ощущение превосходства от собственного самообладания было противоядием от страха, вполне действенным, чтобы он мог себе позволить раскинуться в кресле с выражением бесстрастного любопытства, которое легко было выдерживать, пока они обменивались ничего не значащими фразами о том, как хорошо он выглядит и чувствует себя, да о том, как удачно вышло, что эта библиотека была спроектирована для двойного предназначения еще и в качестве нижней спальни.

Пустая болтовня выдохлась, погребенная под многозначительным молчанием. Джадд вступил первым:

– Как я понимаю, вас следует поздравить.

– По поводу?

– Вы же теперь руководить будете, разве нет? Или уже?

– Среди служащих компании изменений не произошло, – строго выговорил Старк и добавил резко: – Если вы это имели в виду.

– Но вы же станете президентом?

Старк потупился, сплел нервно подрагивавшие пальцы обеих рук в один кулак.

– Возможно, я, возможно, нет – я не знаю. – Похоже, он сказал, что думал.

До этого момента Джадд Уайлдер слабо верил в идею Фрэнка Уиттейкера, будто можно помешать Гаррисону Хортеру прибрать к рукам «Крауч карпет К^о», считая ее худоумной выдумкой без шансов на успех, но вот теперь она неожиданно обрела достоверность. Старк был напуган, и, похоже, логично предположить, что ему стало известно про заговор Фрэнка Уиттейкера, вот он и явился сюда, чтобы отговорить его от помощи в развитии заговора. Положим, у него никогда и не было намерения заниматься этим, все равно приятно вдохновляла мысль, что Старк настолько перепугался того, что могло бы произойти, прими он, Джадд, в этом участие. И он решил прощупать, задав вопрос, рассчитанный на подтверждение:

– Контроль-то теперь у вас?

Старк медленно поднял взгляд.

– А вы случайно не исходите из той неверной посылки, будто я причастен к захвату компании Хортером?

– Кое-какие слухи до меня доходили.

– Не сомневаюсь, что это так, – мрачно кивнул Старк и некоторое время сидел молча. – Вам хотелось бы услышать правду?

Джадд, не говоря ни слова, развел руками: понимай как хочешь.

– До того самого момента, когда вчера днем Гаррисон Хортер вошел ко мне в кабинет, я с этим человеком никогда не встречался. И связан с ним никогда не был, ни прямо, ни косвенно.

Джадд недоверчиво воззрился на гостя, однако повода сомневаться в его искренности не нашел.

Старк разнял руки, перебирая пальцами.

– Я знал, разумеется, что мистер Крауч продает свои акции. На деле, даже советовал ему именно так и поступить. Но я и понятия не имел, что они окажутся в руках Гаррисона Хортера. Я предполагал, что Тилден и Коу выставят эти акции на вторичное предложение, разбросав их достаточно широко, чтобы никакой проблемы с контролем не возникло. Сказать правду, то было не просто предположение: за несколько недель до этого я имел разговор с Элбертом Коу именно в таком плане, а потому и не беспокоился. Очевидно, беспокоиться следовало, однако в сложившихся обстоятельствах я почел за лучшее ни во что не вмешиваться. Во всяком случае, мне не известно ничего о том, что происходило до того, как сделка была решена. А к тому времени было уже слишком поздно. Акциями завладел Хортер.

– Но это не обеспечило ему контроль, так ведь?

– Само по себе – нет, – сказал Старк, почувствовавший себя уже более уверенно. – Однако такое впечатление, что у него и другие авуары имеются, не на его имя, а распиханные по каким-то находящимся в его распоряжении закромам. Он очень опытный делец, очень поднаторевший в сокрытии следов.

– Значит, контроль у него все-таки есть?

Старк помялся.

– В данный момент – возможно, есть, возможно, нет, уверенно сказать не могу. Но только я знаю, что вчера вечером он приобрел здесь довольно внушительный пакет, где-то свыше десяти тысяч акций.

Пораженный, Джадд едва сдержался, чтобы не выдать себя. Во всем Нью-Ольстере он знал всего одного владельца такого пакета акций «Крауч карпет», и вывод этот был настолько сногсшибательным, что он, не удержавшись, спросил:

– Уиттейкеровский?

– Да, меня это тоже удивило, – подтвердил Старк. – Когда прошлым вечером он говорил мне, что собирается навестить Эллу Уиттейкер: старые связи с семейством Кобурн, Фрэнк давно с компанией связан, – мне и в голову не приходило, что он возьмет да и подберет, что плохо лежит. – На губах у него появилась слабая улыбка, не холодный блик, а искреннее выражение циничного признания. – Он явился с заверенным чеком на полмиллиона долларов, вот и все – она взяла его.

Изумление Джадда было слишком велико, чтоб хоть что-то сказать, он отвел глаза, и взгляд его ненароком сошелся со взглядом Кэй. До этого он едва ли не позабыл, что она тоже тут, в комнате. Коротко обменялись они общим для обоих недоумением и снова воззрились на подавшего голос Старка:

– Не знаю, дает ли, нет ли ему это возможность преодолеть черту: на самом деле это значения не имеет, – если и нет у него сейчас большинства, то уже завтра в это же время оно у него будет. – Старк помолчал. – В вечерней газете напечатают рекламное объявление и заметку-разъяснение рядом, без сомнения, что он устраивает торги на сто тысяч акций. И при той цене, что он предлагает, он их получит, будьте уверены.

– А сколько он предлагает?

– Ту же цену, что заплатил мистеру Краучу и Элле Уиттейкер, – сказал Старк. – До Хортера дошли слухи о неких рассерженных акционерах (лично я не вижу, чтобы кто-то сумел доставить ему какие бы то ни было неприятности: его сделка с мистером Краучем абсолютно законна), но на всякий случай он решил упредить возможный нежелательный иск, предоставив каждому возможность продать свои акции по той же цене.

Не раздумывая, просто в попытке разрядить атмосферу, Джадд с улыбкой сказал:

– Может, и мне следовало бы продать ему свои.

Сдавленный протестующий вскрик заставил его глянуть на Кэй. Вид у нее был непонятно взволнованный, она явно вздохнула с облегчением, когда Старк заметил:

– Нет, на вашем месте я бы делать этого не стал. Во всяком случае, я свои продавать повременю. Основываясь на том, что Хортер проделал с большинством других компаний, какими он завладел, я полагаю, он подтянет рыночную цену намного выше этой цифры. – Старк умолк, лицо его снова напряглось. – Впрочем, есть еще кое-что, над чем вам, возможно, захочется поразмыслить.

– И что же это?

Старк, похоже, пришел в еще большее возбуждение, чем тогда, когда только-только зашел в комнату.

– Я не думаю, что вы предавались каким-либо мыслям о вашем собственном будущем: на то нет никаких оснований, и я понимаю, что это не самое лучшее время для… – Он обратил взгляд на Кэй, словно бы прося ее позволения продолжить.

– Продолжайте, – нетерпеливо потребовал Джадд. – Что у вас на уме?

Старк быстро перевел дыхание, сделав вид, что кашлем прочищает застрявший в горле комок.

– Вы ведь говорили с мистером Краучем, верно? Он рассказал вам о продаже своих акций?

– Да.

– И о сделке, которую он заключил с Хортером… о контракте, который вам должны предложить?

Джадд раскрыл было рот, чтобы спросить: «Что еще за контракт?» – но спохватился и замолк, смутно припоминая, какой-то разговор о том, что с Хортером в отношении него все улажено. Правда, воспоминание это никак не связывалось со словом «контракт», Джадд не помнил, чтобы оно вообще употреблялось, однако, будучи в неведении о том, что затеял Старк, он решил, что будет спокойнее обойтись более неопределенным:

– И что тут такого?

– Складывается впечатление, что есть некоторое непонимание того, на что дал согласие Хортер. Когда его юристы прислали мистеру Краучу копию контракта, который Хортер предполагал предложить вам, тот отказался утвердить его, причем на том основании, что приостанавливает свое заявление об уходе из правления и с поста президента. Хортер, что и говорить, огорчен донельзя. Он может обойти это: специальное собрание акционеров, выборы нового правления и все такое, – однако это маневр длительный и сложный, а ему, по вполне понятным причинам, нужно действовать быстро. Во всяком случае, не скажу, что я навестил вас исключительно по собственной воле. Я пытался было объяснить ему, что вы еще не в том состоянии, чтобы…

– Я в порядке, – перебил его Джадд. – Что на кону?

Старк достал из кармана листок из блокнота.

– В конце концов мне удалось добраться до мистера Крауча, переговорить с ним по телефону (он сейчас далеко отсюда) как раз перед тем, как я вышел из кабинета. – Он сверился с записями. – По-видимому, расхождения в условиях нет: не менее двух лет и при денежном содержании не менее нынешнего, – так что все сводится к вопросу о том, какая корпорация предлагает контракт. Как утверждает мистер Крауч, Хортер согласился, что у вас контракт с «Крауч карпет К^о». Хортер стоит на том, что он не мог пойти на такое соглашение, поскольку у него нет контроля над этой компанией и ни тогда, ни сейчас он не уполномочен действовать от ее имени. Он говорит, что согласился просто гарантировать вам место работы в течение двух лет, – именно поэтому поручил составить контракт с «Хортер энтерпрайсиз». В ответ мистер Крауч заявляет, что это всего лишь уловка, чтобы убрать вас из «Крауч карпет» и перевести в одну из других компаний Хортера. – Старк порвал бумажку на мелкие кусочки. – Вот так обстоят дела.

Джадд смотрел в сторону, удивление утонуло в мгновенно снизошедшем на него понимании того, как далеко зашел мистер Крауч, защищая его. Кэй не сводила с него глаз: лишенное выражения лицо никак не подсказывало ей, каким окажется следующий шаг мужа. Выход, похоже, всего один: «Ладно, что вам от меня нужно?» – спросить это у Старка с улыбкой, и этого, будем надеяться, хватит, пока он сообразит, как ему действовать.

– Я понимаю, что несправедливо просить вас принять решение сейчас, – донесся до Джадда голос Старка.

– А что мне решать? – спросил Джадд, все еще чувствуя легкое головокружение. – Не вижу, какое это отношение имеет ко мне.

Старк, заговорив, пристально глядел на Джадда:

– Мистер Крауч теперь говорит, что, если вас хортеровский контракт удовлетворяет, он возражать не станет. Единственное, что его интересует, – это убедиться, что о вас позаботились.

– Что ж, ценю его старания что-то сделать для меня, ясное дело, я ему признателен, но все равно не вижу… – Туман в мозгу стал рассеиваться. – Зачем мне контракт? Без него меня что – уволят? Вы это хотите сказать?

– Нет-нет, вовсе нет. Весь смысл в том, что, как полагает мистер Крауч, вас, возможно, беспокоит ваше будущее, а наличие контракта придало бы вам уверенности.

Внезапно кольнула тревога, вызвав вспышку необоснованного гнева.

– Почему? Потому что он не верит, что я и дальше смогу делать свое дело? Ладно, если не могу, то и черт с ним. Во всяком случае, я не хочу, чтобы меня держали только потому, что у меня контракт есть. Особенно такой, подписать который кого-то заставляли. Если мне нельзя скроить его по собственной мерке – забудьте думать.

Старк несколько раз пробовал вставить слово, а вот теперь, получив возможность высказаться, долго колебался и наконец тихо произнес:

– Вы не правы, Джадд. Хортер делает это не потому, что его к тому принуждают. Он ваш великий почитатель. Вчера вечером он рассказывал мне, как когда-то обедал с вами. Тогда он предлагал вам работу – и до сих пор вы ему нужны.

– Что было, то прошло, – заметил Джадд, чувствуя себя неловко и обходя стороной правду о том, что никакой работы предложено не было. И все же позже, правда, Хортер написал ему, хотел снова встретиться. – Что он собирается делать с компанией?

– Я не знаю, – ответил Старк и, словно убеждая в своей искренности, добавил: – Хотел бы знать, но – увы.

– Слияние с «Дженерал карпет»?

Старк медленно повел головой из стороны в сторону.

– Я тоже думал, что у него такое намерение. Теперь очевидно, что нет. Если бы так, то он полностью свои налоговые устои подорвал бы, скупая все эти акции. А он не такой глупец, чтобы это делать. Сам он только то и скажет, что не знает, какой ход сделает, до тех пор, пока все свои карты не соберет. Я точно знаю, что за последние месяцы он купил три мелкие мебельные фабрики и драпировочную фабрику. Несколько дней назад в «Уолл-стрит джорнел» была статья, судя по которой, он, возможно, намерен собрать под одну руку весь цикл производства предметов домашнего обихода. Возможно, он собирается включить в общий комплекс и «Крауч карпет», кто знает. С этим человеком будешь стараться угадать что-то раньше него, только сам в дураках останешься.

– Да, я знаю, что он за делец, – согласился Джадд, вовсе не желая выдавать своего удивления от того, что мистер Крауч сознательно пошел на то, чтобы компания попала в руки Хортера. А он, оказалось, знал. Вся эта кутерьма с контрактом тому подтверждение.

– Разумеется, не все им сделанное плохо, – продолжал Старк. – В ряде случаев он внес конструктивный вклад, подбирая слабые компании и оживляя их сбыт. Он великий поклонник активного продвижения товаров на ограниченный рынок. Более или менее тот же принцип, что и вы разработали для «Крауч карпет». Очень может быть, он подумывает испробовать что-нибудь в том же роде в мебельном бизнесе. Впрочем, это лишь предположение.

Джадд давал ему выговориться, будучи уверен, что Старк приехал пронюхать его отношение, и сильно подозревая, что тот подталкивает его к уходу из «Крауч карпет».

– По-вашему, мне следует согласиться работать с ним, ведь так?

– Что ж, это дело ваше, разумеется, – осторожно заметил Старк. – Я понимаю, вам, возможно, не хочется работать с тем же напряжением, что и прежде, только я уверен, что где-нибудь в компании будет такое место, где… – Он умолк, вымученно улыбаясь. – Я и в самом деле чувствую себя здесь в ужасном положении, Джадд. Будь я уверен, что останусь в качестве президента, все было бы по-другому, но по тому, как дела обстоят сейчас… – Он развел руками, выжидая, и наконец продолжил: – Я могу понять ваши чувства, когда вам не хочется, чтобы вам платили, если вы не в силах дело делать: я уважаю вас за это, но, с другой стороны, иметь гарантированную зарплату в течение двух лет – неплохой якорь при противном ветре. И я не думаю, что вас должно одолевать чувство, будто это что-то, вами не заработанное. Вы очень много сделали для «Крауч карпет». Премия за былые заслуги отнюдь не неуместна, вовсе нет.

– Может, и нет, – проговорил Джадд, ни к кому не обращаясь, избегая глаз Кэй и все же остро ощущая на себе их пристальный взгляд. Она так нервничала в последнее время. Может, и не волновалась бы так, если бы знала, что чек с зарплатой будет по-прежнему приходить каждый месяц.

– Впрочем, все зависит от того, чего вы хотите, – расслышал он слова Старка и удивился: совсем другой голос выговаривал их. «Если я дам вам бумагу и карандаш, смогли бы вы написать, прямо сейчас, в эту самую минуту».

– Я еще не знаю, – перебивая, сказал он резко, причем иллюзия того, что разговаривал он с доктором Карром была настолько полной, что он ощутил нечто близкое к шоку, когда, очнувшись, обнаружил, что сидит лицом к лицу с Роджером Старком. – Я только то знаю, что не хочу оказаться связанным. Пока, во всяком случае.

Лицо Старка, цветущее всего мгновение назад, посерело.

– Вы не хотите контракт?

– Нет.

Старк молча разглядывал его.

– Могу я сообщить об этом мистеру Краучу?

Джадд пожал плечами.

Лицо Старка снова ожило:

– Если вас это устраивает. Для него нет никакого резона цепляться за то, чего вы не хотите.

Джадд хотел было ответить, но не стал, подумав о разговоре, который поведет по телефону Старк с мистером Краучем.

– Мне не хочется, чтобы у него сложилось впечатление, будто я не ценю его усилий.

– О, это я понимаю, – сказал Старк, потихоньку двигаясь к краю кресла. – Уверен, что и мистер Крауч это тоже поймет. – Он встал. – Прошу простить за то, что я взвалил все это на вас, Джадд. Я пробовал уклониться от этого, но…

– Незачем было даже пробовать, – сказал Джадд, голос которого окреп от ощущения, что верх остался за ним. – Надеюсь, все у вас сложится хорошо.

Не произнося ни слова, Старк долго всматривался в него.

– И вам того же, – наконец сказал он, но таким пустым голосом, что в основном так и осталось непонятным, что имелось в виду на самом деле.

Кэй вышла со Старком, проводила его до выхода. Оставшись один, Джадд Уайлдер постоял некоторое время, чувствуя, словно его буря подхватила: радость буйствовала, что он не просто цел остался, а верх взял, но и неуверенность будоражила, уж не свалял ли он дурака. Сел на кровать и, повинуясь внезапно возникшему ощущению усталости, стряхнул с ног шлепанцы и откинулся на спину. Голова не достала до подушек, поза неудобная, и, двигая телом, чтобы сменить ее, он увидел, что Кэй уже вернулась.

Молча наблюдая за ним, пока взгляды их не встретились, она спросила:

– Тебя это утомило?

– С чего бы это? – отозвался он, и, доказывая свою силу, схватил подушку, туго свернул ее и подложил себе под голову.

Кэй подошла к кровати, осторожно опустилась на ее краешек.

– Надеюсь, мое присутствие тебя не беспокоило? Может быть, мне не надо было?

– Почему?

– Может быть, тебе было бы легче говорить, если бы меня не было в комнате.

– Это мне ничуть не мешало. Я сказал все, что должен был сказать.

В прихожей раздался какой-то звук, стукнула крышка над прорезью для почты на входной двери.

– Там почта пришла, – сказал Джадд, но Кэй не двинулась с места и, говоря, смотрела в сторону:

– Такое слегка разочаровывает, правда? То, что Уиттейкеры продались.

– Ты разве не помнишь, что я сказал, когда Фрэнк приезжал сюда в последний раз? Вся эта трепотня про то, как мистер Крауч продает остальных акционеров…

– Я помню, – подтвердила она. – Но ведь Фрэнк говорил так искренне, так беспокоился из-за того, что может случиться с компанией.

– За полмиллиона долларов можно купить немало искренности.

Кэй закивала, не скрывая сомнения.

– Возможно, мистер Хортер убедил их, что не собирался ничего делать в ущерб компании.

– Зачем им тогда было продавать?

– Думаю, что ты прав, – согласилась она и вновь замолкла, устремив взгляд в окно. – Ты знал про то, что сделал мистер Крауч… про контракт?

– Вот все, что я знал: старик сказал, что уладил все дела на мой счет с Хортером, но не сказал, как именно.

– Значит, он знал, что Хортер собирается завладеть компанией?

– Само собой. Я всю дорогу об этом говорил. И Фрэнку то же самое пытался втолковать.

– Все равно это было очень мило с его стороны, – проговорила Кэй каким-то странным голосом, почти так, словно признание далось ей неохотно. – Ты не можешь не быть признательным, даже если ты этого и не хочешь.

– Совесть облегчал, я полагаю.

– Ты действительно веришь этому?

– А почему он убрался из города в ту же минуту, как сделку оформил?

– О, Джадд, ты же знаешь, они всегда весной отправляются на Си-Айленд.

– И он понимал, что Старк первым делом попытается избавиться от меня, едва до власти дорвется, – рубанул он с солдатской прямотой.

– Ты никак не изменил своего мнения о Роджере, даже после…

– После чего?

– Мне показалось, что сегодня он был таким заботливым.

– Обо мне заботился? – Джадд язвительно расхохотался. – Разве ты не слышала, что он сказал про то, как расстроен Хортер из-за того, что мистер Крауч держит его? Ладно, вот была здесь у Роджера возможность пристроиться к новому боссу, вытащить для того каштаны из огня и, возможно, между делом и свою шкуру спасти.

– Ты же не думаешь…

– Про всю эту трепотню, что он-де не знает, соглашаться ли ему на пост президента? Разве ты не понимаешь, к чему это? К тому, что ему этот пост пока не предложили, вот к чему. И он перепуган до чертиков, что так и не предложат. Не заметила разве, как он нервничал?

Кэй кивнула, опять-таки с выражением сомнения, хотела было что-то сказать, но остановила себя, быстро прикусив губу.

– Давай-давай, – потребовал Джадд. – Выскажись.

– Мне кажется, ты прав: ты знаешь его гораздо лучше, чем я, – осторожно начала она. – И все же то, что он говорил про Хортера, да и вообще все его отношение к нему вполне ясно, что он никоим образом не давал понять, что Хортер именно тот человек, с кем ему хотелось бы вместе работать.

– А я и не говорю, что тот ему нравится. Да и с чего бы? Тут дело, над которым Роджер три года работал: в компанию встраивался, во всех направлениях действовал, путь себе к креслу расчищал, чтобы сесть в него, как только он мистера Крауча выпихнет. То была большая игра, в которую он вложил все. Ты разве не слышала, что он говорил по поводу советов Краучу продать акции? И вот представь: все удалось, он в одном шаге от вершины – и вдруг бах! – Хортер выбивает лестницу из-под его ног. Гада, который такое устраивает, любить не станешь.

– Конечно, с этим я согласна, – кивнула Кэй. – Но зачем же ему?

– Зачем ему – что?

– Если бы он действительно старался поладить с Хортером, зачем же ему тогда про него такие вещи говорить? Я еще понимаю, если бы ты был близким другом, таким, кому он мог бы довериться, тогда другое дело. Ой, полагаю, ты прав, наверное прав. И еще я уверена, что Роджер Старк считал, что ты к этому относишься так же, как и он.

– К чему? К приобретению Хортером компании?

Кэй кивнула, рассеянно глядя в сторону.

– Не могу отделаться от ощущения, наверное, это глупо, тебе не показалось, что Роджер разыгрывал огорчение по поводу уиттейкеровской продажи? Ведь он говорил едва ли не так, будто… в общем, если бы Фрэнк ринулся в бой, Роджер, может быть, на его стороне оказался бы. – Кэй помолчала. – И потом, только что у двери, когда он уходил, то сказал что-то насчет несправедливости, когда кто-то может прийти и купить контроль над компанией, насчет всех тех жизней, которых это коснется, ведь столько людей с таким упорством работали, создавая компанию, думая, что делу их рук суждена долгая…

– Глупцы вроде меня, – горьким смехом перебил ее Джадд.

– Я не считаю, что ты был глупцом, – сказала Кэй, придвигаясь к мужу, она вскинула руку, дотянувшись до его тела, и крепко уперлась кистью ему в бедро у основания талии. – Мне так плохо из-за всего этого, Джадд, ужасно плохо. Я знаю, как много компания значила для тебя, как ты огорчен. Раньше я никогда не сознавала… – Она резко подалась вперед поцеловать его, что было поразительно пылким выражением близости. Впрочем, в последний миг губы ее изменили направление и, избежав его губ, коснулись щеки. Касание это походило на разрядку так и не вспыхнувшей искры, ушедшей в никуда вместе с ее словами: – Только все уладится. Я знаю, что уладится.

– Ты хочешь, чтобы я вернулся в «Крауч карпет», верно?

– Только если ты действительно хочешь того же, – твердо выговорила она. – Если ты по-прежнему относишься к компании так же, как относился раньше, – все в порядке. Но тебе незачем браться за что-то.

– Жить-то нам надо.

– Это меня не беспокоит. На жизнь нам хватит, чем бы ты ни решил заняться. Всегда хватало и всегда будет хватать.

– Наверное, так, – сказал он неопределенно, не столько из-за пошатнувшейся уверенности, сколько из-за осторожной попытки понять, что происходит с Кэй. Такой он ее никогда не видел и едва верил, что сказанное ею говорилось искренне.

– Не считаешь, что теперь тебе надо немного отдохнуть?

У Джадда вскинулась рука: инстинктивная защита от опасения утраты, – скользнув по мягкой округлости ее груди, когда он тянулся к ее руке. Сжал ее руку повыше запястья, притянул к себе. На этот раз губы их нашли друг друга: стремительный напор и мягкая податливость слились на мгновение, вызвав волну возбуждения, первую волну, взмывшую до гребня и ушедшую в ничто, когда Кэй быстро подняла голову. Она, однако, все еще льнула к нему, губы ее стали полнее обычного и слегка разошлись, глаза расширились и увлажнились, все в ней говорило о том, что страху уже невмоготу сдерживать разгоравшееся внутри желание, еще, казалось, немного – и… Она поднялась, торопливо бросив:

– Я почту принесу.

Джадд расслабленно откинулся, ощущая все ту же пустоту, в какую часто погружался, когда Кэй вот так оставляла его ни с чем, либо не чувствуя, насколько он возбужден, либо просто не обращая на это внимания. И все же сейчас было что-то другое, непривычное, что наводило на мысли, не был ли охвативший его любовный порыв и в самом деле порожден его собственным желанием, как неизменно представляла раньше Кэй, которая всегда словно бы уступала, если он был достаточно настойчив. Она всегда предоставляла ему возбуждать в ней неохотное желание, время от времени давая возможность испытать удовольствие успеха, однако никогда прежде (во всяком случае, уже очень давно) не было такого, чтобы возбуждение возникало не просто в нем самом, а в ответ на что-то в ней, в Кэй, потребность, какую она редко обнаруживала, и того реже, позволяла ему удовлетворять.

Внезапно он почувствовал, как громко колотится сердце: барабанная дробь тревоги для слуха, пугающее напоминание о вынужденном воздержании. Но даже такое волнение было мимолетно и скрылось без следа, стоило ему расслышать шаги возвращающейся Кэй, которая, судя по звукам, на ходу читала письмо. Так оно и оказалось: проходя в дверь, она перевернула страницу.

– Рольф? – спросил он.

Она кивнула, не поднимая головы, все еще читая, подошла к кровати, отрешенно протянула ему конверт:

– Тебе письмо от отца.

Кэй ошиблась. Она увидела только «Хэйгуд геральд» на обратном адресе, не обратив внимание, что адрес на конверте не напечатан на разбитой машинке отца, а надписан от руки учительским подчерком Флоры, идеальной прописью, которую та старалась привить поколению за поколением хэйгудской молодежи. Именно такой она обычно и представлялась ему в мыслях, а не приемной матерью, которой она была уже более двадцати лет и которую он редко видел, к тому же она никогда не писала ему, если не считать благодарственных посланий раз в год – после Рождества. Он вскрыл конверт с тревожным чувством, вызванным не только необычностью самого послания, но еще и извлеченной из конверта солидной пачкой из многих страниц бумаги для писем.

«Дорогой Джадд!

Я знаю, что отец написал тебе, но подозреваю, что он не рассказал всего, и считаю своим долгом сообщить тебе, как в действительности обстоят дела. Думаю, тебе это следует знать, а потому и пишу.

В прошлый вторник прошло четыре недели с того утра, как твой отец отправился в ванную, пока я одевалась. Я уже готова была сойти вниз, а он все еще не возвращался, и я позвала его. Он не ответил, и я пошла выяснить, в чем дело, и нашла его лежащим на полу. Он был в полном сознании, но, судя по всему, не мог говорить. Нечего и говорить, как страшно я перепугалась, сразу же вызвала доктора Коллинза. К тому времени, когда он пришел, твоему отцу стало гораздо лучше, речь к нему вернулась настолько, что он смог рассказать мне, что произошло (помнил он только то, что все вдруг куда-то пропало), хотя говорил с трудом, а некоторые слова, похоже, вообще не мог выговорить. Доктор Коллинз сразу же сказал, что это удар, и мы, как сумели быстро, уложили отца в постель.

Ты знаешь, что для твоего отца газета, но я все же сумела продержать его три дня дома. Потом он, несмотря на все, что я делала, чтобы не пускать его, начал опять ходить в типографию, и, боюсь, из-за этого-то все и случилось. Последний удар был самым ужасным из всех. Дело было даже не столько в физических последствиях, сколько в моральных, от этого удар и оказался таким тяжелым. Твой отец всегда была таким добрым и внимательным, просто во всех смыслах был человеком замечательным, но вот теперь навязалась ему идея, будто все вокруг пытаются воспользоваться его положением, а когда я стараюсь его урезонить, он разражается бранью. Не таков твой отец, я знаю это и с Божьей помощью делаю все, что могу, вот есть только одно, что мне не под силу, и в этом ты должен мне помочь.

Оскар с твоим отцом уже столько лет вместе, что просто и не знаю, что стало бы с «Геральд» без него, но вот, боюсь, мы его лишимся, если чего-то не предпринять. Твой отец вбил себе в голову, что тот старается забрать у него газету. Слов нет, Оскар всегда думал, что в один прекрасный день ему представится возможность купить газету, и у него были все права так думать после всего того, что ему было сказано, но вот пришла твоему отцу в голову эта мысль, будто ты возвращаешься, чтобы взяться за газету. Я знаю, когда-то, много лет назад, он только на это и надеялся, а теперь, будучи в таком состоянии ума, вынудил себя в это поверить. То же самое и со многим другим. Так и кажется, будто умом он перенесся куда-то на много-много лет назад.

Я вот на что надеюсь, Джадд: что ты напишешь Оскару и скажешь ему, что вовсе не намерен возвращаться. Я знаю, это ободрит его и он останется, это поможет удержать его от полного разочарования из-за того, как твой отец обращается с ним. Я знаю, нет для твоего отца ничего важнее, чем газета (в ней ведь вся его жизнь), и, если бы только он был самим собой, то понимал бы, что без Оскара она выходить не станет. Если он уедет, единственное, что останется, это продать ее бракстонской газетной сети, а это будет последней каплей в том, что касается твоего отца.

Напиши, пожалуйста, Оскару сразу, как только сможешь. Я знаю: что бы ты ни сказал, это очень сильно поможет. Очень не хотелось бы беспокоить тебя, но вот я так извелась, что и не знаю, что еще сделать.

Надеюсь, вы с Кэй оба в добром здравии и ты в скором времени сможешь приехать навестить отца. Доктор Коллинз говорит, что физическое его состояние в настоящее время не слишком плохо, да только нам никогда не ведомо, какова будет воля Божья.

Любящая вас обоих

Флора.

P.S. Я твоему отцу не говорю, что пишу тебе, и, думаю, будет лучше, если бы и ты тоже об этом не проговорился».

Когда Джадд поднял голову, Кэй ждала момента, чтобы передать ему письмо Рольфа.

– Он до сентября не приедет, – подавленно сообщила она. – От него требуют, чтобы он поехал в Испанию еще до того, как он… – Выражение лица, должно быть, выдало его. – Что случилось, милый?

Он протянул ей письмо.

3

Кэй Уайлдер стояла на кухне и изучающе разглядывала две распластанные форели, которые оттаивали на разделочном столе. Утром их принесла Дафи: доказательство того, что Рэй и в самом деле поймал пару шестнадцатидюймовых^[16] у Кеттл-Крик. Вообще-то она хотела запечь рыбу более или менее по-деревенски (любимое блюдо Джадда), только притом, что он с утра весь день места себе не находит, спокойнее, видимо, обойтись жареной. С соусом она, скорее всего, как-нибудь выкрутится, поменьше сливок использует, да и то, может, слишком жирный получится, а у Джадда, стоит только нервам заиграть, желудок всегда очень чувствительным делается.

Она даже собиралась наведаться в библиотеку и спросить, чего бы ему хотелось, но от затеи этой отказалась: еще подумает, будто это очередная уловка, чтобы его в разговор втянуть. Днем она уже чересчур много таких попыток сделала, еще одна могла бы стать последней каплей. Мужу она сочувствовала от всей души и все же понимала: ее чувств не хватит, чтобы пробиться через панцирь, под который забился Джадд после того, как получил письмо Флоры. Загнало же его туда, скорее всего, чувство вины. Он тогда не заехал, как обещал, к отцу в Айову, возвращаясь домой из Калифорнии, – прегрешение тем более тяжкое, что в прошлом году он совершил его дважды. Отца он не видел уже более двух лет, да и то в последний раз всего лишь один вечер, когда Джадд, попав по делам компании в Де-Мойн, уговорил отца приехать поужинать с ним.

В Хэйгуде же Джадд уже четыре года не был и вообще, насколько Кэй запомнилось, со времени их свадьбы наведывался туда всего раз пять. Писал он отцу нечасто и никогда – без предварительных ежевечерних уговоров перед тем, как он собирался спать ложиться, а потом и напоминания, чтобы не забыл утром письмо отправить. Сегодня днем он безжалостно корил себя, что не ответил на полученное письмо, пока лежал в больнице. Кэй по его просьбе отыскала ему то письмо, выудив из кипы открыток, которые захватила с собой домой, и он раз за разом перечитывал его, бормоча про себя, каким дураком надо было быть, чтобы не заметить, насколько душевно страдает отец, если дошел уже до такой крайности, что заговорил о продаже «Геральд» газетной сети, предложившей ему заключить сделку. Джадд дал ей прочесть письмо, вынудил ее признать, что еще две недели назад его отец рассуждал совершенно здраво, уверял: вот, мол, он не ответил, не утешил, не успокоил, и это тоже как-то поспособствовало тому, что на отца обрушился страшный последний удар.

Есть, подумала Кэй, куда более здравая причина для беспокойства в том конфликте между тем, что Флора просила сделать Джадда и отсутствием в отцовом письме какого бы то ни было намека, что он вообще когда-либо собирался позволить Оскару купить газету. Ясно, что в голове Гарри Уайлдера прочно засела мысль: Джадд может вернуться домой и взять «Геральд» в свои руки. Кэй на это не обратила бы внимания, если бы поведение Джадда не создавало у нее впечатления, будто его возвращение в Хэйгуд не такое уж безумно немыслимое дело. Он ни единым словом не дал понять, будто раздумывает над этим, а все ж, хоть и вскользь, а говорил, какой наполненной, доставляющей удовольствие жизнью жил его отец. Это был откровенный разговор, который она имела глупость оборвать неосторожным замечанием, мол, отец его столкнулся, по сути, с той же двойственной проблемой, правда, более мелкого масштаба, что и Мэтт Крауч. Джадд, которого она перебила, больше к этой теме не возвращался, вновь принялся ругать себя за то, что не написал отцу, и слушать не желая в собственное оправдание, что не писал он потому, что не хотел волновать отца известием о своем сердечном приступе. Когда несколько минут назад Кэй уходила, Джадд все еще не пришел ни к какому решению: писать или не писать Оскару, как просила Флора, – оправдывая свою нерешительность тем, что не знает, каково положение на самом деле. «Я должен выбраться», – сказал он тогда. Кэй тогда же согласилась, что ему следует поехать, как только он сможет, но никоим образом не раньше чем, по крайней мере, через месяц. Вместе с тем она понимала: необходимо что-то сделать, чтобы освободить Джадда от свалившегося на него тяжкого груза. Придумать и предложить нечто конкретное ей было нелегко еще и потому, что любая задумка упиралась в то, как мало она знала об истинном отношении Джадда к своему отцу. Как понимала Кэй, ее собственное детство, прошедшее без отца, мешало ей избавиться от преувеличенного представления о силе, какой полагалось бы связывать родителей с детьми. Понимала она и то, как способствовали отчуждению смерть матери Джадда, а следом и женитьба его отца на женщине, в которой Джадд видел только старую деву – учительницу. Тем не менее она всегда подозревала (и сегодняшний день подтвердил, как она была права), что Джадд был куда сильнее привязан к отцу, чем признавался в этом, возможно, даже самому себе.

Единственное, что вызвало у Джадда хоть какой-то интерес, – это ее предложение связаться вечером с отцом по телефону. Он возразил, что ему этого сделать нельзя без того, чтобы объяснить, почему он не ответил отцу на письмо, однако отпирался он не очень-то упорно, и Кэй рассчитывала уломать мужа в разговоре за ужином. Представляя себе всю сцену, соображая, что она скажет, Кэй поняла, что разговор потребует времени. Джадд же так быстро ест, когда нервничает.

Решительным шагом направилась она к шкафчику, где хранились запасы консервов, и принялась подыскивать что-нибудь для готовки первого блюда, способного растянуть время ужина. Заметив банку порошка для крепкого бульона, потянулась за ней – и тут ее остановил звонок телефона. Обернувшись, Кэй взяла трубку (вид форели на столе подсказывал, что звонить могла Дафи) и удивилась, услышав, как бесцветный мужской голос произнес:

– Будьте любезны мистера Джадда Уайлдера. Беспокоит телеграфная компания «Вестерн юнион».

У нее внезапно пересохло во рту от догадки, что за сообщение последует, и дрожащим голосом она выговорила:

– Мистер Уайлдер болен и не может подойти к телефону. Я приму телеграмму.

– Это миссис Уайлдер?

– Да, – подтвердила она, уже впадая в жуткое состояние от того, что об этом придется рассказывать Джадду.

– О’кей, мэм, думаю, что все будет в порядке, – возвестил голос, вновь становясь уныло монотонным: – Телеграмма из Хэйгуда, штат Айова: «Ваш отец скоропостижно скончался сегодня утром похороны в понедельник днем» – подпись: Оскар.

– В понедельник, – тупо повторила она.

– Так здесь сказано, мэм: «похороны в понедельник днем». Ответ будет?

– Нет, – сказала она. – Мне придется вам перезвонить.

Машинально положила трубку на рычаг. Мелькнула безумная мысль: а что, если не говорить Джадду, Кэй ужасалась, представляя себе возможные последствия такого потрясения. Разум возобладал быстро, придется ему сказать, вот только как?

Кэй закрыла глаза, сдавила ладонями виски – естественная реакция на вихрь, взметнувшийся в голове, отчаянная попытка хоть как-то навести порядок в мыслях.

– Кто звонил?

Она и не услышала, как Джадд вышел из библиотеки, дошел до кухни и встал в дверях. Онемев, пыталась отыскать слова, какие ее губы могли бы выговорить. Не сумев, воззрилась на мужа в немыслимой надежде, что молчание поведает о том, чего не высказать. Не получилось.

– Передали телеграмму.

– От кого?

– От Оскара.

– Умер?

Кэй кивнула, глядя на него и с ужасом ожидая, что же будет.

Надо было что-то сказать.

– Как, по-твоему, почему он телеграмму послал, а не позвонил?

– Это же все-таки Хэйгуд, – пояснил он с выдержкой, которой она поверить не могла. – Когда похороны? Он сказал?

– В понедельник днем.

Джадд глянул на часы:

– Время еще есть, можем застать кого-нибудь в «Семи морях».

Кэй не сразу сообразила, что «Семь морей» – название турагентства.

– Джадд, ты же не собираешься ехать?

Он глянул на нее, сильно сощурившись, плотно сжатые губы разошлись ровно настолько, чтобы вытолкнуть:

– Почему нет?

– Джадд, тебе нельзя! Всего-то. Джадд, ведь всего неделя прошла, как ты из больницы.

У Джадда на скулах заходили желваки.

– Джадд, я прошу! Ты должен подумать о себе, о том, что может… – С ужасом смотрела она ему в лицо, на котором застыла твердая решимость, одолеть которую не могло ничто.

– Перестань дергаться, – повелительно произнес он. – Это ничуть мне не повредит. В самолете я могу сидеть точно так же, как сижу здесь.

– Но нагрузка!

– Нагрузка будет еще хуже, если не быть там, – бросил он. – Я должен ехать, Кэй. Я никогда себе этого не прощу, если не поеду.

Кэй понимала: решение его бесповоротно, – и все же не удержалась, спросила:

– Не считаешь, что следует посоветоваться с доктором Карром? – Выражение его лица заставило ее сжаться, вызвало отчаянную попытку оправдаться: – Может быть, есть что-нибудь, что он мог бы… лекарство какое-нибудь, что-то такое…

– Позвони ему, если хочешь, – холодно снизошел Джадд. – Я знаю, что он скажет. Только, скажет он или нет, я все равно еду.

Кэй сдалась.

– Один ты не поедешь.

Он взглянул на нее, вопрос в его взгляде только добавлял страха к бремени, и без того казавшегося непереносимым.

– Ладно, – выговорил он наконец, словно милостью одарил. Взял трубку телефона. – Узнаю, на какой самолет мы успеваем.

Кэй перехватила руку мужа:

– Нет, позволь, это я сделаю. – Она вцепилась в его руку, едва сдерживая страстное желание обхватить его руками, излить поток сочувствия, скопившегося в ней, держаться удавалось только потому, что интуитивно понимала: стоит ей пробить брешь в хрупком защитном слое стиснувшего зубы Джадда, как она сама, скорее всего, утратит всякое самообладание. – Пойди отдохни немного, пока время есть, – произнесла твердо. – Силы тебе понадобятся. Я узнаю про самолет.

– Наверное, придется на машине ехать до Харрисбурга.

– Я выясню, – сказала она. – А теперь иди приляг.

Джадд рассеянно кивнул, повернулся и направился обратно в библиотеку, его уныло осевшие плечи воскресили в ней первоначальные страхи во всей их силе. Телефонный справочник лежал на небольшой полке, где она держала свои поваренные книги. Достав его, она взглянула на часы и, увидев, что уже десять минут шестого, подумала, что турагентство уже, наверное, закрыто. Так и оказалось. Телефон звонил и звонил, но никто не брал трубку. Что теперь? Джадд сказал, что им придется ехать в Харрисбург. Позвонить туда в аэропорт. Кэй открыла было справочник, чтобы выяснить, как лучше навести справки по межгороду, и замерла, увидев на обложке номер, ею же записанный карандашом. Казалось бы, против воли (но все же вначале плотно прикрыв кухонную дверь) набрала этот номер и слегка вздрогнула, как от удивления, услышав:

– Окружная мемориальная.

– Мне бы хотелось, – робко начал она, но потом решительно спросила: – Доктор Карр сейчас в больнице? Это говорит жена Джадда Уайлдера.

– Ой, да, миссис Уайлдер! – воскликнула телефонистка (то, что ее узнали, подбодрило Кэй). – Да, он у себя в кабинете. Я вас соединю.

Кэй лихорадочно составляла первую фразу, готовясь к привычной требовательности, с какой доктор Карр отвечал по телефону. Но ответа не последовало. Одно только молчание, которое тянулось так долго, что Кэй едва не повесила трубку, когда вновь услышала голос телефонистки:

– Простите миссис Уайлдер. Всего несколько минут назад доктор Карр был у себя в кабинете, а сейчас почему-то не отвечает. Хотите ему что-нибудь передать? Или попросить его перезвонить вам?

– Нет, благодарю вас, – сказала она, вешая трубку и довольствуясь бессмысленным: все равно он ничего не смог бы сказать. Он уже сказал ей, что сделал все, что было в его силах: «Отныне, миссис Уайлдер, все будет зависеть от вас».

1

Убедившись, что Джадд задремал, Кэй Уайлдер надавила кнопку, откидывая спинку кресла, и почувствовала, как разом избавилась от выражения бесстрашия на лице, которое дала себе слово сохранять все время. Вчера вечером, смирившись с тем, что отговорить Джадда невозможно, она решила, что обязана скрывать любые приметы собственного волнения, не делать и не говорить ничего, что увеличивало бы стресс, в каком находился муж. Ведь в лучшем случае путешествие это обернется жутью, жестоко вымотает всех, не говоря уж о нем, человеке, который всего три с половиной недели назад перенес сердечный приступ.

Пока выходило неплохо, на ее совести всего один серьезный промах: тот полный ужаса вскрик, который вырвался у нее, когда, измучившись после долгой езды до Харрисбурга сквозь утренний туман, и оставив Джадда у здания аэропорта, она, вернувшись с автостоянки, куда поставила машину, вдруг увидела, что он занес вовнутрь оба их чемодана.

Прибывший наконец-то с двадцатиминутным опозданием самолет был настолько забит, что им пришлось садиться в разных местах, и она по глупости позволила Джадду сесть в первое свободное кресло, а сама села на два ряда впереди него, откуда невозможно было смотреть за ним, то и дело не оборачиваясь и тем выдавая свой страх.

Пассажиры, выходившие в Питтсбурге, освободили места, и можно было сесть рядом, но Джадд настоял на том, чтобы выйти из самолета на время сорокаминутной стоянки, и она, как ни старалась, не смогла отыскать веской причины удержать его, у нее даже зародилась мысль, уж не нарочно ли он столь самоубийственно рвется к очередному сердечному приступу. Под маской безмятежной покорности Кэй прятала происходившую в душе борьбу, перед глазами с жуткой явью вставал кошмар: вот муж, лишившись сил, оседает и падает, – тайком она даже стала прикидывать, что делать, если такое случится.

Когда они, целые и невредимые, вернулись в самолет, стало немного легче: Джадд признался, что несколько устал, а этого вполне хватало, чтобы предложить ему попробовать отдохнуть: как-никак, а он с шести утра был на ногах, – зато невозможно было убедить взять в Чикаго кресло-каталку. Больше всего она старалась избегать этих пересадок с самолета на самолет, увы, прямых рейсов до Де-Мойна не было и без двухчасового ожидания в Чикаго не обойтись. В Де-Мойне ей придется арендовать машину, если только (что представляется в высшей степени невероятным) до кого-то не дойдет намек, сделанный ею в телеграмме, и их в аэропорту не встретят. Джадд не позволил ей просить Оскара отвезти их, утверждая, что им все равно понадобится машина, пока они будут в Хэйгуде, – явно прикрывая этим некое потаенное возражение, докапываться до которого ей запрещалось.

Прикрыв глаза от неестественного холодного сияния ламп, освещавших салон самолета, и солнечных лучей, отраженных плотной пеленой облаков, над которыми они летели (в Питтсбурге дождь шел), Кэй, как могла, боролась с навалившейся усталостью. Боялась уснуть, боялась едва ли не так же, как и в прошлую ночь, проснувшись, обнаружить, что кошмар стал реальностью. Если держать глаза закрытыми, то слишком велика опасность уснуть под убаюкивающее гудение самолетных двигателей, а потому она широко открыла их, глубоко вдохнула и не смогла удержаться: вдох обернулся явным зевком.

И тут же Джадд заботливо обратился к ней:

– Устала?

Пораженная, Кэй убедилась в ошибочности своего предположения, будто он уснул.

– Не очень, – сказала. – Жарковато тут, вот и все.

Джадд дотянулся до колпачка вентилятора, направил струю холодного воздуха в ее сторону, заметив:

– В дороге сурово придется. Поэтому-то я и не хотел, чтобы ты ехала.

– Ты же знаешь, одного тебя я не отпустила бы, – ответила она, испугавшись, когда сама услышала сказанное, что это может быть воспринято неверно, как нарушение данного ею слова.

– Может, нам лучше переночевать в Де-Мойне? – заботливо предложил Джадд. – Остановились бы в мотеле, а утром поехали.

– Как тебе угодно, дорогой, – согласилась она, не в силах поверить в искренность его заботы о ней и надеясь, что это он подыскивает способ себя поберечь. – Может быть, это хорошая мысль. И в самом деле, вовсе незачем добираться туда сегодня вечером.

– Полагаю, что незачем, – кивнул он и надолго ушел в какие-то свои, только ему ведомые мысли. – Оскар ничего не сказал о времени похорон?

– Нет, в телеграмме сказано просто: «днем». Если мы до полудня не успеем, то времени окажется предостаточно, да и тебе будет намного легче.

– Я вовсе не об этом думал, – сказал он, вновь погружаясь в свои мысли. – Похороны будут большие. Весь город. Со всего округа. У папы было полно друзей.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Тут по-другому живут, не так, как там, на востоке. Все тебя знают, ты знаешь каждого: люди намного ближе друг другу. Деньги не так важны, вот в чем главная разница. Никто тебя не подстерегает, никто не ждет, пока ты спиной повернешься, чтобы тут же сунуть тебе нож под ребра. Тут куда больше такого: живи и другим давай жить, – куда больше. Тут просто жизнь лучше, вот и все.

– Не сомневаюсь, что так и было для твоего отца, – согласилась она, чувствуя, как вновь зашевелилось прежнее опасение, что Джадд, возможно, подумывает, не взяться ли за «Геральд». Раньше она такое опасение прогнала: уж слишком казалось это дико неправдоподобным, – и вот оно вернулось. Осторожно заметила: – Только я помню, как в тот раз, когда твой отец с Флорой навестили нас, он говорил кое-что другое, пока я возила его. – Кэй умолкла, стараясь отыскать способ побезопаснее, чтобы напомнить о словах Гарри Уайлдера, в каких тот расписывал мудрость Джадда, порвавшего с Хэйгудом, а потому почувствовала скорее облегчение, а не раздражение, когда подошла стюардесса и спросила, не хотят ли они кофе.

– Обязательно, – откликнулся Джадд, – несите сюда. – И Кэй тут же переключилась с отдаленных страхов на более конкретную заботу: это будет уже третья его чашка. Впрочем, возразить не посмела. Как ни вреден весь этот кофе, все же не так опасно позволить ему пить его, как напоминать о том, почему делать этого не стоит.

– Есть одно, чего бы мне хотелось, – обратился к ней Джадд после того, как стюардесса ушла. – Одно, чего бы мне не хотелось.

– Чего же?

– Не говори ничего никому о… ну, ты знаешь, про эти дела с инфарктом.

– Но почему?

– Просто не говори, и все. Никому ни слова.

Они ступили в сонный, пропитанный сыростью мир, серый от моросящего дождя, принесенного пронизывающим ветром, от которого Джадд старательно укрывал Кэй, пока они торопливо шагали к входу в аэровокзал. Бдительно следя за женой, вместо того чтобы смотреть вперед, Джадд не обратил внимания на небольшую кучку встречающих, а потому и не был готов, когда сзади чей-то незнакомый голос окликнул:

– Джадд!

От удивления он даже не сразу отыскал того, кто крикнул, и опять-таки не сразу узнал человека, открытое лицо которого светилось ожиданием: Оскар Нансен.

2

Только-только они вошли в здание аэропорта, как Оскар уже заговорил про какие-то нелады с линотипом, еще не успел их багаж появиться, а он уже успел подробно перечислить все другие неурядицы, имевшиеся в типографии, причем все они, очевидно, оставались без внимания из-за болезни Гарри Уайлдера, а теперь требовали срочных мер.

Оскара Кэй понять могла: он был один из тех однодумов, которые не способны вникать ни во что за пределами собственной работы, механик, хлопочущий об одних только орудиях своего труда, – но она не понимала, почему Джадд отказывался поберечь себя и ни во что не вникать. Слушать, положим, мог бы и слушать, тут никуда не денешься, но зачем поощрять Оскара, задавая всякие вопросы? А он задавал, вникал так, будто каждая неурядица его лично касалась, голос звучал звонко, вел себя так же оживленно, как всегда себя вел до инфаркта. Казалось, будто он расчетливо прячет это за показной бравадой, – маскарад, вызвавший в памяти предупреждение доктора Карра, что для сердечника не больше опасности в отказе выползти из своей норы, чем с ревом вырваться из нее, наглухо закрыв свой разум для того, что с ним произошло. За минувший час маятник, похоже, перенесся из одного крайнего положения в другое.

Джадд и без того чувствовал бы себя не в своей тарелке, возвращаясь в Хэйгуд хоронить отца, и теперь, когда они выезжали с автостоянки, она решительно вознамерилась отвлечь Оскара от дальнейших разговоров про «Геральд», торопливо забрасывая его наспех придуманными вопросами о Де-Мойне, Айове и о погоде. Оскар вежливо отвечал на все вопросы, давая ей достаточно оснований считать свою затею удавшейся, пока Джадд не врезался в их болтовню, просто-таки как нож в масло:

– Так что вы намерены делать с обрезной машиной, попробуете снова ее наладить?

– Видишь, даже не знаю, что и сказать, – откликнулся Оскар, отказавшись от попытки обогнать грузовик и вновь заняв место на той же полосе движения. – Может, получится достать где-нибудь новый комплект резаков, попробовать погонять ее еще какое-то время, но при нынешних ценах на запчасти, даже не знаю, стоит игра свеч или нет. Только ведь и новая бумагорезка тоже недешево обойдется. Тебе решать, я так сужу.

– Что вы этим хотите сказать: мне решать? – поинтересовался Джадд.

– У меня точно на душе полегчало, когда твой отец сказал, что оставляет газету тебе, а не продает ее сети. Меня страх брал, что при мысли о том, как смутен он умом делается, что вдруг возьмет да и отдаст ее им. Они-то к газете подбирались, я так сужу, он тебе об этом написал?

Кэй видела, как Джадд кивнул, и ждала, что он этим не ограничится, ожидая, как в его ответе эхом отзовется ее собственное изумление. И вдруг вздрогнула, из самодовольного блаженства ее вывели отрывисто брошенные Джаддом слова:

– Оскар, а можно в наше время прилично заработать на жизнь сельским еженедельником?

– На жизнь заработать? – оторопело повторил Оскар, словно глупее вопроса он в жизни не слышал. Потом, дипломатично уступая, продолжил: – Что говорить, мне ведь невдомек, что для тебя значит «на жизнь». Миллионером точно не станешь или что-то в этом духе.

– Сколько денег приносит «Геральд»? Вы знаете?

– Я так сужу, газета не приносила того, что должна бы, это я тебе точно могу сказать, – выговорил Оскар со значением. – Штука в том, Джадд, я про твоего отца худого слова не скажу, лучше его человека на земле не было, но в эти последние месяцы…

– Я знаю, – кивнул Джадд. – Я газету каждую неделю получал. Видел, что ей кое-чего не хватает.

Оскар пристально глянул на него.

– Рекламы, Джадд, чего же еще, рекламы ей не хватает. А как раз ее-то и должно быть побольше, если ты собираешься деньги заработать. Настоящие деньги, я хочу сказать.

– А взять-то есть откуда? – спросил Джадд. – На самом-то деле хватает в округе бизнеса, чтобы приличную газету поддержать?

– Взять – не вопрос. Тут всего-то делов – пролистать биржевые сводки да посмотреть, что некоторые другие газеты делают. Не вопрос, придется и потратить побольше, но не так уж и намного, Джадд. Бумага да краска – вот, пожалуй, и все. А что до набора, так это не проблема, особенно притом, что большая часть материалов уже сверстана. Мы вот так каждую неделю получаем рекламу «Супер-Сама». Получаем из Омахи. Нам только и остается, что в форму ее вогнать, цены кое-где новые вставить – и готово. Делов-то – пшик. Если устроить так, чтоб нам ее присылали, то мы со всем этим справимся.

– Что означает, что нужно разъезжать и услуги продавать, – сказал Джадд, в голосе которого совершенно явственно слышалось отвращение к подобному коммивояжерству, напомнившее Кэй однажды услышанные от него слова о том, что нет на свете худшей работы, чем продажа газетной площади.

– Да им и продавать-то не придется, – возразил Оскар. – Только и делов, чтобы помочь им немножко. Ты помнишь Кита Рэчоу? Ему перешла аптека после того, как его отец перебрался в Калифорнию. Так вот, приходит однажды Кит: заметь себе, сам приходит нас повидать, а не наоборот, как полагалось бы. Ладно, приносит он список того, что хотел бы рекламировать: не можем ли мы сварганить рекламку, чтоб не хуже, чем у «Супер-Сама»? Я так сужу, тебе известно, что произошло. Твой отец вручает мне список Кита и все – ни макета, ни тебе чего. Джадд, в типографии нет такого дела, какого бы я сделать не смог, но я не рекламщик и даже притворяться, будто я рекламщик, не хочу. Ты понимаешь, к чему я клоню?

– Ясное дело.

– А клоню я вот к чему, Джадд: газета – это работа на двоих. Надо, чтоб был кто-то, кто будет типографией заниматься, и надо, чтоб был кто-то на виду, представительствовал и об этой стороне дела пекся.

Безучастное молчание Джадда вселяло надежду хотя бы на то, что, по крайней мере, он осознает: оптимизм Оскара сильно отдает своекорыстием.

Оскар подался вперед, тыльной стороной ладони протер запотевшее ветровое стекло.

– Ты вот спрашивал, даст ли «Геральд» на жизнь заработать. Я только одно могу сказать: если нет, то с чего бы тогда люди Бракстона так упорно желали ее купить? Тебе ли не знать, что они не стали бы покупать газету, если на ней нельзя было бы заработать.

– Точно, они не стали бы, – подтвердил Джадд, лицо которого было почти скрыто от Кэй, но она почти что видела этот взгляд сощуренных глаз, это выражение захватывающего целиком интереса на лице, которое частенько служило сигналом: жди скорого, но бесповоротного решения.

– Как по-вашему, Оскар, сколько бизнеса можно было бы охватить – если за это по-настоящему взяться?

– Ну, даже не знаю, как и судить, – произнес Оскар, вновь протирая стекло. – Джадд, сделай милость, приоткрой малость окошко, а? А то стекла запотевают.

Джадд приоткрыл маленькое окошко, салон машины сразу же наполнился шумом, мешавшим Кэй слушать, тем более что Джадд придвинулся ближе к Оскару: их головы почти соприкасались.

Теперь, чтобы следить за разговором, Кэй пришлось бы слишком уж откровенно податься вперед, впрочем, и того, что она слышала, вполне хватало, чтобы предположить: Джадд всерьез раздумывает, не взяться ли ему за «Геральд». Джадд никогда не выказывал интереса к тому, чтобы самому заняться бизнесом, но случившееся в «Крауч карпет», конечно же, подорвало его веру в корпоративную жизнь. И что-то предпринять ему придется. Всего сорок четыре года. До пенсионного возраста еще двадцать один год.

Они уже выехали на открытый простор. Размытый дождем пейзаж удручающе однообразен, если смотреть на него невидящими глазами, для взгляда же заинтересованного он наделен особого рода красотой, тихой прелестью китайской живописи в том, как прорисовывались из-под низко нависших облаков купы деревьев, радуя взор одной лишь нежно-зеленой размывкой только-только пробивающейся листвы. А еще дальше высились два ряда тополей, словно выписанные кистью Коро, а рядом – поразительная, тронутая сединой киноварь вон того укрытого туманной дымкой сарая.

Промелькнуло скопление каких-то строений, главная улочка промозглого городка: унылое предвосхищение того, чем окажется Хэйгуд. Нет такого места на земле, которое предстает во всем своем великолепии в дождь, а тут еще и воскресенье.

На душе стало легче, когда до Кэй долетел голос Оскара, говорившего что-то про то, как усыхает на корню множество таких вот маленьких городков. Уже без всякого стеснения подалась она вперед, чтобы послушать его, и услышала:

– Хэйгуду еще повезло, что он порядком далеко от любого большого города, а потому из нас не пьют все соки досуха. И потом, семенная компания помогает: человек сорок-пятьдесят в ней работают, – дает нам кое-что помимо сельхозторговли.

– Ясное дело, дает, – согласился Джадд, подкрепляя ее уверенность, что позволило ей снова откинуться на сиденье. Кэй все больше приходила к мысли, как хорошо могло бы все получиться, насколько счастливее мог бы сделаться Джадд. Останься он в «Крауч карпет» или в какой-то из других компаний Хортера, он все равно оставался бы у кого-то под башмаком. Под множеством башмаков всех этих людей, кому приходится угождать в большой компании, постоянное давление. Еще двадцать один год этого…

Мили уносились назад, новая жизнь пробивалась из-за туманной дымки, укутавшей все вокруг, воображаемое уступало место поразительной действительности, и тут Джадд неожиданно сказал, обернувшись и указывая:

– Вот там ярмарочная площадь, Кэй. Помнишь, я тебе рассказывал…

– Да, Флойд Фултон, – с готовностью откликнулась она и сникла, когда увидела лишь длинное, похожее на какие-то мастерские строение с разбитыми окнами и остатками черного рубероида на крыше, хлопавшего на ветру, ободранные, как скелет, трибуны в месте, где в лучшие времена было подобие гоночного круга.

– Совсем не так выглядит, как когда-то, – произнес Джадд, сам разочарованный, извиняющимся тоном, однако Оскар тут же пояснил:

– Мы этим больше не пользуемся, во всяком случае, с тех пор, как появился новый Легион-Парк.

– Ну вот, а это Главная улица, – возвестил Джадд и, несмотря на ее бравую попытку изобразить благоприятное впечатление, понял, каким все это представилось ей на самом деле, а потому добавил поспешно: – Когда нет дождя, она куда лучше выглядит.

– Я понимаю. К тому же сейчас еще и воскресный день, – кивнула она, а потом как-то глуповато прибавила: – Премилый городок, – и, еще рта не успев закрыть, поняла, что лишилась всякого доверия: слишком переиграла. Закусив губу, смотрела на бурый кирпичный особняк, завершающий Главную улицу с одного конца, чудовищный образчик возрожденного эллинизма, бывший, как догадывалась Кэй, зданием окружного суда. Вспомнилось, как Джадд когда-то сказал, что его старый дом стоит рядом, и это стало сокрушительным напоминанием: непосредственное настоящее бесконечно важнее будущего. Всего неделя, как из больницы, для него это станет жуткой нагрузкой.

– Я так сужу, сейчас вы не хотите останавливаться? – спросил Оскар, услужливо притормаживая машину перед небольшим одноэтажным домиком, узкого фасада которого только и хватало, чтобы уместить входную дверь да небольшую витрину, поперек которой было выведено уже шелушившимся и потемневшим от времени золотом: «Хэйгуд геральд».

– Нет, лучше прямо домой, – сказал Джадд. Голос у него изменился, как-то осел, почти до хрипоты.

– Может, утром, – с надеждой предложил Оскар, проезжая дальше.

Джадд не ответил, он смотрел вперед, и Кэй, следя за тем, куда был устремлен его пристальный взгляд, увидела старый белый дом во дворике, сплошь поросшем густой щетиной неухоженных кустов. Перед ним стояло с полдюжины машин, одна только-только отъезжала, другая подъезжала, кто-то вышел из двери дома, дверной проем обозначился прямоугольником желтого света, пробивавшегося сквозь наползавшие сумерки и высветившего черный венок^[17].

Оскар вышел из машины первым.

– Вы, уважаемые, проходите в дом, вещи ваши я принесу.

Джадд стоял и разглядывал дом, похоже, не замечая дождя.

– Кажется, это он.

Кэй не могла ничего сказать, не могла ничего сделать, чтобы скрасить эту ужасную минуту. Никак нельзя было позволять ему ехать, да только как ей было его остановить?

3

Сидя на краешке кровати, Джадд Уайлдер смотрел вокруг себя, вызывая воспоминания, которые, странное дело, не желали воскрешаться в памяти. Вот комната, в которой он провел все свое детство, его личные владения до того самого дня, когда он уехал в колледж, источник, из которого, как он ждал, трудно сдерживаемым потоком польются ностальгические воспоминания. Теперь он сидит здесь, и ищущий его взгляд видит всего лишь старомодную комнатушку, приткнутую в острый выступ над входным крыльцом, меньшую размерами, чем ему помнилось, и почти не вызывающую никаких чувств.

Все та же металлическая кровать с набалдашником в форме шара, который венчает изогнутое изножье. Набалдашник до сих пор сплюснут от случайного удара его бойскаутского топорика, хотя сама вмятина замазана той кракелюрной краской, которой Флора постаралась придать «антикварный» вид всей старой мебели, и теперь она, окрашенная, осталась узнаваемой, но ничего не пробуждала в душе.

А вот стена, на которую он вешал свои вымпелы и картины, однако нынешние обои, усыпанные бутонами роз, никак не давали памяти разгуляться. Вот оно, низенькое окно, через которое он, встав на коленки, подсматривал за миром, но то, что некогда приводило в трепет, давным-давно было утрачено так, что и не упомнишь. Вот старая этажерка для книг, где за стопой журналов «Нэшнл джиографик» он прятал книжки, которые присылал ему Флойд Фултон, но уже совсем из памяти вон, что это были за книжки и зачем их надо было прятать, то, что толкало таить, затерялось в прошлом, какого в памяти не вернуть. Впрочем, почему-то казалось, что и вспоминать уже незачем. Долгий этот вечер навеял неспешное пробуждение, ощущение того, что возвращение в Хэйгуд стало для него концом начавшегося на съезде с развязки Пенсильванской заставы.

Он вполне сносно перенес поездку из Де-Мойна, освободил сознание для того, что предстояло впереди, заполняя его мыслями о «Геральд», и так пребывал в отстраненности, пока они не переехали железную дорогу и не покатили по Главной улице, где он тут же попался в паутину ожиданий, отделаться от которых было, похоже, невозможно. Впереди маячила перспектива вступить в дом смерти, охватило безумное искушение оттянуть эту встречу с ней лицом к лицу, тут-то Оскар, на кого будто тоже накатили волны ужаса, и предложил остановиться у домика «Геральд».

Главным среди ожиданий было предчувствие того страшного момента, когда ему предстояло переступить через порог дома. Его сознание сохранило единственное четкое воспоминание о приезде домой на похороны мамы, оно не причиняло боли, укрытое толстой коркой зарубцевавшейся глубокой раны, но стоило тронуть. Тогда, войдя в дверь, он посмотрел вправо и увидел усыпанный цветами гроб в нижней спальне, а потом бесчеловечная жестокость обычая заставила его войти и опустить взгляд на отталкивающую пародию на жизнь, на застывшую отвратительно грубую и напудренную карикатуру на лицо, которое было некогда живым, светилось умом, заботой и любовью к нему.

Сегодня днем, идя по дорожке, поднимаясь на крыльцо, он впервые за всю свою жизнь едва не закричал, протестуя против непереносимой боли. Потом дверь вдруг распахнулась, он оказался в доме, в окружении людей, которые называли его по имени, пожимали руку, говорили, как рады снова его видеть, как счастливы наконец-то познакомиться с Кэй, расспрашивали, как они добрались, – от всего этого ему стало казаться, будто он попал на вечеринку, где обстановка, положим, и несколько строгая, но уж, ясное дело, ничуть не похожая на представлявшиеся ему тягостные от горя поминки. И в нижней спальне не было никакого гроба.

Обуревавшие его ожидания бездумно питались воспоминаниями, давным-давно утратившими достоверность: ему и в голову не приходило, что в Хэйгуде теперь есть ритуальный зал, пока кто-то не спросил его, собирается ли он сегодня вечером на прощание. В тот же миг обуял его все тот же ужас, с каким он входил в дом, но ужас отступил, стоило Кэй тихонечко спросить: «Не лучше ли тебе запомнить его таким, каким ты его знал?»

Мгновенная отзывчивость Кэй, быстрота, с какой она действовала, оберегая его, – вот что занимало Джадда сейчас едва ли не в первую очередь, его признательность подкреплялась еще и благодарностью за то, как решилась она разделить бремя, которое иначе ему пришлось бы нести в одиночку. Одна только та встреча с Флорой чего стоила! Флора пустилась в рассказ о болезни и смерти отца с такой мучительной достоверностью, не утаивая от него ни единой душераздирающей подробности, начиная с того утра, когда нашла его на полу ванной комнаты, и до последнего жизненного вздоха, который сама упорно называла «хрипеньем смерти». Если бы не Кэй, он бы этого не вынес.

Брат Флоры и его жена предложили уступить отведенную им комнату и перебраться в мотель, чтобы Джадд с Кэй могли быть вместе, однако Кэй тихо, но настойчиво убедила их, что вовсе не возражает остаться с Флорой, сказав, что и Джадд удобнее устроится у себя в собственной комнате. И ведь до вот этого самого момента он тоже думал, что так ему и впрямь будет удобнее.

Теперь, сидя на краешке кровати, пальцем не шевельнув, чтобы начать раздеваться, он почувствовал такое одиночество, какого не испытывал никогда прежде, ощутимее всего оно выражалось в надежде, что Кэй, прежде чем лечь спать, зайдет к нему. И хотя через открытую заслонку в трубе воздушного отопления он слышал, что она все еще сидит в гостиной с Флорой, голос жены звучал слишком глухо, чтобы можно было разобрать хоть слово, однако невозможно было ошибиться в ее тоне – теплом и понимающем, отчего его начинало донимать чувство, которое, признайся он в нем, можно было признать за нечто очень близкое к ревности.

1

Джадд вышел на улицу, повернул направо в сторону деловых кварталов. Когда миновал первый переулок, сообразил, что впервые со времени сердечного приступа он прошагал так много, – и все равно побрел дальше в бесцельном поиске того, чего не хватало в доме, сам не очень понимал чего, и все же хранил в душе уверенность, что отыщет это на Главной улице. Как ни призрачна была его цель, а все же и ее вполне хватало, чтобы сознавать: ему нужно поговорить с кем-нибудь о своем отце, хотя бы для того, чтобы избавиться от чувства одиночества, одолевшего его в доме.

Шагая по улицам, Джадд думал о Кэй, рассуждая, как все же удачно вышло, что он взял жену с собой, насколько ему с ней оказалось легче. И опять совершенно осознанно пришло ему на ум, как чудесно вчера вечером она обошлась с Флорой, как поразительно вовремя взяла на себя заботы сегодня утром, с какой готовностью те две женщины на кухне приняли ее распоряжения. То, что – при других обстоятельствах – могло бы открыть ему глаза на нечто ранее упущенное, на свойство Кэй, какое он никогда должным образом не ценил, теперь обернулось для него представлением, будто за последний месяц она здорово изменилась.

Он, кстати, тоже изменился. Или, наверное, это Хэйгуд изменился. В любом случае то, что представало его глазам, никак не совпадало с его ожиданиями. Нигде взгляд не находил ничего, что поддержало бы его прежнее представление, будто он вернулся домой к тому, что грело душу близостью знакомства. Он видел, как и у себя в комнате вчера ночью, лишь смутные очертания хранившихся в памяти образов, сильно поистершихся вод воздействием лет: новый поддельный каменный фасад хэйгудского Национального банка замазывал все приметы прошлого точно так же, как и поддельная, «под старину», краска на его старой металлической кровати.

Оскар был прав, говоря, что из Хэйгуда не выпили все соки досуха, как из множества других мелких городков, которые они вчера проезжали по пути из Де-Мойна. Защищенный расстоянием от конкуренции крупных городов, забравший под свое крыло обширные земли преуспевающих фермеров, да к тому еще получающий подспорье в виде щедрых выплат семенной кукурузной компании, Хэйгуд явно манил к себе нюхом чующих деньгу разосланных по окрестностям лазутчиков из сетевых магазинов. Старая забегаловка «Сахарница», некогда блистательное эпикурейское святилище и общественный центр его школьных дней, стала теперь зазывающим низкими ценами магазином одежды, сетью накрывшего всю страну от побережья до побережья, его залепленные всяческими таинственными знаками витрины расчетливо стремились околпачить доверчивых туземцев, как и индейский базар. Пекарня Сульцбергера исчезла, ее чудный аромат свежеиспеченного хлеба навеки пропал в запахе кожи, выбивавшемся из сетевого обувного магазина. Только сосчитав здания (помнилось, что то был третий подъезд от угла), смог он определить, где стоял ювелирный магазин Вандерслайса. Это в нем он выбрал себе часы «Гамильтон», которые подарил ему отец ко дню окончания школы. Теперь тут салон «Вестерн авто».

Однако больше всего потрясла перемена на противоположной стороне улицы, где, подобно чудовищному наросту на теле города, на полквартала расположился торгующий по сниженным ценам «Супер-Сам», он начисто придушил хозяйственную лавку Эллисона, заполнил собой прохладное, похожее на собор помещение, где когда-то находился «Салон мебели и похоронное бюро» Филдинга, и, разрастаясь, пожрал мясную лавку Августа Цинка и мастерскую «Дамские шляпы» Хатти Рафферти. Чудовище будто стояло в крови своих жертв: все было теперь выкрашено красной краской, на которой горделиво красовался победный клич: «Никому не обойти Супер-Сам!»

Здание «Хэйгуд геральд» явилось небольшим островком знакомого в неведомом море, оно не изменилось, если не считать того, что, как и всякий перестарок, с годами, похоже, усохло, утратило былую стать. Увы, дверь была заперта, занавески спущены. Прижавшись лицом к витрине и заслонив ладонями глаза от света, Джадд заглянул вовнутрь, увидел старый секретер отца с круглой открывающейся крышкой, не прикрытую банку клея, ворох свернувшихся в трубочку гранок, старое кресло с потертой кожей на спинке.

Аптека Рэчоу находилась по соседству, и, несмотря на обновленный фасад, ее легко было узнать. Припомнив слова Оскара, что Кит по-прежнему сидит в ней, Джадд направился к входу, гадая про себя, узнает его Кит или нет. На всякий случай: вдруг не узнает! – он заранее надумал купить что-нибудь, все равно что: пузыречек аспирина, скажем, – прошел в дверь, как-то смешался, не почуяв памятного для аптеки резкого лекарственного запаха, и тут же все огорчения будто взрывной волной смело: из-за рецептурной стойки бухнул радостный приветственный возглас.

Кит вышел к нему с распростертыми руками, сердечное приветствие, которое отвергало всякую память о щуплом пареньке, каким он был в школьные годы. Некогда свисавшие прядками соломенные волосы порядком улетучились, некогда худощавое лицо обрело мягкую полноту.

– Ё-моё, до чего ж приятно видеть тебя, Джадд! – восторгался Кит, и голос его убеждал: так оно вправду и было. – Сколько лет, сколько зим… – Они обменялись рукопожатием. – Очень жаль твоего отца, Джадд… замечательный человек… без него Хэйгуд уже не будет прежним. Только что ж, всем нам того не миновать. Я, знаешь, своего отца в прошлом году потерял. Ты, полагаю, читал об этом в «Геральд».

– Да, помню, – сказал Джадд, действуя наудачу, что, похоже, сошло ему с рук.

– Как замечательно написал про него твой отец! – воскликнул Кит. – Ты, полагаю, помнишь… про то, как они, бывало, отправлялись на озеро, старинной своей компанией – твой папа, мой папа, Касс Пристли, Отто Бэкк, старина док Нобл? Никого уже в живых не осталось, кроме судьи Финли.

– Он все еще здесь?

– Можешь не сомневаться. Сюда с минуты на минуту зайдет за своим дневным запасом «Белых сов»^[18]. Он спрашивал про тебя вчера, интересовался, когда ты приедешь. Слушай, Джадд, пока ты здесь, непременно повидайся с ним. Для него это так важно. А слышал про Тодда Толкена?

– Нет.

– Здесь вот рухнул замертво с сердечным приступом. Уф, точно не помню, где-то прошлой осенью. Жуть. А ведь и было-то ему, как же, нам ровесник: сорок четыре – сорок пять.

– Годы, когда в сердце ураган, – пробормотал себе под нос Джадд, припоминая последнюю главу в книге Карра, которую тот дал ему почитать.

– Что ты сказал? – спросил удивленный Кит.

– Да так, ничего серьезного, прочел тут кое-что, только и делов, – встрепенулся Джадд, соображая, как бы тему сменить. – Отличный магазин, Кит.

– Что сказать, не слишком плох, полагаю. Пару лет назад переделал тут все. Денег вбухал больше, чем следовало бы. Если снова придется такое пережить, то даже не знаю, останется только, наверное, с ума сойти да повеситься тут.

– Конкуренция поджимает?

– За мной все еще рецептурный бизнес остался, он меня на плаву держит. С прошлого года я крепко в раздумья вдарился. Дети разлетелись: Линда замуж вышла, живет в Новом Орлеане, а Питер окончил школу фармацевтов и работает в «Скуибб»^[19], – даже и не знаю, бросить бы все к чертям, собрать манатки да и уехать из Хэйгуда, только, если я сейчас не брошу, то уже не брошу никогда. В следующий день рождения мне уже сорок шесть будет.

– Я тебя понимаю.

– А ты все в той же компании?

– Да.

– Дела в порядке?

– Ну, ясное дело.

– В том-то, полагаю, и вся разница: крупная компания все растет и растет, всегда найдется место, куда податься. А вот когда ты сам себе хозяин… У меня иногда такое чувство, будто я булка. Знаешь, есть такие, с колесом, бегу что есть мочи, а все – в никуда. – Сказал и улыбнулся застенчиво. – Чем могу служить, Джадд?

– Аспирин какой-нибудь есть?

– Даже не сомневайся: анацин, бафферин, экседрин – все, что твоей душе угодно, – затараторил Кит, мигом обратившись в белку в колесе.

– Абсолютно все равно, – заметил Джадд. Он извлек долларовую купюру из бумажника и, обменивая ее на уложенный в пакетик пузырек, который протянул ему Кит, так вдруг захотел убраться куда подальше, что едва не сказал: «Сдачи не надо».

– Я постараюсь успеть на похороны, – сообщил Кит, ссыпая ему в ладонь щепоть звякнувших монет. – Я наделся, что успею обслужить всех и закрыться на часок, но ты же понимаешь, как оно. Уж эти мне управляющие сетевыми магазинами.

– Да уж, у них все – чтоб как по книжке, – усмехнулся Джадд и направился было к двери, но остановился, увидев подходящего к аптеке морщинистого старика, похоже, знакомого, в чем тут же и убедился, услышав, как Кит сказал:

– А вот и он.

– Судья, как поживаете? – приветствовал он старика, когда тот прошел в открытую дверь. – Я Джадд Уайлдер.

Старик некоторое время с прищуром разглядывал его из-под кустистых бровей, пока не уяснил себе, кто перед ним. Потом вдруг пылко обхватил руками, повис на нем, словно боялся, что Джадд возьмет да и убежит, и принялся убеждать, что должен поговорить с ним прямо сейчас, спрашивая, не пройдется ли он вместе с ним обратно до конторы…

2

Расплатившись с водителем и выйдя из такси, она взглянула на указанный им подъезд, широко распахнутая дверь которого вела в почти лишенный света вестибюль. В глубине виднелись мужчины, чернобородые, в черных шляпах, и она вдруг почувствовала, что смелость оставляет ее. Увы, такси уже и след простыл.

Сделав два робких шага, она остановилась, почувствовав себя нежеланной пришелицей в причудливом уголке неведомого мира, соболезнующей на похоронах, куда доступ ей закрывали ритуал и обряд, поддерживала только память о том, что то же самое она испытывала, впервые попав на католическое погребение. Только тут все было совсем по-другому, как могло бы представляться. Дерзкая вылазка в совершенно неизведанное, конец безумного похода, к какому подталкивала скорбь настолько безотчетная, что она едва ли самой себе верила, что на самом деле добралась сюда.

Она перевела взгляд на улицу, словно выискивая путь к отступлению, и внезапно почувствовала, как вышедший из подъезда мужчина в упор разглядывает ее. Было в его лице нечто знакомое, какие-то родственные черты сходства, и она, наверное, как-то дала понять, что узнает их, потому как мужчина направился прямо к ней.

– Вы миссис Коуп? – спросил он, кивая головой так, словно бы уже знал ответ. – Я Иезекииль, брат Аарона. Пойдемте.

Покорная легкому касанию его направляющей руки, она вошла в подъезд. Плотная группка мужчин расступилась перед ней, давая пройти. Они шли и шли, пока не попали в темную комнату, свет в которой, казалось, исходил только от бледного, как воск, лица старца.

– Отец, это миссис Коуп, дама из Пенсильвании, которая была так добра к нам.

Старик обратился к ней, взял ее руки в свои.

– Вы его хорошо знали?

– Я с его последним больным работала, – произнесла она, теперь ей вселяло силы и то, что она знала: этот мужчина сам доктор, – и то, что она вспомнила: она сестра милосердия.

– Он писал мне, что работал над книгой, – сказал старик. – Не думаю, чтобы он ее закончил?

– Я не знаю. Но только я все его бумаги сложила и подготовила к отправке. Думала, кому-то они могут понадобиться.

– Я на это надеюсь, – выговорил доктор. И тут голос его сорвался, слезы покатились, и она услышала, как кто-то басом пел слова, понять которые она не могла. Зато в смысле их ошибиться было невозможно.

– Пойдемте, – сказал Иезекииль.

3

«…Мы предаем тело его земле – земля к земле, прах к праху, тлен к тлену – в безусловной и твердой надежде на воскрешение к вечной жизни через Господа нашего Иисуса Христа».

Стоя со склоненной головой и закрытыми глазами, Джадд Уайлдер без задержки пропускал сквозь себя этот поток слов.

«…Через Иисуса Христа, да пребудет Он во славе во веки веков. Аминь».

Вокруг зашелестело, зашуршало, началось движение, а он все так же стоял с поникшей головой: долгий последний момент ожидания того, чего (он знал!) уже не настанет. Похороны отца представлялись ему событием совершенно невыносимым, наивысшим испытанием, а вот теперь лишь мучает чувство тайного стыда от того, что оказался он таким сдержанным, так легко сумел совладать с тем, что мнилось переживанием нестерпимым.

В душе его сожаления оказалось больше, нежели горя, он корил себя за то, что не был более понимающим и заботливым сыном, и все же даже это чувство оказалось трудно обратить на усопшего, которого предали земле: человек, умерший в субботу утром, не был его отцом, а кем-то, кого он никогда не знал.

Мало что можно было противопоставить этой самоубаюкивающей иллюзии: заученная скороговорка заупокойной службы звучала милосердно безымянно, всего раз невзначай названо было имя его отца, не было никаких надгробных речей. После всех стараний и приготовлений – дом, набитый толпой снующих повсюду людей, спешный выезд к ритуальному залу, длинная кавалькада машин на пути до кладбища – в нем взыграло какое-то странное разочарование, ощущение, какое частенько возникало после того как падал занавес после спектакля, оказавшегося лишь бледной тенью того, что предвкушалось.

Поддаваясь нажиму руки Кэй, который он почувствовал на своей руке, Джадд отвернулся от могилы. Толпа вокруг, для которой уход Флоры послужил сигналом, таяла на глазах. Люди шли в скорбном молчании, пока не выходили на ближайший проезд для машин, где тут же разражались привычной болтовней, которая была их свидетельством жизни, их отрицанием смерти. Отовсюду слышались звуки заводимых моторов, сиплое рычание, покрывавшее мягкий шепоток теплого южного ветра.

Оглянувшись, Джадд увидел то, чего не заметил раньше: белую мраморную плиту рядом с могилой отца. Джулия Джадд Уайлдер. Когда-то давно отец купил на кладбище семейный участок на три места, одно для него. Теперь оно станет местом для Флоры. Покойся с миром.

Рука Кэй крепче сжала его запястье, и в первый раз Джадд почувствовал, как защипало в глазах от слез. Где-то далеко-далеко, за зеленеющими деревьями, расслышал он трель жаворонка, вестника весны, звуки утраченного детства, песня, которую ему больше никогда не услышать.

– Давай-ка выбираться отсюда, – хрипло прошептал он.

4

Плотно укутавшись в халат, затянув пояс и прихватив рукою ворот на горле в предвкушении холодящего воздуха спальни, каким ощущается он после теплых паров горячего душа, Кэй Уайлдер осторожненько приоткрыла дверь ванной, ожидая увидеть Джадда лежащим в постели, как он ей и обещал.

И огорчилась, увидев, что муж сидит возле окна, все в том же кресле, куда плюхнулся после того, как принял ванну, которая, Кэй надеялась, должна была бы помочь ему расслабиться. Пол вокруг Джадда был усыпан газетами, которые он принес снизу. В вестибюльном киоске он скупил все газеты, попавшиеся на глаза, что выглядело всего лишь позывом привычки: скупать газеты, журналы всегда было у него манией, он не в силах был пройти мимо киоска, чтобы не прихватить что-то, – но вот теперь Кэй не без удивления увидела, что муж сидит и на самом деле читает. Это никак не было похоже на неделю, которую он провел дома, там он едва удостаивал взгляда «Нью-Йорк таймс» и ни разу не удосужился раскрыть «Уолл-стрит джорнэл». Возврат к обычному занятию, казалось, должен бы радовать, однако Кэй мешало радоваться предчувствие, что это не возврат к норме, а, возможно, признак опасного напряжения, от какого муж так и не избавился.

– Я думала, ты собирался спать, – сказала она.

Мгновенно откликаясь на звук ее голоса, Джадд произнес:

– Ты только послушай, – он потянулся и взял с подоконника неровно вырванный кусок газеты. – «Гадатели и гадалки, выглядывавшие в хрустальном шаре, во что воплотится грядущее империи Гаррисона Хортера, – читал он, – после выходных получили подтверждение одного из самых свежайших слухов: объявлено, что приобретенная Хортером доля акций «Каса» дает ему контроль над этой корпорацией. «Каса» владеет сетью магазинов высококачественной мебели, разбросанной по двадцати одному штату, и через филиалы, являющиеся ее стопроцентной собственностью, распоряжается арендованными отделами в ряде крупнейших столичных универмагов. В заявлении говорится также о незамедлительном открытии дополнительных торговых площадок с той целью, чтобы довести число полностью действующих магазинов до ста двадцати».

– Разве не об этом говорил нам Роджер?

– Вот интересное местечко, – заметил Джадд и ровным голосом продолжил чтение: – «Любители всматриваться в хрустальный шар оказались, впрочем, не правы в своем предсказании, будто Хортер сделает корпорацию «Дженерал карпет» ключевым производственным звеном новой комплексной вертикали по производству домашней обстановки, слух о чем не так давно привел к резкому всплеску активности в сделках по акциям «Дженерал карпет». К удивлению многих, позже представитель компании признался, что “Хортер интерпрайсиз” по большей части избавилась от своих авуаров в “Дженерал карпет”, сторговав свое положение в данной корпорации на контрольный пакет акций в “Крауч карпет К^о”, компании, находящейся в Нью-Ольстере, штат Пенсильвания».

– Значит, он и не планировал слияния.

– Я об этом всю дорогу твердил.

– Я знаю, что твердил, но…

– А вот и окончательный результат, – сказал Джадд, поворачивая страницу газеты к окну, стараясь захватить остатки быстро пропадавшего дневного света. – «Замена “Дженерал карпет”, сосредоточившей свои усилия на рынке недорогих товаров, на “Крауч карпет” с ее репутацией самого успешного в отрасли производителя высококачественной ковровой продукции, по всей видимости, согласуется с остальными недавними приобретениями Хортера. Все три мебельные компании, которыми он завладел за последние три месяца, являются производителями высококачественной мебели, а “Аннекс миллз”, купленная на прошлой неделе, выпускает одну только дорогостоящую драпировочную ткань. В свете приобретения “Каса” теперь становится ясно, что Хортер готовит сильный ход в противовес той тенденции в отрасли, которая действует свыше двадцати лет и из-за которой обстановка и отделка домов высокого качества перешли в руки дизайнеров-оформителей, тогда как розничные мебельные магазины, как правило, стали торговать продукцией более низкого качества, обслуживая массовый рынок недорогих товаров. Хотя некоторые источники из среды торговцев скептически относятся к возможности обратить эту тенденцию вспять, есть и другие, считающие, что имеющийся у Хортера контроль первичных источников поставит сеть в гораздо более выгодное положение. Каков бы ни был исход, Хортер явно делает ставку на разбогатевший средний класс, который, как начинает свидетельствовать опыт в других товарных областях, ныне создает рынок массовых соразмерностей». – Джадд отбросил газетный листок привычным жестом, таким же невозмутимым, как и голос, которым он читал, даже намеком не показывая Кэй, как он к этому относится.

– И что же ты думаешь? – спросила она с вынужденной заинтересованностью. – Это получится?

– Ну, что касается рынка, то он есть, – ответил Джадд, откидываясь на спинку кресла и потягиваясь. – Сопротивление дизайнерам велико: слишком много людей, опасающихся, что их обдерут как липку, и уже полным-полно городов, в том числе даже и довольно больших, где не осталось ни одного магазина стоящей мебели из натурального дерева. А вот можно ли, нет ли провернуть это с помощью операции по созданию сети магазинов… – Джадд зевнул.

– Может, тебе лучше отдохнуть, дорогой?

– Я не устал.

– Должен был устать, – сказала она, усаживаясь на ручку его кресла.

Джадд поднял голову, стремительный его взгляд сверкнул улыбкой:

– Ты когда-нибудь собираешься перестать волноваться за меня?

– У тебя был тяжелый день, ты же знаешь, что это так.

– Ну, и разве это не доказательство?

– Доказательство чего? – Кэй подняла руку, собираясь положить ее ему на плечи, но в последний момент поостереглась и опустила ее на спинку кресла. – Доказательство чего? – повторила она.

Джадд отвернулся, высматривая что-то в окне. В быстро надвигающейся ночи мерцали огни города.

– Возможно, мне не стоило бы этого говорить, да я и не сказал бы никому, кроме тебя, только сегодняшний день принес мне много хорошего. Когда мы сюда ехали, может, ты и не понимала, мне кажется, понимала, я не знал, сумею ли я выдержать или нет.

– Выдержал же, – сказала она и, осмелев, позволила руке упасть со спинки кресла и легко опуститься на плечи мужа.

– Вот и я про то же, – заметил он. – Если я сегодня сумел выдержать, то выдержу все что угодно. Все позади, Кэй. Теперь я уже выбрался из леса, я снова на столбовой дороге. Вот что дала мне эта поездка, она, как ничто другое, заставляет меня уяснить, насколько был прав Карр. Вот она, правда: последние два-три года я только и делал, что ходил кругами, ураган раскручивал, и в этом он тоже прав, – вот на что это было похоже в самом деле, я дал себя захватить урагану и не понимал, как из него выбраться.

Кэй некоторое время выжидала в молчании, надеясь, что он будет говорить и говорить… Наконец Джадд продолжил:

– Есть и еще кое-что, что сегодняшний день подтвердил: из урагана не выберешься, припустившись назад, в прошлое. Хотя все равно, какая-то польза от этого есть: отправиться туда, где все начиналось.

– Разумеется, – согласилась Кэй едва слышным шепотом, стараясь не отвлечь мужа.

– За эти два дня я о многом передумал, все старался понять. Никогда раньше этого не делал. Считал, что делал – ан нет, на самом деле не думал. Многое выглядит совсем по-иному, когда отойдет достаточно далеко, так, чтобы на самого себя мог взглянуть: понять, чего ты достиг, а чего так и не сделал. Какую часть своей жизни потратил, гоняясь за радугами. Я ведь показывал тебе письмо от мистера Коулмана?

– Да.

– Вот чего у меня никогда не было: настоящих ценностей, – говорил он, глядя в ночь. – Была бы работа, какую нужно сделать, – все остальное не имело значения. Никогда я не останавливался, чтобы подумать, а стоит ли это делать: смысл состоял только в том, чтобы делать и делать. Возьми ту же конференцию. – На противоположной стороне улицы вспыхнули электрические огни рекламы, водопад света хлынул в глаза Джадда, отвлек, не дал договорить.

– Я понимаю, – тихонько вырвалось у Кэй, заверение бездумное, зато очень пригодившееся.

– Когда до меня в первый раз дошло, что собираются обойтись без меня, – я был по-настоящему потрясен. Сам для себя я решил: вот оно. Ответ получен. Ты помнишь, как я…

– Но ведь теперь в тебе этого нет, – произнесла Кэй, вложив в слова только то, что голос ее уже успел выразить.

Джадд кивнул:

– В том-то и вся разница: отойти настолько от себя подальше, чтобы увидеть, как я жил. Это все равно, как будто повязка с глаз спала, будто самого себя впервые увидел: упертый чудак, которого тебе приходилось терпеть все эти годы.

– Я себя страдалицей никогда не считала.

– Но ведь и счастлива не очень-то была?

Кэй, пойманная на слове, инстинктивно собралась было возражать, однако возобладало какое-то более глубокое интуитивное ощущение, что в такой момент необходима одна только правда.

– Верно, случалось и такое, – выговорила она, подавляя дрожь в голосе. – Только этот последний месяц и мне тоже много дал.

Джадд обратился к жене лицом в неодолимом зове, и ее губы сошлись с его, прильнули и почти тут же резко отошли: вдруг стало страшно, какой опасностью могло бы это обернуться, ведь в первый раз за месяц они остались наедине в одной комнате. Страх победил, Кэй отпрянула, быстро поднимаясь. Он взглянул на нее удивленно, обиженно.

– Теперь все пойдет по-другому, милый! – радостно воскликнула она, безуспешно пытаясь прогнать серьезность с его лица.

– Может, чересчур по-другому, – откликнулся Джадд почти вопросом.

– Меня это не волнует, – честно призналась Кэй. – Все получится – так или иначе. Ты снова здоров, а это самое главное.

Джадд не сводил с жены глаз, словно в ожидании ответа на невысказанный вопрос, потом резко поднялся с кресла.

– Попробую выяснить насчет самолетов, узнаю, как рано утром мы сможем завтра выбраться отсюда.

– К чему такая спешка? – спросила она, стараясь придать легкости своим словам и хоть как-то прояснить хмурое выражение на лице Джадда.

Он сел на край кровати, положив руку на телефонную трубку.

– Если мы пораньше доберемся до Харрисбурга, то, мне тут мысль пришла, могли бы домой поехать через больницу, с Карром повидаться минуту-другую. – Заметил ее озабоченный взгляд. – Хочу поблагодарить его, только и делов. Сказать, как признателен ему, как многим я ему обязан. Много времени это не займет, не такой уж большой крюк, а ему, думаю, будет приятно.

– Уверена, он это оценит.

– К тому же я с Рагги тоже так и не попрощался, – добавил Джадд, снял трубку и стал заказывать носильщика.

В поисках домашних тапочек Кэй открыла дорожный чемодан и, только подняв крышку, вспомнила, что в последнюю минуту сунула туда целое собрание старых фотографий и памятных безделушек, которое всучила ей Флора. Фото Джадда, выпав, порхнуло на пол. Она подняла его и уже собиралась сунуть обратно, когда Джадд, завершив разговор тоскливой фразой: «Нет, я позвоню в аэропорт», – спрошу, что это такое.

– О, вчера вечером Флора дала мне кое-что, – сказала Кэй, стараясь не поддаваться сентиментальности. – Она решила, что когда-нибудь они тебе, возможно, понадобятся.

– Дай взглянуть, – попросил он, не двигаясь с места и заставляя ее подойти.

Пока разглядывал фото, на губах появилась озадаченная улыбка.

– Ради всего святого, откуда это взялось?

– Флора сказала, что нашла где-то.

– Я и забыл про это, – покачал он головой и принялся расправлять на колене покоробившуюся от времени карточку. – Это один из снимков, которые сделали фотографы «Лайф»: ночь карнавального шествия, Джадд Уайлдер, великий режиссер, вундеркинд. – И не удержался от тронутого горечью веселья: – Только взгляни на эту рожицу.

– Знаешь, что я вижу? Раньше никогда и в голову не приходило, до чего же Рольф похож на тебя.

Джадд, весьма довольный по виду, все ж покачал головой:

– Он на ногах куда крепче стоит, чем я за всю свою жизнь. Он знает, к чему стремится, знает, чего хочет. Вот письмо, что мы получили на днях. Этот мальчишечка такого никогда не написал бы, он никогда не понимал.

– Не очень-то я уверена, что и Рольф понимает, – заметила Кэй. – Он тоже изменится.

Джадд все еще рассматривал лицо на фотографии.

– По крайней мере, он не гоняется за радугой.

– Разница не в этом, – что-то подтолкнуло на откровение Кэй. – Он влюбился в девушку, у которой сообразительности побольше.

Джадд медленно повернул к ней голову:

– Знаешь, что я думаю?

Кэй отрицательно повела головой: внезапная сухость во рту не давала говорить.

Джадд долго смотрел на нее, прежде чем произнес:

– Он не знает еще, что это такое – любовь. Да и откуда ему знать, в его-то возрасте. Любовь – это не что-то… знаешь, как говорят в Индии?

Что бы ни говорили в Индии, это так и осталось бы невысказанным, пропало бы во вспышке смятения, вызванного касанием плоти о плоть: рука его легла ей на грудь, – сгинуло в пламени охватившего ее страха, когда почувствовала она на себе страсть его рук, когда подалась под тяжестью его тела, разум ее был безответен ко всему, кроме боязни последствия. Но все равно выходило, будто страх, толкавший к сопротивлению, наделял особой чувствительностью каждый нерв ее тела, она чувствовала, как будоражила ее изнутри горячительная волна: едва ли не девичий отклик на смешение пламени со льдом, жуткого опасения и неодолимого желания. Тот рассудок, что еще оставался, отдал себя во власть ощущению возвращенной юности, тому, чего никогда прежде не бывало. А такого и не бывало. То было поистине нечто новое, не неистовая борьба за достижение взметающегося в небеса взрыва страсти, доведенной до сотрясающего исступления, а захватывающий, отрешенный от самих себя поиск единения, слияния, становящегося целью превыше целей. Такой должна быть любовь. То и была любовь.

Медленно, словно разнежившийся в тепле тропической ночи рассвет, возгорался в Кэй огонек страха.

– С тобой все в порядке, милый?

– Тебе лучше знать, – легко усмехнулся Джадд, и эта обыденная усмешка воспринималась знамением реальности, отрешением от иллюзии, обетованием непоколебимости.

– Ты великолепен, – шепнула она, прильнув к нему, и снова ушла в безвременную ночь.

А потом снова пробудилась, внезапно ощутив одиночество. Но где-то горел свет, и взгляд ее отыскал его. Джадд опять сидел в кресле у окна, при свете напольной лампы, с листком бумаги на колене и карандашом в руке. Некоторое время Кэй смотрела на него, а потом тихо спросила:

– Милый, ты чем занят?

– Ничем особенным, – рассеянно отозвался он, подводя черту и складывая колонку цифр. – Просто соображаю, что можно было бы сотворить со ста двадцатью магазинами, только и делов.