Книга: Четыре сына доктора Марча



Четыре сына доктора Марча
Четыре сына доктора Марча

Брижит Обер

Четыре сына доктора Марча

1. ДЕБЮТ

Дневник убийцы

Когда это случилось со мной впервые… Нет, сначала мне хотелось бы поприветствовать вас. Здравствуйте, дорогие друзья. Мои дорогие новые друзья. Приветствую тебя, мой дорогой сокровенный дневник. Дорогой сокровенный я сам, решивший сегодня рассказать о своей жизни и жизни нашей семьи, приветствую тебя.

Но больше всего мне хочется рассказать об «этом».

Когда это случилось со мной впервые, мне было… да стоит ли указывать точный возраст, скажем просто: я был ребенком. Милым маленьким ребенком. И она тоже была маленьким ребенком. На ней было платье, платье из красного акрила, красивого ярко-красного цвета. Я знал, что эта штука, акрил, очень здорово горит — как факел.

Когда я поджег платье, она закричала, потом сгорела. Я смотрел, как она горела, до самого конца. Она раздулась, глаза вылезли из орбит. Я до сих пор помню это очень хорошо, хотя был совсем мальчишкой. Память у меня всегда была превосходная.

Смотреть, как она горит, мне очень нравилось. Я знал, что потом она умрет. Мне это очень нравилось. Мне и до сих пор это нравится. Сеять смерть. Смерть.

Тогда это со мной случилось впервые. Потом пришла мама и обняла меня. Мама очень сильно любит всех нас. Она такая милая и нежная. Мама плакала. Я подумал о том, что, может быть, она плачет потому, что все знает.

Я не хотел делать маме больно.

Я высвободился из ее объятий: руки у нее вспотели и стали липкими. Я ушел, а она осталась там и плакала.

Потом, вместе с остальными, вернулся. Мама по-прежнему плакала, сидя на земле. Она ничего не сказала. Ничего не сказала и потом, когда я снова начал делать это.

Мне хочется рассказать об этом. Мне всегда хотелось рассказать об этом. Я делал это много раз. Это всегда доставляет мне такое удовольствие, знаешь, сокровенный мой дневник, это всегда доставляет мне такое удовольствие — убивать. Они говорят, что это — зло. Что плохо творить зло. Что они в этом понимают? Творить зло — хорошо. Очень хорошо, и мне это нравится.

Во всяком случае, я не могу удержаться от этого. Не потому, что я сумасшедший. Просто потому, что мне этого очень хочется: если я сдерживаю себя, то становлюсь совсем несчастным. Мне нужно делать это.

Но нужно также быть осторожным. Потому что теперь я взрослый. Теперь они могут забрать меня. И мама не сможет помешать им. Тем более что она стала старой и придурковатой.

Я смеюсь, представляя себе, как кто-то читает мои записки. Я их хорошо прячу. Но любители рыться в чужих вещах есть повсюду. Они обязательно будут пойманы. Внимание, любители рыться в чужих вещах, будьте осторожнее: противник подстерегает вас.

Я не настолько глуп, чтобы писать при свидетелях. И не собираюсь описывать себя. Называть имя и прочее. Нет, не будет никаких примет, по которым можно меня опознать. Я — словно пресловутый «труп в шкафу».

Знаю, что писать все это опасно. Но так хочется. Не желаю больше держать это в себе, и потом… очень хочется еще рассказать о нас, о нашей семье.

Установить мою личность… они не смогли бы.

Я ни с кем не могу поговорить. Так и должно быть, потому что я — никто. «Мемуары», автор — Никто, забавное вышло бы название.

В семье нас четверо. Четыре мальчика. Папа — врач. А мы — Кларк, Джек, Марк и Старк. Это мама нас так назвала, ей это почему-то показалось забавным. Мы очень похожи друг на друга. Вполне естественно: мы, если можно так сказать, двойняшки. Да, мы все родились в один день. И эта новость тогда красовалась на первых страницах газет. Четыре красивых парня. Сильных, темноволосых, кудрявых, с большими руками. Мы похожи на папу. Мама маленькая; у нее розовая кожа, скверные каштановые волосы с фальшивым золотистым отливом и голубые глаза. Как у папы. У нас у всех голубые глаза. Мы — дружная семья.

Я знаю, что тех, кто специализируется на чем-то одном, им удается поймать. Я же убиваю кого угодно и чем угодно. Я не маньяк. Важно лишь одно: они умирают. Когда они умирают, я должен сдерживать себя, чтобы не загоготать от радости, не закричать от удовольствия. Я дрожу. Даже от одной мысли об этом у меня начинают дрожать пальцы.

Кларк намерен заняться медициной. Джек учится в консерватории. Марк — стажер у адвоката. Старк работает над дипломом по электронике.

А я — один из них.

И руки у меня по локоть в крови.

Это забавляет меня. Меня забавляет только это. Нечто вроде игры. Ищите ошибку. Я очень хорошо умею подделываться.

Кларк входит в состав футбольной команды медицинского факультета. Он очень сильный, мощный, крепкий — настоящий бык. А Джек любит лишь свое фортепьяно, он застенчив и мечтателен. В противоположность ему Марк спокоен и серьезен. Чистоплотен. Он хочет стать юристом и не склонен шутить. И наконец, Старк — тот просто чокнутый. Вспыльчивый, сварливый, рассеянный. Лунатик какой-то. Работает над компьютерами, всякими там электронными штучками.

У каждого из нас своя комната. У каждого — свои привычки. Свои причуды. А когда мама смотрит на нас, то кажется, что она любит нас всех в равной степени. Я лично маму очень люблю. По крайней мере думаю, что это так. Любить кого-то — вовсе не так уж важно.

Время бежит быстро. Нужно убрать это, спрятать. Ну-ка… Конечно! Сейчас вернется папа: 19 часов 42 минуты. Полагаю, мне стало лучше оттого, что я поговорил с тобой, дневничок. Чувствую себя спокойнее.

Дневник Джини


Это невозможно, просто не верится. Снова и снова думаю об этих записках, и меня от них наизнанку выворачивает.

Сижу одна в своей комнате, все легли спать. Все из-за того, что мне пришлось прибираться у нее в комнате. Сама она была внизу. Смотрела телевизор. И мне захотелось примерить манто. Глупо, конечно, но иметь меховое манто и никуда вовсе не выходить при этом — совсем уж идиотизм, верно? А она после приступа никогда никуда не ходит. Именно поэтому им и понадобилась служанка — ей ведь нельзя утомляться. Манто оказалось мне очень к лицу, немного маловато. Чуть коротковато. Я сняла его, посмотрела, нельзя ли отпустить. Понимаю, что это глупо, ведь оно не мое. Не знаю, как все это вышло, как-то машинально. За подбойкой что-то было. Я заглянула туда. И нашла это. Этот ужас. Я все засунула в то же самое место. Если он заметит, что кто-то к этому прикасался…

Спустилась вниз. Они все были там. Месье Самуэль велел мне принести бренди. Ну он и пить! А она смеялась сама с собой и вязала. Думаю, она немного тронутая. А эти четверо смотрели телевизор. Ужасно было все знать и видеть, как они спокойненько сидят перед телевизором. Что же мне делать?

Позволять им вертеть собой как угодно — вот и все, что я могу. Если я влезу в то, что меня не касается… И все-таки надо что-то предпринять. Но сдать кого-то фараонам… Не могу. Если человек два года просидел в кутузке, он на такое не способен.

Сволочь, мразь, гадина! Страшно до смерти. Он сразу заметит, что я открыла его секрет, и убьет меня. Сожжет заживо, засунет в центрифугу; я заперла дверь на ключ. Хорошо еще, что им до меня и дела почти нет. Кто-то ходит. Ложная тревога. Нужно поразмыслить как следует. Сначала узнать, кто он. Нет. Нет. Закрыть глаза. Наплевать на все. Пустить на самотек. Не пойман — не вор.

Но не могу же я так и сидеть сложа руки. И зачем только меня занесло в эту гнилую дыру? Конечно, там нельзя было оставаться после всего, что случилось. Мне и вправду не везет. Разве что показать этот «дневник» доктору? А он решит… выкинуть меня за дверь, чтобы отучить рыться в чужом грязном белье. Пойду-ка я спать.

Дневник убийцы


Сегодня я расскажу о Джеке. Взор его вечно где-то блуждает; Джек нежен, немного молчалив. Постоянно краснеет. Много думает о девочках, но не смеет с ними заговорить. У него нет друзей. Скрытен, замкнут, закомплексован. Подходящая кандидатура на роль убийцы. Судите сами. Он сочиняет мелодии. Грустные. Любезен с мамой. И с Джини (наша служанка). Похоже, славная девушка. Пьет, правда, многовато. Но услужлива.

Вот уже некоторое время я веду себя спокойно. Похоже, мне хочется. Я чувствую, как это накатывает. Нужно кого-нибудь найти. Конечно, я подумывал о Джини. Но это слишком близко. Не хочу возбуждать подозрений. Я не настолько глуп. Нужно кого-нибудь найти. И быстро. Но кого?

Джек метр девяносто пять ростом. Худой, с довольно длинными волосами. Носит цветные шарфы и вечно таскает под мышкой какую-нибудь книгу. Когда он был маленьким, его дразнили «девочкой», но он все-таки порядочный здоровяк. Мы все здоровенные. Вот и все о Джеке.

(Я озабочен.) Кларк, тот тоже, конечно, очень высокий. Поскольку мышцы у него развиты до крайней степени, он вообще может сойти за гиганта. Кларк громко говорит, очень подвижен, бьет не раздумывая. Уж он-то никогда не отступает! Но никак не угадаешь, что может вывести его из себя. Представляю: если однажды это прочитает какой-нибудь доморощенный следователь, он долго будет ломать голову, но ни за что не сумеет догадаться.

«Я — убийца, а не болван какой-нибудь». Эта фраза мне очень нравится.

Мама все чаще несет какую-то чушь. Совсем отупела от своих таблеток. Папа вечно рассеянный. Как Старк. Ученый Старк. Мне нравится рассказывать о нас.

Нравится думать о нас. Нравится размышлять об одном из нас. Хорошо замаскировавшемся, улыбчивом. Вежливом. Убийце. Мне очень нравится говорить себе: убийца. Мама хочет, чтобы мы навестили тетушку Рут. Это довольно далеко отсюда. Может быть, в дороге я найду чем поразвлечься.

Дневник Джини


Сегодня утром, очень рано, они уехали. Обедать будут у своей тетушки.

Я поднялась к Старушке, заглянула в манто и увидела, что он собирается сделать все это во время поездки. Старушка, лежа в ванне, напевает.

Я прислушалась, чтобы удостовериться в том, что все в порядке. Никогда не знаешь наверняка, что может случиться. Бедная женщина… Совсем не похожа на матушку Фик. Вот уж та — дрянь распоследняя! Со всеми ее бабками, которые валялись где ни попадя. Сплошные бабки под самым моим носом… Я же все-таки не деревянная!

Надо было как-нибудь сорвать их поездку. Доктор придет сегодня поздно. Отправляется на вечер поэзии. Вечер поэзии! Впрочем, его дело. Мальчики позвонили и сказали, что вернутся только завтра, переночуют в пути, потому что льет как из ведра. Сейчас они, должно быть, где-то возле Демберри. И конечно, остановятся там, чтобы перекусить.

О Боже Всемогущий. Это невозможно, нужно же что-то сделать! Понапрасну я твержу себе, что это правда, — никак не могу поверить. Не может же это быть Джек, он такой славный. А толстый Кларк слишком груб, слишком прост. Хотя это еще ни о чем не говорит: Мишель была простодушна, но удавила же она своих трех малышей…

Одно можно сказать наверняка: он точно больной.

Само собой разумеется, он любезен и все такое прочее… само собой. Но глаза. Почему этого не видно, когда он на тебя смотрит? Я больше не осмеливаюсь смотреть мальчикам в глаза: боюсь, что этот помешанный по моему взгляду поймет, что я что-то знаю. Но все же. Все же голову, того и гляди, потеряю я. Подумать только: могла бы жить с каким-нибудь славным парнем, этаким милым котиком, за тысячи километров отсюда. Молодая, красивая — и с какой стати я теряю время в этом логове убийц? Даже шутить уже разучилась. Это действует мне на нервы. Не нужно больше думать об этом, вот и все.

Дневник убийцы

Ну вот. Прекрасно. Я сделал это.

Я хорошо помню все, с начала и до конца. Вчера вечером мы остановились в Демберри. Дождь лил как из ведра. Мы страшно устали. Опустили сиденья, чтобы поспать. Пошли ужинать. Там была девушка. Хорошенькая. Совсем одна. Совсем одна за столиком. Мы принялись подшучивать. Кларк пригласил ее присоединиться к нам. Девушка отказалась. Она мне очень нравилась. Она была привлекательна. Старк сказал, что дождь прекратился. Мы ушли. Легли спать. Вскоре все уснули. Один из нас тихонько встал. Совсем тихонько.

Я вошел в телефонную будку. Попросил соединить меня с аптекой-закусочной. Сквозь стекло я видел девушку.

Она ела булочку с горячей сосиской. Хозяин позвал ее. Я пригласил девушку выпить по стаканчику. Она спросила, где я. Я сказал. Она посмотрела через стекло и засмеялась. Дело было сделано.

Она расплатилась, вышла, я ждал ее на углу улицы. Снова пошел дождь. Очень сильный. Мы побежали. Укрылись в какой-то подворотне. Темной подворотне. Вечерами в маленьких городках спокойно. На улицах ни души.

Из кармана под курткой я достал отвертку, некоторое время мы ласкали друг друга, все тело у меня пошло мурашками. Она коснулась моего… коснулась мокрой от дождя рукой, я вонзил отвертку ей в живот по самую рукоять. Прижал ее рот к своему плечу, сквозь куртку ощутил ее зубы, все тело у нее напряглось; я крепко ее держал. Ее рука судорожно впилась в меня, это было приятно. Я испытал наслаждение в ее руке, а потом она умерла. Я отпустил ее.

Она упала. Я поднял воротник. Вытер отвертку о ее юбку. Ушел. Вернулся в машину. Один из них пробормотал: «Что случилось?» Я ответил ему: «Ходил пописать». Было темно, как в печи. Сегодня утром мы снова двинулись в путь, и вот мы дома.

Я просто сияю от радости.

Мне не терпится почитать газеты, чтобы узнать, как будет продвигаться расследование. Я не так глуп. Они ничего не найдут. Отвертку я выбросил. Я чист. Свеж. Ни дать ни взять — мальчик из церковного хора.

Мама, должно быть, что-то заподозрила. Посмотрела на меня и вздохнула. Бедная мама. Я люблю ее. Немножко.

Джини тоже странно выглядела. Наверное, была пьяна. Она сидела в тюрьме. Думает, что никто не подозревает об этом, но мне-то все известно. Я знаю о ней и еще кое-что. Однажды, когда она думала, что никого в доме нет (папа повез маму к кардиологу, а я был здесь, в маминой спальне, разглядывал ее платья), я слышал, как Джини разговаривала по телефону. Она говорила о том, что вынуждена скрываться. Что боится полиции. Упомянула какую-то мадам Фик, «набитую бабками сволочь». Своему собеседнику она велела ни в коем случае ей не писать и прочее. Полагаю, она перед тем подвыпила. Я пораскинул мозгами. Думаю, она воровка. Впрочем, я незаметно слежу за ней. Воров здесь не слишком жалуют.

Но сегодня я чересчур добродушен для того, чтобы проявлять строгость. Если только на ужин будет картофель фри, этот день станет самым прекрасным в моей жизни. Целую вас всех, болваны, которым никогда не удастся меня прочитать.



Дневник Джини

Он сделал это. Сделал.

Все они ели с большим аппетитом. Я приготовила цыпленка и картофель фри. Это она мне так велела. Она… Именно поэтому — для него, для своего монстра!

Она знает, кто он, любит его и балует. Он потрошит несчастных девиц, а она преподносит ему картофель фри для полного счастья!

О! Боже Милосердный, если у тебя нет на сегодня каких-то особых планов, сделай так, чтобы они умерли! Все четверо. Сгорели при пожаре. Я ведь сейчас спалю эту халупу. Похоже, увидев свое имя в записках какого-то чокнутого, я сдрейфила, как никогда в жизни. Чокнутого, который следит за мной потому, что я воровка. И он… нет, просто бред какой-то!

Мне нужно пойти в полицию. Я расскажу им про убийство. Они начнут расследовать. Все про них. И про меня. И упрячут меня куда подальше. В тюрягу. Годика на два-три. Или больше, учитывая, что с рецидивистами не цацкаются. Ладно, не рыпайся. Ты загнана в угол. Вот это-то и выводит меня из себя: загнана в угол. И что же он собирается делать теперь? Скольких еще намерен ухайдакать?

Всякий раз, когда я поднимаюсь наверх, у меня колотится сердце. Кажется, будто он следует за мной по пятам, поднимает руки, и стоит только мне обернуться — в мое горло вонзится нож и я увижу его безумные глаза. Глаза Кларка, или Марка, или Старка, или Джека. Глаза любителя картофеля фри. А ведь это след — любитель картофеля, это…

Нужно хорошенько подумать. Плохо, что они так похожи друг на друга.

Кларк любит картошку. В этом-то я уверена: он всегда таскает ее у меня с кухни. Впрочем, все они, стоит только отвернуться, вечно таскают что-нибудь из холодильника, будто бы за столом не обожрались! Едва купишь продукты, как нужно идти за ними по-новой. А кто по ночам бросает пустые пакеты из-под молока и коробки из-под хлопьев? Браво, вы угадали.

На чем бишь я остановилась? Ах да, картофель фри. Джек накладывал его себе дважды, нет — трижды. Он ест его с кетчупом, страшно набивая себе при этом рот. А потом принимает мечтательный вид субъекта, сочиняющего концерт, напичканный трехэтажными восьмыми, но предварительно набивает себе брюхо до отказа! Старк сказал: «Шикарно — картофель фри!». Щелкнул пальцами и обнял мать. Чтобы поблагодарить? Марк был более сдержан. Но и он взял себе добавки. Выпил вина. Обычно он его не пьет. Может быть, потому, что скрывает все — и свои вкусы, и все это? Может быть, он все время, постоянно играет роль — в случае, если… Выпил вина. В честь чего? Доктор в кои-то веки был доволен. Смеялся. Должно быть, вчерашний вечер поэзии удался на славу!

Шайка отбросов. Хочется выпить чего-нибудь покрепче. Но спускаться вниз страшно. Уверена: ночью он рыскает повсюду, вынашивая в голове грязные мысли. Потирая окровавленные руки. Дрожь пробирает от этого. Тяпну-ка я джина!

Дневник убийцы


Скучно. В газетах больше не пишут о девушке. Поскольку сейчас каникулы, мы все здесь, варимся в собственном соку. Каникулы мы всегда проводим вместе, как и положено дружной семье. Мама довольна, она напевает, вяжет и грустно мне улыбается.

Папа вечно где-то пропадает. Кларк сказал, что у него есть любовница. Марк напустил на себя смущенный вид. Марк у нас притворно стыдлив. Джек играет на фортепьяно и сочиняет песни. Старк целыми днями не вылезает из своей комнаты, что-то мастерит. Мы — паиньки. Смотрим телевизор. Джини говорит, что от телевизора люди дуреют. Ну ей-то, во всяком случае, это уже не грозит.

Джек сказал папе, что в тот вечер, когда произошло убийство, мы были в Демберри. Кларк сказал: да, нам еще повезло, вполне могли нарваться на этого психа. Старк сказал, что мы видели ту девушку в баре, а Марк сказал, что она была весьма соблазнительной. Все мы были удручены. Я в душе смеялся. Смотрел на их физиономии — у всех соответствующие обстоятельствам — и смеялся.

Но кем был я? Кем?

Ломайте головы, грязные ищейки! Я не так уж глуп — никогда вы этого не узнаете.

Дневник Джини


Достаточно было бы взять эти записки и пойти в комиссариат. Так просто. О, Джини, Джини, да кто ты такая? Курица мокрая, рохля, преступница.

Слишком много я сейчас пью, нужно остановиться. Тем более что этот купленный по дешевке джин — мерзость.

Все они дома, развалились перед этим проклятым телевизором. Можно подумать — не просто близнецы, а сиамские! Парням по восемнадцать, а они словно приклеены друг к дружке! Вечно вертятся под ногами, выскакивают оттуда, откуда не ждешь; думаешь, что один из них справа, а он тут же возникает слева, и всякий раз я подскакиваю от неожиданности. А она все время вяжет. У доктора много работы. Возвращаясь, брюзжит и требует есть. Так что вкалывать мне сейчас приходится — будь здоров. Они беспрестанно чего-нибудь хотят; а доктор сказал, что бренди, по его мнению, слишком уж быстро кончается. Нужно мне себя немножко сдерживать.

Эта история не выходит у меня из головы. Чокнуться можно. Но куда смотрит полиция? Шайка бездарей какая-то! Только на то и годятся, чтобы запихивать в кутузку несчастных девушек! Слушайте, пора мне самой браться за отвертку! Ухайдакать их всех и увести денежки. Невесть что приходит на ум.

Нужно спрятать эту тетрадь. Откуда я могу быть уверена, что он не станет здесь рыться. Проще было бы не писать вовсе, но не могу я держать все это в себе. Когда пишешь, и соображать становится гораздо легче. В камере мы с Мартой записывали все, что с нами происходило, как проходит время и прочее. Тут нужно разобраться. Подумать хорошенько, перечитать свои записи, сделать выводы. И я перечитываю.

Первым делом складывается такое впечатление, что нападает он только на женщин. А это уже кое-что. Ведь в обоих случаях речь идет о женщинах. Девчушка и привлекательная девушка, которая, между прочим, ему нравилась… Интересно, а я нравлюсь ему? Конечно нет. Я не сексуальна, вид у меня не слишком ухоженный, тип скорее деревенский, не притягательна, не зажигательна…

Хотя… Стоп — это уже в прошлом. Я имею в виду, что действительно мой труп, похоже, был бы не в его вкусе. А это уже кое-что.

Не мешало бы мне почитать какие-нибудь книжки про чокнутых. Вроде тех, что были в библиотеке, еще там. Совсем неплохая мысль. Понять — почему он это делает. Вычислить, что он будет делать дальше. Если мне удастся ему помешать, не будет никакой нужды вплясывать в это дело фараонов.

Нет, ну и чушь я несу! Собираюсь приняться за лечение этого типа вместо того, чтобы складывать свои вещи? Джини, дорогуша, да ты просто больна! Не знаю, что мне делать. Я совсем растеряна. В одном романе, который печатали в журнале, девушка все время так говорила: «Энди, дружок, я совсем растеряна». Ну вот — я тоже, подружка!

Докурю-ка я хабарик, э-э-э… п-р-р-рдон, миледи, — сигарету.

Дневник убийцы


Каникулы никогда не кончатся. Сегодня меня охватило желание. Я вышел на улицу посмотреть, не попадется ли что-нибудь интересненькое.

По соседству живет, конечно, девочка, но она мне не слишком нравится. Прилежного вида, с косичками, не доросла еще до меня. Я теперь мужчина, и убийство ребенка вряд ли меня возбудит.

Я предпочитаю девушек своего возраста. Им хорошо известно, чего они ищут. Как та, в Демберри.

Когда меня охватывает слишком сильное желание, я беру нож, прикладываю его туда, вниз, и держу до тех пор, пока не полегчает. Когда-нибудь одну из них я убью именно так. Возьму нож и всажу в нее изо всех сил. Кровь фонтаном хлынет изо рта. Люблю рассказывать себе такие вещи.

У мамы грустный вид. Ей не слишком много уделяют внимания.

Марк пишет диссертацию. Кларк просматривает конспекты. Джек сочиняет концерт. Старк мастерит компьютер. Папа редко бывает дома, от него пахнет духами. Но не могу же я всю жизнь только тем и заниматься, что утешать маму.

Завтра наш день рождения. Нас завалят подарками. Я-то знаю, что стало бы для меня хорошим подарком, очень хорошим подарком — «королевская дичь», как говорит папа, когда смотрит на девчонок на пляже.

Не на таких, как Джини. Эта девица не слишком грациозна, к тому же всегда пьяна. Не понимаю, почему ее не выгонят. Когда у меня будет своя семья, за столом мне будут прислуживать только хорошенькие, стройные, улыбчивые девушки. А не воровки с самого дна общества.

На этот день рождения мне нужно найти что-нибудь забавное, чтобы было чем поразвлечься, пока все будут сидеть здесь, есть пирог и поздравлять маму. У меня идея.

Хорошенькая идейка, и весьма свежая. До свидания, дорогой дневник, у меня дела.

Дневник Джини

Что за гадость он задумал?

Они все ушли в кино. Мы со Старушкой остались одни. Малышка с косичками — это, наверное, Карен, дочка Блинтов. Я должна позвонить им и все рассказать. То бишь сказать: «Простите, я ошиблась номером», прежде чем примусь нести эту чушь, а они вызовут психушку.

Могу ли я сама быть этой «идеей»? Нет: к счастью, я ему не нравлюсь. Грязный маленький развратник. Хорошо еще, что он считает меня слишком безобразной… А себя-то он видел? Ведь все четверо, не вслух будь сказано, но кроме мускулов, г-м-м… Четыре хорошие скотины, совсем как их сволочь папочка.

Мне тоже следовало пойти туда, увязаться за ними, помешать ему сделать это. Я — сообщница, вот кто я такая, как тот тип из «Жертвоприношения», который делал вид, что руководит центром трудотерапии, а не концентрационным лагерем; да, да — точь-в-точь как он! Джин все время шибает мне в нос, это ужасно.

Джини, трусиха ты этакая, пьяница, баба базарная, неспособная помешать какому-то чокнутому ликвидировать всех девиц подряд, подвернувшихся ему под руку… Ты меня разочаровываешь, девочка, совсем разочаровываешь.

Дневник убийцы


Здравствуйте! Мама занята приготовлением пирога. Папа позвонил: на ужин он опоздает. Конечно, покупает нам подарки.

Малышка, живущая по соседству, сегодня утром сказала мне: «Привет». У нее порочный и сомнительный вид с этими ее кривыми улыбочками. Одна из тех шлюшек, что, как говорит папа, «водят за нос» мужчин. У меня не было времени заняться ею, но в самом ближайшем будущем я подумаю об этом всерьез. Идея моя провалилась. Они уехали в деревню вместе с малышом. Жаль.

Настроение довольно паршивое. Толстая Джини действует мне на нервы своими повадками грязной шпионки. Нужно устроить так, чтобы папа выставил ее за дверь. Вчера, когда она прислуживала за столом, от нее пахло спиртным. Ее красные глаза вызывают во мне депрессию. Лично я люблю людей веселых. Пора идти.

Пока, секретный дневничок, мой маленький бумажный «я».

Дневник Джини


Дрянь. Только попробуй устроить так, чтобы меня выставили за дверь! Малыш… малыш… должно быть, это младенец Беари.

Хорошенький день рождения получился у этих придурков. Они избалованы подарками. Может, ждали, что и я им что-нибудь подарю… Негодяи… Папашка опоздал. Хотелось бы мне взглянуть, что за рожа у его потаскухи. Этот хряк носится за шлюхами, а его монстры скоро весь квартал поубивают. Ненавижу эту ручку: она царапает.

Нужно взять себя в руки. Смотрю, как рука выводит слова, стараюсь мысленно четко их произносить и тщательно пишу.

Ну вот, уже лучше. Джини, девочка моя, ты сейчас составишь план действий. Пункт первый: малышка Карен. (Девчонка и в самом деле не подарок.) Вопрос: как ее спасти? Ответ: посмотрим. Браво, Джини, превосходный план действий, я от тебя просто в восторге.

Сегодня, пока я читала, кто-то поднялся по лестнице. Я одним прыжком влетела в ванную и тут же принялась ее надраивать — теперь она в кои-то веки сияет никелем, эта ванная… Но никто не вошел, именно это меня и пугает. Очень пугает.

Я решила, что этот дневник послужит свидетельскими показаниями. Буду записывать все, что происходит. Пока не загоню в угол этого м… Нет, хватит грубых слов, побольше шика и хорошего тона: Джини, девочка моя, ты приняла решение стать Шерлоком Холмсом и для начала прекратишь дымить как паровоз.

Так вот: следить за Карен. Если я буду все время торчать поблизости, он не посмеет. Хотя, может быть, посмеет — подпалить, к примеру, меня, раз для отвертки я так уж ничтожна. Как бы там ни было, я увижу, кто именно будет околачиваться поблизости.

Мучит меня один вопрос… может, это шутка? Нет. В газетах про убийство в Демберри напечатали только на следующий день после их возвращения, а я уже все знала из этих записок. Хочется купить себе пушку. В саду какой-то шум. Пойду взгляну.

Внизу пробежала какая-то тень. Но это, наверное, собака. Полночь, пора спать. Ничего больше не слышно. Наверняка это была собака.


Карен мертва.

Сегодня утром явилась полиция. Они нашли ее в саду. В мусорном бачке. На тело, похоже, и взглянуть страшно. Оно было накрыто одеялом, а ее мать выла, — никогда не слышала, чтобы так выли. Отец, когда ему сказали, потерял сознание. Ее нашел Боб, мусорщик.

Сначала его вывернуло наизнанку, потом он заорал; ему они тоже сделали укол.

Идет дождь. Глупо замечать, что идет дождь, когда только что погибла девочка. Но дождь идет. Мне холодно. Хотелось бы уехать отсюда. Но такое чувство, будто я должна остаться.

Почему он не написал об этом? Почему, почему, почему?!! Хорошенький день рождения… Какой ужас! Он-таки устроил его себе: хорошенький день рождения.

Вот уже два часа я сижу здесь, курю и смотрю на дождь. В доме совсем тихо. Все сидят в своих комнатах. Вчера вечером я была пьяна. А сегодня утром Карен была мертва.

Старушка сидит на прежнем месте. Что-то бормочет сквозь зубы и качает головой. Вяжет покрывало для дивана в гостиной. Впрочем, она совсем и не старая. Всего-то на каких-нибудь пятнадцать лет старше меня. Не хотелось бы мне через пятнадцать лет стать такой же!

Я не знаю, что мне делать. Нужно хоть с кем-нибудь поговорить. Со священником? Не доверяю я им. «Тюремный поп, обритый лоб…»

Когда явились фараоны, я жутко струхнула. Они очень внимательно меня разглядывали. «Если вы что-нибудь видели, — сказал длинный, — нужно дать свидетельские показания». — «Ничего не видела». — «Ну что ж, тем хуже…» Для меня это ничем хорошим не пахнет. Если они наведут справки, я пропала.

2. ВЫХОД НА ПОЗИЦИИ

Дневник убийцы


Полагаю, кто-то читает мои записи. Если ты сейчас читаешь эти строки, то — кто бы ты ни был — поберегись. Поберегись, потому что я доберусь до тебя.

Дневничок мой дорогой, тебе же не понравится, если кто-то будет заглядывать в тебя без моего позволения, проводить пальцами по твоим строчечкам, касаться твоей бумаги, грязными руками ласкать мои следы, оставленные на тебе. Дневничок мой дорогой, я крепко прижимаю тебя к своей груди, к своему… Никто тебя не тронет.

Сегодня я доволен, очень доволен. Топор до блеска чист, я убрал его в гараж.

Весь квартал размазывает сопли. Говорят, что преступление совершил садист. Когда она умерла, я сунул в нее топорище и загнал его как можно глубже.

Если ты сейчас читаешь эти строки, то, может быть, кое-кто заглядывает при этом тебе через плечо. Я, может быть, тут и, может быть, сейчас перережу тебе горло. Ха-ха-ха!

Нынче ночью, проходя через сад, я увидел в окне Джини. Эх, Джини, вечно ты смотришь туда, куда не следует…

А к малышке в окно я поскребся совсем тихонько. Она встала с постели, подошла, глаза ее сияли. Ночная рубашка коротенькая, груди болтались перед самым моим носом…

Мама подарила нам красивые блейзеры цвета морской волны с позолоченными пуговицами. Джек играл на фортепьяно, мы хлопали ему.

Пели «Happy birthday to you», и я подумал о Карен. Когда погасли свечи, я принял решение.

А думать о том, что кто-то может читать эти строки, мне и в самом деле неприятно.

Дневник Джини


Полиция опять приходила. Снова всех допрашивали, и меня тоже. Похоже, ничего у них не клеится. Мать Карен все время плачет, за покупками для нее ходит соседка. А я не плачу, глаза у меня сухие. Уже лет десять по меньшей мере, как не плачу.

Сегодня утром, пока чистила картошку, попыталась все обдумать. Не понимаю, как он догадался, что я читала эту мерзость, которую он именует «дневником». Когда думаю о том, что он к этой тетрадке прижимал свой… Неужели я и теперь буду это читать? Но нельзя же оставаться здесь, ничего не зная о том, что он замышляет. С другой стороны, буду я что-то знать или нет — я ничего не смогу сделать.

Сегодня ни капли не выпила. Руки дрожат. Перечитываю свою тетрадь, и создается такое впечатление, что я сошла с ума. Может, взять эти записи, снять с них фотокопию… Какая же я глупая! Нужно всего лишь порыться в их вещах и посмотреть, у кого из них такой же почерк. Джини, девочка моя, ты бываешь само совершенство, когда захочешь! Но если он увидит, как ты роешься в его вещах… Ну даже если и так — что из того?

Пойти в полицию с записками и образцом его почерка («образец почерка» — звучит шикарно это, Джини…). Только вот если я пойду туда, то схлопочу себе положенные два года, а этого мне не хочется, не желаю я опять в тюрягу. Остается сидеть сложа руки и любоваться, как подыхают невинные девчушки.

Не знаю, что делать. Пойти заглянуть в спальню боюсь — ведь он может следить за мной. Два года как минимум: старая ведьма Фик заставит их вытянуть из меня как можно больше, а с моей судимостью… Наверное, можно было бы отправить все по почте…



Кто-то стоит у меня под дверью. Точно. Слышно, как он дышит. Чье-то дыхание по ту сторону двери. Дверь заперта на ключ, бояться мне нечего. Теперь уже ничего не слышно, — может быть, мне почудилось. Куда бы спрятать эту тетрадь? Нужно найти новый тайник.

Похороны Карен назначены на завтра.

Дневник убийцы


Сегодня мы ходили на похороны. Даже мама пошла. Кладбище — единственное место, куда она ходит, никогда не забывает отнести туда цветы. Было много народу, и все ревели. Мы надели наши новые красивые блейзеры, нацепили галстуки. Но никто из нас не плакал: мы — мальчики. Мама опиралась на руку Марка. У Кларка ангина, он беспрестанно кашлял, даже на какой-то момент вынужден был отойти в сторонку.

Старк смотрел на свои перепачканные грязью ботинки, а Джек грыз ногти. Папа был полон достоинства, очень хорош собой, пожал руки членам семьи покойной. Все бросили на гроб по горсти земли. Я тоже. Я-то знал, что там, внутри. В каком оно состоянии… Ну, читатель, ты доволен — не зря потратил денежки?

Ты хочешь, чтобы я все описал в подробностях: кричала ли она и все такое, отрезал я ей сначала руки или ноги, да? Слишком ты любопытен, читатель, — пойди да сам посмотри, она не так уж далеко, тебе нужно только немножко раскопать землю, и ты ее увидишь — теперь уже она больше не шелохнется, никого уже не выведет из равновесия.

Взгляд ее во всяком случае я никогда не забуду; в конечном счете она оказалась одной из лучших. Слышу, как мама зовет нас ужинать. Пойду мыть руки.

Дневник Джини


Я накрыла на стол. Джини, подай то, Джини, принеси это… Доктор выпил бутылку красного вина, громко говорил, ругал коммунистов. Не вижу никакой связи с Карен.

Мадам была любезна, похвалила мое жаркое, из-за похорон у нее ни на что не осталось времени. Любезна? Пытается покрыть своего монстра, только и всего! Я сегодня ничего еще не пила. Но хватит — меня слишком мучит жажда, и я имею право на капельку бренди; от мертвых мне делается худо, надо как-то подсластить жизнь, чтобы привести себя в чувство.


Выпила. Теперь получше. Стащу у него дневник и отошлю в полицию. А потом сяду в поезд, который идет на юг, на юг. Прощай, Джини. Они устроят облаву, чтобы получить твои свидетельские показания, вот и все… какой-нибудь пьяный фермер всадит мне пулю в голову. Нет, Джини, хватит выдумывать — они привезут тебя как свидетеля, только и всего, а может быть, даже и не найдут. А тем временем толпы славных девушек будут обязаны тебе жизнью. Я стану спасителем нации. Джини — Wonder-woman, нежно любимая дочь Америки! Этот бренди и в самом деле замечательный.

Жара, мне душно, я открыла все окна, но от жары сдохнуть можно, а этот вдруг разгулявшийся ветер действует на нервы.

Дневник убийцы


Здравствуйте. Ветер стих, идет дождь. Над кладбищем идет дождь. Там немало моих, на этом кладбище. По меньшей мере четверо. Плюс один. Четырьмя шлюшками на земле стало меньше. У фараонов дело не клеится. Я не боюсь фараонов. Никогда ничего они не найдут. Им и в голову не придет подозревать одного из славных мальчиков доктора: они ищут хулиганов, бродяг, психов. Как будто у психов на лбу светится красная лампочка: «Осторожно — псих!»; славные фараоны, добрые легавые, вынюхивайте лучше, ищите след, ищите, ищите — вы ничего не найдете, кроме милого, хорошо воспитанного мальчика, никогда никому не причинявшего зла — и мухи не обидит, — маме ведь не нравится, когда творят зло беспричинно. Нюхайте, паршивые собаки, обнюхивайте хорошенько помет, оставленный убийцей, грязные трупики в подворотнях, — не найдете ничего-ничего! Мне нравится эта песенка.

С некоторого времени — с тех пор как я начал вести дневник — я только и думаю, что обо всем этом. Раньше мог забыть довольно надолго, но теперь, не знаю почему, я думаю об этом все время, и это нервирует меня. Наверное, потому, что вот так рассказываю обо всем: я все вижу вновь и это будит во мне желание. Каникулы слишком тянутся. К счастью, скоро все мы вновь примемся за работу. Уже пора обедать. Слышно, как Джини гремит кастрюлями…

Утром я видел, как она поднималась сюда делать уборку. По-моему, она пробыла здесь довольно долго.

В сущности, если бы следила за собой, она могла бы выглядеть совсем неплохо.

Не знаю почему, но она, похоже, относится к нам с подозрением.

Джини, может быть, ты и есть грязная шпионка? Надеюсь, что не ты. Привет!

Дневник Джини


Ну вот, похоже, пора переходить к чрезвычайным мерам. Побег. Я удираю — привет, ребята; «Эта грязная Джини, в сущности, недурна собой, с удовольствием перерезал бы горло этой шлюхе…» Я заслуживаю большего. Прощайте, доктор Джекилл, доброго вам здоровьица, найдутся девочки посексуальнее меня для того, чтобы вы могли аккуратно нарезать их ломтиками. Звонят. Пойду открою.


Фараоны заходили. Очень вежливые. Еще бы — ведь тут вполне приличный дом. У мадам разболелась башка, и чай пришлось приготовить мне. Вот до чего докатилась: фараонам печенье подношу… Шути, Джини, шути, девочка моя, пока еще можешь. Они задавали мне вопросы о вечере убийства. Дне рождения этих засранцев. С ничего не значащим видом интересовались, где были мальчики, знали ли они Карен.

Дай Бог, чтобы эти напялившие форму рохли оказались на верном пути. Из-за того, что мальчики сидели в своих комнатах, я ничего не осмелилась сказать. Быть может, «ОН» стоял под дверью и подслушивал.

Я сказала: да, все они были знакомы с Карен. В саду я видела какую-то тень, но не уверена. Это могла быть и собака, сказала я. Но назвала время. Пусть сами делают свою работу. Я знаю, что этот чокнутый следит за мной, подозревает меня. Нужно обзавестись оружием.

Одиннадцать вечера. Ничего примечательного. Новых записей сегодня не было. Монстр дремлет.

Марк вернулся к работе. Старк ходил в деревню купить новые детали к своей игрушке. У Джека был урок игры на фортепьяно. Кларк готовится к воскресному матчу. Доктор, похоже, в восторге. Раз из-за убийства вскипела вся округа, он может делать что угодно: уходить и приходить когда вздумается и, наверное, встречаться со своей любовницей. Мне он сказал: «Все прекрасно, Джини, я доволен вами», почти как если бы Бог Отец потрепал меня по плечу.

Может, все это скоро уляжется. Может, он насытился и ничего больше не стрясется. Но в этом спокойствии хорошего мало. Как в тот раз…

Сегодня утром, убирая летнюю одежду в самый верх шкафа, я нашла картонную коробку. Открыла. Внутри, завернутый в шелковую бумагу, лежал бархатный костюмчик цвета морской волны, а сверху — совсем усохший букетик фиалок. Грустный был вид у этого костюмчика, он чем-то напоминал трупик. На кармашке было вышито «М» и «З». Бабушка вот так же хранила костюм, в котором дядя ходил к первому причастию, а дядя тот умер в двенадцать лет. Я быстро закрыла коробку и засунула ее на прежнее место.

Просто идиотизм, но у меня такое чувство, будто за мной следят. Иногда я резко оборачиваюсь, потому что мне кажется, что за моей спиной кто-то стоит. Сейчас возьму сигарету и лягу в постель. Сплю я плохо. Кошмары снятся. Просыпаюсь в поту. Когда пью, то, по крайней мере, хоть засыпаю как бревно.

Насчет револьвера даже не знаю. Есть у меня в деревне один знакомый, может, он и сумеет чем-то помочь. Но нужно еще устроить так, чтобы я смогла туда попасть. Ладно, там видно будет.

Дневник убийцы


Дождь не прекращается. Сегодня мы отвезли Джини в деревню. Ей нужно было что-то купить, и раз уж мы туда ехали, то прихватили ее с собой.

Я прошел мимо здания, где работает папа, позвонил, но никто не откликнулся. Должно быть, он выезжал куда-нибудь к больному.

Мы встретились у фонтана. Марк шел с работы, Кларк — с тренировки, у Старка закончились лекции. Джек возвращался из консерватории. Мы очень любим ходить вместе. Превосходная получается команда. Крепкая.

Девочки частенько на нас заглядываются. Марк с Джеком немного смущаются, зато Кларк и Старк это ценят. Кларк читает журналы с голыми девочками, а у Старка уже была подружка. Марк иногда ходит пропустить рюмочку с секретаршей шефа. Джек влюблен в преподавательницу музыки. Между собой мы о девочках говорим не так уж часто.

Наша семья всегда отличалась целомудрием. В газете пишут, что полиция напала на след. «На след садиста…» Спасибо, садист чувствует себя прекрасно.

Интересно, зачем Джини ездила в деревню… она вернулась, прижимая к груди бумажный мешочек каштанового цвета. Наверное, купила бутылку. Такие женщины, как она, частенько выпивают. И, кроме того, склонны болтать глупости. Говорить лишнее. Но не думаю, чтобы Джини сделала это. Не думаю, что она действительно что-то видела из окна. Для этого она слишком себе на уме. Слишком себе на уме, как и положено подлой воровке. Воровка и шпионка — вот два твоих минуса, Джини-Баба Базарная. Многовато.

Дневник Джини


Мальчиков нет. Прошла по их комнатам, порылась в бумагах. Ни один почерк не похож на тот, что в дневнике. Не понимаю. Я смотрела очень внимательно, но ни один из почерков не подходит. Наверное, он меняет почерк, когда пишет дневник.

Чувствую я себя лучше, потому что купила у Джо пушку; это обошлось мне в две трети заработка, зато она заряжена и лежит у меня под подушкой. Еще я купила книжку по психологии, она для образованных людей, и ее трудно читать. Как бы там ни было, прочитаю одну-две главы — глядишь, и поможет. Теперь, маленький негодяй, я готова дать тебе отпор.


Книжка потрясающая. У ненормальных, оказывается, иногда бывает две личности, то есть у них в голове сидят два разных человека, причем каждый из этих людей и не подозревает о существовании другого. Это не его случай, он ведь знает, что он — убийца и в то же время один из сыновей доктора. А еще я узнала, что иногда сумасшедшие в нормальной жизни пишут одним почерком, а в сумасшедшей — другим, своего рода «кризисным» почерком. Чтобы отметить это, я опрокинула добрый стаканчик джина. Согревает. Спать хочу до смерти.

Голова немного кружится.

Ну что тут скажешь — образование имеет свои преимущества, правда, Джини, девочка моя? К тому же, если бы ты окончила университет, тебе не пришлось бы за какие-то гроши стирать чужое грязное белье. В газете пишут, что полиция напала на след. «На след садиста!» Этот дождь барабанит мне прямо по нервам. В доме без мальчиков спокойно. Хотя бы не так часто кажется, что в спину тебе направлен револьвер. Они пошли на концерт. Какой-то там рок, в пригороде.

В кои-то веки месье дома. Читает что-то докторское. А она вяжет какую-то кошмарную штуку горчичного цвета для Кларка.

Пожалуй, нужно все начать сначала. Само собой, он должен был сделать какую-нибудь ошибку. Достаточно будет наблюдать за ним. И быть начеку.

Дневник убийцы


Кларк выиграл в матче. Чтобы это отметить, папа подарил нам билеты на концерт. Мы были там вчера вечером. Совсем неплохо оказалось. Даже понравилось. Подцепили симпатичных девочек. Но Кларк устал, и ему еще нужно было изучать какое-то досье, так что мы далеко не заходили. У Джека с утра лекции. А лично мне на девочек наплевать. По-моему, ничего интересного. Не понимаю, что за удовольствие можно получить, щупая эту вялую плоть. Даже на расстоянии я предпочитаю тебя, мой дорогой дневничок, ты, по крайней мере, послушен, нежен, свеж.

Я могу говорить тебе все, что хочу, могу тебя сжать, приласкать, порвать, если пожелаю, смять в руке, коснуться языком, потереться о тебя своим… Ты всегда сух, не то что эти девицы — они липкие, влажные; ты не стараешься сделать со мной каких-нибудь гнусностей. Ты — словно очень славный братишка, ты — мой.

Кто-то идет по коридору. Это мамины шаги. Она вяжет Кларку пуловер горчичного цвета. В ожидании ужина мы все сидим в своих комнатах. Очевидно, Джини замешкалась и ужинать мы будем опять очень поздно.

Сегодня ночью мне снилась Карен. Снилось, что моя комната полна крови. Было холодно, земля заледенела. Мама плакала. Папа хотел зарубить меня саблей. Приснилась мне и Джини, она говорила мне, что я — мерзкий мальчишка, показывала на что-то под красным от крови льдом, я смотрел, как у нее на шее вздулись вены, это меня и разбудило.

Джини зовет — готово. Сейчас мы все спустимся вниз.

Дневник Джини


Вечером, за ужином, я внимательно к ним приглядывалась. Никогда не замечала, что у Кларка тусклый взгляд — как у тех типов, что колются. А он, однако, спортсмен и здоровяк: меня удивило бы, если бы он имел отношение к наркотикам. Джек не слышал, что к нему обращаются, поэтому отец дважды сделал ему замечание. Смотрел в пространство и улыбался сам себе. Марк рассказывал о своей конторе какие-то дурацкие сказки, из которых выходило, будто всю работу свалили на него. Старк и рта не раскрыл. У него болел живот, он дважды смотался в сортир, а потом, ни слова не говоря, принялся жрать в три горла.

Доктор произнес тост за успешное начало учебного года, долго распространялся по поводу тех усилий, которые следует предпринимать в этой жизни и т. д. и т.п. Старушка продемонстрировала Кларку связанную наконец кошмарную штуку горчичного цвета. Тот весьма любезно ей улыбнулся и поблагодарил ее. А я все время жду, что один из них, расплывшись вот так в любезной улыбке, возьмет да задушит ее.

Револьвер лежит у меня на коленях. Я все еще не могу прийти к какому-то определенному решению. Боже мой! Ну постарайся помочь мне, я такая же овечка, как и остальные, прими меня в свое лоно.

Меня поражает, что он пишет, как маленький мальчик, тогда как им всем только что по восемнадцать стукнуло! Правда, родители склонны относиться к ним скорее как к мальчикам. Маленькие мальчики из мультфильма. Подлинные сыновья Супермена.

Почитаю-ка я немножко. Снова закапал дождь, иногда вспыхивает молния.

Караул. У меня под дверью что-то скребется и дышит. Сейчас открою. Я должна открыть и все узнать. Но мне не встать с постели. Сижу, наставив на дверь револьвер. И все-таки не могу же я выстрелить, не зная, в кого или во что. Слышу, как кто-то очень тихо шепчет мое имя, в этом я уверена, кто-то в кромешной тьме под шум грозы вертит дверную ручку…

Убирайся, умоляю тебя, убирайся, убирайся. Он хочет напугать меня, но с чего бы вдруг мне пугаться, с чего, если я ничего не знаю? Хочет узнать, известно ли мне что-нибудь, понял, что я все знаю и боюсь.

Он зовет меня — стоит под самой дверью и зовет. Сейчас открою и влеплю ему пулю в лоб, закричу, стану звать на помощь, я… я ничего больше не слышу, — наверное, он ушел. Прислушиваюсь. Ушел. Теперь тихо. Я по-прежнему сжимаю в руке револьвер.

Не стоило бы мне спать.

3. СТРАТЕГИЧЕСКИЕ ДЕЙСТВИЯ

Дневник убийцы


Сегодня ходил прогуляться. В кромешной тьме бродил по дому. Слышал, как они дышат во сне. Папа храпел. Возле комнаты Джини я остановился. Взглянул на запертую дверь. Мне захотелось ее убить.

Тихонько позвал. Совсем тихонько. Я прижимал к себе нож. Кухонный нож. Длинный нож для разделывания мяса. Пахнущего алкоголем мяса Джини. Она, должно быть, спала. В измятой, задравшейся влажной ночной рубашке. В своей дешевой ночной рубашке. В неопрятном, грязном нижнем белье.

Папа говорит, что надо быть поосторожнее с девицами из дурных кварталов. С фабричными девчонками. Они смотрят на вас исподлобья. Насмехаются. Надо быть осторожным, если хочешь… не следует… Лично меня это не интересует. У меня нет ни малейшего желания подцепить их гнусные болезни. У них грязные пасти, кишащие болезнями.

Не знаю, почему я так и продолжал стоять под дверью и звать Джини. Не мог сдвинуться с места. Нужно было, чтобы она открыла мне. Чтобы увидела меня… Я не очень хорошо себя чувствую. В газетах больше не пишут о Карен. Полицейские больше не заходили. И не зайдут.

Сегодня я придумал одну хитрость. Но пока еще не могу рассказать тебе об этом, мой дневник. Пока…

Дневник Джини


Пошла на кухню проверить. Нож для разделывания мяса на месте. Но, разумеется, он и не собирался хранить его в своей комнате. В кармане фартука у меня лежит револьвер. Может быть, это смешно, но я напугана. Через час надо будет спуститься приготовить чай.

Старушка спросила, нравится ли мне здесь. Я ей — угодливо: «Да, конечно, работа не тяжелая». Она сказала, что я — все равно что член семьи. Я стала развивать эту тему: «Да, мальчики такие любезные». Она улыбнулась и сказала: «Спасибо». Странно. Было такое впечатление, будто она готова была броситься мне на шею. Я объявила, что ненадолго поднимусь к себе наверх, до чая.

Утром, убирая в ее комнате, постоянно проверяла револьвер у себя на животе. Не хотела я читать, да не удержалась, это оказалось сильнее меня: нужно было заглянуть, узнать. Джини, девочка моя, не ввязывайся ты в это дело, иначе плохо кончишь.

От этой истории уже за версту несет. Не понимаю, почему он так доволен собой…

В книжке написано, что люди, которые слишком любят своих матерей, часто оказываются чокнутыми. «Заторможенными». Думаю о том, способен ли он любить. Темнеет. Сегодня полнолуние: в народе говорят, что это — «ночь оборотней». Ободряюще звучит. Но если мне попадется оборотень, я всажу ему пулю в лоб. Пуф.

Что за хитрость он там придумал? Что он замышляет?

Хлещет дождь. Любой звук кажется приглушенным. Я подала им чай и опять поднялась к себе. Ужинать они сегодня не будут — идут с отцом в театр. А она взяла поднос с едой к себе в комнату.

Мне показалось, что я слышу какой-то разговор, но это, должно быть, она сама с собой разговаривает…

Когда их нет дома, я чувствую себя лучше. Решила немного отдохнуть. Прочитала две главы из книжки. Слышу, подъехала машина.

Выглянула в окно: это, конечно, их автомобиль. Выглядят они веселыми, смеются. Наверное, спектакль им понравился. Помню, раз мы с Джеки были в театре — вот посмеялись-то. Все это было так давно. Слышно, как они разговаривают внизу. Забавно, до чего же похожи их голоса. У меня в горле пересохло. Сто лет уже стаканчика не пропускала. Ей-богу, сто лет. А отец, не приняв стаканчика джина, никогда спать не ложился. Любил повторять, что водохлебы долго не живут. Но и сам недолго прожил, упокой Господи его душу.

Дневник убийцы


Дневник моего сердца, приветствую тебя! Ты имеешь дело с самым хитрым парнем в городе. Стоит хорошая погода. Вчера мы были в театре. Спектакль оказался забавным. «Десять негритят» Агаты Кристи — нам очень понравилось. Папа любит бывать с нами на людях. Он гордится нами. Думает, что я не видел ту женщину, что делала ему знаки в зрительном зале, но я все видел.

Полноватая грудастая блондинка. Надо будет навести справки.

Как я уже говорил, дорогой мой, обожаемый дневник, вчера я задумал одну хитрость. И сделал вот что: свернул вчетверо твои листочки и сверху приклеил волосок, а утром — о, какой сюрприз! Волосок оказался порванным, а ты, стало быть, как я полагаю, — прочитанным. Грязный взгляд шпиона пал на тебя, и когда он прочитает эти строки, то будет знать, что выдал себя! Привет, дорогой шпион… Ты, наверное, быстро-быстро обернешься, озираясь…

Ты, конечно не папа, а, грязный шпион? Может быть, ты — мама. Это ты, мама? Тогда, должно быть, ты вдруг стала слишком любопытной… Или один из нас: Марк или Джек или Кларк или Старк? Один из невиновных? Невинные любители рыться в чужих вещах не очень мне нравятся… Или это ты, Джини? Толстая малютка Джини? Как же ты неосторожна, если это так. Как мало дорожишь жизнью. Ремесло шпиона отнюдь не безопасно, не так ли? Но не волнуйся, дорогой читатель, ты у меня не заскучаешь; привет…

Дневник Джини


Случилось то, что и должно было случиться. Я собрала чемодан и готова к отъезду. Сяду в первый попавшийся автобус самого дальнего следования и забуду все это. Уж где-нибудь найду себе место. Я уже не в том возрасте, когда играют в такие дурацкие игры.

Когда я прочитала о том, что он все знает, со мной случился шок. Чтобы прийти в чувство, я выпила три стакана подряд, и хозяин опять скажет, что уровень джина в бутылке несколько изменился… Меня зовут. Иду.

Две новости:

1) Раз уж мальчики ушли, я пошла посмотреть, нет ли чего нового. Новое было. Фотокопия газетной страницы. И не какой-нибудь.

Газета от 12 марта прошлого года — с моей фотографией и снимком старой мегеры на фоне обчищенных шкафов. Не понимаю, как он все это узнал, гаденыш. И больше ничего. Только фотокопия. Что бы это значило? Собирается отослать ее фараонам? Он читает мой дневник? Буду носить его с собой. Я совсем пьяная. Ручка выскальзывает из пальцев…

Стоит мне теперь выпить, как сразу же в голову ударяет. Но если я не пью, то не могу уснуть, а я так хочу спать, хотя по идее должна в это время напряженно думать; уверена — скоро вернусь в тюрягу, а я этого не хочу. Только не это, Лизетта, только не это.

2) Старушка собирается пригласить к себе на месяц племянницу, потому что родители той попали в автокатастрофу и лежат в больнице, а племяннице, конечно же, пятнадцать лет, и она, я полагаю, соблазнительная и т. д. и т. п. К счастью, меня уже здесь не будет и всего этого, хвала Всевышнему, я не увижу. Потому как Всевышний, похоже, решил сам всем этим заняться… Спокойной ночи всем, и мне тоже. Засыпаю.

Дневник убийцы


Утром мама сказала, что к нам скоро на месяц приедет Шэрон. Черноглазая брюнетка. Однажды мы ездили к ней на каникулы. Мы с ней играли в прятки в подвале, и мне захотелось затолкать ее в топку. Но она оказалась сильнее и колотила меня головой о цементный пол до тех пор, пока кровь не пошла.

Мы никому ничего не сказали — ни я, ни она. Это я специально для тебя уточняю, дорогой мой шпион, что, стало быть, бесполезно расспрашивать маму или братьев, поскольку они ничего не знают, а я тебе солгу… Единственный, кто мог бы просветить тебя по этому вопросу, давно уже сожран червями. (Тебе известно о существовании ОЗВЧЗ? Это — Общество Защиты Всех Червей Земли. Они избрали меня почетным членом.) С другой стороны, если ты примешься задавать такого рода вопросы, то я с полной уверенностью смогу сказать, кто ты, — ведь так? (Этому шпиону надо сказать все.)

Во всяком случае, это добрая весть. Я смогу наконец свести счеты с этой паршивой недотрогой!

А интересно, Джини: куда ты девала бабки и драгоценности? Упрятала где-нибудь? Счастливо!

Дневник Джини


Мне, само собой, везет как утопленнику: забастовка. Я как раз собиралась подняться в спальни делать уборку, когда пришла газета и — нате вам, забастовка. Позвонила на автовокзал, и мне ответили, что ничего не знают, забастовка охватила все виды транспорта, более того — вчера имели место столкновения, и теперь все блокировано. Смотрю на свой чемодан и не знаю, что делать. Все четверо уехали. На машине. Доктор укатил на велосипеде. Говорит, что хочет восстановить форму. Конечно же, его подружка считает, что он, ангелочек этакий, несколько жирноват… Раз уж меня здесь заблокировали, пойду хоть посмотрю, нет ли продолжения этого захватывающего «романа». Старушка внизу, возится с цветами.

На ужин я приготовила баранью ногу с мятой. Стоило бы добавить туда ядовитых грибов — все проблемы разом отпали бы…

Ну, пойду туда, потом вернусь.


Решительно все идет к худшему. Черт возьми, все же невероятно! Это я-то упрятала драгоценности? Да, увы, упрятала — в большой карман господина Бобби! «Встретимся завтра, в 12.30, в «Шератоне». Драгоценности беру с собой, так надежнее». Конечно. Болталась до четырех часов в «Шератоне», поджидая его! Бобби как корова языком слизала. Вот после этого и говорите мне о любви! Вдобавок портье принял меня за проститутку и вышвырнул оттуда. Ну что ж, должно быть, я невезучая.

Пошел снег. Грязный серый снег, он покрывает все и приглушает звуки; но, может быть, он хотя бы помешает девчонкам шляться по ночам.

Паршивая погода для убийц.

Я долго думала о последних записях психа. Думала очень спокойно — славная трезвая Джини, — и вот что я себе сказала. Сказала себе, что раз уж я не могу подойти к каждому из братцев и, умильно глядя, спросить: «Ну, дорогуша, это вы хотели запихать Шэрон в топку?» — рискуя быть истыканной ножом за первым же поворотом коридора, то поговорить об этом с самой Шэрон вполне могу. И что еще за умерший субъект, который мог бы меня просветить? Свидетель? Наверняка. И я вполне могу кончить так же, как он.

В книжке говорится, что чокнутые очень любят говорить о себе. Убийц частенько именно так и раскалывают. Им нужно все поведать, инкогнито давит на них, они хотят славы, и, может быть, я смогла бы на этом сыграть. Нужно хорошенько подумать. Определенно — слово «думать» стало у меня самым обиходным.

«Толстушка». Вот еще! Я им покажу «толстушку», этим безмозглым, вечно что-то жующим детинам. Четыре здоровенных младенца, набитых мясом и бабками, четыре паршивых сопливых ковбоишки… Черт подери! «Черт подери» — прекрасно, — если Господь Бог мною недоволен, пусть сообщит об этом письменно по адресу: Джини Полная Кружка, дом №0 по ул. Надежды, Тупик на Северном полюсе. Меня ни с кем не спутаешь, жду!

Смешно: с тех пор, как я узнала, что с отъездом ничего не получится, то вроде бы и смирилась. В судьбу я не верю, но, может статься, это и есть моя судьба — разоблачить этого чокнутого. А потом что с ним делать? Убить? Убить не смогу. Но может быть, придется… Сейчас возьму сигарету и спущусь вниз прикурить.

Дневник убийцы


Вот, значит, как — толстуха Джини все еще здесь. Как же, должно быть, она любит нас. Я-то думал, что она окажется похитрее и уберется отсюда. Ан нет. Осталась. Наверное, боится, что все фараоны страны бросятся в погоню за ее задницей. А поскольку задница у нее необъятная, упустить ее у них нет ни малейшего риска. Но подумала ли она о том, что они с таким же успехом могут прийти за ней сюда? И спокойненько сцапать ее. И вообще, кто стал бы ее защищать? Достаточно было бы отослать газетную вырезку… Но кто это сделает? Здесь живут хорошие мальчики. И некая очень гадкая Джини…

А помимо того, мой дневник, идет снег. Красивый белый снег, похожий на бороду Деда Мороза… обожаю подарки. Буду в восторге, если Шэрон станет моим рождественским подарком.

Сегодня со мной случилось головокружение. Впервые. Я лежал и думал обо всем этом — о Карен, девице в Демберри. А потом встал, чтобы взять пуловер, и у меня закружилась голова, все вокруг завертелось. Вцепился в кровать, и все прошло. Но мне это не нравится. Такой сильный парень, как я, уверенный в себе, да что там — профессионал, не может позволить себе какие-то девичьи недомогания.

Теперь шпион доволен — примется подсматривать за моими недомоганиями. Видишь, шпион, я забочусь о тебе. Но поскольку я знаю, что ты ничего не сможешь со мной сделать, что никто ничего со мной не сможет сделать, то не вижу оснований что-либо от тебя скрывать…

Я люблю тебя, шпион, я так люблю тебя — ты каждый день, укрывшись здесь, в маминой комнате, зарывшись носом в ее юбки, усердно читаешь мои записи, читаешь быстро-быстро, шпион ты поганый, а пока читаешь — сейчас, теперь — опустив голову, я поднимаюсь по лестнице… И не с пустыми руками, знаешь ли… Я подхожу к двери, а ты оглядываешься так резко, что чуть не сворачиваешь сам себе башку, и теперь ты уже не сможешь читать дальше… Прочь отсюда, прочь!

Клянусь, я убью тебя. Когда мне надоест играть с тобой, я тебя убью. Найду что-нибудь такое, от чего тебе будет больно, по-настоящему очень больно, потому что ты посмел посягнуть на меня. Надо быть безумцем, чтобы посягать на меня.

А пока подскажу тебе кое-какие улики. Хорошенькие косвенные улики, совсем свеженькие, — тебе будет что обсасывать, сидя у себя в комнате. Кстати, твоя комната хорошо запирается на ключ? Ха-ха-ха! Как тебе мой бумажный смех? Вот еще очень важный признак: я — единственный из нас, кто любит репу. Привет!

Дневник Джини


Сегодня днем думала — со страху помру. Гаденыш написал, что поднимается по лестнице, и на какой-то миг я в это поверила. Поверила, что обернусь — и увижу блеск топора; его я боюсь больше всего: представляю, на что я буду похожа, расколотая топором надвое!

Ягненок с пряностями и рисом у меня пригорел, ну и прекрасно: есть больше было нечего, доктор пришел в ярость. Видели бы вы их рожи! Только что заходила к Старушке — они-то уехали. Пришла и говорю: «Может, вечером репу приготовить?»

Она как-то странно на меня посмотрела. Может, потому, что от меня немножко пахло вином, не знаю. «Репу? Что за странная мысль! — сказала она, глядя на меня исподлобья. — Вы что, хотите похудеть, поэтому вас тянет на такой рацион?» — «Нет, просто у меня дома ее часто готовили, и братья ее просто обожали, мадам», — ответила я, скроив самую глуповатую физиономию.

Она вежливо улыбнулась — приторно-лицемерной улыбкой, от которой у меня спина похолодела: «Сыновья ее не любят». — «Ни один?» — «Ни один. Никогда было не заставить и куска проглотить!» И она вновь принялась вязать очередной кошмар — на сей раз сине-желтого цвета. (Для Старка.) Вывод: мальчишка надо мной издевается. Утешительная новость.

Позвонила на вокзал: по-прежнему ничего. В любом случае вот-вот начнется метель. Думаете, это меня сколько-нибудь удивляет? Спокойной ночи. Надоело мне все это.

Но что он имел в виду, когда писал про эту дурацкую репу? Может, символ какой-то? «У больного в бессознательном состоянии репа символизирует вялый пенис отца, которого он страстно любит, — именно поэтому он и убивает бедняжек, которых подозревает в том, что они использовали его, обкрадывая таким образом мать». В широком смысле репа символизирует мужчин, а значит, чокнутый, который не чокнутый, — гомосексуалист, доктор Кнок[1]; браво, Джини, книжка тебе и впрямь помогает. Нынче вечером я ее дочитала.

Нужно бы купить другую.

Дневник убийцы

Здраствуй, Джини.

Ты мне снилась.

И то, что ты делала, выглядело не слишком невинно.

тебе должно быть стыдно.

Шлюха.

Шлюха, шлюха, шлюха. Я взвинчен. Мне жарко. И не стоит пытаться перехитрить меня в этой игре, слышишь, Джини? Слышишь, сукина дочь? Думаешь, я не знаю, чем занималась твоя матушка? Не стоит недооценивать меня, Джини. Мне не двенадцать лет, знаешь ли. Я — мужчина. Настоящий мужчина. И я покажу тебе, что за этим стоит, шлюха ты претенциозная. Папа всегда говорил, что некоторых шлюх следовало бы пороть кнутом. А где кнут, там и топор, — а? Таких, как Карен. И остальные.

Я обливаюсь потом, он капает на бумагу — не подумай, что это слезы. Я никогда не плачу. Мне некогда плакать. Слишком много дел. Столько шлюх, которыми пора заняться. Я сейчас все время говорю грубые слова, и мне это нравится, даже если это и плохо. В деревне, когда люди со мной заговаривают, я улыбаюсь, но в голове у меня кишат очень грязные, грубые слова, а они об этом не знают.

Я не Марк. И не Кларк. Не Старк. И не Джек. Я не знаю, кто я. Не знаю, поняла?

Но репу я очень люблю.

Дневник Джини


А если это и в самом деле так? Если он и вправду не знает? Пишет дневник только тогда, когда крыша поедет? Когда не помнит, кто он. Знает, что он — один из них, но который? Поэтому и пишет. Надеется вспомнить. И понять наконец, кто он.

Звонят. Пойду открою.


Угадайте, кто это был? Фараоны. Задавали те же вопросы, что и в прошлом месяце. Похоже, кто-то кое-что видел. Тень той ночью на улице, в клетчатых брюках. (На данной стадии это не более чем тень.) У всех в округе есть клетчатые штаны, а расцветка, надо полагать, неизвестна. Но все же круг сужается. Думаю, его в конце концов поймают. О'кей, Джини, ты заслужила чашечку чаю с бренди. И почему бы не две?

Дневник убийцы


Мама сказала, что Шэрон приедет через три дня. Папа уехал с Джини, ей понадобилось в книжный магазин. Валит снег. Хочется раздавить что-нибудь руками. Кулаки у меня сильные. Животных я могу убивать голыми руками. Даже собак. Например, собаку Франклинов. Паршивая собака, все время лает. Я проломил ей череп. Я очень сильный. Точно такой же сильный, как Кларк, — дорогой шпион, я про тебя не забыл. Красивый и сильный.

А как там насчет репы?

Пить хочется. Такое ощущение, что язык раздувается и вот-вот задушит меня. Приходится все время сидеть с приоткрытым ртом. Сегодня ночью я сходил под себя. Проснулся оттого, что было мокро, быстро поменял простыню. Теперь она лежит в одной куче с остальными, но, если тебе это доставит удовольствие, можешь все-таки порыться в корзине с грязным бельем…

Ведь это — признак натуры чувствительной, не так ли? Как у Джека, например? Нервной артистической натуры, способной самым низким образом обмочить постель. Все из-за того, что я в данный момент устал, да еще этот распухший язык во рту — все время хочу пить и пью слишком много; но это касается только меня — слышишь, то, что я делаю, касается меня; а теми, кто придерживается иного мнения, я скоро займусь…

Мне снилась Шэрон.

Интересно, зачем ты ездила в деревню, Джини. Разве здесь, в тепле, тебе не лучше? Уехать совсем тебе все еще не хочется? Снег валит так, что тело, я думаю, он покроет часа за два. Белая кучка на дороге. Из которой торчат каблуки-шпильки… Так красиво получится. И на голове белого трупика будет тихо замерзать лужица мочи… Интересно, почему я по-прежнему оставляю тебя здесь, дорогой дневничок, слишком что-то я добр к шпионам.

Дневник Джини


Много нового. Во-первых, я купила книгу о психопатах. Доктор спросил, что мне понадобилось в деревне. «Купить пару детективов». Он процедил сквозь зубы: «Вы читаете подобную ахинею?» — «Да, время от времени, чтобы расслабиться». Нет, но что он лезет не в свое дело, свинья жирная? Конечно, я не могу ограничиться развлечениями вроде покупки трусиков в цветочек!

На улице хорошо — дышишь морозным воздухом, чувствуешь себя свежей; волей-неволей, несмотря на всю тяжесть своего положения, я повеселела.

4. УГРОЖАЮЩИЕ ВЫПАДЫ

Дневник Джини


Кажется, я начинаю улавливать тактику этого негодяя. Он собирается заставить меня подозревать их всех подряд, надеясь, что я запутаюсь, бегая по ложным следам.

Вновь и вновь думаю о тех недомоганиях, что случаются с ним все чаще. Дурной это признак, позволяющий предсказать кризисное состояние (Джини, девочка моя, ты выражаешься как университетский профессор), или, наоборот, хороший, из которого следует заключить, что он начинает сдавать? Эта жажда… Жажда крови, вот что это такое! Свежей крови. Думаю о той девчонке, которая вот-вот приедет, — о Шэрон. Он видел ее во сне. Вот если бы она взяла да и убила его. Большая, сильная девица — трах по кумполу кулаком…

Я долго думала о клетчатых штанах. Его брюки должны быть запятнаны кровью. Если только он сам их не выстирал, вернувшись той ночью.

Насчет постельного белья: порылась в корзине и, конечно же, там нашлась запачканная простыня, пойти, что ли, к Старушке и спросить, не делает ли один из них под себя, или не мочился ли кто из них в постель в детстве? Не знаю.

Забавно, до чего эти «двойняшки» могут быть разными. Однако видеть в четырех экземплярах одно и то же лицо подчас бывает жутковато. Здорово было бы, если бы каждый из нас мог воплощать разные стороны своего характера в разных персонах из плоти и крови. Из меня получилась бы Джини-Воровка, Джини-Влюбленная, Джини-Служаночка, Джини-Великая Авантюристка…

Интересно, что бы я сделала, будь у меня какая-нибудь серьезная улика, то есть если бы я видела, как один из них следит за мной: Джек своими прекрасными очами, Марк в извечном темном костюме, или всегда насмешливый Старк, или непрерывно что-то жующий Кларк.

Во всяком случае, я бы не поступила, как Карен, — не пошла бы обсуждать эту проблему с субъектом, вооруженным топором, чего она, правда, предвидеть никак не могла. Так же, как и мне раньше и в голову прийти не могло, что когда-нибудь я окажусь в гнилой дыре, заваленная снегом, заблокированная всеобщей забастовкой и вдобавок с ангелоподобным (но с лапой 46-го размера) убийцей в соседней комнате.

Нынче вечером я пишу, пишу и остановиться не могу. Даже выпить не хочется. Закуриваю сигарету — хорошо. Смотрю через залепленное снегом стекло на окно Беари в доме напротив.

Где-то лает собака, на улице спокойно, похоже на красивую почтовую открытку; все это напоминает мне о том, что Старушка на этой неделе хочет пойти с одним из своих мальчишек за рождественской елкой. «Нужно попросить кого-нибудь из мальчиков», — сказала она, как будто я никогда рождественской елки не таскала.

Сейчас попробую уснуть. Утро вечера мудренее; проверяю, на месте ли револьвер, заперта ли дверь на ключ, закрыто ли окно. Спокойной ночи.


«Джини — идиотка. Джини заслуживает позорного столба». Превосходно, девочка моя.

На часах 14.30. Я сейчас поняла, что раз он так ругается и угрожает, значит, чувствует себя загнанным в угол. Ничего он со мной сделать не сможет, потому и тявкает. Угрожает. Хочет вынудить меня сдаться. Потому что прекрасно знает, что я могу загнать его в угол и загоню. И в то же время не хочет, чтобы я уехала. Почему? Почему не хочет? Потому что нашел того, с кем он может играть, — такое у меня складывается впечатление.

Вечером — событие исключительное для этого обиталища Франкенштейна: они принимают гостей. Друзей, супружескую пару, муж — тоже доктор. Я приготовила прекрасную рыбу, а Старушка расщедрилась на домашний пирог. Детки будут довольны… Но нету здесь никаких деток. Здесь живут четыре молодых мужчины.

И хотя они несколько туповаты, ни один из них не имеет привычки говорить или вести себя как двенадцатилетний мальчик. Это-то меня и смущает. Именно поэтому мне не удается определить по словам его лицо. Потому что слова, которые он пишет, не соответствуют ни одному из них. Это как если бы кто-то из них вдруг впал в детство.

Мальчишки из этого дома. Крепко спаянная команда. Настоящая семья. Гордость родины.

Метель производит сильное впечатление. Уж и не знаю, приедут ли гости. Нужно выгладить передник. Толстая замарашка Джини намерена выгладить свой передник. Там, в хорошенькой прачечной, что возле комнаты ее драгоценной хозяйки.

Если гладить там весь день, то в один прекрасный момент он вынужден будет пройти мимо, направляясь в комнату матери… Нет, это глупо. Он унесет дневник с собой, и все. Трачу силы на какую-то чушь. Кстати, о силах: где эта проклятая бутылка джина, утеха старых моих костей? Все мне надоело, завалюсь-ка я поспать.

Дневник убийцы


Вечером к нам на ужин придет доктор Милиус с женой. Я их не знаю. Какой-то папин коллега. Мама велела Джини убрать на кухне и привести себя в порядок. Все прилегли поспать после обеда. В три разъезжаемся: Марку нужно встретиться с клиентом, Старк собирается купить пакет программ для компьютера, Кларку нужно на лекцию, а у Джека зачет по сольфеджио. Кларк, может быть, скоро станет капитаном команды. Он доволен. Марк тоже, потому что, когда он защитит диплом, начальник намерен рекомендовать его одной крупной адвокатской конторе. Старк беспрерывно вкалывает, через месяц у них контрольная. Джек сыграл нам свое первое сочинение — совсем неплохо; немного романтично, может быть, но себя не переделаешь.

Перейдем к серьезным вещам. Полиция, похоже, ищет парня в клетчатых брюках.

Если бы папа заглянул в гараж, то увидел бы, что в куче старого тряпья не хватает клетчатых брюк, которые он надевал, когда возился с машиной. Конечно же, их выбросила мама, потому что они были изъедены молью. Никто не будет раздувать из этого целую историю…

У меня такое впечатление, что Джини втихаря носит в кармане передника что-то тяжелое. Но что? Или она вообразила себя Джеймсом Бондом? И это пистолет? Базука? Нет, только не Джини, шлюха моя любимая, которую я приберегаю напоследок… Как-то на днях по телевизору показывали, как режут поросенка, вспарывая ему живот, — да, это было нечто!

Я заметил, дорогой дневник, что от первоначального замысла (подробно описывать тебе нашу семью и свои деяния — чудовищные, как сказал бы прокурор, деяния) я отклонился из-за этого гадкого шпиона, который играет с огнем…

Ты и в самом деле дураком меня считаешь?

Итак, как я и обещал, я сейчас опять буду рассказывать тебе о нас.

Младенец Беари плачет и мешает мне сосредоточиться. Это нагоняет тоску; не нравятся мне младенцы, не нравится мне этот младенец.

Марк по-прежнему носит дорогие и очень элегантные галстуки, он по-своему кокетлив. Кларк обожает замызганную одежду и кроссовки. Старк тоже любит кроссовки, яркие свитера и шерстяные или хлопчатобумажные вязаные шапочки. А Джек предпочитает классические трикотажные фуфайки, добрые старые бесформенные тенниски и замшевые туфли. Мои братишки. Размышляя о нас, братишки, я вдруг совсем расчувствовался.

Плевать я хотел на Супермена и прочих супергероев с их дурацкими историями, я сам — супергерой и действую не где-то там в космосе, а здесь, на земле; и жертвы у меня настоящие — настоящие шлюхи, они опаснее и грязнее всех, вместе взятых, распоясавшихся пришельцев. Мы с братьями — настоящие асы. Папа зовет нас, бегу; чао, дорогой дневник, чао, паршивая шлюха!

Дневник Джини


Отменный вечер. Доктор Милиус — высокий пожилой красавец, очень достойный, не слишком способный развеселить компанию, но в конечном счете… Его жена — толстая сверкающая блондинка, довольная собой, довольная тем, что окружена такими крепкими красивыми парнями и все такое прочее, с целой тонной бриллиантов меж грудей (красивые, между прочим, камушки и груди тоже, судя по вылезшим из орбит глазам нашего доктора), «а в остальном, прекрасная маркиза…» вечер, значит, сказала бы я, «дорогой мой дневник», получился чудесный.

Во-первых, приготовленная мной рыба имела большой успех. Во-вторых, я как следует пригляделась к окружающим: Кларк выпил огромное количество воды, и я подумала о той ужасной жажде из дневника; Старк попросил вторую порцию картофеля фри — любитель картофеля еще не выпал у меня из памяти. Я скромно и тихо прислуживала — этакая мышка-служаночка, — а они обжирались: ням-ням, хрум-хрум. «Скажите, доктор, а какого вы мнения о греческом полихроматическом искусстве?» И — один-единственный глоточек бургундского. «Знаете, дорогой коллега, я думаю, что его значение несколько преувеличивают». Трижды отправляет в рот картошку — м-м-м… «Давайте лучше поговорим о наскальной живописи юго-западных районов Абиссинии третьего тысячелетия до Рождества Христова — вот это действительно интересно». Пронзительный голос круглой дуры блондинки, которая любой ценой хочет участвовать в разговоре: «А как ваши коренные зубы?» — «О, дорогая, помаленьку… Она хочет поставить коронки, но я против: у нее еще очень хорошие зубы; этот пирог просто великоле-е-е-епен, настоящий домашний пирог. С ума сойти можно!»

Ну-ка, ну-ка: наш доктор опять скользнул похотливым взглядом по чужой жене? Старушка выглядит сегодня менее старой: накрашена, приодета, в конечном счете из нее могла бы получиться совсем неплохая дама — изысканная, я бы даже сказала «утонченная». Все четыре монстра — при костюмах, выглядят очень элегантно… и подумать только: один из них до сих пор мочится в постель!

Вообще-то, все они вели себя весьма непринужденно. Непохоже, чтобы кто-нибудь из них что-то скрывал. В какой-то момент блондинка завела речь об «этом ужасном убийстве Карен», но доктор сказал, что предпочел бы не затрагивать данную тему за столом, в присутствии детей. (Каких детей?)

Нужно бы мне сделать так, чтобы я могла перечитывать все записи с самого начала… делать фотокопии? И потом, вести дневник, вообще-то, совсем нелегко, потому что нужно рассказать целую кучу вещей: и то, что происходит в действительности, и то, что проносится в голове. А коль скоро думаю я быстрее, чем пишу, некоторые мысли так и пропадают на полпути.

Новая книжка оказалась слишком сложной, ничего я в ней не понимаю; надоело читать книжки, дожидаясь, когда меня убьют. Скорей бы уж все это стронулось с места.

Дневник убийцы


Ночь. Сижу в своей комнате и пишу. Ручка скрипит по бумаге — нежной, белой, чуть жирной, как молоко, бумаге; все спят. А я не сплю — я на страже.

Прислушиваюсь к их дыханию.

5. ПЕРВАЯ ПОПЫТКА

Дневник убийцы


Сегодня вечером мама пошла с папой в его спальню — представляю, чем они, должно быть, сейчас занимаются. Трогают друг друга, целуют. И наверное… нет, и думать об этом не хочу; у меня повлажнели ладони, я вытираю их о пижамные брюки, совсем рядом с моим… Не нужно мне его трогать — потом помочиться захочется.

Они и не подозревают, что я узнал ее — ту блондинку из театра. Ну уж это слишком — приводить ее сюда. Теперь я уверен, что они с папой, должно быть… Если бы мама только знала.

Смотрю, как падает снег, — на улице очень красиво. На этой неделе мы пойдем за елкой. Нужно, чтобы к приезду Шэрон все было в полном порядке.

Хочется пройтись по коридору, послушать у дверей, везде порыться. Я очень люблю бродить по ночам, дом как будто становится совсем другим: царство бумаг — в папином кабинете, королевство ножей — в кухне, королевство закрытых дверей, храпа, скрипучих лестниц, трескучего паркета.

Это похоже на жилище вампиров, а я здесь — распорядитель, великий церемониймейстер черных месс; я здесь правлю бал. Ветер бьется в окно — смотрю, как он бьется, и улыбаюсь ему.

Решено — пойду пройдусь. Никогда не знаешь, что может случиться. Иногда — незапертая по неосторожности дверь. Иногда — ребенок вышел ночью погулять и никогда больше не вернулся или глупая кошка решила вдруг потереться о твои ноги. На случай, если придется выйти на улицу, я беру пуловер. Надеваю носки — не могу сказать, какого цвета: они у нас у всех разные, очень красивые, нам их мама связала.

Небольшой обход. Я неслышен. Внимателен. Только не попадайтесь на моем пути — кто бы вы ни были, — ведь я не сплю, я бодрствую, я жду — именно вас.

Пять утра. Приготовил сюрприз для шпиона. Благодаря тому, что нашел в кабинете в шкафу. Сейчас быстро лягу в постель, совсем замерз. Ее дверь была заперта. Не повезло. Бритву я убрал на место.

Дневник Джини


Дрожу как осиновый лист и пишу как кура лапой. Похоже, никогда еще в жизни так не дрейфила. Если кто-нибудь найдет эту тетрадь, пусть не удивляется, что строчки пляшут вкривь и вкось, тут уж я и вправду напугалась. Да так, что не могу сразу писать об этом, сначала расскажу о прошедшей ночи.

Нынче ночью, как в тот раз, я почуяла, что под дверью кто-то есть, и разом проснулась. Дверная ручка как раз тихо поворачивалась. Я сказала: «Берегись, у меня револьвер». Шепотом сказала, но отчетливо. А голос — голос из-за двери — ответил: «Я все равно убью тебя». Я бросилась на дверь, сама не знаю почему, — безумие какое-то; открыла. Но там никого не было, только запах в коридоре. Странный какой-то. Запах мочи.

Это было ночью.

Утром поднимаюсь наверх — после завтрака, когда они все уехали. По крайней мере я думала, что все. Беру манто за подол, роюсь в подкладке, вынимаю пачку листков — уже довольно толстая пачка. Сижу на корточках рядом с гардеробом, прислушиваюсь к малейшему шороху, но поскольку Старушка все время напевает, мне легко определить, где она.

Читаю — и вдруг слышу дыхание. Чье-то дыхание. У себя за спиной. Тяжелое. Частое. Замираю на месте и снимаю пистолет в кармане с предохранителя. Только не шевелиться. Никаких резких движений. Он тут, за моей спиной, заносит нож; вытаскиваю пистолет и разворачиваюсь. Никого. Иду в ванную, ударом ноги отворяю дверь нараспашку — она с размаху стукается о стену, — никого. Но я по-прежнему слышу чье-то дыхание. Кто-то все равно дышит!

С пушкой в руке обхожу комнату. На ночном столике — только будильник да Старушкины снотворные. Смотрю на кровать — большая кровать, на ней покрывало с толстой розовой бахромой до самого пола.

Теперь дыхание стало совсем коротким и частым. Как будто бы он… или будто от страха. Стою возле кровати; нужно поднять покрывало, обязательно нужно. Сейчас я наконец все узнаю. Крадучись подхожу поближе, — что за игра? Что он, черт возьми, затевает? Поднять покрывало храбрости не хватает — замерла вытянув руку. А дыхание вдруг переходит в голос, шепчущий ночной голос, мягкий и угрожающий голос из-за двери, беспрестанно повторяющий мое имя: «Джини, Джини, — говорит он, — приди». Слышу какой-то странный звук и понимаю, что это мои коленки стучат друг о дружку. «Скорее — мне не терпится. Ха-ха-ха». Теперь он смеется — злобно и пронзительно, смех переходит в нечто вроде хохота с какими-то каркающими звуками, — старческий, похожий на кашель, хохот.

Смотрю на эту расхохотавшуюся кровать и очень отчетливо слышу с другого конца улицы звук клаксона машины мясника — и тут все стихло; потом осознаю еще кое-что: Старушка больше не напевает, дом словно опустел.

Никакого смеха — тишина, ни звука; ступенька на лестнице треснула — иду к двери, выглядываю, потом живо возвращаюсь к кровати. Вдруг раздается пронзительный звонок. С испугу я поневоле подскакиваю, всей тяжестью тела налетаю на кровать, она сдвигается с места. Ковер совсем сбился, кровать наполовину отодвинута, но под ней ничего не видно. И дыхания больше не слышно. Ничегошеньки.

И тут какое-то пришепетывание. Наверное, я схожу с ума. «Джини!» Я вздрагиваю. «Джини, что вы там делаете? Уже одиннадцать! Джини?» Пронзительный голос сверлит мне мозг. «Мясник заезжал, Джини, вы спускаетесь?» — «Да, мадам, иду!» Какой странный у меня голос — совсем окаменелый. Говорю громче: «Иду!» Никакого движения; тогда я резко наклоняюсь и, готовая получить прямо в лицо удар ножом, приподнимаю покрывало, но там — ничего. Только хорошенький черно-серый магнитофон — стоит себе и работает вхолостую.

До сих пор дрожь бьет. Забрала магнитофон, спустилась вниз. Не знаю, зачем я его взяла, — глупо, он мог бы подумать, что его никто и не видел. В конце концов, он не слишком уверен в том, что это я читаю его дневник.

А может, и вовсе не приклеивал он никакого волоска. Так, всего лишь игра с самим собой, чтобы было интереснее, и ничего-то он не знает. Пишет наугад, играючи, сам тому не веря. А теперь он как раз-то и узнает, что кто-то забрал магнитофон. Но уже поздно: они здесь, и я не могу отнести его назад. Спрятала в своей комнате, под стопкой нижнего белья.

Сейчас они готовятся к обеду — моют руки и все такое прочее. Магнитофон. Развлекаться изволит. Издевается надо мной. Значит, вот что он нашел в отцовском кабинете. Я подумала, не нанести ли ему ущерб, забрав и записки. Глупо, но на ум пришло именно это выражение: «нанести ущерб». Звонят — иду вниз.

Дневник убийцы


Она забрала его. Я пошарил под кроватью. Пусто.

Как ты, должно быть, испугалась, бедняжка Джини: вообразила, что пробил твой последний час, и ошиблась. В жизни люди частенько ошибаются. А теперь магнитофон нужно вернуть, он не твой, слышишь, Джини? Его нужно вернуть на место. Завтра приезжает Шэрон, и все в доме должно быть в полном порядке. В честь Шэрон. Так что ты сейчас же вернешь магнитофон — тогда, может быть, я прощу тебя.

Это была всего лишь шутка, Джини, милая шутка. Пока.

Дневник Джини


Нет, не стану я его возвращать. Еще чего. Грязный маленький кретин, ты допустил грубую ошибку и поплатишься за нее. Потому что теперь у меня есть улика. Доказательство того, что в этой халупе живет псих.

«Да, мадемуазель, эта шутка явно дурного толка, но все-таки это просто шутка, не так ли? Если бы мы принялись арестовывать всех шутников… Ха-ха-ха!» Плевать. Оставлю его у себя.

Не знаю почему, но я возлагаю большие надежды на приезд Шэрон. Она — союзница. Кто-то, с кем можно будет всем этим поделиться. Нормальный человек, который поможет мне выбраться отсюда.

Хочу в туалет.


Заодно завернула к ликерчикам — согревает. Всего лишь стаканчик.

Боялась, как бы доктор не спустился вниз, но он, наверное, читает свою медицинскую газету.

А если по правде, то пара стаканчиков. Ну и что? Могу я немножко подкрепить силы? Вас бы на мое место!

Дневник убийцы


Купил подарок для Джини. Ей очень понравится. Завтра вручу его ей. Конечно, не из рук в руки. (Тем более что о руках Джини и думать-то противно.) Найду какой-нибудь способ. Только что видел, как она спускалась, потом, вытирая рот, возвращалась наверх. Должно быть, лакала в погребе ликер. Приоткрытой двери она не заметила: слишком внимательно следила за тем, как бы папа не появился. Идиотка. Увидела бы пару прекрасных голубых глаз, неотрывно следящих за ней, словно очи ангела-хранителя.

Дневник Джини


Подарок? Он становится очень сдержан. Это беспокоит меня. Нет времени размазываться по пустякам: слышно, как подъехала машина. Должно быть, Шэрон — на такси.

Ох, про такси-то я и не подумала. Но ведь такси не ездят на большие расстояния. И без гроша в кармане в такси не садятся. К тому же поневоле засветишься.

Ладно, иду вниз. Чувствую себя взвинченной. Во рту противно.


Три часа. Шэрон — очаровательная девушка, брюнетка с пронзительно-черными глазами. Высокая и худенькая. Со мной она вежливо поздоровалась, тетку чмокнула в щеку, дяде пожала руку.

Мальчиков не было. Они пришли в полдень, совсем мокрые, каждый из них обнял ее. Все они были немного смущены. У Марка под мышкой — явно для виду — зажата какая-то папка, а Кларк, чтобы продемонстрировать свои мощные мышцы великана дурака, легонько приподнял девушку. Доктор был вежлив, но не более. Сразу чувствуется, что она — дочь брата его жены: непохоже, чтобы он с ума по ней сходил. К мальчикам я присматривалась очень внимательно, но ничего особенного не заметила.

Сама она ни к одному из них неприязни не проявляет. Наверное, забыла тот случай с топкой. Или, может быть, считает, что все это — давняя история.

Но стоит ли опять затевать игру «может, то — а может, се — ущипните-ка меня — все это смахивает на сон». Джини, ты определенно становишься настоящей писательницей.

Семейный ужин прошел в весьма спокойной обстановке, остается лишь дождаться излияний Джека-Потрошителя. Джек-Потрошитель… роковое имечко… Наводит на размышления. Малыш Джек вполне…

Нужно еще придумать какую-нибудь уловку, чтобы поговорить с Шэрон. А если она рассмеется мне в лицо? Снег прекратился, — похоже, погода будет хорошая.

6. ОБМЕН УДАРАМИ

Дневник убийцы


Пойте, трубы Апокалипсиса! Рухните, стены Иерихона! Злодейка Шэрон явилась! Предмет поклонения в моих стенах… Только что смотрел по телевизору «Самсона и Далилу». Забавно. Каждый из нас наверняка наделен некоей тайной силой. Которую скрывает от остальных, чтобы ее не украли. Во всяком случае, она не похожа на всех тех шлюх.

Но я-то никогда не допущу, чтобы меня поймали. Далила или кто-то другой. Шэрон или кто-то другой. Ты — единственный, с кем я бываю откровенен, дорогой дневник, ты — мое доверенное лицо, и ты не предашь. Шпиона я доверенным лицом не считаю, он — зритель. И зритель, так сказать, временный — причем недолговременный, — ха-ха! Как тот, другой, пожелавший встать у меня на пути. Пятое колесо в телеге. Ну, зритель, актер выходит на сцену.

С Шэрон я был очень любезен. Чувствовал, что Джини внимательно за всеми следит. С дамами я всегда бываю очень вежлив. Мы все вежливы с ними. Женщину, говорит мама, нельзя ударить «даже цветком» — я никогда не бил женщин, я всего лишь устранял их. Мне весело, дорогой дневник, мне весело, и я шучу. Я — прекрасный убийца в самом расцвете сил, в самом расцвете молодости, охотник, ступивший на тропу войны, охотник, почуявший очень заманчивую дичь. Но тут, друзья мои, нужна величайшая осмотрительность! Учитывая, что округа просто забита фараонами, нужно сделать так, чтобы все удалось с ходу.

Ты, шпион, конечно, попытаешься помешать мне сделать это. Желаю удачи.

У меня пахнут ноги. Неприятно. Такое ощущение, будто раздеваешься перед девушкой, а она говорит: «От тебя пахнет», и понимаешь, что речь идет о твоих ногах — горячих и потных, от которых поднимается ужасный запах.

Не люблю запахов, я задыхаюсь от них. Они наводят на мысли о всяких гадостях.

Черт, забыл про подарок для Джини, сейчас же отнесу его ей, не то еще подумает, что я не выполняю своих обещаний.

Дневник Джини


Итак, он играет по-крупному. Самодовольный парень. Которому кажется, что у него пахнут ноги. Классический случай комплекса неполноценности, доктор Ватсон, — стоит лишь заглянуть в научные труды на эту тему. Беда в том, что мне, Джини Луженой Глотке, трудно поверить тому, будто книжки настолько умны, что могут разложить вам любого человека по полочкам, даже не зная его.

Шэрон в опасности. Я знаю, что он собирается ее убить. Слишком много хвастался и теперь обязан сделать это. Сам себя поставил в такое положение, что обязан сделать это, — почему? Боится струсить? Или ему не так уж хочется? Далила… Шэрон… Может, он влюблен в нее? И чувствует, что Шэрон поймала его на крючок?

Однако я, похоже, трачу куда больше времени на поиски каких-то разумных оснований его поведения, чем на попытки выяснить, кто же он; упорно ищу разгадку у себя в голове, а она, должно быть, у меня перед носом.

Вечером они говорили о несчастном случае с родителями Шэрон — ничего особенно серьезного. Шэрон, как и Старк, хочет работать с компьютерами. Он от этого пришел в восторг и сразу после ужина попытался просветить ее на эту тему. Доктор открыл бутылку шерри. Мальчики (в отличие от папаши) спиртного не любят, мамаша выпила капельку, я — две. Это вполне в их духе — предлагать мне выпить, когда сами пьют, чтобы я ни в коем разе не чувствовала себя всеми покинутой или лицом второго сорта. А так мальчишки пусть хоть убивают меня — эка важность!

Только что кто-то постучал в мою дверь. Прямо как в театре: три удара с большими интервалами. Только негромко. «Кто там?» Ответа нет. Неужели сейчас никто не встанет с постели, чтобы посмотреть, что происходит?

За дверью кто-то кашляет.

Господи, ну сделай так, чтобы кто-нибудь сейчас пошел по нужде и спросил: «А, это ты, такой-то, что тебе здесь понадобилось?» Ну сделай так, это же совсем немного, совсем нетрудно, черт возьми! Звук удаляющихся шагов, какая-то дверь закрывается. Слышно, как задвигают щеколду, поворачивают ключ в замочной скважине, — здесь все запираются изнутри. Вынимаю револьвер, иду открывать дверь. Может быть, под ней лежит труп Шэрон. Поворачиваю ключ — по ту сторону двери тихо. На миг замираю в нерешительности. Открываю.


Бутылка джина. Под дверью стоит бутылка джина. Полная. Подарок для Джини. Что все это значит? Что мне следует выпить ее и заткнуться? Или он хочет наладить со мной отношения… да, вступить в более прямой контакт, чем связь через дневник, выступающий в качестве посредника; хочет посмотреть, приму ли я эту игру. Заставить меня молчать. В любом случае я ни капли из нее не выпью. Не доставлю тебе этого удовольствия, котик мой.

Но ты определенно лезешь сейчас из кожи вон, безмозглое чудовище, безмозглое, бесхвостое, ах, ах, ах! Можно подумать, что ты выбит из колеи, грязный гаденыш… Достаточно было бы решиться и не ходить туда, никогда больше туда не ходить. Прекратить эту игру. Хватит. Кончено.

А Шэрон? Уехать? Временами я забываю о том, что должна уехать. Ох, ничего больше не понимаю, никак не сдвинуться с мертвой точки! Да еще эта бутылка словно насмехается надо мной — не знаю, что мне мешает вышвырнуть ее в окно.

Дневник убийцы


Сегодня с нами завтракала кузина Шэрон. Покушала овсяных хлопьев и закусила блинчиком. Она будет ходить в лицей Шелли, мадам Блинт отвезет ее туда по пути на работу. Может быть, у них зайдет разговор о Карен. Мать Шэрон — еврейка. Так папа сказал маме. Он сказал: «Никогда не подумаешь, что она еврейка, в ней нет ничего от матери».

Лично я ничего не имею против евреев. Убью я ее совсем не из-за этого. Еврейки ничем не отличаются от остальных девочек. Та же хрупкая плоть. То же горло, в котором застревает крик. Те же вылезшие из орбит глаза.

Вчера я слышал, как Джини открыла дверь, чтобы забрать сюрприз. Вот, должно быть, обрадовалась. Ты обрадовалась?

Малышка Джини, о которой я нежно забочусь, — так откармливают к Рождеству хорошую гусыню. Соберись с силами, Джини. И попробуй-ка мне помешать убить эту черноглазую евреечку.

Раньше люди из ку-клукс-клана сжигали черных. На больших пылающих крестах. Люди мешают вам делать некоторые вещи в зависимости от цвета вашей кожи или вашего происхождения. Папа говорит, что в нашей стране все равны, но это неправда. Сироты, например, — в неравном положении. И инвалиды тоже, люди насмехаются над ними. Они — как кусочки людей, и все их презирают.

А меня все любят. И я делаю для этого все возможное. И все меня любят. Кроме Джини.

Дневник Джини


Тебе очень хотелось бы, чтобы тебя любили все, но как можно тебя любить, не зная, кто ты, ведь тебя просто не существует? Понимаешь — не существует? Раз ты врешь, так все равно что тебя нет, ты — иллюзия. Даже если убиваешь людей. Не ты их убиваешь — иллюзия. Тот, кого любят люди, — другая иллюзия, а ты меж этих двух иллюзий — ничто, какой-то переходный момент, мостик. Гнилой мостик.

Это я перепишу и отнесу наверх. Положу рядом с его записками. Надо подумать. Если я так сделаю, это будет означать: «Лады, играть так играть». А я таки не хочу играть.

Но может быть, от этого что-то изменится? Поговорить с ним. Убедить его. Объяснить ему все. Всего и делов-то: уговорить его добровольно отправиться на виселицу.

Забастовка кончилась. Могу уехать когда захочу. Нужно взвесить свои шансы. Успею ли я выпутаться, если он меня разоблачит?

Решено: попытаю удачи, рвану. Шэрон оставлю письмо, где расскажу ей обо всем. Пусть тоже сматывает удочки. Его записки увезу с собой. Это нагонит на него страху. Наверняка. Возьму их завтра утром, как только они уберутся.

Вечером соберу чемодан.

«Шэрон, вы, конечно, подумаете, что я — сумасшедшая, но это не так. Один из мальчиков в семье болен и очень опасен. Я знаю, что он убил многих, в том числе нашу соседку малышку Карен — топором.

Я не знаю, кто именно. Но знаю, что он сумасшедший, потому что нашла его дневник. Не могу оставить его вам, я должна взять его с собой. Но прошу вас — поверьте мне и уезжайте отсюда, потому что вас он тоже хочет убить. Он написал об этом, и не подумайте, что это шутка, умоляю вас: уезжайте и дождитесь, когда я извещу полицию.

Я не могу сделать этого до тех пор, пока не окажусь в безопасности, но, повторяю, вы непременно должны уехать, иначе тоже умрете. Парень, который хочет убить вас, — тот, кто хотел вас запихать в топку, когда вы были ребенком. Больше я ничего о нем не знаю.

С самыми дружескими пожеланиями. И в надежде на то, что поверите мне, хотя все это выглядит бредом сумасшедшего.

Ваша Джини».

Ну вот. Это я оставлю Шэрон. А теперь займемся чемоданом.

Дневник убийцы


Шэрон должна умереть, ничто не помешает мне сделать это. Поняла?

Дневник Джини


Он забрал все свои записки, — должно быть, сделал это ночью; ужасно, можно подумать, что он читает мои мысли. И однако я уверена, что он не сможет прочитать хотя бы вот это, ведь я все время ношу это с собой.

Они уехали. Старушка в гостиной — включила радио, чтобы послушать религиозные передачи. Шэрон еще спит, у нее лекции только с девяти. Сумка моя собрана. На часах — 7.30. Прощай, паршивая халупа. Прощай, кошмар.

До города доберусь автостопом, а потом — хоп! в первый же отходящий автобус, и чао! От самого этого слова уже солнышком веет. Ухожу. Бутылку джина оставляю. Я перестала бы себя уважать, если бы приняла подарок этого сукиного сына. Вдобавок оставляю здесь свою зарплату за месяц — ничего не поделаешь, ухожу.

Записку для Шэрон оставлю в кармане ее пальто — так она найдет ее по пути в школу; а теперь открываю дверь — и фьюить!.. Растворяюсь в природе. Так всегда в газетах пишут. Но что же я мешкаю! Все, привет.


Ну вот. Снег перешел в дождь. Мерзкий, грязный дождь льет как из ведра. Ну вот. Вернулась опять в свою тюрьму.

Я сидела в автобусе, который отправлялся на юг. У меня был билет. Шофер прошел на свое место и уже завел мотор; было одиннадцать утра. А до этого я, продрогшая до костей, ждала на вокзале, забившись в угол. Боялась фараонов, хозяев — всего. Замерзла, и при этом обливалась потом.

Так вот. Я уже сидела там, поставив сумку на колени, потом вдруг смотрю в окно и вижу мадам Блинт, в желтой лыжной шапочке, с большим мешком продуктов в руках. Сначала я узнала ее шапочку. С ней была Шэрон, они оживленно о чем-то разговаривали, — Шэрон стояла засунув руки в карманы куртки с капюшоном. Какое-то время я смотрела на них, расчувствовавшись, а потом до меня дошло, что на ней — куртка с капюшоном. Не пальто цвета морской волны, а зеленая куртка Кларка, висевшая рядом (утром я обратила на это внимание), которая, конечно же, теплее пальто.

И тогда до меня дошло, что раз она не в пальто, значит, не прочитала моего послания. И тут они направились к машине мадам Блинт, припаркованной чуть подальше и засыпанной тающим снегом.

А я, «мудрая» Джини, не знала, что и делать.

Шофер сказал: «Поехали». Я подумала: «Конечно, вернувшись, она обнаружит мое письмо, конечно, мне не из-за чего беспокоиться, но, если в деле замешан сумасшедший, ничего нельзя знать заранее. Ничего нельзя знать заранее, а всякая неизвестность в данном случае заканчивается хорошеньким дубовым гробом».

Представьте себя на моем месте. Я крикнула: «Минуточку!». Встала и вышла из автобуса. «Так вы едете или нет?» — заорал шофер. «Нет!» Я ответила так против собственной воли — губы сами это сказали. Обошла автобус, увидела их прямо перед собой — они шли к машине — и покачала головой. Нужно было всего лишь догнать их и сказать Шэрон: «Мне надо с вами поговорить!». Только и всего.

Спотыкаясь по грязи, я подошла ближе, а потом заметила у бровки тротуара машину мальчиков и Шэрон — она со смехом уселась в нее. Машина тронулась с места. Я крикнула: «Мадам Блинт!». Но та ничего не услышала.

Я крикнула громче, мадам Блинт обернулась, я подошла к ней. «О! Здравствуйте, Джини!» Глаза у нее, как всегда, были грустные. «Здравствуйте, мадам, я приехала сюда за покупками к Рождеству, вы не могли бы меня подбросить?» — «Конечно». Мы сели в машину.

Было жарко. Пахло мокрой псиной. Я сказала: «Малышка Шэрон — такая славная». — «Да, она напоминает мне бедняжку Карен». Вот еще. Я заткнулась и молчала до самого дома. Поблагодарила и вышла. Они играли в саду в снежки, я вошла в дом. Старушка бросилась ко мне: «Но, Джини, в чем дело, где вы пропадали? Дети уже вернулись!» Я сняла свое серое пальто и отправилась наверх отнести сумку.

Она крикнула мне снизу: «Но объяснитесь же, в конце концов!» — «Извините, мадам, я вспомнила, что нынче день рождения моей матери, и ездила отправить ей телеграмму». — «А вам не кажется, что вы могли бы предупредить меня?» — «Я сказала вам, но, должно быть, из-за радио вы не расслышали, прошу прощения, мадам». — «Ну и находит иногда на этих девиц…» — процедила она сквозь зубы, возвращаясь на кухню. Я спустилась вниз, крикнула: «Сейчас помогу», роясь при этом в карманах пальто цвета морской волны, но там было пусто — никакого письма.

«Я приготовила фрикасе», — сказала Старушка. «Прекрасно, мадам». Голос мой звучал не приятнее, чем у жабы. В дверь позвонили. Я пошла открывать. Со смехом ввалилась раскрасневшаяся Шэрон, за ней — Марк, Джек, Старк и Кларк, промокшие, возбужденные; следом, приглаживая волосы, вошел доктор.

Черт, некогда мне рассказывать, что было дальше, пора вниз. Пропади они пропадом, эти «милые» вечера — сыта ими по горло.

Дневник убийцы


Утром все были заняты. Папа отправился на работу, Марк — в адвокатскую контору, Джек со Старком — на свои несчастные лекции, а Кларк — в больницу на вскрытие.

Некоторое время я находился там, где и положено (на выбор: контора, больница, университет или консерватория), а потом, в перерыве, вернулся в машину. У каждого из нас свой ключ. В прошлом году мы все вместе получили права. Включил зажигание и вернулся сюда. Мне было беспокойно. Понимаешь, дорогой дневник, в данный момент я побаиваюсь Джини. Она, похоже, потеряла голову и может наделать глупостей.

Машину я оставил за домом. В такое время все обычно в городе или, как мама, сидят по домам. Совсем тихонько открыл дверь, услышал радио и мамин голос — она напевала; бесшумно поднялся наверх. Я всегда передвигаюсь бесшумно, как кошка. Дошел до комнаты Джини, повернул дверную ручку — Джини не было слышно. Прислушался повнимательнее — слышно только маму, а времени у меня в обрез.

Вынул нож, открыл дверь — в комнате пусто. На столе — все еще полная бутылка и ничего больше. Джини уехала, это я сразу почувствовал. Дураком меня считает. Как же это ты бросила бедную малютку Шэрон? Я думал, ты порядочнее, Джини, добродетельнее — вечно преподносишь другим уроки… ей-богу, я был разочарован. И ты не попыталась хотя бы как-то предупредить ее о нависшей над ней ужасной опасности? Даже не попыталась обойти меня, Джини?

Ведь попыталась, правда? Но боги, надо сказать, не на твоей стороне, старушка, потому что я завладел твоим письмом и скоро убью Шэрон. Имеющий уши… да слышит!

И я уже знаю как, где и когда.

Дневник Джини


Прежде чем вернуться к себе, зашла посмотреть и прочитала это. Что он нашел мое письмо и собирается ее убить. Днем все они ели с большим аппетитом. Ни на миг у меня не было возможности остаться наедине с Шэрон. Кто-нибудь из них все время отирался поблизости. Они вьются вокруг девушки, как мухи у мясного прилавка. Его утренний приход вызывает во мне беспокойство. Значит, он не боится рисковать, и, кроме того, здесь, выходит, кто хочешь может бродить никем не замеченным, и в тех случаях, когда я считала, что одна, я, может быть, была отнюдь не одна. Мороз по коже пробегает.

Остаюсь. По сути, я не так уж много могу потерять — разве что жизнь; но есть же на свете вещи недопустимые, и потом, не знаю… я влипла. По самые уши.

Может, он пичкает меня наркотиками? Пихает их в еду? Исключено. Когда они дома, я почти не отлучаюсь из кухни. Может, в этой бутылке джина — наркотик? Нужно бы попробовать. Нет.

Открыла бутылку и понюхала.

Пахнет добрым джином. И ничем другим. Глотнула чуток. Сижу и жду.

Ничего. Самый обыкновенный джин. Не понимаю. Дочитала вторую книжку. Уже шесть, сейчас они явятся; ничего нового я не узнала.

Все те же загадки. И усталая старушка Джини.

7. СОКРУШИТЕЛЬНЫЙ УДАР

Дневник убийцы


Сегодня за ужином Шэрон спросила, не собираемся ли мы покататься на лыжах. Папа сказал: «Конечно, если и дальше будет идти такой снег, в воскресенье поедем». Она улыбнулась.

Она хорошенькая, когда улыбается. Правильно: улыбка — ловушка для простачков, западня для дурачков.

Со мной, малышка, этот номер не пройдет.

Пока ты, Джини, прислуживала нам своими красными руками деревенской девушки, я поглядывал на тебя — ты внимательно за нами наблюдала. Смотрела и на меня — я заметил, как ты смотрела: видела лишь мое лицо, глаза; но за этой парой глаз, в которые ты смотрела, был я — два других устремленных на тебя горящих глаза, которых ты в упор не видела.

Вообще-то ты довольно забавна, бедняжка Джини, но не умеешь ты видеть суть под внешностью.

Вернемся к Шэрон, дорогой дневник; завтра мы все идем в кино — отличный темный зал, наполненный самыми разнообразными звуками: шорох кулечков из-под жареной кукурузы, хлопанье открываемых бутылок, стук падения тела заколотой ножом девушки…

Пока, Джини, пока, дневник; хочу спать, надеваю пижаму и заваливаюсь в постель.

Дневник Джини


16.30. Мне определенно не везет. Утром не смогла подняться наверх, так как Старушка приболела — не то мигрень, не то еще что — и все время сидела у себя.

В полдень не удалось поговорить с Шэрон с глазу на глаз — они все вместе играли в «Скрабл»[2]. Теперь уехали. И к ужину не вернутся, потому что везут Шэрон в кино. И доктор туда же собрался. Не скажешь, чтобы у мальчишек была такая уж привольная жизнь, но вообще-то… тем лучше, если учесть все обстоятельства.

Старушка устроилась внизу перед телевизором; заскочу-ка я наверх.

Черт тебя дери, собачий сын! Мне обязательно нужно быть там сегодня вечером! Но как же он посмеет — под носом у отца? Может, все это блеф? Чтобы запугать меня? Посмотреть, как я, взмыленная, ввалюсь в кинотеатр, вволю посмеяться надо мной своей, как он выразился, «скрытой сутью».

Но я ничем не рискую, отправляясь туда, надо только быть поосторожнее; а она в этом случае рискует еще меньше меня. Отпрошусь на вечер, раз уж их нет. Лишь бы только тут подвоха какого не было!

Дневник убийцы


Дурища! Ну и видок у тебя был, когда ты уселась в сторонке в своем гадком драном пальто. Счастье еще, что никто не знает, что ты — наша служанка, иначе со стыда бы сгорел. Хоть папа и кивнул тебе, я прекрасно видел, что ему это неприятно.

Шэрон уселась в конце ряда, между папой и стеной, так что — вне зависимости от твоего присутствия — этим вечером, девочка моя, ничего бы и не вышло; очень жаль, что побеспокоил тебя попусту. Но фильм-то ведь оказался хорошим, да? Разве что немножко кровавым. В наше время невозможно пойти в кино и не увидеть там пару-тройку хорошеньких, весьма смачных убийств; и знаешь, старушка, в этомто и состоит прогресс, лично меня это вполне устраивает!

Если ты и дальше будешь молчать, мне надоест разговаривать с тобой. Наверное, нужно переложить дневник в другое место.

В воскресенье едем кататься на лыжах. Денек сулит оказаться великолепным. Крутые обрывы, сломавшееся крепление, свернутая шея — тра-ля-ля, Джини, я презираю тебя.

Дневник Джини


Плевать, я и туда пойду. На лыжах кататься не умею, так буду просто наблюдать за ними, и он не сможет затащить ее в укромное местечко.

Написать ему что-нибудь в ответ… Я подумывала об этом, но мне страшно. И потом, я ведь стану тогда чем-то вроде его сообщницы?

В кино было полно народу. Доктор заметил меня и кивнул; обняв малышку, он прижимал ее к себе, старый хряк. Ну, этого-то сынок никак не мог предвидеть — что старый греховодник прибережет ее для себя. Зря я туда пошла, к тому же и фильм оказался дрянной — какая-то никчемная история из жизни гангстеров, которая, разумеется, заканчивалась тюрягой. Я-то в кино люблю посмеяться. Но стоит ли терять время на рассказы о собственной жизни…

Хотя времени у меня предостаточно. Сегодня утром все они очень поспешно уехали, но вечером я с Шэрон обязательно поговорю. Тогда же спрошу у доктора насчет лыжной прогулки. Не посмеет он отказать. Слишком любит изображать из себя этакого великодушного господина. А еще займусь приготовлениями к пикнику. Сейчас же поговорю об этом со Старушкой. Если бы она пошла с нами, это решило бы все проблемы. Семейная прогулка…

Дневник убийцы


Джини становится в тягость. Отирается возле Шэрон. За ужином имела наглость спросить у папы, нельзя ли и ей в воскресенье пойти с нами на прогулку. Какое нахальство!

Если она полагает, что это помешает мне привести в исполнение свои планы, то ошибается.

Шэрон сегодня вечером как-то странно на меня посмотрела. Я скроил невинную физиономию. Не понравился мне этот взгляд. Как если бы она что-то подозревала. Но это исключено. Не может она что-то заподозрить из-за того, что произошло так давно. Не может она догадаться, что…

Как будто инстинктивно почувствовала, что я ломаю комедию. Не нравится мне это. Шэрон опасна для меня. Ее нужно убрать. Когда она на меня смотрит, мне хочется опустить глаза.

Что же до тебя, Джини, то держись подальше от моих когтей — я уже вволю наигрался.

Дневник Джини


Хорошо, голубчик, но мне-то не хочется выходить из игры — рановато.

Нынче вечером много чего произошло. Перед самым ужином мне удалось подловить Шэрон в уголке прихожей.

Мальчишки смотрели какую-то телевизионную игру, и дверь была прикрыта. Я откашлялась: «Шэрон, мне нужно поговорить с вами: здесь творится что-то ненормальное». — «Что вы имеете в виду?» — «Я имею в виду, что кто-то здесь кое-что скрывает. Кое-что очень серьезное. Один из здешних мальчиков делает вещи, о которых никому не говорит, — я прочитала его дневник». — «Что еще за вещи?» — «Вы не поверите, Шэрон, но клянусь, это правда: он убивает людей».

Шэрон слегка отшатнулась и как-то странно на меня посмотрела.

«Прошу вас, поверьте, я не пьяная и говорю вам это ради вашей же безопасности». — «Не понимаю. Почему же вы молчите, если знаете такое?» — «Я не знаю, кто из них это делает, понимаете?!» — «Но вы же только что сказали, что читали его дневник!» — «Да, но он скрывает, кто он, ох! слишком сложно объяснить все как следует, мне известно только, что речь идет о том из мальчиков, с которым вы подрались, когда были ребенком, о том, который пытался засунуть вас в топку, — вы помните, кто это был? Скажите мне его имя, Шэрон, больше я вас ни о чем не прошу». — «Имя?» — «Да, имя — который из них? Даже если вы думаете, что я, бедняга, умом тронулась, — все равно скажите». — «Послушайте, Джини, вы удивляете меня, то, что вы говорите, звучит так странно!»

В этот самый момент из погреба вылез доктор и спросил у Шэрон, любит ли она белое вино. Шэрон сказала «да». Старушка открыла дверь на кухню, оттуда несло горелым: «Джини, скорее, Джини!». «Увидимся чуть погодя», — шепнула Шэрон, следуя за доктором, который уже рассказывал ей о калифорнийских виноградниках. Я вернулась на кухню.

После ужина, когда я убирала со стола, они все пошли в гостиную смотреть по телевизору какой-то ковбойский фильм. Только бы она ничего им не сказала. Наверняка я показалась ей чокнутой.

Сижу у себя. Жду. Может быть, она все-таки решится прийти. Выпью-ка я глоток джина. Нет. Ладно, выпью.

Конечно, сигареты у меня кончились. Кто-то идет по коридору. Идет сюда; нет, в уборную… Слышно, как спускают воду, шаги в обратном направлении, они смолкают у меня под дверью — в дверь кто-то скребется. Сейчас открою.


Неслыханно! Как можно забыть такое?

«Послушайте, Джини, никто никогда не пытался сунуть меня в топку головой». — «Но ведь я же читала, он сам написал про это!» — «Эти записи у вас?» — «Нет, он забрал их оттуда». — «Ах да, конечно!» (Она как-то странно на меня посмотрела.) Я рассказала ей все — как Карен убили топором и прочее… но уж про Карен-то я не выдумала!

Это ужасно, я сама себе не верю. Не верю тому, что прочла. А вдруг? Нет… вдруг это я спятила и все это выдумала? Вдруг это я придумала себе двойника, который вместо меня… Нет, ни в коем случае нельзя вбивать себе такое в голову.

Шэрон шепнула мне: «Обещаю, я постараюсь вспомнить, обязательно постараюсь, а вы успокойтесь, не надо так волноваться».

Черт возьми, но я не псих! Нет, Джини, девочка моя, не пей; ох, ну самую капельку, хуже от этого не будет. У-у-ух как крепко!.. Я не псих. Я очень спокойно ей обо всем рассказала. И даже дала прослушать магнитофонную запись.

«Так шептать может кто угодно, — сказала она, — даже женщина; голос похож на детский, такой пронзительный…» Догадываюсь, на что ты пыталась намекнуть, Шэрон: я — злая старая дева, любительница все усложнять и нагонять туману, опасный псих, а может быть, и хуже; ты собираешься навести обо мне справки,и это никак не улучшит твоего представления о моей замечательной личности.

А если она обратится в полицию? Я не могу так рисковать — скажу, что все это шутка… Ну и винегрет получается!

Черт, кляксу посадила; ненавижу заляпанные тетради; ладно, закрою-ка я ее и прикончу свой стаканчик в постели. Доброй ночи, Джини.

Дневник убийцы


Послезавтра идем кататься на лыжах, послезавтра идем кататься на лыжах, ля-ля-и-ту! ля-ля-и-ти, — тебе нравится, когда я пою, кляча старая? Как ты, должно быть, заметила, я не пишу больше ничего интересного — пишу лишь для того, чтобы задать тебе работу. Может, перепрятать все это в другое место? Ну и плохой же из тебя получится биограф, когда я умру, — столько пробелов в описании такой превосходной личности!

Некогда мне сейчас поразвлечься с тобой. Сожалею!

Дневник Джини


У меня все еще болит голова. Я проснулась внезапно, с мерзким привкусом джина во рту, — будильника не слышала. Бросилась вниз. Шэрон завтракала; тут же был и Марк — жевал тост и просматривал какое-то досье, и Кларк — тот стоя допивал бутылку молока. Мне показалось, что Кларк злобно на меня глянул, но только на какое-то мгновение… «Ну, Джини, вы проспали? Пришлось нам тут самим похозяйничать», — это сказала Старушка, и, следует признать, довольно миролюбиво.

У меня было такое ощущение, будто на кончике языка у меня расположилась бронетанковая дивизия в полной боевой готовности. «Простите, мадам, последнее время я чувствую себя немного усталой». — «Вот завтра и отдохнете», — сказала Старушка. «Да, мадам», — принимаясь за посуду, вполне вежливо ответила я.

Шэрон поднялась, чтобы освободить свою чашку, Кларк вышел, за ним — Марк, и мы остались одни.

Шэрон передавала мне чашки. «Знаете, Джини, я долго думала о том, что вы рассказали мне. Не скрою, в это трудно поверить, но, с другой стороны, здесь действительно происходит нечто странное. Может быть, вы стали объектом шутки?» — «Нет, какие там шутки, нет! Карен и в самом деле мертва!» — «Я имею в виду, что здесь есть кто-то — может быть, не совсем здоровый, — ну, скажем, кто-то, кому нравится представлять себе, что все это, все эти убийства, совершил он, но вовсе не значит, что это и на самом деле так; он хочет заставить вас поверить в то, что это его рук дело, только и всего». — «Да нет же! Про девушку из Демберри я прочитала до того, как это появилось в газетах, до того — понимаете?» — «Но, Джини, вы же хорошо знаете всех четверых — ни один из них убийцей быть не может!» — «Почему же тогда вы считаете, что здесь происходит что-то странное, а?» — «Не знаю, иногда возникает такое чувство, будто за мной наблюдают, внимательно следят, понимаете, что я имею в виду? Но я очень эмоциональна, знаете ли, нельзя же давать волю своим фантазиям».

Я посмотрела ей прямо в глаза: «Вы и вправду не помните того случая, Шэрон? Это так важно — не понимаю, как такое можно забыть!» Она, похоже, замялась, потом сказала, понизив голос: «Я предпочитаю не вспоминать о тех каникулах, потому что как раз после них бедняжка Зак…»— «Зак?» — «Ш-ш-ш, никогда не произносите его имя в этом доме!» — «Но кто он?» — «Закария — их брат», — прошептала она. «Что?» — «Да, их брат. Он умер в десятилетнем возрасте как раз после этих каникул. Для тетушки это было страшным потрясением! Озеро замерзло, он пошел туда кататься на коньках, а лед под ним проломился. Когда прибежали остальные, было уже поздно… (Она взглянула на часы.) Опаздываю — пора бежать! (Послышался гудок машины мадам Блинт.) Пока, обедать не буду — мне надо в библиотеку!»

Я была совсем ошарашена! Плодятся хуже кроликов! Понимаю теперь, почему Старушка удалилась от мирских наслаждений. Наверное, из-за этого и мой гаврик спятил… Лицемер — никогда не рассказывал об этом Закарии… Ему, надо полагать, не очень хотелось, чтобы о том зашла речь… Стоп, чушь какую-то несу. Закария Марч… да, конечно, «3. М.» — костюмчик-то его! Нужно будет разузнать об этой истории, но в данный момент самое неотложное — Шэрон. Она хотя бы верит мне — я это чувствую. Интересно, до чего же у нее развитая интуиция: заметила, что за ней шпионят. Славная девчонка. Наверняка она все вспомнит. Наверняка! И — конец проблемам! Даже не верится, что такое возможно…

За обедом они сидели мрачные; заметно было, что малышки им не хватает: девочка — вовсе не лишнее в этом доме, это как-то смягчает атмосферу.

И еще: я снова все перерыла в их комнатах, чтобы посмотреть, нет ли недостающих листков. Ничего, конечно же, не нашла. Кажется, есть какой-то рассказ про то, как вот так же ищут какое-то письмо, а оно тем временем лежит у всех на виду — на столе.

Заодно решила проверить свой дневник… вот если бы он писал в моем дневнике… нет, ну что за нелепая мысль. Диву даюсь иногда: и что это с моей головой!

Дневник убийцы


Итак, шпион, вы с Шэрон уже запанибрата? Думаешь, никто не замечает ваших перешептываний? Я всеведущ — заруби себе это на носу. Но ты и слова-то такого не знаешь. О чем с тобой болтает Шэрон? О нашем счастливом детстве? О своем дорогом, обожаемом Заке? Говорю тебе, что мне все известно!

Держи свое рыло подальше от Зака. Зак был святым. Любезность из него так и перла. Всегда к вашим услугам. Всегда вежлив. Ну прямо само совершенство. Рядом с ним все чувствовали себя злыми и паршивыми. Сокровище Зак! Когда он умер, я страшно плакал, ты ведь меня знаешь. Жизнь — такая несправедливая штука. Знаешь, он ведь едва не умер еще при рождении — да, акушерка думала, что родится мертвым. Десять лет отсрочки — это не так уж и плохо. «Такой славный малыш», — говаривала мама. Прямо душечка. Ну разве что не в меру любопытен. Вечно таскался за мной, как хвост, словно я непременно должен наделать каких-нибудь глупостей! К примеру, в тот день он спрятался в подвале и подсматривал за нами с Шэрон. Я увидел его, когда поднялся с пола. Он смотрел на меня в упор, а глаза у него были как у священника. Живой упрек. И знаешь что, Джини? Лично я предпочитаю упреки мертвые. Ну и — бедный, бедный Зак… Мир праху его! Но кстати, что за глупая идея — кататься на коньках на замерзшем озере и до тех пор держать голову под водой, пока не задохнешься! Не надо говорить, что он получил по заслугам, Джини, прояви немножко христианского милосердия!

Дневник Джини


Он и это сделал. И это! Убил родного брата! Скорее убирайся отсюда, Шэрон, в нем нет никакой человечности — ни капельки. Бред какой-то. Он специально пишет такие вещи, чтобы запугать меня. Наверняка это был несчастный случай. Наверняка. Но как узнать? Не могу же я расспрашивать Старушку…

Наверное, это его он имел в виду, когда писал про «другого шпиона». «Временный зритель…», «Пятое колесо в телеге…» — в самую точку сказано. Но именно поэтому-то Старушка и ходит только на кладбище! Украшать цветами могилу сыночка, которого другой ее сыночек… Ну полный бред!

Дневник убийцы


Когда ты прочитаешь эти строчки, Джини, будет уже слишком поздно.

Дневник Джини


Пойти посмотреть, не оставил ли он там чего после обеда, не было времени. Ничего не поделаешь. Умираю спать хочу. Перед тем, как подняться к себе, выпила вербены: пока я убирала со стола, они приготовили отвар, и теперь я на ходу засыпаю!

Зато есть одна хорошая новость, превосходная новость! Перед ужином Шэрон заглянула на кухню. Я вышла к ней, и она мне шепнула: «Кажется, я начинаю вспоминать — меня осенило как-то сразу, после полудня, на уроке математики: помню, завязалась драка, я очень разозлилась, кого-то больно, изо всех сил била; я была просто в бешенстве, а кто-то кричал, отбивался; как сейчас вижу открытую дверцу дышащей жаром топки, ее красное нутро, но никак не могу увидеть, кого же я била: все очень смутно, как во сне, понимаете; но не знаю — может быть, это игра воображения; в детстве, как известно, частенько дерутся!..» — «О, умоляю вас, Шэрон, ну попытайтесь же!» — «Поговорим об этом завтра в горах — там мы будем чувствовать себя спо-. койнее!» Словно собираясь что-то добавить, она приоткрыла было рот, но потом передумала: «Нет, это невозможно». — «Что именно?» — «Ничего, завтра увидим». Явилась Старушка: «Ну что, молодежь, секретничаем?» Она последнее время повеселела. И слава Богу. Я пошла за блюдом с колбасой. Скорей бы утро — уверена, что наконец-то все узнаю!

До чего же спать хочется — ручка выскааааальзывает ииииз паааальцев, забавно: плаваю в тумане, хотя ничего, кроме отвара, не выпила; но если от него можно захмелеть, то тогда и джина не хочется, хочется только спать, спать, спать. Завтра нужно быть в форме, в потрясающей форме, а сейчас — в койку!


Это уже не шутки. Совсем не шутки. Сейчас пойду в полицию и, конечно же, обратно уже не вернусь. Но иначе поступить я не могу. Полдень, сижу у себя в комнате. Старушка возится в саду. Просто катастрофа, и я не в силах понять, как это могло получиться.

Может, люди когда-нибудь прочтут мои записи, значит, нужно рассказать все по порядку. Я проснулась — все тело было тяжелым, голова раскалывалась на части, глаза опухли, вдобавок меня тошнило. Встаю. Смотрю — день уже в разгаре. День, хотя должно быть семь утра! В это время года в семь утра солнца не бывает.

Иду к двери, — он запер меня, закрыл! — но нет, дверь открывается. Открывается, а в доме — тихо, очень тихо, ни звука, только радио бубнит внизу; бегом бросаюсь вниз по лестнице, влетаю как сумасшедшая: «В чем дело, что случилось?» Старушка, с лейкой в руках, делает большие глаза: «Что с вами, Джини?» — «Где они?» — «Вам прекрасно известно, что они собирались в горы, Джини. Вы заболели?» — «Но вы же знаете, что я должна была поехать с ними!» Обеспокоенная — это видно по глазам, она отшатывается, вода из лейки течет на ковер. «Джини, я тут ни при чем». — «Почему вы не разбудили меня, — заорала я не своим голосом, — почему?» — «Помилуйте, Джини, вы же оставили в кухне записку…»— «Что?! Что!»

Как есть — в чиненой-перечиненной ночной рубашке, со всклокоченными волосами, я надвигаюсь на нее. Она натыкается на стол. «Эта записка в кухне… Вам плохо, Джини?» Бегу на кухню, на столе — клочок бумаги, белый такой листок; я останавливаюсь, уставившись на него.

Подхожу. Протягиваю руку — вижу, как рука тянется к листку, — странно, он совсем чистый. Беру листок — клочок бумаги, а на нем всего две строчки:

«Вообще-то я слишком устала и предпочитаю выспаться, извините. Надеюсь, что вы хорошо проведете время.

Джини».

Две строчки моим почерком.

На самом деле это не мой почерк, но похоже. Кладу листок на место оборачиваюсь. Говорю Старушке: «Извините». И тоже вдруг чувствую себя очень старой; поднимаюсь по лестнице, иду в хозяйкину спальню… «Когда ты прочитаешь эти строчки, будет уже слишком поздно…» Негодяй, вот негодяй; мне хочется плакать, не желаю я плакать: когда отец меня колотил, я не плакала. Не плакала, когда узнала, что закатают меня на два года. Мне хочется плакать — отвратительное состояние, — как же я устала!

Телефон звонит. Мне страшно. Старушка снимает трубку. Я ничего не слышу. Спазм в желудке. Она опускает трубку на место. Зовет меня. Господи Боже мой, умоляю тебя.


Шэрон свалилась со скалы. С высоты в две сотни метров.

Шэрон мертва.


На какой-то момент нервы мои расслабились. И теперь мне лучше, но тело все еще как ватное. Они пока не вернулись, но скоро явятся. Старушка театрально плачет, заламывая руки. Она, должно быть, звонила в больницу, чтобы сообщить родителям Шэрон. Не хотела бы я быть на ее месте. Настоящая трагедия — другого слова не подберешь.

Но я не допущу, чтобы все это вот так дальше и продолжалось. Ни о каком отъезде и речи теперь быть не может. Шэрон была славной девочкой — храброй и умной. Клянусь, что ее смерть не пройдет безнаказанно. А вмешивать в свои дела фараонов я не привыкла. Сведу счеты с этим свиненышем без посторонней помощи. Самым решительным образом. И да простит меня Господь.


Перечитываю написанное и в ужас прихожу от того, какая сильная жажда мести на меня напала. Надо все хорошенько обдумать. Звонят — это они. И еще какието голоса, — наверное, полиция.

Дневник убийцы


Я сделал это. Сделал-таки! Она подошла к краю пропасти, чтобы посмотреть на деревню внизу. На лыжах она катается лучше нас и пустилась по опасной лыжне — через лес. Благодарение младенцу Иисусу — стал наползать туман, густой тяжелый туман, и поневоле мы все потеряли друг дружку.

А она, сделав разворот, на миг остановилась на самом краю пропасти, склонилась вперед, чтобы полюбоваться красивым видом, открывавшимся внизу… Я подъехал к ней тихо, бесшумно — было слышно, лишь как снег падает в тумане. Чудесное мгновение — воспоминание об этом белом снеге с белого неба, а на его фоне — фигура Шэрон в красном.

Она повернула голову, увидела меня, подняла лыжную палку, приветствуя; волосы у нее развевались, в них застряли снежинки. Улыбнулась — мне улыбнулась, — обрадовалась, увидев меня.

Я ехал прямо на нее и чувствовал, что мое лицо тоже улыбается, чувствовал, как напряглись мускулы по обеим сторонам рта, как холодно стало зубам, значит, я, должно быть, улыбался; но ее рука опустилась, потом я увидел, что лицо у нее внезапно стало каким-то задумчивым, затем — резко — встревоженным, словно оцепеневшим. Она протянула руку, чтобы оттолкнуть меня, а я улыбался, улыбался, и от страха глаза ее стали совсем огромными.

Я наехал на нее на полной скорости. Она попыталась свернуть в сторону, палка метнулась к моему лицу — я схватил ее, бросил на землю; я улыбался. «Нет, нет», — звучал ее голос. Она закричала: «Знала ведь я, помогите!» Повторила: «Ведь знала!» Ее лицо — совсем рядом с моим… Со всего размаху я толкнул ее назад, она заскользила по насту. «Нет, нет!» — звучал ее голос, голос с этого надменного лица! Она отчаянно размахивала руками, в глазах застыл ужас.

Я затормозил у самого края обрыва, а она — с пронзительным криком она полетела: полы куртки развевались, она была похожа на птичку. Несколько секунд она парила в тумане. Я уехал оттуда — ее не было больше видно; она летела среди снежинок, лыжи тянули ее к земле, а земля была далеко внизу. Сильно оттолкнувшись, я покатил оттуда через лес, срезая путь, спустился к началу канатной дороги, снова поднялся наверх, — мы опять собрались все вместе на лыжне и какое-то время катались, пока папа не забеспокоился.

Ее нашли почти сразу — катавшиеся внизу лыжники проезжали возле того места. Она разбилась на кусочки. Зрелище, похоже, было своеобразное: сплошные прямые углы. Опознать ее пошел папа.

А мы ждали его в баре. Люди показывали на нас пальцами и сочувствовали. Мы скорбели. У Марка в глазах стояли слезы, на какое-то время он был вынужден даже выйти на воздух; Старк беспрестанно хрустел суставами пальцев, Кларк выпил рюмку коньяка — он побелел как полотно, а Джек, уставившись невидящим взором в пространство, грыз ногти.

Папа вернулся с полицейскими, — конечно же, несчастный случай: в тумане не заметила поворота, никаких вех там не стоит, лыжня опасная, в плохую погоду ездить по ней запрещено; она была слишком самоуверенной — это точно; на сей раз это ее и подвело.

В машине все молчали. Папа кусал губы, быстро и скверно вел машину. Когда случается что-то непредвиденное, люди всегда реагируют на это не лучшим образом, нервы у них никуда не годятся. Лично я в душе был очень спокоен. Пока мои глаза, как у остальных, роняли слезы, я мысленно насвистывал.

А уж здесь, разумеется, ну чистый фольклор! Джини плачет, мама тоже. Должны приехать родители Шэрон. Сама она в морге, там ее приготовят к похоронам.

А тебя, Джини, там не было.

Почему тебя там не было? Она бы не умерла, ты ведь знаешь.

Дневник Джини


Полиция, вопросы, прискорбная случайность… Теперь, когда шок прошел и мальчишки таращатся на меня, я рыдаю без передышки… Старушка висит на телефоне — люди звонят беспрестанно. Доктор наливает себе бренди, сидит и курит, а я реву. Фараоны сказали, что это действительно глупый несчастный случай, и смылись — воскресенье ведь!

Поднялась наверх и нашла очередное свидетельство. («Свидетельство» — прямо хоть в газету печатай!) Закапала его слезами, потому что плакала, — наплевать. Раз он подсыпал мне снотворного, то может и чего похуже сделать. Наверное, оно было в отваре вербены.

А я-то, дура этакая, боялась его подарка — джина! Из-за слез ничего не вижу, пишу вкривь и вкось.

Лыжи свои они оставили в коридоре, нужно убрать их в гараж; там и лыжи Шэрон.

Знаю, это я во всем виновата, и, когда произношу ее имя — Шэрон, — реву вдвое сильнее. Надо остановиться, иначе с ума сейчас сойду. Выпью стаканчик и лягу в постель, запру дверь на ключ и засну с пушкой в обнимку. Утро вечера мудренее. Нужно вычислить его и убить.

Отнесла лыжи в гараж. Выстроила их вдоль задней стены. Там еще лежит старая одежда, в которой работают в саду. В куче тряпья валялись брюки. Клетчатые брюки. Все в грязи, но пятен крови нет. Значит, наврал. А пока я пребывала в заблуждении, у него хватило времени на то, чтобы спокойненько вычистить свои. Дурачит меня, как ребенка. Для него врать — что дышать. Надо научиться читать между строк.

Лыжи Шэрон поменьше остальных. Я поставила их чуть поодаль. Одна из них сломана.

Похороны послезавтра.


Нынче утром дом выглядит зловещим. Мальчишки болтаются без дела. Все молчат. Ночью мне снились кошмары. Снилось, будто меня накрыли простыней и душат. Я заорала. Проснулась — волосы слиплись от пота. Поднялась наверх, но ничего нового не было. На обед приготовила куриный бульон.

Дневник убийцы


Через приоткрытую дверь я наблюдал, как Джини возится на кухне. Смотрел на ее красные руки, фартук, ступни, толстые ноги. Я не голоден.

Все мы очень устали. Нам необходимо передохнуть. События последних дней развивались слишком стремительно. А мы ведь не машины, правда? Мне снилась Шэрон: накрытая белой простыней, она кричала. Я трахал ее до тех пор, пока она не смолкла.

Снег больше не идет. Очень темно, хотя еще и трех часов нет. Послезавтра хоронят Шэрон. Мы заказали прекрасный венок из красных и белых цветов с надписью: «Нашей маленькой Шэрон». Жду не дождусь этих похорон. Во-первых, потому, что надену красивый костюм; во-вторых, потому, что во время похорон люди идут друг за другом, бросают на гроб землю и поют гимны. Обожаю все это. Родители Шэрон были против, ее мать хотела устроить похороны по еврейским обычаям, мамин брат требовал похорон по католическому обряду, в конце концов мать вынуждена была уступить… как видишь, от этой девицы даже после смерти одни неприятности.

Не знаю, почему я продолжаю с тобой разговаривать, Джини. Несомненно, лишь по доброте душевной. Мне не очень нравится, что ты забираешь листки моего дневника. Советую больше так не делать.

P. S. Я назначил дату твоей смерти.

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Того и гляди, вырвет. Гм-гм — решила записать себя на магнитофон: это удобнее, потому как ручку мне не удержать. Вдобавок магнитофонную запись можно стереть, а еще я хочу отплатить ему той же монетой, значит, нужно научиться пользоваться этой машиной.

Я вот что придумала: спрячу магнитофон в комнате Старушки и буду записывать все, что там происходит. Может, он заговорит или, не знаю уж, мало ли что, рассмеется, закашляет — ну сделает что-нибудь, что выдаст его…


Я опять тут; извиняюсь — ходила хлебнуть маленько для сугреву.

Забавно говорить в какой-то аппарат: чувствуешь себя совершенной дурой. У-у, мистер Магнитофон, вы меня слышите? Поневоле шутить начнешь… А теперь — прыг в постель! Спокойной ночи, сволочь механическая.


Забавно думать, что вот сейчас ты жива, а скоро будешь мертвой. И зазря ты набивала себе башку всеми этими книжками. Зазря и на пушку потратилась. Ты даже напиться вдоволь не успеешь. Напиться, напиться — надоело все время быть настороже; на страже пусть стоят солдаты королевы — а королеве на них плевать: сидит себе в тепле в Букингемском дворце и кушает всяких там экзотических птичек. Ладно, старая пьянь! Нет, но — назначить дату смерти, этот молокосос вообразил, что ему все позволено! Пойду да вздую его как следует… голова кружится… Спать.

Дневник убийцы


Я сейчас в маминой комнате. Мама внизу, беседует с полицейскими. Джини тоже внизу. Какое-то время они там будут заняты. Полиция здесь из-за Карен. Время от времени они заходят узнать, нет ли чего новенького. Псины старые — принюхиваются то тут, то там, не дают им покоя эти славненькие убийства в наших краях. Но всю-то деревню никак не обвинишь, а? Вперед, псины, нюхайте, нюхайте, раскапывайте старые кости… Все заняты делом: Марк работает над досье, Джек надраивает саксофон, Старк мастерит электронную игру, Кларк упражняется с гантелями. А папа изучает очередную научную статью.

Только не забывать следить за тем, откуда раздается голос Джини. Видишь, Джини, я забочусь о тебе. Ты все еще читаешь мои записи? Как бы узнать? Ты так сдержанна…

Знаешь, чего бы мне хотелось? Мне хотелось бы открыть дверь в твою комнату и сказать тебе: «Здравствуй, Джини, это я. Здравствуй, Джини, это Я!» Хорошо звучит. Спокойно. Уверенно. Не как у этих слюнявых психов в кино. Ты, запинаясь, проговоришь: «Я не понимаю…» А потом умрешь, прижав губы к моему… умрешь, поскуливая, словно сука во время течки, а моя рука будет сжимать твой затылок — тебе понравится это, а? Понравится, шлюха; до чего же ты мне противна! Нужно пойти привести себя в порядок, сменить штаны. Слишком жарко. Может, я болен?

Нет, не болен, я знаю это, я хорошо себя чувствую, с головой у меня все в порядке. Температуры нет. Почему ты не убила меня, Шэрон, почему? Моя голова была в твоих руках, ты била ею об пол, топка гудела… почему ты меня не убила? А ты, Зак, ну зачем ты подглядывал! Не нравится мне больше писать этот дневник, ничего мне больше не нравится, — я зол, очень зол, ненавижу всех вас!

Дневник Джини


Отчет за вторник

Два часа: опять приходили полицейские. Чувствую, они что-то заподозрили. Спрашивали, ездили ли куда-нибудь мальчики последнее время. «Нет», — сказала Старушка, умильно на них глядя. А я — ни с того ни с сего: «Как это „нет", мадам, ведь они ездили в Демберри». Она раздраженно поправила меня: «Да нет, Джини, не в Демберри — в Скотфилд, к тетушке». Я промолчала. Чтобы попасть в Скотфилд, нужно проехать через Демберри. Фараон все записал себе в блокнотик. Голова кругом идет: все пишут, пишут, целыми днями только и делают, что пишут. Пирожки, чай и — с Богом, фараонщина.

Пять часов: пока их нет — ушли за рождественской елкой, — поднимусь за магнитофоном. Похоже, смерть Шэрон аппетита им не испортила. Заодно быстренько прочитала его листочки и сунула их обратно — как попало нарочно. Это еще только начало.

Одиннадцать вечера: сейчас прослушаю пленку и запишу свои впечатления. Звук включу совсем тихонько. Нужно бы купить такие наушники, как по телевизору показывают. Хватит мечтать — за работу.


Отчет по записи:

Слышно, как открывается дверь. Кто-то ступает по ковру. Открывает дверцу шкафа — она чуть скрипит; какие-то очень легкие звуки, — конечно, это он полез в манто…

А, вот шорох бумаги — разглаживает листки, скрип пера по бумаге, — наверное, он пишет чернильной ручкой… Скрип пера замирает время от времени, — должно быть, думает после каждого предложения. Дышит все тяжелее. Учитывая, какие мерзости он описывает… О, заговорил!

Прокрутила пленку назад, прослушала снова — очень хриплый голос, шепот: «Здравствуй, Джини, это я». Он повторяет это дважды, медленно и начинает очень тяжело, с каким-то шипением, дышать — что он там творит? Ох, до чего же я глупая — о-ля-ля, как его разобрало! «Шлюха!» Он произносит это отчетливо и совсем не детским голосом, нет — это уже голос из какого-то кошмарного сна, который цедит сквозь зубы: «Шлюха».

Теперь голос стал таким же, как в прошлый раз: измученным, шипящим, звук его похож на тот, что получается, когда резко отпускают, встряхивая, скрученное мокрое белье. А теперь он успокаивается: трещит суставами пальцев, переводит дыхание, складывает свои бумажки, убирает их. Быстрые шаги, дверь закрывается. Захватывающая передача «Преступник у микрофона» закончена.

Теперь я знаю: голос у него не просто «под сумасшедшего» — чтобы нагнать на меня страху, — а как у самого настоящего сумасшедшего. Значит, большую часть времени он, должно быть, пребывает во вторичном состоянии. Под личиной молодого человека кроется чудовище — с отвратительным голосом, отвратительными замыслами, — чудовище, почти без остатка сожравшее парня, который когда-то был вполне хорошим.

Завтра в восемь утра все идут на кладбище. Там будет отец Шэрон. (Мать осталась в больнице: у нее перелом таза, передвигаться она не может.)

Приняла решение: отвечу ему. Нужно войти в эту игру и сделать его управляемым. Отец мне так говорил о дзюдо: «Нужно уметь воспользоваться силой противника. Делать вид, будто поддаешься ему, чтобы заставить его потерять равновесие». Но никаким дзюдо он никогда не занимался.

Дневник убийцы


Восхитительная прогулка на кладбище. Следы траурного шествия на белом снегу. Много цветов, много народу — такой прискорбный несчастный случай, бедные люди, — ну прямо «черная серия»! Мы четверо выглядим безупречно, мы так хороши собой и корректны, что можно подумать — женихи явились на церемонию бракосочетания. Бракосочетания со смертью. Все четверо — такие сильные, но очень бледные; на протяжении церемонии мы держались очень прямо…

Мама была без сил, мы поддерживали ее. Папа пел во весь голос.

Были и родители Карен. Мало им похоронить собственную дочь — они еще и чужих хоронить приходят! И папа Шэрон в инвалидной коляске, при нем — медсестра, которая была вынуждена сделать ему укол. И двое полицейских, которые расследуют дело Карен. Не очень-то мне понравилось это явление — двое полицейских.

А в остальном все было хорошо. Я чувствовал, как в волосах застревают снежинки. Это мне очень нравится. Ящик — из светлого дерева, как у Карен, красивого светлого дерева, предназначенного для девственниц, — несли бережно…

С печалью и состраданием мы склонили головы, а священник пробубнил то, что полагается… Джини тоже склонила голову, — конечно же, она плакала, дабы продемонстрировать всем свой красный нос. Джини, дорогуша, ты только и делаешь, что плачешь; хочешь, я утешу тебя: обниму сильно-сильно?

Небо было совсем черным. Вспыхивали молнии. Я не очень люблю молнии. Можно подумать, что уже вечер, а было утро. Как будто наступила та тьма, о которой говорится в Библии; хотелось, чтобы все уже кончилось. Как и остальные, я взял горсть снега и бросил в яму; раздалось плюх, именно так — плюх!, и все. Шэрон там, внизу, она никогда не выберется оттуда, ей никогда не исполнится восемнадцать, и двадцать тоже, она навсегда останется такой, как была, — с переливчатым смехом и черными волосами; она так и засунута в ящик — прямая-прямая; интересно, ее так и похоронили в красной куртке с капюшоном?

Потом все ушли. Мы проходили мимо могилы бедняжки Зака, и я видел, как печально мама взглянула на нее. На могиле лежали свежие цветы. Меня охватило желание растоптать их. «Не скажешь, чтобы было тепло», — произнес папа. «Печальный день», — сказала мама. «Бедная девочка», — сказал Марк. «В это невозможно поверить», — сказал Кларк. «Видели ее отца? Вот бедняга…» — сказал Джек. «Она была такая славная», — сказал Старк.

Дневник Джини


Когда вечером, пока они пили аперитив, я поднялась наверх, его послание уже лежало там. Наискось через весь листок я написала: «А ты ведь очень любил Шэрон, да?» — и поспешила унести ноги. Посмотрим.

Этот гиблый край, холод, тишина мне противны. Особенно тишина — из-за нее и криков не услышишь. Возникает такое чувство, что бороться бесполезно: что бы ты ни делала, все равно обречена. Забавно: с помощью этой тетрадки я научилась писать такие красивые фразы. В общем, такое у меня складывается впечатление. Так ведь говорить о себе все любят.

На похоронах я плакала. Чувствовала, как слезы замерзают на щеках. Мальчики стояли молча. Враждебно. Не знаю почему, но тогда я именно так и подумала: «Враждебно». На обратном пути мы прошли мимо детской могилки, и я увидела высеченную на мраморе эпитафию: «Закария Марч — на десятом году жизни унесенный из мира любящих его близких, спи спокойно». Проходя возле нее, Старушка съежилась, прижав руку к сердцу. Мальчики и головы не повернули, прошли мимо. Все, что ли, четверо его ненавидели?

Не терпится узнать, что он сделает, увидев, как я осквернила его пресвятой обожаемый дневничок. И это еще только начало, голубчик!

Все думаю о той репе. Тайна, сокрытая мраком, как мой папаша говаривал. Нынче вечером решила пройтись по дому. Чтобы немножко разведать. Жду, когда они уснут.

Заглянула в корзинку с грязным бельем и нашла там джинсы в пятнах. Но вчера они все были в джинсах, и, конечно же, одинаковых — со всякими строчками, как молодежь носит. Вообще, этих джинсов у них целый склад. Даже доктор их носит. Даже Старушка. Будто на рекламной картинке.

В этом доме все похоже на рекламную картинку. Как будто с минуты на минуту здесь ждут репортеров, и поэтому все всегда должно блестеть.

Тихо. Сейчас выйду. Беру с собой пушку и магнитофон на случай, если…

Пойду рассмотрю повнимательнее лыжи — может, какие следы обнаружатся.

Дневник убийцы


Сижу у себя в комнате. За дверью раздаются шаги. Кто-то идет по коридору. Нетрудно догадаться, кто это может быть… Конечно же, некая нахалка. Но успокойся — это будет не сегодня. Шпионь, девочка моя, пользуйся случаем! Видела могилу своего предшественника, товарища по шпионажу, — он так преуспел в этом деле!

Наверняка она идет рыться в гараже.

Не любил я Шэрон. Никого я не люблю. И никогда не любил. Я не слабак какой-нибудь, слышишь? Не стоит тебе пачкать мой дневник своими мерзкими посланиями. Я запрещаю тебе делать это, дура старая, корова толстая, ничего-то ты не понимаешь!

Пить хочется. Надеешься: пойду за тобой следом и ты сможешь подловить меня, за новичка держишь, да? Буду сидеть здесь, в тепле, пока ты понапрасну тратишь время, рыская по дому.

А тебе никогда не приходило в голову, что я — дьявол?

Дневник Джини


Уф, ну и вылазка! Осмотрела лыжи, все они поцарапаны и ободраны, ничего из моей затеи не вышло. Ничего похожего на кусочки красной ткани ни к одной из них не пристало. Увы, все это происходит не в детективном романе.

На обратном пути прошла через библиотеку, чтобы глотнуть докторского бренди. Не люблю я эту комнату. Темная. Затхлая. Табаком провоняла. Здесь месье работает.

Села за его письменный стол. Красивый стол из черного дуба.

Хотите верьте, хотите нет — все произошло так же, как и с манто. Должно быть, это предопределено свыше! (Шикарное выражение, я его в тюряге подцепила; Мишель так говорила: «Если я и убила своих детей, то лишь потому, что так было предопределено свыше!» Бедная Мишель — ей еще десять лет сидеть.)

Поглаживаю письменный стол — то сверху, то снизу, очень люблю дерево. Открываю бювар, провожу пальцем по розовой промокашке, на которой отпечатались совсем свежие следы нескольких строчек (интересно, сочтут ли люди мое повествование красивым, если когда-нибудь прочтут его?), приглядываюсь к ним: мне нравится читать отпечатавшиеся на промокашках слова — будто расшифровываешь секретное послание.

Могу сказать, что на сей раз надежды мои оправдались. Всего несколько строк: «…но теперь это будет твоя». Конец письма. Его письма. Он тщательно промокнул его перед тем, как отнести наверх. Пока днем все без дела болтались по дому, он явился сюда и спокойненько занялся своей писаниной.

А я, конечно же, не помню, чтобы кто-то из них сюда заходил.

И это не все. Когда я это увидела, то принялась обыскивать письменный стол. Был такой момент, когда на лестнице мне послышался какой-то звук, я испугалась, вытащила револьвер — ничего.

Настороженно прислушиваясь, я боялась услышать какой-нибудь вздох, чье-то дыхание, потому что ступеньки могут, конечно, трещать сами по себе, но уж никак не дышать. А тут — ровным счетом ничего. Тогда я возобновила поиски. До самого локтя засунула руку под стол (такое я видела в кино про шпионов), и — сработало! Рука наткнулась на что-то плоское и твердое. Вытащила. Какая-то брошюрка. Черная с красным обрезом. Как молитвенник. Хорошенькая. Она была приклеена скотчем к днищу стола.

Я открыла ее. Это оказалось не брошюркой. Это оказалось чудовищно.

Серия набросков. Там было лицо маленькой девочки, потом — чем-то знакомого мне мальчика, потом — других девчонок, потом — Карен и, наконец, Шэрон и мое.

С застывшими улыбками. Превосходно нарисованные. Только глаза на всех лицах были выколоты — по-настоящему выколоты, так что сквозь глазницы каждого из них на вас смотрит тот, кто внизу.

Я — последняя. Под мои пустые глазницы подложена красная промокашка. Я улыбаюсь, и глаза у меня красные. Через каждое лицо (а их десяток) наискось проходит отпечаток — тоже красный, ярко-красный, словно след руки, погладившей каждого из них по щеке; но если присмотреться повнимательнее, то становится ясно, что это не рука, а нечто иссохшее, когтистое — отпечаток самой смерти.

Смерть наложила отпечаток на мое лицо — ни у кого больше не может быть такой руки, как эта: с тремя длинными костлявыми пальцами, которые пытаются дотянуться до моего рта.

Внезапно я поняла, отчего лицо мальчика мне было знакомо: это их лицо! Я сразу же призадумалась над тем, что нигде нет фотографий, на которых они были бы сняты маленькими. В доме можно найти лишь те, на которых им уже по крайней мере лет двенадцать.

Что здесь творится? Прилепила блокнот на место липкой лентой — надеюсь, не отвалится; все еще дрожу, да так, что револьвер в кармане стучит по бедру; кто-то в этом доме играет с мертвецами и всякими связанными со смертью штуками, — кто-то, кто, впадая в слабоумие, теряет всякое подобие человеческого образа.

8. МАНЕВРЫ

Дневник Джини


Как только они уехали, я поднялась наверх и прочитала это. «…Дьявол?» Как будто знал, что я найду в письменном столе. Никогда такой чепухе не верила и теперь не собираюсь. Он мне пыль в глаза пускает, только и всего, — пыль в глаза, а если мне мерещатся чудовища там, где нет ничего, кроме проявлений больного рассудка, то это из-за бренди.

Да он просто-напросто услышал, как я брожу по дому, и подумал, что я вполне могла наткнуться на его «молитвенник», — вот и написал все это про дьявола, чтобы произвести на меня впечатление. Он действует как иллюзионист. Всегда делает совсем не то, что показывает. Отвлекает внимание на что-то другое. Всякими трюками, дешевыми эстрадными штучками отвлекает внимание от своего лица, а оно тем временем у всех на виду! Но по утрам-то рассудок у меня ясный, не затуманенный алкоголем, и я вполне способна разумно мыслить, месье!

На его послании я написала: «Почему ты боялся Шэрон? Почему вообще ты боишься женщин?» И все это обвела жирной чертой. Пусть возненавидит меня. Посмотрим, сможет ли он после этого улыбаться мне, сидя за столом. Я заставлю его выдать себя. Изведу такими вот штучками.

А вдруг это правда? Вдруг и в самом деле кто-то здесь занимается черной магией? Может, он действительно считает себя дьяволом? Надо пойти в деревню поискать что-нибудь про это. Если он верит в то, что одержим дьяволом, то, может, поверит и в заклинание против злых духов. То есть что я хочу сказать: если я ему внушу, что изгоняю из него духов, то он, может быть, придет в себя, потому что, конечно же, никакой он не дьявол — такое невозможно.

Сейчас попрошу доктора подбросить меня в деревню за рождественскими подарками.

Дневник убийцы


Она в деревне… Ты в деревне. Роешься. Ищешь. Вынюхиваешь. Зря. Ничего ты не найдешь. Я — недосягаем. Я знаю, что ты видела Книгу. Ты посмела заглянуть в нее. И так осквернила мой дорогой дневничок… Святотатство! Безбожница! Ты громоздишь одно кощунство на другое! Еще не поняла, что я здесь — Хозяин? Хозяин! Шэрон тоже этого не понимала. Бедняжка Шарон… Я — хозяин, а вы — мои игрушки. И ты смеешь смотреть мне в лицо, когда все простираются ниц у моих ног? Того и гляди, мир перевернется.

Я вынужден был порвать оскверненные тобой листочки: они стали гадкими, от них воняло — ясно? — воняло страхом, запахом тех, других — так пахло в тот момент, когда до них доходило наконец, отвратительно пахло; ты носишь в себе этот мерзкий запах, он ждет лишь подходящего случая, чтобы вырваться наружу, пройти сквозь кожу, расползтись вокруг; мерзкий запах, его запирают в ящик и закапывают в яму — только тогда можно спокойно дышать нам, живущим. Мне плохо, плохо, я не хочу, чтобы ты существовала, не хочу с тобой больше играть, не хочу!

Никто не помешает мне делать это снова и снова. Еще и еще. Сколько захочу. Я скажу тебе — когда. И где. И ты ничего не сможешь сделать. Потому что я — Хозяин.

Дневник Джини


А ты не мог бы продолжить рассказ о вашей семье, вместо того чтобы распространяться о собственной персоне? Это было бы поинтереснее. К примеру, похороны твоего брата — они, наверное, были значительным событием…

Дневник убийцы


Опять эти мерзости на моих листочках… Что на тебя нашло — спятила, что ли? Чего ты добиваешься? Хочешь вывести меня из себя, разозлить, заставить в припадке гнева разоблачить себя… дураком меня считаешь? А может быть, дорогая Джини — обладательница чистого сердца, — ты полагаешь, что я способен вдруг вылететь из-за стола с воплем: «Но в конце концов, Джини, до каких пор вы будете осквернять мой интимный дневник?»

Размечталась ты, Джини… Думаешь, если я, имея на то все основания, выхожу из себя, значит, не умею властвовать собой? Думаешь, тебе удастся вывести меня из равновесия, прожужжав мне все уши этим недоделанным Заком? Слишком ты поспешна в суждениях. Смотри, как я спокоен. Как хорошо я разгадываю твои намерения… С самого начала разгадываю. Даже позволил тебе найти Книгу. Я знал, что ты будешь довольна, обнаружив ее. К тому же тебе есть теперь чем заняться.

Ну попытайся же хоть изредка видеть чуть дальше собственного носа… О! Сдаюсь: ты в конце концов — всего лишь жалкое существо, и вряд ли я чем-то смогу тебе помочь!

Дневник Джини


Так, значит, беседовать с кем-то ему все-таки интереснее, чем нести свою всегдашнюю чушь. Еще бы! Восемнадцать лет молчать о том, какой распрекрасный псих в тебе сидит! Если бы меня не было, ему пришлось бы выдумать меня! Впрочем, как раз так и получилась эта мерзость — его дневник: нужно было кому-то или чему-то все поведать, вот он и выдумал его…

Вчера в деревне я купила книжку о колдовстве и еще одну — с заклинаниями. Забавно, что в таком городишке, как этот, подобные вещи кому-то нужны… «У меня постоянные клиенты», — с таинственным видом сказал тот тип, что их продает.

Все внимательно изучила: колдовские заклинания, виды одержимости, и пятое, и десятое; чувствую — уже козлиные ноги, того и гляди, отрастут!

Во всяком случае, нашла вполне подходящее великолепное заклинание против бесов — особо ужасных и с трудом поддающихся изгнанию. Нужно что-нибудь придумать, чтобы преподнести его как-нибудь поудачнее. И не стоит пороть горячку.

Я не написала ему ничего. Только изрезала в вермишель все его листочки. Не смогла удержаться — слишком хочется шею ему свернуть. А теперь немножко страшно. Постараюсь спать как можно меньше.

Дневник убийцы


Ненавижу тебя.

Ты уничтожила мое произведение — мои слова, мой голос, ты их изуродовала и разнесла на части своими острыми ножницами: чик-чик-чик — их лезвия вонзаются в мою плоть, мою бумажную плоть; ты как те сумасшедшие бабы по телевизору — маньячка, вот ты кто, маньячка, отвратительная старая маньячка, и я тебя ненавижу.

Нужно бы мне… Нет, этого ты не прочитаешь. Тем не менее нужно бы. Время бежит, а ты жиреешь за наш счет.

Вчера мама завела речь о Шэрон. Как обычно, немножко поплакала. Я утешил ее. Мы были одни, и я сказал: «Не плачь, перестань, они поймают его…». Она как-то странно на меня посмотрела… Я понял, что внушаю ей отвращение… Не хочу, чтобы обстоятельства вынудили меня… нет, конечно же, только не маму, такого я не сделаю. Но это — моя первая ошибка. Она могла стать серьезной, слишком серьезной.

Дневник Джини


Придурок! Так, значит, он способен выдать себя. Нервничает, должно быть, уже куда больше, чем кажется с его слов! Ну почему же я не болталась там где-нибудь поблизости, почему?

Заклинание запишу на магнитофон.

Страх мой улетучился после смерти Шэрон. Бывают люди, которые почему-то вам ближе, чем остальные. Шэрон была из таких. Хватит об этом.

Его мать все знает и молчит. Его мать. Их мать. Вот она — лазейка. Слабое место. С него-то я и должна начать.

Нет, он ведь именно этого и хочет. Чтобы я дала ему повод убить ее. Потому что с самого начала он хочет именно этого: убить ее. И виновного долго искать не придется: отец! Бред какой-то опять несу. Когда начитаешься этих книжонок по психологии, поневоле привыкаешь строить какие-то безумные гипотезы. Приступы бреда одолевают.

Я в тупике.

И всегда там была.

Дневник убийцы


Что, не хватило храбрости сделать то же самое? Это хорошо. Значит, теперь я снова могу обратиться к тому, что имеет значение.

Джек выполнил на «отлично» контрольную по музыке. Команда Кларка выиграла матч. Марк получил превосходный отзыв о стажировке. Старк — лучший в группе. Ну как, разве не здорово?

Я считаю, что с нами все в порядке. Трудновато было бы нас в чем-то уличить. Мы, может быть, само совершенство. И сколько лет нужно для того, чтобы достичь такого совершенства?

Папа сказал, что мы выпьем шампанского, чтобы все это отпраздновать. Папа гордится своими мальчиками.

Шэрон — жалкая дура. А тебе, Джини, отродье ты репкино, не место в доме доктора Марча: ты злюка и слишком любишь везде рыться.

Дневник Джини


Подловила в кухне Старушку. Поговорили о погоде, о том о сем, потом я завела речь о мальчиках. Как они печалятся по Шэрон, да какой прискорбный несчастный случай… (Я чистила лук, так что физиономии у нас были вполне подходящие.) «А может, мадам, пудинг на ужин приготовить?» — «Почему бы и нет?» — «Кстати, о мальчиках: я хотела вам сказать, что кто-то из них мочится в постель, — надо же, как долго с ними иногда такое бывает». — «Они с самого раннего возраста приучены к опрятности. Это, конечно же, случайность, сон какой-нибудь приснился… такое со всеми случиться может; передайте мне муку». — «Девушки сюда нечасто заглядывают, живете вы довольно замкнуто…» — «О, так само собой получается: им хорошо в семье, они еще слишком молоды, чтобы бегать за девушками; это придет потом, никуда не денешься, всему свое время…» (Эти-то быки здоровенные слишком молоды, чтобы бегать за девушками!)

«Мадам, а пудинг сделать с изюмом или шоколадный?» — «Шоколадный с изюмом». — «Вчера я видела, как Джек пытался вас утешить, когда вы горевали о Шэрон, это так мило с его стороны». — «Джек? Я думаю, вы ошибаетесь». — «Ах, должно быть, я спутала: они так похожи друг на дружку, а когда видишь мельком, пробегая по коридору…» — «Нет, они не так уж похожи…» — «У вас был грустный вид…» — «Нет, Джини, нисколько, вам, девочка моя, должно быть, показалось! Ой, пригорает, взгляните скорее!» (Чистейшей воды ложь.) Конец разговора. Разгром по всем позициям.

Пойду опять в кабинет доктора. Сегодня днем непременно нужно вытереть там пыль — многовато накопилось.

Звонят, иду вниз.

Дневник убийцы


Только что позвонили в дверь. Слышу, как Джини спускается. Интересно, кто это может быть в такое время. Женский голос… мать Карен — узнаю ее пронзительный писк. Этой-то что здесь понадобилось? Уходит… Джини поднимается по лестнице. Тяжело, как корова. Ну вот, она в своей комнате.

Час сиесты. У нас еще соблюдают сиесту. Расслабляемся, размышляем. Я расслабляюсь. И размышляю.

У мамы в обед был странный вид. Интересно, что ты с ней сотворила, Джини? Попыталась что-нибудь из нее вытянуть? Зачем тебе это, Джини? Хочешь, чтобы мама заболела?

Твоя дурацкая привычка везде совать свой нос уже привела к несчастному случаю с Шэрон. Ведь это ты виновата в том, что Шэрон мертва, понимаешь? А значит, тебе надо бы действовать поаккуратнее, Джини, побольше хладнокровия, девочка моя, если не хочешь, чтобы твой путь был усеян трупами… Не будь же завистлива, предоставь это удовольствие мне — убивать; это ведь не женское дело, знаешь?

Пошутили — и будет, мне пора. Нужно заняться делом.

Кстати, Джини, а тебе не кажется, что матери Карен вообще-то следовало бы покончить с собой? С горя, а?

Дневник Джини


Грязная свинья! Надеешься достать меня, пытаясь заставить почувствовать себя виноватой? Я что, по-твоему, девочка из церковного хора? (Ужас, как от этого джина в глотке жжет, хотя… со второго глотка определенно лучше.)

О'кей, Бог с ней, с твоей матушкой. Не собираюсь я предоставлять тебе возможность и давать повод к тому, чтобы… лучше уступлю… Но оставь в покое мать Карен, иначе я… Иначе я, как всегда, ничего не смогу сделать. Чувствую себя совершенно беспомощной.

Меня посетила гениальная идея. Действовать методом исключения. Исключать одного за другим. Ранить одного в руку, правую, потом другого, — пух! — и так до тех пор, пока он не прекратит свою писанину или хотя бы почерк у него изменится.

Проще простого и абсолютно безопасно, этак по неловкости: «О, черт! Я всадила вилку вам в руку? Извините, я собиралась воткнуть ее в цыпленка…» О! Лестница натерта до блеска — вот не повезло: ногу сломал! В машине отказали тормоза? Ах, какая жалость! Нет, при чем тут большевики — простая случайность. Все окочурились? Ах, какое горе для доктора; как, и доктор тоже? Ах, какая потеря для страны! Такая знаменитая семья, их посмертно наградили орденом Величайшего Лицемерия. На похоронах будет сам президент. А Джини? Гладко причесанная, в строгой черной одежде, Джини необыкновенно хороша; она жмет руку президента: бедные, несчастные детки, такие вежливые, опрятные — подлинные сыновья своей страны. Мать семейства рухнула в обморок; нет, лучше — покончила с собой: о ужас! сунула голову в духовку, где томилась на медленном огне рождественская индейка…

Дверь — под дверью кто-то есть. Ставлю стакан на место — не становится, дурацкий какой стакан… Времени не видно: три стрелки на часах. Мне специально часы испортили? Встать бы да выглянуть. Но встать со стула нет никакой моей возможности. Все качается. Странно. Наверное, это, может, переутомление?

И еще всякая путаница в мозгах… ты слишком много думаешь, ты — прислуга, должна делать в этом доме все, а ты не годишься уже ни на что…

Оно там дышит, шепчет, а теперь уже вертит дверную ручку — да, да, я вижу, как она поворачивается, ха-ха-ха — заперто на ключ. Ой, как интересно: что написала — не прочитать: вроде как по-китайски, вот уж не ведала, что по-китайски умею…

Ну хватит шуметь, пора кончать; стул едва не опрокинулся, — где мой револьвер? А, вижу — на постели, просто перелезть… Кстати, будет мне его начищать, пора бы и пули туда засунуть, иначе дело плохо кончится.

Такое ощущение, будто что-то трется о дверь, словно огромная кошка; это действует на нервы, сейчас открою. Нечего о мою дверь ноги вытирать.

Друзья мои — читатели и слушатели, — вот он, момент истины; нате вам — чудное мгновенье; нет, он что, мою дверь за койку принял? Вот пойду и оборву ему уши…

Дневник убийцы


Это накатило разом. Невозможно было удержаться. Мне до зарезу нужно было пойти туда. Это оказалось так сильно… охватило меня всего. Я встал.

На цыпочках спустился по коридору; ни о чем, кроме этого, уже и не думал; бритва, зажатая в кончиках пальцев, раскачивалась — тяжелая, словно налившаяся кровью, — словно еще одна конечность моего тела: член, налившийся кровью.

Из-под двери пробивался свет. Хотя было уже поздно. Она не спала, ждала меня — я сразу же понял, что ты меня ждешь. Это-то меня и разбудило, не кошмарный сон, нет — твое ожидание, твой зов в ночи: ты звала меня, чтобы я пришел и сделал с тобой то, что следует.

Я стоял там, меня била дрожь — я всегда дрожу, когда приходится вот так ждать; я был натянут, как струна вдоль твоей двери, один в темном коридоре, прижав бритву к бедру; я вслушивался — ты была по ту сторону, пришло твое время, Джини, твое…

Я звал тебя, лаская губами дерево двери: «Отзовись, прошу тебя, отзовись…»

Я прижался к двери так, что слился с нею, словно жаждущая ласки кошка: живот в полосатой пижаме, бритва касается двери и постепенно — тихо-тихо — вонзается в нее… Хочу, чтобы ты вышла, вышла и слилась воедино с бритвой, — открой эту дурацкую дверь, открой! Ты умрешь так быстро — даже понять ничего не успеешь, лишь мелькнет моя нежная улыбка да разольется в животе необыкновенный жар…

Я услышал, как ты встала, а потом, сразу — грохот, грохот, зачем ты устроила такой страшный грохот? Ты не имела на это права, можно подумать, что по твоей комнате пронесся тайфун! Я услышал папин голос: «Что здесь происходит?»

Папа пришел и постучал к тебе: «Джини, с вами что-то случилось?» Я услышал, как ты хриплым голосом ответила: «Все в порядке, месье, я просто упала с кровати…» А потом — смех, безумный смех… Папа сказал нам: «Идите спать». И мы пошли спать. Я лег, растянувшись на животе, и в конце концов уснул…


А теперь внезапно проснулся. Опять. Приснилось, будто Джини неожиданно напала сзади и душила меня шарфом; я чувствовал, что умираю, а она беспрерывно смеялась.

Глупый сон. Шарф извивался, превращаясь в змею, — липкая и скользкая, она заползала мне в рот, и я проснулся.

Сейчас я спокоен. Какую глупость я чуть не сотворил! Нужно контролировать себя получше.

Дневник Джини


Боже мой, ну и похмелье! В бутылке пусто. Надо бы потихоньку ее выбросить. После вчерашнего тарарама в моих интересах стать совсем незаметной. Все они поглядывают на меня с омерзением… На щеке — здоровенный синяк, на бедре — еще один.

Перечитала все написанное, потому что не помню ничего. Так что писать иногда вовсе не вредно… Черт возьми, до чего же глупо я вела себя — могла же и умереть. Стоит подумать об этом, как голова вдвое сильнее разламывается; пойду аспирина приму.

Должно быть, пытаясь встать, я загремела на пол: тетрадь была открыта, а стул опрокинут. Проснулась от холода — на полу. О Господи, пить и в самом деле грешно — как ты была права, мама!

Они только что уехали. Сейчас пойду в библиотеку. Вчера не получилось: весь день она таскалась за мной как хвост.


Если вы что-то подозревали, то оказались правы: Книги там больше нет. Улетучилась! Все перерыла — нигде. Мне хотят внушить, что она мне во сне привиделась. Или, может, там появилось еще одно лицо — которое мне видеть не положено?..

Да, совсем забыла: елка уже здесь. Гигантское чудовище, утыканное колючками. Вечером его украсят шарами и гирляндами. Рождество на носу. Когда думаю о том, что сволочь Бобби встретит Рождество в солнечном Акапулько, а я тем временем запросто могу оказаться в пылающем камине вместо полена… Если бы это ничтожество не смылось с бабками и побрякушками, не сидела бы я тут — красовалась бы на пляже, в бикини, увязая ногами в горячем песке!

Ни разу еще не обыскивала комнату доктора… А может, и стоило бы.

Пойду попробую.

Дневник убийцы


Елку принесли! Чудесную! Мы повесили на нее шары и позолоченные гирлянды, она сверкает разноцветными огоньками. Украшать хорошую елку — такое удовольствие! Мама напевала, папа влез на стремянку, чтобы укрепить на верхушке хрустальную звезду, — грядет по-настоящему счастливое Рождество, особенно для меня.

Нам еще нужно порепетировать, потому что вечером мы будем петь гимны — мама пригласила кучу народа нас послушать, а на пианино будет играть Кларисса. Когда мы поем, аккомпанирует всегда она. Хороший аккомпаниатор.

У нас прекрасные, хорошо поставленные низкие голоса, и, похоже, они берут за душу. Аккомпанирует нам не Джек, а Кларисса, потому что маме нравится, когда мы вчетвером, в белых рубашках, стоим в ряд и славим имя Господне. Похоже на настоящий хор — «Хор ангелов», тебе повезло: скоро ты услышишь его собственными ушами…

Ты увидишь, Джини, что такое Рождество в нашем доме!

Дневник Джини


Я в недоумении. (Забавно: вот уж никогда бы не поверила, что в один прекрасный день начну щеголять такими словечками… Хотя, по правде говоря, много чего есть в моей жизни такого, во что бы я раньше ни за что не поверила!..)

Книгу я нашла. Под докторскими кальсонами. И стало быть, в недоумении. Кто же ее туда припрятал? Доктор — чтобы защитить сына? Или же сам доктор и?.. Нет, бред какой-то.

Однако должно же существовать какое-то объяснение этому. Я всегда думала, что Старушка в курсе дела. А почему бы и не доктор?

Создается впечатление, будто со мной играют в кошки-мышки.

Вчера вечером украшали елку. Поднимаясь к себе, с ног валилась от усталости. Утром, как всегда, отправилась читать его тарабарщину. Эта погань радостно ждет Рождества! Надо навести справки о том, что еще за Кларисса. Сколько же в этой чертовой деревушке может оказаться женщин, пригодных для убийства?

Сейчас напишу ему такую записку:

«Тебе должно быть страшно поминать имя Господне, — тебе, обагрившему себя чужой кровью, ибо перст Божий сразит и испепелит преступника…»

Мне нравится. Напоминает тюремные проповеди — вот смеху-то было! Старушка зовет, ухожу. На каторжные работы: гладить и чинить.

Дневник убийцы


От Господа плохо пахнет, Господь нечистоплотен, от Него несет стариком, Он пропах грязными простынями. Ты, Джини, жалкая раба: заветы выжившего из ума старикашки повергают тебя в дрожь; а я свободен, я похож на космического героя, который летит сквозь миры, и плевать ему на всех богов; я — Хозяин Книги, Летописец Смерти, я — оборотная сторона лика Божия, открывающего тебе в улыбке такие белые, здоровые зубы… Мои же зубы прогнили насквозь; все, что я пожираю, чернеет и гниет, зубы мои кишат червями, и стоит мне что-нибудь лизнуть, как оно тут же начинает отдавать серой и ужасно вонять.

Как ты думаешь, Кларисса шлюха?

Но в конце-то концов, Джини, чем ты там занята? Спишь, что ли? Объявляешь конец игры, не подсчитав очков, — встряхнись же, девочка моя, встряхнись!

Иногда у меня бывает ощущение, что я знаю тебя насквозь…

Дневник Джини


Да, он действительно знает меня хорошо. Временами даже кажется, что он передразнивает меня.

Все утро была очень занята. Уборка, пыль, рождественские приготовления и т. д. Позавтракали они с завидным аппетитом. Старушка объявила мне, что предстоит «торрржественное пррразднование» Рождества: будут жрать в три горла и возносить хвалу Господу, приносить ЕМУ дары. Почему бы не принести заодно в дар какую-нибудь Джини или Клариссу? У нас в тюрьме была одна француженка, так она называла меня Жаниссой, а произносила это примерно так: «Дженисса», — ее это очень смешило. Коровье какое-то получалось имечко.

Днем по телевизору показывали научно-фантастический фильм. Там неодушевленный предмет мог принимать человеческое обличье, чтобы завладеть людьми. И никто не знал, в кого эта штука на этот раз превратилась: в вас, в меня… или в него?

Стыдно писать такое, не спорю, но вот пришло же в голову… а вдруг это что-то неодушевленное и оно только подделывается под человека — жаждущий крови неодушевленный предмет, и, может быть, он играет со мной комедии, отправляя меня все время по ложным следам: колдовство, невроз, шизофрения, преступление в Восточном экспрессе… подумаешь, надо же как-то развлечься.

Нынче вечером Херрр Докторрр принесет гирлянду лампочек для Елки.

Заходила мать Карен — принесла лыжную шапочку Шэрон, которую та забыла у нее в машине. Я убрала шапочку к себе в шкаф.

Вот только сейчас начинаю понимать, в чем состоит моя главная ошибка: никак не могу поверить в то, что это — один из них. Зациклилась на отношениях с ним, вместо того чтобы завязать какие-то отношения с ними, а ведь он — один из них.

Никогда бы не поверила, что способна ломать свою бедную головушку над такой кучей вопросов. Видишь, папа, не такая уж я дура… Хотя и угораздило мне попасть в этот пряничный домик, оказавшийся жилищем Людоеда… Ну вот, снова пора за работу браться.

Дневник убийцы


Сегодня днем случайно встретил толстую папину подружку-блондинку. Она взяла меня под руку, и какое-то время мы шли рядом. От нее пахло духами. Я попытался отстраниться, но она прижимала меня к себе; я видел, как вздымается ее грудь, ощущал на себе ее дыхание; не могу поверить в то, что папа и эта женщина…

Лично я не смог бы заниматься с ней этим — она мне отвратительна. Не могу понять, почему все они только об этом все время и думают. По крайней мере, никто нас вместе не видел. Такого рода подробностями я никогда не пренебрегаю. Она показала мне, где живет. Вполне приличный дом. Консьержки нет.

Она хотела, чтобы я поднялся к ней пропустить стаканчик, но я отказался. Муж был на консилиуме… Должно быть, она нимфоманка. Велела мне поцеловать папу от ее имени. Мне отвратительна ее похотливая улыбка. Пусть сама выполняет свои грязные поручения.

Я слышал, как мама спросила у Джини, что нужно было матери Карен. «Ничего, — ответила Джини, — она просто зашла кое-что мне передать». Джини, радость моя, что ты от меня скрываешь?

Дневник Джини


Пока все они смотрели внизу какой-то фильм, я поднялась к доктору и достала Книгу. Вырвала оттуда страницу со своим лицом, свернула из нее бумажную птичку и положила в платяной шкаф. Иногда на меня находят такие приступы ненависти к этой свинье, что я теряю над собой контроль.

Книга теперь спрятана здесь. Не буду говорить, где именно. Никогда не знаешь, что может случиться. На бумажной птичке нацарапала: «Я явилась изгнать отсюда Зло». И еще перерисовала кое-какие штуки из книги о колдовстве. А потом записала на магнитофон одно заклинание (Джини Морган в «Возвращении Колдуна VI») — жутким голосом, измененным при помощи носового платка (не то иврит, не то еще что, но очень впечатляет). И никакого перевода. Пусть голову поломает.

Толстой блондинке я напишу анонимное письмо, сообщу, что не стоит встречаться с сыновьями доктора. Она, конечно, забеспокоится, но зато останется жива: «Мало тебе папаши, шлюха ты этакая, так тебе еще и сына подавай!»

Сойдет — как раз то, что надо. Ох, тоска: выпивка кончилась! Надо еще купить. Становится все холоднее. Без горючего просто не обойтись. Спокойной ночи, малыши.

Завтра утром отнесу туда магнитофон. Странно, как это мы еще ни разу не столкнулись нос к носу по пути туда.

Только что подумала о том, что в прошлый раз он, должно быть, включил магнитофон буквально за несколько секунд до моего появления. Будто знал, что я вот-вот приду…

Значит, поставил его туда, пока я убирала в ванной… совсем рядом?

Значит, так?

Дневник убийцы

Она испортила Книгу!

Я развернул листок, из которого она сделала эту нелепую птичку, и долго изо всех сил вонзал в него нож. Ничто не в силах изгнать отсюда зло, ничто; здесь я — у себя дома, ясно? У себя дома! Я вонзал нож в твои щеки, в твой рот — особенно в рот, изрыгающий оскорбления; лезвием ножа раздвинул твои сомкнутые губы и вращал им у тебя под языком, крушил им твои зубы — такое славное кровавое месиво заткнет тебя навсегда, ясно?


Знаешь, той ночью тебе повезло, но так будет не всегда. Я терпелив и упрям. Вера сдвигает горы, с помощью веры можно многого достичь, к примеру твоих кишок — ножом…

Утром ты вручила почтальону какое-то письмо. Мне совсем не хотелось бы, чтобы ты отправляла письма. Тебе что, поиграть больше не во что?

Дневник Джини


Поставить туда магнитофон не удалось. Случая подходящего не было. Во время сиесты я слышала, как открылась одна из дверей. По коридору прошел Кларк — в туалет. Свою дверь я оставила приоткрытой на случай, если… и стояла сжимая в руке револьвер (ну и видок у меня был бы, взгляни на меня кто-нибудь со стороны); короче, тут открывается другая дверь, выглядываю — Марк. Входит в комнату Джека. Опять открывается одна из дверей: Старк спускается вниз, возвращается с пакетом молока — ну прямо младенец с рожком… Марк выходит от Джека. Возвращается к себе. Кларк с книжкой в руках идет из туалета. Потом все стихает. Появляется доктор и орет во все горло: «Пора, пора».

Едва заслышав его вопли, я прикрываю дверь. Суета: они спускаются вниз. Старушка все время сидела внизу перед телевизором, вязала. Прекрасно.

А вечером, еще до их возвращения, я обнаружила записку:

CQDF= это магия!

Похоже, надо мной просто издеваются.

С магнитофоном я вот что сделаю. Завтра доктор обедать не придет: ему нужно в больницу. Как только уберу со стола, скажу: «Пойду прибрать в ванной, мадам». В ванной — оттуда слышно будет — дождусь, когда они разойдутся по своим комнатам, дабы соблюсти пресвятую сиесту. Включу магнитофон. Возвращаясь к себе, погромче хлопну дверью. Уверена — он обязательно явится.

Конечно, он все перероет в этой халупе в поисках Книги, но мой тайник надежен.

Поживем — увидим. А сейчас — в постель. У матери Карен я позаимствовала бутылку шерри.

И этот шерри очень даже ничего.

Дневник убийцы


Сегодня утром блондинка стояла на том же месте. Ждала меня. Я сказал ей, что очень спешу, но она настояла на том, чтобы я пошел с ней пропустить стаканчик. К ней. Я согласился. У меня в запасе оставалось полчаса, а этого вполне достаточно. Мы пошли к ней.

Иногда моему телу приходится проделывать такого рода вещи для того, чтобы окружающие ничего не заподозрили: ни к чему им знать, насколько отвратительным я все это считаю. Едва мы вошли в дом, как она налила мне спиртного «виски» — я его ненавижу, но об этом никто не знает. Я выпил, она тоже: «Будьте как дома». Сняла туфли. «Муж сейчас оперирует в больнице, он должен встретиться с вашим отцом…» Она так вертела всеми частями тела, что будь у меня с собой нож…

Я взмок, чувствовал, что под мышками выступил пот; она хотела, чтобы я непременно сделал это, уклониться не было никакой возможности; я подошел к ней и поцеловал ее в губы, наверное немного слишком грубо, — она со стоном отшатнулась: «Эй, полегче, чудовище!» Я схватил ее и сделал то же самое; она отбивалась. Раз уж ей так захотелось, она сейчас получит…

Когда я уходил, она стонала и извивалась, как спрут. Я изобразил из себя милого юношу, сказал в утешение: «Простите, вы были так соблазнительны, что я потерял над собой контроль…» (А сам тем временем думал: «Свинья жирная, интересно, как бы тебе понравилось, если бы я всадил в тебя большой кухонный нож? Да тебе сейчас в ногах у меня ползать надо в благодарность за то, что ты имела дело с моей плотью!») Мило улыбнулся, по крайней мере попытался сделать это… Она шмыгнула носом, оделась, — на самом-то деле она была вполне довольна.

И после этого кто-то станет утверждать, что я — ненормальный?

Вернувшись домой, долго мылся.

Пойду-ка посмотрю. Знаю: малышка Джини с нетерпением ждет новостей… Только что слышал, как захлопнулась ее дверь, — пойду-ка посмотрю.

Дневник Джини


Странно: ни одна из дверей не открывается. Ничего не слышно: Старушка внизу играет на пианино, репетирует какой-то рождественский гимн. Крик. Я действительно слышала крик?

Никакого движения в доме, — должно быть, почудилось. Что же он сейчас делает?

Дневник убийцы


Сижу у себя в комнате. Тетрадочка, тетрадочка, ты — мой единственный друг; я один-одинешенек, и мне страшно…

Тот голос что-то произнес, что-то мне сказал — она рычала и шипела; голос раздался у меня за спиной в тот момент, когда я ласкал, поглаживая, мамино манто. Это был голос гадюки — так шуршать и шипеть может только гадюка, — она подползает, хочет укусить, но я вырву ей зубы!

Что за слова, я не понял этих слов, они были жесткие, пытались ранить меня, — магические слова, вроде тех, что я шепчу, заполняя Книгу… Не боюсь я этого голоса, я хорошо знаю, что он — твой, в твоих словах нет силы; решила поиграть в Хозяина, да? Не получится: голос у тебя не настоящий, и слова тоже… до тебя все еще не дошло, что ты и яйца выеденного не стоишь?

Но я все-таки оставил тебе послание.

Дневник Джини


Ну вот, они уехали. Я смотрела, как они уезжали. Спокойно, с улыбками. Джек вынужден был вернуться наверх за своим шарфом. Кларк грыз шоколадку. Старк перешучивался с Марком по поводу какой-то девочки…

Записок там не оказалось. Но магнитофон стоял на кровати. Как опрометчиво с его стороны! А вдруг бы Старушка захотела отдохнуть!

Магнитофон был выключен. Я включила его. Только что переписала на бумагу то, что услышала: «In— fandum, regina, jubes renovare dolorem. Abyssus abissum invocat!»

Что еще за тарабарщина?

И все это — его резким страстным голосом колдуна. Может, какое проклятие? Нужно спросить продавца из книжной лавки — он, похоже, в таких вещах разбирается. Схожу посмотрю, не собирается ли мать Карен ехать в деревню, — может, подбросит меня туда.

9. АНАЛИЗ

Дневник Джини


Сегодня днем мать Карен подвезла меня до книжной лавки. Попросила продавца перевести пару фраз, которых я не понимаю, — они попались мне в одной книжке.

Он улыбнулся, заглянул в словарь латинских «изричений» (не знаю, как это правильно пишется) и перевел: «О, Королева, ты вновь велишь мне сотворить ужасное горе!». Конец первой части. А дальше: «Бездна вызывает Бездну».

По мнению продавца, это означает, что одна ошибка влечет за собой другую.

И как же следует понимать: убийства теперь последуют одно за другим, цепляясь друг за дружку; или моя ошибка (попытка призвать его к порядку) сразу же повлечет за собой его ошибку (новое убийство); или же, напоминая ему о сотворенном им горе, я могу лишь ускорить ход событий? Или — или дура я, или опупела, нос сую зачем же я не в свое-то дело?

Вечером, после ужина, отнесла доктору в библиотеку почту. Всякие там ученые штучки. Прикинулась самой что ни на есть дурочкой и спросила, умеет ли он читать по-латыни и по-гречески. «Разумеется, что за вопрос! Знание прошлого — это путь в будущее»… И т. д. и т. п. Прежде чем мне удалось смыться, меня удостоили получасовой проповеди…

Единственно важным из всего сказанного было то, что он сожалеет о том, что ни один из его сыновей не пожелал выбрать этот путь: у них математический склад ума… Конечно, ему удалось вложить им в голову кое-какие элементарные познания, но…

Надо думать, не для всех сыновей уроки милого доктора прошли даром: уж один-то из них латынь точно не забыл.

Хотелось бы мне знать, получила ли докторская подружка мое письмо.

Такое ощущение, будто вот-вот что-то стрясется.

Дневник убийцы


Здравствуй, Джини. Хорошо ли тебе спалось? Сегодня ты ничего не хочешь мне сказать? Ладно; тогда — пока.

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Тебе не выкрутиться. Ты что, не видишь, что совсем запутался? Еще не поздно повернуть назад. Слышишь, на этот раз я не пытаюсь изменить свой голос. Оставляю магнитофон включенным. Слушай: кем бы ты ни был, для тебя в этом мире всегда найдется место. Стоит только прекратить все это, понимаешь? Ты совсем не так уж плох, как тебе кажется.

Дневник убийцы


(магнитофонная запись)



Джини, радость моя, тебе здесь платят совсем не за проповеди — за мытье посуды тебе платят. Я дал тебе слишком много свободы, а ты ею злоупотребляешь.

Сегодня папина подружка зашла за мной: ей нужно было о чем-то срочно поговорить. И она мне все рассказала.

Интересно, кто это может писать обо мне такие гадости… На этот раз она уже не захотела приглашать меня к себе. Жаль. Я придумал для нее пару-тройку развлечений, а из-за твоей глупости она их лишится… Может, стоит устроить их тебе вместо нее? Что ты на это скажешь?

Ты никогда не узнаешь меня по голосу, Джини, потому что это не мой голос.

Дневник Джини


Он оставил магнитофон у меня под дверью. Я наступила на него, выходя из комнаты. Тревожит меня то, что я не слышала, как он его поставил, — спала, должно быть, как убитая: последнее время плохо сплю по ночам, совсем измучилась… Звонят.


Мать Карен покончила с собой. Сунула голову в духовку. Муж несколько дней был в отъезде. Она не вынесла одиночества.

Такова версия офицера полиции, только что известившего нас об этом. Ее нашел садовник. Почувствовал запах газа. (Помимо прочего, мы все могли бы взлететь на воздух…) «Мальчики» сейчас в деревне, с папенькой. Старушка плачет, — должно быть, у нее целый склад носовых платков… Похоже, трагедия входит здесь в привычку. Но хотя бы на этот раз я не думаю, что это сотворил он, или же… во время сиесты? Кто-то ходит наверху… Нет, почудилось, наверное; нервы у меня на пределе.

И однако он эту смерть предвидел. Но как бы он посмел? Так быстро? Когда все были дома? Да для этого нужно просто в бешенство впасть.

Слышу, как они возвращаются. Я в кухне. Смех, толкотня, от них пахнет снегом, Рождеством. Бедная малышка Карен, несчастная семья, какая страшная им выпала судьба.

Ну а я-то к чему во всей этой истории?

Дневник убийцы


Мама Карен покончила с собой. Какая печальная новость! Покончила с собой, со страшной силой стукнув себя по голове, а потом эту самую голову запихала в духовку и на всю катушку открыла газ… Несчастная женщина, горе убило ее…

Видишь, Джини, я все наперед знаю. Говорил же тебе, что с ней какое-нибудь несчастье приключится. Ну придет же такое в голову: пускать меня к себе… Не умнее дочери. Должна была сообразить, что из-за снега никто ничего не услышит. Так тихо, правда? Снег приглушает все звуки…

И долго еще ты намерена лезть в мои дела? Без этого тебе уже не прожить? Хочется, чтобы я убил тебя? Тебе и вправду этого хочется, Джини?


Дневник Джини


Ясное дело: блефует. Не убивал он ее. Случайное совпадение. Не верю я этому — понял, грязная свинья? Не верю! Подумать только: не успела несчастная женщина дать мне эту бутылку, как бутылка уже пуста, — что же такое творится, а? Из-за всех этих треволнений у меня совсем пересохло в горле, не могу больше думать ни о чем — хочется спать, смеяться; с каких же это пор я перестала смеяться? Воды, стакан воды… От воды, того и гляди, вырвет. Слышно, как они поют внизу. Доктор, похоже, был не в лучшем настроении: квасил, как сапожник. Наверное, поссорился со своей обожаемой цыпочкой…

До чего же я глупа! Глупа, как гусыня, нет — две гусыни, стадо гусынь: мне же нужно повидаться с этой особой и спросить у нее, с которым из них она… Но нельзя же так прямо и сказать — нужно придумать, на какой козе к ней подъехать. Вдобавок ведь если он увидит, что я кручусь возле нее, то сразу же ее и приговорит? О, водевиль знает… то есть дьявол знает, что такое! Нужно немедленно задрыхнуть.

Мысли мои всецело посвящены памяти матери Карен, на долю которой выпали такие страдания.

Дневник убийцы


Утром я видел, как папа вошел к своей шлюхе. Знал бы он, что мы с ней… Я ведь тоже мужчина. Мне тоже нужно удовлетворять свои потребности. Бедный старый папа, он, похоже, очень спешил. Наверное, они с мамой этим больше не занимаются; нет, не хочу думать об этом.

Я немножко выждал, чтобы убедиться, что он остался там. Надеюсь, эта шлюха не рассказала ему ничего. Если когда-нибудь папа вызовет меня к себе в кабинет и скажет… разумеется, я буду все отрицать. Но это было бы очень неприятно. Лучше всего ей было бы уехать. Если бы я только мог эту старую падаль… но нет, в этом, наверное, увидят сходство со случаем Шэрон и остальными. Везет тебе, мерзкая старая сволочь; от одного лишь воспоминания о тебе меня мутит.

А ты, Джини, отстань от меня — шутить я не в настроении.

Дневник Джини


Вчера вечером опять перепила — это уже входит в привычку. Ну да, знаю, это вошло в привычку уже давно.

Пора подвести итоги. Сделаю это самым аккуратнейшим образом, а потом приму какое-нибудь решение.

Итак:

До Рождества осталось пять дней. (Они, между прочим, как раз репетируют с той самой Клариссой — она им аккомпанирует на пианино.)

Семья состоит из шести человек:

отец — доктор;

мать — сердечница, слегка в маразме: один из ее сыновей погиб;

Марк — стажер в адвокатской конторе;

Кларк — член университетской футбольной команды;

Старк — пишет диплом по информатике;

Джек — учится в консерватории.

Убийца являет собой одного из четырех сыновей доктора Марча.

Данные об убийце:

убивает только женщин;

похоже, совершение убийства доставляет ему сексуальное удовольствие;

любит репу;

любит картофель фри;

ему случается сходить под себя;

плохо себя чувствует: жажда, головокружения, озноб;

ненавидит виски;

любезен и приветлив;

знает латынь (или имеет книгу цитат);

его почерк не принадлежит ни одному из членов семьи;

временами впадает в «мистический» бред;

у него неузнаваемый голос;

он разгадывает все мои мысли;

любит играть;

нуждается в том, чтобы ему уделяли внимание;

хотел бы убить родную мать;

спит с любовницей отца;

убивает всякий раз новым способом;

ему снятся кошмары;

у него хороший аппетит;

не пьет спиртного, а если и пьет, то крайне редко (никто из них не делает этого часто);

очень гордится своей семьей;

меня он ненавидит, боится, презирает;

передвигается бесшумно:

знает все о моем прошлом;

обожает лгать;

в детстве попытался убить свою двоюродную сестру Шэрон (и преуспел в этом десять лет спустя);

намекает, что убил также одного из братьев;

интервалы между убийствами становятся все короче;

постоянно ищет себе оправдание (а вначале, наоборот, был горд тем, что убивает людей ради удовольствия).

Ну вот и все данные; потом перечитаю свои записи, чтобы посмотреть, не забыла ли чего.

Прочие наблюдения:

убийца прячет свои листки, «дневник», в материнском манто, за подбойкой — в ее же спальне, в платяном шкафу;

завел нечто вроде колдовской книги, в которой рисует лица жертв, размалевывает и калечит их;

эпизод с отцовской любовницей — единственное упомянутое им любовное приключение;

мать убийцы, похоже, знает, кто он, или подозревает об этом (знает ли она о том, что другого ее сына убил, безусловно, он же?);

продавец книг сказал мне, что у него есть постоянные покупатели на всякие колдовские штучки;

убийца многократно пытался ночью открыть мою дверь;

однажды он меня усыпил;

напакостил у меня под дверью;

я никогда его не видела (что очень сомнительно!);

за то недолгое время, что я здесь, он убил (или утверждает, что убил): девушку в Демберри, Карен, Шэрон, мать Карен. То есть четыре жертвы. Вынашивает план по убийству любовницы доктора. При таких темпах он, надо полагать, начал не слишком рано, иначе бы это заметили. Значит, в буйство он впал не так уж давно. С тех пор, как я здесь?

А если это — я? Я обожаю жареную картошку и репу, ненавижу виски… Но с докторской-то любовницей я не спала… Совсем уже крыша поехала.

Продолжим, однако, наш контрольный список (красиво звучит, прямо как в аэропорту):

в гараже валяются брюки в клетку, принадлежащие доктору, а убийца Карен был в клетчатых штанах…

убийца — хороший лыжник;

ни разу не «видела», чтобы он казался удрученным совершенными убийствами, кроме случая с Шэрон.

Начинаю повторяться, значит, надо закругляться.

Но почему же мне никак не удается найти зацепку к решению этой задачки? Сглазил он меня, что ли? Страшно хочется сжечь его Книгу. Нельзя: не останется никаких улик. И доказательств.

Да! Последнее замечание: они — «двойняшки». Их безошибочно различают по манере одеваться и причесываться. Но черты лица у всех одинаковые. Ну, этим делу не поможешь.

Он знает, что я пью. Чего уж там скрывать — пью. И он это знает. И пользуется этим.

Надо завязать.

Хорошо знакомое решение. Вот уже три года, как принимаю его время от времени, да что-то толку маловато.

10. ПЕРЕДЫШКА

Дневник убийцы


Гениально! Понимаешь, старушка, просто гениально! Фараоны схватили убийцу Карен! Боженька ты мой, это же со смеху лопнуть можно… Ну и верных же служителей своих ты вознаграждаешь, старина!

Видишь, Джини: не по ту сторону баррикады ты стоишь, с моей стороны лучше — здесь свобода, наслаждение; не та глупая штучка с потираниями друг о дружку, которая у вас в ходу — это не более чем легкая закуска, — нет, здесь можно получить подлинное наслаждение, то, что соприкасается со Злом, Болью, Плотью, — наслаждение открытой кровоточащей раны. Видишь — Бог не любит тебя, Он меня любит и меня вознаграждает!

Они поймали его, поймали убийцу, ля-ля-ля… Утром, когда мы сидели за завтраком, явился тот длинный фараон и сообщил об этом. Джини смертельно побледнела — идиотка, дура толстая, должно быть, вообразила, что он пришел за мной, — и тут сюрприз! Добрая новость! Это сделал один чокнутый парень, у него нет ни дома, ни семьи — случайно забрел в наши края… между прочим, подозревают, что он замешан и в других делах, остающихся не раскрытыми несмотря на всем известную оперативность органов полиции…

Он говорит, что ничего не помнит. Одет в клетчатые штаны, а рубашка испачкана кровью. Очень дурно воспитан: люди видели, как он ногами избивал собаку. Похоже, ему грозит электрический стул, и он его вполне заслуживает: когда человек творит такие ужасные вещи, он должен получить по заслугам — не так ли, дорогуша? Когда фараон рассказал все это, Джини стала еще бледнее, — ты, дорогуша, выглядела не лучшим образом: всматривалась по очереди в каждого из нас, но увидела лишь гладко выбритые щеки, улыбки облегчения на молодых лицах — о, сколько их было! Мама тоже вздохнула с облегчением: разве могла она чувствовать себя спокойно, пока в наших краях бродил такой гадкий садист. Папа, покашливая, сказал: «Прекрасно, прекрасно», а потом, поскольку времени у нас было в обрез, мы поблагодарили фараона (это был лейтенант) и тот ушел. Мы нацепили свои каскетки и лыжные шапочки и уехали. За руль сел Марк. Проехали мимо того фараона — он разговаривал с отцом Карен; папа включил радио.

Ты не оставила мне никакого послания, любовь моя; ты что, почила на лаврах?

Дневник Джини


Сегодня утром явился фараон — тот длинный, тощий, с усами, кажется лейтенант; и — нате вам: они поймали убийцу… Приятная новость, ничего не скажешь! Я внимательно следила за ними, а они, заканчивая завтракать, говорили: «Отлично, не прошло и полгода» и все прочее в том же духе. В какой-то момент мне показалось, что Старк ухмыляется, но он тут же отправился за своим портфелем, а когда вернулся, посмотрел на меня — выглядел он самым обычным образом. Старушка вздохнула. Да, она, надо думать, почувствовала большое облегчение!

Они ушли. Я услышала, как отъехала машина. За рулем сидел Марк, в окно я увидела лейтенанта — прямо напротив дома, — отец Карен размахивал руками и отталкивал его. Вот бедолага: и жена, и дочь…

Я выбежала из дома (без пальто, мне сразу стало холодно): «Месье! Месье!». Фараон обернулся: «Да, мадемуазель?» — «А вы уверены, что это — он? С чего вы взяли, что это именно он?» — «Не бойтесь, он во всем признался; но если вам что-нибудь известно, вы должны рассказать нам об этом». — «И на его одежде кровь Карен?» — «Еще неизвестно, мы ждем заключения лаборатории; не волнуйтесь, я буду держать вас в курсе».

Потом он сел в свою тачку, кивнул мне на прощание и с улыбкой укатил. Очень даже ничего, когда улыбается. Ей-богу, если бы такое было возможно, я сказала бы, что он мне симпатизирует!

Сейчас пойду взгляну, нет ли каких вестей от моего дружка. Утром времени не было подняться наверх. И желания тоже. Хочется закрыть глаза и ждать…


Идиот поганый. Сволочь. Раздавить бы его, морду башмаком в лепешку разбить! Стоп: хватит, успокойся, девочка моя, нацепи-ка лучше передник да займись жратвой в ожидании, пока с тобой сведут счеты. Если бы только эта треклятая кровь могла быть кровью Карен, а все это — дурной шуткой!


О, спасибо, спасибо — мне только что звонил лейтенант: это действительно кровь Карен, о, спасибо; значит, ее убил действительно он, этот Эндрю Как-БишьЕго, ее убил он — ох, все оказалось шуткой, глупой шуткой, а я все это время верила такой чепухе! О-ля-ля, я реву; вечером за ужином сообщу им новость; но что за идиотская игра! Сейчас быстренько ополосну лицо — уже опаздываю.

Дневник убийцы


Это действительно кровь Карен. Ну конечно. Убийца действительно Эндрю. Тайна раскрыта. Браво, Джини, ты выиграла — заставила помогать тебе, но выиграла — хорошо я тебя провел, а? Ты была так довольна, когда торжественно трубила об этом за столом, и мама — тоже, и папа — само воплощение радости и веселья; нынче вечером мы пели, как ангелы. Итак, конец нашей маленькой игре?

Жаль, она здорово забавляла меня. Мы все неплохо позабавились: девчонка из Демберри, Шэрон и все прочие; а потом дураки фараоны все испортили.

Сходи прогуляйся по кладбищу — уверен, что все они повылезали из своих ящиков, дабы отметить хорошую новость. Может, даже заглянут к тебе ночью — распить бутылочку шампанского…

Спокойной ночи, Шерлок Холмс. Спи спокойно — все в полном порядке. Vade retro[3], дурные мысли, — убийца под замком. Аллилуйя, аллилуйя!

Не очень-то мне нравится эта Кларисса: манеры у нее скаутские, глаза вечно опущены, губы поджаты, — в постели она, конечно же, так не ломается… А ты, дружище, что об этом думаешь?

Дневник Джини


Больше ты меня не проведешь. Я слышала, как с четверть часа назад ты поднимался наверх, пока твои родственнички болтали внизу. Пойти посмотреть не было никакой возможности, потому что как раз в этот момент Кларисса затеяла со мной разговор (ей захотелось посмотреть мою комнату). Я убить ее была готова, дубину стоеросовую! А когда я все-таки выглянула, никого уже, конечно, не было.

Все двери в коридоре были закрыты. Я скорей пошла туда. И все прочитала.

Оставила ему такую записку:

«Кончай играть. Ты славно посмеялся, я — тоже, а теперь завязываем. В любом случае Эндрю Как-БишьЕго сознался во всех убийствах, исключая, конечно, смерть Шэрон. Но с Шэрон произошел несчастный случай, и тебе это прекрасно известно, даже если ты и отказываешься поверить в это, потому что ты любил ее, правда? (Последнее я зачеркнула — как если бы пожалела о том, что написала это.) Может быть, теперь мы могли бы встретиться с открытым забралом… если, конечно, стыд за то, что ты наделал, не помешает тебе».

Наконец-то мне выдалась хорошая ночка — ни судорог, ни страха и никакой тебе пушки, — шик, блеск, красота; а он еще думает, что нагнал на меня страху Клариссой — смешно.

Интересно, а мать Карен тоже убил тот псих? Забыла спросить это у фараона.

Да нет, это было самоубийство. Цепочка совпадений. А поскольку он не способен выдержать реальности смерти, то приписывает ее себе; делает вид, будто имеет над ней какую-то власть, изображает из себя нечто вроде Бога; ну а мне сейчас не до этого! В постель, скорее в постель — по части сна мне столько предстоит наверстать!

Внизу какой-то шум. Может, вор забрался? Пойти взглянуть? Нет, ложусь спать.

Пойду, но возьму с собой магнитофон. Пусть хотя бы мой последний вздох будет записан на пленке.

Алло, алло, — до чего же потешно в полночь, когда вокруг тебя падает снег, что-то шептать в магнитофон; нигде ни огонька — забавно смотреть на дом со стороны; я окоченела, в поле зрения — никого; скорей назад — эта маленькая прогулка меня взбодрила, рила, рила, ляля-ля; пою с утра до ночи, пою я что есть мочи; коченею, брр-брр, метель окружила меня, брр-брр, Джини в рубахе ночной воров гоняет во тьме — это вполне в духе Джини!

Скорее, скорее домой; эта дурацкая дверь вечно сама закрывается — но что это с ней? Похоже, ее заклинило… Чертов холод — пардон, господин магнитофон, но холод, куда ни крути, все-таки чертов; откроешься ты или нет, подлая дверь? Похоже… ручка не поворачивается — они закрыли ее на собачку, эти!.. Сейчас мне придется звонить…

Оглохли они там, что ли? Нет, но как же это! Как будто специально! Но, черт возьми, эту дверь хоть высаживай — никто даже не пошевелится!

Мне холодно… Должно быть, минус десять, а я в халате, но, в конце концов… что за дела! Вот, вот, вот вам — это-то их, глухих тетерь, разбудит; сейчас я ее в щепки разнесу, эту дверь; прошу вас: придите кто-нибудь, откройте, прошу вас… Он убил их всех, а меня оставил подыхать на улице: «Сожалею, лейтенант, опять несчастный случай…» Идея: телефон — пойду-ка я к отцу Карен…

Его машины нет на месте, — наверное, опять уехал куда-то. Я уже ни рук ни ног не чую, того и гляди, свалюсь; они должны открыть, они специально затаились; вот-вот потеряю сознание, я так дрожу, что слова в горле застревают; откройте же эту дверь, черти бы вас съели!

Дневник убийцы


Холодная выдалась ночка. Похоже, под дверью скулит и скребется какое-то животное. Бедненькое — в такой-то холод, — бедное маленькое животное! Прощай, Джини.

Дневник Джини


«Вы с ума сошли, Джини, такой тарарам устраивать? (Это сказал доктор, открывая мне дверь.) Мы ничего не слышали, девочка моя; вы знаете, когда все двери закрыты…» — «Но кто закрыл на собачку?» — «Понятия не имею. Ну ладно, поздно уже, спокойной ночи!» — «Спокойной ночи». Старый негодяй! Взять бы его да убить! Прослушала запись, забавно: голос на пленке дрожит… да, забавно… можно сказать.

Пью очень горячий грог. Ну попадись мне тот фрукт, что закрыл дверь на собачку! Я наверняка подхватила грипп.

Чихаю без передышки! Знобит — боюсь, у меня температура; ночка выдалась ужасающая: я вертелась с боку на бок и потела, как корова! Светает; спущусь вниз — до чего же здесь плохо топят!

Дневник убийцы


Слышно, как Джини спускается по лестнице; она кашляет, бедняжка, — должно быть, простудилась; что за странная идея ей взбрела в голову: в метель шататься по улице, — женщины и в самом деле непредсказуемы. ..

Слышу, как она, дорогуша, кашляет — до чего же ее жалко… Хочешь, утешу тебя в своих объятиях?

Джини


Я, дорогуша, не имею привычки спать с ни на что не способными мальчишками; давай-ка ты лучше и дальше будешь тешить сам себя, как и положено в твоем возрасте.

Дневник убийцы


Мерзавка! Вот увидишь, что я с тобой сделаю, увидишь, как крепко я обниму тебя — так крепко, что твой гадючий язык наружу вывалится!

Тебе следует принять какие-нибудь антибиотики: надоело слушать твой кашель, к тому же за столом это вызывает отвращение.

На Рождество я убью Клариссу. Она, когда играет на пианино, открывает рот, и эта вонючая черная дыра вызывает у меня омерзение, мешает сосредоточиться на песне: оттуда несет горячей самкой — совсем как от тебя, дорогуша.

Знаешь что? Проявлю-ка я великодушие: готов поменять Клариссу на тебя. Выбирай. Ты же так любишь делать добро.

Не забудь. В Рождественский вечер. Через четыре дня.

Дневник Джини


Опять за старое! Нет, мне и впрямь уже надоело! Прекрасно знает, что сцапали Эндрю; все-таки любым шуткам должен быть какой-то предел! Я теперь полностью его игнорирую, ничего не пишу. Целый день все только и делали, что носились вверх-вниз по лестнице. На носу каникулы — опять все четверо будут вертеться под ногами. Так или иначе, решено: выслежу его и наконец-то увижу его физиономию — теперь я уже ничем не рискую. «В Рождественский вечер» — сплошная мелодрама, смени пластинку, сынок.

А как быть с Книгой? О, придумала: запишу для него кое-что — совсем чуть-чуть — на пленку… И засуну туда. Сразу же после обеда я демонстративно (тоже трудное слово) поднимусь наверх. И спуститься не успею, как он устремится туда; вот тут-то я вернусь и его застукаю… Если бы из носа так не текло, мне бы, наверное, петь захотелось!

Дневник убийцы


Джини только что поднялась наверх, я видел ее: усмехалась с хитрым видом. Что же ты нам приготовила, Джини? Надеюсь, что-нибудь получше твоей стряпни. Пойду взгляну.

Взгляну, что за ловушечку мне расставила наша домработница. И тем не менее приму кое-какие меры предосторожности. Старого воробья на мякине не проведешь, Джини, а я в этом деле — старый воробей, опыта мне не занимать…

Вот, значит, как… Думаешь, меня это сколько-нибудь задевает, а мне плевать на то, что в данную минуту ты сжигаешь ее, ясно? Плевать; я слышу, как трещат смятые листки, слышу, как пламя сжирает их; Книга, моя Книга, — о, ты не ведаешь, что творишь, и прекрати немедленно это глупое заклинание, Джини, ты покушаешься на мою жизнь, хочешь лишить меня жизненной силы.

Я включил магнитофон и говорю с тобой. Ты слышишь меня? Слышишь мой голос? Ты только что подписала свой смертный приговор, сволочь; твои слова бессильны против меня: я очертил мелом круг, я защищен от них, защищен — noli me tangere[4], — Джини; я тоже знаю слова, способные пройти сквозь стены и разить, словно камни. Ты, идиотка, лишила жизни Книгу и — в то же время — саму себя: это твоя жизнь уходит из вен под треск злодейски разведенного тобой огня, да, ты — злодейка; чувствую, сюда кто-то идет, это ты, да, это ты, я слышу твое дыхание…

Дневник Джини


Он был там! Я едва не сцапала его! Он был там: шептал, склонившись над магнитофоном, я слышала его злобный голосишко психа — он стоял ко мне спиной… Нет, все было вовсе не так, вот как это было:

Я неслышно поднимаюсь по лестнице, слышу шепот — то громче, то тише, — словно два переплетающихся голоса. Сдерживая дыхание, останавливаюсь под дверью, резко отворяю ее и вижу чью-то спину — чью-то спину в меховом манто, и этот кто-то говорит в магнитофон; какое-то мгновение я все это вижу, поднятый воротник манто скрывает опущенную голову, и я думаю: это была Она, Она — ничего другого мне на ум не приходит. Она оборачивается, на ней маска — все происходит так быстро, — смеющаяся маска, какие надевают в канун Дня всех святых.

Я бросаюсь вперед, она — тоже, у меня в руке револьвер, я сжимаю его, но тут происходит невесть что: манто оказывается у меня на голове, я отбиваюсь, не стреляю, потому что револьвер падает на пол, а я тут же получаю удар в живот, причем очень сильный — съеденный обед из желудка перекочевывает в рот, — складываюсь пополам, кто-то сжимает у меня на голове манто; «Я больше не играю, — кричу я, — чур, больше не играю!» Револьвер лежит рядом со мной, чья-то рука поднимает его. Я кричу: «Нет! Нет!» — «Джини? (Голос Старушки.) Джини, где вы?» Меня толкают, я падаю, сбрасываю манто — пушки нигде нет, — бегу сломя голову, спускаюсь по лестнице, останавливаюсь внизу.

Старушка накрывает на стол к чаю, доктор читает газету, Марк включает телевизор, Старк ищет какой-то журнал, Кларк смотрится в зеркало у входа, Джек сидит за пианино — звучат первые аккорды национального гимна. Я задыхаюсь, кашляю. «Джини, на что вы похожи — посмотрите на себя в зеркало, в чем дело?» — спрашивает доктор, глядя на меня поверх газеты, и тут же опять утыкается в свое чтиво.

На какой-то миг у меня возникает ощущение, будто все они улыбаются — смеются себе под нос — надо мной. Я отомщу за себя, черт возьми, обязательно отомщу!

Револьвера у меня больше нет. Он забрал его. Что же делать? Он меня скоро убьет? Да нет, убийца же не он, а Эндрю… Ох уж этот кашель — кашляю не переставая, я нездорова… Снова поднялась наверх — убрать манто. Возле двери висела та маска; я перегнулась через перила, спросила: «Чья это маска?» Они пожали плечами, а я швырнула ее в мусорное ведро. Забрала магнитофон и долго слушала его голос — совсем спятил, бедняга!

Выбросила пепел, оставшийся от книжки: теперь все это никому уже не нужно. Мне никогда не узнать, кто он такой, но с этим делом пора завязывать, ведь в конечном счете главное — чтобы этот кошмар прекратился.

11. ВТОРОЙ РАУНД

Дневник Джини


За два дня — ничего. Мертвый штиль. Они преспокойнейше готовятся к празднику. Купленные книжки я убрала на полку. После Рождества уеду. Не думаю, что он станет разоблачать меня: это тоже была игра, часть нашей игры. Жаль, что разгадки я так и не узнаю. Мне немножко грустно. Может, оттого, что чувствую: этот период моей жизни закончился и мне снова нужно отправляться в неведомые края. А в душе я совсем не путешественница и уж подавно — не образцовая прислуга. Хватит ныть, пойду-ка лучше помогу им все развесить и расставить.

Интересно, почему он больше не пишет. Наверное, для него игра тоже закончилась. На животе у меня синяк — там, куда он ударил, — здоровенный синяк, и он все время болит; что за жестокость… все-таки, должно быть, он немножко не в своем уме…

Хочется начать собирать вещи. Звонит телефон. кто-то снял трубку. Который час? Одиннадцать. Поздновато для телефонных звонков… Интересно, кто это может быть… Пойду узнаю. Пока.


Любопытно. Подружка доктора не вернулась домой. Муж волнуется. Доктор тоже — совсем побледнел, пытается скрыть это, но и слепому ясно, что волнуется.

Старушка что-то бормочет; мальчишкам плевать на все с высокого дерева: Старк смастерил электронную игру, и они просто с ума посходили от радости. Интересно, с чего вдруг эта толстая хрюшка в бега подалась… А, не мое дело.

Странное какое-то беспокойство накатило.

Дневник убийцы


Она не вернулась домой, муж волнуется. Что ты об этом думаешь, дорогой дневничок? Плохо, плохо… Может статься, какой-нибудь подонок решил поразвлечься с ней… У железнодорожного моста, к примеру, под стук колес — никто ничего не услышит, — в таких сомнительных местах не стоит шляться женщинам… Бедным беззащитным женщинам.

Игра, которую смастерил Старк, очень занимательна. Все партии выиграл Кларк, у Марка результаты хуже всех, Джек играет неплохо, но все время отвлекается. Ладно, пойду спать. Предстоит тяжелый денек.

Дневник Джини


Сейчас около трех ночи. Холодно. Я все еще кашляю. Глаза слезятся. Не уснуть: трудно дышать. Завернувшись в одеяло, сижу и думаю. (Сейчас включу магнитофон — так будет легче: руки совсем окоченели.)

О чем же я думаю? Сама не знаю. Сморкаюсь. Ну и звук — можно подумать, у меня горн вместо носа вырос! Внизу кто-то ходит. Наверняка один из мальчишек: попить захотелось. Скоро сяду в автобус и через всю страну поеду к солнцу, куплю себе мексиканскую шляпу и — вперед! Вот это жизнь!

Телефон звонит. Что случилось, почему никто не берет трубку? Не хочу туда идти, не хочу, не в такое же время; сердце колотится, ну вот — кто-то спускается, звонки прекратились; ой, как оно колотится…

Ничего не слышно, — похоже, что-то случилось… «Джини, идите скорее сюда, Джини!» Голос доктора! Что ему от меня нужно в три часа ночи, спятил, что ли! Где мой халат? «Джини, случилось несчастье, приготовьте мне чаю, я должен уехать!» Сам не может его себе приготовить! Где мои б… тапки? Вот они! «Иду, месье, иду!»

Дневник убийцы


Звонил телефон. Сейчас 3.15 ночи. Трубку снимал папа. Я как раз слонялся внизу, едва успел подняться к себе. В комнате Джини раздавался какой-то шепот. Папа позвал Джини, теперь она возится на кухне, а папа одевается, он разбудил маму — та ничего не слышала (принимает снотворные — хоть из пушки стреляй, не разбудишь), она зевает, тихонько его о чем-то расспрашивает, все мы насторожились: случилось что-то плохое, нам последнее время действительно не везет… Вижу какой-то огонек снаружи, он мигает, — должно быть, полиция; неужели папа сделал что-то нехорошее? Бедный папа, если он снова окажется в тюрьме…

Я проходил мимо комнаты Джини, дверь была приоткрыта, я вошел. На столе возле окна лежала тетрадь, я взял ее. Очень поучительная штука — твоя тетрадь, Джини, бедная малышка, бедная идиотка; теперь у тебя больше нет от меня секретов — ни оружия, ни секретов. Что же у тебя осталось? Толстая задница — больше ничего!

Папа вышел из дома. Садится в машину к фараонам; мама и Джини разговаривают, я слышу, что и остальные не спят, — смешаемся-ка мы толпой.

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Я совсем измотана. (Тетрадка моя исчезла, поэтому я говорю в эту штуку.) Спускаясь вниз, оставила дверь незапертой; он, должно быть, воспользовался этим — тетрадка исчезла. Все прочел, знает все, о чем я думала, все, что мне хотелось скрыть, знает все мои планы. Включая дату отъезда. Включая то, за что меня можно упечь в кутузку. Ничего не скажешь — хорошенький вечерок! Он что, дебил ничтожный, никогда не устанет от этой игры? Перейдем к другим новостям — они еще веселее.

Толстуха подружка исчезла. Точнее, ее нашли. За заводскими железнодорожными путями, неподалеку от моста. Она лежала внизу, под откосом, вся переломанная — как Шэрон, упокой Господи ее душу! При ней нашли мое письмо. За доктором приехала полиция. Муж был уже там, а останки, должно быть, перенесли туда на носилках… Может быть, они подумают, что это он ее убил. И это может оказаться правдой. А еще может статься, что она покончила жизнь самоубийством — со страху, от стыда, ну мало ли что: муж, например, все узнал из письма… Господи, сделай так, чтобы ее все-таки убили: не хочу быть в этом виноватой… Но что я такое плету?

Знаю: как раз сейчас он читает мои самые сокровенные мысли. И чувствую себя так, будто меня насилуют, такое ощущение, точно летишь в бездну. Помню, когда была маленькой и папа подбрасывал меня над своей головой, было такое ощущение в желудке… необходимость говорить в эту машинку выводит меня из себя: чувствую себя какой-то помешанной, которая играет в звездные войны… Вернется доктор или нет? С нетерпением жду телефонного звонка — уже пятый час; выпила внизу чаю, а то совсем из сил выбилась.

Сейчас попытаюсь уснуть — лежу в постели, дверь заперта на ключ, оставлю магнитофон включенным и чуть-чуть подремлю… Глупо, но его тихое гудение придает мне храбрости…


Телефон звонит… Телефон… Нет… Это звонят в дверь — иду, иду!


Что еще за шутки? На коврике под дверью лежала маска, которую я выбросила в мусорное ведро. Я принесла ее к себе… Внутри что-то написано (который час? шесть!), никак не прочитать, сейчас включу свет.

«Ну, Джини, твои маленькие исповеди очень интересны… Если бы ты знала, как близко подошла к истине; жаль только, что воспользоваться ты этим не успеешь, дорогуша…

Твой возлюбленный во смерти».

Стоило ради этого будить меня в шесть утра! Доктор все еще не вернулся, наверняка они арестовали его — он ведь был ее любовником, а любовников всегда арестовывают; машина… слышно, как подъехала машина, она останавливается, Старушка просыпается, проходит мимо моей комнаты (узнаю ее шаги — она ходит в шлепанцах), в дверь только что позвонили. Может, доктор забыл свои ключи? Все зашевелились, пойду посмотрю, что там происходит, а дверь на этот раз запру. Дурацкие лестницы: бегаешь по ним без конца вверх-вниз — мне приз уже пора вручать, как в нью-йоркском марафоне.

Дневник убийцы


Они не арестовали папу. Везунчик… Кто-то этой несчастной бабенке послал злобное письмо, и она прыгнула с моста, потому что страх и угрызения совести замучили ее… и папа, конечно же, прочитал письмо и знает теперь, что один из нас трахался с его подружкой и что кто-то другой знает об этом; наверное, он думает, что его выдала мама или эта шлюха Джини… Не стоит ее даже вышвыривать вон — сама уйдет, папа, не волнуйся; уйдет далеко-далеко.

А фараоны сейчас явятся и будут повсюду рыться, искать счастливчика сына, разделявшего ложе отца. А в самом ли деле я правильно поступил, оставив письмо при ней?

Представляешь себе, она вообразила, что я проболтался! И потребовала объяснений: там, в безлюдном местечке, у нас было назначено свидание — ни тебе зевак, ни просто прохожих…

Едва мы начали разговаривать, как она занервничала; я вообще-то намеревался быть любезным, но у меня было не слишком много времени — она схватила меня за запястье, я попытался вырвать руку, она не отпускала; не раздумывая, я ударил ее кулаком в живот; она согнулась пополам, ее вырвало; я ни о чем не думал — лишь о том, что теперь она знает слишком много, знает, что я не так уж мил, как кажется, что я могу сделать больно, очень больно, а этого, как ты прекрасно понимаешь, никто знать не должен — никто не должен знать моего настоящего лица.

Она поднялась, хотела закричать — уже открыла рот; я схватил ее за щиколотки, приподнял — она цеплялась за парапет, но все еще была оглушена моим ударом — и подтолкнул ее… Бум! Огляделся: ни души. Прошел товарный состав с завода, я спокойно удалился: нет ни малейшей опасности того, что она уцелеет, грохнувшись с такой высоты. Но и удовольствия было немного: слишком быстро и… чисто. Мне сразу же захотелось чего-нибудь посущественнее, аппетит разыгрался.

Хочу спросить у тебя, Джини: ты так и не веришь, что это я, да? Думаешь, это тот болван Эндрю Чертекто? Он, бедолага, должно быть, обшаривал труп Карен, надеясь стащить что-нибудь, — святая простота, об этом все знают…

Значит ты, дорогуша, не веришь, что я — единственный и правомочный автор этой ужасающей цепочки убийств? Тогда слушай внимательно, точнее, читай — читай своими маленькими, красными со сна глазками (нашла мою записочку? знаешь, ты ведь открыла очень быстро, едва не застала меня врасплох), читай внимательнее, грязная пьянь, утреннюю газету: завтра на первой полосе там будут давать свежее мясо, могу даже сказать тебе, что одето оно было в розовые брюки в обтяжку. Теперь твой ход. Я сработал на «отлично».

P. S. Как я уже сказал, мне пришлось испытать при этом чувство неудовлетворенности… Не удержался вовремя… Не будь ревнивой, и тебе достанется… Самый смак!

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



А-а-апчхи! Черт! Чертов дасморк! Сейчас три часа дня, у бедя течет из доса; сижу у себя, укрывшись пуховиком, и треплюсь в этот чертов багдитофон. Час от часу не легче! Здобит, — давердое, у бедя теппература. Старушка велела бде лечь в постель, я проглотила горсть аспирида — посботриб, что будет!

На этот раз я вообще уже де подибаю, что происходит… Божет, я да гради горячечдого бреда… Утроб вдруг проедулась в восебь, всю дочь бде сдились кошбары — и это после всего, что случилось дочью!

Когда доктор вердулся, все спустились вдиз, физиодобия у доктора была противдая, он объясдил даб, что у его подружки дашли письбо: будто у дее была куча любовдиков и, десобдеддо, ода покодчила с собой, чтобы избежать скаддала.

А его почему вызвали — сокрыто бракоб, — об этоб ди словечка! Бужа оставили да допрос; доктор, похоже, тут вовсе ди при чем, до теперь од, доджно быть, здает, что одид из его болокососов спад с его бюбовдицей… тяжко придется! Потоб доктор пошел к себе даверх — спать, а потоб и бы. А кробе прочего, поедание субасшедшего, да еще это дурацкое Рождество — сил больше дет.

Вспобдила, что утроб, как только встала, сразу пошла посботреть и обдаружила записку сопляка — еще не читала ее, вребеди не было; теперь подятия де ибею о том, кто из дих где, — и напдевать, развлекаюсь теб, что утираю дос… Сейчас прочитаю. Ддеб даже есть де стала — тошдит… Ладно…

Черт! Это невозбождо, дуждо депребеддо заглянуть в газету.

Де хочу, чтобы все это сдова дачалось, де хочу; Господи, пожалуйста, сдедай так, чтобы это оказадось простым совпадением — хватит с бедя, де хочу.


Проклятая дерьбовая газета — себдадцатилетняя девочка, слышишь, Господи: себдадцатилетдяя! с перерезанным горлом, известно ли тебе, каково это, когда человеку горло перерезают? В тюряге была одда девица, ода перерезада гордо своебу бужу, так ода вребя от вребеди орала: «Кровь, кровь, ода так и брызжет, кровь!» — и ее дакачивали успокоительдыби.

Да бертвой девушке были розовые брюки — в газете об этоб пишут, — ей быдо себдадцать, звали ее Джаби, ода работала да заводе. «Садист орудует сдова». Жирным шрифтом. Пишут, что Эндрю, божет быть, отпустят, что полиция дубает, что орудует все тот же тип. Уболяю вас, полицейские: дубайте так, дубайте, да только на этот раз — поживее.

Как же он бог уз дать об этоб до того, как дапечатали газету? Как? Ясно как. До де хочу этого, де хочу!

Если полиция опять придет — расскажу им все. А там уж как Бог рассудит!

Ду разве что в шесть утра потиходьку сбегал за первой же газетой? Ду да, кодечдо так: как только все пошли даверх спать, од вышел на улицу, увидел это и воспользовался случаеб, чтобы дагдать да бедя страху! Ду точдо! Дадо же быть такой дурой! Чуть не попалась, как салага какая-нибудь! Ду вот, так-то лучше… Ибеддо так — идаче и быть де божет. А теперь отдохдеб.

Дневник убийцы


Ну и чудесный же денек! Все вокруг серое, зловеще-серое, густого удушающе-серого цвета — мне очень нравится, когда вокруг становится так мрачно и снег сыплет в порывах ветра. За обедом у папы был странный вид… Он оглядывал нас, и взгляд у него был нехороший. Мы, конечно же исключая меня, не понимали, с чего бы это вдруг; решили, что из-за прошедшей ночи, беспокойства, допроса, учиненного фараонами. А дорогой папочка ломал голову над вопросом о том, кто же из нас поиграл в лошадки с его кобылкой…

Бедный папа… Мама тоже выглядела странно. Чопорно. Должно быть, она что-то подозревает. Тем более что фараоны утром звонили — знать бы, чего они ей наговорили… Бедная мама… У Джини насморк, она беспрерывно шмыгает носом, как замарашка какая-нибудь.

Сегодня утром, едва проснувшись, я слышал, как ты где-то рылась, но знаю, что газету ты не прочла: видел потом ее в библиотеке — она лежала нераспечатанной.

Как тебе мой сюрприз? До тебя дошло, кто здесь Хозяин? Никогда не забывай, Джини: ты живешь здесь для того, чтобы прислуживать нам, удовлетворять наши потребности. Я вовсе не шучу, а кое-что объясняю, но знаю, что ты, как всегда, не придашь этому значения и — опять же как всегда — попадешь впросак.

Если бы ты только не совала нос в мои дела!

Дневник Джини


Слишком поздно!.. Ты забываешь, малыш, о том, что занялась я этим случайно, потому лишь, что ремесло мое не в том состоит, чтобы подтирать дерьмо за чокнутыми детками вроде тебя, а в чем? В том, чтобы грабить старух, вот в чем; я — профессиональная грабительница и специализируюсь на старухах, а не на трупах, ясно?..

Ужасающий вечерок выдался. Сначала я прочла его бумажку. Потом прислуживала за ужином; доктор сидел с неприступным видом, Старушка — словно из морозилки вытащенная. Явилась Кларисса — на последнюю репетицию. Мальчишки пели с большим аппетитом, — что ж я такое плету? — с большим чувством, как ни в чем не бывало; впрочем, убийство семнадцатилетней девочки их никоим образом не касается. Не знаю, о чем ему и писать-то… «Поиграли — и хватит, больше не интересно». Полный идиотизм, ну да ладно, больше ничего в голову не приходит.

Убийца


Полночь. Только что обнаружил твое послание, Джини, — как раз перед тем, как мама вошла к себе; идиотское послание.

О какой игре ты говоришь? Разве жизнь — твоя, Шэрон, Карен, девушки в розовом или Клариссы — игра?

И с чего это вдруг стало тебе неинтересно? Если неинтересно, то почему ты здесь? А не за тридевять земель — гордая собой?

Нет, решительно идиотское послание, нацарапанное какой-то дурищей.

Попробуй-ка лучше помешать мне убить Клариссу.

Вот это действительно забавно.

И прекрати пить. Алкоголь убивает рефлексы. А я, дорогуша, намерен убить не только твои рефлексы.

Тебе нравится, что я называю тебя так — «дорогуша»? А, дорогуша? Подумай-ка, почему я называю тебя «дорогушей»? Что, сдаешься? Потому, что ты — моя невеста! Помнишь Мэри Пикфорд? Ее называли «маленькой невестой Америки»; так вот, ты — маленькая невеста Смерти, это ведь еще лучше, разве нет? Клянусь, в самом деле: все, что я делаю, — ради тебя! Сейчас подсуну тебе под дверь этот листок. (Вообще-то некоторые места в твоем дневнике я прочел по нескольку раз; знаешь, то лету ша, они очень хороши — нужно бы тебе начать издавать свои произведения…)

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Не спится. Все-таки эта история не дает мне покоя… Где-то только что открылась дверь… Кто-то идет. Кто-то Кто-то Кто-то — решено: открываю. Никого. В коридоре — пусто. А я, однако, уверена, что слышала шаги. Он не привидение. Значит, спрятался. Конечно же, спрятался. Но где? Под комодом, что ли? Я непременно должна была его увидеть. Здесь творится что-то ненормальное.

Его просто нет — это единственно возможное объяснение. Я не могу увидеть его потому, что его не существует, — больше это ничем не объяснишь. Просто это — я. Чокнулась и все выдумала. Может быть, даже я их всех и поубивала.

И между тем никого не было. Но с чего я взяла, что он шел именно сюда? Может, в туалет или из другого конца коридора к спальням родителей… Или, может, в стенке растворился. Этакий вездеход. Пойду-ка взгляну. Чего мне терять, в конце-то концов?

Жизнь?


Говорю шепотом, потому что не хочу, чтобы кто-нибудь услышал. Только что заглянула в комнату Джека — пусто. Постель разобрана, а мальчишки нет. Заметила, что и в других комнатах двери не заперты, а приоткрыты; распахивала их одну за другой — никого, все постели пусты, невероятно; а двери комнат доктора и его жены, наоборот, плотно прикрыты, и я не осмелилась их трогать.

Где же мальчишки? Что такое творится здесь по ночам? Наверное, внизу, но спуститься духу не хватает; глупо, может быть, но я боюсь. С другой стороны, это было бы верным способом узнать… Не знаю, что и делать… Сюда идут: внизу раздаются шаги, свет гаснет; они поднимаются по лестнице, я вижу их там; скорее дверь на защелку, они возвращаются, пересмеиваются — что еще затеяли? Проходят мимо моей двери, что-то касается моей ступни — листок бумаги, они подсунули под дверь какую-то бумажку; они или — как знать — он?

Не нравится мне все это. Кларисса… Этого нельзя допустить… Что они делали внизу? Мне нужно уснуть, отдохнуть, ведь у меня температура, нужно придумать какой-нибудь фортель, финт ушами, чтобы спасти Клариссу, и, даже если все это шутка, нужно принять меры предосторожности… Боль в башке с ума меня сведет!

Дневник убийцы


Уверен — ты была наверху, на лестничной площадке. Разве не так, подлая любительница порыться в чужих вещах? Видел, как твоя тень на всей скорости исчезла за дверью комнаты… Почему ты остерегаешься нас, ангел ты мой кухонный? Ну придет же такое в голову! На людях я не опасен, тебе это прекрасно известно. Ты, наверное, совсем потеряла голову и сама не знаешь, что творишь. Сегодня сочельник, нынче вечером забьют индейку, — догадайся, как ее зовут? Индейку зовут Кларисса; уверен, что в ближайшем будущем ты опять придешь в плачевное состояние.

Дневник Джини


Не такое уж плачевное, как ты думаешь, голубчик, потому что я спросила у твоей мамы, могу ли я кого-нибудь пригласить; отказать она не смогла — все вы тут слишком благовоспитанны для того, чтобы отказывать в таких вещах бедненькой служаночке вроде меня; так вот утром, прочитав твою писульку, я кое-кому позвонила, вы были на улице — кувыркались в снегу, а я позвонила…

Помнишь того лейтенанта, немножко тощего и очень вежливого? Я спросила у него, не хочет ли он провести вечер с нами, давно уже заметила, что я в его вкусе (да, да, бывает такое даже с толстухами вроде меня), к тому же он при мне как-то упомянул о том, что нездешний и никого здесь не знает.

Лейтенант ответил, что, к несчастью, будет как раз дежурить, но после ужина зайдет пропустить стаканчик и послушать ваше пение, — похоже, оно того стоит. Вот тебе, сопляк, мой рождественский сюрприз — доволен?

Все это я, сидя в кухне, нацарапала на оборотной стороне листка со списком покупок и сейчас отнесу ему наверх. Приставать со своими приглашениями к несчастному лейтенанту мне было стыдно; он, должно быть, принял меня за нимфоманку… Между прочим, он довольно хорош собой — немножко тощий, но послушай, папа, не могут же все мужчины весить сто кило. А он, по крайней мере, не выпивоха какой-нибудь… К тому же плевать я на все это хотела — как только он выполнит свою задачу… Что же мне надеть-то сегодня вечером? Новый передник? Какая уж тут соблазнительность… Впору вешать на шею табличку: «Хоть кузов несколько и трахнутый, но модель коллекционная, не боится подобных передряг — требуется водитель сорвиголова».

Дневник убийцы


В деревню за подарками мы отправились все вместе… Джини осталась дома одна — все, наверное, перерыла… Ты как следует все перерыла, Джини? Тебе подарка не будет, ты не член семьи. Мы разошлись в разные стороны, каждый покупал по отдельности: ведь неинтересно, если заранее знаешь, что тебе подарят. В одной витрине висела джинсовая куртка с золотыми пуговицами — Шэрон в свое время сказала, что хотела бы получить такую же на Рождество, но Господь призвал ее к себе…

Плевать мне на Шэрон.

Я зашел к оружейнику.

Теперь мы все в своих комнатах — упаковываем подарки. Папа с мамой получат прелестный сюрприз, мы приготовили его нынче ночью.

Прочитал твои глупости относительно лейтенанта Как Бишь Его. С каких это пор полиция в силах помешать садисту орудовать где угодно и как угодно? С тех пор, как ей стала оказывать содействие Джини Воровка? Со смеху лопнешь…

Оружейник продал мне охотничий нож с выдвигающимся лезвием; хорошее лезвие — острое. Очень острое. Ладно, дорогая, я покидаю вас, потому что вечереет, а мне еще нужно много чего организовать… Уже пять! Как время бежит. До вечера!

Дневник Джини


5.30. Только что заскочила туда, чтобы узнать, прочитал ли он мою записку. Прочитал. А я прочитала то, что оставил он. Должно быть, мы едва не столкнулись.

Очень острое лезвие. Смотрите-ка, он якобы вот так вот, среди бела дня, не скрывая лица, явился к оружейнику в местечке, где только что произошло убийство, и хочет, чтобы я в это поверила? Да его в десять минут отыскали бы, нет проблем! Совсем дурехой меня считает. К чему это вранье? Перерою-ка я все у них в комнатах — нужно сменить простыни, вчера времени на это не хватило.

12. УДАРЫ НИЖЕ ПОЯСА

Убийца


Ты рылась в наших спальнях. Перелапала все бумаги, перевернула все вверх дном. И что же ты искала? Ах да, нож! Знаешь, будь ты поумнее, тебе пришлось бы обыскивать вот так одну-единственную спальню, и тогда я бы завел об этом речь лишь потому, что она оказалась бы моей, сечешь?

Ты скажешь, что я не знаю, рылась ли ты у других.

Но разве я ошибаюсь?

Дневник Джини


6.15 — только что поднялась к себе принять капли; под дверью лежала бумажка. Откуда он знает, что я перерыла все спальни? Блефует? Или беспрестанно наблюдает за мной, делая вид, будто разговаривает с другими?

И что еще за сюрприз для предков? Электрический стул, что ли?

Куда запропастились эти капли? Вот они. Вечером буду держать магнитофон при себе. На всякий случай. Хватит болтать, пора вниз.

Дневник убийцы


У всех приподнятое настроение. Елка сияет всеми огоньками, очень красиво. Мама пошла наводить красоту, папа — облачаться в вечерний костюм. За ужином будет отец Карен, супруги Беари с малышом, Кларисса и доктор Милиус… бедняга, после происшедшей (очередной!) трагедии его никак нельзя оставлять одного!

А в чем же буду я? Не стоит раскатывать губенки, Джини, не настолько я глуп, чтобы описывать тебе свою одежду. Выглядеть я буду прекрасно, это уж точно. Мы прекрасно будем выглядеть — и я, и мое лицо. Слышала про такую штуковину, которая забирается в людей и ест их изнутри? Я, может быть, уже потихоньку пожираю тебя, Джини, и прежде, чем ты это осознаешь, ты будешь совсем как я. Разве ты не испытала бы сейчас удовольствия, убив меня?

Мама сказала, что ты будешь сидеть за столом вместе со всеми, потому что Рождество. Мило, не так ли? После ужина мы станем петь гимны. Придет твой фараон. А на десерт — труп Клариссы… Прелестная ночь, священная ночь, блейте, толпы глупых баранов, пастуху на вас плевать, а звезда, которую вы высматриваете в небе, — всего лишь отблеск моего ножа в ваших глазах!

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Пятиминутная передышка. Вот ужас — нос у меня совсем красный! Времени хватит только на то, чтобы принять душ и переодеться.

Сейчас приму душ.

Еще одно послание… И опять все то же самое… Думаю, ему страшно оттого, что скоро придет лейтенант. Надену красное платье — оно хорошенькое, к тому же единственное.

А вдруг он отвлек мое внимание на Клариссу для того, чтобы удобнее было убить меня саму?

Интересно, магнитофон выпирает из кармана? Нет, все в порядке, я — самый элегантный сыщик страны!

Вперед, иначе эта несчастная индейка (настоящая!) сейчас обуглится. Да! Нужно же еще свечей на стол добавить!


Счастливого Рождества! Я в туалете и говорю шепотом. Вечер удался на славу: Милиус и Блинт и рта не раскрыли, похоже, вот-вот расплачутся, плюс к тому уже порядком опьянели. Доктор — чувства такта ему не занимать — все время шутит и травит сальные анекдоты. Мальчишки выглядят шикарно — ну прямо женихи. Старушка, похоже, чем-то озабочена, у нее веки подергиваются. Она столько снотворных принимает… Супружеская пара с малышом — очень милые люди, кроху свою уложили в спальне Старушки, а сами явно любят выпить и повеселиться. Я немножко пьяна, поэтому хочется писать!

В какой-то момент мне показалось, будто за мной наблюдают; я обернулась, но никто на меня не смотрел… Икота напала. Но в промежутках между икотой и соплями из носа я, можно сказать, весьма сексуальна!

О! Я ведь так и не рассказала о сюрпризе! Том, который приготовили мальчишки!

Движущиеся ясли с Иисусом и всем прочим — волхвами, быком, играет музыка, и все это шевелится; они сами их смастерили; возились, должно быть, часами напролет. Их-то они и варганили, а я-то думала, что они там с дьяволом якшаются! Звонят, — должно быть, лейтенант; тысяча чертей, скорей — я уже внизу…

Дневник убийцы


Веселого Рождества! Веселого Рождества всем! Я выпил шампанского, и у меня кружится голова. Самое время нацарапать записочку! Все прекрасно. Пришел фараон, и Джини вовсю крутит хвостом. Кларисса все время разевает свой большой рот. Гости принесли малыша, он спит наверху… Папе с мамой очень понравились ясли — неплохая идея, правда? Писать, опершись на стену, трудно. Пойду смешаюсь в общей куче. Главное — быть незаметным.

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Вечер в конечном счете получился замечательный. Лейтенант, Боб, Сисси, доктор и Старушка играют в карты, а Милиус с Блинтом продолжают надираться.

Кларисса и мальчики забавляются компьютерными играми, а я пошла причесаться (теперь это называется «причесаться» — я и расчески-то увидеть неспособна); подношу микрофон к самым губам и — хоп! Мы все действительно порядком напились, даже мальчишки, — все время гогочут, говорят глупости и ходят туда-сюда. Из-за того что сегодня вечером они одинаково одеты и причесаны, Кларисса без конца их путает, и это всех смешит. Они много пели, и — ничего не скажешь — просто великолепно. Жаль, что на меня икота напала…

Никак не могу поверить в то, что это тот же самый дом — совершенно нормальный дом, в котором живут нормальные люди, которые шутят самым нормальным образом! С мерзким ощущением того, будто я угодила к людоедам, покончено.

Ну, пап, до чего же ты сумел нагнать на меня страху этой сказкой про девочку, угодившую, сама того не понимая, к людоедам, а они откармливали ее, чтобы съесть… Я не хотела, чтобы под конец ее съели, но ты говорил: «Так уж случилось». Все, иду опять туда, а то сейчас все решат, что мне стало плохо. Ой, ой, все вокруг качается, право руля, лево руля, полный вперед! It's a long way to Tipperary, it's a long way to go…[5]

Дневник убийцы

Тошнит.

Джини пьяна в стельку — вижу, как она раскачивается из стороны в сторону. Мы играем в загадки, и она думает, что я пишу, чтобы отгадать; нет, Джини, я пищу, как всегда, тебе… Мне слишком жарко, тошнота одолевает, мы много пели, это было прекрасно, а теперь Кларисса прижимается ко мне и улыбается, пьяная, — и она туда же; забавляйтесь в свое удовольствие, пользуйтесь случаем, я приготовил вам сюрприз… Ко мне обращаются, я должен ответить. Не ошибиться бы, отвечая.


Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Так уж вышло — миль пардон, милорд, куда запропастилась крышка от этого сортира? Ну, слушай, паршивый магнитофон, слушай же, Джини рапортует: все прекрасно, милый юнга, лейтенант положил на меня глаз… Ну и морда у меня — ужас, что за морда — брры! В этом языке слишком много слов, мадам! Конец связи, иду опять в гостиную — они там как раз опять ликерчик разливают; не забудьте обо мне, мальчики, спешу к вам!

Дневник убийцы


Все собираются по домам, уже поздно, мы устали. Клариссу решили проводить. Как же тебе везет, Кларисса. Слышу, как гости пошли за своим малышом, все собираются. Который час? Должно быть, уже очень поздно; гости наверху шумят, слишком шумят — зачем столько шума из-за какого-то паршивого младенца?..

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Всем пора, гости встают, надо идти наверх за прошкой… за крошкой. Ужас, ничего не вижу, это все, алкоголь, все кажется черным, никому дела до меня нет, но кто-то на меня смотрит — я чувствую это, — кто-то хочет мне зла. Кларисса, Кларисса, подойди ко мне, все меня бросили, кажется, я в коридоре: пахнет пальто, я упала в кучу пальто, мне нужно в другую сторону…

Что они там делают, почему такой шум? Будто стадо слонов; они кричат, да, они кричат — с ума посходили!

Уже так поздно, эй, не надо кричать, не надо больше шуметь! Слышите? Замолчите же! Они не слушают меня, совсем ничего не понимаю, повеселились вволю, а теперь… нужно протрезветь, я должна себя… должна начать видеть, хочу видеть; полный мрак, он может схватить меня, сделать со мной все, что угодно; нет, не касайтесь меня, оставьте меня, я все расскажу, все записано на пленку, полиция, полиция!

Говорят про малыша… про малыша? Малышу плохо; мне тоже плохо, малыш, ох, что они говорят; но это ложь, никакой не несчастный случай, здесь никогда не бывает несчастных случаев, никогда… Малыш упал, разбил голову, о, горе — у малыша разбита головка! Все мечутся, меня толкают. «Алло, алло!» Кто-то кричит «Алло?» — это доктор; какая-то женщина плачет — в порядке вещей, у нее ведь малыша разбили. А малыш почему не плачет? Должен плакать, если ему плохо, я-то ведь плачу, а я вам не малыш.

Я ВАМ НЕ МАЛЫШ! Помогите мне выбраться из темноты, где здесь выход? Женщина воет, не упасть бы, я упаду, если отпущу эту стену, падаю, сирена, я слышу сирену, глазам больно — свет, свет на кафельном полу… я в ванной! Прекрасное умозаключение, Джини, черт тебя возьми, где этот б… кран с холодной водой?

Мне лучше, вижу уже почти нормально, только в глазах все троится, но зато вижу. Страшно открывать дверь: эти крики меня пугают. Мозги у меня уже протрезвели, только тело продолжает раскачиваться тудасюда; где лейтенант? Чего я ему наболтала? Сирена — «скорая»; «скорая» приехала за малышом; я должна открыть эту дверь, должна пойти и разоблачить его.

Дневник убийцы


Скатертью дорожка! «Скорая» увезла малыша. Лейтенант велел нам подписать показания: Джини (да, старушка, тебя собственной персоной!) обнаружили в туалетной комнате, за дверью, в бесчувственном состоянии, от нее несло перегаром. Мама сказала лейтенанту: «Боже мой, лейтенант, лишь бы только не оказалось так, что ей вздумалось взять младенца на руки и она уронила его…»

Лейтенант посмотрел на нее и ничего не сказал. Отец молокососа поднял голову — у него были красные глаза, щеки уже покрылись щетиной, ну прямо кино. Все они уехали в больницу; у малыша, безусловно, перелом черепа, — должно быть, он довольно крепко стукнулся о спинку кровати; с этими детьми нужен глаз да глаз.

Ты, Джини, конечно же, попадешь под следствие: не слишком-то умно было убивать младенца при таком сборище народа. Особенно, если полиция получит кое-какие странички твоего дневника… Знаешь, те, на которых ты рассуждаешь о себе, о раздвоении личности… Предупреждал я тебя…

И все-таки дам тебе еще один шанс. Даю тебе время до завтрашнего вечера на то, чтобы меня разоблачить. Но это и вправду последняя отсрочка!

Дневник Джини


Утром звонили из комиссариата: меня вызывают туда в два часа. Старушка пришла растолкать меня, потому что я спала. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять: похоже, меня обнаружили в ванной — я звала на помощь и билась в дверь, тогда как она открывается на себя… Малыш сегодня утром умер, об этом в полдень со зловещим выражением лица известил нас доктор, с подозрением глядя на меня…

Сегодняшнюю ночь я помню плохо: какие-то куски воспоминаний, а между ними — черные провалы. Прослушала пленку, и все стало урывками всплывать передо мной; эта запись… это просто чудовищно. Такое ощущение, будто в голове молот стучит — допишу поскорее и пойду прилягу.

В полиции мне задали сто тысяч вопросов. Лейтенант был там — очень смущенный, и я сделала вид, будто не замечаю его. Вероятно, на данный момент они ничего не обнаружили; думают, что это — всего лишь несчастный случай, который вполне мог произойти по вине такой бабы, как я. Поклялась, что наверх не поднималась и не видела, чтобы туда поднимался кто-нибудь другой. Но они точно мне не поверили. Все время твердили, что я должна попытаться вспомнить, что после этого мне станет легче. Я не знала, что и делать. Абсолютно не помню, чтобы я поднималась по лестнице. Да и зачем? Господи! А если я?.. Ведь так напилась… Нет, это исключено! Не понимаю, почему они так уверены в том, что это сделала я.

У толстого фараона я спросила, не считает ли он, что труп за трупом в нормальной семье — это в порядке вещей. «Вряд ли…» — сказал он, глядя на меня. И ничего не добавил. Может, не так уж они и глупы, как кажется…

Мне запретили выезжать из города.

Убийца


Джини-Гнилая-Доска-в -полночь-во-вторник-умрет...

Хэлло, дорогая, как дела? Никаких нежных записочек нынче? Слишком увлеклась трепотней с лейтенантом? Увы, трижды увы, ангел мой, — похоже, тебя видели в тот момент, когда ты поднималась к бэби. Твои милые друзья фараоны получили анонимное письмецо. В нем говорится, что я видел, как ты поднималась на второй этаж, где пробыла добрых десять минут, и возвращалась оттуда с каким-то странным видом; но я не хочу называть себя, так как боюсь, что, охваченная манией убийства, ты можешь и на меня наброситься. Так славно состряпано — сам едва не прослезился! И все это отпечатано на пишущей машинке, которая стоит в муниципальной библиотеке.

Лейтенанту, может быть, и удастся когда-нибудь до меня добраться, но ты, куча грязного тряпья, уже будешь лежать так глубоко, что ничего об этом и не узнаешь — так и не услышишь моего имени. Догадалась, как я намерен убить тебя?

Восемь часов, сейчас мы будем ужинать; слышу, как Джини зовет нас: «Пора за стол, сейчас все остынет». Сама она тоже скоро остынет! По-моему, у меня потрясающее чувство юмора. Я ведь очень тебе нравлюсь, Дорогуша? Ты так давно обхаживаешь меня, что могла бы уже в этом признаться…

Дневник Джини


Нужно отдохнуть, успокоиться, вечно мне не хватает покоя — вечного покоя, сказал бы он, а его его… бумажка под дверью. Каких-нибудь три минуты назад ее там не было, в этом я уверена; пойду взгляну.

Башка болит, не хочу больше играть в эти игры, хочу вернуться к себе — все равно куда, куда-нибудь в другое место; хочу, чтобы все это прекратилось, хочу, чтобы младенец воскрес. Зло, которое здесь творится, просто невыносимо; как могло случиться, что я оказалась один на один с таким злом, кошмаром, подлостью и грязью, — или все это некая кара и я заслужила ее?

Не могу я заслуживать такой участи. Не за пару же побрякушек да горсть монет на меня такое свалилось; пожалуйста, избавьте меня от этого…

Час моей смерти близится. А я ничего не могу поделать. Даже моря так и не увидела. Я…

Джини, куда тебя понесло, что еще за представление? Ты не умрешь, Джини, довольно, хватит ломать комедию; не хочешь умереть — и не умрешь. Будешь жить, девочка моя, и еще слямзишь у них все денежки да поплывешь прямиком на Багамы!

Пора вниз на ужин.

Убийца


Джини была мрачной сегодня вечером. У нее грустное личико. Ужин тем не менее оказался вполне пристойным.

У нас новые пижамы — белые в голубую, лазурного оттенка, полоску, так что я, принимая во внимание мои обагренные кровью руки (дивной, пролившейся по моей воле кровью), выгляжу очень празднично — как национальный флаг! Благослови Господь нашу отчизну и ту кровь, которой я окроплю ее плодородную землю!

Новая пижама мне очень нравится.

Нужно подготовить все как следует. Никак нельзя дать маху. Понимаешь, Джини, на сей раз — либо ты, либо я…

До чего же глупо было покупать этот револьвер.

Если в тот самый момент, когда ты будешь читать эти строчки, ты откроешь дверь, тебе будет сюрприз…

Дневник Джини


Лжец! Он явился и подсунул свое послание мне под дверь, я обернулась — как раз ночную рубашку надевала, — увидела листок, подняла его… В конце он написал, что я должна открыть дверь — тогда будет сюрприз; я поколебалась-поколебалась да и открыла — открыла нараспашку, но ничего не было, кроме темноты да ночи; разве что… разве что сам он стоял в этой темноте и, слившись с нею, смотрел на меня. Я с размаху захлопнула дверь и заперлась на ключ…

Чувствую себя плохо: вся в поту, голова кружится, — наверное, из-за джина; внизу я выпила стакан, но это было просто необходимо — не могу больше, выпить непременно нужно было.

Когда они ужинали, зазвонил телефон. Звонили фараоны: завтра утром я должна быть у них.

13. ВНИМАНИЕ!

Дневник Джини


Неужели это моя последняя в жизни ночь? Последняя ночь, когда я жива? Я часто думала о приговоренных к смерти, которые вот так же, не имея возможности изменить что-либо, ждут; то есть даже если они очень сильно хотят что-нибудь сделать, это уже невозможно, все кончено… Наверное, есть какое-нибудь слово, которое вмещает в себя все это: невозможность вернуться назад, невозможность сбежать, все изменить, и ты в плену… у самого себя, обстоятельств — настоящий пленник пространства, собственного тела…

Даже если все это и кажется мне беспредельно глупым и я хочу уйти — слишком поздно; это предопределено — чему быть, того не миновать. Как в кино: с одной стороны едет поезд, с другой — на рельсах застряла машина; одно налетает на другое — и это точно так же: тянется издалека, но день настал — и ничего не поделаешь.

Он, что ли, из моей же пушки меня убить хочет? Глупо, никто никогда не поверит, что это несчастный случай… Разве что? Ну да… Сволочь, вот сволочь — но с чего бы вдруг мне себя убивать? С чего бы человеку вдруг убивать себя? Прекрасно знаю, с чего: с того, что он убил младенца — не умышленно, просто потому, что был пьян, — так, да? Угрызения совести? «Угрызения совести довели ее до безумного состояния, и она покончила с собой…»

Стало быть, я нигде не могу чувствовать себя в безопасности, и менее всего — у себя в комнате. С другой стороны, не может же он высадить дверь. Довольно подозрительно: самоубийца взламывает свою собственную дверь…

Убийца


Джини мне больше не пишет. Джини со мной больше не разговаривает. Джини дуется на меня… Дуешься, колбаса раздутая? За все свои грехи ты скоро поплатишься — за нанесенные оскорбления, совершенные святотатства, презрительные взгляды. Семья наша очистится, отмоется, и не будет больше желающих схватить меня…

Это тебя повесят… Знобит, — наверное, схватил насморк. Мерзкая у тебя сейчас физиономия, Джини: под глазами — огромные темные круги; физиономия дурной женщины, которая повеселилась как следует; ты хорошо повеселилась, Джини? Ты разбила младенца?

На что ты рассчитывала? Думала, я буду сидеть сложа руки и вежливо дожидаться, пока ты прекратишь свои жалкие происки? Я — Хозяин, и в этой игре водить буду я.

Интересно: ты спишь? Пойду посмотрю, спишь ли ты… Или пишешь? Нашептываешь в магнитофон? Интересно: ты пьяная?

Дневник Джини


Слышно, как открывается какая-то дверь. В коридоре темно. Оно идет сюда, дышит… В дверь постучали. «Кто там? Это вы, доктор?» Молчание. А я уверена, что ко мне кто-то стучал. Быстренько открыть, выглянуть… Опять послание! Ну и разобрало же его; пристал как банный лист — не можешь ты без меня, что ли? «Интересно: ты спишь… интересно: ты пьяная?» Вот тебе радости-то было бы, окажись я пьяной, сволочь ты чокнутая!

Забыла ключ в двери повернуть… вот так, теперь даже если он станет звать меня, — не отвечу; куда подевалась эта дурацкая авторучка? Стаканчик джина, один-единственный, — где бутылка?.. Глоток, всего один глоток — это помогает; обжигает, но помогает.

Мысль. Надо перейти в контратаку.

«Я убью тебя, сопляк; убью завтра же вечером, до полуночи; все обрадуются, когда ты умрешь».

Еще одна мысль: оставлю записку в коридоре — он выйдет, возьмет ее, а я его увижу и разобью бутылку о его башку… да, точно: спрячусь в туалете, дверь оставлю приоткрытой — он так уверен в себе, — я его поймаю! Живо — вперед.

Хэлло, Джини, твое здоровье!

Это не я писала. Это написано на бумажке, которая лежит у меня на кровати.

Он был здесь. Был здесь, лапал мою постель, мои вещи, пролил на мое платье джин — нарочно; и так быстро! Дух он, что ли, а не человек?

А все получилось вот как. Я вышла в темноту. Свет зажигать не стала — на случай если он подстерегает меня с пушкой в руках… Записку положила на комод. (Я знала, что он не покажется до тех пор, пока не услышит, как закрылась дверь и повернулся ключ в замочной скважине.) Иду в туалет, тяну на себя дверь, поворачиваю ключ — ничего…

Потом приоткрывается какая-то дверь, я слышу его, начинаю тихонечко поворачивать ключ, тут вдруг еще одна дверь открывается, шаги, кто-то вертит ручку на двери туалета: «Тут кто-то есть?» (Голос доктора.) — «Да, это я, Джини». Он ждет под дверью, слышно, как он сопит и явно нервничает; я спускаю воду, выхожу: горит свет и — никого, кроме доктора. Говорю: «Добрый вечер, доктор». — «Добрый вечер, Джини», — с суровым видом отвечает он, проходя мимо в полосатых кальсонах. Разумеется, все остальные двери крепко заперты, а записки на комоде больше нет. Моя комната оставалась открытой, и он был здесь, лапал своими грязными руками все подряд. Зачем он загубил мое платье?

В чем же я завтра пойду к фараонам? В новой половой тряпке, что ли?

Спать больше не хочется, опять тошнит: джин наружу просится. Я не совсем в себе, совершенно измучена, но все это беспрестанно крутится в голове — как то колесико с белкой, которая должна бежать и бежать, чтобы не сойти с ума и не искусать саму себя.

Убийца


Теперь я получаю меньше удовольствия, чем прежде. Когда убиваю, испытываю не больше того, чем когда был мальчиком. Не чувствую больше этого… этого самого, просто впадаю в ярость, сильную ярость: мне нужно их убивать, нужно избавиться от них, иначе возникает такое ощущение, будто я задыхаюсь — все время задыхаюсь, как если бы на мне был слишком тугой воротничок, понимаешь?

Но с тобой — другое дело; когда увижу, как ты умираешь, то испытаю наслаждение — слишком долго я ждал тебя. Ты надеялась, что я привяжусь к тебе, полюблю тебя и пощажу. Ты хотела соблазнить меня, взять надо мной верх, навязать мне свои законы, но я не дитя и не буду тебя слушаться — ни за что!

Как глупо, должно быть, ты чувствовала себя, когда папа пошел в туалет! В твоей комнате пахнет грязной коровой, от тебя воняет, от одежды твоей воняет, твое платье воняет джином. Я забрал магнитофон, чтобы послушать, чего ты там наболтала. Скоро верну его, чтобы ты могла записать на пленку то, что будешь чувствовать перед тем, как подохнешь как бездомная собака. Бедная моя малышка Джини, тебе ведь очень хотелось бы, чтобы я занялся с тобой «этим», правда? Может быть, если ты будешь вести себя очень хорошо, может быть, и займусь — пока ты будешь умирать…

Дневник Джини


Только что заметила, что он забрал магнитофон.

Наверное, уже очень поздно… Да, два ночи, а в семь я должна встать; надо бы лечь в постель, надо бы вести себя благоразумнее; но к чему ложиться спать, если завтра вечером тебе предстоит умереть?

Какой-то шум в коридоре — беспрерывный адский шум, — не хочу его слышать, он похож на шепот, кто-то шепчет, этот кто-то, похоже, болен; любопытно: неужели только я слышу это? Этот кто-то, наверное, пьян… Голос, манера говорить мне знакомы; плохо ему стало, что ли, прямо в коридоре? Надо выглянуть — вдруг там кто-то умирает, он, может, их всех уже поубивал?

Его мать? Женский голос — стонет и причитает; но неужели никто так и не выглянет? Прямо у меня под дверью… пение сирен. Папа частенько рассказывал мне байку про пение сирен. Не хочу слушать, я… Но это же мой голос! Это я говорю под дверью, я, и я жалуюсь… не надо, чтобы другие это услышали.


Ну вот, это был магнитофон, я получила его назад; он, наверное, прослушал все записи; тут и очередная бумажка лежит…

Ты вдоволь повеселился, слушая, как я страдаю, урвал хороший кусок удовольствия, сидя там, в своей комнате, в одной из этих комнат, — стоило мне распахнуть все двери одну за другой, и я увидела бы, как ты сидишь в своей полосатой пижаме и пишешь, увидела бы твое мерзкое бледное лицо, твою настоящую улыбку, настоящие глаза — оттуда, из одной из комнат, твои безумные глаза глянули бы на меня; ты веселился, слушая мои плач, мой пьяный бред… Он словно изнасиловал меня — точно так же, как когда забрал мой дневник; так хочется убить его, страшно хочется убить.

Я очень рада, что магнитофон снова у меня. Становится легче, когда говоришь вслух, слышишь свой голос, свои мысли; совсем другое дело, — это вам не сидеть взаперти в собственной голове и воображать невесть что.

14. РЕШАЮЩИЙ УДАР

Дневник Джини


Валит снег. Тоннами. Небо низкое, серое, зловещее. Темнотища. Черкну пару слов — и вниз. Холодно. Спать хочется, голова болит, нервы взвинчены. Спала плохо, прыгала с боку на бок, — сколько же времени прошло с тех пор, как я могла спокойно спать? Слышу, Старушка уже ходит. Пора.

Дневник убийцы


Падает снег. Крупными хлопьями. Еще темно, но уже светает; холодно. Слышно, как завозилась Джини, и мама тоже, — спускаются в кухню. Сейчас оставлю Джини записочку:

«Доброе утро, Джини. Видела, какой снег валит? Прекрасный день для того, чтобы умереть! Словно небо ткет тебе свой снежный саван… Видишь, я делаю поэтические успехи. Ты любишь меня? Когда будешь в комиссариате, не забывай обо мне и моли Бога о том, чтобы тебя упрятали в тюрьму…

Пока».

Дневник Джини


8.45: собираюсь идти в комиссариат.


Мальчишки спустились вниз к восьми. Десять минут назад, вернувшись к себе, я нашла под дверью записочку. Значит, он преспокойно сунул ее туда, прежде чем пойти завтракать. Они жрали блины с вареньем и все вокруг заляпали — едят, как животные; можно подумать, они с голоду подыхают; с вымазанными красным вареньем ртами они смахивали на изголодавшихся людоедов — отвратительное зрелище. Особенно Кларк — как будто двое суток и крошки во рту не было: проглотил шесть блинов, отправился в сортир, а потом еще шесть навернул! Или у бешеных психов еще и аппетит ненормальный?

Не знаю почему, но я чувствовала что-то враждебное, хотелось убежать сломя голову — швырнуть посуду прямо на пол и спастись бегством.

Конечно, он думал обо мне, и я, конечно, это почувствовала; я ощущаю его ненависть, желание сотворить зло, причинить зло мне; чувствую, как он везде рыскает и подсматривает, как думает о таких вещах… Господи, сделай так, чтобы меня упрятали за решетку, — пусть до конца дней своих я буду сидеть в тюряге, только вызволи меня отсюда!

Мальчишки меня зовут: собрались уходить, доктор вывел машину из гаража — пора. Его послание я разорвала и бросила прямо в коридоре: плевать мне на все, в конце-то концов. Порядок — иду, иду!

Дневник убийцы


Мы отвезли Джини в деревню, к фараонам. Пока папа вел машину (медленно — из-за гололеда), я смотрел на Джини, она была очень бледной, — наверное, так и не оправилась после смерти малютки.

Она — как и все прочие мамки-няньки: на малышне у них свет клином сошелся. Убивай хоть полгорода, но не смей трогать невинного младенца с невидящими глазками и отвратительным слюнявым ртом.

Воистину люди ничегошеньки не понимают: уверен, что поймай они меня — за младенца мне пришлось бы ответить в большей мере, чем за все остальное, хотя это преступление — единственное, совершенное со скуки, из чистого принципа!

Папа выглядел мрачным. За всю дорогу и рта не раскрыл. А мы болтали о том о сем: о погоде, футбольном матче, об учебе, которую предстоит возобновить; Джек рассказал байку про своего преподавателя по классу фортепьяно — довольно грязную байку, — Джини не сводила с него глаз: все пытается что-то понять, бедняга…

Марк казался озабоченным, просматривал какие-то досье. Кларк показал нам фотографии своей команды, на которых он паясничает с мячом, — мы очень смеялись. Старк решил купить новый компьютер — поговорили о ценах и тому подобном; только папа и Джини молчали. Может, папа грустит оттого, что его подружка умерла?

Сейчас полдень. Я в ресторане самообслуживания, ем взбитую яичницу. Люблю бывать в городе. У здешней подавальщицы вульгарный вид: юбка слишком короткая, коленки грязные; она улыбается мне — рот у нее красный, жирный; девчонки вечно на мне виснут — такая скука. Я не смотрю на нее — пишу, напустив на себя сердитый вид.

В окно мне видно комиссариат. В час мы должны будем забрать Джини, если все закончится. Если нет — папа отвезет нас домой. Полчаса назад папа пошел в комиссариат узнать, как там дела.

Эта подавальщица действует мне на нервы, ж… этакая. Я сейчас склонен говорить грубости, хотя маме это и не нравится. Нужно следить за собой, на меня накатывают прямо-таки приступы грубости и злости, как если бы зубы резались — так и изгрыз бы все вокруг.

Подавальщица принесла сдачу, коснулась моей ноги — я быстро отстранился: не люблю, когда меня трогают. Не перестает пялиться на меня, — наверное, вообразила, что я сейчас начну приставать, потому что на ней обтягивающий пуловер… Дура несчастная, я не такой, как остальные! В упор не видит, что я не такой, как остальные, хочет, чтобы я показал ей, на что способен — вот чего она хочет. Нет, не сейчас, сейчас слишком опасно, нужно выждать, чуть-чуть выждать: когда Джини будет мертва, все станет проще. Тем более что у них есть Эндрю. Когда они казнят его, будет лучше, спокойнее.

Только что Джини с папой вышли из комиссариата, направляются к машине — пойду к ним.

Дневник Джини


Подумать только: он сунул мне это в карман пальто, значит, сидел рядом со мной? В машине я была между Марком и Джеком, а потом шла между Старком и Кларком — они тоже вполне могли сделать это: у пальто карманы большие…

Кроме того, мне скоро предъявят обвинение в непреднамеренном убийстве.

Я сунула им в нос свои фальшивые документы. Но думаю, они быстренько разберутся что к чему. Нужно линять отсюда. Лейтенант был очень расстроен, сказал, что он на моей стороне, но его начальник уверен, что виновата я. Поскольку все это они считают несчастным случаем, то пока не сажают меня, собираются снова всех допросить — как знать… ведь пьяны были все. Он рекомендовал мне какого-то адвоката, городского. Будто какой-то болтун адвокатишка способен вытащить меня из этой истории!

Значит, он был в ресторане самообслуживания. Ресторан стоит на площади, справа. Джек пришел слева, а три минуты спустя оттуда же явился Кларк, ровно в час дня. А потом с другой стороны площади показался Старк с кассетником в кармане и наушниками на голове, и — откуда-то сзади — прибежал Марк с портфелем в руке. Никто из них не пришел со стороны ресторана, — должно быть, прежде чем присоединиться к нам, он сделал крюк.

В машине Джек говорил об учебе, лекции у него закончились в 12.30, значит, он не мог быть в полдень в ресторане.

Старк ходил по магазинам. Потом был на катке — взял билет на 11.30. Это я запомнила потому, что он сказал, что билет у него был на двухчасовое катание, — оставалось неиспользованное время, очень глупо, что нельзя брать билет на меньшее время… Но я не видела ни билета, ни времени окончания, на нем указанного.

Марк до последней минуты сидел с клиентом. Проверить никак невозможно. Доктор был в комиссариате, и это снимает с него подозрения. А что до этого борова Кларка, то он сказал, что из-за назначенного на воскресенье матча тренировка затянулась, но и тут можно верить лишь на слово.

А потом, если он и написал, что был в ресторане, это еще ничего не значит. С таким же успехом он мог стоять на углу улицы или сидеть в общественном туалете.

Дневник убийцы


На обед была говядина с морковью, которую приготовила мама, — очень вкусно, в кои-то веки как следует прожаренная, не то что у Джини — у той мясо вечно сочится кровью.

Джини скоро предъявят обвинение, об этом сказал папа, пока она открывала дверь, а мы еще стояли возле машины. Папа рассказал об этом быстро, шепотом. Все из-за анонимного письма. И что это, хотелось бы знать, за лжец наплел такого…

Дневник Джини


Я спросила у лейтенанта, получил ли он анонимный донос. Он смутился: «Следствие идет своим чередом…» — «Но что вы думаете — кто мог это написать? Прошу вас, скажите, вы даже не представляете, как это важно для меня!» (Он, бедняга, совсем покраснел: я тянула его за рукав.) — «Знаете, вы ведь действительно были очень пьяны». — «Скажите мне, кто он, скажите — и я все вам объясню».

Вошел капитан. «Я позвоню вам, — шепнул мне лейтенант, — позвоню, как только смогу, положитесь на меня».

Жду.

Когда я была маленькой, часто представляла себе, что если мне когда-нибудь придется что-то доказывать людям (полицейским, врачам, пожарникам) ради того, чтобы спасти кого-то любимого (чтобы ускорить дело, чтобы мне позволили увидеть его), то я сделаю все, что угодно: засяду в какой-нибудь конторе, отказываясь уходить, буду орать, биться до тех пор, пока до них не дойдет… а теперь нужно спасать собственную шкуру, а я ничего не делаю.

Телефон. Может быть, лейтенант. Кто-то снял трубку. Пойду посмотрю.

Дневник убийцы


Телефон. Кто-то снимает трубку. Слышно, как спускается Джини: бум, бум, бум — шествие слонов по лестнице. Внизу какой-то разговор. Может быть, нам тоже нужно спуститься? Джини идет назад. Проходит мимо моей двери. Входит к себе. Не терпится — до самого вечера еще ждать. Ладно, проверю все еще раз.

Дневник Джини


Звонил отец Шэрон. Разговаривает с доктором. У доктора смущенный вид.

Приняла решение. После ужина иду в гараж и сматываюсь вместе с их тачкой. Завтра буду уже далеко. Раз уж мне светит тюряга, стоит попытаться вывернуться. Если я буду ехать всю ночь, есть шанс на рассвете попасть в самолет и удрать куда угодно.

Но на какие шиши? Джини, для чего у тебя голова на плечах — думай, скотина!

Доктор прячет бабки в ящик комода, где лежат носки. (Обалдеть, до чего же люди любят зарывать бабки в нижнее белье.) Нужно стянуть эти денежки и — привет, друзья-приятели… А он оставляет ключи от машины в шкафу, где висят другие ключи? Кажется, да. Пойду вниз — надо проверить. Собрать сумку. Взять минимум вещей.

Главная проблема — он. Сбить его с толку. Но он, конечно же, подозревает, что я не собираюсь ждать, как ягненок, которого намерены принести в жертву. И будет безотрывно за мной следить. Выкинуть какой-нибудь фортель. Заставить его заподозрить что-то другое?.. Нужно подумать.

Убийца


Мне скучно. День какой-то длинный. Снег идет все сильнее и сильнее. Хороший снег — скрывает все следы. Если бы ты решила сбежать, Джини, по такому снегу ты могла бы далеко уйти, прежде чем твои следы отыщутся. Но в лес тебе не сбежать, ты ведь женщина, и твой удел — поезд, автобус, самолет, машина… машина…

Неужели ты, Джини, способна подложить мне такую свинью? Ты-то, с твоим золотым сердцем, и вдруг тебе стукнет в голову эта идея — сбежать, когда на хвосте у тебя целая куча полицейских, готовых стрелять без предупреждения, и, потом, на какие деньги? И куда же ты двинешь без денег, а?

Я, правда, забыл: ты ведь воровка… Подлая воровка! Я всегда говорил — столько раз говорил — о том, что она стянет у нас все до копейки; какая неосмотрительность, доктор, оставлять деньги в ящике комода…

Тогда мы ее схватим и пристрелим… Пристрелите ее, это бешеная собака, она убила малыша, украла деньги, ее надо убить…

В конце концов я мог бы свою работу оставить им. Так было бы надежнее. Что ты об этом думаешь, жертва? Нет, мне нужно самому делать свое дело, и потом, я слишком долго ждал этого, хочу увидеть, как ты подыхаешь, ясно? И плакать над еще не остывшим трупиком, ангел мой… Надеюсь, ты хоть сменила белье, чтобы предстать перед Господом?

Дневник Джини


Опять двадцать пять. Еще одно послание. Он так тихо сует их под дверь, что я ничего не слышу.

Это — дьявол.

Как ему удается читать мои мысли? И думать одновременно со мной?

Ненавижу эти вопросы, на которые нет ответов.

Свой план я изменить не могу. И здесь остаться не могу. Завтра меня засудят: попытка к бегству, никакого тебе условного наказания, за малыша — по максимуму; я загнана в угол. Об этом ты не подумал, а? Не подумал о том, что если палку перегнуть, она сломается. Теперь мне терять уже нечего — тут ты просчитался, господин тайный осведомитель…

И еще: он почти не пользуется больше материнской спальней. Общается со мной напрямую и пишет только для меня.

Дневник убийцы


Джини, гиппопотам ты мой любезнейший, ты действительно намерена убить меня? Но сегодня утром ты не оставалась одна, а значит, и не могла купить оружия. Кухонный нож? А ты сумеешь им воспользоваться?

Перечитываю твое смехотворное послание. Кого ты думаешь запугать? Убить меня ты не можешь. Того, кого нет, — не убить. Не убить тебе бумагу, слова, мимолетные шорохи, но зато все это — «это» — вполне способно убить тебя…

Идет такой сильный снег, что ничего вокруг не видно. Можно подумать, мы на полярной станции. Затерялись где-то в Арктике, ждем спасателей, а они никогда не придут.

Интересно, меня поймают когда-нибудь?

Нет, исключено: я слишком хитер.

Дневник Джини


«Лейтенанту Лукасу. Лейтенант, я не убивала младенца, и не Эндрю убил всех этих девушек, а то, что произошло с Закарией Марчем, — не несчастный случай. Убийца живет здесь, он — один из сыновей доктора Марча. Я нашла его дневник, где обо всем рассказано, но он утащил его у меня. Умоляю вас: проведите расследование, и вы увидите, что я говорю правду; клянусь вам, это сумасшедший, он хочет убить меня, именно поэтому я и убегаю. Вы хорошо знаете, что меня вот-вот арестуют, терять мне нечего, и говорю вам об этом только потому, что это правда. Повторяю: у меня нет доказательств, но я точно знаю. Обыщите дом, допросите их и поймете, лгу я или нет.

Тот, кто написал на меня анонимку, убил и девушку в Демберри, и Карен, и мать Карен, и Шэрон, и ту проститутку, и любовницу доктора, и малыша, и даже своего родного брата, и еще других, о которых мне ничего не известно, — перед Богом клянусь.

Мне жаль причинять вам столько неприятностей своим бегством, но все-таки попытаю удачи. Простите меня.

Джини.

К этому прилагаю все его послания, какие у меня есть. Сами убедитесь!»

Ну вот, готово. В шесть Мики (почтальон) придет вынимать письма из ящиков, и — десять против одного — как только он увидит это, отнесет прямиком к фараонам, и через пять минут они окажутся здесь; будут они что-то расследовать или нет, но меня в любом случае закатают за решетку! Отправлю, уезжая, — так надежнее. А лейтенанта, наверное, переведут отсюда в другое место…

Зато если я оставлю поддельное письмо — для фараонов… брошу где-нибудь на видном месте…

Он решит, что раз письмо (поддельное) не отправлено по почте, значит, я никуда не еду. А стало быть, зачем ему так рисковать — забирать из стенного шкафа ключи от машины, ведь кто-нибудь может это заметить (например, доктору понадобится поехать на срочный вызов)? Нет, если я не отправлю письмо по почте, ему бояться нечего: не могу же я уехать, не отомстив ему — не отправив письмо. Браво, Джини, ты на верном пути, давай думай дальше… Оставлять письмо прямо у него под носом будет слишком грубо, нужно спрятать его; как бы его… Я «забуду» запереть дверь… суну его под остатки своей писанины и «забуду» закрыть комнату; хотя нет, лучше придумала: оставлю письмо внизу, в своем пальто. Нужно сделать так, чтобы оно заметно торчало оттуда…

За работу! Отнесу письмо вниз и вернусь сюда, чтобы он успел его найти, потом опять спущусь, вымою посуду и, как только они усядутся в гостиной, смотаю удочки.

Все это чушь, не могу же я уехать без ничего, бросив все шмотки… А деньги — вдруг он вытащит деньги из комода, — может, прямо сейчас пойти посмотреть? Рискованно, доктор сидит внизу…

Придумала.

Спускаюсь вниз и кладу письмо на стол, вместе с остальной почтой, которую отправят завтра. После ужина они удаляются в гостиную, я хапаю ключи — бабки свистну перед самым ужином, — иду к себе, сумка уже собрана, и вылезаю в окно — именно так: делаю веревку из простыней и вылезаю в окно; направляюсь в гараж, и — ррррр! прощай, малышка!

Идет снег, дует ветер — ничего они не услышат. Тем более что улица идет под уклон — смогу отъехать не включая мотора… Джини, я верю, что все будет типтоп… Главная трудность в том, что он выбрал именно сегодняшний вечер для того, чтобы меня прикончить, — значит, у него наверняка есть какой-то план и он непременно будет следить за мной; если бы только он мог отложить это дело до завтра, если бы только что-нибудь могло вынудить его отложить все до завтра…

Джини, какая великолепная идея…

«Слушай, идиотик, есть кое-что новенькое для тебя: лейтенант сказал мне, что с Эндрю все обвинения сняты…

Они держат это в секрете, чтобы поймать настоящего убийцу, и уже напали на верный след. Хитреньким себя считал, да? Но не так уж ты хитер оказался… Тем более что я поговорила с лейтенантом: рассказала ему кое-что, чем он очень заинтересовался… Мы с ним друзья, и я уверена, что он лишь ждет удобного случая для того, чтобы прийти сюда с обыском… Ну что, придурок — теперь это и впрямь не мое дело, — съел?»

А сейчас нужно собрать сумку и сделать веревку из простыней.

Убийца


Джини, Джини, ты огорчаешь меня. Слишком стала разговорчива… Слишком подозрительна, зла, вечно норовишь схлопотать себе неприятности…

Тебе прекрасно известно, что позвонить и узнать, оправдан ли Эндрю, я не могу. Значит, мне придется сидеть тихо? Хочешь спасти свою шкуру, бэби? Забавляешь ты меня. Тем, как дергаешься от страха. Ведешь себя так, как если бы я сунул твою голову под воду и держал там, — это напоминает мне бедняжку Зака…

И все-таки неплохо сыграно. Может, я предпочту не рисковать? Может, стану дожидаться, пока тебя не заберут и не упрячут в безопасное местечко, а меня повесят?

Глупо было бы, тебе не кажется?

Хочешь получить отсрочку? Ну-ка: когда они узнают, что ты — воровка в бегах? Завтра, послезавтра… Если бы на тебе не висело всех этих грехов (воровка, лгунья, а теперь еще и убийца!), я мог бы немножко подождать, но в данном случае это трудно, ты должна меня понять, Джини, я не могу поступить иначе…

Никаких отсрочек.

И не оставляй больше записок на комоде. Это действует мне на нервы.

Дневник Джини


Никаких отсрочек. И никаких тебе перекуров. Джини, у тебя есть лишь один выход: обратиться в призрака, чтобы избежать пуль. Пара пустяков, правда?

Пора ужин готовить! Слышно, как они там зашевелились. Старушка включила телевизор; ну вот, все устремились вниз, загалдели — четыре двери, четыре голоса; теперь они в гостиной, этаж пуст, до самой ночи никто сюда не явится. Бабки. Самое время.


Готово — стащила.

Почему он позволил мне взять их?

Не буду дожидаться, пока они уснут, уеду сразу же после ужина, когда они будут сидеть у телевизора. Пока до них дойдет, я выиграю время, а снег — снег поможет мне спастись.

Иду вниз. Простыни готовы. Сумка тоже, и еще — поддельное письмо. Настоящее — в кармане. Очень нервничаю.

15. НОКАУТ

Дневник убийцы


Фантастика! Я и не мечтал, чтобы все так вышло! Ей крышка! Я слишком возбужден для того, чтобы писать. Скоро я тебя прикончу. И сожгу все эти бумажки. «Листья умерли, их убирают, уберут и тебя тоже, Джини…» Конец игры.

Дневник Джини


(магнитофонная запись)



Помогите… Помогите… Мне совсем плохо, я… я едва могу говорить; дверь заперта на ключ, но я чувствую, что он там, за дверью, подстерегает, ждет; не хочу терять сознания, мне так плохо…

Посадили меня ужинать вместе с собой; доктор всем налил вина, очень крепкого, а потом — шампанского и ликера. «Ну же, Джини, в чем дело, не стоит вешать носа, мы с вами». И он снова и снова наливал мне; я боюсь, мне страшно, темно — все погружено во тьму, — потому что они отключили электричество, да, буря пообрывала все провода; но плевать — все равно уеду. Одно письмо оставила внизу, а другое-то здесь, при мне, я спрячу его в надежном месте, никакой почтовой марки — все равно дойдет; надо только найти маленький целлофановый пакетик… «Пейте, пейте» — вот так я и напилась! На холоде лучше станет.

В дверь скребутся… Хоть обскребитесь — плевать, фиг я вам открою, времени нет; где сумка, где же она? Ничего не видно; а ведь здорово я их провела, так упившись!

Он, наверное, думает, что я ни на что уже не способна. Ошибаешься, ангелочек, упиваться мне не впервой, на автопилоте доберусь. Распрекрасненько доеду! Одна только беда — вижу я плохо: неясно как-то, в глазах темно, все плывет… Тсс, громко разговаривают, — о чем это они? — голос доктора…

Говорит, что едет на машине в деревню — срочный вызов…

Теперь у меня совсем мало времени, потому что, похоже, все пропало — не будет мне машины; все пропало; ну что поделаешь — тогда позвоню лейтенанту, пусть приезжают за мной. Полиция! Я в розыске за кражу, я — опасная преступница; в тюрьму, живо, нельзя здесь ни секунды больше оставаться; но буря оборвала телефонные провода, значит, придется спасаться пешком — по колено в снегу…

Смех… какие-то люди смеются — кто-то пошутил, и все хохочут, — кто это так хохочет? В окно, быстро, — пожар, нет, какой пожар, что я такое плету?

Думали, напоили меня, болваны несчастные… Может даже, снотворным накачали… Он поднимается наверх — идет по лестнице и смеется, кто там? Кто поднимается по лестнице? Кто смеется у меня под дверью? Волк, это волк, я должна поторопиться, должна очнуться; кто-то поворачивает дверную ручку — заперто; но кто-то упорно вертит ручку; я еще не сошла с ума, я знаю, кто это!

Не пойду открывать, сейчас прыгну вниз и умру в снегу, от холода; простыня — крепче держаться за простыню, он уже колотит в дверь — стучи, стучи, меня уже нет, я хитрее тебя, ж!..


Ну вот — я внизу. От холода дыхание перехватывает, мне лучше, блевать больше не тянет, и вижу я лучше, но снег такой густой, я… кто-то высунулся из моего окна, там чей-то силуэт, — хорошо еще, что меня там нет, он убил бы меня; где калитка, я… холодно… где же она, неужели никто не придет на помощь, неужели никто не поможет мне? Бегом к калитке.

Ой!

Больно. Мне больно. В груди больно, все вокруг черно, я… снег такой холодный — я лежу в снегу, я… подо мной что-то горячее, что-то… оно течет по пальцам… несправедливо, я не должна погибнуть, это несправедливо; нечестная игра была, папа… я не виновата… сейчас… нет, не хочу; какой-то шум, у меня лицо в снегу, совсем рядом — какой-то шум, сюда кто-то идет — это он!

Сейчас все узнаю… смех какой-то дурацкий… это — он; чье-то дыхание; не хочу умирать — дайте, дайте мне последнюю возможность… Болван, меня найдут в снегу, ясно — никакое не самоубийство, тебя арестуют и повесят, они повесят тебя!

Там, возле машины, — позвать их, скорее; они не слышат из-за бури; пусти, сволочь, пусти меня! Они там, с доктором… НО ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ — их, оказывается…

— Прощай, Джини, надеюсь, ты веришь в воскрешение душ…

Поэтому-то Шэрон и говорила… какая же я дура, как была дурой — так и осталась; ведь знала же, а теперь слишком поздно; прощай, Джини, прощай; если бы я могла доползти до улицы… к чему. Все пропало, все…


* * *


Утром 28 декабря тело Джини Морган, тридцати одного года отроду, служанки, было обнаружено в ее комнате — без признаков жизни. Вероятно, молодая женщина покончила с собой выстрелом в грудь.

В результате проведенного расследования установлено, что произошло самоубийство на почве переживаний из-за предстоящего ареста. Действительно, Джини Морган находилась в розыске по поводу совершенной ею кражи со взломом; кроме того, ее подозревали в убийстве шестимесячного ребенка, совершенном по неосторожности, в состоянии сильного алкогольного опьянения.

Джини Морган была похоронена на кладбище того городка, где разыгралась эта трагедия.

Во время похорон была сильная буря; гроб из черного дуба, купленный на средства семьи, где покойная работала, несли четыре сына доктора Марча.

Между прочим, существует целая серия фотографий — репортер местной газеты запечатлел церемонию. На них — метель; доктор, его жена и четверо юношей, склонив головы, слушают панихиду по умершей.

Один из снимков получился довольно любопытным: доктор, его жена и мальчики подняли головы и дружно смотрят прямо в объектив. Создается такое впечатление, будто все они улыбаются, — видимо, произошло какое-то искажение пленки.

эпилог


В слабом свете сумерек сидящий напротив меня мужчина улыбается. Прежде чем положить папку на стол, он постучал по ней пальцами. Я спросила:

— Ну, что вы по этому поводу скажете?

Он тотчас ответил:

— Думаю, полная чушь… Ясно как день, что четверо сыновей доктора Марча не могли быть причастны к смерти этой девушки. Скажите, а где вы это нашли?

— Один друг прислал. Почему вы считаете, что все это чушь?

Он хрустнул пальцами:

— Потому, знаете ли, что у доктора Марча не было сыновей: ни одного, ни двух, ни пятерых. Они давно умерли. Джини работала у них служанкой. Особа преданная, но весьма неуравновешенная. Алкоголичка в последней стадии…

В одно прекрасное утро они пошли кататься на коньках по льду озера. Она напилась… и забыла про них. Они принялись играть в той части озера, куда ходить было запрещено, лед подломился. Пятеро детишек, такие славные близнецы… вы знаете, что это очень редкое явление — пятеро близнецов? Я думаю, им было тогда лет по десять; они утонули.

После случившегося все изменилось. Бедная мадам Марч… да и доктор тоже — они стали несколько странными; но для Джини дело обернулось куда серьезнее. Ее и без того неустойчивая психика не смогла выдержать столь тяжкой вины. Пребывая в бредовом состоянии, она вообразила, будто дети еще живы, но теперь преследуют ее, и принялась убивать людей…

— А вам не кажется, что все это несколько притянуто за уши? Значит, вы считаете, что в папке — ложь?

— Абсолютная ложь. К тому же сравните почерки… И разве не всегда то, что касается области рассудка, бывает несколько притянуто за уши?

Я согласилась. Он был дьявольски прав. С довольной улыбкой он откинулся на спинку кресла. Было тепло.

Смеркалось. Я убрала в портфель свое удостоверение репортера «Криминальной хроники» и встала. В дверях обернулась, помахала ему рукой и тихонько сказала:

— До свидания, Закария.

Он ничего не ответил.

Я всмотрелась в его лицо, освещенное восходящей луной. Неподвижный взгляд, горящие глаза. Красные губы скривились в жестоком оскале, обнажая зубы. Трясущиеся руки.

Я вернулась к доктору Смиту. Тот пожал плечами:

— Вот видите. Большего из него и не вытянешь.

— Тем не менее выглядит он очень спокойным.

— Не стоит доверять его безмятежному виду. Он крайне опасен. Ни в коем случае нельзя оставаться с ним наедине.

Я была озадачена.

— Неужели он действительно?..

— Убивал? Да, он действительно убивал — убил больше двух десятков человек, причем с особой жестокостью… пока не нарвался на Джини Морган — она, бедняга, оказалась единственной, кто заподозрил что-то неладное! Вы прослушали пленку? Такая путаница!

Я с трудом оторвала глаза от мертвенно-бледного лица.

— Да, и дневник тоже читала… Убийце ничего не грозило с ее стороны: она ведь считала, что его нет в живых.

— Он влезал в шкуру каждого из своих братьев по очереди, что позволяло ему ходить где угодно, не теряя инкогнито. Хитроумный вариант эстафеты на четыреста метров… Поэтому и еда исчезала: когда у него не было возможности сесть вместе со всеми за стол, он ел по ночам, втихаря. Фактически для любого поступка, связанного с появлением на людях, он вынужден был дожидаться, чтобы один из братьев соизволил уступить ему свое место. Он менял прическу, одежду — вот и весь фокус. Но у него совсем не было собственной жизни. Ему оставалось лишь играть чьи-то роли. За исключением тех моментов, когда он превращался в одержимого манией убийства.

На мгновение я представила ту степень зависимости от своих «двойняшек», в которой находился этот субъект. Ту ненависть и признательность, что скопилась в его больном рассудке. Потом перевернула страницу записной книжки:

— А как он умудрялся быть незаметным дома?

— Жил в комнатушке, смежной со спальней матери. Попасть туда можно было только через стенной шкаф.

У меня мороз по коже пробежал при мысли о том, что этот кровожадный псих с застывшей улыбкой наблюдал сквозь висящие платья за несчастной Джини Морган. Подумать только: часто он был совсем рядом с ней — на расстоянии вытянутой руки…

Доктор Смит продолжил:

— Видите ли, после убийства девочки — он сжег ее заживо — и прочих исключительно садистских выходок с его стороны, мать поняла, что он ненормален, и решила спрятать его прежде, чем это станет очевидным для всех и его навсегда запрут в лечебнице. Для того чтобы защитить его, она была способна на все, наверное, потому, что он едва не умер при рождении… Как бы там ни было, но они состряпали «несчастный случай» на озере: сначала утверждали, что тело невозможно извлечь до тех пор, пока лед не растает, а потом заявили, что его унесло течением. Но всего этого Джини Морган не знала. Похоронили пустой гроб, а Зак начал жить втайне от всех.

— Но зачем было брать к себе в дом Джини?

— Из-за осложнения болезни сердца мадам Марч. Ей потребовалась помощница. Они решили, что достаточно проявить немножко ловкости — и Джини не заметит, что в доме живет еще один человек… Они не знали, что парень завел привычку вести дневник и что Джини обнаружит его… Появление в доме служанки превратило жизнь Зака в настоящий кошмар: если до сих пор он был мертв лишь для внешнего мира, то теперь ему пришлось прекратить жить и в собственной семье! Это, должно быть, еще больше расшатало его психику, что привело к учащению приступов, сопровождавшихся стремлением к убийству. И если он до такой степени отождествлял себя с братьями, то потому только, что теперь у него оставалась одна возможность хоть как-то существовать — в роли одного из них. Между прочим, он так и писал Джини: «Меня не существует».

— А что стало с братьями?

— На суде они доказали, что понятия не имели о том, что вытворял Зак. Заявили, что считали его просто немного «не в себе». И были оправданы. Доктор с женой покончили самоубийством. Он повесился, она отравилась снотворными.

В сущности, если бы Лукас, начальник полиции — в ту пору он был всего лишь лейтенантом, — не сцапал его, все так и тянулось бы до бесконечности. Поведение Джини Морган, так же как частота совершения убийств и их территориальная близость, показались Лукасу странными. Разумеется, тогда он еще ничего не знал о записках и магнитофонных записях…

Я перебила его:

— А где их нашли?

— В кабинете доктора, после того как он повесился… Похоже, до последней минуты, пока нервы не сдали, он пытался защитить сына, но почему-то все-таки не уничтожил их…

Однако загнать парня в угол Лукасу удалось вовсе не поэтому. Нет, если он и прижал его к стенке, то в конечном счете исключительно благодаря этой несчастной Морган!

В ту самую ночь, когда Джини пыталась сбежать, выбравшись через окно, а Зак застрелил ее, она тем не менее нашла способ предупредить лейтенанта Лукаса. При ней было адресованное ему письмо — Закария стянул его. Но у нее еще оставался в запасе упакованный в целлофан бумажный шарик — таким способом передают друг другу послания школьники и заключенные в тюрьме. И вот что там было написано.

Доктор протянул мне листок бумаги, я быстро пробежала его глазами:

«Лейтенанту Лукасу.

Не хочется думать о том, что, когда вы прочитаете это, я буду мертва; ну да ладно — такова жизнь.

Не слишком элегантно использовать в качестве почтового ящика собственный желудок, зато это — единственное место, куда убийце не добраться.

Теперь вам ясно, что случившееся со мной не самоубийство.

Отомстите за меня.

Прощайте навеки — приходится мне уйти.

Ваша Джини»..

На мгновение у меня возникло такое чувство, будто Джини Морган здесь, совсем рядом; затем это впечатление растаяло. Я вернула листок доктору Смиту, и он завершил свой рассказ:

— Когда она поняла, что вот-вот умрет, то проглотила бумажный шарик. А более добросовестного почтальона, чем судебно-медицинский эксперт, и не сыщешь… Ну и ну! Взгляните на него… Красив, не так ли? Улыбчив, спокоен, вежлив… Безмятежное лицо абсолютного безумия. Сладкая улыбка тьмы.

Окошечко в двери медленно закрылось, как бы уничтожая силуэт человека, неподвижно стоящего в сумерках, — он тихонько напевал какой-то религиозный гимн.

А снаружи было лето. Я хорошенько глотнула воздуха, чтобы прогнать впечатление, будто в спину мне впился плотоядный взгляд, и мир снова показался мне теплым, веселым и живым.

Можно спокойно идти по своим делам. Пора писать статью.



УДК 82/89 ББК 84.4 Фр О 13

Оформление серии Вадима Пожидаева


Brigitte Aubert «Les quatre tils du Dr. March»

© Editions du Seuil, 1992

Brigitte Aubert «La Rose de Fer»

© Editions du Seuil, 1993


© E. Капитонова, перевод, 1997

© Л. Цывьян, перевод, 1997

© «Терра» — «Азбука», 1997

ISBN5-7684-0279-9


Примечания

1

Доктор Кнок — персонаж комедии Жюля Романа «Доктор Кнок, или Триумф Медицины».

2

Игра в слова алфавитными косточками на разграфленной доске

3

Изыдите (лат.).

4

Ничто не коснется меня (лат.).

5

«Долог путь до Типперэри» — первые строчки известной солдатской песни-марша.


на главную | моя полка | | Четыре сына доктора Марча |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 28
Средний рейтинг 4.4 из 5



Оцените эту книгу