Верст сотни на три одинокий,

Готовясь в дебрях потонуть,

Бежит на север неширокий,

Почти всегда пустынный путь.

Порою, по часам по целым,

Никто не едет, не идет;

Трава под семенем созрелым

Между колей его растет.

Унылый край в молчаньи тонет…

И, в звуках медленных, без слов,

Одна лишь проволока стонет

С пронумерованных столбов…

Во имя чьих, каких желаний

Ты здесь, металл, заговорил?

Как непрерывный ряд стенаний,

Твой звук задумчив и уныл!

Каким пророчествам тут сбыться,

Когда, решившись заглянуть,

Жизнь стонет раньше, чем родится,

И стоном пролагает путь?!

Когда от хлябей и болот

И от гнилых торфяников

Тлетворный дух в ночи идет

В молочных обликах паров,

И ищет в избы он пути,

Где человек и желт, и худ,

Где сытых вовсе не найти,

Где вечно впроголодь живут, —

Спешите мимо поскорей,

Идите дальше стороной

И прячьте маленьких детей:

Цинга гуляет над землей!

«Ах, мама! Глянь-ка из окна…

Там кто-то есть, наверно есть!

Вон голова его видна,

Он ищет щелку, чтоб пролезть!

Какой он белый и слепой!..

Он шарит пальцами в стене…

Он копошится за стеной…

Ах, не пускай его ко мне!..»

Дитя горит… И сух язык…

Нет больше силы кликнуть мать…

Безмолвный гость к нему приник,

Припал! дает собой дышать!

Как будто ластится к нему,

Гнетет дитя, раскрыл всего,

И, выдыхая гниль и тьму,

Себя он греет об него…

Так, говорят, их много мрет

В лачугах, маленьких детей, —

Там, где живут среди болот,

У корелы и лопарей!

Это на Волге, на матушке, было!

Солнце за степью в песках заходило.

Я перебрался в лодчонке к рыбацкой ватаге,

С ромом во фляге, —

Думал я, может, придется поднесть

Выпить в мою или в ихнюю честь!

Белая отмель верст на пять бежала.

Тут-то в рогожных заслонах ватага стояла.

Сети длиной чуть не в версту на древках торчали,

Резко чернея на белом песке, просыхали…

Домик с оконцем стоял переносный;

Края далекого сосны,

Из Ярославля, знать, срубом служили,

Смолы сочили…

Вижу: хозяин стоит; он сказал:

«Ваше степенство, должно быть, случайно попал?

Чай, к пароходу, поди, опоздали,

Заночевали?»

Также сказал, что улов их недурен

И что, хоть месяц был бурен,

Все же у них

Рыбин больших

Много в садке шевелится!

Может, хочу убедиться?

В ближнем яру там садок пребольшущий стоял.

Был поделен он на. клети; я шесть насчитал;

Где по длине их, а где поперек

Сходни лежали из тонких досок.

Каждая клеть была рыбой полна…

Шумно играла в них рыбья волна!

Стукался толстый лосось, и юлила стерлядка;

В звучно плескавшей воде, посреди беспорядка,

Чопорно, в белых тесьмах, проходила севрюга;

«Есть, — говорил мне хозяин, — у нас и белуга!»

Сунул он жердь и по дну поводил,

Поднял белугу! Нас дождь окатил,

Чуть показалась она… Мощным плесом хлестнула,

Точно дельфин кувырнулась и ко дну юркнула…

Ночь налегла той порой…

Очередной

Сети закидывал; прочие кучей сидели;

Два котелка на треногах кипели;

Яркий огонь по синеющей ночи пылал,

Искры метал…

Разные, пестрые люди в той куче столпились…

Были такие, что ближе к огню протеснились;

Были такие, что в мрак уходили, —

Точно они свои лица таили!

«Что его, — думали, — к нам сюда носит?

Ежели вдруг да про пашпорты спросит?

Правда, далеки пески! Не впервой уходить!

Дернула, видно, нелегкая нас посетить!..»

Фляга с ямайским осталася полной при мне:

И повернуть-то ее не— пришлось на ремне!

Даже и к слову прийти не пришлось никому;

Был я не по сердцу волжской ватаге, — видать

по всему! —

Выходцем мира иного,

Мало сказать, что чужого…

Только отъехавши с версту от стана,

Лодкой спугнув по пути пеликана,

Он на волнах уносившейся Волги дремал, —

Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, —

Издали песню я вдруг услыхал хоровую…

В звездную ночь, в голубую,

Цельною шла, не куплет за куплетом, —

Тьму рассекала ночную высоким фальцетом

И, широко размахнув для полета великого крылья,

Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья…

Чудная ночь эту песнь подхватила

И в отголосках без счета в безбрежную даль проводила…

Одним из тех великих чудодействий,

Которыми ты, родина, полна,

В степях песчаных и солончаковых

Струится Волги мутная волна…

С запасом жизни, взятым на дорогу

Из недр глубоких северных болот,

По странам жгучим засухи и зноя

Она в себе громады сил несет!

От дебрей муромских и от скитов раскола,

Пройдя вдоль стен святых монастырей,

Она подходит к капищам, к хурулам

Другого бога и других людей.

Здесь, вдоль песков, окраиной пустыни,

Совсем в виду кочевий калмыков,

Перед лицом блуждающих киргизов,

Питомцев степи и ее ветров, —

Для полноты и резкости сравненья

С младенчеством культуры бытовой, —

Стучат машины высшего давленья,

На пароходах с топкой нефтяной,

С роскошных палуб, из кают богатых

В немую ширь пылающих степей

Несется речь проезжих бородатых,

Проезжих бритых, взрослых и детей;

И между них, чуть вечер наступает,

Совсем свободно, в заповедный час,

Себя еврей к молитве накрывает,

И Магомета раб свершает свой намаз;

И тут же рядом, страшно поражая

Своею вздорной, глупой болтовней,

Столичный франт, на службу отъезжая,

Все знает, видел и совсем герой!

Какая пестрота и смесь сопоставлений?!

И та же все единая страна…

В чем разрешенье этих всех движений?

Где всем им цель? Дана ли им она?

Дана, конечно! Только не добиться,

Во что здесь жизни суждено сложиться!

Придется ей самой себя создать

И от истории ничем не поживиться,

И от прошедшего образчиков не брать.

В ясном небе поднимаются твердыни

Льдом украшенных, порфировых утесов;

Прорезают недра голубой пустыни

Острые углы, изломы их откосов.

Утром прежде всех других они алеют

И поздней других под вечер погасают,

Никакие тени их покрыть не смеют,

Над собою выше никого не знают.

Разве туча даст порою им напиться

И спешит пройти, разорванная, мимо…

Пьют утесы смерть свою невозмутимо

И не могут от нее отворотиться.

Образ вечной смерти! Нет нигде другого,

Чтобы выше поднялся над целым миром,

И царил, одетый розовым порфиром,

В бармах и в короне снега золотого!

Злая ли насмешка над людьми в том скрыта,

Иль подсказан ясно смысл успокоенья —

Если мысль, темнейшая из мыслей, слита

С самой светлою из всех картин творенья?!

Еще окрашены, на запад направляясь,

Шли одинокие густые облака,

И красным столбиком, в глубь озера спускаясь,

Горел огонь на лодке рыбака.

Еще большой паук, вися на нитке длинной,

В сквозную трещину развалины старинной,

Застигнутый росой, крутясь, не соскользнул;

Еще и сумерки, идя от щели к щели,

В прозрачной темноте растаять не успели

И ветер с ледников прохладой не тянул, —

Раздался звук… Он несся издалека,

Предвестник звезд с погасшего востока,

И, как струна, по воздуху звенел!

Он несся, и за ним, струями набегая,

То резок и глубок, то нежно замирая,

Вослед за звуком звук летел…

Они росли, гармония катилась,

И гром, и грохот, звучная, несла,

Давила под собой, — слабея, проносилась

И в тонком звуке чутко замерла…

А по горам высокий образ ночи,

Раскрывши синие, увлаженные очи,

По крыльям призраков торжественно ступал;

Он за бежавшим днем десницу простирал,

И в складках длинного ночного покрывала

Звезда вечерняя стыдливо проступала…

И никогда твоей лазури ясной,

Сквозящей здесь на страшной глубине,

Луч солнца летнего своей улыбкой страстной,

Пройдя до дна, не нагревал вполне.

И никогда мороз зимы холодной,

Спустившись с гор, стоящих над тобой,

Не смел оковывать твоей пучины водной

Своей тяжелой, мертвенной броней.

За то, что ты не ведало, не знало

Того, что в нас, в груди людей живет, —

Не жглось огнем страстей, под льдом не обмирало —

Ты так прекрасна, чаша синих вод.

Когда случалось, очень часто,

Мне проходить перед тобой,

С одною башнею стоял ты —

Полуоконченный, хромой!

Днем, как по книге, по тебе я

О давнем времени читал;

Безмолвный мир твоих фигурок

Собою текст изображал.

Днем в отворявшиеся двери

Народ входил и выходил;

Обедня шла, и ты органом

Как бы из груди голосил.

Все это двигалось и жило,

И даже ряд надгробных плит,

Казалось мне, со стен отвесных

В латинских текстах говорит.

А ночью — двери закрывались,

Фигурки гибли с темнотой,

С одною башнею стоял ты —

Отвсюду запертый, немой!

И башня, как огромный палец

На титанической руке,

Писала что-то в небе темном

На незнакомом языке!

Не башня двигалась, но — тучи…

И небо, на оси вертясь,

Принявши буквы, уносило

Их неразгаданную связь…

В числе явлений странных, безобразных,

Храня следы отцов и дедов наших праздных,

Ключи целебных вод отвсюду обступая,

Растут, своим довольством поражая,

Игрушки-города. Тут, были дни, кругом,

Склонясь, насупившись над карточным столом,

Сидели игроки. Блестящие вертепы

Плодились быстро. Деды наши, слепы,

Труды своей земли родимой расточали;

Преображались наши русские печали

Чужой земле в веселье! Силой тяготенья

Богатств влеклись к невзрачным городкам

Вся тонкость роскоши, все чары просвещенья!

Везде росли дворцы; по старым образцам

Плодились парки; фабрики являлись,

Пути прокладывались, школы размножались.

И богатела, будто в грезах сна,

Далеко свыше сил окрестная страна!..

Каким путем лес русский, исчезая,

Здесь возникал, сады обсеменяя?

'Как это делалось, что наши хутора,

Которых тут и там у нас недосчитались,

На родине исчезнув, здесь являлись:

То в легком стиле мавританского двора,

То в грузном, римском, с блещущим фронтоном,

Китайским домиком с фигурками и звоном!

И церкви русские взрастали здесь не с тем,

Чтоб в них молиться!.. Нет, пусть будет нем,

Пусть позабудется весь ход обогащенья

Чужой для нас земли. Пусть эти города

Растут, цветут, — забывши навсегда

Причины быстрого и яркого цветенья!..

Сколько белых, красных маргариток

Распустилось в нынешней ночи!

Воздух чист, от паутинных ниток

Реют в нем какие-то лучи;

Золотятся зеленью деревья,

Пальмы дремлют, зонтики склонив;

Птицы вьют воздушные кочевья

В темных ветках голубых олив;

Все в свету поднялись Аппенины,

Белой пеной блещут их снега;

Ближе Тибр по зелени равнины, —

Мутноводный, лижет берега.

Вон, на кактус тихо наседая,

Отдыхать собрались мотыльки

И блистают, крылья расправляя,

Как небес живые огоньки.

Храм Петра в соседстве Ватикана

Смотрит гордо, придавивши Рим;

Голова церковного Титана

Держит небо черепом своим;

Колизей, облитый красным утром,

Виден мне сквозь розовый туман,

И плывет, играя перламутром,

Облаков летучий караван.

Дряхлый Форум с термами Нерона,

Капитолий с храмами богов,

Обелиски, купол Пантеона —

Ожидают будущих веков!

Вон, с корзиной в пестром балахоне,

Красной шапкой свесившись к земле,

Позабыв о папе и мадонне,

Итальянец едет на осле.

Ветерок мне в платье заползает,

Грудь мою приятно холодит;

Ласков он, так трепетно лобзает

И, клянусь, я слышу, говорит:

«Милый Рим! Любить тебя не смея,

Я забыть как будто бы готов

Травлю братьев в сердце Колизея,

Рабство долгих двадцати веков…»

В лесах, замкнувшихся великим, мертвым кругом,

В большой прогалине, и светлой, и живой,

Расчищенной давно и топором, и плугом,

Стою задумчивый над тихою рекой.

Раскинуты вокруг но скатам гор селенья,

На небе облака, что думы на челе,

И сумрак двигает туманные виденья,

И месяц светится в полупрозрачной мгле.

Готовится заснуть спокойная долина;

Кой-где окно избы мерцает огоньком,

И церковь древняя, как облик исполина,

Слоящийся туман пронзила шишаком.

Еще поет рожок последний, замолкая.

В ночи так ясен звук! Тут — люди говорят,

Там — дальний перелив встревоженного лая,

Повсюду — мягкий звон покоящихся стад.

И Тойма тихая, чуть слышными струями,

Блистая искрами серебряной волны,

Свивает легкими, волшебными цепями

С молчаньем вечера мои живые сны.

Край без истории! Край мирного покоя,

Живущий в веяньи родимой старины,

В обычной ясности семейственного строя,

В покорности детей и скромности жены.

Открытый всем страстям суровой непогоды

На мертвом холоде нетающих болот —

Он жил без чаяний мятущейся свободы,

Он не имел рабов, но и не знал господ…

Под вечным бременем работы и терпенья,

Прошел он день за днем далекие века,

Не зная помыслов враждебного стремленья —

Как ты, далекая, спокойная река!..

Но жизнь иных основ, упорно наступая,

Раздвинувши леса, долину обнажит, —

Создаст, как и везде, бытописанья края

И пестрой новизной обильно подарит.

Но будет ли тогда, как и теперь, возможно

Над этой тихою неведомой рекой

Пришельцу отдохнуть так сладко, нетревожно

И так живительно усталою душой?

И будут ли тогда счастливей люди эти,

Что мирно спят теперь, хоть жизнь им не легка?

Ночь! Стереги их сон! Покойтесь, божьи дети,

Струись, баюкай их, счастливая река!

У старой мечети гробницы стоят, —

Что сестры родные, столпились;

Тут ханские жены рядами лежат

И сном непробудным забылись…

И кажется, точно ревнивая мать,

Над ними природа хлопочет, —

Какую-то думу с них хочет согнать,

Прощенья от них себе хочет.

Растит кипарисы — их сон сторожить,

Плющом, что плащом, одевает,

Велит соловьям здесь на родине быть,

Медвяной росой окропляет.

И времени много с тех пор протекло,

Как ханское царство распалось!

И кажется, все бы забыться могло,

Всё… если бы все забывалось!..

Их хитростью брали, их силой влекли,

Их стражам гаремов вручали

И тешить властителей ханской земли,

Ласкать, не любя, заставляли…

И помнят могилы!.. Задумчив их вид…

Великая месть не простится!

Разрушила ханство, остатки крушит

И спящим покойницам снится!

В ясном небе поднимаются твердыни

Льдом украшенных порфировых утесов;

Прорезают недра голубой пустыни

Острые углы, изломы их откосов.

Утром прежде всех других они алеют

И поздней других под вечер погасают,

Никакие тени их покрыть не смеют,

Над собою выше никого не знают.

Разве туча даст порою им напиться

И спешит пройти, разорванная, мимо…

Пьют утесы смерть свою невозмутимо

И не могут от нее отворотиться.

Образ вечной смерти! Нет нигде другого,

Чтобы выше поднялся над целым миром,

И царил, одетый розовым порфиром,

В бармах и в короне снега золотого!

На берегах Нормандии счастливой,

Где стенами фалез земля окаймлена,

Привольно людям, счастье не химера,

Труд не гнетет и жизнь не голодна.

Еще всесильны пестрые мадонны

И, приношеньями обвешаны, глядят,

И депутаты здешних мест в Париже

На крайней правой исстари сидят.

Еще живет старинная отвага

И крепкая душа в нормандских рыбаках:

Их мощный тип не может измениться,

Он сохранен, он взрос в морских солях!

Нейдет отсюда жить к американцам

Избыток сил людских; есть место для гробов;

Бессчетных фабрик пламенные печи

Не мечут в ночь пунцовых языков.

Меж темных рощ, над тучными холмами,

Стада и табуны, и замки, и дворы;

Из них, что день, развозятся повсюду

И молоко, и масло, и сыры.

Здесь, вдоль черты приливов и отливов,

В волнах, играющих между прибрежных глыб,

Роятся тьмы вертящихся креветок;

Морской песок — и этот полон рыб.

Повсюду, словно гроздья винограда,

Лежат синеющие мули под водой,

И всякой рыбою полны рыбачьи боты,

Бегущие на утре дня домой,

Пластом ракушки берег покрывают,

И крабов маленьких веселые семьи,

Заслышав шум, под камни убегают,

Бочком ползут в пристанища свои;

И всюду между них, спокойней чем другие,

Отцы «отшельники» различных форм живут:

То рачки умные, засевшие в скорлупки

Погибших братьев, в даровой приют.

Лежит «отшельник», счастлив и беспечен,

Лежит в песке и преспокойно ждет, —

Квартирою дешевой обеспечен,

А кушанье доставит море в рот.

Свой вкусный хвостик глубоко запрятав,

Таращит этот рак проворные клешни…

То дармоеды, феодалы моря,

Невозмутимей всех других они!..