Критические сшибки вокруг Маканина — особая примета литературной жизни последнего десятилетия. Возникали они произвольно, инициатива шла снизу, в журналах отнекивались, критики настаивали, редакторы в конце концов уступали, и читатели получали очередной вариант истолкования маканинских «причуд». По Игорю Дедкову. По Льву Аннинскому. По Алле Латыниной. По Владимиру Бондаренко. Круг воителей и ревнителей был, разумеется, много шире, но эта большая четверка как бы и не выходила из состояния полной боевой готовности…

Ажиотаж, правда, возник лишь после повести «Предтеча» (1982); «мода на Маканина» — несколько раньше, ей же предшествовали годы и годы скромного «сосуществования» почти на обочине литературного процесса. Маканин числился в отставших от своего поколения — поколения «шестидесятников», к которому, казалось, должен был принадлежать уже по году рождения: 1937. И А.Битов и Б.Ахмадулина родились в том же году, однако, в отличие от припозднившегося уральца (Макании опубликовал свой первый роман «Прямая линия» лишь в 1965-м), успели и нашуметь, и высказаться, и завоевать аудиторию.

Не узнав в авторе «Прямой линии» одного из своих, пусть отставшего-застрявшего, Л. Аннинский (я имею в виду его полемические заметки «Смерть героя») и отреагировал на него как на чужого. Двадцать лет спустя в последней статье о Маканине «Структура лабиринта» критик за «давний казус» неузнавания извинился, хотя скорее следовало подивиться верности тогдашнего, первого впечатления: чужой, иной, другой.

Иной, но какой? Этого в середине шестидесятых годов не знал, видимо, и сам Маканин. Скоротечность хрущевской «весны» требовала от ее «гонцов» спринтерских качеств, а этот — то ли тихоход, то ли марафонец, изготовившийся действовать по верной российской подорожной: тише едешь, дальше будешь, — спешить и догонять ушедшую вперед «артель» вроде бы и не собирался…

Ехал Маканин не только тихо, но еще и кружным путем. Поступив в 1954 году на механико-математический факультет МГУ, проплутал в лабиринтах высшей математики почти десятилетие. Случился и еще один «зигзаг»: высшие курсы сценаристов и режиссеров. Привыкший все, за что берется, доводить до конца, Маканин и курсы кончил, и сценарий представил к сроку, и фильм по нему снял. Фильма, увы, никто не заметил: мелькнул по вторым-третьим экранам и канул. А вот роман, из сценарного зерна выросший, запомнился, правда, скорее по тому контрастно-пристрастному отражению, что получил в уже упоминавшейся рецензии Льва Аннинского. Сам по себе он был еще как бы никакой, недаром появился в самом нейтральном (в ту пору) толстом журнале «Москва». Далеко не случайным представляется мне и такой факт: «Прямую линию» сочувственно отрецензировали и в «Новом мире» и в «Октябре».

Короче, горестная история одного из героев последней повести В. Маканина «Отставший» (1984) — юного студента Гены, который так долго возился со своей прозой, так сладостно-протяжно мечтал причаститься к миру Яшина, Овечкина, Семина и других славных новомировцев, что заявился с готовой рукописью в редакцию легендарного журнала уже после того, как Александр Твардовский был снят с поста главного редактора, — написана не о себе, а об общем литературном быте. Однако отчасти и по личным мотивам. Не испытай Маканин, каково числиться в отставших, вряд ли бы появился в этой повести следующий едкий и горький абзац (автор его как бы вклеил в текст):

«Есть известное самодовольство — считать себя принадлежащим к отряду, к колонне, к артели, которые, внутри себя притираясь, шагают правильно и в меру быстро. А вот этих, иных, считать отставшими».

Куда более автобиографическим, если иметь в виду не внешние события жизни, а историю души, представляется мне другой персонаж той же повести, золотоискатель Леша-маленький. Вот что пишет об этом навсегда отставшем Владимир Маканин: «Отставший от всех прочих и в то же время ранее всех почуявший и нашедший золото, он (Леша) совмещал эти крайние состояния. Он их путал, никак не осознавая. Он жил удивительной жизнью, не зная, что она удивительная, и завидуя обычным людям, шагающим в артели бок о бок и поедающим в срок свою заработанную кашу и свой хлеб. Но сначала его сбивали запахи».

Чужие запахи (и следы) поначалу сбивали и Маканина. Не сразу почуял он на затоптанных столичных асфальтах свежий и острый запах своей тропы. Нескоро и осознал, что удивительный его способ добывания золота истины в одиночку, посредством не нужной трезвому артельному уму интуиции, и где — на уже обшаренных, забракованных далеко ушедшими «скороходами» пустых местах, и есть его особый, отдельный путь, его особая заветная тропа.

Среди найденного Маканиным на этой тропе есть и диковинные «самородки». «Предтеча» чем-то напоминает главную Лешкину находку: «известный уральский самородок… в виде оленя, как бы замершего в высоком прыжке». Герой «Предтечи» лекарь-знахарь Сергей Степанович Якушкин в прыжке не удержался — слишком тяжел и нескладен для такого, оленьего, прыжка. Но ведь были же, были и высота и прыжок, не на ровном месте споткнулся предтеча, с высоты преждевременно рухнул!.. Есть в маканинской старательской «котомке» самородки и помельче, и формой попроще: «Утрата», «Гражданин убегающий», «Антилидер», «Голубое и красное». И золотой песок в руки шел: «Отдушина», «Река с быстрым течением», «Полоса обменов», «Один и одна». И иные вещи в книгах Маканина встречаются, не имеющие «золотой пробы»: «Портрет и вокруг», «На первом дыхании». В.Бондаренко точно обозначил их «родословные корни»: кино, плутовской роман, городской анекдот. Конечно, и они сделаны твердой маканинской рукой (переведенная на немецкий повесть «На первом дыхании» вошла в ФРГ в число «бестселлеров»). И все-таки сделаны словно бы в промежутке, в те моменты, когда, раздраженный слишком сильным «городским шумом», Маканин переставал слышать запах своей тропы…

Сложность ситуации усугублялась тем, что Маканин, как и его герой Леша-маленький, одновременно и отставал от всех прочих, и этих прочих опережал, правда, в отличие от легендарного старателя, уж он-то, Маканин, и все выгоды, и всю дискомфортность подобного «совмещения» очень даже осознавал!.. Вспомните первый из «золотоносных» его рассказов «Ключарев и Алимушкин». А также «Отдушину». А также «Реку с быстрым течением»! Ну и «Полосу обменов» конечно… Все они написаны в середине 70-х годов, то есть в ту пору, когда мы как бы еще и не знали твердо, что же нас ждет впереди, когда даже самые зоркие, Ю.Трифонов, к примеру, и мысли не допускали, что время испортилось всерьез, и щелканьем «ювеналова бича» его не погонишь вперед к прекрасному и светлому будущему. Время пятилось, и его «певцы и глашатаи», развернувшись на марше, очутились в хвосте, а вот отставший Маканин, и с места вроде бы не стронувшийся, оказался далеко впереди отряда, колонны, «артели» — лицом к лицу со всей Россией, которая уже все-все поняла-сообразила и тут же, не мешкая, полегоньку-потихоньку начала приспосабливаться и к новому порядку вещей, и к новому социальному климату.

Слово это — климат — в применении к Маканину первым произнес опять же Л.Анненский: «От чтения Маканина остается не столько память о тех или иных типах, сколько ощущение некоего общего породившего их порядка или климата». Выпад нацелен был в В.Бондаренко, продолжавшего отстаивать свою генеральную идею: «Маканин — создатель галереи типов нашего времени». К сожалению, эту важную мысль Л.Анненский, обычно мыслями не бросающийся, тут почему-то бросил, не развив и не додумав…

Но вернемся из нынешних бойких времен в доперестроечную смутную пору. Удостоверившись, что и теперь, в эпоху глухой обороны, Маканин не собирается брататься с отставленными от Времени «бывшими молодыми людьми» и проливать совместно (артельно!) ностальгические слезы по прекрасным шестидесятым, критика, не долго думая, присоединила его к колонне «сорокалетних» (Р. Киреев, А. Ким, В. Крупин, А. Афанасьев, А. Курчаткин). Увы, Маканин не приклеился и к этой купнице, и Руслан Киреев, самый, пожалуй, чуткий и совестливый среди артельщиков «бесхозного поколения», с горечью это признал: «В. Маканин как писатель не только сам по себе, он как бы на отшибе, на расстоянии и немалом… Сразу же скажу, что это устойчивое противостояние, это принципиальное нежелание слиться… да что слиться — пойти хотя бы на контакт, причем контакт не обязательно любви, не обязательно приятия или сострадания, но хотя бы активного неприятия — гнева ли, ненависти, — лично мне это состояние чуждо, однако я не могу не видеть, какого мужества подобное состояние требует».

Маканин не из принципа держится на отшибе, это состояние сам по себе для него органично, и, следовательно, никакого особого мужества такая позиция и не требует. В ином тут дело: не годится маканинская тропа для коллективного по ней передвижения — скукожится она от топота множества дружных ног, правильно и в меру быстро шагающих, испугается правильности и исчезнет, и золото спрячет, и запах затаит…

И не по той ли же кстати причине так легко и охотно отстал Маканин и от своих ровесников «выводка» 1956 года, если вспомнить любимое «словцо» Маканина?! Броситься вдогонку, догнать-достигнуть и не войти в артель? Впрочем, даже если бы и тогда, на заре, по тем или иным соображениям Маканин и прибавил бы шагу, и нагнал быстроногих, и даже пошел на контакт, вряд ли из этого насильственного альянса вышло бы что-нибудь дельное, то есть взаимовыгодное для обеих сторон. Искусство «детей» 1956 года было воинственно-импрессионистичным: они апеллировали к Чувству, Чувством же козыряли, его же судом судили: и карали и миловали. Все клады, казалось, в ту пору лежали открыто, на людных и лобных местах: бери и «за так»! Лежащее на виду и сверху Маканина не привлекало, а может, он и не замечал общевидное? Ведь природе было угодно наделить его зрением совсем иного свойства: чутьем, способным слышать затаившееся: спрятавшееся, проросшее не только корнями, но и листьями в подземелье… Сравните прямо-таки изнемогающую от чувственно-импрессионистического изобилия — цветов, форм, запахов ахмадулинскую Сибирь (повесть «На Сибирских дорогах», напечатанную когда-то в «Юности») и бело-желтые Уральские холмы Маканина — пустые, голые, загнавшие внутрь все свое сокровенное! Это же не просто два разных восточно-русских пейзажа, но и два цвета времени. И лики разных мироощущений тоже.

И нет, как мне кажется, ничего случайного в том, что времени, которое мы сейчас называем глухим (когда и душа, и воля, и мысль были под спудом, а на поверхности лишь вид застывшего движения), потребовался прежде всего Маканин, ибо он, в силу особенностей своего дара, точнее и чутче других смог и расслышать и выразить глухонемое бормотание оцепеневшей жизни («Голоса»)…

Как это ни странно, но главного в самом Маканине — поразительную его интуицию — критика, казалось бы, столь внимательная к нему, так и не заметила.

На созданном критикой словесном портрете Маканин выглядит примерно так: этакий аналитик, занятый анатомированием людей и быта большого города, трезво и беспристрастно взирающий в глаза суровой реальности. «Нельзя сказать, — утверждает А. Латынина, собравшая мозаичные камешки и сложившая по картинке лик, — чтобы портрет был вовсе не верен (в известной степени и лестен)».

Подобный портрет и не мог быть «вовсе не верен», ибо в случае с Маканиным интуиция сочеталась с умением трезво и даже расчетливо распорядиться добытым столь оригинальным, не общим способом «золотым запасом» жизненного материала. Когда доходило до выделки вещи, в дела включался холодноватый и изобретательный интеллект математика, шахматиста, порой и меломана, знающего, какая бездна разделяет природный наивный «мелос» и высшие законы гармонии, и тут уж «он был до бесстрашия верен своему расчету» (В.Бондаренко). Отсюда, похоже, и те сложно составные, причудливые повествовательные формы, где так легко сопрягаются, не сливаясь, а сосуществуя, быль и небыль, тончайшие психологические нюансы и характеры, редуцированные до социального «знака», уклончивая парадоксальность авторских соображений и вульгарный примитив «безъязыкой улицы»…

Считаю необходимым, коли уж дошло до предварительных итогов, поставить под сомнение и еще одну расхожую критическую аксиому, из тех, что кочуют из статьи в статью: главная ставка и главный козырь в игре Маканина — серединный человек. На мой взгляд, это недоразумение. В маканинской галерее типов нашего времени нет, как говорится, представителей командных высот, нет и людей социального дна. Но это, как мне представляется, не потому, что эти сферы недоступны маканинскому «спектрографу». Но потому, что Маканину важнее знать, что происходит в главных — серединных — слоях социального спектра — той реки с быстрым течением, той общей всем жизни, что катит и катит свои воды, не ведая ни про подкопы-туннели, ни про одержимых копателей (помните, в «Утрате»: «Под самый Урал рою!»). Вечная эта река даже на яхты-гондолы особого внимания не обращает, на те самые ладьи-лодочки, на которых — поверх зыбучих ее вод — катаются-развлекаются и сами победители, и люди их свиты («Человек свиты»).

Нет в маканинской галерее современных типов и портретов победителей, чьи лики и свойства с ревностью и азартом живописует «артель сорокалетних». Однако, глядя мимо победителей и всякий раз застаиваясь перед серединным человеком, тем самым человеком как все, что во все русские века был если и не движителем прогресса, то уж наверняка держателем контрольного пакета акций вечно живой жизни, Маканин с еще большим вниманием всматривается, вслушивается в людей крайности: Пекалов из «Утраты», Куренков из «Антилидера», Якушкин из «Предтечи», Леша-маленький из «Отставшего», Павел Алексеевич из «Гражданина убегающего». И вряд ли потому только, что эта богатая и сложная модель — человек крайности, сам же себя в эту крайность и загнавший, — просто возбуждает воображение художника.

Намертво и не без оснований привязав Маканина к самой жгучей современности, к ее причудам и сюрпризам, мы почему-то проглядели один очень важный для понимания его творчества момент, а именно серьезность, с какой он, автор «Отдушины» и «Полосы обменов», размышляет о русском (в фундаментальном, лихачевском смысле этого понятия).

«Нет одного национального характера, — пишет Д.С.Лихачев, — есть много характеров, особенно (но не исключительно) свойственных данной нации… Некоторые из них канули в прошлое, некоторые вновь появляются… Одни… выросли на основе многовекового национального развития, другие — мелькнули на национальном горизонте и исчезли… Это — „сообщество“ характеров и типов, и оно все время движется вместе с движением истории… Ни характеры, ни их сочетания не остаются неизменными. Они развиваются, усложняются, „воспитываются“ историей»¹.

Если взглянуть под предложенным академиком Лихачевым углом зрения на современную литературу, нетрудно заметить, что с начала 70-х годов наиболее активно изучаются две зоны национальной характерности. С одной стороны, типы, возникшие на основе многовекового развития и воплощающие лучшие черты народа. С другой — характеры, только-только появившиеся на национальном горизонте, и это, как правило, характеры отрицательные, испорченные цивилизацией. Причем пристрастный интерес к первым либо вовсе исключает, либо деформирует интерес ко вторым. Книги писателей, избравших в качестве объекта изучения и изображения столь разные характеры и типы, образовали что-то вроде двух полярных течений в нашей литературе. И если литературный «Гольфстрим» формируется стараниями тех, кто специализируется на исследовании глубинных слоев национальной психики, то «холод и льды», также существенным образом влияющие на климат «второй действительности», приносят книги охотников за новью.

В. Маканин и тут — исключение из правила. В его творчестве теплое и холодное течение слились, перемешались. Больше того, он умеет видеть коренное, вечное под обманчивым обличьем сиюминутного. Что такое герой нашумевшей повести «Предтеча»? Модная игрушка городских полуинтеллигентов, не знающих, чем занять и утешить пустые и пугливые души? Или одетая в плоть квинтэссенция идей, «противостоящих технократическому и сциентистскому оптимизму» (так несколько витиевато, но по существу точно формулирует Алла Латынина самую длинную мысль «Предтечи».)

Ну а если копнуть поглубже? Не разглядим ли мы в этом странно-страшном старике еще и вековечный тип русского самородного таланта, а может быть, и вообще всякого дароносителя? Не того, конечно, что развивается, поддерживаемый и подпитываемый культурной грядкой, но того, что, словно диковинный цветок, беззаконно и безвременно вымахивает на забитом бытовыми отходами пустыре, чтобы тут же и сломаться под тяжестью своего чудо-венчика, ни в одном из определителей не числящегося?

А антилидер? Куренков? Смотрите, как точно вписывает его Аннинский в наше сверхсегодня, в одну соцграфу с распутинскими архаровцами заносит: «Ненависть ко всему, что хоть на волос выдается из ряда, поднимается над безличием: высовывается из общего „как все“… При всей выделанности этой блистательно просчитанной модели поведения мы чувствуем, как она реальна, и мы знаем, из какой невыдуманной барачной мглы вынесен этот опыт, этот почти биологический импульс…»

Все так… вроде бы так… Но почему же в барачной сей мгле ясно и четко просматривается зловещая фигура и еще одного антилидера — убийцы Лермонтова Николая Мартынова? А ведь он-то не из породы булгаковских «шариковых» (вспомните «Собачье сердце») и не из «ко всему привычных» «поселковых», а между тем похоже, что там, вдали, у подножия Машука, тот же самый «почти биологический импульс» «сработал»!

Вспомним и споры о рассказе «Гражданин убегающий». Самую емкую характеристику дал ему все тот же Лев Аннинский: и первопроходец может оказаться прохожим, а то и проходимцем. Но нет ли в поведении маканинского первопроходца, хищными ноздрями втягивающего запахи нетронутых пустых мест, некоего особого генетического коленца, этакого хромосомного корешка, уходящего в глубины российской истории? Откроем томик В. О. Ключевского:

«Наша история открывается тем явлением, что восточная ветвь славянства, потом разросшаяся в русский народ, вступает на русскую равнину из одного ее угла, с юго-запада… В продолжение многих веков этого славянского населения было далеко не достаточно, чтобы сплошь с некоторой равномерностью занять всю равнину… Оно распространялось по равнине не постепенно путем нарождения, не расселяясь, а переселяясь, переносилось птичьими перелетами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые». И далее: «История России есть история страны, которая колонизируется»².

Нет, нет, ни «дорогоманией», ни вульгарными житейскими резонами (мол, поскольку не жалко лаптей, убегаем от жены и от детей) снедающую Павла Алексеевича страсть к переселению из края в край, и все в том же — веками заданном восточном направлении («нужно было двигать куда-то восточнее, в самую глушь»), и все теми же птичьими перелетами, — пожалуй что и не объяснишь. Из каких же темных историко-генетических глубин-далей кричит в его почти умершей плоти это: «Но нельзя ли подальше? Дальше, ребята… Как можно дальше»?

И еще одно кажущееся странным сближение если не судеб, то ситуаций. Предсмертное письмо не от счастья убегающего Павла Алексеевича к забытой и почти забывшей его матери. С самого края земли — туда, где посреди старорусской равнины пустеет-ветшает родное гнездовье: «…нет у меня денег, и не пиши больше. Повторяю тебе: я скоро сдохну, не мучай меня. Так и соседям скажи».

Читаю, а память подсовывает, подсказывает, цитирует еще одно Завещание, то самое, лермонтовское, как бы со слов умирающего «русского кавказца» поэтом записанное:

«… История России есть история страны, которая колонизируется…»

Ну а «Человек свиты»? Не узнаете разве в этих суперменах так и не перевоспитанное историей всякое холуйство?

«… Оборвав вокруг траву, старик отбросил ее и теперь — рыл. Он рыл час без минутного даже перерыва, бережно выбирая из земли корешок, длинный, тонкий, как крысиный хвост, корешок же уходил все глубже и глубже… Оберегая тонкую, готовую порваться ниточку, Якушкин копал и копал огромную яму — сначала ножом, а когда нож, вдруг щелкнув и закрывшись, порезал ладонь, старик копал острой суковатой палкой. Когда палка хрустнула, он копал обломком палки, а потом руками. Он влез в нору с головой, расширив ее — влез плечами, после чего протиснул туда туловище… (Зарывшийся старик был как отражение человека, простирающего руки к небу, где вместо светлого неба — чернота земли.)»

Из всех портретов и автопортретов Владимира Маканина — и прямых и отраженных — сюжетная эта метафора при всей ее ускользающей темной многосмысленности вернее всех иных образов выражает суть автора: копатель.

1

Лихачев Д. С. Национальное единообразие и национальное разнообразие. Русская литература, 1968, № 1, с. 138.

2

Ключевский В. О. Соч., т. 1. М., Мысль, 1987, с. 49 — 50.