1.Грезы о Джине с мутной субстанцией

Когда все это началось, Айк Соллес спал поблизости, всего лишь чуть-чуть опережая время, в своей красной алюминиевой «Галактике». Это было лучшее время, это было худшее время, но и этим ничего не сказано.

Ему снилась его бывшая жена Джина и то, какой она была красивой тогда во Фресно, в то чистое, простое время еще до рождения ребенка и движения Бакатча.

Прежде чем наступило десятилетие, получившее название Мерзкие Девяностые.

В этом сне Айк только что вернулся с работы, закончив колдовать над дросселями, и застал Джину завтракающей нагишом в лучах утреннего солнца. За окном были видны эмигранты, возделывавшие поля, и блеск поднимавшихся и опускавшихся мотыг. В шелковистом утреннем воздухе все еще висела легкая дымка.

На лице платиновой секс-бомбы Джины написано удовлетворение. Она постоянно утверждала, что больше всего любит этот закуток на кухне, за исключением, конечно же, койки. Джина, Джина…

Она читает вслух бабушкину Библию в переплете из мягкой белой оленьей кожи. На носу у нее очки, волосы завиты, на голове шляпка вроде той, в которой щеголяла Салли Филд в «Летучей монахине».

Монашеская шляпка, темные очки и впечатляющий водопад платиновых волос, ниспадающих на обнаженные плечи, словно полотняная мантилья, соперничающая своей белизной с обложкой Библии. И больше ничего.

Айк видит, как у нее шевелятся губы, но слышит лишь отдаленный гул кукурузников и еще более отдаленный придушенный крик.

И внезапно эта картинка предстает перед ним в комическом виде: среднеамериканская кухня, налет религиозности и сосок Джины, которым она чуть ли не водит по строчкам. Что-то смехотворно-оскорбительное есть в этой сцене, словно издевка.

И чтобы не рассмеяться во сне, он начинает кричать на свою жену: «Или одевайся, или ложись в постель! И убери эту дурацкую книгу, и сними эту идиотскую шляпу — это же смешно!»

Но похоже, она тоже его не слышит под своим солнечным куполом и не оборачивается. Она слюнит палец, переворачивает страницу, и ее губы опять начинают шевелиться. И Айку снова кажется, что над ним издеваются. Он опять принимается кричать, но его оскорбления отскакивают от ее купола, как легкие градинки. Он смотрит на книжную полку, где зияет расщелина, оставленная вынутой Библией, и вытаскивает «Моби Дика» в кожаном переплете. Одним движением он выхватывает его с верхней полки и запускает в Джину. Звук глухого удара, и яркая картинка сереет, словно погрузившись под воду. Залитая солнцем кухня во Фресно превращается в морозный рассвет в древнем трейлере на Аляске много лет спустя. Откуда-то сквозь мглу до него снова доносится полупридушенный женский крик. А потом наступает тишина.

— Смешно, — произносит Айк вслух.

Он поворачивается и смотрит на будильник, стоящий на столе рядом с лежанкой. До встречи с Гриром остается еще масса времени. Но только он закрывает глаза, чтобы обдумать свой сон, как что-то ударяется о трейлер совсем рядом и абсолютно реально. Холодный воздух врывается в легкие, и Айк выпрастывает руку из спального мешка в поисках Тедди. Тедди — это револьвер 22-го калибра, который он держит под постелью.

— Грир? — Звук дыхания в полной тишине. — Это ты, напарник? Марли? Марли, кретин, это ты?

Звуки ударов затихают. Он сжимает теплую рукоять и осторожно подбирается к окну над лежанкой. Но оно слишком грязное, чтобы через него можно было что-нибудь рассмотреть. Он нащупывает алюминиевую скобу и чуть приподнимает раму. Удары возобновляются прямо под окном.

Сжав рукоять револьвера, он расстегивает коленями спальный мешок до конца и спускает ноги на пол.

— Грир? Марли?

Нет ответа. Он видит темное пятно половика из овечьей шерсти перед газовым обогревателем. Доходяга Марли спит мертвецким сном и столь же бесчувственен к проявлениям внешнего мира, как и призрак, в честь которого назван (Марли — призрак из «Рождественских историй» Ч. Диккенса). А Грир наверняка где-нибудь пьянствует или «рыбачит», как он это называет. Редкое занятие по нынешним временам. С тех пор как комитет по борьбе со СПИДом при ООН внедрил в сознание современников, что единственной причиной заболевания является грязный член, похоже, он лишил их всяческих потребностей. Мужские страсти остыли и уже больше не возгорались. На Грира это, впрочем, не распространялось. То ли он пропустил это пропагандистское десятилетие, проведя его в джунглях Ямайки, то ли обладал таким сластолюбием и такой твердолобой козлиной силой, что всю эту идеологию в гробу видал.

Айк на ощупь движется вдоль холодной металлической переборки трейлера, обходит спящую собаку и наконец находит свой фонарик. Он снимает его со стены и засовывает за эластичный ремень своего термообогревателя. Он делает глубокий вдох и резко распахивает дверь трейлера. Револьвер он держит наготове в правой руке, левой выхватывает фонарик из-за пояса и бесшумно крадется с видом профессионального стрелка незапамятных времен. То, что предстает взору, заставляет его застыть со все еще взведенным курком.

И ему снова кажется, что над ним издеваются.

Тварь, скорчившаяся у основания алюминиевой лестницы, при звуке распахнувшейся двери встает на задние лапы и становится ростом с ребенка. Идеальный размер для демона. На глазах потрясенного Айка она начинает медленно вальсировать на задних лапах, покачивая передними, словно бессовестно приглашая его присоединиться. Туловища у твари как бы и вовсе нет — лишь тяжело пульсирующий темный провал под костлявой грудью. Лапы похожи на две сломанные палки, покрытые струпьями и кровью. Длинный тощий хвост вертится, как у ящерицы, взад-вперед, поддерживая равновесие.

Но от чего у Айка действительно прилипает язык к небу, так это голова несчастной твари. От плеч и выше маячит абсолютно гладкая, голая и безукоризненно ровная болванка. Айк моргает глазами, чувствуя себя отчасти реабилитированным. Это не сон, эта грязная тварь существует на самом деле. На самом деле! Вот оно, адское отродье, вызванное к жизни человеческой деятельностью, прямо перед ним — результат вмешательства в ту сферу, которую, как утверждал Клод Рейне в своем классическом ужастике «Человек-невидимка», «люди должны оставить в покое».

Когда наконец Айк находит переключатель фонарика, выясняется, что освещенная тварь производит еще более жуткое впечатление. Голова у нее и вправду гладкая и ровная, как хромированная поверхность, но в луче фонарика выясняется, что за стеклом различима морда, дергающаяся словно в какой-то дородовой слизи. Нечеловеческая мерзость, которую хочется размозжить! Но в тот самый момент, когда тварь оказывается на прицеле, она вдруг совершает немыслимый пируэт, и на затылочной части цилиндрической головы Айк видит обрывок наклейки:

лучшая пищ

настоящий майоне

без холе

— Черт! Да это же дикая кошка! Кошка, у которой башка застряла в майонезной банке.

На звук голоса кошка поворачивается обратно, продолжая раскачиваться из стороны в сторону с закинутой назад головой. Похоже, это единственное положение, при котором воздух может просачиваться в банку.

— Ну ты попалась, подруга. —¦ Айк откладывает револьвер и опускается на одно колено. — И давно ты так? Дай-ка я-а-а-а!

Животное вцепляется в протянутую руку всеми четырьмя лапами, сдирая кожу от локтя до кончиков пальцев. Айк изрыгает ругательство и отшвыривает тварь, но та тут же вскакивает и снова бросается на него. Он опять отшвыривает ее в сторону и на этот раз успевает оседлать. Он прижимает ее к усеянной ракушками земле, схватив за скользкую шерсть, и поднимает фонарик как дубинку для глушения рыбы. Но зверь недвижим, то ли лишившись сознания после последнего удара, то ли доведенный до изнеможения своими приступами ярости. Смягчившись, Айк опускает фонарик и начинает осторожно постукивать им по ободку банки, пока та не дает трещину. Вязкое содержимое удерживает осколки, и он медленно разводит их в разные стороны, словно помогая птенцу вылупиться из яйца.

Распухшая голова уже приняла форму банки: клыки прорезали губы, прижимавшиеся к стеклу, уши приклеились к деформированному черепу. Краем фонарика Айк снимает осколки, сначала очищая пасть, а потом ноздри. В течение всей этой процедуры кошка лежит абсолютно неподвижно, судорожно вдыхая воздух. Когда морда становится чистой, Айк ослабляет хватку, чтобы счистить прогорклую смесь с глаз. Но как только кошка чувствует себя свободной, она снова бросается в атаку, на этот раз вцепляясь в руку Айка не только когтями, но и зубами.

— Ах ты чертов слизняк! — Айк отбрасывает кошку, но та мгновенно вскакивает и опять напрыгивает на него. Айк пинает ее, но недостаточно сильно, и она, вцепившись в ногу, начинает карабкаться вверх. Оторвав от себя, он опять швыряет ее на землю, кошка пытается вскочить, но на этот раз Айк, как заправский футболист, ударяет ногой по скользкому комку. Кошка, кувыркаясь, с визгом летит по ракушкам, пока не оказывается на лапах и не продолжает движение уже на собственных конечностях — мимо баллонов с газом, через папоротники, по валунам в сторону сосен. Камень, который разъяренный Айк запускает ей вслед, пробуждает в кустарнике трио ворон, которые начинают кружиться в воздухе, хрипло понося кошку. Айк предоставляет им завершить начатое и приваливается к столбу, стараясь справиться с одышкой.

И тут, словно это очередной кадр в затянувшейся череде трюков, доносится крик. Уже не кошачий. Едва различимый, полупридушенный голос раздается совсем с другой стороны, и на этот раз Айк не сомневается, что он принадлежит женщине.

— Кто-нибудь, пожалуйста, помогите! Похоже на голос Луизы Луп. Айк, нахмурясь, прислушивается. Мужские представители этого семейства славились бузотерством — они любили поорать, помахать кулаками и попыхтеть, как свиньи, которых разводили, особенно после того,как им удавалось одержать крупную победу в шары у Папаши Лупа. Но Айк не припоминал, чтобы накануне проводился какой-нибудь значительный турнир, уже не говоря о том, что он никогда не слышал таких криков от Луизы. Она всегда вела себя несколько развязно, что выдавало в ней простушку, но вульгарной никогда не была.

— Кто-нибудь, помогите, пожа…

Крик внезапно оборвался. Айк затаил дыхание. Вокруг стояла рассветная тишина. Лишь с отмели доносился вой ревуна, да каркали вороны, продолжавшие преследовать кошку. Больше ничего. Он прислушивался, не дыша, целую минуту, которая показалась ему вечностью. Потом вздохнул и понял, что придется поехать проверить, в чем дело.

Айк обходит трейлер и видит, что его фургон исчез. Вместо него стоит старый джип его напарника.

— Черт бы тебя побрал, Грир.

Похрустывая ракушками, он подходит к облаченной в саван машине и откидывает брезент. Сиденья покрыты изморозью.

Айк начинает заводить мотор. Пять раз подряд, потом перерыв, — главное не переборщить, — повторяет он про себя. Еще пять раз и снова перерыв. На последнем издыхании аккумулятора цилиндры с недовольством оживают. Так и не разогрев двигатель, Айк спускается вниз.

Пытаясь сберечь сдыхающий аккумулятор, он не зажигает фар, ориентируясь по запаху. С обеих сторон маячат горы тлеющего мусора, напоминающие миниатюрные вулканы, мерцающие оранжевыми, зелеными и голубыми огоньками. Свалка горит уже не одно десятилетие. Народ был уверен, что она наконец-то погаснет в страшную зиму 93-го, но когда июньское солнце растопило толщу льда, в магме отходов снова затеплились зловонные языки пламени.

Айк выпячивает верхнюю губу и старается дышать сквозь усы, фильтруя воздух. Обычно свалка не вызывает у него никакого раздражения; она отгораживает его от остальных обитателей городка. Однако в последнее время на ней стали все чаще сжигать конфискованные плавные сети в основном с китайской кукумарией, которая воняла, как полуразложившиеся трупы.

Айк с такой скоростью проносится рядом с последней кучей, что чуть не проскакивает мимо семейной склоки, вызвавшей горестные женские крики. В одном из многочисленных проходов свалки он замечает смутный силуэт своей «хонды» с распахнутыми дверцами, в свете фар которой виден клубок человеческих тел.

Айк резко тормозит и, мигая фарами, дает задний ход. Он разворачивает джип и в свете фар видит следующую арабеску: над распахнутой задней дверцей фургона высится обнаженное тело Луизы Луп. Ее круглое белое лицо, как воздушный шарик, глупо маячит над вздымающимися грудями — три мерцающих сферы, как реклама порнографических лавок на Мясной улице. Потом сферы исчезают, и Айк видит обнаженную мужскую спину. Мускулистые плечи напряжены и столь же белоснежны, как луизины груди.

— Эй, отпусти ее!

Айк выходит из машины, оставляя двигатель работать на холостом ходу. Держа перед собой фонарик, словно пику, он пробирается сквозь мусор и, лишь вплотную подойдя к паре, осознает всю мощь плечей и спины, что заставляет его вспомнить о револьвере, оставленном на ступеньках трейлера.

— Эй, отпусти ее!

Мужчина, похоже, не слышит. Айк не видит его лица, но не сомневается в том, что тот пьян, и придется вступать с ним в потасовку.

— Эй! — он захватывает обнаженный локоть, — отпусти девушку, пока ты ее не задушил! Отпусти!

Тело у мужика липкое и скользкое, но Айк не ослабляет хватки до тех пор, пока тот не начинает выходить из транса. Плечи его расслабляются, он перестает трястись. Не отнимая рук от горла женщины, он медленно поворачивает голову, и в луче света Айку предстает морда не менее чудовищная, чем та, что с его помощью вылупилась из майонезной банки. Брови и ресницы отсутствуют. Глаза и губы цвета лососевой икры. Фарфоровый лоб обрамлен еще более светлой гривой волос.

— Господи! — отшатывается назад Айк. — Господи Иисусе!

— Извини, старик, ты обознался — меня зовут иначе, — бормочут лососевые губы, и мужик деловито возвращается к своему занятию. — К тому же она не девушка, а моя жена, ха-ха-ха, — игриво добавляет он после некоторого размышления.

Тон, которым это сказано, настолько пробивает Айка, что он даже забывает о том, что на его глазах пытаются задушить женщину. Как ему знакома эта псевдосерьезность, за которой таится издевка. Он довольно наслушался за решеткой таких как бы доверительных разговоров, типа «Старик, я тащусь — нашим нравится». Значит, снова придется его оттаскивать. Айк кладет фонарик на землю и, вцепившись обеими руками в длинную гриву мужика, выкручивает ее до тех пор, пока тот не поворачивается на сто восемьдесят градусов. После чего выполняет бросок через плечо, и длинное тело, рыбкой пролетев у него над головой, шмякается на мусор, как мокрая тряпичная кукла. Айк разжимает руки и выпрямляется. Из дымящихся укрытий появляется несколько любопытных свиней, изнемогающих от непреодолимого желания изучить останки: уж что-что, а это им хорошо известно — когда что-то с такой силой падает на землю, зачастую оно оказывается вполне съедобным. Айк ловит себя на мысли, что хорошо бы мужик был мертв.

Тот, однако, переворачивается и поднимается на четвереньки. В мерцающем свете фар он выглядит неожиданно беспомощным и хрупким, как гриб. Мышцы у него снова начали дрожать и уже не производят никакого впечатления. Он встает на колени и складывает в мольбе свои длинные белые руки.

— Пожалуйста, не бей меня больше, я уже очухался. Ты же знаешь, как это бывает. — Губы его раздвигаются в улыбке, которая уже не таит в себе никакой издевки. — Сорвался. Ты же знаешь: возвращаешься через много лет… идешь пешком, воображая, как это будет — она ждет у окна, на глазах блестят слезы… вместо этого застаешь ее на свалке, трахающейся с каким-то мудаком… ну, у меня крышу и сорвало. Но теперь отлегло. Так что не надо меня больше бить.

— Я тебя и не бил.

— Все равно больше не надо. Прости. О'кей?

Мужик, сжав руки, продолжает стоять на коленях, и Айк смущенно смотрит на него сверху вниз. Раскаяние выглядит таким наигранным, что поверить в него чрезвычайно трудно.

— О'кей, забыли. Вставай.

Но мужик не поднимается. Он продолжает стоять на коленях и изображает раскаяние. Свиньи сочувственно похрюкивают на расстоянии. Айк слышит, как за его спиной начинает чихать мотор джипа, потом окончательно глохнет, и тусклые фары быстро гаснут. Где-то поблизости каркает ворона. Затем вдали раздается скрип двери дома Лупов, и до Айка доносится звук шагов. Он робко надеется, что, может быть, это Грир выбирается из своего укрытия после того, как опасность миновала. Но порыв ветерка, разгоняющего на мгновение дым, убеждает его, что это не Грир. Это Папаша Луп. Его походку боулера не спутаешь ни с чем. Омар Луп всегда целенаправленно передвигается в полусогнутом состоянии, словно готовясь нанести последний сокрушительный удар и выиграть очередной приз.

— Так, значит, это ты? — направляется Луп к мужику, не обращая никакого внимания на Айка. — Мальчики говорили мне, что ты вернулся, но я им не поверил. Я им ответил, что ты не такой дурак. Ну что ж, я был не прав, так что теперь пеняй на себя. Мы тебя предупреждали, красноглазый ублюдок, что мы с тобой сделаем — извини, Соллес, — Луп отодвигает Айка в сторону, — если ты вернешься и снова начнешь приставать к Луизе. Наша семья умеет постоять за себя, — и мужик получает удар в физиономию — мощный и короткий апперкот, на который способен только профессиональный боулер. Голова у мужика откидывается, он снова со стоном валится на землю. Папаша Луп заносит руку для следующего удара, когда вперед выходит Айк.

— Эй, Омар. Это уже не обязательно…

— Мы предупреждали его, Соллес, когда вышвыривали отсюда! Я человек с широкими взглядами, но всему есть пределы.

Мужик снова пытается встать на колени. Омар Луп переступает с ноги на ногу и поигрывает бицепсами.

— Не надо, Омар… — Айк пытается преградить Лупу дорогу.

— Не лезь, Соллес. Это семейное дело.

— Пожалуйста, Папаша Луп, пожалуйста, пожалуйста. — Мужик вытирает текущую из носа кровь. — У меня крыша поехала, когда я застал ее с этим подлецом. Но сейчас все нормально, я успокоился. И потом, — его окровавленные губы неожиданно расползаются в развязной издевательской улыбке, — она все-таки моя жена.

Шмяк! Омар отпрыгивает в сторону и наносит еще один апперкот. Голова мужика откидывается и начинает качаться из стороны в сторону, но он продолжает держаться на коленях, подставляясь под следующий удар.

Айк набирает полные легкие воздуха: теперь ему придется сцепиться со стариком Лупом.

— Нет, Омар, — Айк обхватывает бочкообразный торс, морщась от прогорклого табачного и свиного запаха, — не надо его больше бить.

— Лучше отпусти меня, Исаак Соллес! — торс продолжает дергаться в попытке нанести еще один удар. — Я очень ценю твою заботу, но это наше дело!

Айк пропихивает руки под мышки Лупу и берет его в нельсон. Омар Луп выворачивается, рычит и грозит страшными последствиями, если его не освободят. Айк сжимает руки еще крепче, так, чтобы старик не мог пошевелиться, но ноги у того остаются свободными. Поэтому ничто не мешает ему изо всех сил врезать прорезиненным кованым сапогом в беззащитный белый живот. Айк усиливает зажим, поражаясь упорству Лупа.

— Я зажму тебя еще крепче, Омар, — хотя на самом деле он уже начинает сомневаться в том, что ему удастся удержать озверевшего коротышку, — буду зажимать, пока ты… — и тут на него из-за спины обрушивается искрящаяся световая дуга, освобождая его и от сомнений, и от тревог. Возникнув неведомо откуда, она выбивает искры из глаз Айка, но он еще успевает обернуться и увидеть, как Луиза заносит фонарь для следующего удара. И новая вспышка искр. С вершины холма доносится каркающий смех. Излюбленное воронами зрелище — штучка вполне в их духе: спасенная дама открывает глаза, и кого она видит? Рыцаря? Спасителя? Ничего подобного. Она видит негодяя в красных кальсонах, пытающегося свернуть папе шею, в то время как законный супруг валяется на земле, истекая кровью. Так что вполне естественно, что она… впрочем, ладно. Это лишь в очередной раз доказывает, что никогда не надо вмешиваться, что бы ни происходило.

Иначе тебе же и достанется.

И Айк с удовольствием посмеялся бы над собой, если бы снова не погрузился в серое подводное царство.

2.Уходящая во тьму история свиней и тряпка, пропитанная ромом

Это семейство свиней поселилось на свалке на несколько десятилетий раньше всех соседей. Приплыв в Квинак еще поросятами, они были размещены в полуразвалившемся льдохранилище между причалом и бухтой. Как и льдохранилище, они изначально принадлежали Пророку Полу Петерсену. «Бекон из рыбьих отходов! Золото из отбросов! Я предсказываю, что меньше, чем через год, все будут есть морскую свинину Петерсена».

И как и большинство знаменитых пророчеств Петерсена, это предсказание сбылось, правда, не совсем так, как он предполагал. Например, рухнувший проект со льдохранилищем был основан на его пророческом предвидении увеличения потребности во льде в летний период: он не сомневался, что Квинаку предстоит стать рыболовным курортом с международной славой. И не ошибся. По мере снижения уловов в Кетчикане, Джуно и Кордове, в Квинаке начало появляться все больше моторных лодок. Таким образом дела у Пола пошли успешно, и ему удалось собрать деньги на строительство. В законченном виде здание представляло из себя серый куб без окон высотой в девяносто футов, сложенный из блоков пемзобетона, залитых пенопластом для изоляции льда, который Пол собирался пригонять с глетчера. «Единственное каменное здание на сотню миль в округе!» — хвастался он перед инвесторами, постукивая по стене щипцами для льда. «Простоит сто лет».

А через неделю в Квинаке пришвартовался норвежский плавучий холодильный завод, и Великий Северный Ледяной Банк обанкротился меньше, чем за три месяца. Потом норвежцы продали свое судно «Морскому Ворону» и отбыли в Инсбрук.

Подобный поворот событий мог бы выбить из колеи пророка-неудачника, который обладал талантом верно определять победителей, но ошибался в номерах забегов.

Но Пол был не из таких. Он был оптимистом. Он по-прежнему оставался владельцем огромного серого строения, которое, как сейф, ожидало вложений, например… ну, конечно же! Банк свиней! Вот это гарантировало надежность — производство свинины! Пол разводил свиней в Коннектикуте и знал, что дело это выгодное и не обременительное. И в нем был свой смысл. Зачем привозить мороженое мясо из Сиэтла, когда его можно выращивать прямо здесь, на побережье, на тех отбросах, которые тоннами выбрасывались на свалку? Это был идеальный способ возместить инвесторам потери и обеспечить им надежное будущее.

Снова с трудом были собраны деньги, и к пирсу шумно причалила баржа с поросятами. Они спустились по настилу к льдохранилищу и тут же устремились к деревянным корытцам, приготовленным Полом. Запах рыбьих потрохов притягивал их, как железо к магниту. Их визг, хрюканье и чавканье доносились даже до «Горшка» Крабба, куда Пол удалился, чтобы выпить по рюмочке со своими деловыми партнерами.

— За морскую свинину Петерсена! Чтобы ее ели повсюду!

В ту ночь все участники предприятия спали спокойным крепким сном. Но на рассвете что-то разбудило их — какой-то нарастающий звук, словно огромное темное жерло залива всасывало в себя воздух. В ту ночь, словно в чудовищном чреве, исчезли лодки, буйки, причалы, сваи и даже само море. Потом чрево наполнилось и начало изрыгать все обратно. Это было цунами 1994 года, пронесшееся день в день ровно через тридцать лет после последнего моретрясения. Приливная волна, как разъяренная волчица, пронеслась по заливу со скоростью девяносто миль в час и всей своей мощью обрушилась на поросячье жилище, которое рухнуло, несмотря на всю свою основательность, а уцелевшие поросята разбежались кто куда. Пророк Пол поспешил исчезнуть.

Поросята бежали до тех пор, пока не добрались до городской свалки. И тогда молодой кабанчик с мормонскими замашками по кличке Прайгрем провозгласил: «Здесь!», и свиньи остановились. Вековые кучи дымящегося мусора обеспечивали и укрытие, и пропитание. И те, кому удалось пережить несколько последующих зим, не став добычей гадких медведей, составили крепкое ядро свинячьего стада Лупов. Омар Луп натолкнулся на свиней, когда рылся в отбросах. Для окружающих он был профессиональным боулером, но деньги добывал, роясь в мусоре. Он разъезжал на своем стареньком «шевроле» с грузовой платформой взад-вперед по побережью, гоняя шары по ночам и исследуя свалки в дневное время суток в поисках того, что можно дешево купить, а продать чуть подороже. В основном это были сети. Многие рыбаки предпочитали выбрасывать почти новые сети, не утруждая себя их починкой и просушкой. Луп наслаждался жизнью, дегустируя боулинги и свалки мелких городишек, как бродяга дегустирует разные бары и пляжи, и при этом зарабатывал достаточно, чтобы ежемесячно отправлять необходимую сумму на прокорм своей старухи и детворы, дабы они ему не досаждали. Ему нравилась такая свободная и независимая жизнь, и он не собирался от нее отказываться. Однако в то утро, когда Омар свернул к величественно дымившейся квинакской свалке и увидел одичавших свиней, рывшихся в горящем хламе и заглатывавших лососевые головы вместе с пластиковыми молочными бутылками и памперсами, — обгоревших доисторических тварей, чья шкура напоминала рыцарские доспехи, а щетина торчала, как восьмипенсовые гвозди — решимость его была поколеблена.

Наведя справки, он выяснил, что стадо превратилось в подобие охраняемого вида. О нем даже писали в «Истинном либерале». Город гордился своими свиньями. Они стали символом тех, кому удалось пережить цунами девяносто четвертого года, уже не говоря обо всех последующих студеных медвежьих и комариных годах. Спасая собственные шкуры, они зарывались прямо в тлеющие угли.

«Но они должны же кому-то принадлежать», — продолжал настаивать Омар. Кто-то вспомнил, что привез их в Квинак старина Пол Петерсен, но Пол исчез. Он растворился после цунами, как и остатки льда в его льдохранилище. Последнее, что о нем слышали, — что он находился в Анкоридже в доме для невропатов.

Омар Луп сел в свой грузовик и обнаружил Пророка Пола неподалеку от Виллоуза, где тот обслуживал ряд мотелей, в которых жили подсобники нефтепровода. Из всех возможных рабочих эти подсобники были самым грязным племенем, ежедневно устраивавшим свою собственную свалку из пивных банок, не говоря о прочем мусоре. На этот раз жертвой авантюры стал сам Пол. Хороший грузовик за три штуки баксов — вот в чем он нуждался для ведения своего дела. Обменять на него блокгауз, от которого осталось три стены, представлялось ему выгодной сделкой. Пол согласился — две пятьсот, и он отдает этих неблагодарных свиней, где бы они ни были. Он и думать о них забыл.

Омар получил мелко-предпринимательский заем под остатки льдохранилища и на полученные деньги купил свалку и прилегающий к ней участок с лесом. Половину леса он продал и заключил контракт о превращении льдохранилища в шестидорожечный боулинг. Он знал с полдюжины обанкротившихся боулеров, у которых за пару баек и пару-тройку песенок он мог получить необходимое оборудование для установки кеглей; что же до самого льдохранилища, то там требовалось лишь провести канализацию, восстановить переднюю стену да сделать неоновое освещение. Не то чтобы Луп надеялся на получение немыслимых доходов — боулинги редко их приносят. Он думал о другом.

Из оставшегося леса он вместе с мальчиками выстроил рядом со свалкой хижину, которая служила Лупам и бойней, и ночлежкой. Они установили ее достаточно высоко над землей, чтобы свиньи не забирались внутрь, а поросята могли прятаться под полом. Со временем они пристроили еще одну ночлежку, которая затем стала более просторной бойней. А затем еще и еще, пока вся свалка не покрылась лабиринтом строений, опоясавших ее и протянувшихся до самой вырубки, как ленточный червь.

Обычно Луиза Луп с матерью поселялась в новостройке, а Омар с сыновьями оставался в предшествующем сегменте. Свежевыстроенное помещение называлось столовой, хотя с тем же успехом могло называться столово-гостино-прачечно-кухней. Дверной проем завешивался перекрывающими друг друга вертикальными полосами пластика. С мужской половины он был забрызган запекшейся кровью и плевками жеваного табака, с дамской — украшен наклеенными бабочками. Собственно, из дам осталась одна Луиза: ее мать уже более года как рассталась со свалкой и проживала в Анкоридже в одном из тамошних домов для невропатов. Одни утверждали, что причиной нервного срыва стали свиньи, другие — боулинг. Радио Лупа ловило только одну программу «Коммерческий боулинг».

Бабочки — это была идея Лулу. Она утверждала, что они делают кровавые подтеки с другой стороны похожими на красные розы. Не то чтобы она возражала против крови и жвачки, но розы и бабочки ей нравились больше. Они нравились ей настолько, что она решила не ограничиваться пластиком. Бабочки украшали косяки, клубки открытых проводов, грязные окна — все от фибролитового потолка до фанерного пола. Тысячами.

По бабочке было вышито и на открытых чашечках ее любимого легкомысленного бюстгальтера,который она надела специально после недоразумения у машины. Его-то первым и увидел Айк, когда наконец, моргая и задыхаясь, вынырнул на поверхность. Бескрайний серый холод уступил место своего рода парниковому заточению — было жарко, как в парилке. Хозяйка нежно держала его голову на коленях и что-то ворковала, словно он и вправду оказался героем.

— …поэтому когда ты наконец повернулся и я увидела твое лицо… тебя бы никто не смог узнать даже при дневном свете. Ты был так исцарапан! Но мне все равно очень жаль, что я тебе вмазала. Извини. Проси чего хочешь, только не мучай меня.

Айк сосредоточился и различил за бабочками черты Луизы Луп. Было похоже, что она уже довольно давно просит у него прощения. Она отодвинула в сторону мокрую тряпку и улыбнулась.

— В общем, я хотела тебя поблагодарить за то, что ты приехал… — она выжала тряпку и добавила «сосед». Айк почувствовал капли влаги на своих губах и попробовал подняться, но Лулу крепко его зажала своим лифчиком двенадцатого размера. — Не дергайся, это всего лишь ром. Я позвонила Радисту, и он сказал, что это отличное дезинфицирующее средство, почти как то, которым тебя поливали в больнице Растущих дочерей. Лежи спокойно…

— А где все?

— Уехали. Эдгар и Оскар забрали этого маньяка, может, лейтенант Бергстром засадит его за оскорбление действием. А папа поехал на причал за рыбьими потрохами. Весь этот шум очень встревожил свиней.

— На причал? — Айк снова попытался подняться. —¦ Черт, сколько сейчас времени?

— Тебе самое время лежать и отдыхать. Радист сказал, чтобы я остановила кровотечение и держала тебя в тепле и покое.

Айк застонал. Радистом у них называли некого доктора Джулиуса Бека, дисквалифицированного проктолога из Сиднея, который был известен у себя на родине под именем Бег-на-месте. Теперь его звали Радистом, так как у него была нелегальная коротковолновая установка, по которой он передавал свои сомнительные медицинские рекомендации и незаконно гонял регги и рэп. У него был плохой гетеродин, и когда его передачи прорывались в полосу частот коротковолновой связи, он горделиво заявлял о себе: «Привет, мокроштанники! Говорит фа-фа-фа-фа рыболовная снасть!»

— Он еще сказал, чтобы я проверила твои зрачки, нет ли сотрясения, — добавила Лулу. Она нагнулась, подмяв под себя свои пышные формы, и заглянула ему в глаза. Как и все ее родственники, она была приземистой и плотно сбитой, но обладала милым нежно-розовым личиком, обрамленным целым облаком растрепанных кудряшек медового цвета, напоминавшим сахарную вату. Она выжала на Айка еще струйку рома и рассмеялась, когда он вскрикнул.

— Кто бы мог подумать, что великий главарь Бакатча окажется таким слюнтяем! И вообще я не понимаю, как ты позволил такому слизняку, как мой бывший, так себя отделать, — кокетливо добавила она.

— Слизняку? Да он весит не меньше двухсот тридцати фунтов! Пусти, Лулу, дай встать. Мне надо на работу.

— Он же как меренга — сплошной банановый крем. Уж я-то знаю, что тебе ничего не грозило. — Она встряхнула головой перед самым лицом Айка и снова вздохнула. — Надеюсь, ты не подхватил от него никакой заразы.

Она отвернулась, чтобы снова намочить свою тряпицу. Бутылка с ромом стояла в огромном сугробе вощеной бумаги из-под бинтов, словно скрываясь там от окружающей жары. Улучив момент, пока она откручивала крышку, Айк поднялся и сел. Оглядевшись, он обнаружил под собой мятое шерстяное кашне в окружении подушек и бабочек. Посреди комнаты располагался столик из красного пластика, уставленный грязными бумажными тарелками, на некоторых из которых можно было распознать остатки пищи недельной давности. Небольшими пирамидами высились бумажные стаканчики с разводами от потребленных напитков. Под столом громоздились горы тарелок с апельсиновой кожурой, огрызками яблок, пустыми молочными упаковками и коробками из-под пиццы. Лулу перехватила взгляд Айка.

— Скоро мы все это уберем. Свиньи любят, чтобы бумага немного вылежалась. Наверное, она от этого становится вкуснее.

Айк нашел один сапог и натянул его на ногу. Лулу вздохнула и поставила бутылку на место, видимо, отчаявшись продолжить лечение. Она встала и двинулась вслед за Айком, пробиравшимся сквозь мусор в поисках второго мехового сапога. Когда он нагнулся, чтобы надеть его, Луиза запустила руку ему за шиворот.

— Ты же весь вспотел. Надо скорее раздеться.

— Еще бы тут не вспотеть, Лулу, — перевел дыхание Айк. — У вас же здесь как в печке.

— Папа любит, чтобы было тепло, — согласилась Лулу. — Но все равно надо раздеться. Кстати, я никогда не видела тебя в «Горшке» на вечерах Свободных девушек. Тебе не нравятся девушки?

— Вполне нравятся, Луиза. — В какой-то мере он был даже благодарен ей за это простодушное заигрывание — оно отрезвляло. — Просто дело в том, что у меня была назначена встреча с Алисой Кармоди — мы собирались немного порыбачить. А теперь я опаздываю.

— Не думаю, что Алису Кармоди можно считать девушкой, — промолвила Лулу, выпячивая нижнюю губу. — Однако не сомневаюсь, что лосось может подождать.

— Возможно. А вот Алиса Кармоди не может. — Айку наконец удалось обнаружить дверь, прятавшуюся за обогревателем. Внутрь ворвался поток свежего воздуха. Перед тем как уйти, он обернулся и увидел, что Луиза с надутым видом стоит в дверях. — Ты не боишься, что этот тип может вернуться?

— Какой ты милый. — Обида сошла с ее лица, и она улыбнулась. — Не волнуйся, обычно он держит себя в руках. Просто вышел из себя, когда неожиданно появился здесь и застал меня с твоим приятелем Гриром, когда мы… ну танцевали танец ямайских козлов, как это называет Грир. Со мной все будет в порядке. Он же просто меренга. К тому же Эдгар с Оскаром всегда умели привести его в чувство. Даже не могу себе представить, что его заставило вернуться; тупой он, что ли? Папа говорит, все дело в том, что он ни на что не годен. К тому же у него черный глаз, понимаешь? Тавро Ионы. Папа с самого начала предупреждал: все они приносят несчастье. Это у них врожденное. Но я, конечно, не верила. Мне было всего пятнадцать, мне казалось, что таких, как он, больше нет. А теперь я думаю, папа был прав: они неудачники.

— Спасибо за медицинскую помощь, — сказал Айк.

— Всегда рада. Спасибо за то, что спас меня. — Она промокнула пот, выступивший на горле, пропитанной ромом тряпицей. ¦— Надеюсь, ты не простудишься, так резко выйдя на холод. Папа считает, что плита всегда должна топиться. — Она перестала обтирать шею и принялась дуть на свою грудь — сначала на одну, потом на другую, словно стараясь остудить похлебку в двух мисках. ¦— От разочарования девушки даже могут умереть.

Фургона не было. Впрочем, зная Грира, Айк этому не особенно удивился. Он поспешил к джипу, прыгая с одной заиндевевшей кочки на другую и стараясь не выпачкать свои сапоги подтаявшей весенней жижей.

Мотор безмолвствовал. Однако машина стояла на крутой обочине, так что Айк мог завести его с толкача. Он дал мотору немного разогреться и тронулся по дороге. Лавируя между горящими кучами мусора, он вдруг заметил, что знаменитых свиней нигде не видно. Их истошный истерический визг доносился откуда-то издали. Значит, Лулу не ошибалась: они действительно перевозбудились и теперь жаждали своих отходов.

Айк затормозил у своего двора, усеянного ракушками, и, не глуша двигатель, вылез. Затем он поднял брошенный на лестнице револьвер и после минутного размышления запихал его в кашпо, висевшее у двери.

Внутри холодного трейлера было по-прежнему сумрачно. Старый пес лежал все в том же положении, подогнув под себя передние лапы — они, по крайней мере, еще сгибались, вероятно, задние лапы старели быстрее. Марли жил у Грира с тех пор, как Айк того знал, и уже пережил трех грировских жен. Он был помесью колли с восточно — европейской овчаркой, но большим и длинноногим, скорее похожим на волка, что было заметно, даже когда он спал. В округе не сомневались, что собака получила свое имя в честь Боба Марли, почившего исполнителя регги, которого любил ставить Грир, когда изредка посещал нелегальную станцию Радиста. Но Айк знал, что Марли получил свое имя в честь еще более древнего призрака. Грир нашел его в канун Рождества, когда ехал в Кресент-сити к медсестре, которую Господь наградил тремя грудями и аппетитной попкой. Тогда-то на обочине 101 шоссе он и увидел в свете фар мокрую собаку, которая хромала к северу, волоча за собой тридцать футов стальной цепи. «Призрак Марли! — вскричал Грир, притормаживая. — Ты послан мне в назидание! Запрыгивай на борт».

После того как с Марли сняли цепь, он довольно быстро оправился и превратился в замечательного сторожевого пса — правда, ему больше нравилось не отпугивать окружающих, а приглашать их зайти. Он обычно прятался на обочине и бесшумно выскакивал навстречу любому, кто въезжал во двор. Однажды ему даже удалось сигануть через капот старого «ле Барона», на котором ездил Айк, одарив при этом зубастой улыбкой ошеломленного водителя, когда тот увидел пролетавшее мимо лобового стекла огромное собачье тело. Казалось, это было совсем недавно, и вдруг Великий Прыгун Марли состарился. Теперь он не мог перебраться даже через колею.

Айк почесал его тощий бок носком сапога.

— Марл, ты еще с нами? — Старый пес поднял морду и огляделся. Наконец его взгляд сфокусировался на Айке, но он не наградил его своей обычной волчьей ухмылкой. Вместо этого он издал низкое угрожающее рычание.

— Эй, Марли, это я! Дядя Айк!

Он опустился на колени и дал собаке понюхать свою руку. Марли перестал рычать и несколько смущенно ухмыльнулся. Айк почесал ему уши, и пес снова положил голову и прикрыл мутные глаза. Айк заметил кусок дерьма, прилипший к его загривку, осторожно вытащил его и выкинул в помойное ведро под раковиной, после чего, задумчиво нахмурившись, прошел в ванную вымыть руки. Марли никогда раньше не рычал на него. Но когда Айк зажег в ванной свет и посмотрел на свое отражение в зеркале, то понял, в чем дело. Одновременно он понял, почему у Аулу лежала такая гора оберток из-под бинтов и пластыря. Наверное, она использовала целый ящик. Все его лицо было крест-накрест заклеено яркими крылышками пластыря. От бровей и выше голова была замотана бинтом, как у мумии. Он попробовал найти конец бинта, но ему это не удалось. Он попытался стащить его, но из-за рома и запекшейся крови не смог это сделать. Айк посмотрел на часы. Времени отмачивать бинт у него не было. Грир бы еще подождал, но только не Алиса.

Он натянул на себя одежду и с сапогами в одной руке и ножницами в другой кинулся к чихающему джипу. На ветру по дороге к заливу ему удалось высвободить четыре конца бинта, каждый по несколько футов длиной, но они так сильно трепыхались, что ему пришлось обернуть их вокруг шеи, чтобы не лезли в глаза.

Добравшись до причала, он убедился, что не ошибся относительно Алисы Кармоди — она не стала ждать. А выбравшись из джипа, он понял и больше того — эта стерва забрала его лодку, оставив ему реликтовую посудину с течью под названьем «Коломбина». Это старое корыто, покачивавшееся за топливным насосом, ни с чем нельзя было спутать. Как ни странно, оно все еще могло держаться на поверхности.

Айк вприпрыжку бросился к причалу. Когда он добрался до него, то увидел, что старая посудина уже пускает клубы дыма, а стекла рубки запотели. Значит, Грир все же решил составить ему компанию. «Чертовски благородно с его стороны», — устало подумал Айк, внезапно почувствовав, что за ним наблюдают. Во всех окнах старого консервного завода торчали лица. Айк догадывался, что представлял собой то еще зрелище. Все эти сопляки болтались здесь в надежде попасть к кому-нибудь на судно и жили в ожидании удачи и больших денег. Большинство из них обитало в кемпинге неподалеку от побережья, где предполагалось строительство завода по переработке шин. Организатор этого предприятия привозил полные баржи шин со всех свалок между Сиэтлом и Анкориджем. К тому времени, когда горсовет Квинака догадался, что у организатора предприятия нет никаких многомиллионных фондов, тот уже растворился в синеве с полными карманами денег, полученных за очистку территорий — как минимум по пять долларов за шину и двадцать пять — за большую. Руководство центров по утилизации отходов тоже поверило в его проект. Никто не предполагал, что оставленная предпринимателем нищая молодая поросль сможет выжить среди комаров и крыс. Никто и представить себе не мог, что она способна ждать, просто смотреть и ждать. Ну что ж, Айк полагал, что его метания с развевающимися бинтами и трепещущими пластырями представляли собой достойное зрелище. Вы только гляньте! И это Исаак Соллес, настоящий бандит Бакатча! Признаться, выглядел он не слишком хорошо. Может, вообще в наши дни героизм стал делом обременительным…

3. «Чернобурка» наносит удар

Эмиль Грир вынырнул из крохотной рубки как раз в тот момент, когда Айк поднялся на борт. Едва увидев Айка, он присел, превратившись в пружинистый комок — руки, ноги, пальцы, даже проволочные завитки волос — все растопырилось в разные стороны. Клещи взлетели вверх и завращались в воздухе, как пропеллер без мотора.

— Йааа! — заорал Грир, как боец восточных единоборств. У Грира была прыщавая кожа, и когда он волновался, что с ним часто случалось, лицо его становилось такого же цвета, как тело испуганной каракатицы. Под воздействием силы земного притяжения клещи начали опускаться вниз, но Грир со скоростью змеи выкинул левую руку и успел схватить падающий инструмент, прежде чем тот упал на палубу. Хотя Грира часто обвиняли в трусости, никто никогда не говорил, что он медлителен.

— Ебаный карась, старик, никогда больше так ко мне не подкрадывайся! — замахал он на видение ключом. — Я решил, что попал в «Проклятие мумии». Тебе еще повезло, что я тебя не каратнул.

Айк, кряхтя, снял с плеча брезентовый мешок.

— А с мужем Аулу Луп ты тоже занимался тай-квон-до сегодня утром?

— Сегодня утром? — Грир не сменил своей позы. Его пятнистая физиономия продолжала колыхаться. — Ну я смотался, потому что я ведь опасный чувак, — пояснил он, все еще осторожно поглядывая на своего напарника. — Я просто испугался, что дело может кончиться смертельным исходом, если я свяжусь с этим белым дерьмом. Поэтому как только он объявился, я встал на путь наименьшего сопротивления.

— Понятно. — Айк открыл мешок и сменил свою куртку на оранжевый спасательный жилет. — Это очень по-буддистски.

— Рад, что ты оценил. — По мере того как Грир выходил из стойки восточного борца, к нему начало возвращаться природное любопытство. Он сделал шаг к Айку и принялся внимательно изучать его забинтованную голову.

— Йезус Мария и Магомет, чем же ты занимался? Укрощал диких кошек?

Айк застегнул молнию на мешке и забросил его в кубрик под приборную доску. Потом под пристальным взглядом Грира отмотал с рулона бумажное полотенце и протер ветровое стекло в рубке. Когда Гриру стало ясно, что ответа ему не дождаться, он развел ключ и снова склонился над горой гаек. Лицо его постепенно поблекло и приняло привычный, хотя и необычный цвет. Оно было испещрено, как дно водоема, образованного приливом. Рожденный в самых мрачных трущобах Бимини, Грир был десятым сыном золотистой девы из Восточной Азии и рыжебородого потомка викингов — второго машиниста судна, перевозившего сыры из Гетеборга. Вследствие этого союза на свет появился ни краснокожий, ни черный, ни желтый. Больше всего Грир напоминал одно из тех пасхальных яиц с трещиной, которые красят в последнюю очередь всеми оставшимися красками. Они всегда получаются пятнисто-коричневыми с багровыми, сиреневыми и бежевыми разводами. Его вообще было бы трудно принять за островитянина, но он всячески афишировал это: заплетал волосы в косички, как у пугала, пересыпал речь французскими фразами, почерпнутыми из кинофильмов и, когда его спрашивали о Рыжебородом Эрике, отвечал: «Я — викинг из Бимини воистину впомине».

По мере того как Грир завинчивал гайки, вибрация движка уменьшалась. Краем глаза он видел, что его приятель закончил протирать ветровое стекло и теперь хмуро смотрит на пустой причал. Грир продолжил свое дело.

— Так адмирал Алиса не могла подождать пару минут… — наконец изрек Айк.

Грир рассмеялся.

— Bay, старик, а пару часов не хочешь? Для Алисы Кармоди она еще вполне сносно себя вела. А потом заявила, что ей пора: она сегодня должна рано вернуться, а к тому же хочет посмотреть, сможет ли кто-нибудь из нас оплатить топливо. После чего свинтила.

— А свинчивать надо было обязательно в моей лодке? Если уж ей надо рано возвращаться, могла бы плыть и в этом корыте.

— Просто я это корыто никак не мог завести. — Грир увеличил число оборотов на сцеплении, не отрывая взгляда от ржавых деталей, так что теперь ему приходилось кричать. — Сначала не мог высечь ни единой искры. Только включу, как он снова глохнет. Оказалось, что в бензобаке дохлые мыши — чуть ли не час продувал его. А когда он наконец заработал, началось настоящее землетрясение. Bay! Тут-то Алиса и заявила, что забирает «Сьюзи» и встретится с нами тогда, когда я приведу двигатель в порядок. Она совершенно не хотела тебя обидеть…

Грир отлично знал об опасных подводных течениях, возникавших между его другом и женой босса, когда тот отсутствовал, и надеялся на то, что ему хватит масла, чтобы заливать эти бушующие волны до возвращения Кармайкла. Заметив какой-то пушистый комочек, зацепившийся за планшир, он приподнял его ключом, радуясь, что можно сменить тему разговора.

— Поразительно! Мыши становятся токсикоманами. Я читал в «Новом свете», что такое происходит с топливными насосами вдоль всего побережья. Если рукава не забирают решетками, в них заползают мыши. — Он взял клещами утопшего грызуна и выбросил его за борт. — В «Новом свете» говорится, что это еще один симптом. Даже животные идут на самоубийства.

— Похоже, «Новый свет» по-прежнему печатает все ту же чушь.

— А киты, которые выбрасываются на берег в Сан-Диего? А олени, которые ложатся на скоростные шоссе в Юте и Айдахо? А?

— Киты всегда выбрасывались на берег. А олени просто переходили дорогу в поисках пищи…

— Это тоже симптом — раньше им хватало пищи в горах, — настаивал Грир. — Это все следствие парникового эффекта. Они впадают в депрессию. — Грир ухватил грунтовом еще один кусочек мокрой шерсти. — Бедная мышка. «Я чувствую, как на меня наваливается депрессия, — говорит она, — глотну-ка я этого Шеврона».

«Новым светом» назывался журнал, посвященный программе «Настоящие Светлые Существа», на который подписывался Грир. В нем публиковались фотографии подписчиков — все не старше сорока — и их краткие жизнеописания. Когда Грир сообразил, что он никогда не встречал в этом журнале фотографий чернокожих, он тут же отослал серию своих снимков, где он был изображен в разных позах. Айк дразнил его, убеждая, что издатели их не печатают, так как сомневаются в том, что чернокожий может быть «Настоящим СС». Грир, однако, возражал, что все дело в его моложавом виде, и вообще издатели считают, что цветные чуваки в наше время до сорока уже не доживают.

Он вышвырнул за борт вторую мышь и увеличил обороты.

— Боюсь, он не перестанет трястись, пока мы не отойдем на несколько миль. Сейчас проверю трюмную помпу и займусь генератором…

— Отчаливаем через пять минут, — промолвил

Айк.

— Через пять минут? Да она не знала воды несколько лет. Дерево должно намокнуть, а радио высохнуть…

— Ничего.

— Исаак, Христа ради, надо проверить днище!

— Пять минут и отплываем, напарник.

— Ладно, ладно, пять минут и отплываем. Кто станет спорить с человеком, у которого морда из ужастика! — и Грир начал поспешно спускаться в люк.

Айк прислонился к рулевой рубке, предоставив суетиться Гриру. Грир юлил — это было очевидно. Старый «меркурий» был отлично закреплен и ровно работал, возможно, уже не меньше часа вопреки всей этой болтовне о технических сложностях. В наши дни в считанные минуты можно определить засор, выудить дохлых мышей и прочистить бак. К тому же всем было известно, что Грир хороший механик. Может, мореход никакой. Потому что, несмотря на все его островное детство и годы военно-морской службы, он по-прежнему панически боялся океана. Он его просто не чувствовал. Айк не раз слышал, как он долго и подробно описывал свои дурные предчувствия. Грира тревожили все опасности, связанные с водой, от причудливо-эксцентричных выдумок до традиционных поверий, от мистических до вполне современных угроз. Больше всего Грир любил порассуждать о Бермудском треугольнике и Великом водовороте. Грир боялся всего, черпая страх как из реальных фактов, так и из побасенок. Он боялся священного трупа и огней святого Эльма, а также новейших странностей, о которых рассказывали некоторые арктические рыбаки. В «Новом свете» сообщалось, что все это проявления мести разгневанных русалок, которые сводят счеты за эксплуатацию морских недр. Как уж тут не бояться?

Но больше всего Грир боялся выходить в море один, чтобы не упасть за борт. У него была слегка покалечена левая стопа, на которой отсутствовало три пальца. Как утверждал Грир, их откусила мурена, когда он занимался спасательными работами на Сен-Круа. Но Айк знал, что это было не так. Во время медового месяца вторая жена Грира выгнала его на улицу в Рено после очередной ссоры, и прежде чем ему удалось убедить ее впустить его обратно, он отморозил себе пальцы. Айк это знал от самой бывшей жены Грира, но никогда не говорил об этом и не возражал, когда его напарник рассказывал о мурене. Вследствие ампутации Грир немного хромал, но утверждал, что это не хромота, а специальный танцевальный шаг. «Придает синкоиизм, как Легбе, богу ритма. Дамы считают это очень эротичным».

И действительно, Грир был отличным танцором и неоднократно побеждал в национальных играх по толчкам и пинкам. Он и на палубе ощущал себя вполне уверенно, когда поручалось какое-то конкретное дело: проворно мог взобраться на мачту или бушприт при встречном ветре, что обеспечивало работу в любом порту на любом море. Да и работа во внутренних помещениях была ему по плечу. Но как только судно покидало причал, эта уверенность тонула как якорь, и эротичная походка становилась помехой, особенно когда он оказывался один на таком корыте, как это. И Айк знал, что Грир дождался его именно по этой причине.

Айк ухватился за булинь и, не сходя на причал, скинул петлю с кнехта. Этому движению его научила Алиса Кармоди — его нужно было делать не кистью, а от локтя. Он свернул мокрый канат и позвал Грира:

— Поднимайся и отвязывай корму. Если мы пару часов не пройдем лагом, адмирал Алиса нас со свету сживет своими издевками.

Грир снял свою петлю с третьей попытки. Судно развернуло кормой в пенном течении. И хотя Айк стоял за штурвалом, он предоставил судну дрейфовать самостоятельно, не прибавляя скорости и лишь наблюдая, как старый хрупкий корпус минует сваи. Грир запихал канат за рыбный контейнер и неодобрительно поджал губы.

Ты бы не наезжал на Алису, Исаак. Она не имеет никакого отношения к загулу Кармоди. Так что сбрось обороты.

Айк не ответил, наблюдая за медленным разворотом кормы. Кармоди улетел в Сиэтл посмотреть на шестидесятивосьмифутовую посудину, о которой он прочитал в «Аляскинском рыбаке «. Он обещал вернуться к понедельнику, ссылаясь на то, что просто ему надо первым увидеть это произведение искусства. Однако на следующий вечер он позвонил и сообщил, что купил судно, и для того чтобы провести его через пролив, ему нужны братья Каллиган. Так что если погода позволит, они успеют к открытию сезона.

С тех пор прошло уже три недели, и все это время стояла хорошая погода. Телефонные сообщения из портов захода подтверждали, что старый рыбак действительно загулял, решив продемонстрировать свое приобретение всем друзьям и знакомым, обитавшим по пути следования. Он пропускал одну из важнейших путин сезона, но его никто не осуждал: Майкл Кармоди в течение нескольких десятилетий вкалывал не покладая рук в любую погоду и при любой воде, вылавливая неводами, удочками, жаберными сетями и садками все, что было съедобно и разрешалось законом, в результате чего создал компанию, улов которой превосходил даже крупные предприятия.

Он заслужил отпуск.

Заменить братьев Каллиган было несложно. Кое-кто из молодняка, осевшего в Шинном городке, еще не распростился с мечтой о возвращении домой: они по-прежнему приходили на причал, вместо того чтобы валяться в контейнерах с шинами от грузовиков и нюхать клей.

Когда прошло десять дней, а Кармоди так и не вернулся к открытию летней путины, Алиса поручила Гриру все операции по копчению и консервированию, а сама встала за штурвал траулера «Хулиган». Учитывая политику ООН, эта лососевая путина могла оказаться последней в сезоне, и она хотела полностью выбрать квоту Кармоди. Айку она заявила, что тот сможет обойтись на «Сьюзи» без Грира, раз уж она обходится на «Хулигане» без собственного мужа.

Айк не возражал. Более того, ему это даже больше нравилось. Но то, что она позволила себе командовать, его разозлило. Он злился весь первый день: его раздражало все — то, что она постоянно держалась поблизости и всегда забрасывала свою сеть по соседству, словно приглядывая за ним. Может, она надеялась уличить его в перепродаже части улова японцам, чем нередко занимались младшие партнеры. Как бы там ни было, ее колючее присутствие действовало ему на нервы все больше и больше, однако он без жалоб продолжал забрасывать и вытягивать свои сети. И наконец два дня тому назад у «Хулигана» накрылась коробка передач, как это и предсказывал Кармоди. Вонг взял Алису на буксир, но его так мотало, что он врезался в мол и вдоль всего левого борта получил отличную течь. Ей еще повезло, что это произошло неподалеку от причала. Стоило докерам взглянуть на «Хулигана», как его поставили на прикол до конца сезона.

Айк решил, что теперь она вернется на консервный завод и оставит его в покое. Он не сомневался, что выберет на «Сьюзи» и свою квоту, и Кармоди до закрытия путины в пятницу, о чем и сообщил Алисе. Та пробурчала в ответ что-то невразумительное. А потом упрямая стерва вытащила эту старую посудину и всю ночь замазывала в ней щели! Накануне Гриру удалось отладить двигатель, так что суденышко добралось до причала. И Исаак втайне надеялся, что неподатливая скво заставит старую «Коломбину» двигаться и отправится за рыбой, а уж хорошая волна избавит их разом и от той, и от другой. И что же из этого вышло? А то, что Свирепая Алеутка Алиса плыла себе на крепкой и прочной «Сьюзи», а Айк Соллес кандыбал на корыте с течью.

Убедившись, что течение вынесло их на глубину, он прибавил газ и увеличил скорость. Гребной винт завертелся, и Айк повернул посудину в открытое море. Свежий бриз, как всегда, заставил его губы растянуться в улыбке, и он почувствовал себя лучше. Грир был прав: пусть делает, что хочет. Впрочем, Грир так говорил обо всех женщинах.

Всю дорогу до отмели они боролись с приливом, поэтому двигатель взвизгивал при каждой волне. Грир распаковал спасательный костюм, который всегда надевал, выходя в море, и начал молча натягивать его на себя. Соллес стоял за штурвалом. Когда они миновали отмель, волны чуть успокоились, превратившись в длинные покатые валы, шедшие с траверса, и Айк наполовину сбавил скорость. Других судов видно не было. Ветер в открытом море стал холодным, и Айк снова надел шерстяную куртку поверх спасательного жилета и застегнул ее до самого подбородка. Шерсть воняла, а замок молнии царапал подбородок, но без такой защиты лицо покрывалось ледяной коркой. Именно по этой причине многие рыбаки отращивали бороды. Так что если особых причин для бритья не существовало, удобнее было иметь свою собственную поросль. Айк был безбородым меньшинством среди рыбацкой братии.

Как только они миновали скалу Безнадежности, Айк круто положил право руля и развернулся к северу. Слева виднелся туманный горизонт, который представлял собой открытое море, справа вздымались зубчатые стены магнитного колчедана.

И наконец Айку показалось, что впереди сквозь Дымку он может различить ряд колышащихся суденышек. Он застопорил штурвал бедром и вытащил из кармана куртки маленький бинокль. Так оно и было — все столпились в проливе. Ловили там, где на прошлой неделе братьям Вонг удалось отхватить хороший куш. Выстроились в линейку, как дети перед раздачей подарков. При виде этого настроение Айка начало резко портиться. Ему совершенно не улыбалось тащиться вдоль всей шеренги карбасов, как ребенку, опаздавшему на праздник.

В самом дальнем конце на якоре стояла плавучая база Босли, а за ней в очередь выстроились остальные суда. Как только впереди образовывался просвет, первое в очереди с ревом неслось занимать освободившееся место. И надо же было устроить такую толкучку в огромном море. Господи Боже ты мой.

Айк с биноклем у глаз разыскивал синюю рубку «Сьюзи», однако среди работавших судов ее видно не было. Он перевел окуляры обратно на выстроившуюся очередь и наконец отыскал ее в самом конце — она была похожа на голубую бусинку. Судя по осадке, она была перегружена. Алиса Кармоди никогда не могла остановиться, пока не утопала в рыбе по самую задницу. «Ну что ж, замечательно», — решил Айк. Он не будет стоять за ней, дыша выхлопными газами. Он вытянул дроссель на треть и повернул штурвал на сто восемьдесят градусов. Из кубрика высунулся Грир.

— Что ты делаешь, Исаак? — В руках у него дымились две кружки. — Поосторожней, это последняя дурь. Жаль будет, если она разольется до того, как ты расскажешь мне, что у тебя произошло с малышкой Луп.

— Я не расположен к общению, — сообщил Айк. — Хочу двинуть к Утиной канаве.

Грир залпом опустошил кружку и принялся за другую — проще всего спасти драгоценную жидкость при качке это заглотить ее. Когда обожженный язык у него немного остыл, он наградил Айка пристальным взглядом исподлобья и продолжил уже с гораздо меньшим апломбом.

— Значит, двигаем к чертовой канаве. По-моему, это слишком, но давай. Я-то считаю, что тебе ее даже найти не удастся.

— Найду, — откликнулся Айк. — Хотя при таком приливе войти в нее будет не так-то просто.

— Уже не говоря о том, чтобы выйти, — пробормотал Грир себе под нос.

Утиной канавой называлась небольшая, то и дело пересыхавшая речушка, спускавшаяся с гор к северу от Квинакского залива с постоянно менявшимся руслом, пролегавшая по песчаным отмелям. То она выныривала в одном месте, то в другом. А порой, когда прилив намывал высокую и широкую дамбу, она и вовсе исчезала, образуя небольшое озерцо на берегу, и ждала, когда дамба прорвется или поменяется русло. Однако если удавалось найти ее устье и подняться вверх, рыба была гарантирована.

Грир отставил кружку и начал застегивать спасательный костюм. Пережив крушение краболовного судна в Бристольском заливе, Грир надевал спасательный костюм при любой погоде и на любом судне. А с крабами с тех пор было покончено раз и навсегда. Единственные членистоногие, с которыми он после этого имел дело, обитали в пучинах женского лона. Айк допил чай и вернул кружку. Стоило ему распрощаться с коллегами по промыслу, как к нему начало снова возвращаться хорошее настроение. Он улыбнулся Гриру.

— Так значит, великий любовник Эмиль Грир был изгнан со своего лежбища классическим разгневанным мужем вчера ночью.

— Изгнан? Я бы так не сказал. Великий Грир никогда не уходит, пока не кончит, какими бы классическими и разгневанными ни были мужья. Это мой кодекс чести, это…

Айк поднял руку, обрывая разговор, и указал на темный водоворот впереди. Грир спал с лица.

— Ах ты черт! И надеюсь, ты заметил, что здесь кое-кто уже утоп.

В прибрежном тумане виднелся ржавый шпангоут одной из жертв цунами девяносто четвертого года. А с другой стороны фарватера болтался еловый пень, вывернутый весенними штормами. Грир покачал головой.

— Слишком узко, старик. Не советую пытаться. Там можно пройти разве что на каноэ.

Грир понимал всю бесплодность своих попыток — угон фургона не мог пройти безнаказанно. Движок взревел, и нос нырнул вниз. Грир застегнул неопреновый капюшон и схватился за планшир.

Айк много лет назад узнал от Кармоди, как обходиться с канавой — тогда его пай составлял всего десять процентов. Самое главное, что следовало помнить, это мели. И здесь нельзя было ограничиваться полумерами. Надо было принять решение и идти полным ходом. В противном случае любая встречная волна могла вас перевернуть. И Айк рванул.

Они прошли впритирку, так что обломки погибшего судна остались в метре от левого борта, а еловые корни царапнули правый. Через десять метров канава, свернув влево на девяносто градусов, раскинулась на миниатюрной отмели. Старый движок заревел, когда винты врезались в дно, но Айк быстро перевел его на нейтрал. По инерции они перескочили через отмель и оказались в заливе, неразличимом со стороны моря.

— Так Великий кормчий нашел свое собственное море, — саркастически прокомментировал Грир. — Правь, Британия, морями.

— Без проблем, — беззаботно улыбнулся Айк. Он успел отметить про себя, что опять начинает зарываться, но звук движка отвлек его от этой мысли. А потом он увидел в воде хромированный изгиб мощной спины и через мгновение еще две такие же. Он дал задний ход, и попутная струя усеяла их брызгами.

— Разматывай, старик. Посмотрим, что нам может предложить наше море.

Грир в раздувшихся складках неопренового костюма выглядел неуклюжим и неловким. Он открыл контейнер и, убрав в него кружки, достал перчатки. Вздохнув, подошел к барабану с сетью на корме и начал выуживать первый поплавок.

Ворот на старой «Коломбине» был ручным. Именно поэтому Грир и Алиса и собирались работать на ней вдвоем, чтобы один занимался сетями, а другой стоял у штурвала. А при втягивании снасти один должен был вращать барабан, а другой выбирать улов. Как в старое время. После того как Кармоди купил «Рыжую красотку», Айк с Гриром пару сезонов работали на «Коломбине», пока Кармоди не выдал Айку «Сьюзи», на которой можно было ловить в одиночку. Грир с восторгом сошел на берег и начал работать на консервном заводе, а «Коломбина» отправилась под брезент за гараж к остальному хламу, который Кармоди называл «запасом». Она простояла там несколько лет, и ее не доставали даже тогда, когда «Рыжая красотка» затонула.

Когда Грир наконец выбрал поплавки, Айк дал полный газ. Гриру еще предстояло вручную выбрать не меньше пятидесяти метров сети, пока она начнет разматываться самостоятельно. Айк сбросил скорость и плавно дал лево руля. Когда вся сеть была вытравлена и последние поплавки сброшены за борт, он развернулся и двинулся обратно к первому оранжевому шару. Судя по перекатывавшимся под водой спинам, Айк не сомневался, что им не придется долго ждать. Он изменил курс, и Грир зацепил поплавок. Айк оставил движок на холостом ходу и пошел помогать Гриру. Тяжелая сеть пульсировала от бьющейся в ней жизни. Первый лосось был настоящей царь-рыбой — длиной в ногу и ценой не меньше пятисот долларов.

Похоже, правду говорят, что Господь благоволит к дуракам и черномазым, — заметил Грир, увидев этот трофей.

За первый раз они вытянули двадцать одну рыбину, причем одну настолько большую, что не смогли перевалить ее через борт.

— Чертова извращенна, — ругался Грир, пока они боролись с огромной плоской рыбой. Из всех обитателей глубин эти вызывали у него наибольшую ненависть из-за смещенных глаз. Наконец он достал нож и разрезал нить, в которой она запуталась. Рыбина, перевернувшись, плюхнулась обратно в воду, блеснув широким белым брюхом.

— Ты только что разрезал сеть стоимостью в двести долларов, — заметил Айк.

— Можешь не переживать, — откликнулся Грир. — Вечером починю. Не говоря о том, что мы можем купить другую на те деньги, что сэкономили, отказавшись от борьбы с этой уродиной.

Следующий улов оказался еще больше — четыре огромных самца и столько самок, что они сбились со счета. Дальше было больше. Они работали механически, без лишних слов, как раз так, как нравилось Айку. Потом включилось радио, из которого полилась обычная рыболовецкая чушь, так что ни тот, ни другой не обращали на него особого внимания. Обычно рыбаки не сообщали о своих удачах, чтобы не привлекать конкурентов; впрочем, неудачи тоже не афишировались. Правду скрывали ото всех, кроме своих партнеров по квоте, а им информацию передавали с помощью кодов, смысл которых, однако, для всех был прозрачен. Братья Вонг, к примеру, сообщали друг другу, что улов «пестрый», и подслушивающие понимали, что те пользуются двойной уловкой: «пестрый» слишком легко переводилось как «хороший», поэтому все догадывались, что на самом деле у них ни то ни се.

Несколько раз они слышали, как Алиса Кармоди выясняла, не видел ли кто-нибудь «Коломбину», и разные голоса отвечали ей «нет». Грир попытался ответить, но ржавый передатчик только жужжал. И Айк сказал, что пусть теперь она подергается.

— Увидимся при разгрузке на базе. То-то у нее глаза на лоб вылезут.

К полудню борт отяжелел, и они не стали рисковать снова забрасывать сеть. Радио отключилось. Начался прилив, и вода стала прибывать. Грир предложил встать на якорь и, прежде чем преодолевать отмель, подождать, пока не станет поглубже. Но Айк лишь ухмыльнулся и развернул судно.

— Чертов кобель, — упрекнул его Грир. — Тебе просто не терпится показать всем наш улов.

— Ты чертовски прав, — прокричал в ответ ему Айк и дернул дроссель. Впереди уже виднелась V-образная стремнина кофейного цвета, огибавшая обломки шпангоута. Осадка у них была гораздо больше, и Айк, засомневавшись, чуть притормозил. Он знал, что Грир прав. И все же ему хотелось выпендриться. Все эти самцы. Разбойники здесь оказались взаперти, вероятно, с самого начала весны и дожидались, когда вода в Утиной канаве поднимется. Такие огромные рыбины не встречались в открытом море, они уходили вглубь задолго до открытия путины. Он дал полный газ.

— Держись! — прокричал Айк через плечо. — Проскочим,

Они не проскочили. Заскрежетал киль, и винт завяз. Айк попытался дать задний ход, но не успел — мотор чихнул и заглох. Он поставил на нейтралку и попробовал снова завести его, но аккумулятор еще не подзарядился. Айк распахнул люк и принялся дергать за трос, но мотор лишь чихал и жужжал.

В прорези люка появилась рябая физиономия Грира.

— Херово? — с невинным видом осведомился он.

— Иди сюда, — распорядился Айк. — У нас еще есть шанс выбраться, если сейчас поймаем волну.

— О'кей, — откликнулся Грир, поднимая брови. И оба принялись дергать трос. Мотор чихал и жужжал, чихал и жужжал, пока из каждой щели не начало брызгать топливо и обоих не начало тошнить от поднимавшихся паров.

— Знаете, мистер Соллес, я думаю, его залило.

— Естественно, залило! — Айк почувствовал, что у него кружится голова. Благодаря всему этому напрягу чай Грира здорово ударил ему в голову. Айк нерегулярно принимал дурь, поэтому обычно она его не пронимала. — Нам придется вытащить заглушки и продуть карбюратор.

— Будет сделано, сэр! — Грир начал вылезать из тяжелого неопрена; зачем нужен спасательный костюм, если под тобой суша? К тому же какой хороший механик станет работать в спасательном костюме?

Гриру пришлось вытащить заглушки и дважды продуть карбюратор, прежде чем тот вернулся к жизни. К этому времени ревущий прибой задрал нос карбаса, и они начали крениться влево. Айк взялся за штурвал и нажал на газ. Ил и грязь полетели вверх, но судно не тронулось с места. Айк дал задний ход. Судно проползло несколько ярдов, и стержень винта со скрежетом врезался в дно, и они встали. Айк остановил движок и услышал, как в голове у него пропело: «А я тебя предупреждал, фа-фа-фа-фа!» Они не только сели на мель, но и сделали это в непосредственной близости от основного фарватера, так что вскоре им предстояло стать посмешищем для всей флотилии. Хорошенький спектакль! И он еще собирался надрать всем задницу!

Вокруг было тихо. Ветер спал, и волны мягко набегали на неровный берег. Айк беззлобно изрыгал ругательства.

— Даже не знаю, что сказать мумии, облепленной рыбьей чешуей, — наконец с невинным видом наморщил лоб Грир. — Пошли вниз. Могу поспорить, я найду чем размочить эти грязные бинты, а также чем разбавить эту чертову дурь.

Никто, включая Администрацию по контролю за применением законов о наркотиках, не знал,что конкретно представляет из себя эта дурь и как она действует. Заварку всегда следовало приобретать в два захода у двух разных дилеров. Обычно она выглядела как мешочки с разными сортами чая — черным и травяным зеленым. Оба мешочка нужно было залить горячей водой и держать десять-пятнадцать минут, не доводя до кипения, после чего их ингредиенты соединялись в наркотик. Но даже тогда выделить его было невозможно. Варево содержало слишком много других алкалоидов, присутствующих в любом чае — кофеин, мяту, настой ромашки — так что никто из ведущих фармакологов мира не мог воспроизвести его формулу. В результате чего для поставщиков сложился идеальный рынок.

Поговаривали, что это еще один волшебный продукт Новой Германии. Немецкие ученые выбрасывали на прилавки много чудес. Поэтому не было ничего удивительного в том, что и из-под прилавка они продавали чудеса. Как известно, «СПИД» был изобретен в Третьем Рейхе. Гитлер пристрастился к кокаину и опасался, что торговые пути из Перу могут оказаться под угрозой, если война, не дай Бог, кончится. Поэтому на всякий случай ему нужна была замена. Метамфетамин оказался ближайшим аналогом, который смогли разработать его химики. Но это было еще до появления дури.

Считалось, что разные части формулы дури разрабатываются в разных секретных лабораториях — одна во Франкфурте, а другая в Берлине. Кое-кто из канаков, живших неподалеку от алеутов, утверждал, что эти лаборатории видели в Сибири. Вероятно, восточно-германский филиал. Еще одна лаборатория, по слухам, располагалась в бункере под военным заводом на Тайване. И с тех пор как все психогенные вещества растительного происхождения были генетически уничтожены, Дурь на Аляске превратилась в основной источник наркозависимости. Особенно много ее потребляли во время изнурительных лососевых путин. И чем меньше ее оставалось, тем агрессивнее становились рыбаки. Они начинали совершать налеты в моторных лодках, нацепив портупеи поверх прорезиненных штанов. И для того, чтобы защитить свой улов, требовалась недюжинная сноровка.

Исаак Соллес и Эмиль Грир были постарше и не относились к этому агрессивному племени. Айк практически прекратил пользоваться стимулятором. А Грир в течение целого дня мог смаковать одну кружку, как кофе. Только дурь была лучше, чем кофе: с ней можно было вкалывать до упора. а потом спокойно заснуть и проснуться свежим и отдохнувшим. Просто при таком отдыхе не снилось никаких снов. Пожалуй, это было самым неприятным побочным эффектом. А единственным осложнением при отвыкании был легкий насморк и некоторая нервозность, проходившая через несколько дней после глубокого сна. Насморк не сильно осложнял жизнь, а нервозность снималась алкоголем.

В одном из вывернутых ящиков кубрика Грир обнаружил бутылку «Сиграма». Айк приволок две баночки «Доктора Лайта». И пока Грир срезал с головы Айка последние бинты, они выпили бурбон и теплую колу.

— Чушь, старик. Нет у тебя никакого сотрясения. Ничего особенного, только шишка. А я-то думал, ты действительно ранен.

Крылышки пластыря были отклеены точно таким же образом, как они и приклеивались — с помощью человеколюбивого алкоголя. Закончив, Грир отошел в сторону и внимательно осмотрел царапины на щеках и шее Айка.

— Значит, коты? Что-то не похоже. Кажется, у вас там было что-то еще. Ну-ка признайся старику Эмилю.

— Сначала я хотел бы узнать, что происходило в моем фургоне до того, как я появился.

— Bay! Bay! Так это она тебя так исцарапала? Луиза Луп? — Грир поболтал остатки жидкости в своей кружке и, довольный тем, что ему наконец-то удалось спровоцировать Айка, уселся на единственную табуретку. — Ну надо же, аи да Лулу.

— Нет, это не она, — сообщил ему Айк. — Это действительно была кошка.

И потягивая виски с колой, он поведал обо всем, что произошло утром — начиная от замурованной в банке твари, разбудившей его на заре, до придушенных криков и странного мужика серебристого цвета. Гриру очень понравилось — он цыкал зубом и сопровождал рассказ одобрительными кивками.

— И под звуки фанфар помчался на спасение. Знаешь, Исаак, мне даже жаль, что я там не задержался, чтобы посмотреть на этого экзотического мужика. Мне бы это доставило несказанное удовольствие, — с сожалением заметил Грир.

— А ты меньше шныряй через черный ход, встретишь массу интересного.

— Меня, как ученого и исследователя, интересует процесс наблюдения, Исаак. Действовать я предоставляю таким рыцарям, как ты. — Грир возбужденно поерзал на своей табуретке. — Так откуда же вдруг взялся этот неожиданный супруг Лулу?

Айк пожал плечами.

— Насколько я понимаю, вырос из-под земли, как поганка.

— Вчера в «Бездомных Дворнягах» болтали, что в Квинак приезжает какая-то киногруппа. Может, он голливудский лазутчик? Лулу ничего не говорила?

— Лулу сказала, что на нем тавро Ионы.

— Тавро Ионы? Что это за тавро такое?

— Оно приносит несчастье, согласно верованиям папы Лулу.

— Bay! Во что, интересно, может верить старый Папаша Луп?

— Ну, например, в кегельбан-автомат. — Да, он действительно слегка забалдел. — Все, кроме красных шаров и черных свиней, приносит ему несчастье.

— Ты говоришь, настоящий альбинос? Никогда не видал.

— В Почетном лагере сидел один, — вспомнил Айк. — Тощий мелкий припанкованный дилер в темных очках с дымчатыми линзами. Доводил охранников до бешенства тем, что они не могли их конфисковать.

— Он тоже приносил несчастье? — потрясенно осведомился Грир.

— Нет, только создавал массу шума и неприятностей, как это всегда бывает с панками. Он считал себя слишком большим умником — деньги, шприцы и всякое такое. А потом он как-то склеил челюсти тюремному псу суперклеем, за то что тот цапнул его. Не слишком мудрый поступок для заключенного. Его могли запросто прикончить за это, но за ним присматривал кто-то из Больших братишек. И звали его Святым Ником.

— Он был похож на святого?

— Он вечно что-то подписывал, обещал подарки. А где-то за неделю до выхода я заметил, что Братишки начали собирать шестерок.

— Собирать шестерок? — Грир любил, когда Айк начинал вспоминать о времени, проведенном в тюрьме. — И какие мерзости это за собой повлекло?

Айк отхлебнул из кружки и посмотрел в запотевшее оконце.

— В его обязанности входило чистить сортиры. А я был в дорожной бригаде. Как-то раз меня привели обратно пораньше, потому что должны были приехать мои адвокаты — обговорить условия развода. Охранник привел меня в лагерь, а там ни души. Нигде никого — ни в камерах, ни в мастерских, ни в зале — полная пустота. Наконец слышу, откуда-то доносится смех. Иду и вижу, все столпились у тренажера по поднятию тяжестей — охранники, попечители, ну в общем все. Стоят в очереди.

— Оторвались, — сказал Грир.

— Вот именно. А потом вижу, из душевой выползает панк, и все ноги у него в крови.

— И что ты сделал?

— А нечего было делать. Все уже было сделано.

— И ты никому не сказал?

— А кому? В этом участвовали все лагерные авторитеты. Не думаю, что бедняге понравилось бы, если бы я раззвонил об этом еще и сержантам.

— А что с ним стало потом?

— Он еще оставался, когда меня перевели на реабилитацию. А потом, говорят, он начал слишком часто возникать, и его придушили подушкой.

— Так, может, тот вчерашний тип и был его призраком, восставшим из мертвых.

Айк покачал головой.

— Оригинал был в три раза меньше. Нет, вчерашний ублюдок был всего лишь брошенным мужем с недостатком пигментации и проблемами с законом.

— Это еще неизвестно, — возразил Грир. — Призраки очень хитрые ребята.

Карбас мягко покачивался, шипела бутановая горелка, а мужчины потягивали напитки и рассуждали о внезапном и странном появлении мужа Луизы Луп. Айк блаженствовал. Его не смущало даже то, что их, как последних болванов, будут вытаскивать на буксире. Он любил рыбачить именно так — исследуя новые воды и рискуя. Ну и что из того, что их будут волочить, как дураков? По крайней мере, эти сукины дети узнают, что кое у кого хватает пороху на то, чтобы сунуться в Канаву. А когда они увидят их улов… не такая уж плохая цена за глупый вид.

Его невозмутимость не была поколеблена даже тогда, когда он увидел «Сьюзи» еще за несколько часов до окончания лова. Она достаточно сбросила скорость, так что было легко различить темную фигуру Алисы с биноклем у глаз. Айк помахал ей рукой.

— Она потопит и нас, и себя, — заметил он Гриру. — Так что подождем кого-нибудь из Вонгов.

— Меня это устраивает, — откликнулся Грир и снова начал крутить радио. — Интересно, куда это она так спешит. Уж не вернулся ли Кармоди?

— Будем надеяться, — ответил Айк. Выпивая и подремывая, они провели в кубрике весь день до девяти вечера, пока не раздался сигнал к окончанию лова. Тогда они вышли на палубу и стали смотреть, как суда, устало пыхтя, идут к причалу. Их было меньше, чем обычно, вероятно, многие по примеру Алисы закончили день раньше. Когда вдали показался Норман Вонг, они замахали руками, прося взять их на буксир. Он кинул им трос с грузилом, и его карбас накренился, когда они закрепили у себя булинь. Здоровый дизель Вонга в считанные минуты снял их с мели, и они, ныряя, закачались в его кильватерной струе.

Вонг дотащил их до базы Босли, чтобы они могли разгрузиться. Из динамиков Босли несся Бах. Босли всегда слушал Баха. Или «Битлз». Пока он взвешивал их улов и отсчитывал наличные, Грир отправился поболтать с его дочерьми: хотел похвастаться перед ними уловом. Они помогли ему очистить самого большого лосося, и Грир отдал его обратно Айку. Босли закрепил их трос, чтобы уже самому отбуксировать их к причалу.

Когда они миновали мысы и приблизились к отмели, оба были изумлены представшим зрелищем. Возвышаясь над лесом мачт и рангоутов, на высоте сотни футов в заходящем солнце сине-зеленым и серебристо-белым переливалось нечто похожее на спинной плавник гигантской касатки. Грир выхватил бинокль из кармана Айка и приник к нему.

— Господи Иисусе, Исаак, это «Чернобурка»!

Название было знакомым, но единственное, на что был способен Айк, так это пожать плечами.

— «Чернобурка», самая крутая яхта на плаву! Парусная яхта, ты что не знаешь?

Айк сказал, что ничего не знает с тех пор, как много лет тому назад покинул Калифорнию.

— Это всего лишь просто-напросто знаменитая плавучая студия Герхардта Стебинса. — Грир чуть не плясал от возбуждения. — Герхардт Стебинс!

— Кинорежиссер?

— Кинорежиссер с мировой славой. Значит, не врут — у нас действительно будут съемки. Bay! К черту всю эту рыбу. — И Грир пнул ногой очищенного лосося. — Полный вперед, Босли. Нас ждет звездная жизнь!

Айк забрал у Грира бинокль. Сквозь брызги он различил хромовый блеск трехъярусного мостика под огромным парусом. «Бедная Алиса, как ее обломали. Она-то надеялась, что это ее старик вернулся».

Но он снова ошибся. С каждой минутой становилось все хуже. Когда они, пыхтя, вошли в ремонтный док, он увидел Алису Кармоди, улыбавшуюся от уха до уха. С вымытыми и расчесанными волосами, завязанными сзади в блестящий узел, она стояла в толпе, окружившей экипаж судна. Айк в полном изумлении начал крутить окуляры. На ней было национальное одеяние с пуговицами из ракушек и бахромой из клювов буревестников, браслеты, бусы, еще какие-то побрякушки, но главное — черные чулки и вечерние туфли на высоком каблуке! Но что было еще более поразительным — она пила. Уже много лет никто не видел Алису Кармоди пьющей.

— Это «Дом Периньон»! — вскричал Грир. — Скорей, Босли! Прибавь газу.

Алиса заметила их, когда они проплывали мимо, и помахала рукой.

— Эй, Соллес! Грир! Где это вы были, мальчики? Охотились на уток?

Толпа радостно заржала.

— Привяжите это старое корыто или утопите его, — снова закричала она.

— И присоединяйтесь.

Грир, изумленно подняв брови, посмотрел на Исаака.

— Сначала это отвратительное явление кота в майонезной банке, потом сюрприз с супругом Луизы Луп, а теперь еще Алиса Кармоди пьет с голливудскими пижонами. Очень интересно — какие только тайны не скрываются за безыскусными фасадами.

— Действительно, интересно, — согласился Айк.

Они привязали «Коломбину» в пустом эллинге и пешком двинулись к причалу. Лицо встретившей их Алисы лучилось от выпитого шампанского и падавших на него последних лучей заходящего солнца. Она вручила Гриру бутылку и величественно развернулась в своем позвякивавшем и дребезжащем платье.

— Как я тебе нравлюсь, Соллес? Классический национальный костюм.

— Похоже на портреты Эдварда Кертиса, — ответил Айк.

Тучи начали сгущаться на лице Алисы, но ей удалось их разогнать, и она рассмеялась.

— Ладно, пошли, мужики, — подхватив обоих под руки, заявила она, — я хочу вас кое с кем познакомить.

Она двинулась к небольшой компании, стоявшей поодаль. Там были братья Вонг, Босли, ловцы жаберными сетями и мелкотравчатый молодняк. Все пили «Лабатт» из банок и, кивая, слушали высокого широкоплечего мужчину в меховой парке, который стоял к ним спиной. По манере поведения Айк принял его за знаменитого режиссера. Алиса подошла прямо к нему и хлопнула по спине.

— Мистер Соллес. Месье Грир. Это мой сын Николай Левертов.

Мужчина обернулся и откинул капюшон, так что тот опустился ему на шею, как клоунское жабо, только парик у этого клоуна со стоящими дыбом волосами был не рыжим, а белым, и его пряди трепетали и развевались, как маленький снежный вихрь.

— Не называйте меня Николаем, — протянул он свою белую руку Айку. — Зовите меня Святым Ником.

Гж-ж-ж-ж! Айк, вскрикнув, отскочил в сторону. Темно-красные губы разъехались в улыбке, а белая кисть разжалась, и в ней оказался игрушечный зуммер. Все рассмеялись — Грир, Алиса, молодняк — все. Даже кружившие над головой вороны с карканьем подхватили общее веселье. Айк тоже присоединился к нему. Однако в глубине усталого сознания отчаянно пульсировали вопросы: Почему здесь? Почему сейчас? Почему в Квинаке?

4.Страдающие дамочки, демоны из прошлого и яхты из будущего

Прежде всего следует осознать, почему именно Аляска. Потому что Аляска — это конец, финал, Последний рубеж мечты пионеров. После Аляски идти уже некуда. Была еще Бразилия, но ее отдали в уплату долгов Третьего мира миру Первому и Второму, которые в свою очередь скормили ее Макдональдсу. Продали за миллионы миллионов.

Какое-то время надежды возлагались на Австралию, но они оказались очередной викторианской фантазией, от которой белые муравьи и расизм не оставили камня на камне. Африка? У нее никогда не было ни малейшего шанса — колесо истории остановилось еще до того, как оно было там изобретено. Китай? Легендарный Спящий Гигант, просыпающийся в цепях экономики и смога. Канада? Изобилующая природными ресурсами и галантерейщиками, которые только и умеют, что смотреть хоккей и пить пиво. Луна? Марс? Фрактальная ферма? Извините, ребята. Раз уж нас зашвырнули на шарик под названием Земля — с ним нам и остается забавляться.

Так вот в процессе этой гнусной игры дело и дошло до Аляски, до Последнего рубежа.

Во-первых, Аляска достаточно велика, чтобы, несмотря на все разливы нефти и мусорные свалки, оставаться сравнительно чистой. Ее площадь составляет 586 тысяч квадратных миль или 375 миллионов акров. Даже сейчас, в XXI веке на большей части ее территории еще не ступала нога ни бледнолицего, ни краснокожего, ни негра, ни другого человека, да и никаких прочих млекопитающих. Она пуста. Жизнь процветает исключительно вдоль береговой линии, протяженность которой превышает все береговые линии Соединенных Штатов, включая Восточное побережье, Гудзонский залив, Мексиканский залив, побережье к северу от Сан-Диего (Калифорния) до Ванкувера (Британская Колумбия), вместе взятые. Полоса эта и с исторической точки зрения, и с геологической все еще очень подвижна.

Алеутский хребет — один из наиболее сейсмически активных районов мира. Это извилистая полоса, состоящая из трещин и крошева, оставленного 20 миллионов лет назад при образовании суперконтинентов. И похоже, она до сих пор не обрела постоянной конфигурации. Море давит своим весом, измученные породы и осадочные сланцы вздымаются вверх и с треском раскрываются, как древние фолианты. Здесь-то и располагаются самые нижние этажи фондов этой библиотеки (подробности см. в приложении). В них хранятся первые выпуски «Тайм» и «Лайф», «Правдивых историй» и самые ранние номера «Нэшнл Джеографик». И чего в них только нет! В одних — романы, тягучие и длинные, как и сама тысячелетняя сага о душераздирающем процессе образования суперконтинентов; в других — лапидарные таинственные головоломки, например, почему крохотные отрицательно заряженные хвосты молекул в определенном слое ископаемых моллюсков (возраст около двенадцати с половиной тысяч лет), в течение многих веков направленные на север, вдруг в следующем слое разворачиваются и начинают указывать на юг. Эти фонды изобилуют подобными сведениями, однако они мало что проясняют. И чем выше, тем туманнее они становятся, особенно когда доходишь до исторических фактов. Печатные истории обладают тем неприятным свойством, что они соответствуют идеологии той группировки, которой принадлежал печатный станок. Поэтому проще всего понять историю Квинака, отказавшись от конкретных фактов и обратившись к легендам.

Представьте себе ускользающий и неуловимый Святой Грааль Нового Света, этот проход в Занаду, этот Радужный мост в Асгард, знаменитый Северо-Западный пролив! Воображение людей XVIII века рисовало сей фантастический пролив как путь, пролегающий вдоль всей макушки неисследованного американского континента от Атлантики до Тихого океана. Как соглашались все эксперты, со стороны Атлантики он должен был начинаться в болотистой филиграни маячащих возможностей на западе огромного Гудзонского залива. Затем, по мнению тех же специалистов, он должен был пролегать сквозь лесные дебри на север, мимо дикарей, каким-то образом преодолевать гряду Скалистых гор и выходить где-то между Арктикой и Золотыми воротами.

Какая дивная и безумная прихоть — этот Северо-Западный пролив. Как все мечтали пересекать континент от одного океана до другого, не совершая убийственного плавания вокруг чертова мыса Горн! Люди грезили об этом так долго и так страстно, что мечта превратилась в навязчивую идею. Более века она преследовала мореплавателей и купцов — они готовы были поклясться, что пролив обязан был там быть — и они отдавали жизнь в попытках найти его… Роджерс со своими оборванцами в болотах Квебека заплутал, обезумел и впал в каннибализм ради продолжения поисков… Капитан Кук… Ванкувер… бесчисленные взмыленные испанцы, обшарившие вдоль и поперек все речки и заливы вдоль западного побережья, которые им только удалось разглядеть сквозь туманную морось… все они искали Северо-Западный пролив.

Широкое устье Квинакского залива наверняка сеяло пустые надежды в сердца многих моряков.

20 июля 1741 года Витус Беринг стал первым, кто увидел в подзорную трубу этот залив, втянутый внутрь суши, как слоновья пасть под изгибающимся хоботом Алеутских островов, но, узнав, что горностая на берегу не обнаружено, он не стал останавливаться. Как истинный исследователь, Беринг мог бы и заглянуть в залив, но он работал на русских, а правящая царская фамилия не оставляла никаких сомнений в том, что ее интересуют меха, а не мифические проливы.

Сорок лет спустя у скалистого выступа, на котором нынче расположен музей в маяке, бросил якорь капитан Кук. Будучи не в силах взобраться на скалу, чтобы осмотреть окрестности, часть экипажа в шлюпке поплыла к берегу, чтобы опросить местное население.

Берег провонял рыбой, находившейся на разных стадиях не то разложения, не то обработки. Крутой песчаный шельф был усеян камнями, костями, пустыми раковинами и голыми ребятишками. Тучи мух, комаров, а затем и двуногих бросились навстречу волосатым людям из чудной лодки. Священник по имени Перкинс, экспедиционный лингвист, прозванный на борту Абракадабром, принялся нести какую-то тарабарщину. Он молол языком, жестикулируя одной рукой и прихлопывая наседавших насекомых другой, до тех пор, пока не был разрешен главный вопрос.

Нет, никто из племени не знал, откуда течет река, но все были убеждены, что не из Другой Большой Воды, Лежащей за Восходящим Солнцем.

Тогда один из матросов с подзорной трубой в руках взобрался на одинокий тотемный столб и сообщил, что отлично видит исток в дальнем конце залива. «Менее, чем в пяти лигах отсюда… река с ледника стекает в залив… крутые скалы справа и слева по борту. Там не пройти, сэр. И больше ничего существенного я не вижу».

Кук погреб обратно на «Дискавери» и принялся давать названия всему, что видел, как делал всегда, сталкиваясь с явлениями несущественными.

Каменистую стену на севере, которую не смогли одолеть его матросы, он назвал Скалой Безнадежности. А снежная вершина, выглядывавшая из облаков, стала пиком Довера.

Ледниковый водопад был назван рекой Принца Ричарда в честь второго сына Георга III. Залив, естественно, тоже получил имя Принца Ричарда, а поселок — если таковому суждено было возникнуть из ракушек и рыбьих костей — должен был стать фортом Принца Ричарда. Увы, в тот же год бедный маленький принц Ричард простудился во время церемонии на лестнице Букингемского дворца в туманном Альбионе и умер от лихорадки, так что потенциальный град Принца Ричарда сменил название на менее царственное, зато более древнее — Квинак.

За Куком последовала вторая волна испанцев, мечтавших вписать свои имена в списки длинной флотилии бессмертных испанских мореходов, но усеченный залив под Алеутскими островами явно не был проливом Магеллана. И никто не стал утруждать себя его переименованием.

Так сохранилось первоначальное название. А вот обитавшему там племени сохраниться не удалось. После целой череды исключительно холодных зим и безрыбных лет, сопровождавшихся к тому же завезенным русскими триппером, последние крохи коренного населения вымерли, а те, что выжили, стали обладателями всяческих увечий и разбрелись по побережью, примкнув к сородичам и родственникам из других поселений.

Однако по прошествии времени, когда лосось снова стал заходить в залив, кое-кто из прежних обитателей вернулся. Но аборигены быстро поняли, что больше эта земля им не принадлежит. Впрочем, они не жаловались, понимая, что сами предали свое наследие, отказавшись от первородства. Поселение сохранило старое имя, но его обитатели называли себя унанганами, тцимшианами, тлингитами, юпиками или алеутами. Так бы все и продолжалось, если бы не неожиданное принятие закона об унификации коренного населения. После того как закончилось действие моратория на торговлю землями аборигенов, один из законодателей внес поправку, в соответствии с которой все так называемые туземцы должны были согласиться с присвоением им единого имени. Целесообразность этой поправки прокомментировал сам президент на частном завтраке окружного комитета партии.

— Они все такие ранимые. И каждый раз приходят в неистовство, когда кто-нибудь из наших чиновников обращается к ним, используя не то имя. Инуитам, например, не нравится, когда их называют эскимосами, потому что слово «эскимос» означает «поедатель сырой рыбы». А инуиты гордятся тем, что, кроме рыбы, едят еще и овощи, уже не говоря о том, что и рыбу они подвергают тепловой обработке.

Он только что вернулся после двухдневной конференции вождей в Джуно и начал отращивать бороду.

— А что же означает слово «инуит»? — поинтересовался один из джорджтаунских воротил.

— «Инуиты», как чаще всего и бывает с самоназваниями, означает попросту «люди». А «тлингиты» означает «настоящие люди», поэтому тлингиты порой возражают против того, чтобы их называли просто «людьми». И никому из них не нравится, когда их называют «американскими индейцами» или «коренными американцами». Даже название «первобытные народы» устраивает не всех. Они утверждают, что не являются первобытными, а лишь потомками первобытных людей, то есть людьми нынешними. С технической точки зрения они правы, но я сразу почувствовал какую-то несуразицу. Проспорив целые сутки, они наконец остановились на названии «потомки американских первобытных аборигенов». Я понимаю, что аббревиатура «ПАПА» звучит несколько претенциозно, но теперь, по крайней мере, встретив высокого или низкого, коричневого, бежевого или шоколадного человека с тибетским разрезом глаз и полинезийской челюстью, вы можете смело называть его «ПАПой». Даже если это лицо женского пола…

Так почему же Квинак? Потому что если Аляска является последним рубежом американской мечты, то Квинак представляет собой последний бастион этого рубежа. Благодаря удивительно защищенному местоположению, Квинака, как ни странно, не коснулись разрушительные силы XXI века. Здесь сохранился прежний температурный режим, то есть в среднем 37-65° летом и от 7° до 30° зимой с предельными зафиксированными отметками в 45' ниже нуля зимой восемьдесят девятого года и 99» в знаменитую Четвертую засуху, когда в округе Колумбия температура поднялась до 119° и все вишневые деревья засохли.

Прибрежное море, как правило, спокойно. И хотя открытое пространство до наветренного берега довольно велико, волны разбиваются о рифы и отмели, так что настоящего прибоя никогда не бывает.

Дно стабильно и достаточно ровно, чтобы можно было регулярно принимать баржи и танкеры, но не настолько глубоко, чтобы сюда заходили круизные суда типа «Принцессы острова», к тому же — с какой стати им навещать эту грязную лужу?

Берег залива изгибается, как ржавая подкова с пепельно-серой ледниковой рекой в глубине и полусгнившими сваями и пирсами, напоминающими погнутые гвозди, по периметру.

Город расположен у самого устья на южном берегу. Состоит он в основном из приземистых хижин, а самым большим зданием является новый трехэтажный казино-отель. Даже баржи, заходящие из Анкориджа и Сиэтла, превосходят его по размерам. За отсутствием дорог, ведущих вглубь материка, все жизнеобеспечение города поддерживается этими грузовыми судами, привозящими продукты, телевизоры, машины и снегоходы и вывозящими консервированную, мороженую и разделанную рыбу.

Единственное асфальтированное четырехполосное шоссе длиной в три мили ведет к крохотному аэропорту. Но на подъезде к городу, где заканчивается федеральное финансирование и начинается местное, оно расходится пятью грязными колеями на манер пятерни. Самая западная — большой палец — обрывается тупиком у шлюпочной мастерской, заставленной катерами, словно намереваясь уплыть на каком-нибудь ремонтируемом суденышке.

Указательный палец устремлен прямо на промышленный центр города — на доки, рыбоконсервные заводы и крутобедрые баржи, морозильные комбинаты и многочисленные автопогрузчики, которые опорожняют и загружают подплывающие и отплывающие траулеры, на гниющие горы снастей, сетей, тары и разнообразной арматуры, которую обычно называют «хламом».

Искривленный средний палец тянется через торговый район и центр города мимо конторы по продаже «хонд», вокруг которой высятся горы нераспакованных девственных снегоходов, пересекает бульвар Кука, на котором в любое время дня и года спят бомжи и «ПАПы», минует боулинг Лупа, где с рубиново-красным шаром выжидает свою жертву Омар, подобно акуле, мимо гостиницы и прилегающего к ней казино, мимо «Горшка» и «Песчаного бара», мимо «Медвежьей таверны» и «Консервов против консервов», издевательски названных в честь Джона Стейнбека, чего, впрочем, никто из постояльцев не мог оценить в силу своей необразованности… скрещивается с безымянным пальцем и окунается в захиревшее сияние русской православной церкви, куда по-прежнему собираются верующие и вокруг которой все так же цветет неухоженная сирень отца Прибылова, пока наконец не упирается в среднюю школу Квинака, на одной из стен спортивного зала которой изображен доисторический сине-зелено-красный буревестник. В остальном же классы и коридоры этого учебного заведения с восьми до четырех тридцати заполнены образчиками всевозможных современных смесей, которые встречаются в любой другой школе.

И последний палец этой грязной повисшей кисти, мизинец, представляет из себя просто дорогу — пыль и рытвины летом, санная горка зимой. Она слегка поворачивает к востоку, огибая стальную вышку и резервуар с городским запасом питьевой воды, проходит мимо анфилады боен и ночлежек Лупов вдоль городской свалки и, пробравшись сквозь каньоны мусора и хлама, ныряет в папоротники и заканчивается у одинокого трейлера.

Шины спущены, окна зашторены, бока и крыша выкрашены в вишнево-красный цвет, который кажется здесь неожиданной вспышкой, как наманикюренный ноготь на грязном пальце. Но в этом есть что-то жизнеутверждающее — словно эта куча хлама умудрилась отделиться от остального мусора и уползти со свалки.

Жизнеутверждающее и благородное зрелище.

Именно здесь, в основном в одиночестве и спокойствии, если не сказать счастье, Исаак Соллес провел последнюю четверть своей более чем сорокалетней жизни и прожил бы так же и следующие сорок, будь на то его воля… если бы его оставили в покое обезумевшие коты, страдающие дамочки, демоны из прошлого, яхты из будущего и Алиса Кармоди. Особенно Алиса Кармоди.

5.Полоска никчемной земли, вставшая костью в горле

Алиса Кармоди была «ПАПА». Ее звали Свирепой Алеуткой. Она являлась одной из последних коренных жительниц Квинака, хотя и не принадлежала к алеутам. Ее дед был шаманом племени в течение пятидесяти лет до того, как зачал ее мать. Мать тоже уже начинала овладевать секретами мастерства, когда неотесанный, но обаятельный русский эмигрант убедил бедную язычницу отказаться от нечестивых взглядов и связать свою жизнь с правоверным христианином. Все воскресенья он посвящал Богородице, а остальные дни недели водке с мартини. Звали его Алексей Левертов, и тяжелая жизнь, изобиловавшая несчастьями, сделала его мрачным и ненасытным. Пил ли он вследствие несчастий или наоборот? — вероятно, мать Алисы пыталась разгадать эту загадку, ибо ей нельзя было отказать в уме. Зато она не сомневалась в том, что загадочный чужеземец обаятелен и доступен, а шаманское ремесло хирело, учитывая, что соплеменников оставалось не более двух десятков. Поэтому последняя из квинакских шаманок отреклась от языческого наследия, отказалась от трансов, плясок и видений и поменяла свои мешочки с кореньями и поганками на четки и шейкер для коктейлей.

Крошку Алису крестили в вышеупомянутой русской православной церкви, в этом увядающем перле на безымянном пальце дряхлеющего города. Когда Алисе исполнилось тринадцать, ее мать скончалась от отравления грибами, по заключению медиков (неужто она впала в вероотступничество?), и темноглазая девушка заменила свою мать и в церкви, и в рыбачьей лодке. Она даже научилась смешивать водку с вермутом, как это нравилось мрачным русским.

В старших классах она была сразу же выбрана старостой, а на следующий год завоевала титул королевы на вечере встречи выпускников. Она была настоящей красавицей с темными глазами, в которых едва проглядывала балтийская синева, с полной грудью, с широкими бедрами и плечами. Но в отличие от остальных соплеменников у Алисы Кармоди была осиная талия. «Это ненадолго», — шептались представительницы прекрасного пола, когда она выходила из машины с открытым верхом в своем завораживающем вечернем платье. «Уж всяко мы попробуем это исправить», — тяжело дыша, думали представители противоположного пола.

И они не ошиблись. К рождественским каникулам талия начала быстро полнеть. К весенним экзаменам Алиса уже пользовалась упругой выпуклостью под платьем как подставкой, на которую можно было класть планшет с экзаменационной работой.

Она ни разу не намекнула на то, кто из воздыхателей ответственен за плод, зревший в ее чреве, а хмурый вид препятствовал каким бы то ни было расспросам. Даже отцу Прибылову ничего не было известно, а уж он знал всю подноготную своих прихожан. За целое лето на исповедях Алиса и словом не обмолвилась о своем положении, однако старый священник стал первым человеком, к которому она принесла младенца. Как только она смогла встать, она положила младенца в подол и пронесла его в пикап мимо своего мертвецки пьяного папаши. Она пересекла церковный двор и подъехала к самым дверям дома приходского священника. Старик вышел на порог, сопя, щурясь от яркого солнца и жуя бутерброд с сырным маслом и копченой лососиной. Он не различал цветов и страдал катарактой, но нюх у него был острым. Он улыбнулся, почуяв запах милой Джуной Алисы, бедной Джуной Алисы и отважной Джуной Алисы, отказавшейся от аборта. Она протянула ему сверток.

— Помогите мне, отец. Это выше моих сил.

Священник перестал жевать и склонился над свертком. Даже несмотря на свой дальтонизм, он увидел, что кожа ребенка бела, бела, как сырное масло на его бутерброде, а глаза цвета лососиного мяса.

Они вымыли кладовую, и юная мать с младенцем переселилась туда. По настоянию священника осенью Алиса вернулась в школу с еще более тонкой талией и еще более свирепым взором. Нельзя было лишить образования такую одаренную девочку, а нянек в округе было предостаточно. Иногда Алиса привозила ребенка в коляске в школу и между занятиями катала его по коридору с дерзким и надменным видом. Иногда оставалась дома в кладовой и качала неугомонное дитя, одновременно просматривая книги по религиозному искусству, которые собирал отец Прибылов. Порой она пыталась кое-что копировать, пользуясь карандашами из детской комнаты. В результате получались несусветные соединения разных стилей. «Поклонение волхвов» Ван Эйка походило на оттиски на шкатулках Квакиутля. «Распятие Христа» Голбейна выглядело как тотемный столб Бела Кулы. Но у нее было время, чтобы справиться с этими проблемами — зачастую работники церковной социальной помощи забирали ребенка на несколько недель, отправляясь то в глазной центр в Анкоридж, то в аллергическую клинику в Виктории. Для специального лечения. Как утверждали врачи, юный Николай Левертов обладал исключительными особенностями. Алиса оказалась права — она нуждалась в помощи. Это было выше ее сил.

В течение последующих трех семестров она закончила два класса и получила грамоты за успеваемость и способности. От карандашей из детской комнаты она перешла к росписи стен. Именно Алиса изобразила буревестника на стене спортивного зала. Птица принесла ей синюю ленту в общенациональном конкурсе стенной росписи и заставила Общество искусства и гуманитарных наук Аляски наградить Алису стипендией для обучения в любом колледже. Никто не сомневался, что она выберет университет Анкориджа. Беспомощные юные мамы, подобные ей, денно и нощно получали там церковную помощь непосредственно на месте в университетском городке. Общество искусства и гуманитарных наук Аляски настаивало на том, что это идеальный выбор. Но Алиса послала их в задницу. Она уже сыта по горло грязной дырой под названием Квинак, неуклюжим и вечно пьяным папашей, совершенно особенным ребенком, сочувствием соседей и всем штатом Аляска. Она будет учиться в Институте искусств Сан-Франциско. Она станет калифорнийской красоткой — с надменным видом сообщила Алиса своей школьной подружке Мирне Хугстраттен. А ребенок? Так о нем позаботится церковь.

Она рисовала и развлекалась в круговерти Сан-Франциско. А когда ее стипендия закончилась, стала работать в большой галерее на улице Кастро у своего бывшего учителя — угрюмого старика с подкрученными вверх усами. Вскоре она уже жила с ним вместе над галереей, стремясь как можно больше узнать о любви к искусству и об искусстве любви. Но когда ее наставник попытался уложить к ним в постель еще и гладкокожего юного художника из Вайоминга, писавшего сцены клеймения скота и объездки лошадей в духе мачизма и постоянно носившего шпоры — даже без сапог, Алиса собрала свои вещи, рисунки, прихватила все деньги из сейфа галереи и вызвала такси до аэропорта. Рисунки были отправлены в церковь Квинака, так как сама Алиса летела в противоположном направлении — в Сан-Диего. Она никого там не знала, но скорее была готова провалиться сквозь землю, чем вернуться на север. Ей было все равно куда, хоть в Гвадалахару.

Алиса нашла работу преподавателя истории народов северо-западного побережья и стала учить подростков, большинство из которых говорило лишь на южно-американском наречии. Поселившись в дешевом мотеле, где сдавались комнаты на длительный срок, она перестала следить за своей талией и за своим творчеством, начала пить и сквернословить. Она опасалась, что с живописью покончено. И точно знала, что покончено с мужчинами. Пусть все эти мерзавцы — подлецы со шпорами и подонки с усами, а также неуклюжие угрюмые русские с мартини ублажают друг друга сами — большего они не заслуживают.

Алиса продолжала работать и жить в мотеле, отказавшись лететь домой даже тогда, когда священник телеграфировал, что ее отец наконец окончательно выпал за борт. И только снятие моратория на торговлю землями заставило ее вернуться на родину. Какой бы грязной дырой она ни казалась, теперь это была недвижимость, за которую можно было выручить деньги.

Вернувшись в Квинак, Алиса собиралась как можно быстрее продать свой участок и убраться восвояси, но тут возникли осложнения с адвокатом, которого наняли соплеменники. Возможно, все дело в том, что он был доброжелательным яппи с портфелем из пятнистой тюленьей кожи, а может, он просто напоминал ей лощеного художника из Вайоминга. Во всяком случае, она отказалась продавать землю и подписывать какие бы то ни было соглашения. Алиса вцепилась в свою никчемную полоску земли неподалеку от аэропорта, а папашину собственность передала на условное депонирование (закон требовал семилетней отсрочки вступления во владение на случай, если проспиртованный русский вдруг вынырнет из пенистого прибоя). На полученные деньги она купила угол квартала размером двести пятьдесят на двести пятьдесят футов с обветшавшим мотелем и неработавшей коптильней и назвала свое предприятие «Медвежьей таверной» и «Консервы против консервов». Иногда полученное образование толкает людей на такие поступки.

После того как сделки были оформлены и контракты подписаны, большая часть алисиных соплеменников поспешно отбыла, оставив земли на попечение адвоката и менеджеров корпорации «Морской ворон». Они вернулись к тому, чем занимались прежде — а именно к одинокому потреблению алкоголя в центрах для престарелых и тихому отплытию в мир иной. Алиса забрала сына из церковной школы в Феербэнксе, чтобы рассказать ему о своих инвестициях в недвижимость, но, похоже, тот испытывал к Квинаку любви не больше, чем она сама. Он сообщил ей, что в Феербэнксе у него друзья и отлично выдрессированные приемные родители и что, может, он приедет навестить ее на каникулах. Попробует дурь. Как-нибудь потом.

Алиса скоро поняла, что ее ярко выраженная неприязнь к местным игорным корпорациям не даст ей подружиться с соплеменниками. Впрочем, они продолжали интересоваться ее намерениями. А если она ничего не хочет рассказывать, то почему бы ей не свалить туда, откуда она явилась? Это выводило ее из себя, как и скромняга яппи. И наконец она заявила, что намерена остаться на своей прекрасной родине из уважения к собственным корням. Это все из упрямства — шептались соседи за ее спиной, но Алиса ясно дала понять, что их мнение ее абсолютно не интересует. Она останется все равно.

Таким образом Алиса поселилась в Квинаке назло окружающим. Она собиралась вести свое собственное дело без всяких предков, преемников и скидок. Она не собиралась покупать себе новомодного барахла, чтобы изображать респектабельность, но и не давала плевать себе в лицо. А пить она была намерена на глазах у всех и Господа Бога.

Именно тогда она получила прозвище Свирепой Алеутки. Ее старым друзьям, таким, как отец Прибылов, порой казалось, что в ней уживаются два разных человека. Иногда в ней просыпалась прежняя тихоголосая увлеченная студентка, одно прикосновение которой к цветам или свечке могло преобразить всю церковь. Но стоило сладкоголосой Алисе Левертовой напиться, что происходило очень быстро и довольно часто, и она превращалась в разъяренную ведьму с острым, как гарпун, языком. Язык от алкоголя у нее не только не заплетался, но делался еще острее. Он колол и язвил, и от него невозможно было увернуться, если вы оказывались ее мишенью, до тех пор пока беспамятство не обрубало трос этого гарпуна. Проспавшись, она бывала тиха и мила.

Однако эта свирепая алисина сущность пробуждалась все чаще и чаще. С каждым годом разъяренной ведьме требовалось все меньше и меньше алкоголя, и ее мог пробудить малейший намек на оскорбление. Корни алисиной ярости разрастались по всем направлениям в поисках новой почвы. То она злилась на правительство, то на тех, кем оно управляло. Она ненавидела белых за то, что эти лупоглазые рыбобрюхие сволочи попирали ее народ, и соплеменников за то, что они так легко продавались. Она обрушивалась на весь род людской за то, что он испоганил все, что мог, и одновременно уничтожала презрением всякого наивного идеалиста, полагавшего, что когда-нибудь жизнь наладится. Несколько стаканчиков, и Алиса готова была наброситься на любого.

После первого стакана обычно объектом ее гнева становился бармен, официантка или любой другой сукин сын, продававший успокоительную мочу, называемую ныне бурбоном. После второго она обрушивалась сразу на всех умственно отсталых, которые были настолько тупы, что соглашались это пить. После третьего Алиса расширяла диапазон своей ярости, и он захватывал весь этот сраный город со всеми его обитателями, грязное море, тухлое небо, чертов ветер и даже длинные темные ночи. На следующий день она ходила со скромно опущенной головой, снова говорила тихим голосом и, идя на компромисс, общалась с окружающими.

Но даже когда Алиса пила цивилизованно, бар, в котором она появлялась, превращался в дремлющее поле битвы, в нависающую лавину, так как в нем мгновенно могла оказаться другая Алиса — Свирепая Алеутка. А такой бар пустел в считанные минуты. Посетители разбегались и не возвращались до тех пор, пока администрация не закрывала его или не вышвыривала Алису вон.

Закрыться было проще. Всегда можно было выждать пятнадцать-двадцать минут, пока она, пошатываясь, не отправится прочь, вынашивая силы для следующего взрыва ярости, и открыться снова. Вышвырнуть Алису означало дать ей повод для нового приступа. Она могла ввалиться обратно через окно или справить нужду на сиденье пикапа своего обидчика. Будучи изгнанной из «Песчаного бара» в десять минут первого пополуночи, она выстроила из мусорных бачков шаткие леса и взобралась на крышу. Там ей удалось отодрать оцинкованную печную трубу и помочиться прямо на плиту, топившуюся нефтью. Через мгновенье на улицу повалили посетители, глаза у которых слезились так, словно они стали жертвами газовой атаки.

Если вы звонили в полицию и лейтенант Бергстром приказывал своим ленивым полицейским вышвырнуть ее вон и запереть на неделю в участке, следовало ожидать неприятностей от других «ПАП». Несмотря на все слухи и сплетни, втайне многие восхищались силой ее духа. Как-то в декабре, после того как Алису изгнали из «Горшка» Крабба и приговорили к недельному заключению, ее тайные поклонники повытаскивали все гвозди из алюминиевой обшивки бара, о чем находившиеся внутри даже не подозревали. «Волчицы» в тот вечер исполняли сальсу и свинг, а отморозок-гитарист играл на электрической гитаре медиатором, что по звуку вполне напоминало выдергивание гвоздей. В полночь начался прилив и с моря подул легкий ветерок. Он все крепчал и крепчал, пока догола не ободрал всю обшивку с «Горшка», расшвыряв ее аж до водонапорной башни. Стекловата и изоляционная фольга украсили весь город, как мишура и ангельские волосы к грядущему Рождеству.

После того как обшивка была восстановлена и «Горшок» отремонтирован, Мирна Крабб отправила своей старинной школьной приятельнице, как и остальным влиятельным лицам города, приглашение на новое открытие. Алиса купила жемчужно-серый костюм в надежде, что он подчеркнет серьезную сторону ее натуры и одновременно скроет располневшую талию. Может, новое пойло и меньше действовало на печень, зато точно сильнее влияло на толщину.

Она заняла табурет в самом конце нового бара и с глазами спокойными, как око бури, заказала себе что-то слабоалкогольное. Весь вечер она сохраняла приличия и элегантность, вознамерившись разочаровать собравшихся, ожидавших скандала. Почти весь вечер. Она даже с улыбкой пропустила мимо ушей шутку Дэна Крабба относительно того, чем белуга отличается от лесбиянки

— «двумястами фунтами веса и отсутствием костюма — хе-хе-хе!» Но когда расчувствовавшаяся Мирна Крабб с проповедническим пылом начала распространяться о том, что хотя грехи отцов и не наследуются сыновьями, многим бедным детишкам приходится платить за порочные наклонности своих матерей — это было уже слишком. С диким воплем, от которого кровь стыла в жилах, Алиса выхватила из сумочки кривой эскимосский нож и перемахнула через стойку бара раньше, чем кто-либо успел не то что оценить, но даже понять намек Мирны. Это был женский нож тончайшей работы, острый как бритва, сделанный на заказ в «Туземных орудиях» в Анкоридже. Она намеревалась подарить его Краббам в знак примирения, поэтому на нем было выгравировано «Когда прилив отступает, накрывают стол». Теперь его кривое лезвие угрожающе мелькало среди чистых стаканов.

— Порочные наклонности? — брызгала слюной Алиса. Она перескочила через стойку с такой скоростью, что на верхней губе у нее все еще оставалась пивная пена. — На колени! Живо на колени!

Краббы опустились на колени с видом царственных пленников, трясущихся за свои венцы. Алиса дала им потрястись, потом повернулась и спокойно перерезала краны у всех трех аппаратов по смешиванию выпивки. Шланги под давлением забились в судорогах, как обезглавленные змеи, разбрызгивая спиртное, воду и содовую.

После этого случая Мирна стала поговаривать о том, что Алису следует утопить. Семейство Краббов даже провело тайную сходку для сбора необходимых средств. Но, к счастью, именно в это время добрые ветра занесли в бурные воды Алисы Левертовой Майка Кармоди.

Как раз в ту зиму, когда крупные суда на несколько месяцев ушли на промысел тунца, в доме Майка Кармоди поселилось семейство медведей. Вероятно, они всего лишь хотели отомстить Златовласке. Однако поскольку им не удалось найти кашу, они прорыли пол на кухне до холодильника, находившегося в подвале, и устроились как дома. Доброжелатели оценили ущерб ровно в ту сумму, которую он заработал за время путины, и сообщили, что ремонт займет приблизительно столько же времени, сколько он отсутствовал. А если он будет болтаться под ногами у строителей, то еще больше. Поэтому Кармоди сложил свои вещи и снял комнату в «Медвежьей таверне», оставив свой дом на волю плотников и медведей.

Естественно, Алиса была с ним знакома — кто в городе не знал старого толстого пропойцу. Круглый, красноносый, с пушком вокруг ушей, когда-то, вероятно, рыжим, он являлся одним из самых импозантных в городе мужчин. Как представлялось Алисе — нечто среднее между Старым мореходам и братом Туком. Ну и хуй с ним — что она мужиков не видела? Но когда он брал ключ из ее ладони, каким-то образом его прикосновение заставило Алису поднять глаза. Она готова была поклясться, что старый лысый хрыч подмигнул ей, но настолько быстро, что она даже не сообразила, пока он не исчез в конце коридора. И тогда она рассмеялась. Давно уже никто не заставлял ее так смеяться.

Кармоди оказался хорошим постояльцем. Характер у него был покладистым и потребности самыми простыми. Он ел продукты из автоматов и слушал короткие волны. Он любил свою трубку, ирландское виски и ирландский кофе. Только чтобы он был крепким. Он достаточно долго ловил альбакоров у берегов Южной Америки, чтобы научиться ценить хороший кофе, что вообще редко встречается среди урожденных британцев.

Когда он появился, Алиса едва удостаивала его взглядом — еще один засранец, за которым надо будет убирать. Однако Кармоди оказался раритетом — он был засранцем, умевшим оставаться всегда на плаву. Он вылавливал рыбу тогда, когда весь город приходил с пустыми сетями, а потом умудрялся ее продать. Он ни у кого ничего не выпрашивал. Он забирал свободные квоты. Он вкладывал деньги. У него был небольшой консервный заводик, изготавливавший консервы из копченой и соленой лососины, а также лососевой икры. И еще ему принадлежала коптильня. Он был старым морским волком, постоянно напоминавшим Алисе старомодных резиновых кукол — круглых, розовых и лысых. Только он еще умел так забавно подмигивать…

А когда на следующее утро она подняла голову от своей конторки и увидела, как он улыбается в дверях, с пятидесятифунтовым мешком кофе под мышкой, чайником, кофемолкой и пакетом фильтров в руках, огромной электрической плиткой, висящей на груди, и с проводом в зубах, что-то в нем было такое, что заставило ее улыбнуться в ответ. Потом она поняла, что все дело было в его взаимоотношениях с разными предметами. В частности, с собственным животом, проглядывавшим между пуговицами клетчатой рубашки. Он казался еще более тяжелым, чем мешок с кофе, и еще более твердым, чем электрическая плитка. Брюхо настоящего засранца. Но он нес его с каким-то забавным достоинством. И это заставило Алису вспомнить Хо Ти — смеющегося Будду.

— Лаешь снится? — спросил он.

Алиса ответила ему непонимающим взглядом. Он опустил все свое имущество на одну из стиральных машин и вынул изо рта шнур.

— Не желаешь присоединиться? Чашечка свежей мути из Боготы.

Она понимала, что на самом деле ему нужны двести двадцать вольт для плитки, но кофе так благоухал, и к тому же Алиса предпочитала, чтобы он включил свою плитку здесь, а не химичил бы у себя в комнате.

Кармоди протиснулся между стиральных машин и принялся за приготовление кофе. И Алиса вдруг поняла, что старый толстопузый англичанин на самом деле очень подвижен и проворен, как проворен медведь, несмотря на свою обманчивую неповоротливость. Кармоди закончил молоть кофе как раз в тот момент, когда закипел чайник. И Алисе пришлось признать, что лучшего кофе со времен Сан-Франциско она еще не пробовала. К тому же она получила удовольствие от болтовни — никаких сальностей и скабрезностей, свойственных большинству аляскинских мужчин в разговорах с женщинами — просто утренняя болтовня, заполняющая пространство между глотками. И тем не менее в ней было что-то приятное. Она доставляла Алисе удовольствие.

По прошествии недели таких посиделок за утренним кофе, приправленным морскими байками и комплиментами, между ворчащими стиральными машинами и содрогающимися сушилками, Алиса Левертова начала замечать, что бушевавшее в ней неистовство Свирепой Алеутки начинает постепенно угасать. Через три недели она отправилась помогать Кармоди настилать новый линолеум у него на кухне. А через месяц она, заливаясь краской, вошла с ним в ту самую церковь, где ее крестили. Она понимала, что их союз скорее продиктован сиюминутной практической необходимостью — Кармоди нужна была американская жена, чтобы не попасть в лапы эмиграционной службы. Его поездка домой в Корнуолл каким-то образом привела в действие правительственный компьютер, обнаруживший, что Майкл Кармоди умудрился стать крупной фигурой, так и не приобретя американского гражданства. Женитьба делала его полноценным гражданином. Что касается Алисы, то замужество превращало ее в долевую собственницу процветающего предприятия с домами, судами, квотами и земельными участками, а также резко повышало ее социальный статус в городе. Она становилась миссис Кармоди. Это было самым крупным достижением со времен школы и получения художественных премий. В ту весну Алиса перестала пить и начала избавляться от грозных доспехов жира. Она забрала из церкви свои старые полотна и развесила их в особнячке, который Кармоди постепенно возвел для нее. Она даже купила пару волнистых попугайчиков и начала гулькать с ними, как какая-нибудь старая крашеная курица из Белла Кулы, пока один из бродячих псов братьев Вонг не забрел на рассвете в их гостиную, не разбил клетку и не сожрал обеих пташек. Алиса спустилась вниз с двустволкой Кармоди и обнаружила пса с приставшими к пасти перьями уютно свернувшимся перед камином. Но к собственному удивлению Алиса не пристрелила живодера, а только отправила его за дверь пинком босой ноги, при этом сильно ударив большой палец. А пока она прыгала на одной ноге, сжимая ушибленное место, собака вернулась и тяпнула ее за другую ногу. Но и тогда Алиса не выстрелила. И тут она поняла, что полыхавшее внутри нее пламя наконец начало угасать. В течение последующих шести лет она с облегчением наблюдала за тем, как оно сходило на нет, становясь лишь воспоминанием, шуткой, искрой. И вплоть до сегодняшнего дня, пока она не оказалась на причале, Алиса считала, что рассталась с ним навеки. Черт бы побрал этого Соллеса.

И дело тут было совсем не в шампанском. И не в том, что он сказал, а в том, как он это сделал — «Почему здесь?» — в этом звучали такая безнадежность, эгоизм и главное — неизбывная мука, словно кто-то позволил себе посягнуть на его чертово одиночество — «Почему в Квинаке?»

— А почему бы и не в Квинаке? — донеслись до нее ее собственные слова. — Соллес, ты хуже моих чертовых кузенов. Ты считаешь, что это место ни на что не годится? Что оно не достойно внимания утопающего в дерьмовой роскоши Голливуда?

Соллес отвернулся, не удостаивая ее отпетом. И Алиса тут же пожалела о том, что вспылила на глазах у всех. Ее резкая реакция удивила ее саму. Неужели во всем повинен глоток шампанского? Может, она действительно превратилась в алкоголичку, если пара бокалов в состоянии настолько вывести ее из себя. «Заткнись, — попробовала она предостеречь себя, — пока всех не затопило».

— Мне кажется, мистер Соллес хотел сказать совсем другое, мама, —¦ попробовал сгладить положение Николай Левертов. — Он удивлен не тем, что Голливуд подобрался к его цитадели. Он не понимает, как здесь оказался я. Видишь ли, мы с мистером Соллесом уже имели удовольствие встречаться…

— Дважды, — вставил Соллес, не отрывая взгляда от серо-зеленой воды.

— А теперь мне посчастливилось познакомиться и с месье Гриром.

И он протянул свою длинную белую руку Гриру ладонью вверх, показывая, что зуммера в ней нет. Грир осторожно ответил на рукопожатие.

— Это твой сын, Алиса? Я и не знал, что ты уже была замужем…

Не была, — ответила Алиса.

Грир мудро решил не углубляться в эту тему.

— Так это яхта Герхардта Стебинса! — он потер руки. — Надо полагать, он собирается снять еще одно эпическое натурное полотно. О том, как маленький эскимосский мальчик души не чает в огромном аляскан-маламуте своего отца. Собака спасает мальчика от медведя, но лишается при этом передней лапы. Ветеринар говорит, что собака уже никогда не сможет бегать… но мальчик вырезает ей лапу из моржового бивня. Они завоевывают первое место на собачьих бегах, и эскимосский мальчик становится сенатором.

Левертов поджимает свои обветренные губы.

— Для француза вы очень проворны, Грир. На самом деле действительно очень похоже. Только вместо маленького эскимоса у нас маленькая эскимоска, влюбляющаяся в дух зверя…

— Шула и Морской лев! — хлопает в ладоши Грир. — Изабелла Анютка! Это классика, — и он поворачивается, чтобы просветить окружающих. — Эту историю рассказывали здесь еще за тысячу лет до появления первого белого человека. Однажды наша маленькая половозрелая дикарка отправляется на берег со своим дружком — а дружок-калека вырезает ложки и еще какую-то чушь. И вдруг они видят…

— Эмиль, мы все это читали, — обрывает его Алиса.

— Да, Грир, даже мы, — вставляет кто-то из Вонгов.

Грир сникает, недовольный тем, что его прервали.

— Хотя если начистоту, — признается Левертов, — ваша история о покалеченном маламуте мне понравилась больше. Лапа из моржового бивня — это круто.

— А назовем его Моби-дог! — снова оживляется Грир. — Сейчас я все придумаю, если мне дадут еще отхлебнуть «Дом Периньона» из алисиной бутылки.

Грир берет бутылку, глядя на сходни. На верху настила, огороженного канатами, стоит огромный азиат в стойке «вольно». Из-за его спины доносятся женский визг и плеск воды в бассейне. Грир поднимает брови и поворачивается к алисиному сыну.

— А сам мистер Стебинс сейчас на борту? Чтобы обсудить с ним все. Творческие проекты должны обсуждаться, пока они еще свеженькие, так сказать, с пылу с жару.

Левертов смеется и указывает на корму.

— Сейчас он отдыхает в своей каюте после напряженного путешествия. — Его мурлыкающий голос намекает на всевозможные забавы. — Если бы вы знали нашего уважаемого режиссера, вы бы меня поняли. Поэтому-то я и прилетел заранее.

— А ты какое положение занимаешь при Стебинсе, Ник? — это первые слова, которые произносит Исаак после рукопожатия. — Возлюбленного?

— С полом ты угадал, а вот с ролью, которую я исполняю, нет.

Несколько мгновений они изучающе рассматривают постаревшие лица друг друга. Атмосфера явно накаляется. Купальщицы продолжают визжать и плескаться.

— Ну что ж, пойду привяжу наше корыто, — наконец говорит Исаак. — Приятно было повидаться, Ник.

— Эй, Грир, — произносит Алиса, — отдай-ка мою бутылку и пойди помоги Соллесу.

— Я справлюсь, Алиса, — отвечает Исаак. — Пусть месье Грир насладится этим голливудским Дерьмом, пока оно еще не остыло. — Он еще раз оглядывает ее костюм и направляется обратно к берегу. — Я уже насладился сполна.

Делай что хочешь, — бормочет Алиса и со свирепым видом поворачивается к Гриру, — но бутылку ты мне все равно вернешь. Это первый подарок, который я получила за двадцать лет на День матери. А если хочешь пить, можешь взять пиво. — Затем она повышает голос и кричит вслед Исааку. — К тому же я здесь единственная, кто одет подобающим для шампанского образом.

Все смеются. Алиса предоставляет возможность мужчинам вести беседу и погружается в задумчивость. Какого черта она надела этот дурацкий костюм? Как он сказал? «Портрет Эдварда Хертиса»? Она могла бы догадаться: стоит немножко выпендриться, чуть-чуть приодеться по случаю, и какой-нибудь бывший герой, истосковавшийся по славе, непременно выльет тебе помои на голову.

Мужчины болтают и пьют пиво. Она раздвигает губы в улыбке и затихает. Огромный парус, полощущийся в небе, напоминает ей укоризненный палец отца Прибылова: «Ай-ай-ай, Алиса, вспомни, что я тебе всегда говорил — люди выходят из себя, а в один прекрасный день уже не могут вернуться обратно».

Когда пиво заканчивается, Николай предлагает совершить небольшую экскурсию на склад яхты «так сказать, для предварительного ознакомления». Но Алиса вежливо отказывается.

— Идите, ребята. А у меня еще есть дела.

— Мама, — сын наклоняется и, прежде чем она успевает возразить, театрально целует ее в голову. — Ты слишком много работаешь.

И для того, чтобы скрыть свое замешательство, Алиса не менее театрально начинает удаляться, помахивая бутылкой и позвякивая своим платьем. Как только она пересекает стоянку и оказывается вне видимости стоящих на причале, она опирается на пустой барабан из-под проводов и блюет на бетон. Ее выворачивает с такой силой, что в крепко закрытых глазах начинают мелькать блестящие мушки. Придя в себя, она прополаскивает рот шампанским и выплевывает его на барабан.

— Ебаное дерьмо, — наконец произносит она и допивает последний глоток. В конце концов это ей подарили на День матери.

Не выпуская бутылку из рук, она доходит до центрального перекрестка. Ярость, проснувшаяся на причале, продолжает закипать, но она держит ее под контролем. Она любезно кивает прохожим, постоянно напоминая себе о грозящем пальце «ай-ай-ай, Алиса», и, смиряясь, идет дальше. Даже когда Алиса доходит до распахнутой двери «Горшка» и слышит доносящийся оттуда разнузданный хохот (уж не над ней ли смеются?), она заставляет себя пройти мимо. Она не останавливается даже тогда, когда два полицейских при виде ее наряда разражаются старинной песней «Из страны с водой лазурной…» Она идет дальше, когда один из близнецов Луп, сидящих в пикапе, сплевывает ей под ноги фисташковую шелуху — то есть она прошла бы дальше, если бы на нее не набросилась их чертова лайка, которую они возят с собой на цепи.

Натянув цепь, собака оскаливает клыки в шести дюймах от лица Алисы — девяносто фунтов мерзкого лая! — и тогда Алиса бьет ее бутылкой по голове. Лайка заваливается обратно в пикап, как большая меховая игрушка. Братья Луп выскакивают с обеих сторон машины, брызжа пивом и фисташковой шелухой.

— Алиса, ты сука! Ты сука, Алиса Кармоди! Если ты ранила Дружка… Если ты ранила старину Дружка…

— Ранила? Что там можно ранить? У него в голове пусто. Одни хрящи да жир. Я просто утихомирила сукиного сына.

Собака лежит на боку с открытыми глазами и спокойно дышит. Алиса продолжает держать бутылку занесенной над головой.

— Видите? Ему понравилось. — Гнев прошел, но содеянное продолжает доставлять ей удовольствие. — Может, его долбануть еще раз…

— Алиса, ты сука… — близнецы приближаются, — лучше отдай бутылку, пока я не…

Она опускает бутылку на голову собеседнику, прежде чем тот успевает сообщить, что именно намеревается сделать. И он падает так же аккуратно, как старина Дружок. Второй Луп обходит машину сзади и набрасывается на Алису прежде, чем она успевает повернуться. Она оказывает ему отчаянное сопротивление, ощущая исходящую от него свинячью вонь и опасаясь, что ее снова начнет тошнить. Поэтому она испытывает облегчение, когда бывшие поблизости полицейские слышат ее ругань и приходят к ней на помощь.

После того как изложение версий в участке заканчивается, они наконец приходят к соглашению: если Оскар и Эдгар не станут предъявлять Алисе обвинений в хулиганстве, она не будет подавать иск против старины Дружка, который чреват двухмесячным пребыванием в карантине. Тогда и полицейские смогут не заполнять длинные рапорты и не будить дежурного сержанта, дремлющего в одной из пустующих камер. Все дружелюбно расстаются в два пополуночи, как раз в тот момент, когда после непродолжительной передышки появляется солнце. Босая и сильно помятая, но не утратившая бутылки Алиса возобновляет свой путь домой.

Она минует магазин Герке и начинает оглядываться в поисках укромного местечка, так как ее опять мучают позывы рвоты, когда рядом с ней притормаживает здоровый белый фургон.

— Садись, Алиса. Похоже, тебе это не помешает.

Она залезает в машину. Мысли у нее слегка путаются, и она не видит причин, почему бы не сделать это. Когда фургон трогается с места, она спрашивает, с какой стати он все еще болтается здесь.

— Я думала, ты отправился домой.

— Если помнишь, я отправился приводить в порядок баркас. А вот теперь еду домой.

— Добросовестная блядь.

Он не отвечает. Она не выносит подобного обращения, особенно когда его себе позволяет этот античный хлыщ, но терпит. К тому же как бы ей ни хотелось поговорить, сейчас она может говорить только об одном — о своей стычке с Оскаром, Эдгаром и Дружком.

— Ты в мотель?

Алиса бормочет что-то невразумительное. Пусть подавится. Машину подбрасывает и трясет, когда Соллес объезжает ухабы и рытвины. Клювы буревестников на подоле Алисы постукивают друг о друга. И все события предшествующего вечера представляются ей точно такой же чередой плоских, бессвязных, дребезжащих эпизодов. И все из-за одной бутылки шампанского! Правду говорят: огненная вода добра индейцам не приносит.

Они трясутся до тех пор, пока она не вопит:

— Стой, черт побери!

Соллес тормозит и выпускает ее из машины. На этот раз ее выворачивает уже до основания. Когда перед глазами перестают мелькать серебристые мушки, она снова забирается в машину. Она обхватывает колени руками и дрожит, пока Соллес заводит машину и съезжает с обочины на дорогу.

— Послушай, Соллес, ¦— она поворачивается к нему, не поднимая головы.

— Чем я тебе так мешаю? Какого черта ты постоянно оказываешься у меня на пути? А? Что ты устроил на причале из-за моего платья? Что все это значит?

Соллес не отвечает.

— Тебе завидно, что мне в кои-то веки хорошо? Что теперь у меня есть муж и влиятельный сын? Достало. Останови машину.

Соллес снова съезжает на обочину, на этот раз так резко, что Алиса не может удержаться от смеха.

— Испугался, что я испачкаю твой драгоценный фургончик? Большое спасибо, меня уже больше не тошнит, я просто выхожу. — Она хлопает дверцей и, не оглядываясь, направляется прочь. — Спокойной ебаной ночи.

На негнущихся деревянных ногах она идет по песчаной обочине к заросшей камышами погрузочной площадке. Одетая, как кукла, в смешной национальный костюм, который шуршит и звенит при каждом шаге. Для того, чтобы оказаться в своем старом добром, добром старом мотеле, ей надо пересечь площадку — и она дома. Козырь, оставленный про запас. Она ничего не имела против карт, особенно покера, просто ее бесили казино. Покер — хороший учитель. Держи карты поближе к себе и всегда имей козырь про запас. Она всегда считала, что именно эта ее способность и привлекла к ней Кармоди — ему нравилось, как она играет. Она была хорошим партнером в классическом покере. Кармоди был человеком азартным, а азартные люди всегда нуждаются в соседстве консерваторов. Они помогают им лавировать.

Как только Алиса оказывается в полукруге коттеджей, ей становится лучше. Это ее настоящий дом; здесь, среди женщин и детей, она провела времени больше, чем в каком бы то ни было другом месте города. Разве что не считая церкви. Но церковь не в счет. Церковь — место общественное, самое общественное, ибо принадлежит Богу. А вот эти грубо сколоченные коттеджи, занявшие круговую оборону от всяческих неприятностей, предоставляли и защиту, и право на частную жизнь.

Несмотря на восход солнца, многие окна освещены. Она открывает дверь подсобки и поднимается наверх по винтовой лестнице. Ключ по-прежнему открывает замок. Она опускается на бесформенный матрас, ощущая головокружение. Через несколько минут встает и задергивает шторы. Может, это ей поможет прийти в себя. Ни черта. Комнату продолжает раскачивать из стороны в сторону. И дело тут не в шампанском. Дело тут — она сбрасывает платье и останавливается перед зеркалом — в круговерти образов. Они ритмично прибывают и прибывают, пока не начинает теснить грудь, а потом отступают назад. Модильяни. Они становятся более сдержанными. Казалось бы, почему юной особе, в жилах которой текла кровь, генетически предрасполагавшая к неразборчивости, не отдаться было старику Рубенсу… но только не свирепой Алисе… Алиса, она всегда шла против течения — проводить в школу — нет, спасибо, и подвозить не надо, и никаких киношек после занятий, спасибо, не нуждаюсь в вашей помощи, никаких смоляных чучелок, спасибо, масла не надо, и уберите свои руки оттуда… никаких городских соблазнов и никакой гордости за столь ценимое славное наследие великой Аляски… и даже когда гордость просыпается, несмотря на лучшие побуждения, это совсем другое и совсем не напоминает показуху… насилие и совращение — жертва и соучастница, и оттого совращение оказывается еще большим насилием… а потому держи карты ближе к груди и всегда имей козырь про запас — только так можно стать костью у них в глотке!

Алиса снова опускается на матрас и натягивает на себя одеяло. Головокружение постепенно проходит, но заснуть она не может. В голове что-то пульсирует. Крики птиц возвещают о наступлении дня. Она снова встает и раздергивает шторы на большом окне. Внизу, на пустом дворе уже собрались три преданные вороны и с дюжину скептически настроенных чаек. Они смотрят на безумного ворона, спящего в открытом моторе гусеничного трактора. Даже во сне он выглядит безумным. Угловатое тело. Беспорядочно торчащие во все стороны перья. Иногда, разбуженный рассветом, он, закинув голову и растопырив крылья, начинает бегать по деталям двигателя, оглашая округу истошными криками, как провидец в состоянии экстаза. Но в это утро он все еще спит, сжавшись в черный потрепанный комок.

Вдалеке виднелось спокойное море с покачивавшимися на воде судами… и поверх всего огромный парус, колышащийся, как укоризненный стальной перст. Она снова задернула шторы. Лучше забыть обо всем этом дерьме.

6.Приглашайте же нас на свои безрассудства

Далеко на юге солнце устало клонилось к закату. Оно начало свой путь десять часов тому назад, и ему предстояло еще столько же с небольшим отклонением к северу, когда оно достигнет океана. Добравшись до полюса, оно исчезнет из виду на несколько мгновений и снова потянет свою упряжь с востока на запад. В этих краях, сидя дома, из одного и того же окна, обращенного на север, можно сначала наблюдать восход, а потом, чуть позже — закат. Так что это тяжелое время для Аполлона и его команды, они трудятся летом на вершине глобуса, не покладая рук.

С первыми лучами солнца весь город уже знал о прибытии яхты знаменитого кинорежиссера — ее парус был виден из любого окна. Все утро к причалу стекались горожане, чтобы поближе рассмотреть чудное крыло, вздымавшееся, как клинок сабли из драгоценных ножен, с палубы нарядного судна. В почтительном молчании они пялились на это чудо, раскрыв рты, после чего возвращались к завтраку. Во всех барах, кафе и кухнях только и говорили о приезжих. Насколько грандиозен грядущий проект? Каков его бюджет? Найдутся ли в нем рабочие места для местного населения? И наконец вопрос, ставший самым насущным: как попасть в список гостей, приглашенных на торжественный прием, назначенный на яхте следующим вечером?

Но самый оживленный обмен мнениями происходил на парадном крыльце «Бездомных Дворняг». К полудню маленькое деревянное возвышение уже не могло вместить всех желающих; и толпа выплеснулась на ступени, тротуар и даже проезжую часть. Люди запрудили улицу, угрожая в равной степени водителям и собакам. Входная дверь была открыта, но никто и не подумал войти внутрь. Один из древнейших и неукоснительно соблюдаемых законов этой организации гласил «В День Грома никто не возвращается в логово до наступления темноты». Иначе ленивые остолопы будут весь день слоняться как ни в чем не бывало, пукая, почесываясь и попивая пиво. День Священной Луны будет потрачен попусту, и Священное Логово станет не более чем очередным пристанищем дворняжек, утратив то, что завсегдатаи называли «достоинством». Этот закон был занесен даже в контракт совместного владения: клуб «Бездомных дворняг», половина которого принадлежала «Морскому ворону», сдавался в аренду для проведения покерных вечеров и игры в блэк-джек в любой день месяца, кроме дней полнолуния. В этот день клуб целиком и полностью принадлежал Дворнягам.

Орден Бездомных Дворняг обладал определенным влиянием, несмотря на свою сомнительную репутацию. В каком-то смысле это был аляскинский вариант Монашеского клуба, если вы можете себе представить Монашеский клуб, в который входят рыбаки, разбойники с большой дороги, докеры, водители грузовиков, летчики, хоккейные болельщики, моряки, гуляки, завязавшие наркоманы и падшие ангелы. Это святое братство возникло во время музыкального марафона, проходившего в течение трех дней на футбольном стадионе Вашингтонского университета. Квинакских фанатов оказалось такое количество, что им пришлось арендовать паром до Сиэтла, на который они загрузили пиво, спальные мешки, дурь и тенты, чтобы можно было спать на палубе. А также своих собак. Большинство жителей Аляски по-прежнему небезразлично к ним. Особенно к большим. Больших собак оказалось столько, что под трибунами для них организовали специальный загон. Когда Гриру сообщили, что Марли Должен сидеть во время концерта в этом загоне, Грир предпочел устроиться рядом с ним. К ним присоединился Соллес со своим сеттером Пенни, ну а после этого там оказались все представители Квинака вместе со своими тентами и прохладительными напитками, дворняжками и породистыми псами. Так что все выходные они провели за проволочным ограждением.

После того, как все потасовки между собаками были прекращены, а непокорные псы усмирены, выяснилось, что загон представляет из себя самое удобное место. Парниковый эффект в то лето сказывался особенно сильно, и ртутный столбик в Сиэтле достигал ста градусов. А на стадионе было еще жарче. Под трибунами же было вполне прохладно, хоть и пыльно. Жар, поднимавшийся с душного поля, выдувался приятным сквознячком, громоподобные вопли динамиков приглушались, и несмотря на то, что сцена была не видна, снизу можно было наслаждаться видом раздуваемых юбок.

Квинакский контингент так хорошо провел время, что, вернувшись домой, решил организовать свой клуб — Законопослушный Орден Бездомных Дворняг. Члены клуба разработали правила, ритуалы и создали свою эмблему — над красным силуэтом пожарного гидранта радугой изгибалось полное название клуба, а из самого гидранта трубным гласом вылетали буквы названия сокращенного: 3-О-Б-Д.

Так они себя и вели в полном соответствии с этим названием — раскованно и независимо. Следующей весной Бездомные Дворняги уже участвовали во всеквинакском параде, проводившемся ежегодно накануне открытия путины, со старомодным двадцатидвухфутовым пожарным гидрантом из папье-маше, скрывавшим в своих недрах четыре бочонка пива. Об одноразовых стаканчиках, естественно, никто не позаботился. Но Айк счел, что так оно даже и лучше: стаканчики непременно привлекли бы внимание, а это было бы чревато изгнанием. В столь важные дни сухой закон соблюдался неукоснительно.

Поэтому пиво пили прямо из бочек. Четыре шланга незаметно передавались от одного к другому, пока члены ордена, неуклюже обхватив друг друга за плечи, раскачивались вокруг своего шаткого алтаря и распевали песни хриплыми голосами. Заезжий швед-антрополог, специализировавшийся в области первобытных культур, чуть не кончил от восторга, утверждая, что лучшего проявления мужского братства он еще не встречал нигде в мире! Пока прохожий не указал ему на сестер Босвелл и жену Херба Тома. Так что при ближайшем рассмотрении некоторые братья оказались сестрами.

Парадное шествие накануне путины четырежды пересекает город из конца в конец: сначала оно движется на север по Главной улице, потом тем же путем обратно, затем по улице Кука на восток и по ней же назад. И все заканчивается карнавалом на стоянке у доков. Таким образом, к концу этого пути глотки у Братьев-Дворняг уже здорово пересохли, так как они осушили свой гидрант еще за первую половину шествия, а за вторую уже успели опорожниться, причем сестры не отставали ни в том, ни в другом от своих братьев. Когда платформа с гидрантом въезжала на стоянку, папье-маше уже сильно расползлось, и сооружение грозило рухнуть. Резкий порыв ветра опрокинул гидрант на ряды с выпечкой, распродажа которой была организована учащимися Квинакской школы, разнес его обломки по дорожке для езды на пони и сдул в залив.

После этого Законопослушный Орден Бездомных Дворняг был признан окончательно и бесповоротно. Они не только стали непременными участниками всех местных мероприятий, но и начали выезжать «на гастроли», демонстрируя свой фокус с расползающимся гидрантом. Даже в тех случаях, когда отсутствовал благоприятный ветер, необходимый им для завершения буффонады, они опрокидывали гидрант вручную. Что и произошло в Скагуэе, куда, арендовав ро-ро, они отправились на празднование годовщины Золотой лихорадки. Гидрант рухнул, как огромная теплая губка, прямо на головы маршировавшему внизу оркестру, после чего началась массовая потасовка. Банда Ска-гуэйских головорезов по своему числу в несколько раз превосходила гостей из Квинака, однако многие из Дворняг по своему обыкновению прибыли с собаками — здоровенными овчарками и ездовыми лайками, натасканными на то, чтобы не разжимать челюстей, что бы им ни попалось — подол, штанина или что-нибудь еще. После того как гости из Квинака нанесли сокрушительное поражение обитателям Скагуэя, местный комитет по организации шествий и праздников издал распоряжение, запрещающее участие в них четвероногим весом более пятидесяти фунтов. Позднее Айк настоял на том, чтобы Орден также принял такой закон — «особенно что касается этих волкодавов, участвующих в марафонах на нартах. Для них можно организовать специальное место под крыльцом».

После того как животное начало было изгнано, клуб стал руководствоваться более высокими духовными соображениями. При нем был создан приют для потерявшихся щенков, на который собирались огромные пожертвования. Была учреждена стипендия в ветеринарный колледж Нормана, штат Оклахома, которая ежегодно вручалась самому выдающемуся выпускнику. Ансамбль Бездомных Дворняг был переименован в Серебряных Гончих, и в него вошли свои местные Джон, Пол, Джордж и Ринго. Один из их хитов «Я хочу обнять твою задницу» продержался даже несколько недель. Грир, игравший на бонгах и флейте, исполнял роль Ринго. Был даже задуман выпуск малобюджетного дневного сериала, в котором настоящие животные разговаривали бы человеческими голосами для ясности сюжета. Была отснята пилотная серия, показанная разнообразным компаниям по производству кормов. «Программа для истинных друзей, которые остаются охранять дом, когда хозяин уходит на работу» — так назывался этот проект. И «Пурина» даже проявила к нему какой-то интерес, но прежде чем были подписаны необходимые документы, телезвезда, роль которой в пилоте испоняла сеттер Пенни — роскошная рыжая сука Айка, отравилась лососем и умерла.

После этого Айк Соллес потерял всякий интерес к Законопослушному Ордену. Он начал пропускать собрания, и невозможно было не заметить, что сердце у него разбито; эта собака значила для него не меньше, чем жена. Ему предлагали на выбор массу симпатичных щенков, но он всех отверг. В глубине души он был даже рад тому, что у него появился повод уйти с поста президента — не для того он приехал в эту глушь, чтобы становиться общественным лидером. Он уже был сыт этим по горло. После ухода Айка президентом избрали Грира, но, хотя Эмиль и был выдающимся представителем ордена, он не обладал талантами руководителя, поэтому переуступил эту честь Билли Кальмару Беллизариусу — коренному жителю Квинака и торговцу дурью. Сам же Грир скромно занял более подходящий для него пост вице-президента.

Билли Кальмар был отвратительным напыщенным мерзавцем, но президент из него получился неплохой. Он оживил деятельность ордена, оплодотворив его своей неуемной творческой энергией и подкрепив химическими препаратами. Именно он заставил власти города обратиться к настоящим экспертам для организации фейерверка в честь Дня независимости, и устроенное им зрелище потрясло всех. После этого деятельность Ордена стала все больше склоняться в сторону пиротехники, и бездомным щенкам пришлось искать себе другое пристанище.

Тем не менее посещаемость ежемесячных собраний продолжала неуклонно понижаться. общее возбуждение спало. И даже приближающееся Летнее Полнолуние, казалось, утратило всю свою привлекательность. На этот день даже не планировалось никаких праздничных мероприятий. Президент отбыл на юг в поисках новых пиротехнических средств и с целью пополнения клубного запаса дури. До последнего момента так никто и не знал, будет проводиться собрание в честь полнолуния или нет.

Тут-то, как гром среди ясного неба, и появилась эта фантастическая яхта, возродив всю былую энергию ордена. С самого утра напряжение на деревянном крыльце нарастало все больше и больше. А вскоре после полудня член ордена миссис Херб Том принесла на хвосте информацию, от которой страсти уже закипели вовсю. Ее муж, Херб, арендовал единственный городской лимузин и в настоящий момент занимался тем, что развозил приглашения. Сначала он остановился перед библиотекой, и одна из крепко сбитых кинокрасоток славянского типа, выпорхнув из машины с черным веером из игральных карт, взлетела вверх по лестнице, — сообщила миссис Херб. На каждой карте с одной стороны была изображена чернобурка, а с другой — располагался текст приглашения для всех высокопоставленных особ города — мэра, начальника полицейского участка, тренера школьной футбольной команды и двух городских советников — мистера и миссис Хиро Вонг. Миссис Херб утверждала, что имена этих особ были вытиснены и покрыты настоящим золотом. Она видела своими глазами приглашение, адресованное футбольному тренеру, и даже сняла с него копию, которую и пустила по рукам:

Братья были потрясены и возмущены. Каким таким образом Герхардт Стебинс мог узнать имя несчастного квинакского тренера? И что еще интереснее — откуда он мог знать, что этот самый тренер завтракает по пятницам в библиотеке вместе с чертовым мэром, начальником полицейского участка, библиотекаршей и городскими советниками? И братья решили, что им остается только сидеть и ждать своих приглашений.

Лимузин пересекал колдобины квинакских улиц целый день, доставляя приглашения. И даже сквозь тонированное стекло можно было различить, что за рулем сидел отнюдь не Херб Том. Херб Том был человеком настолько маленького роста, что ему приходилось привставать, чтобы видеть, что происходит за лобовым стеклом, как жокею в стременах. Сейчас же за окошком маячил внушительный силуэт с покатыми плечами и большими залысинами на лбу. Одни утверждали, что это громадина, который охранял трап яхты, в то время как другие божились, что они только что были на причале и видели, как тот продолжает стоять на своем посту. Так что, вероятно, это был еще один японский громила.

В просторном салоне лимузина виднелись и другие силуэты — человек пять, но выходила из машины только длинноногая блондинка. Она раздавала бесценные карточки в течение всего дня, блистая зубами и ногами и так и не произнеся ни звука по-английски — только «danke schon» и «auf Wiedersehen» — относительно этих слов у очевидцев были расхождения.

Однако кое-что вскоре стало для всех очевидным и бесспорным — ни одному из членов Законопослушного Ордена приглашений не предназначалось. Сначала братья сочли, что просто их отыскать несколько сложнее, чем владельцев магазинов и других официальных представителей города. Поэтому они продолжали толпиться на крыльце, помогая лимузину отыскать себя. Но после того как он проехал мимо них несколько раз, даже не притормаживая, толпа начала выражать свое недовольство, которое продолжало нарастать в течение последующих часов.

Исаак Соллес и Эмиль Грир оказались среди тех немногих, кто не имел никакого представления о накалявшихся страстях. Грир еще не появился на палубе яхты, которая поглотила его накануне вечером, а Айк предпочитал не показываться в центре. Позавтракав яичницей и копченым лососем, он сразу же поехал к покалеченному карбасу. К его радости, сарай был пуст и на стоянке тоже никого не было; единственные машины, которые ему удалось заметить, были припаркованы с другой стороны доков, там, где, сверкая, покачивался огромный парус яхты. Они сгрудились вокруг него, как мотыльки вокруг фонаря. Ну что ж, — решил Айк, — хоть какая-то польза — по крайней мере дураки не болтаются под ногами. Его радовало даже то, что рядом не было Грира, каким бы хорошим механиком тот ни был. Пусть бедный пьяный петух проспится — ему полезно. Как Айку полезно одиночество.

Карбас лишился не только оси, но и одной из лопастей, которая,вероятно,погнулась, когда их вытягивали из грязи. Айк обнаружил это, запустив под днище волоконную оптику Вонгов. Обычно такое обследование требовало подведения стальной сетчатой люльки под корпус, на которой и поднималось судно, но Вонги, которым принадлежал сарай, отсутствовали, и крутить лебедку было некому. Скорее всего, они болтались со своим братом Норманом где-нибудь в городе и попивали сакэ из жестяных банок, разогрев его предварительно на газовой зажигалке. Никто из братьев Вонг не был коренным японцем, в отличие от их приемных родителей, но всем им была свойственна определенная восточная изысканность.

Впрочем, хорошо, что и их не было. Айк никогда не любил поднимать суда, особенно такие дряхлые, как это. Он вернулся в трейлер за костюмом и маской и снял винт в три приема — то есть гораздо быстрее, чем была бы подведена люлька. Одна из медных лопастей была сильно повреждена у самого основания — старая рана, покрытая ярью-медянкой. Вот из-за чего так барахлил двигатель. Айк потащил винт в сварочную мастерскую Моубри, но того тоже не оказалось на месте наверное, болтался у клуба Бездомных Дворняг. Боб Моубри был еще кандидатом, но он так рвался стать действительным членом Ордена, что аж приседал каждый раз, когда проходил мимо клуба. Несмотря на его шесть футов шесть дюймов и тридцать четыре года от роду, казалось, он вот-вот напустит в штаны от раболепия.

Однако мастерская у него была классная, и задняя дверь была открыта. Айк приварил к зазубрине кусок олова, потом закрепил винт в тисках и принялся выравнивать поверхность лопасти. Потом он вернулся в док и за один заход поставил винт на место, поскольку хорошо обточил и смазал его, а, нырнув вторично, закрепил ось и закрутил гайку. Не снимая костюма, Айк завел двигатель и сильно газанул. Мотор работал как по маслу. Айк вырубил двигатель и, прихватив гаечный ключ, снова нырнул под днище. Ось стояла на месте, гайка не сдвинулась. А когда он вынырнул на поверхность, в грязных дверях сарая уже стоял Грир. Даже сквозь запотевшую маску и выхлопные газы Айк различил, что бедному петуху отдохнуть не удалось.

— Боже милостивый, откуда ты? — осведомился Исаак, протягивая руку, чтобы Грир помог ему вылезти.

— С этого любовного корыта, откуда же еще, старик? — откликнулся Грир. По лицу его блуждала мечтательная улыбка. И поскольку он даже не шелохнулся, чтобы помочь Айку, тот самостоятельно вылез на сходни и снял маску. Глаза у Грира настолько покраснели и провалились, что он, вероятно, даже не заметил протянутой ему руки. Его лоскутные штаны были потрепаны и помяты, а спутанные волосы свисали, как грязные веревки.

Черт побери, Грир, — покачал головой Айк — ты выглядишь, как блевотина больного медведя.

— Возможно, mon ami, возможно. Но что этому предшествовало! Две восхитительные медведицы. Одна другой лучше.

Айк опустился на ящик и начал стягивать с себя мокрый костюм. Грир, покачиваясь и улыбаясь, продолжал стоять в дверном проеме.

— Это была потрясающая ночь, старик, я тебе еще расскажу.

Но не успел он пуститься в подробное описание ночных восторгов, как у пирса затормозил пикап Кармоди, из которого появилась Алиса. Она снова была в своем обычном комбинезоне и черных резиновых сапогах. Громко топая, она двинулась по деревянному настилу с раскачивавшимся армейским биноклем на груди. Мрачно кивнув Айку, она остановилась перед Гриром и нахмурилась.

— Эй, ты, мистер вице-президент! Советую тебе проснуться. Тебя уже заждались в клубе.

Глаза у нее снова поблекли, а волосы были стянуты сзади в тугой узел. Не дожидаясь ответа, она протопала мимо Грира к концу дока и подняла к глазам тяжелый бинокль.

Грир, не реагируя, продолжал раскачиваться из стороны в сторону. Айк наконец вылез из костюма и нырнул за лебедку, чтобы вытереться одним из грязных полотенец Вонгов.

— От Майка так ничего и нет? — повысив голос, осведомился он.

— Мистер Кармоди не имеет обыкновения радировать о своем прибытии. — Алиса продолжала обшаривать водную гладь биноклем. — Меня это совершенно не волнует — если бы что-нибудь случилось, мы бы уже знали. Мне просто интересно знать, о чем этот старый пират думает.

— Ты сказала — заждались? — Сообщение Алисы начало просачиваться сквозь туман эйфории в сознание Грира. — А зачем я им нужен?

— Я их не спрашивала. Но они там уже здорово распоясались. Соллес… — она продолжала изучать горизонт. — Я хочу, чтобы вы задраили «Сьюзи». И «Коломбину». Поставьте их на прикол и полностью задрайте.

На лице натягивавшего на себя джинсы Айка появилось неодобрительное выражение.

Какого черта? В понедельник нам все равно выходить на них в море.

Алиса, не отрывая бинокля от глаз, повернулась в сторону самого южного мыса.

— Может, да. А может, и нет, — сообщила она. — Спорим, что завтра или в крайнем случае в воскресенье Кармоди уже будет здесь? И не сомневаюсь, что первым делом он захочет испытать свою новую игрушку. Пойдет за гигантскими крабами. Или на тунца. И вам, ребята, тоже придется идти с ним.

— Но ведь ты можешь ловить и на «Коломбине», — продолжал упорствовать Айк. — Ты ведь делала это.

— Мне предложили участвовать в предстоящих съемках, — будничным голосом сообщила Алиса. — Теперь я буду режиссером.

Айк не успел откомментировать это сообщение, как Грир вдруг схватился за голову:

— Господи Иисусе, я понял, в чем дело! У нас же полнолуние! Летнее полнолуние, Исаак! — и он затряс Айка за руку.

— Что-то я не совсем тебя понял, Алиса, — высвобождая руку, продолжил Айк. — Что-то я не припоминаю, чтобы ты пропускала путину. И к тому же, что ты можешь знать о режиссуре?

Алиса, ощетинившись, развернулась к Айку.

— По крайней мере, я там буду гораздо полезнее, чем в море. Они просили помочь им построить длинный вигвам. А мне кое-что известно об этом.

Грир снова схватил Айка за руку.

Пожалуйста. Пока Билли нет, вожаком считаюсь я. Не бросай меня, напарник. Ты, я да старина Марли. Сегодня вечером нам предстоят серьезные дела.

— Какие еще серьезные дела? Трепотня о морском льве, если мне не изменяет память? Или о своре шелудивых дворняжек?

— Вся жизнь эскимосов связана с собаками. Так что это всех касается, mon ami. К тому же эти шелудивые дворняжки занимают прочное положение в обществе.

Тут возразить было нечего. Именно Айку принадлежала инициатива выработки профсоюзной хартии для всех рабочих собак. Изначально это было сделано с целью защиты беговых собак от голодной старости, но вскоре в проект были включены и другие животные — беговые лошади, цирковые львы и тигры и даже бойцовские петухи. Отряды Зверосолидарности вынудили владельцев животных объединиться в союз для обеспечения старости своих кормильцев, и профсоюз победил. С каждого заработанного доллара они стали платить два с половиной цента в пенсионный фонд животных.

— Хорошо-хорошо, это серьезное дело, — согласился Айк. Ему совершенно не улыбалось обсуждать эту проблему в присутствии Алисы Кармоди. — Но вам придется заняться им без меня. Мы со стариной Марли собираемся сегодня побыть дома. Я буду читать ему вслух «Зов предков».

— Полная параша, — выразил свое мнение Грир.

— Что это с тобой случилось, Соллес? — поинтересовалась Алиса, опуская бинокль и облокачиваясь на сваю. — Помнится, ты всегда был заводилой в таких делах.

— Было дело. Потому-то я теперь и читаю всякую парашу. Время заполняет не хуже и раздражает меньше.

— Исаак считает, что перерос нас, — повернулся Грир к Алисе. — Скажи ему. Ну хотя бы ради Марли. Бедный старикан весь день торчит у него в трейлере в полном одиночестве. Ты разве не согласна, что ему приятно будет выйти и пообщаться немножко с себе подобными?

— Мы все стареем, Грир, — ответила Алиса. — Только какого черта, Соллес? Может, ты все-таки пойдешь? Может, тебе тоже будет полезно пообщаться с себе подобными?

— Спасибо, Алиса, — откликнулся Айк. —

Я подумаю.

— Впрочем, лично мне совершенно все равно, что ты решишь, — добавила она. — Просто имейте в виду, что бы вы там ни решили, сначала задрайте карбасы. И освободите себе следующую неделю, так как вы проведете ее в море.

— О-о-о-о… — застонал Грир, закатывая глаза.

— Ладно, — откликнулся Айк.

— А теперь — прошу прощения, но мне пора за дела. — Алиса застегнула воротник своего комбинезона и двинулась обратно, так что деревянные сходни захлюпали водой при каждом ее шаге. — Пойду заниматься искусством, — добавила она, и голос у нее булькнул точно так же, как соленая вода под ногами.

— И что ты об этом думаешь? — жалостным голосом осведомился Грир, когда пикап исчез за поворотом. — Впервые за многие годы в этой дыре что-то происходит, а она отсылает нас в море!

— Я думаю… — Что-то было такое в этом хлюпающем голосе, в этом убого-надменном узле волос, маячившем в заднем окне пикапа… — что, может, мы со стариной Марли и пойдем с тобой на это собрание. Ну-ка, помоги мне вытащить это ведро…

К тому времени, когда они закрепили оба карбаса в протоке у причала Кармоди, на часах было уже начало десятого. Они двинулись к городу, стараясь держаться подальше от центра. Грир не был готов к встрече с дворнягами. Алиса не солгала ропот толпы, как далекие раскаты грома, был слышен за квартал. Однако, как отметил Айк, ярко выраженного раздражения в нем не звучало. Скорее, что-то неопределенное. Это напомнило Айку звуки, которые издавали во Фресно эмигранты, собиравшиеся в утренней дымке на полях и решавшие, выполнять или нет порученную им работу — так, беззлобные перебранки в тумане.

Приятели пересекли стоянку, когда длинный день уже клонился к своему завершению. Молча они забрались в фургон и так же молча двинулись по направлению к трейлеру. Грир с каждой минутой нервничал все больше. Айк знал, что любые попытки успокоить его только усугубят положение. Пугливый уроженец Ямайки всегда норовил уклониться от ответственности, даже когда она представляла куда как меньшую угрозу.

В нагревателе хватало воды только на одного, и Айк предоставил право принять душ Гриру.

— Тебе же придется торчать у всех на виду. Грир выбрал светло-зеленую просвечивающую рубашку, в которой он женился в последний раз в Кингстоне, — от нее до сих пор пахло темным ромом, — и принялся застегивать крохотные перламутровые пуговки своими длинными черными дрожащими пальцами.

— Меньше страсти, — посоветовал Айк. — Это же не ассамблея ООН.

— Черта с два! Всему городу не терпится узнать, какую роль будет играть Орден в этих киносъемках. Всему, понимаешь! Если нам не удастся урвать приличный кусок от этого пирога, старину Грира разорвут на куски.

Айк ухмыльнулся, хотя и понимал, что в какой-то мере Грир прав. Законопослушный Орден завоевал свою репутацию благодаря тому, что всегда получал лучшие места на всех стоящих мероприятиях — непосредственно рядом с трассой, когда устраивались гонки на аэросанях, и у сцены на всех рок-концертах, проводившихся от Анкориджа до Виктории. На финальных собачьих бегах в Номе им даже позволили нацепить значки организаторов, чтобы они могли изучить лицензии всех двадцати команд, вышедших в финал. И они скрупулезно сверяли отпечатки носов с профсоюзной документацией, чтобы убедиться в том, что все вложили деньги в призовой фонд. Уже почти десять лет Дворняги урывали себе кусок от каждого пирога, готовившегося в области, а то и не один. А теперь впереди маячил такой пирог, который никому еще и не снился. И если Ордену не удастся запустить в него свою лапу, то его авторитет будет безнадежно загублен.

Марли самостоятельно добрел до фургона, но Исааку пришлось помочь ему забраться внутрь. Марли ворчанием выразил свою признательность и взобрался на низкое сиденье, чтобы можно было высунуться из окна.

— Еще улыбается, разбойник, — заметил Айк в надежде отвлечь своего приятеля. — Он уже год никуда не выезжал, а соображает, что едет на летнее полнолуние. Надо было его отправить под душ, а не тебя.

Грир ничего не ответил. Он сидел скорчившись на переднем сиденье, обхватив колени руками. Его пятнистая физиономия застыла в неподвижной ухмылке, а растянутые губы настолько напряглись, что какая бы то ни было артикуляция была исключена. Грир умел впадать в такое состояние под воздействием целого ряда излюбленных фобий и разного рода опасений, но обычно дар речи не изменял ему.

До клуба они добрались в начале двенадцатого. Толпа перестала роптать и теперь стояла молча, повернувшись к северо-западу и наблюдая за тем, как из-под брюха возлегавшей у самого горизонта плотной черной тучки, как яйцо из курицы, вываливается солнце. Когда фургон остановился на президентском месте рядом с крыльцом, все обернулись. Никто не проронил ни слова, но когда вице-президент начал вылезать из машины, послышался странный скулящий звук. Грир схватил первый протянутый ему стакан и выпил его залпом, не разбираясь, что внутри. Толпа была настолько огромной, что Айк едва верил собственным глазам. Люди, которых он не встречал годами, окружили Грира, норовя пожать ему руку. Похоже, здесь собрались все тупицы и болваны, которые когда бы то ни было наскребли по пятьдесят долларов, чтобы заплатить вступительный взнос. Более того, он увидел несколько лиц, прибывших даже из землячеств Анкориджа и Неаляски.

Грир проскользнул к Вейну Альтенхоффену.

— От Билли так и нет никаких известий? — шепотом поинтересовался он.

— Ни звука, — также шепотом ответил Альтенхоффен. — Кальмар не из тех, кто бросает свои дела во имя чего бы то ни было. Так что пока ты наш президент, Эмиль. Ты поведешь нас. Говори, что нам делать.

Грир пожал своими костлявыми плечами с деланным равнодушием.

— В связи с чем, Слабоумный?

— В связи с тем, что нас так обосрали. Ни один из нас не получил приглашения на яхту. Ты не считаешь, что нам бросили перчатку? На кону наша честь, брат Грир, и судьба распорядилась так, что тебе отвечать на это. Так что мы будем делать?

Члены Ордена обступали все плотнее и плотнее шепчущуюся парочку.

— А делать мы будем вот что, — изрек Грир, надевая солнцезащитные очки и поворачиваясь к горизонту со всей возможной торжественностью, на которую он был способен, — дождемся, когда сядет солнце и проведем собрание. Как обычно.

Солнце опускалось все ниже, и толпа начала затихать. Даже собаки перестали скулить, за исключением нескольких выродков, да и тех распихали каждого в свой пикап и привязали там, отверженных и посрамленных, но так и не умолкнувших. Более мелких и цивилизованных загнали под крыльцо, где они и сгрудились в гробовой тишине, лишь поглядывая из-за решеток. Когда же солнце коснулось далекой воды, даже нытье в пикапах полностью прекратилось. Последний красный отблеск померк, сменившись зеленоватым сиянием, и тут как по команде вся толпа разразилась завываниями и улюлюканьем. Сначала это выглядело смешной дешевкой, но по мере того как этот вой ширился и нарастал, в нем начали проступать страстная сила и звериный надрыв, так что ощущение комизма уступило место искреннему страданию, и все, что представлялось дешевым и плоским, приобрело объем и непреходящий смысл. Послушные и цивилизованные члены Ордена подхватили из-под крыльца этот вой нежными тенорами, а из пикапов донеслись душераздирающие баритоны непокорных. Голоса расходились, переплетались и ширились, сливаясь в один мощный хор — единый надрывный вой Дворняги-Неудачника. Этот вой парил над городом и, отражаясь от глетчера за заливом, возвращался обратно, накладываясь сам на себя и создавая многослойный органный аккорд. И лишь когда замер последний отзвук эха, люди, бросая в переполненные мусорные бачки бутылки и банки, потянулись в помещение клуба. Это было еще одним правилом, усвоенным с опытом.

В полной тишине были сложены и отставлены к стенам карточные столы. Точно так же молча люди вытащили из шкафов складные деревянные стулья и расставили их неровными рядами. Когда у каждого стула стояло по одному члену Ордена, Грир на негнущихся ногах вышел к возвышению, изготовленному в форме огромного гидранта. Он поднял отполированную бедренную кость медведя, которая использовалась как молоток для усмирения публики, и указал пальцем на пол.

— Садитесь, — скомандовал Грир. Все сели. Грир поднял руку вверх, повернув ее ладонью к аудитории, и снова распорядился уверенным голосом: — Встаньте. — Все встали. — Полнолунный вой летнего солнцестояния Законопослушного Ордена Бездомных Дворняг объявляется открытым, — провозгласил Грир. — Прошу всех вести себя соответственно. Наш верный секретарь Слабоумный, остались ли у нас с прошлого раза нерешенные вопросы?

Вейн Альтенхоффен, зардевшись, встал с черным гроссбухом в руках. Альтенхоффен, когда не занимался рыбной ловлей, замещал преподавателей в Квинакской школе, а кроме того, выпускал еженедельную, а иногда ежемесячную газетенку «Маяк Квинака». Длинноносый и многословный, он тем не менее был чрезвычайно полезным членом общества и Ордена. Его настолько переполняли всевозможные планы и проекты, направленные на усовершенствование жизни, что порой он начинал разговор со следующих слов: «Мой слабый ум просто разрывается от брезжащих перспектив».

— Предыдущее собрание Законопослушного Ордена закончилось на неожиданной и драматической ноте, — начал читать Альтенхоффен. — Орден получил судебный приказ, предписывающий прекратить практику проведения фейерверков. Когда наш президент Кальмар узнал о том, что Томас Тугиак Старший пригрозил лишить нас клуба, он произнес следующее — цитирую: «Имел я вашего Томми Тугиака и всех его алкашей-дикарей. Пусть попробуют сунуться к Дворнягам, и я им головы пообрываю. Мы будем пускать фейерверки в любое время, когда нам захочется». Конец цитаты. Это предложение было поддержано единогласным рычанием, за исключением Томми Тугиака Младшего, который возражал против поношения собственного отца, и Чарли Фишпула, который был не согласен с употреблением некоторых других слов. «Может, мы и алкаши, но не дикари. Мы — последователи дикарей „. Норман Вонг на это ответил — цитирую: „Вот и проследуй обратно на свое место, Чарли“. На что Чарли Фишпул возразил: „По крайней мере, Вонг, у меня есть хоть какие-то корни“. После чего Брат Норман Вонг ударил Чарли по шее свернутым номером «Народного журнала «, сбив вышеупомянутого Чарли с ног. Тогда Брат Клейтон Фишпул ударил Брата Нормана Вонга по шее свернутым номером «Ежемесячника Атлантики“, и тот упал на колени. После этого собрание было закрыто.

Альтенхоффен закрыл свой гроссбух и, сияя, посмотрел на Грира. Грир милостиво кивнул.

— Спасибо, секретарь Альтенхоффен. Стая согласна с тем, как изложены события?

— Вау-вау! — в унисон ответила аудитория, и Альтенхоффен сел.

Все было именно так до мельчайших подробностей. Какие-нибудь еще нерешенные проблемы? — Грир свирепо оглядел собравшихся. Чарли фишпул поднял свою толстую руку.

— Может, момент не самый подходящий, но я бы хотел получить извинения…

— Вау-вау! — возмутились собравшиеся, и Чарли опустил руку.

— Какие-нибудь доклады от комитетов? Аудитория ответила отрицательно.

— Отлично! — И Грир, подводя итог, постучал медвежьей костью по подиуму: пам-пам-пам! — Значит, перейдем к насущным проблемам? — Огромная белая кость зависла в ожидании. — Итак? — Но все делали вид, что насущных проблем ни у кого нет.

Брат Исаак Соллес, сидевший у дверей в самой глубине помещения, откинул спинку своего стула к стене и расслабился. Он видел, что, несмотря на всю дрожь и смятение, Грир прекрасно справляется. В этом заключалась одна из характерных черт всех церемоний Дворняг: они были рассчитаны таким образом, чтобы никакие проблемы, ни старые, ни новые, не воспринимались собравшимися слишком серьезно. Наконец Вейн Альтенхоффен опустил свой гроссбух на пол и поднял руку. Грир тяжело вздохнул.

Слово снова берет секретарь Альтенхоффен. Чего тебе надобно, Слабоумный?

Альтенхоффен поднялся, сопровождаемый сдержанным рычанием аудитории, и воздел палец к потолку.

— Я буду краток, — пообещал он и набрал в грудь побольше воздуха. — Мистер вице-президент… Братья-Дворняги… сограждане… Учитывая историческую роль Ордена во многих достопамятных событиях славного прошлого, я хочу предложить на обсуждение вопрос…

— Гррр, — предупреждающе прорычали братья — они были слишком хорошо знакомы с многословными преамбулами Слабоумного.

— …каким образом Дворнягам, — заспешил Альтенхоффен, — получить причитающуюся им долю в грядущих киносъемках.

— Вау-вау, — поддержали его братья. Грир погладил свой курчавый подбородок.

— Интересный вопрос ты задал, секретарь. Есть какие-нибудь предложения? Если нет…

— А у меня есть еще более интересный вопрос! — перебил Грира кто-то из дальнего конца. — Как нам получить приглашения на завтрашний прием, которые получили сегодня остальные чурки?

— Это не в тему, брат… — Грир постучал костью. Он не видел, кто это произнес.

— А когда же мы будем в теме, мистер вице-президент? — прорычал кто-то еще. — Когда мы наконец выберемся из свинарника Лупа?

Грир попытался пропустить это замечание мимо ушей.

— Киношники, они такие… — пожал он плечами. Но братья больше не намерены были шутить. Поднявшаяся миссис Херб Том направила на Грира свой красный ноготь как револьвер.

— Грир, пока ты единственный в Квинаке, кому удалось забраться на этот плавучий шведский стол. И не возражай — об этом всему городу известно. А теперь мы хотим знать, что ты сделал для того, чтобы добыть своим братьям положенный им куш, черт бы побрал твою тощую черную задницу! Мы Орден или что? Я, например, не намерена сидеть дома и смотреть, как все там будут жировать! Я бы могла отдавать все деньги Хербу, если бы стремилась к этому. Так что… — миссис Херб Том подняла свою черную кожаную сумочку и целенаправленно запустила в нее свою руку с кровавыми ногтями, — что скажешь?

На лице у Грира появилось тревожное выражение.

Миссис Херб… Братья… Клянусь вам, я попросил пропуска на борт для членов клуба. Но парочка, обслуживавшая меня, ни слова не говорила по-английски — только по-русски или еще на каком-то там… а Стебинса мне увидеть не удалось.

Но миссис Херб это не удовлетворило.

— А как насчет твоего дружка-альбиноса? Похоже, выдающийся тип: застал тебя со своей женой и выменял ее у тебя на двух красоток, чтобы ты был не в обиде.

— Исчез, миссис Херб, передал меня этим русским и исчез под палубой. Я его больше не видел. Клянусь честью. — Лоб Грира покрыли морщины, руки у него снова задрожали. — Да и не знаю я этого альбиноса. Послушайте, вам нужно обратиться к Алисе Кармоди. Она ведь его мать…

Братья даже не удостаивают это предложение ответом и лишь сдавленно рычат.

Айк выпрямляется на своем стуле. Какими бы глупыми и детскими ни были эти забавы, всегда следовало помнить, что имеешь дело со здоровыми мужиками, как правило, пьяными и чаще всего вооруженными. В период своего президентства Айк не раз оказывался на прицеле. А в прошлом году мирный городишко Квинак занял четвертое место по количеству смертей вследствие огнестрельных ранений после Хьюстона, Техаса и округа Колумбия. Тогда разговаривайте с Айком Соллесом! — в отчаянии выкрикнул Грир, указывая на Айка костью. — Он сидел за решеткой с этим сукиным сыном, а я всего лишь трахал его жену…

Раскрасневшиеся лица собравшихся поворачиваются к Айку. Первые признаки отходняка — действие дури заканчивается. Даже у женщин. И Айк начинает вспоминать, почему он перестал посещать эти ежемесячные собрания.

—¦ Что это значит, Соллес? — угрожающе вопрошает миссис Херб Том.

— Не надо на меня так смотреть. По-моему, никто не видел, чтобы мне доставляли серебряную карточку с приглашением.

— И мне тоже! — выкрикивает Грир. — У меня нет никаких вонючих карточек!

Но братья неумолимы. Часть продолжает пялиться на Исаака, часть — на Грира. Рычание становится все громче. В третий раз за истекшие двое суток Айк начинает сожалеть о том, что оставил Тедди дома. И именно в этот момент, словно одной мысли было достаточно для того, чтобы спустить курок, раздается выстрел. Норман Вонг помахивает над головой кольтом 44-го калибра, от четырнадцатидюймового ствола которого поднимается легкий дымок. Антикварное оружие времен Гражданской войны является собственностью Ордена. Оно вручается приставу Ордена при инаугурации, а затем передается преемнику. Норман занимает этот пост и соответственно владеет оружием с момента основания Ордена. К счастью, он наиболее хладнокровный из Вонгов и пользуется оружием только в процессуальных целях.

— Требую порядка в логове! — произносит Норман в наступающей после выстрела тишине. И порядок восстанавливается. Одно дело ракетницы и «узи», но 44-й калибр требует к себе уважения. — Собрание не закрыто. Ведите себя соответственно.

Братья, ропща, опускаются снова на стулья и поворачиваются к подиуму. Грир улыбается, обнажая зубы, и поднимает брови, пытаясь изобразить ямайскую невозмутимость.

— Братья, через пару дней вернется Кальмар, — заверяет он собравшихся. — И он позаботится о нас.

Рычание раздается снова.

У Билли Кальмара нет там друзей, мистер вице-президент, — замечает миссис Херб. — Они есть у тебя.

— Вау-вау-вау…

До Айка доносится гул голосов — братья вопрошают, требуют, обвиняют. И это снова напомнило ему звуки, которые он слышал от полевых рабочих и в других местах — в бараках Эль Торо и в камерах, забитых людьми в Почетном лагере. Этот звук рождался страданием столь распространенным, что его могла издавать любая группа людей, находящаяся у основания социальной лестницы. В нем не было ничего общего с мелодичным воем Дворняг; это была мрачная и угрожающая жалоба обезумевшей дворняжки, клыкастого и голодного обманутого изгоя. Это было вселенское проклятие парней, одевшихся по последней моде, но так и не обласканных женским взглядом, это был вой женщин, продолжавших купаться в пузырях мыльных опер по мере того как жизнь становилась все грязнее и грязнее, это было рычание обманутых грез и гормонов, которыми пренебрегли. Оставалось только гадать, до чего он мог довести разгоряченную толпу.

Зажатый у подиума, Грир продолжал произносить односложные заверения, но звериный рык становился все громче. Сестрицы Босвелл поддержали миссис Херб своими пронзительными голосами. Пристав Вонг снова начал размахивать своим кольтом, призывая к порядку, но было уже поздно. Все новые и новые братья с диким видом вскакивали на ноги. Норман Вонг размахивал кольтом; Грир стучал медвежьей костью; рык нарастал. И когда вся эта какофония достигла своего пика, свет в зале, словно по сигналу, внезапно погас, и раздался оглушающий грохот настоящего грома.

Маленькая черная тучка, покончив с солнцем, вероятно, решила подползти к городу, чтобы посмотреть, что происходит. Видимо, несколько минут она размышляла над тем, что означает этот рев, а потом ее внимание привлекла городская электростанция. Все эти проводочки, предохранители и дизельные генераторы! Она метнула свой единственный заряд в эту соблазнительную коллекцию механизмов с такой силой, что земля содрогнулась, а металлическая свая приварилась к стоявшей поблизости тачке. Потом она удовлетворенно вылила на город свой небольшой запас дождя и снова повернула к морю.

Братья замерли в почтительном молчании. Одна из вещей, которую усваиваешь, живя у подножия: все, что исходит сверху и не имеет отношения к социальной лестнице, как, например, погода, требует к себе почтительного отношения. Лишь обитатели верхних пролетов лестницы могут позволить себе не замечать подобные неприятности. Обитатели дна вынуждены полагаться на волю случая.

Дождь забарабанил по крыше, из-под крыльца донесся собачий вой, а в зале продолжала сохраняться тишина, ибо все ощущали таинственность происходящего. Потом включились резервные генераторы, и электричество вернулось в лампочки. Все это заняло не более минуты, но произведенное впечатление было огромным. Напряжение в зале спало столь же мгновенно, как если бы кто-нибудь переключил соединение с плюса на минус. Никто уже не задавал никаких вопросов. Все вскочили на ноги, отовсюду слышался смех — братья толкались, похлопывали друг друга по плечам и пожимали руки. И Айк вместе со всеми ощутил, как его омывает волна облегчения.

Грир бросил кость на подиум, спрыгнул со сцены и решительно направился к двери. Что касается председательствующего, то его функции были совершенно очевидно исчерпаны. Однако что-то заставило его остановиться, прежде чем он успел открыть дверь. За ней кто-то стоял. Грир замер с выражением такого изумления и ужаса, что окружающие, заметив это, начали затихать. И когда наконец воцарилась полная тишина, из-за двери раздалось добродушное урчание:

— Привет, ребята. Нельзя ли незнакомцу войти под сень вашего священного логова?

В обычных обстоятельствах такая просьба была бы встречена предупреждающим рычанием, однако на сей раз все были настолько вымотаны, что могли только молча пялиться на фигуру человека, стоявшего за дверью. Наконец Грир встряхнулся и вышел из состояния транса.

— Конечно, почему бы и нет? У нас перерыв. Заходи. — И откинув щеколду, Грир открыл дверь. — Это Николай Левертов, братья.

Под прицелом любопытных взглядов Николай проскользнул внутрь. На нем были палевые брюки и рубашка и пиджак персикового цвета, свободно накинутый на плечи. Зрачки были прикрыты дымчатыми линзами, а под самым кадыком болталось золотое распятие на тоненькой цепочке. Айк понял, что он был одет как какой-нибудь итальянский киномагнат, только феллиниевской шляпы не хватало.

— Джентльмены, надеюсь вы простите мое неуместное вторжение — привет, Исаак, правда я классно выгляжу? — просто я не знал, как еще можно застать вас всех вместе.

— Ну так ты нас застал, — откликнулся Норман Вонг. — Что дальше? — Норману не понравилось, что Грир так быстро откинул щеколду: решать, когда открывать логово, входило в обязанности пристава.

— Просто я хотел забросить вам это. — Белые пальцы мелькнули и извлекли откуда-то черную карточку. — Вот и все. — Николай сунул ее Норману в кобуру рядом с кольтом. — И вот это. — И в обеих руках появилось еще два веера карточек. — Будьте любезны.

Все карточки безымянные, с единственной надписью «Благородной Дворняге», но их хватает на всех и это официальные приглашения. Последнюю карточку Николай, зардевшись, вручает Айку Соллесу. А когда тот начинает отказываться, ссылаясь на то, что в последнее время не является большим любителем вечеринок, Николай наклоняется ближе, что-то быстро шепчет ему на ухо и снова проскальзывает за дверь. Братья выходят на крыльцо и смотрят вслед лимузину, который, подпрыгивая на рытвинах, удаляется по залитой дождем улице.

— Кто это был? — первым обретает дар речи секретарь Альтенхоффен. — Вечный Жид или Злая фея?

— Я думаю, Злая фея, — рассудительно замечает миссис Херб Том. — Вечный Жид не стал бы целоваться с Айком Соллесом.

— Мы не целовались, — возражает Айк. Братья выжидающе молчат. — Это было что-то вроде королевского приказа, — добавляет Айк, с возмущением передергивая плечами. — Ник просто сказал, что его величество мистер Стебинс желает меня видеть. Поехали домой, Грир. Думаю, старина Марли уже сыт по горло общением и готов на боковую. Я, по крайней мере, готов.

7.

Ранняя обедня в русской православной церкви собрала столько прихожан, сколько отец Прибылов не видел в Рождество и на Пасху вместе взятых. Колокола на старой шаткой колокольне только начали звонить, а все скамейки были уже заняты. Толпа напоминала первых поселенцев, приходивших с благодарственными молитвами за ниспосланное им изобилие.

Большинство прихожан было столь же старыми и дряхлыми, как и их отец-исповедник и сама святая обитель. Отбросы общества, видавшие лучшие ни рыбаки давно забытых путин и их опустившися жены. ПАПы. Очень много ПАП. Никто и представить себе не мог, что в округе сохранилось еще столько старомодных ПАП. Они толпились в церкви, словно собираясь отметить поимку гигантского кита. И даже если у них не было пригласительного билета в узкий круг на тризну по этому поводу, при такой добыче им наверняка могла достаться ворвань.

Отец Прибылов выбрал текст проповеди еще за три дня до того, как в бухте Квинака причалил этот огромный металлический кит, но все прихожане были убеждены, что хитрый старый священник остановился на нем не случайно. Свободные переплетения его проповеди были посвящены тенетам порока и книге Екклесиаста. Только преподобный отец понимал, что проповедь не может быть заготовлена заранее, что она творится судьбой. Поэтому и нынешнюю проповедь кроила и сшивала рука Всемогущего. Сам же отец Прибылов являлся не более чем жалкой логической нитью, связующей воедино божественные тексты. И несмотря на то, что эта нить чем дальше, тем больше сбивалась в сторону пророческого обличения, паству это особенно не беспокоило. Извилистый шов соединял слова ничуть не хуже прямой строчки.

— Ибо не дано человеку знать своего срока! — гремел голос святого отца, насколько мог греметь Дряхлый девяносточетырехлетний старец. — И как рыба улавливается сетями зла, а птица западней, так и сыны человеческие улавливаются тенетами злого времени.

Паства понимающе заерзала на кедровых скамьях. Злое время. Ну-ка, ну-ка!

Когда-то стоял на земле небольшой город, вдохновленный вниманием слушателей, продолжил святой отец, — и немногие люди населяли его. И могущественный царь пришел и осадил его. И жил в этом городе добрый человек, бедный, но мудрый; и спас он свой город. Но пришел ли к нему кто-нибудь с благодарностью? Вспомнил ли его кто-нибудь в своих молитвах?

Слушатели жизнерадостно затрясли головами: черт, конечно же, нет.

— И я говорю, мудрость лучше, чем сила, хоть она и была отвергнута и принижена. И я говорю, слово мудреца выше вопля того, кто правит глупцами. Ибо дохлые мухи отравляют богатую масть зловонием!

Носы сморщились и ноздри затрепетали в предвосхищении дальнейшего.

— И потому я говорю, — руки святого отца, испещренные венами, заметались, как птицы, по золотому шитью рясы, — опускайте хлебы свои на воду, но не мечите жемчуга вашего пред свиньями. И помните: «Блаженны нищие духом, хоть и не призваны они в дома богачей». Блаженны воистину. Аминь.

— Аминь! — поспешно ответила паства, горя от нетерпения поскорее добраться и до хлебов, и до жемчугов, и до свиней. — Аминь, аминь!

Уже потом, на улице, стоя в робких лучах солнечного света и принимая поздравления в связи со столь успешной проповедью, добрый патриарх был вынужден признаться, что и он получил приглашение на вечерний прием и был намерен посетить его, так как Герхардт Стебинс обратился к нему с персональной просьбой. Однако он собирался лишь благословить мероприятие, а отнюдь не играть роль местной достопримечательности. Даже великие киты мира сего нуждаются в благословении, и навредить это никому не может.

— И все же блаженны нищие духом!

К обеду все уже в городе знали, кто приглашен на прием, а кто нет. Кто-то узнавал новости по телефону, кто-то по местному радио «Рыболовная снасть», а некоторые из специального выпуска «Маяка», который Вейн Альтенхоффен успел подготовить за ночь. Однако большинство горосмогло услышать новость собственными ушами благодаря акустическому феномену, наблюдающемуся во многих прибрежных городах Аляски. Зажатый между тремя крутыми склонами и скалистым глетчером, звук, отражаясь эхом, накладывается сам на себя. Он вращается, все нарастая и нарастая, как молитвы, заключенные под куполом церкви. В будние дни это явление выражалось лишь в постоянном гуле, зато по воскресеньям, когда карбасы стояли на приколе, а металлический скрежет консервных заводов наконец затихал, звуки становились чистыми и отчетливыми. И прислушавшись, можно было различить отдельные голоса, словно они были совсем рядом. Их не заглушал рев скоростных шоссе, как это было в более крупных городах на юге. В этих крохотных городишках с любого крыльца каждую машину можно было отличить по ее характерному звуку.

— Это жена Лероя Дейнстрона отправилась жаловаться к своей мамаше.

Любые пререкания перед любым баром становились достоянием посетителей двух других:

— А это сам Лерой в «Горшке» рассказывает, как оскорблена его старуха тем, что они не получили приглашения. Она сказала, что их обязаны были пригласить как единственных хиропрактиков в городе. А по мне-то, кого это волнует? Они такие же голодранцы, как и мы.

Порой между обладателями приглашений и отверженными вспыхивали перепалки, впрочем, без серьезных последствий, так как вне зависимости от наличия пригласительной карточки к яхте собирались идти все. Приготовления начались с первыми лучами солнца. «Морской ворон» установил свой тент для игры в бинго и бочки с пивом. Местное отделение «Орлиного гнезда» смонтировало танцевальную площадку из фанеры, и из дюжины 90-ваттных динамиков уже вылетали самые Разнообразные мелодии.

Единственный, кто не принимал в этом никакого участия, был Омар Луп: он настолько разъярился на Бергстрома за то, что тот отказался засадить его сукиного зятя, что в полдень запер свой боулинг, решив, что в знак протеста будет играть в полном одиночестве. Однако его сыновья отказались последовать его примеру. Они установили шампуры, сложили угольные брикеты и принялись нарезать труп огромной свиньи, задранной за неделю до этого медведем: нежная свинина с фасолью — двадцать пять долларов за порцию.

На спокойной воде покачивались гидросамолеты, прибывшие в основном из соседних городишек. Но было и несколько экзотических явлений. Так, в шесть часов вечера прибыли два «морских ястреба», которые выгрузили на кормовой грузоподъемник яхты технический персонал и алюминиевые ящики с оборудованием, и тут же крылом к крылу, как водоплавающая дичь, снова поднялись в воздух. Чуть попозже опустился вертолет, из которого высыпало с полдюжины визжащих рыжеволосых девиц, встреченных приветственными криками. Вероятно, это были «Вишневые Девчата» — группа из Анкориджа, которая завоевала себе славу исполнением золотых шлягеров прошлого. Все шестеро были натурально рыжими и славились тем, что носили костюмы, не позволявшие сомневаться в этом. С развевающимися кудрями они выскочили из-под работающих лопастей пропеллера и побежали к яхте под аплодисменты и крики зрителей.

Великан, стоявший у самых сходней, сделал шаг в сторону и пропустил их на борт.

И уже почти в семь на горизонте появились перемежающиеся желтовато-зеленые проблески, которые начали быстро приближаться с оглушающим грохотом. Над самой стоянкой металлическая птица внезапно задрала свой клюв вверх и зависла в воздухе, как гигантская колибри; потом корпус снова выровнялся и машина опустилась на асфальт.

Когда дым рассеялся, на борту стала видна черная надпись — «Мицубиси». По трапу спустились три азиата в темно-синих костюмах, которым тут же вручили три дипломата. Вручавшим, впрочем, был совсем не азиат, а чисто американский пляжный мальчик в белых туфлях, шортах для серфинга и в гавайской рубашке с изображением райских птиц. Светлый пушок его коротко стриженных волос затрепетал в потоках воздуха, когда он спрыгивал на землю. Он расплылся в лучезарной улыбке, помахал рукой толпе зрителей и поспешил за своими мрачными спутниками. Не успели пассажиры покинуть свой летательный аппарат, как его двигатели снова взревели, он взмыл в воздух и исчез из виду еще до того, как те успели достичь яхты. Вейн Альтенхоффен вышел из оцепенения и записал: «После посадки реактивного самолета с вертикальным взлетом даже появление ядерной подлодки никого бы уже не удивило».

В начале девятого у штормтрапа снова появился улыбающийся веснушчатый стопроцентный американец с мегафоном. Теперь с ним был Николай Левертов в широкополой шляпе и темных очках. Стопроцентный американец, сияя, покивал в разные стороны, дожидаясь, когда утихнет шум и выключат динамики, после чего поднес мегафон ко рту.

— Эй-эй! — начал он, как телеведущий, обращающийся к студийной аудитории. — Ну как тут с уловом?

Публика ответила ему смехом и свистом. Когда шум затих, он снова включил мегафон.

— Народ, позвольте мне представиться. Меня зовут Кларк. Кларк Кларк. Кларк Б. Кларк. А теперь врубайтесь: мне наплевать, если вы забудете мое имя, мне наплевать, если вы забудете мою фамилию, но вот к среднему инициалу я отношусь очень трепетно. Поэтому я вам предлагаю специальное упражнение для запоминания. Повторяйте за мной: имя начинается с той же буквы, что Кент…

Публика настороженно повторила.

— …а второй инициал с той же буквы, что блядь.

Это было воспринято уже с большим энтузиазмом.

— А фамилия опять так же, как имя. Кларк Б. Кларк. Боюсь, моя мамаша страдала дефектом речи после родов. Впрочем, на меня это не распространяется. Мои уста как с куста, и я официальный спикер корпорации «Чернобурка». И прежде всего я от самого сердца хочу поблагодарить вас, жителей Квинака, за тот радушный прием, который вы нам оказали. Какой у меня второй инициал? Запомнили? Подходите ближе, ближе. А теперь в мою приятную обязанность входит пригласить вас на борт «Чернобурки», потому что — и я не стану от вас ничего скрывать — у вас есть кое-что такое, что нам надо. Вы меня спросите, что же это? И я вам отвечу. У вас есть то, что в нашем деле называется местоположением, вы живете в живописном месте, все еще не испоганенном цивилизацией. Может, вы не замечали, но все к югу отсюда уже окончательно испоганено. А у вас все еще чистое небо над головой и благоуханный воздух — если не считать вони от рыбьих потрохов. У нас же есть то, что нужно вам. А именно, большие деньги, давайте говорить начистоту: именно большие деньги, а не какие-нибудь там рабочие места или развлечения. И единственное, что мы хотим за это получить, так это вашу землю. По-моему, это честная сделка. Так что подумайте. А пока вы будете обдумывать наше предложение, — он, сияя, отцепил переплетенный канат, — поднимайтесь на борт, давайте познакомимся и повеселимся. Я хотел бы всех вас пригласить на борт, но, к сожалению, не могу. Потому что Большому Джо приказали пропускать людей только по приглашению, а поскольку я не владею языком верзил, то переубедить его не смогу. Однако скажу вам вот что… — с заговорщическим видом он покосился налево, потом направо, а затем прошептал в мегафон: — Крутые ребята никогда еще не нуждались приглашениях, сечете? Так что единственное, что вам придется сделать, это подождать, когда с борта кто-нибудь спустится со своим приглашением и… — он снова подмигнул, — кто знает? Уж точно не Большой Джо. Мы все для него одинаковые — коротышки. Так что верьте мне, люди. Только запаситесь терпением, и у каждого будет возможность попасть на борт. И мы даже не потонем, как это однажды чуть не случилось в Бразилии. Дело было в верховьях Амазонки. Ну да ладно, закрой свою варежку, Кларк Б., как в слове… Пора за дело. Встречайте «Вишневых Девчат»! Вперед, милашки…

Девицы высыпали на палубу с гитарами и закрепленными у подбородков микрофонами, визжа душераздирающим фальцетом «На север, в Аляску». Гостям, которые проталкивались по трапу, пришлось продираться сквозь орущие усилители, заглушавшие все остальные звуки. Динамики на стоянке и вовсе убрали за ненадобностью.

Когда Грир с Айком подъехали к стоянке час спустя, огромное судно было уже забито битком, а с планшира струилось пролитое шампанское. «Вишневые Девчата» вскарабкались на мостик и исполняли там свой хит «Петрушка, шафран, розмарин», дергаясь в такт ударам по корпусу яхты. Несмотря на то, что было еще светло, все прожектора были включены и направлены на парус. В этом освещении он еще больше напоминал лезвие ножа, а его огромная черная тень закрывала всю переполненную людьми стоянку.

— Не лезь в эту толчею, старик, — посоветовал Грир Айку. — Мы никогда отсюда не выберемся, если нам наскучит это дерьмо. Припарковывайся здесь — нам не помешает пройтись.

За последние два дня Грир сильно сдал. Лицо у него опухло, взгляд остекленел. Он прихватил с собой бинокль Айка и всю дорогу настраивал его и перенастраивал, словно в ожидании засады.

Айк остановил фургон на Передней улице и вылез из машины. Грир медлил, продолжая пялиться в бинокль сквозь ветровое стекло. Он пытался отыскать на стоянке красный «мустанг» Билли Кальмара в надежде на то, что ему удастся сбросить со своих худеньких плеч тяжелый груз ответственности и в полной мере насладиться вечеринкой. Но никаких признаков присутствия Кальмара не было. Впрочем, он был вознагражден видом прыгающих и визжащих «Вишневых Девчат». Когда же он собственными глазами убедился в том, что рыжина была их естественным цветом, то окончательно приободрился:

— Спасибо Тебе, Господи. Это то, что мне было надо.

— Увидел что-то знакомое? — поинтересовался Айк.

— «Вишневые Девчата», старик. Я узнаю их. Bay. А еще с тысячу пьяных дворняг.

— Я бы не советовал следовать их примеру, — заметил Айк.

— Увы, придется, — вздохнул Грир, вылезая из фургона. Постоянное напряжение наконец привело его в состояние философского спокойствия. — Trez amuse, не так ли? Не то мечта о самой разгульной вечеринке, не то ночной кошмар.

Пока они возились около фургона, из боулинга напротив вышел Омар Луп. На боку, как боевая булава, у него висел рубиновый шар. Со своей плотно сбитой сутулой фигурой, подсвеченной сзади неоновыми огнями, он походил на свинью, выходящую из тлеющей кучи мусора.

— Вот увидишь, Соллес, — прокричал Луп с противоположной стороны улицы. — Он вернулся сюда, чтобы отомстить нам, неугомонная холера. Так что напрасно ты меня останавливал, лучше бы помог сразу свернуть ему шею. Вот увидишь…

Айк промолчал. Грир что-то прокричал в ответ, но слова потерялись в оглушающем грохоте музыки.

Они не спеша двинулись через стоянку, время от времени останавливаясь, чтобы переброситься словцом или пожать кому-нибудь руку: добродушные шутки и ни слова о приглашениях. У всех было слишком приподнятое настроение, чтобы испытывать зависть. Айк проследовал за Гриром вверх по трапу, и Большой Джо пропустил их, даже не посмотрев на приглашения. Они еще не успели освоиться с ослепительным светом и грохотом, как навстречу им с сияющими глазами бросился Вейн Альтенхоффен.

— Неслабо, а, братья? Я имею в виду технику. А угощение! М-м-м! Не хотите? Если захотите, обратитесь вон к тому маленькому стюарду. — Альтенхоффен махнул своей потрепанной записной книжкой в сторону азиата со светло-вишневыми волосами, завязанными в самурайский пучок. На груди у него висел стальной поднос, на котором с одной стороны стояли полные фужеры с шампанским, с другой — сакэ и чашечки, а посередине дымился роскошный чайник из французской эмали.

— Попробуешь с одной стороны и чувствуешь, как тебя начинает распирать, попробуешь с другой — и тихая радость нисходит на тебя, — пел Альтенхоффен. — Говорят, на нижней палубе У них даже есть личный запас «багряной дымки». Мой слабый ум не в силах это осознать.

— Поостерегись, Слабоумный, — предостерег Айк. — Грир до сих пор не может прийти в себя после того приема, который тут ему устроили в пятницу.

Но Слабоумный пропустил это мимо ушей.

— Смотрите! — Он указал еще на какого-то человека, поднимавшегося по сходням. — Это редактор «Солнца Анкориджа». Небось, весь позеленел от зависти, что все это происходит не в его епархии. Пойду приколюсь над ним, нет, постойте… — нахмурившись, он замер, пытаясь вспомнить, что его заставило броситься к Айку и Гриру. — Ах да, вас ищет Николай Левертов. Он одним пролетом выше, напротив буфета. Русская икра и северные девки. Не проходите мимо.

— Николаю Левертову придется немного подождать, — заметил Грир, когда Альтенхоффен упорхнул вместе со своей записной книжкой. — Мне надо слегка освежиться.

И они принялись проталкиваться к вишневому самураю с подносом.

— Мне вот отсюда, — попросил Грир, кивком указывая на эмалевый чайник. Самурай слегка поклонился и замер. Грир понял, что наливать следовало самому. — Ты будешь? — повернулся он к Айку.

Соллес покачал головой и вытащил изо льда бутылку «Короны». Прихлебывая, они двинулись сквозь толпу, кивая и улыбаясь знакомым. Разговаривать при таком грохоте все равно было невозможно. Хотя сами «Девчата» визжали и бренчали на мостике, все усилители были расположены на нижних палубах. И именно этот грохот и заставил в конечном счете Айка и Грира двинуться наверх.

Только здесь Айк впервые оценил истинные размеры яхты. У мачты над головой вздымался купол ходового мостика, служившего в данный момент эстрадой для «Девчат». Парус, состоящий из восьми металлических отполированных до блеска обтекаемых секций, вздымался вверх на невероятную высоту. Второй ряд сверху был украшен эмблемой корпорации: в черном круге диаметром футов в двенадцать была изображена голова чернобурки, сиявшая в лучах прожекторов. Вряд ли история мореплавания знала более высокие мачты.

— Интересно, как они это сделали, — заметил Грир, занимавшийся в свое время покраской мачт.

— Опустили ее, — откликнулся Айк. — Видишь сегменты? Она, наверное, опускается вниз, как антенна у машин. И эти плашкоуты по бокам корпуса тоже могут убираться внутрь. За парусом, со стороны моря всеми цветами радуги переливался буфет, к которому выстроилась длинная очередь с пластиковыми тарелками; с другой стороны — на баскетбольной площадке вовсю гоняли мяч: команда «ПАП» сражалась с Дворнягами. Кольцо было закреплено на положенной высоте посередине нижней секции паруса, основание которого было настолько велико, что составляло ширину баскетбольной площадки. Вокруг него полукругом была обозначена линия свободного броска. Так как судовой компьютер продолжал автоматически передвигать парус в зависимости от смены ветра, кольцо вместе со щитом медленно поворачивалось то вперед, то назад.

— Йо-ху, сладкая парочка! — догнал их голос с палубы кормовой части. Это Кларк Б. Кларк махал им руками из-под трепещущего на ветру навеса, сделанного из парашюта, который был натянут от юта до гиков. Надуваясь и опадая под дуновением легкого бриза, шелк переливался всеми цветами радуги. В чуть приподнятом кокпите виднелись отполированные штурвал и нактоуз капитанского компаса. И то, и другое выглядело как бесценный антиквариат. Вокруг кокпита на подушках и спасательных жилетах возлежала целая толпа гуляк.

— Идите сюда, господа. Ник хочет вас всем представить.

Николай Левертов покоился на целой горе надутых оранжевых спасательных жилетов в окружении девиц и черного Лабрадора. Лабрадор чем-то напомнил Айку Болвана — собаку Луизы Луп, но он явно принадлежал девице, устроившейся ближе всего к Нику — полногрудой брюнетке в прозрачной пижаме. Она играла с псом мокрым плетеным мячиком.

Кроме Левертова, здесь было еще несколько лиц мужского пола — рыбаки, Чед Эверт, занимавшийся торговлей «хондами», и Норман Вонг. Все остальные — женщины. Среди них Айк различил и Алису. Как мать Николая, она стояла в кокпите, возвышаясь над всем этим гаремом, в наряде еще более экзотическом, чем два дня назад. По случаю приема она напялила на себя выходное платье своей бабушки, красное с черными шерстяными аппликациями в форме птиц с контурами, расшитыми огромными перламутровыми пуговицами. Платье было красивым, но Алиса в свойственной ей вызывающей манере нацепила еще и шляпку из леопардовой шкуры. Увидев Айка, она взглянула на него с видом вдовствующей королевы какого-нибудь заштатного государства Третьего-с-половиной мира. Они поздоровались, и Ник принялся всех друг с другом знакомить.

— Исаак, позволь представить тебе Татьяну, — его белая рука вспорхнула и затрепетала, как тогда, с пригласительными билетами. — А это Ингрид, она уже скрасила несколько часов мистеру Гриру, насколько я помню. Это — Гретхен.

Девушки протянули руки и заулыбались именно с той непосредственностью, о которой уже рассказывал Грир.

— Конечно, вы оба знакомы с моей мамой, миссис Кармоди, и, естественно, вы прекрасно знаете, — длинным белым пальцем он указал на брюнетку в прозрачной пижаме, — миссис Луизу Левертову — в новом обличье вы могли и не узнать ее.

— Миссис Луиза Луп-Левертова, — поправила Лулу, откидываясь назад, чтобы дать Исааку возможность рассмотреть себя.

— Так я и знал, что мне знаком этот черный Лабрадор, — заметил Айк.

— Отлично выглядишь, Лулу, — кивнул Грир.

— И чувствую себя отлично, Эмиль. А как ты, Айк? Все в порядке? Может, ты еще не знаешь, Никки, но Исаак Соллес с трудом привыкает к хорошему. Наверное, считает, что это может повредить его репутации.

— Я это помню еще с тех времен, когда мы вместе отбывали срок, Луиза. Эй, ну-ка отдай! — и без всяких предупреждений Левертов выхватил у пса замусоленный мячик и швырнул его за борт. Лабрадор без промедлений последовал туда же, невзирая на тридцать футов, отделявших его от воды. Грир подоспел к борту как раз в тот момент, когда пес, подняв фонтан брызг, скрылся под водой.

— С ним все в порядке, — мрачно заметил Норман Вонг. — Они это проделывают уже раз в шестой. Он огибает корпус с мячом в зубах, а мой брат Ллойд помогает ему взобраться на борт.

— У него уходит столько времени, чтобы найти нас, — хихикнула Лулу.

— Дает нам передохнуть.

Ник уже забыл о собаке и пристально вглядывался в толпу на палубе.

— Прекрасно. Вот и фотограф. Мама… Луиза… Татьяна… встаньте-ка поближе.

По трапу пробирался человек с огромным старомодным фотоаппаратом на треноге.

— Вообще-то я хочу сделать семейный портрет, но ты, Исаак, можешь присоединиться к нам со своим приятелем, — улыбнулся Ник. — Похоже, вы оба имеете на это право…

— Спасибо, воздержусь, — ответил Грир, отскакивая в сторону.

— Я тоже, Ник. Без нас твой гарем и твоя королева будут выглядеть лучше, — Айк кинул взгляд на Алису. — И конечно же, царственная мать, — он заметил, как напряглась у нее шея, но она промолчала.

Айк с Гриром отошли к остальным мужчинам, потягивавшим свои напитки в стороне. Норман Вонг с жалким видом придвинулся к ним ближе.

— Есть слухи от Кальмара.

— Правда? — схватил его за руку Грир. — Где он? Что случилось? Почему его нет здесь? Я уже Устал от всех этих обязанностей…

Он в больнице в Скагуэе. Поругался с кем-то и загремел в больницу. Вроде перелом копчика. Говорит, что его не выпишут, пока кто-нибудь не заберет его под свою ответственность. Хочет, чтобы за ним приехала пара братьев.

— В Скагуэй? — рассмеялся Айк. — Он рехнулся. Есть дела посерьезней, чем его задница.

— Мы поедем, — вызвался Грир. — Айк возьмет напрокат самолет, и утром мы вылетим. Точно.

— На это он и надеялся, — кивнул Норман. — Что это будете вы с Айком.

— Постой, — попытался встрять Айк.

— Он наш брат, mon ami. Наш президент! И не забывай: брат брату головой в уплату.

— А кто его отделал, Норм?

— Помните бывшего полузащитника «Медведей», который спас жену Грира от геенны огненной? Тампа Гринера?

— Святошу Гринера?! — с ужасом воскликнул Грир. — Черножопый мормон шестьдесят два дюйма роста на двести девяносто фунтов веса. Мразь Господня!

— Так это он? Он, кажется, женился на твоей бывшей.

— Он уже был женат, — возразил Грир. — Как же это он мог жениться еще на одной?

— У него их пять, — уточнил Норман Вонг. — Билли говорил, что Гринер получил специальное разрешение на это.

— Пять? — потрясенно повторил Грир. — А как можно получить такое разрешение?

— Помню Гринера, — кивнул Исаак. — Он как-то пытался спасти мою душу, когда мы принимали участие в праздновании годовщины Золотой лихорадки в Скагуэе. Точно, мразь Господня. Никогда не думал, что он может оказаться в одной компании с Кальмаром.

— У Кальмара есть подружка в Скагуэе, которая торгует гамбургерами. Говорит, заскочил к ней перекусить и поболтать, и тут появился Гринер. Наверное, он собирался добавить ее к своей коллекции спасенных от геенны огненной. Билли выступил против этого, и Гринер сломал ему копчик.

— Zut alors, — покачал головой Грир. — Какое унижение для бедного Кальмара.

Еще большее, чем ты думаешь. Он отнял у Билли всю пиротехнику и выбросил ее в реку. Билли говорит, это дерьмо выбросило бы и кейс, если бы тот не был пристегнут к его запястью.

— А мог бы и взорвать.

— Все отнял! И дурь, и пиротехнику! — Грир отпустил Нормана и вцепился в руку Айка. — Ну теперь это уже не просто наша братская обязанность, Исаак. Мы имеем дело с катастрофой регионального масштаба.

Норман мрачно кивнул.

— Билли сказал, что если вы не сможете, чтобы прилетал я с братом Ирвином. Но мы тоже не можем. Во вторник у стариков пятидесятилетие свадьбы, и Вонги соберутся со всей страны, даже из Сан-Франциско.

— Алиса хотела, чтобы мы были у нее под рукой завтра, — заметил Айк, пытаясь высвободить свою руку. Он чувствовал, что его снова припирают к стенке. — На случай, если вернется Кармоди…

— Кармоди не скоро вернется, Исаак, — ответил Норман. — Он ушел в загул. Смотрите. А вон и несчастный пес…

Черный Лабрадор, повесив голову и поджав хвост, карабкался по трапу с мячиком в зубах, словно стыдился того, что потратил так много времени на это простое дело. Он так дрожал, что даже не мог стряхнуть с себя воду. Николай взглянул на мокрого зверя и решил, что фотосъемка закончена.

— Баста. Полуутопленные собаки совершенно ни к чему нам на семейном портрете. Фотограф, свободен. Исаак! Ребята! Возвращайтесь. Съемки закончены, возлияния продолжаются.

Айк с облегчением оставил Нормана и Грира и направился к бару.

Джин с тоником, Алиса. Кажется, я подхватил малярию.

Однако облегчение было недолгим. Не успел он сделать глоток из высокого стакана, приготовленного ему Алисой, как из кормового люка вынырнул Кларк Б. Кларк. Пробравшись к Левертову, он принялся что-то горячо шептать ему на ухо, указывая на Айка. Потрескавшиеся губы альбиноса растянулись в широкой улыбке, с которой он и повернулся к Айку.

— Ну и ну, дружище. Великий Герхардт Стебинс просит, чтобы ты почтил его своим присутствием в большом конференц-зале. Кларк Б. отведет тебя. И захвати с собой свой стакан. При встрече с великими мира сего у многих пересыхает горло. А мы пока… — он снова выхватил мячик у Лабрадора и опять бросил его в воду, — …продолжим. Огромный черный пес нырнул за борт. Айк, осклабившись, последовал за Кларком вниз по полированной тиковой лестнице. Он и сам не понимал, почему с такой готовностью откликнулся на приглашение Стебинса. Мифические личности производили на него мало впечатления. И уж точно он не собирался участвовать в грядущих съемках. Он прекрасно знал, что в механическом чреве этого кита нет ничего такого, к чему бы он стремился или что могло бы принести пользу. Скорее всего, он был движим обыкновенным любопытством.

Они проследовали по изящному коридору, с обеих сторон которого располагались ряды кают с приоткрытыми дверями. Не то для вентиляции, не то для эффектности, так как их сияющее убранство не могло не производить впечатления. Эти каюты с успехом мог бы занимать командный состав НАСА или военно-морского флота Соединенных Штатов. В одной из кают располагалась настоящая монтажная установка с тремя плоскими экранами для 70-миллиметровой пленки с компьютерным видеоуправлением. В другой находилась миниатюрная лаборатория, уставленная игрушечными бутылочками, трубочками и мензурочками. Не удивительно, что на борту был такой выбор деликатесов. Кларк Б. отступил к стене и пропустил Айка вперед.

Туда, — сияя, сообщил он.

Дверь в конце коридора бесшумно отворилась, обнаружив за собой заполненное людьми помещение. Это был главный салон. Однажды в Монтерее Айку попался в руки номер «Фортуны» двадцатипятилетней давности. Главный материал и центральный разворот были посвящены 280-футовой яхте саудовского бизнесмена Аднана Кашогги «Наблии». На фотографиях были изображены роскошные интерьеры судна с водяными матрасами королевских размеров под зеркальными потолками, рядом с которыми располагались панели управления освещением. Центральный разворот был посвящен главному салону «Наблии», обставленному замшевыми оттоманками и украшенному тайскими драпировками. Все это напоминало шатер могущественного паши, подготовленный к встрече всех великих пустынных шейхов. На фотографиях были изображены лазуритовые столы с блюдами, на которых высились горы инжира и гранатов, дымящиеся кальяны и самовары. А золотой сфинкс изрыгал шампанское, струившееся в мраморную чашу, которую он держал между лап. И теперь Айк вспомнил заголовок этой статьи о яхте Кашогги — «Небывалая плавучая роскошь».

Похоже, автор никогда не видел «Чернобурки». Переборки и потолок были сделаны из специального материала, который создавал впечатление, что салон находится внутри глетчера. Все вокруг было залито молочно-голубым флуоресцентным светом. Поэтому казалось, что мебель, вращаясь как кожаные спутники, парит над коврами. Люди словно левитировали в этом неземном сиянии, перемещаясь в воздухе как сборище смущенных призраков.

Взгляду Айка предстала целая коллекция выдающихся обитателей города: обязательный в таких случаях реликт в лице отца Прибылова, управляющий банком Джек Макдермит и мэр Сол Бисон пыхтели немыслимо длинными сигарами и потягивали бренди, вполуха слушая директора школы Иоргенсена, который объяснял механизм действия старинной медной астролябии, стоявшей на полке. Старшие братья Вонг, оцепенев от напряжения, сидели бок о бок на изящной английской козетке, сжимая в своих лапищах крохотные рюмочки с бренди. А напротив них на подушках, скрестив ноги, сидели их престарелые родители, пившие, кажется, настоящий китайский чай из настоящих китайских чашек. Шеф полиции Гилстреп подтрунивал над своим тестем преподобным Вайнсэпом, демонстрируя ему средневековый пояс верности, обнаруженный им в коллекции редкого оружия.

Томми Тугиак Старший стоял, прислонившись к переборке, с расфокусированным взглядом. Будучи президентом и главным держателем акций «Морского ворона», он представлял интересы сотни ПАП, а также местной радиостанции «ПАПа». Студия гордилась пятизначным номером частоты и регулярно прерывала сетку вещания, чтобы сообщить имена победителей в бинго, или вставляла незапланированное ток-шоу, направленное на снижение количества самоубийств среди местного населения. Федеральная комиссия связи не обращала внимания на нарушение правил, заметив однажды: «В конце концов, это их эфир».

У Томми в руках тоже была длинная сигара и рюмочка с бренди. Видимо, это был стандартный набор на этом приеме. Прежде чем Айк успел что бы то ни было произнести, ему тоже вручили импортную панетеллу и хрустальную рюмку бренди. Он прикурил и, оглядываясь по сторонам, принялся ждать. Похоже, приглашенные были специально отобраны для того, чтобы в их присутствии можно было сделать какое-то важное объявление. Но зачем пригласили его? Что этому Стебинсу от него нужно? Пока Айк размышлял над этими вопросами, мимо, сияя, прошествовал Кларк Б. Кларк, севший рядом и тут же кокетливо сообщивший, что и он был когда-то бандитом Бакатча.

— Да. Только держи язык за зубами. Но старину Кларка Б. когда-то вышвырнули из Сан-Хосе за то что он взорвал их коллектор сточных вод, которые, как выяснилось, стекали прямо в залив. Есть о чем вспомнить. Когда об этом узнал Лукас, он наградил меня стипендией. И я начал специализироваться в киновраках. Ну ладно, приятно было с тобой поговорить… — Кларк Б. Кларк похлопал Айка по колену и встал. — Думаю, сейчас начнется брифинг. Так что пойду потороплю капитана.

И он, как угорь сквозь бурые водоросли, заскользил между группками горожан к узкой дверце в конце салона. Айк потягивал бренди, испытывая все большее и большее недоумение. К примеру, эти приглашения — ведь для того, чтобы отобрать кандидатуры и выгравировать их имена, требовалось время. Значит, появление в Квинаке было давно запланированной акцией.

Из узкой дверцы снова появился Кларк Б. Кларк. В проходе за его спиной возникла сухопарая фигура мужчины с опущенной головой.

— Господа и… — внимательный взгляд Кларка заскользил по салону, пока не наткнулся на миссис Вонг, —¦ дама… Вначале, со всей искренностью, я хочу сообщить вам, что мы все на «Чернобурке» страшно благодарны вам за ваше терпение и снисходительность, с которой вы откликнулись на насущные… как бы это выразиться…

— Как насчет того, чтобы заткнуться…

Раздавшийся голос был настолько тягуче-провинциальным, настолько вульгарно-пошлым, что сначала собравшиеся решили, что он принадлежит кому-то из местных.

— И исчезнуть?

Кларк Б. Кларк подобострастно отодвинулся на пару дюймов.

— Дама и господа, позвольте мне представить вам нашего главнокомандующего Герхардта Лютера Стебинса, обладателя четырех Оскаров, пяти почетных степеней, шести авторских…

— Пошел прочь, щенок..

Кларк Б. Кларк отскочил в сторону.

— Великий Герхардт Стебинс!

В гробовой тишине в салоне возник очень пожилой человек с грязно-седой шевелюрой и черной повязкой на глазу. Если Айк и надеялся на встречу с каким-нибудь зловещим гением, обитавшим в самом чреве этой блестящей паутины, то его постигло глубокое разочарование: у этого гения был деревенский выговор и ветчинная харя. Всемирно известный Герхардт Лютер Стебинс был обычным костлявым увальнем с юга Америки. Айк прикинул, что в период расцвета этот сильно поношенный остов носил на себе, наверное, еще пару дюжин фунтов, но и сейчас старик выглядел поразительно хорошо. Загорелые руки были крепкими, а шишковатые пальцы свидетельствовали о том, что они были знакомы с тяжелым физическим трудом.

Стебинс глубоко вдохнул и шумно выдохнул, от чего вся его грудная клетка пришла в движение, и его одинокий глаз оценивающе заскользил по собравшимся. Затем он поднял большой стакан с янтарным виски и выпил за здоровье гостей. Он все еще пил, когда дверь в салон открылась и в проеме появился Николай Левертов в сопровождении коренастого коротышки в белом костюме морского офицера, на лице которого застыла тяжелая сладострастная ухмылка индуистского божка. При виде него улыбка Стебинса стала еще шире.

— Я и забыл о тебе, Снежок.

— Этого не следовало делать, капитан Стебинс.

— Больше не буду, мистер Левертов. — Стебинс снова поднял свой стакан и обратился к присутствующим. — Возможно, многие из вас уже знакомы с Ником Левертовым. Это его вина в том, что мы так нагрянули. Это он убедил киноворотил в том, что его родной Квинак обладает всеми необходимыми качествами для реализации нашего проекта. Не так ли, Ник?

Совершенно верно, — кивнул Левертов.

— Совершенно верно, капитан Стебинс, — восторженно откликнулся Кларк Б. Кларк с противоположного конца.

— А вон тот пижон, что стоит рядом с Ником, это первый помощник капитана мистер Сингх. Он-то и управляет на самом деле «Чернобуркой», а я только так, для вида.

Мистер Сингх и ухом не повел. У Айка начали закрадываться подозрения, что на борту этой яхты все не так уж безоблачно, как можно было бы подумать.

— Короче, как я уже сказал, дело в ваших неповторимых особенностях. Вот почему мы решили взять быка за яйца и раскрыть свои карты.

— Именно за яйца, — эхом откликнулся Кларк.

Первый помощник Сингх сел, а Левертов, продолжая стоять, кивком показал Стебинсу, что можно продолжать.

— И, наверное, для начала лучше всего поставить вас в известность, что за кашу мы завариваем. То есть что почем? Никто не хочет высказать своих предположений? Нет?

Голубой глаз начал прочесывать аудиторию. И мэр Бисон решил рискнуть:

— Ну, у меня есть некоторые предварительные Догадки, — осклабился он.

— Когда прошлой осенью мы вели переговоры с мистером Кларком, речь шла о бюджете где-то в районе девяноста миллионов.

Это были лишь предварительные наметки — заметил Стебинс. — Если карты не врут, то сейчас речь идет о сумме в десятки раз больше.

— Вот именно что в десятки, — подхватил Кларк. — И эти деньги потекут в Квинак, как приливная волна.

Как зеленая шуршащая волна. — Старик бросил взгляд на Левертова и продолжил: — И мы хотим, чтобы все горожане стали нашими партнерами в этом предприятии. Чтобы они сделались акционерами! Мы пустимся в совместное плавание и будем все делить пополам. Или вместе пойдем ко дну. Потому что мы хотим, чтобы вы знали: мы приехали сюда не обирать вас. Мы хотим сделать вас богатыми. Ну что, давай покажем им карты.

Кларк Б. Кларк метнулся мимо Стебинса и выкатил из прохода зачехленный демонстрационный экран, который тут же переложил на длинный овальный стол. А когда будущие акционеры заняли свои места вокруг, стало ясно, что все было затеяно именно ради этого. Айк устроился как можно дальше, в самом конце стола. Каждому были предложены по записной книжке с ручкой, пепельнице и подставке для рюмки — все в форме игральных карт, как и приглашения, с эмблемой «Чернобурки» в центре. Айк поставил на подставку джин с тоником и подвинулся ближе к столу.

— Если кто-то хочет освежиться, просто поднимите руку, — сообщил всем Кларк Б., помахав парнише с передвижным баром. — Герхардт любит, когда слушатели чувствуют себя вольготно.

Все представители «Морского ворона» воспользовались этим предложением, впрочем, как и Вон-ги. Их родители продолжали лелеять свои крохотные чашечки с чаем, как изнеженных колибри. Когда парниша с напитками подошел к Айку, тот покачал головой и накрыл стакан рукой. Рядом послышались бряканье пуговиц и шепот.

— Кажется, мне уже довольно. — И Алиса заняла место рядом с Айком. Вероятно, она проскользнула в салон незамеченной вслед за сыном.

Кларк Б. суетился вокруг стола, рассаживая ПАП в кресла и на диваны. Стебинс, заложив руки за спину и широко расставив ноги, как при качке, терпеливо дожидался, когда все рассядутся. Николай пробрался к нему за спину и теперь, оперевшись на подлокотник, восседал на одной из козеток. Полы белого пиджака разметались в разные стороны, как богатый мех.

О'кей, — наконец промурлыкал Стебинс и расчехлил экран. На нем была изображена подробная голограмма Квинака и окрестностей. Не было упущено ничего, и все выглядело гораздо ярче чем в реальности — глетчер, залив и доки, магазины и улицы с их изгибами и перекрестками — все было изображено с юмором, но абсолютно достоверно. Карта охватывала пространство от дома Кармоди на дальнем конце залива до свалки и водонапорной башни в предгорьях. Айк обнаружил на ней даже свой трейлер, перед которым спала карикатурно изображенная собака.

— Неплохо, а, Соллес? — прошептала Алиса. — Я думаю, это даже на тебя должно произвести впечатление…

Эта голограмма шириной в пять футов точно отображала все характерные особенности местности — географические, социальные, мифологические. У южной пристани, например, был изображен указатель канала, именно на том месте, где его искали предки. А на восточном склоне скалы Безнадежности располагался маяк как раз там, где и находился, а в верхнем его окошечке виднелась голова смотрителя, который держал в руке фонарь «молния». И маленький глетчер в заливе был на месте, только по его склону на лыжах несся бурый медведь в защитных очках и с развевающимся красным шарфом за спиной. Отдаленные вершины Колчедановых гор охранял мультяшный баран со своей отарой. А над всем этим в чистом голубом небе плыли пушистые облака с голубыми глазами. — Итак, — проурчал Стебинс, когда все насмотрелись вдоволь, — вы видите свое благородное селение в том виде, в каком оно находится сейчас, кого-нибудь есть вопросы? — Айк почувствовал, что у него внезапно пересохло во рту, как и предсказывал Ник. Вопросов ни у кого не было.

Ну и хорошо, — продолжил Стебинс. — теперь, — он указал на карту, и его глаза заискрились мальчишеским задором, — вот как оно может выглядеть уже через неделю, если мы с вами договоримся. Давай, зануда!

Кларк Б. подскочил к карте и вытащил следующую голограмму. Она точно повторяла контуры предыдущей карты, только с некоторыми изменениями в мультяшных сюжетах. Дома выглядели более опрятно. На месте полуразрушенного консервного завода высилась живописная скала. У подножия глетчера расположился длинный индейский вигвам с разукрашенными тотемными столбами по бокам. Фасад вигвама был выполнен в виде стилизованной головы ворона, из клюва которого свисала пучеглазая лягушка с растопыренными лапами. А входом в вигвам являлась овальная клоака лягушки.

— Родовой знак Морского клана, — прошептала Алиса. — В реальности никогда не существовал. Чистая выдумка. Лягушачий вигвам упоминается только в сказках Шулы.

Стебинс повернулся на шепот и сфокусировал взгляд своего голубого глаза.

— Вы ведь мама Ника, я не ошибаюсь? — громогласно осведомился он.

— Да, я — миссис Майкл Кармоди.

— Так я и думал, миссис Кармоди, — хихикнул Стебинс. — Я слышал, что вы умная, красивая и откровенная женщина. А других таких здесь нет. И конечно же, вы абсолютно правы, мэм. Чистая выдумка. Фантазия. Но именно за это мы любим Шулу и ее мир. Потому что это несуществующий мир. Он полностью выдуман Изабеллой Анюткой, урожденной Речел Руфь Остсинд, проживавшей, кстати, в Нью-Джерси. Все понарошку. Но скажите мне, что для вас более реально — Нью-Джерси или Изумрудный город из страны Оз? — Он перевел свой глаз на остальных присутствующих. — Поэтому мы не сомневаемся в успехе. Старая фантастическая история плюс ваш новый фантастический город. Вы знаете, какая температура воздуха была вчера в Нью-Йорке? Сто двенадцать градусов. Ниже сотни она теперь опускается только перед самым рассветом. Почитайте газеты. Не хочу вас обижать, ребята, но у вас здесь маленький, хоть и засранный, рай, а вы и не догадываетесь об этом. Мы хотим показать этот рай остальному задыхающемуся человечеству сначала в полнометражном фильме, а потом в сериале. Мы завоюем всемирную известность и вызовем неувядающий интерес публики. Ну так что?

Никто не шелохнулся — все были околдованы низким голосом и роскошными обещаниями Стебинса.

— Хорошо. А теперь — как мы собираемся к этому приступить. Прежде всего нам потребуется пространство — съемочные павильоны, места жительства для персонала, склады для декораций, ну и прочая ерунда такого рода. Думаю, вы даже представить себе не можете, сколько народа будет задействовано в этом проекте. Вот, например, в контрактах водителей грузового транспорта записано, что мы обязаны обеспечивать их сауной, а иначе они отказываются работать. А аренда помещений стоит очень дорого. Вы уж мне поверьте.

— Да, поверьте ему, — выразительно закивал Кларк Б. — Старина Герхардт настолько превысил бюджет в своем последнем провальном проекте, что мы еле унесли ноги от кредиторов. Если бы не наши азиатские акционеры, мы бы лишились студии.

Тройка в темно-синих двубортных костюмах учтиво поклонилась Кларку. Это трио представляло Всемирную федерацию породненных городов. Поэтому на этот раз, — продолжил Стебинс, — мы предлагаем партнерство. Для пущей простоты, как выражался мой дедушка, — вы или сдаете нам в аренду за наличные, или предоставляете внаем за проценты. Тогда вы все можете стать акционерами. Наши люди договорятся с каждым из вас, как вам удобно. Некоторые уже высказали свои пожелания. Так, Бисон отдает нам свою гостиницу. Тугиак сказал, что мы можем рассчитывать на таверну «Морской ворон». — Стебинс вынул из кармана листок бумаги.

— Херб Том сказал, что поддержит нас своим бизнесом. И многие другие. Однако никто не обязан принимать решения прямо сейчас. Посчитайте. Подумайте. «Чернобурка» согласится с любым вашим желанием.

Никто не шелохнулся. Через монотонный гул кондиционеров доносились приглушенные удары усилителей «Вишневых Девчат». Стебинс перевел свой голубой глаз на козетку, где возлежал Левертов.

— Что-нибудь еще?

— Не сегодня, капитан Стебинс, — промурлыкал Ник. — Вы прекрасно справились. — И Левертов одним движением вскочил на ноги. —¦ Не правда ли, друзья? Как насчет того, чтобы помочь величайшему режиссеру двадцатого столетия Герхардту Стебинсу?

Аплодисменты проводили костлявую спину старика, удалившегося в свои покои и закрывшего за собой дверь.

Алиса бросила взгляд на часы.

— По крайней мере, они ясно говорят, чего хотят.

— За исключением того, чего они хотят лично от нас, — откликнулся Айк. — Лично у меня нет ни мотелей, ни контор по аренде машин. Так что же им надо от меня?

Но прежде чем Алиса успела ответить, Айка окликнули из глубины салона: «Эй, Исаак Соллес!»

— Мистер Стебинс хотел бы лично поздороваться с вами, если вы не возражаете, — энергично махал рукой Кларк Б.

Капитанские апартаменты выглядели столь же старомодно, сколь современно вся остальная яхта. Висячие лампы освещали дуб, медь и кожу. Теплый ковер покрывал пол, а стены и переборки были завешаны картинами с изображениями старинных кораблей. Под столом аккуратно размещены ящики с картами. Около судового сундука с инкрустацией из слоновой кости высился бронзовый телескоп на треноге. В центре стоял ломберный столик с приготовленными картами и чипами.

Стебинс, стоя у орехового буфета, смешивал себе питье. Услышав Айка, он повернулся к нему с широкой улыбкой.

Исаак Соллес! Заходи и закрой за собой дверь. — Старик поспешил ему навстречу с протянутой рукой. — Сынок, для меня это такая честь. Ты единственный благородный герой, который всегда был для меня кумиром. Две трети жизни меня преследовали поклонники, так что теперь я имею право побыть на их месте. Как я рад наконец познакомиться с тобой!

Айк пробормотал что-то невнятное и кивнул. Ладонь старика оказалась гораздо жестче, чем он ожидал, что было особенно неожиданным в окружении всей этой роскоши. Было ясно, что она знавала худшие времена и умела справляться с канатами.

— Я преклоняюсь перед тобой, начиная с твоего первого выступления — где это было? В Сакраменто?

— В Мадере. На ярмарке округа. — Айк почувствовал, что, как ребенок, заливается краской. — После этого я почти их не устраивал.

— Где бы это ни было, но ты всех нас втравил в неприятности, разбойник. У меня было очень выгодное дельце по производству жареных цыплят по-кентуккийски. Но когда я услышал новости, то прямиком отправился на студию и вывалил полное ведро потрохов и соуса на голову этому режиссеру-вундеркинду. Меня, естественно, тут же выкинули на улицу, и прошло несколько месяцев, прежде чем мой агент подыскал мне новый контракт.

Простите, — промямлил Айк. — Благодаря окружному прокурору очень многие тогда лишились работы из-за меня.

Простить? — старик опустил свою огромную лапу Исааку на плечо. — Господи, да о чем Речь! К тому же, что нас жалеть, старых кобелей?

Может, это был единственный справедливый пинок, который мы получили за всю свою жизнь. Ты был героем и остаешься им, а герои всегда нужны. Я всегда говорю — хочешь пожалеть кого-нибудь, пожалей себя. Это полезнее. Как бы там ни было, для меня большая честь приехать сюда и познакомиться с тобой. Можно, я тебе плесну четырехзвездочного? А настоящего «Хеннесси»? Может, «Гавану»?

Айк поблагодарил и сказал, что на палубе его ждут друзья.

— Ты откровенен. Но позволь мне тебе дать маленький совет, сынок: между нами — держись подальше от этих акций, если только не хочешь, чтобы тебя ободрали как липку.

— Мне показалось, вы сказали, что это самая выгодная сделка, о которой только можно мечтать.

Старик стащил свою черную повязку, так что теперь оба глаза у него залучились мальчишеским задором.

— Работа есть работа, сынок. Это ведь шоу-бизнес. И еще одно — присматривай за своим лагерным дружком. У него на тебя зуб, а его не зря зовут Большой Белой Акулой. Но об этом ни слова, слышишь? Я от всего отопрусь. Я вру как сапожник, когда в этом возникает необходимость. В покер играешь? Простой американский вариант: доллар за вход, максимальный взнос — три.

— За решеткой играл. Только там за вход платили одной затяжкой.

— При хорошей игре не так важно, что лежит в банке. Партнеры — вот что важно. Личности. Ты, наверное, знаешь, кто тут играет.

Айк улыбнулся.

— Мой хозяин Кармоди готов отказаться от еды ради покера… а он очень любит поесть. И мой напарник утверждает, что профессионально играл в покер в Порт-о-Пренсе.

— То, что надо. Решите сами, когда будем играть.

— Возможно, мне придется уехать на несколько дней,

— Значит, когда вернешься. В любой день. Мне очень хочется посмотреть, как великий бандит будет сопротивляться блефу.

Черная повязка снова заняла свое место, словно дверь закрылась.

В салоне и по дороге на палубу Айк старался не встречаться глазами с кем бы то ни было. Грира не было, зато он заметил Алису, которая вернулась к своим обязанностям барменши у нактоуза.

— Я созрел для двойного, Алиса. И если ты не возражаешь, я завтра уеду.

— Да? А что такое?

— Грир хочет, чтобы я слетал с ним в Скагуэй.

— А что, Эмиль не может слетать один?

— Нам нужно вызволить одного травмированного друга.

Алиса пожала плечами.

— Если Кармоди не появится, поезжайте, почему бы и нет. Может, вы и старого пирата спасете заодно. Убьете двух зайцев одним героическим выстрелом.

Айк пропустил мимо ушей эту колкость. К счастью, она не стала спрашивать, о чем они говорили со Стебинсом. Айк не был уверен, что сумеет проявить осмотрительность, в особенности относительно того, что касалось Левертова. А какой матери могло понравиться, когда ее сына называют акулой?

8. Не снижай обороты, чтобы застать их врасплох

Айк проснулся с рассветом и сразу же отправился крепить снасти и такелаж. Когда к десяти утра выяснилось, что сведений о странствующем Майкле Кармоди все еще не поступило, Айк двинулся обратно к трейлеру, чтобы разбудить Грира.

Он и сам не мог объяснить себе, почему согласился на эту спасательную операцию. Лично он не испытывал никакого желания вызволять Билли Кальмара. И дело было совсем не в личных качествах последнего. Билли действительно обладал выдающимися способностями. Айк не раз видел, как тот выигрывал пари, извлекая в уме громоздкие квадратные корни быстрее, чем соперник на калькуляторе. Однажды он присутствовал при полемике, затеянной Билли с каким-то проезжим профессором по проблемам виртуальной гидравлики, когда Кальмар не только опроверг целый ряд теорий последнего, но и поверг беднягу в состояние Острого Незаслуженного Профессионального Шока, как он называл это позднее. Билли Кальмар умел заговаривать зубы. И прикол заключался в том, что он доставал собеседника, как назойливая муха.

С другой стороны, это был повод исчезнуть из города как раз в тот момент, когда впервые за многие годы Исаак Соллес почувствовал в этом необходимость.

Грира было не добудиться. Чайник был пуст, а Грир пребывал во власти наркотических видений. Самым серьезным осложнением, с которым сталкивались люди, когда бросали принимать дурь, это повышенная потребность в сне, даже не столько в самом сне, сколько в сновидениях. Принимая дурь, можно было спать, но фаза быстрого сна при этом отсутствовала. Наркотик не оставлял в сознании зазора, в который могли бы влезть сны. Сновидения, как самолеты, ожидавшие, когда летное поле очистится и им будет предоставлена посадка, скапливались и кружили, поднимаясь все выше и выше. Когда Айк впервые вышел из тюрьмы, а дурь только-только появилась на улицах, он употреблял ее по несколько дней кряду — и не для того постоянного прилива энергии, который она давала, как и не ради сладкого забвения, без грез и видений, но во имя этого сокрушительного обвала снов, который наступал вслед за абстиненцией. Иногда сны были чистыми и светлыми, иногда снились кошмары, но какими бы они ни были, они принадлежали лично тебе. В тюрьме всем снились одинаковые сны.

— Залезай под душ, — приказал Айк покачивавшемуся голому Гриру. — Я отправлю Марли под трейлер.

— Марли и здесь нравится.

— Здесь Марли гадит.

— Под трейлером, старик, на него может кто-нибудь напасть. Какой-нибудь боров Лупов. Марли не сможет от него убежать.

— Хорошо, я оставлю дверь открытой для него. Захочет — пригласит борова в трейлер. Давай шевелись, если мы куда-нибудь собираемся. Херб Том уже все приготовил.

— И что он нам дает? — осведомился Грир из-под душа. — Надеюсь, «Пайпер».

— «Пайпер» в постоянное пользование забрала съемочная группа. Как и все остальные турбореактивные машины. Нам дают «Оттер».

— Этот драндулет? — Грир начал просыпаться. — Это сколько же мы будем добираться!

— Позвони Алисе и скажи, что мы ее ждали, а теперь уезжаем. И попроси ее заехать и посмотреть, как тут Марли.

— Мне позвонить? — Грир вылез из-под душа и встряхнулся, как пудель.

— Я не готов к этому. Почему бы тебе это не сделать?

— Потому что Марли — твоя собака, и ты являешься действующим президентом Законопослушных Дворняг, и именно ты хочешь отправиться в Скагуэй.

Айк помог Марли спуститься по металлической лестнице. Казалось, старый пес передвигается немного получше — может, и вправду этот выход в свет пошел ему на пользу. Он самостоятельно доплелся до края площадки, усыпанной ракушечником, и присел, чтобы справить свою нужду. Моча потекла по лапам, и Айк вздохнул, глядя на него. Да, двигаться, может, он стал и лучше, но поднять заднюю лапу по-прежнему не мог. Когда Марли, помахивая хвостом и улыбаясь, вернулся обратно, Айк почесал ему уши и посмотрел в мутные собачьи глаза.

— Как дела, Марл? Как наши старые песьи делишки?

Пес глупо по-волчьи ухмыльнулся в ответ. Айк поставил под трейлер миску, полную сухого корма, и Марли проследовал за ней. Айк наполнил из крана большое пластиковое ведро и полил печальную карликовую коноплю Грира. В старые времена, еще до эпохи генетического опыления, Грир выращивал марихуану и любил ее. И даже теперь, когда от его плантации осталось несколько хилых бесплодных мужских кустиков, он продолжал их поддерживать — не для того, чтобы курить, а из чистой сентиментальности. Действенный ингредиент в них давно уже исчез.

Потом Айк заметил свой револьвер на подоконнике и задумался над тем, не взять ли его с собой. Ему доводилось слышать, что этот Гринер вытворяет довольно жесткие штучки во имя своего Господа. Однако статистика продолжала утверждать, что столкновение с насилием гораздо более вероятно в том случае, когда вы сами вооружены. К тому же, вряд ли у них будет повод встречаться с Гринером. Они заберут Кальмара из больницы, загрузят его на борт и вернутся обратно. Айк знал одну подпольную заправку, где они смогут незаметно заполнить баки. А если Билли Кальмар собирается еще сводить с кем-нибудь счеты, то пусть делает это по телефону в свое личное свободное время. Так что отсутствие револьвера только облегчало задачу.

Айк набрал еще одно ведро воды и привязал его к трейлеру, чтобы старый пес не опрокинул его. Потом он постучал по стенке и позвал Грира.

— Мы отправляемся, Грир!

Грир спустился с большой мексиканской сумкой. Душ явно освежил его. Он потряхивал головой и распевал в такт разлетающимся в утреннем солнце брызгам:

— Мы отправля-а-а-емся в дикую даль… В светлый Грааль!

В синюю даль, — поправил Айк, забираясь на водительское место. — Садись.

Точно, старик. Я все время забываю, что ты тоже был героическим пилотом. — В не-е-бо уносят нас птицы…

Айк завел мотор и тронулся с места, предоставив Гриру петь. Иногда он и сам забывал многое из своей жизни. Вернее, пытался забыть. Однако когда они затормозили у стоянки Херба Тома, один вид старого «Оттера» заставил его о многом вспомнить. А когда они загрузились в древний гидроплан, который, рыча и сотрясаясь всем корпусом, взмыл над водой, воспоминания нахлынули на Айка полным весом. Он вспомнил своего старого «Мотылька» и все секретные вылеты под покровом берегового тумана. Разве что «Мотылек» никогда не рычал. Его приглушенный двигатель лишь слегка жужжал. Однако медлительность делала оба самолета похожими. Максимальная скорость «Мотылька» была не намного больше, чем у «Оттера», зато минимальная скорость, при которой он мог оставаться в воздухе, была существенно меньше. В этом заключалось его огромное преимущество. «Мотылек» мог держаться в воздухе при скорости быстро идущего человека, то есть шесть с половиной миль в час. После того как вояки осознали, что ведение боевых действий в современных условиях не требует массивных бомбардировщиков, запускаемых с бортов огромных авианосцев, что гораздо удобнее более мелкие самолеты, оборудованные приборами ночного видения, которые могут взлетать под покровом темноты и тишины с грузовых судов и использовать поверхность воды вместо посадочной полосы, до «Мотылька» оставался один шаг. Он передвигался ниже уровня радаров, устанавливал таймер на поражение каждой конкретной цели и успевал вернуться на базу еще до того, как противник продирал глаза. Или уже никогда не продирал, в зависимости от груза. Однако, как правило, Айк возил листовки и фальшивую валюту. По заданию ЦРУ он посбрасывал несметное количество фальшивых миллионов на разные южноамериканские государства с целью дестабилизации их экономики… хотя и так было понятно, что на этом пути она не нуждается в посторонней помощи.

«Мотылек» было трудно засечь, а поразить — тяжелее, чем попасть в летучую мышь. Даже если пограничные заставы, оснащенные ракетами класса «земля-воздух», засекали его, их тепловая система самонаведения не могла обнаружить реактивного следа. Противовоздушная оборона тоже была бессильна, так как «Мотыльки» летали ниже уровня ее действия. Самым опасным оружием для них являлись обычные винтовки, так как передвигались «Мотыльки» медленно, а топливный бак у них не был защищен; да и то, когда в них попадали, они редко взрывались. Они могли сесть на поверхность реки, пруда, а то и вовсе на луг, если на нем было достаточно мокрой травы для скольжения тефлона. А пилот сопровождения столь же легко мог поднять приземлившегося товарища, опустив ему сетку, закрепленную с этой целью между понтонами. Таким образом оба оказывались в воздухе еще до того, как успевал прибыть неприятель. Айк спас таким образом троих: одного из узкой заводи в Заире, другого на песчаной дюне близ Александрии, а третьего — с футбольного поля в центре Иерусалима. Последний был спортивной звездой университета Миссури и пересек поле с мировым рекордом. Догнать его смог лишь свинец, угодивший ему в пятку левой ноги, так что парнишка не смог дотянуться даже до сетки. Поэтому Айку пришлось сесть на землю, перенести истекающего кровью парня в работавший на холостом ходу «Мотылек» и взлететь на глазах у пятидесяти штурмовиков, угрожающе приближавшихся к ним со всех сторон мокрого газона. На экране заднего изображения Айк видел взбешенные лица израильтян и слышал автоматные очереди. За эту операцию он получил военно-морской крест, который ему было запрещено носить в публичных местах: Соединенные Штаты никогда официально не находились в состоянии войны со своим старым союзником Израилем.

Как ни странно, летать Грир совершенно не боялся, хотя из ежегодных статистических отчетов явствовало, что воздухоплавание было занятием куда как более опасным, чем мореходство, особенно на территории провинциальной Аляски. Грир чувствовал себя в воздухе настолько естественно, что не успел «Оттер» оторваться от земли, как он погрузился в глубокий сон. Айка это устраивало: старый двигатель так шумел, что совершенно не хотелось напрягать слух для поддержания беседы.

Набрав высоту в потоке северо-восточного ветра, Айк развернулся обратно к городу на юг на высоте около тысячи футов. Он уже забыл, как приятно смотреть на землю с этой высоты — достаточной, чтобы не находиться в постоянном напряжении, но и не позволяющей забыть о том, что оставлено внизу. Город походил на большую игрушку — игрушечные дома и игрушечные улицы, игрушечные пикапы, карбасы и водонапорные башни — все чистое и свежее, как на картинках из детских книжек. И все до боли знакомое. И тут Айк внезапно понял, что город действительно очень похож на вчерашнюю мультяшную карту. Утиная Канава со своим внутренним заливом походила на поле для гольфа с искусственными препятствиями. Церковь и школа выглядели дешевой претензией на роскошь. Жестяная же крыша «Горшка» вполне могла фигурировать в какой-нибудь комедии положений: вроде шутки и забавы трудолюбивых и суровых северян в настоящем рыбацком баре Аляски, Старина Стебинс был прав: Квинак действительно обладал бесценными свойствами, о которых его обитатели не имели никакого представления. Что-то вроде нео-ретро. Они так долго находились на задворках, что превратились в авангард, сами не понимая этого.

Над трейлером Айк сбросил высоту, но Марли видно не было. Наверное, старый пес ушел обратно в дом, чтобы закончить свой утренний туалет. Айк сделал круг над трейлером и повернул на восток, в сторону солнца. Он всегда испытывал странное ощущение, когда летел на восток, а оказывался в местах, которые обычно считаются югом. Как, например, Лос-Анжелес расположен на той же долготе, что и Южный полюс. А если кто-нибудь из Квинака соберется лететь на юг, то он и вовсе промахнется мимо Калифорнии на сотни миль и окажется на Таити. Ну а уж если вы промахнетесь мимо Таити, то и вовсе закончите на краю земли, так и не встретив ни одного обитаемого клочка суши.

До Скагуэя им предстоял шестисотмильный перелет. На таком старом драндулете это займет у них большую часть дня. Айк просил Херба Тома связываться с ним по радио, но еще не проверял связь. Авиадиспетчеров вряд ли это могло встревожить: линии и так были слишком забиты. Как бы там ни было, Айк все равно предпочитал именно такие полеты — блуждания в голубой бесконечности вне расписаний. Если они нарвутся на неприятности, всегда можно будет посадить самолет в какой-нибудь бухточке. Двигатель работал вполне нормально, и единственное, в чем нельзя было быть уверенным, так это в погоде. Поэтому, как древние викинги, которые предпочитали совершать плавания так, чтобы всегда иметь сушу в пределах видимости, Айк старался держаться поближе к воде. Это была привычка, усвоенная им еще со времени полетов на «Мотыльке».

Пролив Принца Вильяма мелькнул слева в иллюминаторе, выглядя с этой высоты вполне жизнеспособным. Единственное свидетельство недуга заключалось в малом количестве кораблей: в когда-то богатейшем рыболовном районе виднелось всего несколько краболовных судов, пара судов для ярусного лова и несколько карбасов с жаберными сетями. Едва можно было насчитать дюжину. Это при том, что стоял високосный год. Было замечено, что богатые путины стали приходиться на високосные годы после разлива нефти в восемьдесят девятом, хотя в последнее время, несмотря на удвоенные усилия инкубаторных станций, уловы неукоснительно уменьшались. Даже танкеров было не очень много. Теперь голландцы предпочитали ездить за нефтью к скважине более длинным, но и более безопасным путем через Берингов пролив, так как трубопровод в Вальдез, несмотря на прошедшие годы, все еще считался ненадежным. Уже в течение десяти лет не было никаких задокументированных свидетельств о бандитских нападениях, но когда-то произвол здесь свирепствовал вовсю, и нефтяные магнаты продолжали подозрительно относиться к Принцу Вильяму. Случалось, что бандиты нападали даже на заходящие в пролив танкеры — обычно небольшие, у которых можно было заблокировать компьютеры, но нескольких нефтяных магнатов им удалось таким образом парализовать. В ответ начали загружать пластиковой взрывчаткой беспилотные катера и направлять их к месту столкновений. Типа: вы нас, мы вас.

Айк знал, что все эти боевые действия отнюдь не являлись результатом его жажды мести, — они происходили и до него. Однако следовало признать, что он придал им идейную направленность и стал их знаменем. Именно он создал эмблему Бакатча, даже не подозревая, что она станет настолько универсальной, что займет третье место по популярности на всем земном шаре — черный мазок в центре желто-красной мишени. Она начала появляться в виде граффити на опорах скоростных шоссе, потом на майках и наклейках и, наконец, даже на воздушных шариках. Иногда на фоне черной кляксы белым выводилось слово «Бакатча», но затем его убрали, так как в нем исчезла необходимость. Как исчезла необходимость в словах «стоп» и «поворот» на шестиугольных дорожных знаках.

Айк не мог вспомнить, чтобы сам когда-нибудь писал это слово. Для этого не было ни времени, ни места. Мишени были изображены на бизнес-карточках компании, на которую он работал: кружочки плотной бумаги были покрыты концентрическими желтыми и красными кругами, а в центре синим было обозначено название компании: «Воздушное опрыскивание Мишень. Тел. 1-800-AIR-SHOT». Черная клякса как раз и была поставлена на этот текст. Может, он и написал «Бакатча» на нескольких карточках, но вспомнить не мог. Как бы там ни было этого оказалось достаточно. Пресса подхватила это слово, и оно навсегда слилось с эмблемой мишени. Теперь ее можно было встретить во всех современных иллюстрированных словарях — иногда на букву «С» — «Соллес», иногда — «Б» — «Бакатча», иногда «Э» — «Экотерроризм». А чаще на все три сразу.

Он совершенно не стремился к этому. Он со своей стороны палец о палец не ударил и ничего не готовил исподтишка. Если не считать странного тления, которое пожирало его почти в течение целого года, так тлеет запал перед взрывом. Да, почти целый год. Взрыв произошел за два дня до того воскресенья, в которое маленькой Айрин должен был исполниться год. Стоял полдень пятницы. Айк обналичил свой чек в банке и ехал домой. Он смылся пораньше на случай, если кто-нибудь из врачей захочет с ним поговорить. На полях в колеблющихся волнах зноя все еще виднелись рабочие. Рядом с ними, раскинув стрелы кранов в обе стороны, медленно двигались уборочные машины. Айк видел кровавые ленты спелых помидоров, поднимавшиеся сначала вверх на рифленых полосах транспортеров, а потом растекавшиеся лужицами по упаковочным ящикам. Когда уборочная машина достигала границы поля, ящики сгружались на платформу грузовика, а огромные паукообразные механизмы разворачивались и снова начинали свое медленное шествие в противоположную сторону. За один проход такая машина охватывала двадцать рядов и тащила за собой по тридцать эмигрантов — по одному человеку на каждый ряд плюс десять сортировщиков и укладчиков посередине. Сбором помидоров занимались мужчины, а сортировкой и укладкой в основном женщины и дети. Шофером же всегда был профсоюзный гринго. Он восседал в застекленной кабине с кондиционером и наблюдал за уборкой урожая, то ускоряя движение, то замедляя его в зависимости от качества участка. Опытный водитель мог увеличить ежедневную выработку до двадцати процентов.

«Ле Барон» Айка, затормозивший под мимозой, разбудил пикетчика Карлоса Браво, дремавшего на качелях в тени крыльца. В обязанности последнего входило всячески надоедать Айку. Предполагалось, что он должен маршировать перед домом Соллесов, протестуя против сельскохозяйственной политики в целом и министерства сельского хозяйства в частности. Но поскольку Айк большую часть дня работал, а Джина уезжала либо в больницу, либо к своей сестре в Макфарланд, особенно надоедать было некому. Поэтому Айк посоветовал Карлосу отдыхать в теньке.

Карлос слез с качелей и, размахивая своим лозунгом, двинулся неуверенной походкой к Айку, пока тот загонял машину под навес, который они выстроили вдвоем год назад за одни выходные, еще До того, как началось пикетирование. Они были старыми партнерами по покеру и продолжали играть каждую среду. Именно поэтому Карлосу и дали такое поручение. Карлос был активным членом профсоюза сельскохозяйственных рабочих уже более полувека, и его здоровье оставляло желать лучшего. Его постоянно мучали одышка и головокружение. Особенно часто это случалось, когда возникали конфликтные ситуации. Поэтому он и предложил свою кандидатуру для запугивания сеньора Соллеса, поскольку они были друзьями и конфликт между ними не мог быть слишком острым. Так что теперь он уже третий месяц занимался пикетированием без каких-либо признаков головокружения.

— Pon un cuno a la cabeza, hombre! — выругался Карлос, размахивая своим лозунгом. — И мать твоя шлюха!

— Привет, Карлос, — откликнулся Айк, вытаскивая с заднего сиденья пропотевший авиакомбинезон. — Как себя чувствуешь?

— Вполне прилично, Исаак. Мне прописали новые ингаляторы, после которых очень хорошо спится.

— Да, я заметил, — ухмыльнулся Айк, забрасывая комбинезон на олеандровый куст, чтобы тот проветрился. Считалось, что комбинезоны нужно стирать каждый день, но стиральная машина в ангаре опять не работала, а куст все равно был засохшим. — Миссис Соллес давно уехала?

Карлос пожал плечами.

— Не знаю, Исаак. Я ее не видел, но думаю, давно. Когда я проснулся, чтобы второй раз позавтракать, ее уже не было.

— Значит, давно, — подтвердил Айк. Джина на обратном пути из больницы с каждым разом все дольше застревала у своей сестры — пила вино, курила и молилась. Иногда Айку приходилось даже ездить за ней.

— Значит, мы опять одни, Карлос. Как насчет пива?

— С удовольствием, — и старик запихал свой лозунг под крыльцо. Он хранил его там в течение уже столь долгого времени, что первоначальная надпись скрылась за грязью и плесенью. Отчетливо можно было различить лишь три слова: «ДОЛЛАР», «РАК» и «МОЛОХ».

Айк протянул Карлосу бутылку «Короны», а другую выпил сам, стоя под душем. Одевшись, он достал еще две бутылки и черепаховых чипсов и вышел на крыльцо. Карлос освободил качели и устроился на ступеньках. Через дорогу было видно, как с полей уходят рабочие. Они пели «Желтую субмарину» на испанском, а Карлос им подпевал. Потом он взял у Айка бутылку и принялся задумчиво потягивать пиво.

— Ну что, дружище Исаак, как там маленькая Айрин? — наконец осведомился Карлос.

— Лучше, гораздо лучше, — ответил Айк. — Новый шунт гораздо эффективнее, поэтому уши у нее почти перестали болеть.

— И все так же улыбается?

— И все так же улыбается, — откликнулся

Айк.

— Рад слышать. — И Карлос снова начал мурлыкать себе под нос «Желтую субмарину».

Айрин родилась с увеличенным черепом и искривленным позвоночником, выпиравшим наружу. С помощью многочисленных операций и пересадок кожи дефект удалось скрыть, но отток внутричерепной жидкости нормализовать не удавалось. Шунт то и дело закупоривался, голова раздувалась, а голубые глаза малютки начинали блестеть еще ярче — лихорадочным блеском, как говорил врач. Так что теперь всякий раз, когда родители замечали этот блеск или когда Айрин начинала тереть уши, ее тут же отправляли в больницу. Это были единственные симптомы, на которые могли ориентироваться Исаак и Джина, так как девочка редко плакала; отважная улыбка играла на ее лице даже в самые тяжелые периоды. Казалось, ее ничто не беспокоило, кроме боли в ушах, и Джина говорила, что врачи уверены, что со временем боль пройдет.

Айк был рад присутствию Карлоса, хотя тот и исполнял роль его противника. Он был благодарен ему и за то, что тот никогда не пытался связать болезнь Айрин с деятельностью компании. Более рьяный член профсоюза не упустил бы эту возможность, хотя ученые снова и снова убеждали сельскохозяйственных рабочих в отсутствии какого бы то ни было риска. Но истинный фанатик-энтузиаст не преминул бы воспользоваться этим. Карлос так же, как и Джина, смотрел на вещи более философски. «Надо верить в благодать, а не в проклятия «, — любила повторять Джина. Более того, когда сразу после рождения Айрин Айк начал терзать себя мыслями о том, что во всем повинен он (все эти кокаиновые плантации в Эквадоре или опыление рекомбинантных растений), Джина сделала все возможное, чтобы разубедить его в этом.

— Знаешь, Иов говорил, что дерьмо сыпется на головы и праведников, и грешников одинаково, — лучась улыбкой, говорила она, откидывая назад копну волос.

Айк поднялся и принес еще две бутылки пива. Рабочие столпились на грузовой платформе, которая удалялась теперь вдоль сточной канавы. Солнце погрузилось в знойное марево и теперь казалось красным бесформенным пятном. Айк как раз допил третью бутылку пива, когда зазвонил телефон.

— Пьяная сестра Джины из Макфарланда, — предсказал он, вставая с качелей.

Это действительно была пьяная сестра Джины, но звонила она не из кухни в Макфарланде. Она звонила из больницы во Фресно. И Джину позвать было нельзя. Она вообще больше ничего не могла сказать и требовала, чтобы Айк немедленно приезжал.

Трубка все еще издавала короткие гудки в его руке, когда Айк увидел, что солнце раскалывается надвое и из него что-то возникает. Затем он почувствовал, как на него налетел холодный ветер, и словно чья-то рука, схватив его за шею, потащила его к неким окулярам. Сначала перед глазами все расплывалось, а потом он все увидел с такой же ясностью, с какой можно рассмотреть препарат на предметном стеклышке под микроскопом. И главное — в этом не было ничего нового. Любой мог увидеть это, стоило лишь нагнуться и присмотреться к реальности. Нелегальные перелеты на опасных для здоровья «Мотыльках», распыление пестицидов, поворот вспять всех естественных процессов во имя Нового мира, свободного от наркотиков, паразитов и преступности. И все достигалось с помощью микроскопических изменений на генетическом уровне. Почему бы и нет? Это целесообразно, это экономит деньги и человеческие ресурсы, при том, что побочные эффекты сведены до минимума. Естественно, оставалась вероятность того, что если возишься со всем этим слишком долго, то даром для тебя это не пройдет.

Когда Айк добрался до педиатрического отделения, девочка была мертва уже два часа. «Осложнения» — сказали сестры. Шунт выпал, ликвор скопился и давление подскочило. Что-то начтотало что-то — пояснил доктор. Айк умолял, чтобы ему показали ее, невзирая на предупреждения врача и сестры Джины. Ему сказали, чтобы он пошел повидаться с женой. Но Джина, накачанная седативными средствами, спала. А Айк хотел видеть собственную дочь. Он продолжал настаивать. И они сдались. Девочка уже лежала на столе в холодильнике. Она была совсем голенькой под простыней и лежала вывернув ножки, как любила это делать, когда ей присыпали попку. Маленькие кулачки были крепко сжаты, а губы по-прежнему раздвинуты в улыбке, обнажавшей уже восемь зубов, и улыбка эта отнюдь не была горестной. Но лоб и виски у нее побагровели и были раздуты до неимоверных размеров. Она походила на какое-то существо на предметном стеклышке.

Айк заверил врачей в том, что с ним все в порядке, вернулся домой и припарковал машину под мимозой. Он вошел в дом и устроился в закутке на кухне. Уже смеркалось, но он не стал включать свет. Сумерки были прохладными. Когда глаза привыкли к полутьме, он различил на столе маленькую трубку Джины. Он зажег свечку и прикурил от нее.

Ему нужна была всего одна затяжка. С ним так было всегда — одна затяжка, и он вылетал, как санки за бортик трассы. Сигарета или эта вонючая трубка — неважно. Айк считал, что именно поэтому он ни к чему не смог пристраститься. Ему хватало одной затяжки.

Когда он открыл глаза, то увидел, что рядом со свечой лежит открытая книга. Джина, вероятно, читала здесь, когда ее побеспокоили. Айк решил, что это Библия, но оказалось, что это поэтический сборник, открытый на стихотворении Эрнесто Карденаля. Южноамериканский поэт — вспомнил Айк. Прошлого столетия. Мелкий шрифт. Но постепенно он смог прочитать следующие строки:

Айк поднял голову. Горечь опустевших полок. И достоинство, героизм опустевших полок. Айк вспомнил, как видел по телевизору Марш матерей в Сакраменто — тысячи женщин несли на головах ведра, кувшины и горшки с водопроводной водой. Они стояли, выстроившись в одну шеренгу, на многие мили вдоль шоссе с босыми кровоточащими ногами, как средневековые грешницы, предлагая свои подношения законодателям штата. В руках у них был один-единственный плакат: «Если она такая чистая, почему бы вам ее не попробовать». Но этого было достаточно, чтобы арестовать их за противозаконную демонстрацию. Их побросали в автобусы и увезли. Но ведра, кувшины и глиняные горшки остались валяться в канаве. Героизм пустоты. Два года назад, когда Айк смотрел эту передачу, ему было жалко этих женщин. Теперь он ощутил чувство стыда перед ними.

В трейлере было слишком темно, чтобы читать дальше, а пламя свечи слишком сильно трепетало. Айк перешел в спальню и, не раздеваясь, лег на водяной матрас. Темный, как кошелек, и удобный, как облако, матрас объял его стыд. Не удивительно, что он никогда не хотел смотреть на вещи с этой точки зрения. Он всегда опасался, что горести, которые предстанут его взору, будут обернуты дешевым звездно-полосатым, лживым грязным флажком, изготовленным в Корее. И тогда сквозь увеличительные линзы нового взгляда он различит все дефекты полотнища, и разоблачение будет необратимым. Может, на корейской ткацкой фабрике в сложную формулу основы вкралось какое-то неверное уравнение. Или оно специально было туда внедрено, как рекомбинантный вирус. Так что ничего странного, что люди не хотели смотреть на вещи иначе — ведь разоблачали их национальный флаг, тот самый, за который они проливали кровь. В который они вкладывали свои деньги. Поэтому, естественно, никто не хотел видеть, как его дефекты с каждым месяцем будут становиться все очевиднее и очевиднее. Например, детская заболеваемость раком в Макфарланде на четыреста процентов выше нормы. Айк вспомнил, что читал статистику — одна колонка на последней странице. Естественно, никакой взаимозависимости не установлено. Не установлено! Какого черта, да мы что, ослепли?! В больницу Фресно из окрестностей Макфарланда ездит столько детей, что пришлось пустить рейсовый автобус. Вода укачала Айка, облако вобрало его в себя, и он заснул. Он проснулся в семь утра, позавтракал оладьями и кофе и, как всегда, поехал в ангар. Диспетчер разрешил ему взять выходной и отдохнуть, но Айк упросил, чтобы его допустили к полету.

— В больнице сказали, что будет лучше, если я продолжу заниматься обычными делами. Мне нужно лететь. Я потихоньку. Не волнуйся. Передай в офисе, что я буду готов к полудню.

Диспетчер пожал плечами и ушел, а Айк сел на вращающуюся табуретку и уставился на расписание. Время от времени к нему заглядывали другие пилоты, чтобы пробормотать слова сочувствия по дороге на взлетную площадку. Он кивал, отвечал, что с ним все в порядке и он скоро присоединится к ним. Скоро.

Айк долго сидел в опустевшем ангаре. У него не было ни малейшего представления о том, что он будет делать. Когда на взлетной площадке стало тихо после шумных заправок и взлетов, он подошел к своей старой «Сесне». Он всегда влюблялся в свои самолеты. В них сочеталось что-то хищное и в то же время мягкое, как в старых растолстевших коршунах. Он заметил, что течь в гидравлическом затворе так и не была устранена. Из двигателя на стопку газет продолжало капать масло — по капле в десять секунд. Не проблема. В полете двигатель не тек, это начиналось лишь на земле, когда затвор остывал. Тогда с точностью часового механизма он выпускал из себя по одной черной капле в десять секунд — шесть за минуту. Некоторое время Айк смотрел, как он капает, и пошел в офис. Он взял пачку круглых бизнес-карточек с телефонной стойки и вернулся к своему текущему самолету. Через полчаса в центре каждой мишени у него было по черному масляному пятну. Сто восемьдесят карточек, по шесть в минуту. С точностью часового механизма.

Он по-прежнему не знал, что собирается сделать, пока не увидел сквозь открытую дверь ангара грузовик, направлявшийся к рабочим через поле. Когда тот повернул обратно, Айк выскочил навстречу, размахивая руками.

— Мне нужен твой грузовик, Охо.

— Зачем? — водитель с подозрительным видом присматривался, высунувшись из окошка, пока не узнал Айка. Охо приходился родней Карлосу Браво — не то внучатым племянником, не то еще кемто. Ему было около двадцати, у него было глупое толстое лицо и усы, от чего углы рта казались вздернутыми.

На полчаса, приятель. Двадцать баксов.

Конечно, Исаак. Только не останавливайся у закусочных — начальство не любит этого.

Через двадцать минут Охо получил свой грузовик обратно, а Исаак летел на окружную ярмарку в Мадеру. Мадера — это было лучшее, на что он мог пока рассчитывать, так как до Сакраменто ему бы с таким грузом не хватило топлива.

Он добрался до парка перед самым полуднем. Оставаясь на высоте в тысячу футов, он сделал рекогносцировочный круг, чтобы изучить направление ветра и расположение проводов. Внизу виднелась нарядная круговерть счастливых молодых семейств.

Айк долетел до заполненной машинами стоянки, круто повернул назад и начал снижаться. Вид ярмарки становился все более отчетливым. Как кусок торта. С краю, расцвеченное огнями, крутилось чертово колесо. Айк, ухмыльнувшись, скользнул над ним, чуть не задев задним шасси верхнюю кабинку, и нырнул вниз, открыв заглушки. Единственное, что он успел увидеть на экране заднего обзора, это целую вереницу искаженных от ужаса лиц. Приборы показывали, что груз израсходован всего наполовину. Он снова развернулся. На этот раз собравшаяся публика уже не казалась ни нарядной, ни счастливой. Скорее ярмарка напоминала муравейник, политый «Рейдом». Теперь люди стояли, задрав головы вверх, и на их лицах по-прежнему был написан ужас, но паники уже не было. Он вылил остатки груза над чертовым колесом, и его охватило чувство удовлетворения, легкости и опустошенности. Он сделал третий заход, уже спокойно, и сбросил бизнес-карточки. Он понял по лицам, что люди догадались, чем он полил их. Теперь смятение и ужас сменились совершенно иным чувством — всепоглощающей яростью — они потрясали кулаками, кидали в него камни, делали непристойные жесты. Измазанные мамы, папы, детки, приживалки и все остальные прыгали, как жабы в выгребной яме. Он осуществил прекрасное опыление: внизу не осталось ни одного живого существа, на которое не попала бы хоть капля жидкости. Единственное, о чем он сожалел, что у него было слишком мало карточек.

Он снова спал на незастеленном водяном матрасе, опять не раздевшись, с той лишь разницей, что рядом с ним спала одетая Джина, по-прежнему накачанная седативными средствами, когда в дверь постучал шериф из Фресно, явившийся в сопровождении дюжины полицейских. Когда Айка уже уводили в наручниках, у нее хватило сил на то, чтобы приоткрыть один глаз.

— Что происходит? — с трудом выговорила она.

— Спите дальше, — ответил ей молодой отутюженный полицейский.

— Что происходит? — закричала она. Полицейский ухмыльнулся.

— Пойман неизвестный ярмарочный террорист. Подробности в одиннадцатичасовых новостях.

Подробности были исчерпывающими. К одиннадцати часам Айк Соллес уже не был неизвестным — о нем знали все. Местное телевидение снимало накануне ярмарочные гуляния и подробно зафиксировало все происходившее. Сенсационные кадры отразили крики и панику во время первого налета, ярость и негодование после второго и наконец завершающее потрясение после сброса карточек. Сознательные телевизионщики записали номер самолета и отправились в поля, где шериф уже допрашивал Охо Браво.

— Конечно, я все скажу, — сообщил Охо перед телекамерами. — Я знаю, зачем Айку Соллесу понадобился мой грузовик. У него только что умерла его маленькая девочка. Ну он и психанул, как любой из нас. Считаю ли я его террористом? Нет, его можно назвать бандитом, но он никакой не террорист. Просто распсиховавшийся бандит. А собственно, что он такого сделал? Немножко покакал на состоятельных людей? Так мне каждый день какают на голову за минимальную зарплату.

На крупных планах было видно, как блестят черные глаза Охо и возмущенно подрагивают его смешные усы. Интервью было таким впечатляющим, что его показали во всех программах с этим сюжетом. Когда через два дня Айка выпустили под залог, они оба с Охо Браво уже были вышвырнуты с работы и пользовались мировой известностью. Это не означало, что они лишились возможности повторить свою акцию; просто теперь они должны были дождаться сигнала от других эмигрантов, когда взлетная площадка и «Сесна» будут свободны. Через неделю Айк опылил окружную ярмарку в Стоктоне, заклеив предварительно номера «Сесны», а еще через неделю ярмарку в Сакраменто, прежде чем его снова поймали. На этот раз они не стали заморачиваться с Охо Браво. Им было достаточно Исаака Соллеса. И на этот раз в залоге было отказано. Бандит Бакатча должен был дожидаться суда за решеткой со связанными крыльями. Однако к этому времени у него образовался целый легион последователей. И лето выдалось на редкость интересным.

Старый «Оттер» уверенно следовал вдоль береговой линии, погода стояла тихая и ясная. На небе не было ни облачка до самого Чилкутского перевала, который показался в поле видимости в самом начале третьего. Сумрак начал быстро сгущаться, пока видимость не достигла нулевой отметки. Айк попытался связаться со Скагуэйским аэропортом, чтобы там включили маяк. Треск, раздавшийся в ответ с диспетчерской вышки, разбудил Грира, проспавшего все шесть часов. С прилипшими к лицу волосами он вскочил и принялся дико оглядываться по сторонам, и, лишь сообразив, что находится в самолете, Грир облегченно вздохнул.

— Слава Тебе, Господи. А я решил, что нахожусь на подлодке.

— Пока еще нет, — обнадежил его Айк, если этот суп будет продолжаться, очень вероятно, что мы в нее и превратимся. Я ни черта не вижу, а они не включают маяк.

По радио Айку сообщили, что солнечные бури временно заглушают сигнал маяка, но что его самолет виден на радаре, и он летит абсолютно верно, разве что ему следует отклониться в сторону моря на несколько миль, тогда он выйдет за пределы коридора коммерческих рейсов.

— Видимость ограничена до предела, — проквакало радио. — Двадцать градусов к востоку-северо-востоку и снижайтесь до тысячи пятисот. Посадка разрешена. Назовите себя. Алле? Ваше имя и бортовой номер…

Айк молча начал снижаться. Через несколько минут самолет вынырнул из желтого подбрюшья сумрака, и видимость стала почти идеальной. Весь Скагуэй раскинулся перед ними в своем крохотном ущелье. У причала стояли два огромных туристических лайнера, расцвеченных огнями. А вокруг позолоченной статуи золотодобытчика на берегу крутилась толпа туристов. Статуя тоже была подсвечена прожекторами. Да и весь город, как заметил Айк, был освещен карнавальными огнями, словно солнце давным-давно уже село.

Внизу он разглядел синие огни новой посадочной полосы, проложенной вдоль реки. Полоса, державшаяся на цементных опорах, уходила далеко в залив, как восьмиполосное скоростное шоссе, и резко обрывалась в никуда. Навстречу им с нее только что взлетел турбореактивный израильский самолет, увозящий туристов обратно в их Землю Обетованную. Он тоже посверкивал всевозможным ночным освещением.

Диспетчер приказал Айку сесть к югу от города и тут же явиться к властям с объяснениями и личными документами.

— Ладно, — соврал Айк и выключил радиосвязь. Он резко пошел к воде по направлению к городу, вписываясь между туристическими катерами и диспетчерской вышкой. Он скорей сдохнет, чем станет давать какие-нибудь объяснения и заполнять бюрократические формуляры.

Выбрав уютное местечко между двумя огромными лайнерами, он сел за причалом у самых рельсов. Грир выскочил на поплавок и помахал свернутым канатом группке юных туристов, пялившихся на них с пирса. Это была группа немецких студентов-психологов, и у всех у них были загоревшие носы и коленки.

— Но тут нет лестницы, — крикнул юный блондин, поймавший брошенный ему конец. — Ничего такого, по чему можно было бы взобраться…

— Будет, старик, — откликнулся Грир, — ты только привяжи это к чему-нибудь прочному.

И к восторгу собравшихся дикий черномазый взлетел по канату на высоту в двадцать футов, как обезьяна по лиане. За ним с не меньшей прытью последовал его бледнолицый спутник, лицо которого, покрытое ссадинами и струпьями, выглядело еще более диким. Наконец-то за свои деньги они увидели отчаянную и безрассудную Аляску, ради которой они сюда приехали.

Айк отказался от приглашения немцев прокатиться с ними до города на ослиной повозке, так как до больницы было всего несколько кварталов, которые вполне можно было пройти пешком.

— Хотя мы можем воспользоваться вашим приглашением на обратном пути, — добавил Грир. — Нам может потребоваться повозка, чтобы переправить раненого.

Однако в больнице им сообщили, что пациент Вильям А. Кальмар давным-давно выписался и уже куда-то переправился.

— Его давным-давно забрали, — сообщил им медбрат в приемном отделении. — Приезжала его красотка жена… по крайней мере, она так назвалась, когда оплачивала его счет. Она и еще какая-то женщина вывезли его на каталке и погрузили на грязный матрас на заднем сиденье разбитого пикапа. А помогал им очень большой негр… боюсь, что не кто иной, как преподобный Тадеус Гринер. Так что вот так-то.

— Может, у вас есть хоть малейшее представление о том, куда они его повезли? — спросил Айк.

— Естественно, — ответил медбрат. — Туда, куда преподобный отвозит всех своих заблудших овечек — на его ферму Бьюлаленд, на берегу озера Беннет. Я слышал, что у него там скопилось уже целое стадо — трудятся на полях Господних.

— Что-то я, кажется, не понял, — возмущенно изрек Грир. — Вы позволили увезти больного человека в каком-то раздолбанном пикапе через Белый перевал?! Хорошо же вы ухаживаете за больными!

— Господи, конечно, нет. Шоссе через перевал даже близко не подходит к ферме преподобно Гринера. Они поехали на экскурсионном поезде по историческим местам Золотой лихорадки. Он, конечно, должен идти в Доусон, но преподобный договорился с машинистом, что если тот остановится у Беннета, преподобный не станет раскалывать ему черепушку. Это единственный способ браться до Бьюлаленда…

— А когда будет следующая экскурсия? спросил Айк.

— Ну, я думаю… — медбрат взглянул на часы, приколотые к кармашку белой рубашки, и поджал губы, — через шесть дней и четыре часа.

— Через неделю?! — вскричал Грир. — Господи Иисусе, мы не можем так долго ждать!

— Боюсь, даже Иисусу пришлось бы ждать Или лететь по воздуху. Но Он смог бы это сделать, правда?

Айк придержал Грира.

Так вы говорите, эта ферма на озере?

Не на главном, а на одном из маленьких верхних. Говорят, очень миленькая лужа. Обладает духовно-исцеляющей силой. Так что вы, господа, можете очень много получить…

Айку пришлось силой вытаскивать Грира из больницы.

— Я хочу немного полечить этого самодовольного болвана, — сопротивлялся Грир. — Дай мне его полечить.

— Оставь ты его в покое. Пошли обратно…

— И бросить нашего бедного президента? — задохнулся от возмущения Грир. — Старик, я не могу поверить, чтобы ты решился на такое…

— Послушай, — сказал Айк, — я могу посадить самолет на любую лужу, какой бы миленькой и исцеляющей она ни была.

Они попросили немецкого туриста сбросить им канат, и Айк, прежде чем заводить двигатель, отгреб немного в сторону. Они взлетели между лайнерами и взяли курс на север. Айк знал одну подпольную бензоколонку в Дайе, где можно было заправиться. Они летели по десятимильному фьорду, пока Айк не заметил баржу, стоявшую на приколе у самого устья Чилкута. Она входила в целую сеть подпольных заправочных станций, разбросанных от Анкориджа до Кресент-сити. И Айк пользовался только ими, когда ему доводилось летать.

Обслуживал ее все тот же старый беззубый старожил. Он вышел на палубу, застегивая штаны и Щурясь на самолет, подгребавший к барже. Он узнал Айка, но заправлять его отказался, по крайней мере сразу. Он слышал переговоры диспетчеров о неустановленном «Оттере», направлявшемся в его сторону, и догадывался, что с минуты на мину здесь должны были появиться воздушные наблюдатели.

— Гребите вон туда и припаркуйтесь под ивами они накроют вас как зонтиком. Думаю, они пробудут здесь не больше получаса. Я выстрелю когда будет чисто. А пока вот вам пара пива. Кстати, я больше не принимаю наличность… только кредитные карточки.

Ветки сомкнулись над самолетом с такой легкостью, словно делали это регулярно. К ним даже были привязаны веревки, чтобы они не расходились. Когда Айк и Грир убедились в том, что самолет спрятан надежно, они взяли две поллитровых банки австралийского пива и выбрались на берег. На заросшей травой дорожке стояли древние деревянные ворота.

— Я знаю это место, старик! — вскричал Грир. — Это вход на Лавинное кладбище! Когда мы в первый раз были в Скагуэе, Ванда любила сюда ходить и смотреть на могилы. Она говорила, что чувствует души умерших. Говорила, что слышит, как они кричат из-под земли: «Я хочу любви, я хочу любви». Ее это так возбуждало!

Кладбище представляло собой сборище поблекших белых надгробий, едва видневшихся в зарослях ясеней и тополей. Могильные холмики поросли папоротником, тигровыми лилиями и высокими маргаритками. Некоторые деревья росли прямо из могил. И Грир замер, глядя на эти джунгли.

— Представляешь, эти чертовы деревья стали в два раза больше с тех пор, как мы были здесь с Вандой! Наверное, это влияние душ умерших.

— Скорее, корни просто дотянулись до питательных веществ, — предположил Айк.

— Черт бы тебя побрал, Исаак, ты абсолютно лишен романтики. Слышишь?

— Грир поднял руку. — Могу поспорить, это самолет.

Это был одномоторный турбореактивный самолет, низко летевший по фьорду, как и предсказывал старик. Он пролетел у них над головами в сторону Чилкута. Айк с Гриром опустились в траву между деревьев и надгробий и открыли банки.

— Славное местечко. Если присмотреться, до сих пор можно различить некоторые даты…

Когда глаза у Айка привыкли к лиственному сумраку, он заметил, что потрескавшиеся надгробия когда-то были побеленными и на некоторых из них до сих пор виднелись имена и цифры.

Похоже, дата смерти у всех одна и та же, — заметил Айк.

— 3 марта 1898 года, — кивнул Грир. — Эти несчастные были первой волной старателей, отправившихся на Чилкут. И что-то — может, весь этот ажиотаж? — обрушило на них лавину! Погибли десятки человек. Третьего марта тысяча восемьсот девяносто твою мать восьмого года.

Постепенно Айку удалось разобрать несколько имен, дат и мест рождения. Откуда они только не понаехали. И почти дети… двадцать один, двадцать шесть, девятнадцать… из Акрона, Манси, Хобокена… — парнишки с горящими глазами со всей Америки, бросившиеся на золотые россыпи Клондайка. Они не добрались даже до первой стоянки.

Разведчик с воем пролетел обратно, на этот раз гораздо выше. Когда его рев затих, грянул выстрел, осыпавший листву с деревьев, и Грир вскочил на ноги.

— Иисус, разрази тебя гром, Всемогущий! Это сигнальный выстрел твоего дружка? Или это сработала установка противовоздушной обороны?

Перед тем как уйти с кладбища, Грир настоял на том, чтобы Айк взглянул на одну могилу. Если Грир сможет ее отыскать. Проблуждав некоторое время по зарослям, Грир наконец обнаружил странный деревянный столбик, который, как он объяснил, пользуется дурной славой и составляет главную тайну этого места. Для того, чтобы разглядеть надпись, Айку пришлось вырвать цветы. Столб возвышался над всеми остальными надгробиями, однако это не было символом почтения, а скорее наоборот. Креста на столбе не было. Отсутствовали и какие-либо другие религиозные символы или высказывания. На нем не было указано даже места рождения усопшего. Обитатель Застрелен в горах 7 марта 1898 года».

— А? Сечешь? Через четыре дня после того, как эта лавина погребла всех остальных чуваков. За какие это дела мистера Монтиака пристрелили, а потом поставили самый большой памятник, а?

Благообразная белизна маргариток свидетельствовала о том, как великолепно выглядел этот памятник век тому назад. Белоснежный обелиск в честь какого-то очень мрачного поступка. Теперь побелка на старых сосновых досках облупилась и отшелушилась. Кроме задней стороны. Когда Айк с Гриром продрались сквозь цветы и папоротник, они обнаружили, что задняя часть была побелена заново не так давно. Посередине спреем была изображена физиономия Элвиса уходящей эпохи белых костюмов. Сходство было порази тельным. Внизу была сделана надпись, заключенная в кавычки: «Хочу свинячих губ прямо сщас!»

— Неслабо для усопшего, — заметил Айк. Когда они подгребли к заправочной барже, старик извинился за произведенный залп.

— Выяснилось, что у меня нет патронов для сигнального пистолета, — пояснил он. — Пришлось взрывать связку старых гранат. Не стал их развязывать, а то они выглядели слишком хлипкими. Я и взорвал всю дюжину. Ну что, проверим, как у вас с топливом?

Когда самолет был заправлен, Айк круто развернулся вправо, перелетел низкий северный полуостров и взял курс в сторону моря так, чтобы войти в Скагуэйское ущелье с юга, как будто он летит из Джуно. Он старался держаться в границах облаков и не включал радар, полагаясь на свои глаза. Внизу сквозь странный желтоватый свет был хорошо различим Белый перевал. Слева по его склону поднималось новое шоссе, а справа — старая узкоколейка. Внизу ревела и извивалась река, как змея, которой наступили на хвост. Чем выше, тем круче реку из виду, ему надо войти в само ущелье.

Что он и сделал без лишних слов. Он не стал сообщать Гриру, что они попали в переплет, из которого выхода нет. Он не мог ни подняться вверх, так как самолету не хватало скорости, ни свернуть в сторону. А в отсутствие приборов, которые могли бы заранее оповестить Айка, они в любой момент могли врезаться в неожиданный изгиб каньона.

Наконец охровая дымка начала рассеиваться, и они вырвались на открытое пространство. Небо было голубым и твердым, как алмаз, а впереди ослепительно сияла седловина Белого перевала. Вниз, по южному склону, рулоном темно-лазурного шелка раскинулось огромное озеро Беннет — рулоном, уже раскроенным и разложенным на темно-коричневом столе для сшивания.

Местоположение коммуны было обнаружить не трудно, так как это был единственный участок, отличавшийся по цвету от темно-лазурного и темно-коричневого. Вдоль железной дороги вглубь материка тянулись правильные зеленые прямоугольники, прямо-таки источавшие вегетарианское здоровье.

— Похоже, преподобному брату Гринеру хоть что-то удалось в этой жизни, — заметил Грир, — не все же ему бичевать женщин и безропотных чуваков. Просто какой-то рай земной.

Айк воздержался от комментариев, но он не сомневался в том, что аккуратный вид делянок являлся непосредственным результатом того самого бичевания, о котором упомянул Грир. Ему уже доводилось встречаться с подобным интенсивным ведением сельского хозяйства: такие поля получались лишь в результате традиционного изнуряющего труда, особенно при отсутствии удобрений. А уж сюда, в тундру, где слой земли составлял всего несколько дюймов, надо было натаскать огромное количество перегноя для посевов.

Айк с первого же захода попытался посадить самолет. Что бы из себя ни представлял этот чертов Гринер, Айку не хотелось заблаговременно уведомлять его о своем появлении. Он посадил самолет возле каменистого берега, Грир закрепил задний якорь и перебрался по канату на берег. Айк сделал то же самое по второму канату. Валун, к которому он привязал канат, представлял из себя такую ноздреватую, шершавую вулканическую породу, что он в кровь изодрал руки. Здесь все камни были с зазубринами, как окалина. Грубые и неотесанные. И пока они, спотыкаясь, продирались по этим камням, Айк понял, почему: тундра исчезла, она была дочиста уничтожена, как территория, окружающая муравейники рыжих муравьев. Вот как Гринер добывал себе почву, выскребая по десять акров мха и восковницы ради одного акра зеленого горошка.

Они добрались до железнодорожной кол пересекли засыпанную гравием площадку, заваленную рельсами и железнодорожным оборудованием, которое ржавело среди гор покрытых креозотом шпал. Единственным механизмом, видимо, не имевшим отношения к железной дороге, была какая-то странная машина, покрытая пластиком и сеткой для ловли птиц и напоминавшая закамуфлированный бронетранспортер. Кроме ее блекло-золотистого цвета, Айк мало что мог различить сквозь тусклый пластик, но своими размерами она напомнила ему одну из тех уборочных машин, которые работали на полях в Калифорнии. Судя по всему, даже просветленным приходилось ползать на брюхе для того, чтобы вырастить урожай.

Из трубы длинного, обитого жестью дома с разгрузочной пристанью, оборудованной воротом, поднимался дымок. Воротом явно не пользовались уже много лет. На ржавых рельсах стояла одинокая древняя дрезина, через днище которой уже проросли ягодные побеги, обвившие рычаги. За двором виднелось поле, густо и пышно заросшее кустовой фасолью, в котором рядами двигались люди с мотыгами, сопровождавшие свой труд невнятным пением. Грир не ошибся — женщины и безответные чуваки, в основном молодые и чернокожие, и все обнаженные до пояса.

Надо полагать, это и есть Бьюлаленд, — прошептал Грир, чтобы не нарушать четкий ритм тружеников. — Неужто босс Гринер справляется со всей этой молодежью с помощью одной-единственной палки? Нет ли у него приспешников?

— Мистер Соллес, — раздалось чье-то сдавленное шипение из фасолевых зарослей. — Мистер Грир!

Это был Арчи, один из братьев Каллиганов, отправившихся с Кармоди на юг. Он продолжал рубить невидимые сорняки, с мольбой глядя на пришельцев.

— Арчи, что ты здесь делаешь? — воскликнул Айк и двинулся к мальчику. При его появлении все замахали мотыгами еще быстрее. Теперь Айк уже смог разобрать слова — «Забери меня, Иисус, забери меня, Иисус…» — повторяли люди снова и снова.

— Арчи! Где Кармоди? Где Нельс? Где новое судно?

— В Джуно, — шепотом ответил мальчик, не останавливаясь. — Чинят киль. Мистер Кармоди наскочил на мель. А мы с Нельсом поссорились, и я сбежал в Скагуэй. О Господи, забери меня, Иисус, отсюда…

Пение стало еще громче — «Забери меня, Иисус, забери меня скорей».

Сквозь ряды фасоли к ним подошел Грир.

— Ебаный карась, Арчи! На кого ты похож! Надень рубашку. У тебя же вся спина, как жареный бекон.

Мальчик продолжал двигаться, опустив голову, так что Айку и Гриру пришлось идти за ним.

Арч, а где Билли Кальмар? — мягко спросил Айк. — Ты не видел Билли?

— Его спасают, там, — и еле заметным кивком мальчик указал на рефрижераторный вагон, стоявший у причала. — Господи, спаси меня, спаси нас всех.

— Именно с этой целью мы сюда и приехали, Арчи, — сообщил ему Айк. Он чувствовал, как его начинает распирать от закипавшей ярости, в которой тонули последние остатки сдержанности. Он различил звук далеких труб.

— Там, Айк. Только берегись Его, — промолвил мальчик. — Не смотри Ему в глаза, это ужасно…

— Кому? Билли Кальмару?

— Нет, ему… Господи, спаси меня.

На этот раз Арчи еле заметным движением указал на что-то, находящееся непосредственно за их спинами. Айк и Грир обернулись и на одном из валунов в конце поля увидели часового, стоявшего, как резная полированная колонна из черного гранита. Им потребовалось несколько минут на то, чтобы убедить себя, что этот обелиск на самом деле является живым человеком. На нем был надет комбинезон с нагрудником без рубашки, в одной руке он держал вилы, а в другой книгу. Ноги были босы, голова острижена под ноль, лицо покрывала курчавая окладистая борода. Вилы можно было принять за трезубец какого-нибудь языческого божества, что же касается книги, то это, несомненно, была Библия.

— Придите к Иисусу, — прокричала фигура голосом таким глубоким, словно он исходил со дна океана. — Вы, трое… придите.

Арчи беспрекословно повиновался. Айк и Грир последовали за ним. Айк сразу понял, что говорящая статуя являлась отнюдь не заурядным стероидным святошей-шарлатаном. А когда он подошел ближе, то понял и что имел в виду Арчи, когда говорил о его глазах, хотя это было не совсем то, чего он ожидал. Они были обрамлены длинными ресницами и казались нежными, чуть ли не женственными — никакого сверлящего взгляда, свойственного культовым деятелям, то и дело мелькающим в новостях. Его карие глаза излучали спокойную уверенность, которая, казалось, совершенно не нуждалась в пламенных проблесках фанатизма. Негр запихал Библию в нагрудный карман комбинезона и, спустившись с валуна, протянул руку.

— Вы, видимо, Исаак Соллес. Мистер Билли Беллизариус предупредил меня о том, что вы приедете. Ваш визит — большая честь для нас. Я — ваш покорный слуга преподобный Тэд Гринер.

Пожимая жесткую зароговевшую ладонь, Айк вспомнил, что о Гринере рассказывали знатоки бокса, когда тот сменил футбольное поле на ринг: «За тридцать боев ни одной царапины. Шкура, как у носорога — тесаком не разрубишь». Айк понял, что железобетонный Гринер босиком стоял на той же самой вулканической породе, которой они в лохмотья разодрали свою обувь, пока пробирались сюда.

— Это мой напарник, Эмиль Грир, преподобный, — кивнул Айк. — Мы приехали за Билли.

— Ну конечно. Сейчас мы сходим и посмотрим, как себя чувствует мистер Беллизариус. И клянусь Богом, брат, я совершенно не хотел причинять ему какой-либо вред, — Гринер обращался исключительно к Айку, полностью игнорируя Грира. — Совершенно не хотел. Я очень неуклюж и глубоко сожалею об этом.

Взгляд полностью подтверждал искренность раскаяния. Айк снова кивнул. Гринер развернулся и, хрустя камнями, двинулся к рефрижератору. Айк, Грир и Арчи, выстроившись в цепочку, молча последовали за ним.

Билли оказался на крылечке на противоположном конце рефрижератора. На последней побеленной ступеньке было выведено «Лазарет». Над крылечком для выздоравливающих пациентов был сооружен навес из разного хлама, но солнце опустилось уже ниже, так что крыша не спасала от его палящих лучей. Билли лежал лицом вниз или, точнее, задницей вверх на низенькой лежанке, на которой, вероятно, его и вынесли из Скагуэйской больницы. Бедра его покоились на маленькой подушечке, вследствие чего зад, облаченный в нечто, напоминающее пластиковый памперс, выпирал вверх. Одна рука у него свисала вниз, и к ней был пристегнут металлический дипломат.

— Я случайно так сильно его толкнул, — пояснил Гринер, — что сломал ему копчик. Я всего лишь хотел обсудить с ним одну вещь, относительно которой он бесконечно заблуждался, но продолжал упорствовать. Билли? К тебе приехали друзья, Билли. Просыпайся.

— Я не сплю, сука. — Билли лежал с закрытыми глазами, повернувшись лицом к солнцу. На простыне под щекой образовалось мокрое пятно от стекавшей слюны.

— С ним все в порядке? — шепотом осведомился Грир.

— Просто отходняк. Не может дотянуться до дури, которая у него в чемоданчике, — Гринер перевел взгляд своих влажных глаз на Грира. — Ты ведь должен знать, каково это, дружок? Когда дурь заканчивается и начинаются сновидения. Как тяжело тогда себя заставить держать глаза открытыми. Похоже, и у тебя вид довольно уставший.

В ответ на этот нежный понимающий взгляд Грир кивнул — устало-устало.

— Может, вы выпьете по стаканчику чая, пока мистер Беллизариус просыпается? Садитесь, пожалуйста. Гретта! Куда ты подевалась?

Из-за занавешенной двери тут же вынырнула девушка испанского вида. На ней были выцветший медицинский халатик и шапочка.

— Да, преподобный Гринер?

— Не принесешь ли ты травяного чая нашим гостям?

— Да, преподобный…

Она начала спускаться, но Гринер снова окликнул ее.

— И еще, Гретта, — он положил руку ей на плечо, и дальнейшие инструкции были произнесены настолько тихо, что ни Айк, ни Грир ничего не расслышали.

— Да, преподобный, — снова повторила Гретта и поспешила за рефрижератор. А Айк в свою очередь задумался, какой именно травой их собираются угостить.

— Что же ты обсуждал с Билли, Гринер, что дело кончилось сломанным копчиком? — осведомился Айк.

— Один теологический вопрос, мистер Соллес. Относительно Судного дня. Похоже, в наше время все считают себя специалистами в этой области — несут всякую опасную ахинею, не заботясь о последствиях. Вот и брат Беллизариус делал совершенно безответственные заявления в одном заведении общественного питания, где полным-полно всякой впечатлительной молодежи. Очень безответственные заявления.

— Черта с два, — раздался слабый голос с кушетки. — Я только сказал, что будет оледенение.

— Что ты сказал, Кальмар? — переспросил Грир.

Билли облизнул губы, по-прежнему не открывая глаз.

— Что будет оледенение, — повторил он. Гринер сделал вид, что не расслышал.

— Прошу, братья, садитесь, — повторил он, указывая вилами на деревянную церковную скамью, которая стояла у стенки рефрижератора. Арчи и Грир беспрекословно последовали его приглашению. Айк, щурясь на солнце, остался стоять. Он еще не знал, чего ожидать, но точно понимал, что не хочет сидеть на церковной скамье, чтобы этот подозрительный гранитный столб оказался между ним и крылечком. Итак, ситуация была довольно напряженной.

Когда стало очевидным, что Айк не собирается садиться, Гринер сосредоточил свое внимание на его кореше. Он прислонил вилы к рефрижератору и, вытащив из-под скамейки складной стульчик, устроился прямо напротив Грира.

— Так скажи мне, мой неуемный брат, — он положил свою тяжелую руку на костлявую коленку Грира, — почему же ты не хочешь принять Господа нашего Иисуса Христа как своего личного спасителя?

— Почему же не хочу? — с чувством возразил Грир. Вообще-то он никогда раньше не задумывался об этом, но теперь ему это казалось самоочевидным.

— Слава Тебе, Господи, я рад, сердечно рад. Мы ведь оба понимаем, что такому уставшему человеку, как ты, обязательно нужно иметь пристанище, где бы он мог отдохнуть. Мы живем в тяжелые времена, не так ли, братишка? Но твое странствие сквозь мрак и глупость почти подошло к концу. Впереди уже виден свет маяка, добрый свет очистительного огня, добрый, сладкий свет всепожирающего пламени Судного дня…

— В Судный день наступит оледенение, — раздался голос с кушетки. — Оледенение, мозгляк. Я могу доказать это с математической точностью!

Гринер и вида не подал, что расслышал возражения Билли. Он продолжал неподвижно сидеть на своем стульчике, спокойно улыбаясь возбужденному Гриру. Но Айк чувствовал, как за этой спокойной улыбкой все жарче разгорается внутреннее пламя, уже начинавшее опалять его, как солнечные лучи начинали жечь его щеку.

— Но ты ведь знаешь, брат Эмиль, что больная собака всегда возвращается к своей блевотине, — продолжал ворковать Гринер. — А свинья всегда находит грязь. Ты ведь знаешь, что это так, не правда ли?

Грир энергично закивал головой — уж он-то повидал на своем веку и собак, и свиней.

— Тогда прошу тебя, родной, уйди от этих тварей. Встань и распрямись вместе с нами в Бьюлаленле. Брось их. Приди к нам. Нам указан верный путь. Путь к спасению лежит через возвращение к традициям — к труду в поте лица… и к плодам земли. Неужто ты не веришь в традицию, братишка?

— Конечно, верю, — ответил Грир.

. Посмотри вокруг. Мы возвели свой дом над грязью, которая осталась внизу. Присоединяйся к нам. Выбор за тобой. Ты можешь возделывать чистую землю в нашем заоблачном святилище, а можешь погибнуть внизу в вечном, необратимом, ужасном и всепожирающем пламени!

— Оледенении, оледенении, оледенении! — повторил Билли с кушетки.

— Пламени! — внезапно вскакивая, закричал Гринер. — Пламени, чертов извращенец! Геенна огненная и еще никем невиданные муки! Знаю я вас — в вас говорит дух Антихриста! Вы знаете, что все человечество ищет того, кто указал бы ему выход из того тупика, в который вы его завели! И наступит день, когда тлетворный дух Антихриста заполнит дома Господа и превратит их в пристанища такого порока, что даже души младенцев преисполнятся вавилонского греха!

Сжав кулаки, он принялся дубасить ими по ступеням крылечка.

— Шторм и буря? Чушь собачья! Потоки огненной лавы! И где ты станешь искать поводыря, чтобы перебраться через нее? В церкви? Нет, потому что церкви стали приютом богохульства и джекпота! В душе человеческой? Нет, ибо она стала отстойником и болотом, ведущим к безумию. Так, может, в небесах? Во всемогущей тайне врат небесных? Нет, твою мать, нет и нет! Какая тайна врат, если мы и в воздух-то подняться не можем! Нигде не найдешь ты спасения! Нигде! И закипят воды морские, и расплавятся камни, и луна изойдет кровью, как девка после аборта. Пламя обрушится на вас! Все сгорит — и кредитные карточки, и договоры о продаже недвижимости. Банковские счета истлеют в огне! В огне! В огне!

Гринер умолк, переводя дух.

Айк с удовольствием отметил, что Билли не стал настаивать на оледенении — судя по той ярости, в которой пребывал Гринер, он мог запросто раздавить их президента. Айк продолжал стоять, повернувшись боком к заходящему солнцу и предоставив негру неистовствовать.

— Все вы тупые бляди! Гнойные прыщи на теле Вавилона! И только посмейте возразить мне! Все вы пускаете слюни вожделения! Вы сосете вино его сладострастия как ебаную диетическую пепси-колу! Но я говорю: это распутство будет уничтожено по велению Господа. Оно будет выметено поганой метлой! И метла эта — я! — Похоже, эта мысль слегка успокоила его. — А если нет, то я — дорожный указатель на пути к метле! — И он улыбнулся, даже отчасти робко. — Единственное, что я знаю точно, что мы все знаем, так это то, что распутство должно быть сметено с лица земли. Оно должно быть выжжено очистительным огнем. И пусть кто-нибудь попробует сказать мне в глаза, что я не прав! Что этот мир не должен быть очищен огнем! — Его голос стал еще тише. — Исаак Соллес, мы с тобой воины с одного поля брани, ты и я. Почему ты отворачиваешься от меня? Пожалуйста, брат, я хочу говорить с тобой…

Гринер умолк в ожидании ответа. Айк не обернулся, хоть и ощущал его требовательный взгляд. Потом на мгновение он встретился глазами с горящим взором Гринера, и это тут же напомнило ему один случай, когда мексиканский подросток гипнотизировал петуха на пари на стоянке грузовиков.

Владелец стоянки держал около пятидесяти бойцовских петухов на бетонной площадке за домом — «Пусть прыгают на раскаленном бетоне — тренируются».

Беднягам приходилось прыгать на жаре, чтобы получить хоть глоток воды, миску с которой их хозяин ставил на высокий столбик посередине.

— В качестве стимула я в нее добавляю немного дури. Поэтому мои петухи никогда не стоят на месте. И не то чтобы они всегда побеждали, зато они никогда не проигрывают. Они все время двигаются. Отвага — это замечательное качество, но я предпочитаю движение. Именно оно решает исход схватки. Кто дольше продержится. А мои пташки никогда не останавливаются.

— Я заставлю одну из них остановиться, — заметил мексиканец, сидевший в тени грузовика.

И только сейчас Айк понял, что это был Охо, еще не доросший до своих усов. Охо Браво был гораздо круче, чем предполагал Айк. Именно Охо научил его метить ногтем карточную колоду, а потом показал несколько обманных приемов, которые ему очень помогли в тюрьме. Они оказались даже действеннее карате, которому его обучали на флоте.

— Никогда, разве что расшибешь ему голову или подсыпешь отравы, — ответил владелец.

— Я просто его загипнотизирую. Владельцу пришлось отлавливать своего самого крутого чемпиона филиппинской породы с багряно-зеленоватым оперением, который метался на своей нейлоновой привязи из стороны в сторону как заведенный. После некоторых усилий владелец ухватил бечеву и намотал ее на руку. Потом отвязал ее от столбика и вручил петуха Охо. Мальчик опустился на колени на раскаленный бетон и зажал птицу между бедер, так что бечевка оказалась на земле, за сопротивлявшимся петухом.

— И не вздумай его связывать, — предупредил владелец. — Так мы не договаривались.

И присутствовавшие дружно закивали. Охо не обратил на них никакого внимания. Судя по его сосредоточенности, было очевидно, что он задумал нечто гораздо более серьезное. Он замер. А петух продолжал биться, пока Охо не ухватил его лишенную гребешка голову. Потом, зажав его хвост между своими залатанными коленями, мальчик осторожно пригнул голову птицы к пыльному бетону, а другой рукой натянул привязь дюймов на двадцать вперед, так что та стала как бы продолжением клюва, и большим пальцем прижал ее к земле.

— Прежде всего им надо вбить в голову представление о прямой линии…

Охо подвигал бечевой, и налитые оранжевые глаза петуха проследили за ней взглядом. Айк понял, что петух усвоил представление о прямой линии.

— …а потом они должны понять, что она бесконечна…

Охо осторожно приподнял палец. Петух скосил глаза и сконцентрировал взгляд там, где заканчивалась бечевка, в двадцати дюймах от его клюва. Охо раздвинул колени, встал и на цыпочках отошел назад, прижав палец к губам.

— Загипнотизирован. А теперь он будет пребывать в этом трансе, пока что-нибудь не нарушит его. Пока не заснет или не получит тепловой удар. Деньги на бочку.

Все были настолько потрясены, что выложили деньги без малейших возражений. И тут же начали заключаться новые пари на время, которое петух пробудет в этом состоянии. Петух абсолютно неподвижно стоял в этой позе на палящем солнце ровно двадцать минут и сорок секунд. Потом порыв ветра от проходившего мимо грузовика сдул пенополистироловый стаканчик. И петух, покачиваясь и моргая, поднялся на ноги.

Похоже, Гринер каким-то образом перенял этот фокус у Охо — сначала он заставлял усвоить концепцию, а затем выдержать свой долгий, тяжелый и искренний взгляд, уводящий в бесконечность. Абсолютную бесконечность, гарантировавшую выход. Вследствие какого-то поворота судьбы или по чистой случайности, обрушившейся на него как гром среди ясного неба или как хук слева по правому виску, Тэду Гринеру была дарована эта способность. И теперь она красноречиво сквозила в нежном взгляде его карих глаз, требуя своей реализации. Это была его единственная благодать. Он совершенно не нуждался в испепеляющем взоре, культивируемом большинством современных Распутиных. Он прекрасно обходился и без харизмы, и без наглости. Ему даже Христос был не нужен. По крайней мере, до тех пор, пока эта чертова бечевка заканчивалась у его лица.

Айк решительно отвел взгляд в сторону и снова уставился на скудный пейзаж. До него донеслось шарканье босых ног Гринера, и он почувствовал, как тот подошел к нему и остановился рядом, повернувшись лицом к заходящему солнцу.

— Прости меня, я увлекся, — произнес он. — Я забыл, с кем говорю. О чем ты думаешь, глядя туда? Айк Соллес не из тех, кто станет беспричинно отворачиваться, не так ли?

Айк улыбнулся и скосил глаза, чтобы дать понять Гринеру, что он уже видал конец бечевки раньше и не один раз, после чего снова повернулся к обнаженному Белому перевалу. Решение было уже принято. И он знал, что надо делать.

— Знаешь, о чем я думаю, Гринер? О том, что вы уничтожили прекрасную тундру ради нескольких тарелок овощных салатов. Так что теперь это напоминает лунный пейзаж.

— Она и так уже была мертва, — возразил Гринер. — Выжжена дожелта, как подгоревшая яичница. Тундра не может существовать при такой жаре, которая стоит теперь после наступления парникового эффекта…

— После улучшения погоды она могла бы возродиться, если бы ты оставил в ней какие-нибудь споры и семена.

Погода никогда не улучшится, — с беспрекословной уверенностью рявкнул Гринер. И Айк понял, что он может и оборвать конец бечевки, если это понадобится.

Может, и улучшится.

— Нет! Даже если ты забудешь о слове Божьем и будешь читать только метеорологические сводки, то и тогда ты поймешь, что она становится только хуже. Мы собственными руками создали преисподнюю и теперь сгорим в ее адском пламени! Айк с удовлетворением отметил, что Билли опять промолчал. Похоже, Кальмар снова погрузился в сон. Грир тоже закрыл глаза. И Гринер понизил голос, чтобы не разбудить их.

— Знаешь, твои друзья останутся здесь. Все имеют право на образование, даже наркодилеры и прелюбодеи. Это университет ебаного Судного дня, Соллес, и мои студенты проходят здесь интенсивный курс обучения. У них нет времени на то, чтобы играться в Голливуд, им надо готовиться к экзамену. И ты это знаешь, и я это знаю. Так что им придется остаться. Как и тебе, брат. От всей души хотел бы убедить тебя…

Айк глубоко вдохнул и, сложив руки на груди, выдохнул.

— Знаешь, о чем я на самом деле думал, глядя, как в этот смог садится солнце? Я думал об одном чуваке из Калифорнии, который умел гипнотизировать петухов. Толстощекий мексиканский парнишка. Видишь, как раздулись щеки у солнца? Вот у него тоже такие были…

И пока они так стояли бок о бок, глядя на горизонт, Айк поведал Гринеру всю историю об Охо и филиппинском петухе, стараясь говорить максимально доверительным тоном. Словно делился с ним каким-то секретом.

— Хитрый фокус, — пробурчал Гринер под конец, но было видно, что история произвела на него впечатление.

— Он научил меня потом и другим хитрым фокусам. Например, закатный фокус — отлично действует на людей. Складываешь руки и начинаешь смотреть на заходящее солнце, вот как я, видишь? Рядом встает еще кто-нибудь — как ты, например — поднимает руки и тоже начинает смотреть на солнце. Нет, ладони нужно повернуть к солнцу — вот так. Потом тот, что стоит слева — то есть я — берется своей левой рукой за правый бицепс соседа и… без предупреждения швыряет его!

Айк никогда не пользовался этим приемом, разве что несколько раз отрабатывал его на груше в тюрьме, но он отлично представлял себе его действие. Правое предплечье свободно отлетает в сторону на уровне груди, рывок увеличивает его отмашку, а ребром правой ладони наносится удар по незащищенному солнечному сплетению противника, причем его встречное движение увеличивает силу удара. Прямо в брюхо. Единственная неожиданность для Айка заключалась в том, что конкретно это брюхо оказалось очень твердым. Под толстой тканью комбинезона оно было твердым, как доска. Господи, там же была Библия! Гринер не шелохнулся. На какое-то мгновение Айку стало плохо, и он подумал, что, вероятно, переборщил с фокусами Охо. Потом руки черного гиганта упали, и он рухнул навзничь на ступеньки крылечка.

Раздавшийся грохот вывел Билли и Грира из транса, а трясущегося Арчи Каллигана заставил выползти из-за рефрижератора.

— Айк! Глазам своим не верю! Ты уложил этого жеребца!

— Он застал его врасплох и уложил его, — с гордостью пояснил Грир. — Классно! Он даже не дышит.

— Свяжите его! — прошипел Билли Кальмар со своей лежанки. — Спеленайте его! Он не дышит, но глаза у него открыты.

Гринер так и не закрыл глаза, пока его связывали. Билли настоял на том, чтобы для этой процедуры были использованы все подручные средства. Арчи сгонял даже в офис за упаковочной клейкой лентой. И Грир извел чуть ли не целый моток только на то, чтобы заклеить Гринеру рот. А когда тому наконец удалось восстановить дыхание, Билли еще попытался заклеить ему ноздри и глаза. Гринер щурился от яркого солнца. И Айк перевернул его, чтобы перед ним оказалась облезлая стенка вагона.

Потом они подняли больничную кушетку с Билли — Айк впереди, Грир и Каллиган сзади — и двинулись через двор. Но, похоже, никто не испытывал к ним особого интереса: мужчины продолжали перемалывать камни, женщины и дети обрабатывать поля. И только на фасолевом поле больше никого не было. Когда троица с кушеткой достигла вершины каменистого холма, они увидели, куда подевались люди. Они окучивали оставленный гидроплан, словно тот был покрыт невидимыми сорняками. Один поплавок уже полностью скрылся под водой, а ближайшее крыло было абсолютно искромсано. Оно напомнило Айку жестяные подносики из-под замороженной пищи, которые в изобилии валялись на свалке, после того как над ними потрудились свиньи и медведи. Женщины подтыкали свои длинные юбки, собираясь приступить ко второму крылу.

— И это наш «Оттер», — сказал Грир. — Похоже, они вознамерились освежевать его.

— Кого они освежуют, так это нас, когда узнают, что вы сделали с преподобным, — заметил Арчи.

— Что значит «вы»? — спросил Грир. — Может, все-таки «мы «?

— Мы по уши в дерьме, — с лежанки подал голос Билли. — Ты даже не представляешь, Исаак, какое он имеет влияние на всех этих людей. Если он прикажет им сделать из нас компост, они только спросят, в какой яме и с какой щелочью.

Грир энергично закивал головой.

— Билли прав, Айк. С ним нужно покончить, пока его не развязали. Я готов на это. Уж лучше я совершу убийство, чем останусь здесь с этой черной бомбой замедленного действия.

— А как насчет этой дрезины во дворе? — спросил Айк у Арчи. — Она работает?

— Никогда не видел. Ты что, хочешь на ней добраться до самого Скагуэя?

— Но ведь дорога идет под откос.

Когда они вернулись назад, Гринер уже окончательно пришел в себя и, извиваясь, катался в разные стороны, как куколка, пытающаяся освободиться от своей оболочки. Билли не смог удержаться, чтобы не прошипеть на прощание — «Оледенение, тупица!», после чего, пригнувшись, они бросились во весь опор к дрезине. Прикованный к руке Билли чемоданчик тащился по земле и подпрыгивал.

Лежанка оказалась слишком громоздкой, чтобы ее можно было установить на дрезине — ручки неизбежно ударяли бы Билли по ногам и голове. Поэтому с ней пришлось распроститься и устроить Билли на деревянном полу головой вперед, так что он обхватывал обеими руками свой чемоданчик как подушку. Грир и Арчи Каллиган взялись за ручки, а Айк принялся толкать дрезину. Древний механизм высвободился из объятий оплетавшего его ягодника и, надрывно скрипя, двинулся по ржавым рельсам. Рассохшееся дерево трещало, подшипники стонали, но дрезина двигалась. Разогнав ее до скорости быстрого шага, Айк вскочил на платформу и ухватился за свою ручку. Дрезина со стоном остановилась, и ему пришлось снова спрыгивать и опять ее толкать. Дорога все еще шла с небольшим уклоном вверх между шершавых валунов. Основной путь начинался почти на самой вершине подъема. К этому моменту перед глазами Айка все уже плыло и кружилось. Но он вспрыгнул на платформу лишь тогда, когда убедился в том, что они набрали достаточно высокую скорость.

— Неплохо идет, — улыбнулся Грир. — Я даже вспотеть не успел.

— А меня слишком трясет, чтобы я мог потеть. — Арчи качал изо всех сил, так что вены у него вздулись, а глаза чуть ли не вылезали из орбит.

Если не считать возмущенных протестов древних деревянных досок, дрезина находилась в прекрасном состоянии. Равномерное поскрипывание Коромысла говорило о том, что оно неплохо смазано. А шестеренки, если не считать тех, на которых держались железные колеса, даже перестали стонать. Словно их специально кто-то смазал, планируя этот побег, и приготовил удобную лазейку.

Айк устроился у коромысла, довольный тем обстоятельством, что можно отвлечься на какую-то физическую деятельность, хотя в ушах у него все еще звенело. «Надо ж было так ловко вырубить этого сукиного сына», — ухмылялся он про себя.

Дрезина шла уже рысью. Все молчали. Грир и Арчи, стоявшие лицом назад, были больше поглощены высматриванием погони, чем коромыслом. Пока Айк справлялся и без них, но он не знал, на сколько его хватит.

— Эй вы, оба, хватит глазеть по сторонам! Качайте! Не вниз, а вверх!

— Вон они! — заорал Арчи. — О Господи, возьми меня к себе!

Айк обернулся. Сзади за поворотом ветки мелькали загорелые тела и поблескивали металлические предметы, но вся эта толпа скорее напоминала детей, выбежавших поиграть, чем армию убежденных преследователей. Приподнявшийся на локте Билли оглянулся назад и высказал то же соображение.

— Они еще не обнаружили его. А вот когда обнаружат, тогда это действительно будет растревоженное осиное гнездо. Поэтому давайте нажимайте. И кстати, господа, я хочу вас поблагодарить за свое спасение. Вынужден признать, что преподобный уже немного достал Кальмара. Сукин сын ни хрена не понимает ни в физике, ни в метеорологии, но нужно отдать ему должное — давить он умеет.

Они разогнались уже до такой скорости, что Айк наконец позволил себе расслабиться.

— Как тебя угораздило попасть в лапы к этому чуваку, Кальмар?

Билли отодвинулся подальше от драных сапог Арчи и лег на бок. В больничном халате и с редеющими волосами на голове он чем-то напоминал знатного римлянина, возлежащего на носилках.

— Это я притянул его к себе как магнитом, Исаак. Думаю, он счел меня наркодельцом, только с мозгами вместо студня и решил мне их выебать. Но меня не слишком это встревожило, я и сам могу выебать мозги кому угодно. Главное — поставить вопрос ребром. Но потом оказалось, что он склонен к грубому физическому воздействию на людей.

— Он — чудовище, мистер Соллес, — вставил Арчи. — До сих пор не понимаю, как это вам удалось его вырубить.

— Потому что мой напарник не ставит вопросы ребром, как Кальмар, — Грир весь лучился от гордости за Айка. — Сбил его с панталыку и поймал врасплох. Типа «извините, преподобный, у вас шнурки развязались», а потом как ахнет! Обвел его вокруг пальца и вырубил. Класс!

Айк не смог сдержать улыбку. Он действительно чувствовал себя победителем и не на каком-то там крылечке, а на настоящем ринге в свете прожекторов. «Хорошо, что Арчи предупредил меня о его взгляде «.

— Смотрит, как кобра, — подхватил Билли. — Потрясающий взгляд. Я такое видел только раз в жизни, — и маленький Кальмар предался воспоминаниям. — У одного тупоголового буддиста из Боулдера. Он в течение семи месяцев жрал масло, а потом поджег себя. Ему даже обливаться ничем не потребовалось.

— Гринер бы не сгорел, — высказал предположение Арчи. — Он сделан из огнеупорной резины или еще из чего-нибудь такого же. Поэтому-то он так и радуется этому своему пламени Судного дня — все сгорят, а он нет. Черт побери, мистер Соллес, я до сих пор не могу поверить тому, что произошло.

— А что это вы там трындели о льде и пламени,

Кальмар?

— Тут-то и зарыта собака. Это стихотворение Фроста. «Лед и пламя». Я процитировал его в процессе нашей дискуссии. «Одни твердят, что мир сгорит в огне, другие говорят — заледенеет… там-там-там что-то там-там-там… Но доведись мне дважды погибать, я б не хотел оледенеть и замерзать». По-моему, мы уже неплохо разогнались. Можно и попридержать поршень.

Все трое отпустили свои рукоятки, предоставив им двигаться по инерции. Грир и Арчи, повернувшись физиономиями вперед, сели на платформу — Грир скрестив ноги и обхватив колени, а коротышка Арчи просто вытянув их вперед. Айк тоже опустился на корточки сзади, чтобы передохнуть. Рельсы, купаясь в кроваво-оранжевых отблесках солнца, весело бежали вперед.

— Какой закат, друзья! — воскликнул Грир. — Мы едем в его отблесках, как великие герои Запада из далекого прошлого. Сегодня воистину великий день для Дворняг.

Грир и Билли издали знаменитое завывание Ордена, и Айк присоединился к ним.

— Как вы думаете, сколько нам потребуется времени, чтобы добраться до Скагуэя? — Арчи начал задумываться о перспективе. — Если нам удастся это сделать к одиннадцати, мы еще успеем на туристический катер до Джуно.

Билли посмотрел на часы.

— Сейчас половина одиннадцатого, а до Скагуэя еще тридцать миль. Будем надеяться, что нам удастся идти с той же скоростью. Потому что ничего похожего на тормоза я здесь не вижу.

— Но ведь каким-то образом она должна останавливаться, — Грир с тревогой огляделся по сторонам. — Для того, чтобы ездить по таким горам, ей обязательно нужны тормоза.

— Может, она вовсе и не предназначалась для езды по таким горам, — возразил Айк. — Тяните на себя. Посмотрим, насколько нам удастся ее притормозить.

После минуты ожесточенных усилий Грир отпустил свою рукоятку.

— Не намного. Придется спрыгивать.

— Хрена с два! — воскликнул Билли. — Ты только посмотри на эти камни! Даже если вам удастся не сломать себе ноги, то не забудьте, что у меня сломан копчик.

— Ну не знаю, Билли, что мы будем делать, — ответил Айк. — Ведь она продолжает набирать скорость.

Колеса стучали все громче и громче, а визг шестеренок становился все пронзительнее. Рукоятки мелькали вверх и вниз как иголка в швейной машинке.

— Да, мистер Беллизариус. Мы с Нельсом как-то были здесь однажды летом. Дорога здесь не из простых.

— Дорогу осилит идущий! — издал Билли резкий смешок. Он явно начинал нервничать. Ему не хотелось ни прыгать, ни оставаться одному на дрезине. — Как, вы думаете, ходили здесь с 1899 года все эти древние паровозы, если бы они не вписывались в повороты? Значит, и мы справимся.

— Тогда лучше нам всем лечь, — предложил Айк, — чтобы центр тяжести располагался как можно ниже. Потому что, братья, я думаю, при такой скорости нам уже не удастся спрыгнуть.

Ветка внезапно сделала крутой поворот, огибая склон горы. И через развороченные глыбы слева от дороги вырвался бушующий поток, который представлял собой исток реки Скагуэй. Справа от насыпи почти вертикально вверх поднималась черная стена. Всем троим пришлось лечь плашмя и ползком пробираться под молотящими изо всех сил рукоятями рычага — Айк перебрался вперед к Билли, а Грир и Арчи ближе к концу платформы. Только они устроились, как дрезина заложила еще один крутой вираж влево и загромыхала по мосту через узкую расщелину. Все четверо заорали, как дети на американских горах. А потом Айк обнаружил, что они с Билли заходятся от хохота.

Знаешь, Исаак, это не очень-то напоминает поездку в вагоне первого класса, — проорал Билли.

— Нет, Билли, совсем не напоминает, — прокричал в ответ ему Айк. — Поэтому лучше бы нам всем держаться друг за друга. Ты уверен, что не можешь отцепить от себя этот чертов кейс?

— Абсолютно уверен.

Айк одной рукой дотянулся до Билли, а другой, пропустив ее над коленями Грира, вцепился в край платформы.

— Эй там, на корме, держитесь друг за друга! — прокричал он, не оборачиваясь.

Ответа не последовало, но Айк почувствовал, что Грир пытается упереться коленями. Платформа ходила ходуном, слетавшие со скал брызги впивались в лоб. На следующем крутом повороте он ощутил, как центробежная сила вжимает его в доски. Наверное, Билли был прав: эти старые пути строились очень расчетливо, если им удалось столько продержаться.

Потом их с грохотом вынесло на еще одну крытую эстакаду, и они снова дружно закричали.

— Господи, возьми меня, пожалуйста! — орал Арчи.

— Поздно, слишком поздно! — вторил ему Грир, и все снова расхохотались.

Резкий спуск, крен, поворот, крики. Перестук рельсовых стыков все ускорялся, визг металлических колес становился все пронзительнее, так что теперь им приходилось кричать, не переставая, чтобы не сойти с ума. Потом дрезина вылетала на относительно ровную поверхность, чуть притормаживала, и все переводили дух в ожидании нового стремительного спуска или головокружительного поворота.

— По-моему, эта хреновина может приобрести еще большую известность, чем американские горы в Аризоне, — прокричал Грир на очередном ровном участке. — Единственное отличие в том, что она не делает мертвой петли.

Впрочем, вскоре они осознали и еще одно отличие, заключавшееся в том, что поездка в парке аттракционов по прошествии определенного времени всегда подходит к концу. Обычно это время определяется количеством острых ощущений, испытываемых от воздействия кинетической энергии, развивающейся при спуске с высоты. Как правило, не более ста футов. В данном же случае высота составляла несколько тысяч футов, летящих вниз до уровня моря без каких бы то ни было участков подъема, специально создающихся на аттракционах для восстановления дыхания. Этот безумный спуск все продолжался и продолжался в окружении хлещущих папоротников, вдоль остроконечных скал и валунов, по трещащим деревянным эстакадам и каменным туннелям, в стены которых, пропуская гремящую таратайку, вжимались медведи и еноты.

Бурлящий поток расширился и превратился в бурную реку. Небо потяжелело и приобрело цвет темной ржавчины, а на крутых поворотах они стали различать целый веер искр, которые оставляла за собой дрезина. Крики и смех сменились сдавленными стонами: «О черт… все… давайте остановимся», но дрезина продолжала лететь дальше. После сокрушительного прорыва сквозь завал старых сучьев Арчи Каллиган объявил, что он больше этого не вынесет и начал подниматься на колени, собираясь покинуть судно. Однако рукоять рычага, пришедшаяся ему прямо между лопаток, распластала его снова на платформе. Айк поймал себя на мысли о том, что он втайне мечтает о каком-нибудь дефекте путей, о каком-нибудь инженерном промахе, вследствие которого дрезина слетела бы с рельсов и который милостиво бы оборвал этот душераздирающий спуск. Однако даже на самых крутых поворотах у дрезины лишь задирались два боковых колеса, и она продолжала грохотать дальше. «Ну что ж, Гринер, — Подумал Айк, — по крайней мере в этом мире существует постоянство. Небеса истекут кровью, а океаны закипят, но сила притяжения никуда не денется. Все эти эйнштейновы прибамбасы милы и увлекательны, но если вы хотите гарантий, ставьте на Ньютона». Однако постепенно становилось заметным, что вследствие всей этой тряски и крутых поворотов из досок начинают вылезать винты. И Айк понял, что дрезина, не слетая с путей, вполне может рассыпаться на части.

И наконец внизу перед ними появились первые огни приближающейся цивилизации. Это были железнодорожная станция Белый перевал и историческое кладбище, на котором на благо туристов были закопаны Плакса-Смит и еще пара-тройка старперов. Когда они пролетали мимо, на разгрузочном причале мемориального комплекса сидела девушка в бойскаутской шапочке с банкой колы и номером «Вог» в руках.

— Позвони, чтобы нас пропустили! — прокричал ей Айк.

— Куда пропустили? — ответила она.

— Вот именно — куда, старина? — в свойственной ему сардонической манере осведомился Билли. — В Ливерпуль? Или во Франкфурт?

— Нет. Пути поворачивают на кольцевую линию, чтобы можно было перегонять дизели.

— А куда идет основной путь?

— Прямо, — ответил ему Айк. — К причалам. И все снова закричали. По крайней мере, хоть на это силы у них еще оставались. Но девушка позвонила. Участок за станцией был освобожден и расчищен на случай, если бы ее сообщение о сбежавшем вагоне оказалось правдой. У стрелки стоял диспетчер в полном железнодорожном облачении раннеамериканского стиля, и лишь его несколько изумленный вид контрастировал с этнографическим прикидом. При виде визжащей и грохочущей дрезины он окончательно окаменел, пока его не привел в чувства кричащий в передатчик начальник станции:

— Это взаправду, взаправду! Переводи стрелку! Стрелочник поднял рычаг, и они вылетели на празднично украшенную и расцвеченную огнями пристань, где продавцы расхваливали свои голдбургеры и всякую всячину, вспугнули стаю толстых воронов, которых кормила попкорном группа невадцев, миновали «Страну Немых», куда администрация города регулярно направляла мимов, слетавшихся в эти места во время туристических сезонов, как мухи на варенье… и прямиком пронеслись к концу причала.

Как раз в этот момент довольные немцы возвращались после своей поездки на мулах. Они уже отобедали королевскими крабами и устрицами, которых подавали с маслом, лимоном и чесноком в половинках раковин. Они уже выпили баночного пива, которое им подали девицы с Ручья Доусона. Они поиграли на доллары времен Золотой лихорадки в «Орлином гнезде» и вяло поприветствовали Джека Лондона в Ревю 1898 года, когда тот решительно зарубил топором нехорошего бандита Плаксу-Смита. Они осмотрели гробницу с прахом Сэма Макги и сейф с самым большим самородком, когда-либо найденным в этих местах. Но единственное воспоминание, которое они собирались взять с собой, заключив его как редкое вымершее насекомое в янтарь своих пивных мозгов, это вид четырех мужиков — настоящих обитателей Аляски, пронесшихся, как блицкриг, сломя голову по деревянному настилу причала, вырвавших своей дрезиной, со все еще работавшими рукоятками, опоры вместе с цепями и нырнувшими через воротца прямо на балластные мешки берегового пролета у самого океана.

Дрезина остановилась резко и неожиданно, Но окончательно разболтавшаяся деревянная платформа вместе с четырьмя орущими аборигенами не выдержала последнего удара, взмыла в воздух и, пролетев около тридцати метров, рухнула на воду и понеслась по ней, как какие-то морские сани. Немцы были потрясены, и на этот раз их приветствия отнюдь не были вялыми. Только ради этого стоило ехать в Америку.

Билли Кальмар, относившийся к тому разряду плотно сбитых, приземистых людей, которые по определению не могут держаться на плаву, наверняка бы пошел ко дну, если бы не прикованный к нему кейс. Арчи Каллиган поддерживал голову Билли так, чтобы тот мог кашлять и отплевываться на свой алюминиевый буек до тех пор, пока их не отыскала спасательная шлюпка. На веслах в ней оказалась бывшая жена Билли, а командовала спасательной операцией здоровенная медсестра с волосатыми руками. Казалось, они давно уже поджидали здесь путешественников. Они подняли их на борт и спешно погребли назад за пирсы, стараясь поскорее убраться с глаз ликующих немцев и снующей по причалу железнодорожной администрации.

— Преподобный Гринер прощает тебя, Билли, — нежно проворковала бывшая жена. Глаза ее сияли, а каждый ноготь на руках был украшен золотым крестом.

— Он прощает вас всех. И скоро будет здесь, чтобы забрать вас обратно.

— Каким образом он сюда добирается? — полюбопытствовал Айк. — У него что, есть еще одна дрезина наготове?

— Боже упаси! — рассмеялась медсестра. — У преподобного есть свой вертолет.

— Да, это очень традиционный способ передвижения, — заметил Айк, размышляя о дальнейших действиях, когда лодка уже колыхалась в маслянистой мгле под доками. Медсестра не представляла сложностей. А вот бывшая супруга Билли с длинными ногтями и фанатичным блеском в глазах могла создать некоторые проблемы. Но Айк был спокоен. Когда дойдет до дела, он справится. Он воскресил в себе какие-то давно забытые способности. Надо застать их врасплох, а дальше гори все синим пламенем.

9. Вот вам подарочек, а остальных в геенну огненную и на хуй, на хуй, на хуй

Алиса, еще не проснувшись, увидела, как мимо ее окна кто-то промелькнул, а если точнее, не кто-то, а желтая куртка. И она прекрасно знала, что это за куртка — одна из тех одинаковых безрукавок фирмы «Леви», которые заказывали многие из племен с просьбами вышить на спинах блестящим шелком личные или племенные тотемы. Они целыми партиями поступали сюда из Кореи.

Она выскользнула из-под одеяла, но не стала вставать из опасения, что ее увидят, а вместо этого проползла на четвереньках до окна и выглянула из-за занавески как любопытная кошка. Вышитый тотем, представший ее взору, представлял из себя пурпурный пенис с крыльями буревестника. — Понимаю, — прошептала она. — Это старый сукин сын Папа-Папа, разгоряченный индейско-ковбойским шоу.

Она вспомнила, что Папа-Папа был из племени тлингитов. Однако он никогда не уточнял, из какого именно рода, и никто не хотел признавать его своим родственником.

Кроме расшитой шелком безрукавки, старый опустившийся ПАПА был разукрашен новенькими ковбойскими регалиями. Спутанные волосы на голове украшала синяя фетровая шляпа с лентой, расшитой искусственными бриллиантами, в голенища сапог были заткнуты негнущиеся брючины новых джинсов. В одной руке он держал палку с головой детской лошадки, цвет гривы которой гармонировал с царственным пурпуром пениса. А в другой, как заметила Алиса, — пластиковый пакет с кленовым листом. А это означало, что старый сукин сын только что прибыл из Калгари, где стал победителем какого-нибудь очередного идиотского индийского конкурса. (В Калгари, как и в Пендлтоне, по-прежнему устраивались традиционные праздники для ПАП, посещение которых требовало свидетельства о чистокровном происхождении.) Охоту на бизона или эстафету — одно из двух, и скорей всего, благодаря амилнитриту, который позволил ему дольше всех продержаться на ногах. Все эти праздники устраивались как своего рода отдушина и являлись не столько демонстрацией традиций, сколько свидетельством неуклонного упадка.

Старый дурень продирался сквозь кусты по задворкам алисиных коттеджей со своей лошадью на палке и мешком, как какой-то провинившийся Санта-Клаус. Вид Папы-Папы заставил Алису вспомнить своего собственного отца Алексея. И дело не в том, что они были похожи. Старый Алексей Левертов был нескладным пугалом, а Папа был толстячком грязновато-коричневого цвета. Алиса не видела ничего, кроме его сутулой спины, продиравшейся сквозь сухие камыши, но живо представляла себе его круглую, как блин, физиономию цвета позавчерашнего кофе, глаза с нависшими веками и беззубый рот, растянутый в виноватой улыбке. Нет, не совсем беззубый. Пара гнилых клыков у него еще оставалась. Однажды, когда Кармоди спросил у Папы-Папы, как тому удалось лишиться зубов, тот ответил вопросом на вопрос: «Тебе рассказать про каждый в отдельности? «

— Думаю, я обойдусь без подробностей, — ответил Кармоди. — Можешь набросать мне общую картину.

— Одни — из-за конфет и пирожных, другие — благодаря алкоголю и спорам.

А теперь Большой Беззубый Вождь рыскал на задворках «Медвежьей таверны», согнувшись, как толстая обезьяна с измазанной задницей — вероятно, плюхнулся во что-то. Не только плюхнулся, но еще и порвал, как заметила Алиса: когда он поворачивал за угол, сквозь широкую прореху бессовестно мелькала кофейного цвета попа.

Делает честь всему голозадому племени, — вслух произнесла Алиса и, вспомнив о собственной голой заднице, поползла искать свою одежду. Конечно, ей следовало спуститься к Папе-Папе, пока он не надрался и не устроил потасовку у своей жены, обнаружив кого-нибудь на своем супружеском ложе. Но она знала, что на это требуется время, а потому не спеша оделась и уютно устроилась с чашечкой вчерашнего кофе. Потом налила себе еще одну. Она нуждалась в допинге, для того чтобы общаться с Папой-Папой, увешанным подарками, в столь ранний час. Он умел выкидывать непредсказуемые номера. Как-то утром явился с живой росомахой на поводке, обменяв ее на седло в Миссуле. Алиса предупредила его, что росомахи трудно приручаются, но он заверил ее, что эту выкормили из соски. После того как зверюга искусала его дочерей, потом жену, а потом и его самого укусила за член, Папа-Папа вытащил ее во двор, привязал к столбу и расстрелял из «узи». С каким-то патологическим удовольствием он выпускал очередь за очередью, объясняя встревоженным зрителям, что ему это помогает. К тому моменту, когда Алиса притащила полицейских, Папа-Папа уже целился в одну из своих покусанных дочерей, обвиняя ее в том, что она спровоцировала бедную тварь. Он умел надираться.

Видимо, Папа-Папа прибыл вечерним паромом с остальной толпой ПАП из Эйака и провел ночь в казино. ПАПы и их сородичи стекались из самых отдаленных и сомнительных мест со всего побережья, привлеченные в Квинак слухами о киношных деньгах и появлением казино. Именно это и заставило его так быстро вернуться. Обычно он исчезал не меньше чем на полгода.

Одна из многочисленных жен Папы-Папы проживала вместе с тремя его дочерьми в коттедже номер 5. А может, дочерей было четверо — Алиса никогда точно не знала этого. Они всегда исправно платили. Девочки время от времени работали на консервном заводе вместе с остальными детьми, а их мать вырезала всякие безделушки из орголита, которые продавала на фабрику художественных промыслов в Ситке. Все ее поделки представляли из себя обычный псевдоэтнографический хлам — медведи, киты, тюлени, но были среди них и по-настоящему трогательные вещицы. Порой в ее резьбе сквозили строгие чистые линии, которые действительно были свойственны искусству ханов. Разве что ханы никогда не работали по орголиту. Их традиционным промыслом считалось плетение из кедровой коры и изготовление коробов, но какой здравомыслящий турист захочет накрываться одеялом, сделанным из луба? Или таскать за собой огромный деревянный короб? Туристам нужны компактные вещи, которые можно было бы продемонстрировать соседу за кофейным столиком — типа «Видишь, это оригинальное местное произведение». Орголитовые фигурки вполне удовлетворяли этому требованию.

Жена Папы-Папы продавала около трех таких фигурок за год. И они были сделаны с достаточным вкусом, чтобы приносить хорошие деньги на художественных аукционах, проводившихся в дни равноденствия. Как правило, Папа-Папа появлялся именно около этого времени, чтобы потребовать свою долю дохода и устроить на нее пьянку, соответствующую званию вождя. После недельного запоя и домашних потасовок его обычно выставляли вон, и он уползал по берегу к своей следующей семье, как краболовное судно ползет, проверяя длинную цепочку расставленных ловушек. Впрочем, Алиса сомневалась, что на этот раз сможет вынести его присутствие в течение недели. На этот раз у нее были дела поважнее.

Покончив со второй чашкой кофе, она проверила внизу автоответчик. Ни от Кармоди, ни от этих шутов гороховых из Скагуэя не было ни слова. Единственные сообщения были оставлены представительницей «Дочерей ПАП». Она десять раз напомнила Алисе, что наступает Неделя Национальной Гордости, и «Дочери» приглашают всех чистокровных дам принять в ней участие. В самом конце этих пространных излияний следовало сообщение от ее сына с указанием номера на яхте; Алиса набрала его, и с другого конца ей тоже ответил автоответчик.

«Привет, мам! — промурлыкал записанный го-лос. — Десять утра, а ты до сих пор не встала? Ай-ай-ай. А я еще не ложился и хочу напомнить тебе, что сегодня приезжает наша прославленная труппа. Днем. Им потребуется как минимум два коттеджа. А лучше три». И звук цыкающего поцелуя. Алиса уставилась на автоответчик. Наша прославленная труппа? Два коттеджа? Какого черта, что он несет? Она смутно припоминала, что Ник ей говорил что-то об аренде номеров несколько месяцев назад, но она пропустила это мимо ушей, приняв за очередное проявление его южно-калифорнийского сарказма. Если ей не изменяла память, никакие кинокомпании ничего у нее не заказывали. Она пролистала записную книжку, двигаясь назад во времени. И… Три месяца тому назад ею было получено короткое сообщение от компании «Мастерская лис», а также чек для подтверждения телефонного звонка. Сложенный депозитный чек так и лежал необналиченным в записной книжке, а из сообщения явствовало, что прибытие семьи Йоханссенсов следует ожидать первого числа. А в регистрационном журнале Алиса нашла и запись, сделанную ее собственной рукой, почерком, который был ей присущ до поглощения первой чашки кофе: «Восемь, может, больше человек, подтверждено». Алиса посмотрела на часы. Все правильно — первое число и почти что полдень. Она потерла физиономию. Никогда еще ей не доводилось спать так долго. В отличие от большинства обитателей города, она не принимала дурь, так с чего это вдруг она впала в такой летаргический сон? Ее внутренний будильник всегда поднимал ее вовремя, даже когда ей не нужно было дежурить по заводу или выходить в море. Но за последнюю неделю, с тех пор как она подписала договор на создание декораций к фильму, а Кармоди исчез вместе с Соллесом и его подручным, похоже, у этого будильника начались выходные.

Она стерла записи на автоответчике, перемотала кассету и поспешила обратно по узкой винтовой лестнице, чтобы допить остатки кофе. Достав подковообразный план своих коттеджей, Алиса положила его на колени и принялась изучать сквозь пар, поднимавшийся от чашки. Ладно, с одним коттеджем трудностей не будет — номер 4, его занимал старый норвежец, который задолжал уже больше чем за месяц. Сам он исчез несколько месяцев тому назад, заявив, что ему все надоело и он уезжает в Ном на собачьи бега

— «На пару недель, не больше. Вернусь к началу путины». Звонки в Ном не пролили света на его местонахождение. Поговаривали, что старый скандинав наконец потонул, и его квоту следует выставить на аукцион, но по-настоящему этим слухам никто не верил. Он уже не раз исчезал и всякий раз снова появлялся на своем крохотном суденышке, возвращаясь из самых немыслимых мест — то из Сиэтла, то из Лимы, то из Пуэрто-Валларты, а однажды даже с Гавайев. Никто не понимал, как ему это удается — находить дорогу обратно без каких-либо приборов. «Все дело в новом Японском течении, — объяснял норвежец. — Просто надо плыть по течению».

А второй коттедж номер 7 предстояло забрать у юной безработной пары, сбежавшей из Канады, чтобы «пустить новые корни». Но они были слишком скромны, чтобы околачиваться на причалах и бороться за работу. Они не платили уже восемь недель. Парниша производил впечатление честолюбивого крепыша. Он показывал собственные фотографии, когда работал моряком на сейнерах по добыче тунца, так что он явно должен был обладать умением и сноровкой, но он слишком стеснялся своего плохого английского. Он не мог себя заставить даже отправиться на поиски работы. Поэтому большую часть времени пара проводила в постели под грудой одеял перед телевизором. Алисе было жалко их, но поощрять такую жизнь дальше означало лишь оттягивать неизбежное. Сюда часто приезжали южане с тем, чтобы пустить новые корни, но это мало кому удавалось. Единственная успешная пересадка, которая приходила ей на ум, была связана с Гриром, который жил здесь уже десять лет, но и ему все еще не удавалось пустить корни.

Хуже всего было с третьим коттеджем. Алиса, попивая кофе, раскрыла свой календарь заказов. Но только она успела приступить к всестороннему взвешиванию своих возможностей, как внизу, прямо под ней, раздался выстрел, за которым последовал высокий женский крик. Затем раздались еще два выстрела и новые крики. Они явно доносились из обители жены Папы-Папы.

Алиса запихала ноги в резиновые сапоги и схватила свой обрез, который Кармоди приучил ее держать на столе. Это была старая двустволка, обрезанная всего на несколько сантиметров меньше, чем допускалось законом. Алиса не раз прибегала к ее помощи, хотя никогда не стреляла. Впрочем, Кармоди тоже считал, что ей это не потребуется. «Ты увидишь, что когда заурядный головорез видит направленные на него две большие черные дыры, он теряет весь свой запал. Поэтому никогда не стреляй раньше времени, — наставлял он ее, — а уж если придется, никогда не нажимай два курка сразу. Таких патронов больше не найдешь. К тому же сломаешь себе ключицу».

Она вышла во двор с обрезом, чувствуя, что вполне готова к тому, чтобы применить его по назначению. Ее тень на ракушечнике напомнила ей один из псевдонаскальных рисунков, который очень любили туристы — воин с копьем — банальная натуральность. И это вызвало у нее странное ощущение. Она всегда чувствовала себя глупо, когда оказывалась банально натуральной. Потом до нее донесся резкий звук еще одного выстрела, и она, позабыв о тени, поспешила к коттеджу. На этот раз за выстрелом последовали рыдания и сдавленный стон. Все верно — звуки доносились из коттеджа номер 5. И Алиса бросилась бегом к его дверям. Занавесок на окнах не было, но она не могла рассмотреть, что происходит внутри. Как и большинство постояльцев, которые должны были самостоятельно обеспечивать себя топливом, семейство Папы-Папы прокладывало окна слоями полиэтилена для утепления своего жилища, сквозь него можно было различить только порывистые движения смутных фигур. Алиса достала свой ключ и в спешке слишком громко заклацала им по замку. Но, похоже, внутри никто не обратил на это внимание. К стонам и плачу теперь добавился хрип. Потом раздалась еще целая серия выстрелов. Похоже, стреляли из небольшого револьвера, возможно, 22-го калибра. Так что десятизарядная пушка Кармоди должна была произвести настоящий фурор. Замок наконец открылся, Алиса распахнула дверь и пригнувшись вошла внутрь.

В лицо ей ударила тяжелая вонь — тошнотворная смесь органических и неорганических запахов. От этого засвербило в носу, а из глаз потекли слезы. Она принялась моргать и кашлять. Когда слезы высохли, у нее перехватило дыхание от той немыслимой сцены, которая продолжала разворачиваться у нее на глазах. На голых пружинах матраса на коленях стоял Папа-Папа, теперь уже с окончательно обнаженной и покрасневшей задницей. Одной рукой он сжимал спинку кровати, а в другой продолжал держать палку с лошадиной головой — ее пурпурная грива развевалась во все стороны, а пурпурная морда утыкалась в исподнее пухленькой дочери — кажется, старшей, подумала Алиса. Девочка лежала на матрасе с отсутствующей улыбкой и ковбойской шляпой на голове. Рядом с ней, опираясь на локоть и с сигаретой в зубах, возлежала ее сестра. На ней была замшевая куртка и галстук «боло». На голове младшей из девочек красовалась повязка из птичьих перьев с колокольчиками. Она стояла на четвереньках перед отцом, позвякивая колокольчиками и мыча, как олень. Алиса с трудом удержалась от того, чтобы три выпитые ею чашки кофе не дополнили эту сцену.

В ногах кровати стояла Жена-Жена. На ней тоже была новенькая ковбойская шляпа и такие же сапоги с изображением кленовых листьев. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что Папа-Папа явился из Калгари. Канадские организаторы по-прежнему при малейшей возможности старались вознаграждать индейцев товарами собственного производства. Есть вещи, которые никогда не меняются.

Кроме этого, супруга Папы получила особый сувенир — небольшую зеленую антеннку, которые продаются на подарочных стендах. Именно она-то и производила звуки револьверных хлопков, а также являлась причиной красных полос на заднице Папы.

Что касается хрипа и плача, то эти звуки доносились из открытой двери ванной. Их издавал пушистый полуохрипший щенок. На шее крохотного зверька был повязан огромный красный платок — ковбойский стиль, но он был настолько велик, что щенок запутался в нем и теперь пытался высвободиться. Хрип исходил и от еще одного персонажа — маленькой пухлой девочки в старом свитере и утепленных штанах. Значит, девочек все-таки было четверо. Неужто эта сирота не удостоилась никаких подарков? Но тут Алиса увидела: из ноздрей У нее торчит что-то желтое. Ампулы с амилнитритом. Вот чем был вызван этот запах. Предусмотрительный Папа-Папа всем привез подарки.

— Вон! — закричала Алиса с такой силой, что ее крик даже нарушил эту идиллию. Ее всю колотило, и не только от пережитого страха, но и от ярости; она чувствовала, что, наплевав на сломанную ключицу, готова разнести все в клочья. — Вся ваша грязная свора, вон отсюда! Моментально!

— Ну же, сестренка, — проквохтал Папа, обнажая свои три зуба, — успокойся, давай все обсудим. Все же хорошо. Все в порядке. Хочешь ампулку?

— Я хочу, чтобы вы выметались отсюда — вот чего я хочу! Моментально! Все до единого! Сию минуту! Отправляйтесь на свалку и ебитесь со свиньями, если хотите! Только сейчас же! Манатки можете оставить, я их сама отправлю следом…

— Ну, миссис Кармоди, сестренка, — эхом повторила за своим мужем женщина, — не огорчайтесь вы так. Ничего особенного. Кстати, это исторический факт, что многие старые вожди вступали в отношения со своими…

— Вон! Вон! Вон отсюда! — заорала Алиса. Вероятно, они наконец заметили, как дрожат ее пальцы на курках, потому что в едином порыве живая картинка вдруг рассыпалась. И больше не говоря ни слова, завернувшись в рваные полотенца, тряпки и одеяла, они понеслись прочь в том самом направлении, откуда пришел Папа, и скрылись из вида. И лишь вороны остались оповещать Алису об этапах их продвижения.

Уже давно наступила тишина, а Алиса так и стояла с поднятым обрезом, пока, наконец, обмякнув, не опустилась на подоконник. Она не стала сдерживать очередной позыв рвоты и исторгла из себя коричневую горечь, даже не задумываясь о том, куда она попадет.

Почувствовав себя лучше, она прополоскала рот и принялась выбрасывать за дверь вонючие пожитки: теннисные туфли, журналы, баночки с косметикой, грязное белье и посуду, столовое серебро и электроплитку, спрятанную в шкафу. Она боролась с крупными предметами до тех пор, пока не лишилась сил, а потом с неугасающим отвращением снова взялась за мелочь. Даже свиньи не стали бы дрызгаться с такой бесполезной дребеденью; они попрали бы ее своими острыми копытцами.

Ванная была единственным помещением, не вызвавшим у Алисы приступа омерзения. К собственному удивлению, она не обнаружила там ни дешевой косметики, ни масел, ни шиньонов, разложенных на сушилке. Все это располагалось на туалетном столике в спальне, словно хозяева старались уберечь свои бесценные сокровища. Полочка в ванной была покрыта толстым слоем сажи и завалена инструментами — ножами, стамесками, шлифовальными кругами. Кафельный пол полностью покрывала стружка, а орголитовая пыль, как блестящий черный снег, лежала повсюду. Вероятно, хозяйка считала ванную своей мастерской и работала, сидя на комоде под ярким флуоресцентным светом, а девочки смотрели мыло по ящику в соседней комнате. Бедные выродки. И не то чтобы они плохо выглядели, просто немного толстоваты. В старое время к ним бы приезжали свататься целые кучи таких же пухлых молодцов. Но теперь, похоже, им придется обходиться родным папочкой.

Алиса нашла почти законченную десятидюймовую фигурку, над которой работала хозяйка. Она положила ее на ладонь и провела пальцем по эбонитовой поверхности. Это была ворона или гагара. Но для имевшегося куска материала резчица сделала слишком большую голову, и ей пришлось резко сужать остальную фигуру. У птицы не было ни ног, ни распростертых крыльев, только клюв, голова и хвост, к которому сбегали два сложенных крест-накрест, как два черных месяца, крыла. Она напомнила Алисе «Летящую птицу» Джакометти. Конечно, у Джакометти сложенные крылья во много раз превосходили то, что она держала в руках, они были квинтэссенцией парящего полета, схваченного с помощью бескрылой абстракции. Но эта печальная старая корова подошла довольно близко к той же идее. В ее фигурке совершенно очевидно ощущалось то же самое.

Алиса положила птицу обратно на полку и смела все, что на ней находилось, в наволочку.

Покончив с коттеджем номер 5, она перешла к номеру 2. Чета юных мексиканцев, вероятно, наблюдала за ней. И когда она постучала к ним в дверь, вещи у них уже были сложены, и они стояли среди своих пожиток с опущенными головами. Перед уходом юноша настоял на том, чтобы Алиса взяла у них чек на сумму долга.

— Пожалуйста, миссис Кармоди. Вы были так добры к нам.

Алиса взяла его со скрипом. Чек был из банка в Мазатлане. И когда чета исчезла из вида, она порвала его.

С пристанищем старого норвежца ей пришлось повозиться, аккуратно упаковывая его книги, фотографии и коллекцию трубок в картонные коробки. Когда-нибудь ведь он должен был вернуться. А даже если и нет, его вещи заслуживали того уважения, которое он, судя по всему, сам испытывал к ним. Она сложила коробки в прачечной, позаботившись о том, чтобы фотографии в рамочках оказались на самом верху. Затем она занялась окнами.

Чистые окна значили для Алисы очень много. Она ненавидела окна, заложенные пластиком. «Если вам нужны вторые рамы, купите их себе», — поясняла она своим постояльцам. «Окна созданы для того, чтобы через них смотреть. Вы ведь не станете наклеивать на свои очки полиэтиленовую пленку, чтобы глазам было теплее».

И дело было не только в самом пластике, который отвратителен сам по себе, но и в том количестве грязи, которая скапливалась на нем. Пауки натягивали свои сети между слоями полиэтилена, и в них висели трупы мух, мотыльков и других пауков. Окна в коттедже Папы-Папы вообще выглядели как энтомологическая выставка.

Алиса приступила к отдиранию уже последнего слоя, когда вдали показалась делегация «Дочерей ПАП». Они заявили, что явились за имуществом Папы-Папы и его семьи. Они уже прослышали об их безжалостном изгнании. И Алиса указала им на кучу хлама перед коттеджем номер 5.

— Алиса, как наша кровная сестра, ты могла бы более бережно обойтись с собственностью несчастной семьи, — пожурила ее предводительница. — Собственность семьи является частью ее духовной жизни.

— Хлам остается хламом, — ответила Алиса, отдирая последний слой полиэтилена. Возглавляла делегацию Дорин Игл — красномордая карга с крупными отметинами от оспы на плоском лбу. Кармоди как-то заметил, что если бы у Дорин Игл был сиамский близнец, они могли бы служить вафельницей. Именно голос Дорин был записан на алисином автоответчике, сообщавшем ей о приближающейся Неделе Гордости ПАП.

— К тому же они не семья, — не удержалась Алиса. — Они — свора извращенцев. Могут отправляться в Анкоридж и демонстрировать там свои таланты.

— Ты поступила жестоко, — возразила Дорин, — и это не способствует укреплению солидарности движения Сестер по крови. Мы все должны быть добры и нежны друг к другу. Мы должны держаться за нашу солидарность.

Алиса молча продолжала мыть окно. Ей было что сказать относительно всего этого движения Кровных сестер, но она решила попридержать свои соображения.

Только после того как женщины собрали всю кучу бесценных семейных пожиток и удалились, Алиса вернулась в коттедж и обнаружила, что ни одна из этих добрых и нежных душ не удосужилась прихватить с собой щенка. Он прятался за перевернутой корзиной для белья, и обрывки шейного платка по-прежнему болтались у него на горле. Алиса подняла щенка, развязала платок и обнаружила, что это — сука. Она была легкой, как перышко, а под шерсткой, как стиральная доска, проступали ребра. «Кожа да кости». Щенок задрожал и начал подскуливать. Алиса никогда особенно не любила собак, но эта бедняга была такой тощей, дрожащей и несчастной — о Господи! Как можно было так растолстеть и иметь при этом такую тощую собаку?

— Пошли, Никчемка. Пойдем ко мне и посмотрим, не найдется ли тебе чего-нибудь перекусить.

Дома Алиса нашла ошметки курицы в холодильнике, и щенок, восторженно истекая слюной, тут же набросился на них. А когда Алиса попыталась вынуть кости, чтобы он не подавился, то тот ее еще и цапнул. Алиса рассмеялась, открыла банку с тунцом и отманила щенка от курицы. Пока Алиса заваривала себе свежий кофе, содержимое банки было уже уничтожено. И только когда она уселась за стол, попивая кофе и глядя на то, как щенок вылизывает пустую посудину, она вспомнила о своем обещании Айку присмотреть за его старым псом Марли. «Черт бы тебя побрал, Алиса!» Она ударила себя по лбу. «Законченная идиотка!» И через минуту она уже неслась к своему «самураю» с ящиком, полным консервов под одной рукой и щенком — под другой. Что она еще могла сделать? Если бы она оставила щенка дома, он бы засрал весь офис; а если оставить его на улице, то бродячие ротвейлеры и костей от него не оставят.

— Черт бы побрал всех собак и собаковладельцев — не знаю, кто из них хуже. Залезай на заднее сиденье, Никчемка. Боюсь, тебе придется участвовать в похоронах одного из твоих дальних и столь же никчемных родственников.

Но Марли был жив, у него даже был вполне сытый вид. Он, ухмыляясь, вышел из-за трейлера, чтобы поприветствовать первого двуногого посетителя по прошествии уже Бог знает скольких дней. Следы вокруг трейлера свидетельствовали о том, что до этого его посещали исключительно четвероногие, да и то из разряда вредителей. Марли даже умудрился устроить возню со щенком, чтобы произвести на того впечатление. Похоже, что отсутствие Эмиля Грира с его ночными бдениями и мрачного Айка Соллеса пошло псу даже на пользу, — подумала Алиса. Судя по всему, компания лис, енотов и диких кошек его вполне устраивала.

Несмотря на многочисленные следы четверолапых пришельцев, в пятидесятифунтовом мешке с «Пуриной» еды было еще вполне достаточно. А пятигаллоновое пластиковое ведро, привязанное к колесу трейлера, было наполовину полно. Щенок был чрезвычайно горд знакомством со стариком Марли. Он валялся на спине, вилял хвостом и повизгивал, пока Марли глухо порыкивал на него, изображая плохого папу-волка. Алиса покачала головой. Эти церемонии по демонстрации мужественности всегда забавляли ее: лоси, сшибающиеся рогами на весенних лугах, как маленькие мальчики с деревянными сабельками; кукарекающие петухи, гордо распускающие крылья в борьбе за какую-нибудь полудохлую курицу; стариканы со слюдяными глазами и трясущимися конечностями, ухлестывающие в барах за красотками. Вся их важность и манерничанье очень напоминали рык старого Марли — на них нельзя было наплевать, ибо это было проявлением самых древних инстинктов, но и всерьез к ним нельзя было относиться, потому что они были слишком смешны.

— Цапни его, цапни, Никчемка, если он тебе надоест. У тебя зубки будут поострее, чем у него.

Но Никчемка была абсолютно счастлива. Вероятно, для нее после выводка Папы-Папы этот старый страшный пес был истинной отдушиной. Собаки рычали и катались по земле, пока Алиса наконец не рассмеялась и не начала швырять в них ракушки. Ну все, все. Хватит. Как насчет консервированных спагетти? Я могу поискать открывашку…

И собаки, словно освобожденные от дальнейшего выполнения церемониала, принялись кататься по ракушечнику. Алиса взяла свою коробку с консервами и, продвигаясь по грязной цепочке енотовых следов, поднялась по металлической лестнице и через распахнутую дверь вошла в трейлер.

Внутри царил настоящий бедлам — рваные коробки, рассыпанные кукурузные хлопья и макароны, разбитая бутылка шерри, разрозненная колода порнографических покерных карт — хлама было еще больше, чем в пристанище Папы-Папы. И все вокруг, как снежным покрывалом, было засыпано гусиным пухом из разорванного спальника. К тому же там и сям виднелись аккуратные кучки собачьего дерьма — в японской пиале для сакэ на буфете, в ящике со столовым серебром, на самом Северном полюсе настольной лампы в форме глобуса у книжной полки. И Алиса снова не смогла сдержать улыбку. Да, старина Марли неплохо здесь проводил время — закусил макаронами, полакомился шерри, немного поиграл в покер, то есть повсюду успел приложить свои руки. Или лапы. Так что, похоже, еще один день, и от трейлера ничего бы не осталось.

Под умывальником Алиса нашла мешки для мусора, а в шкафу, вероятно, принадлежавшем Гриру, метлу. Внутренности шкафа являли собой зрелище погрома после Марди граса (народный праздник, отмечающийся во вторник на Масленой неделе) и источали соответствующие запахи — черного рома, «брюта» и каких-то пряностей. Перевернутая метла использовалась в качестве вешалки для галстуков, которые болтались вперемежку с соломенными прутьями. Алиса перевесила галстуки на ворот розовато-лиловой спортивной куртки и принялась выметать последствия произведенного погрома, за который ощущала какую-то странную ответственность. Если бы она выполнила свое обещание и появилась здесь раньше, этого бы не произошло. Первобытные звериные ритуалы иногда чреваты неприятностями, когда они выходят из берегов.

Больше всего уборки требовала часть, принадлежавшая Гриру — похоже, именно на его лежанке осуществлялся разгул звериных страстей. Вероятно его фонтанирующая сексуальность особенно привлекала животных. Территория Айка осталась относительно чистой. Правда, спальник был разодран, но скорее всего, это было сделано с декоративными целями. В его подушку не было втерто крошево из печенья и ни на одной из его вещей не были оставлены аккуратные кучки дерьма. Похоже, звери ощущали здесь присутствие другого самца и проявляли к нему должное уважение. Или просто предпочитали игнорировать его. Может, Соллес вследствие длительного умерщвления плоти уже достиг той стадии просветления, когда полностью лишаются каких-либо запахов, как, говорят, это случается с отшельниками и святыми. А также с некоторыми известными Алисе женщинами.

После того как гусиный пух был убран, а опрокинутые фотографии возвращены на место, маленькая ниша Соллеса стала являть собой образец чистоты и аккуратности. Алиса поняла, что она устроена по принципу каюты или камеры, где все было организовано компактно и целесообразно. Последствия тюремного срока и службы на флоте.

На прикроватной полке стояли старомодные часы с круглым циферблатом и светильник на гибкой ножке со старинной лампой. Они вносили какую-то сентиментальную ноту в общую спартанскую обстановку. Единственным настенным украшением являлась популярная открытка, какие продаются во всех сувенирных ларьках — сделанная с воздуха черно-белая фотография Квинака и его окрестностей с красной подписью «Добро пожаловать на конец света».

Подойдя поближе, Алиса принялась изучать содержимое книжной полки. Первая полка целиком была отдана под фотографии в рамочках, которые она подняла. Шикарная платиновая блондинка в шортах и купальном лифчике, вероятно, его знаменитая жена. Она сидела в шезлонге, на алюминиевой ручке которого стоял кувшин с каким-то прохладительным напитком. А вот — юная пара на полосатых осликах в классическом черно-белом тихуанском стиле. Наверное, медовый месяц. А вот групповая фотография на борту авианосца. И еще один снимок, сделанный лет восемь тому назад на борту «Сьюзи»: ухмыляющийся Кармоди указывает брандспойтом на Грира, который дрыхнет на груде сетей, фотография с изображением последствий, вероятно, не вышла.

Еще несколько фотографий Соллеса с блондинкой — за столом в каком-то ночном клубе… перед трейлером, столь же древним, как и этот… но нигде фотографий девочки.

Две нижние полки занимали книги — старые книги в твердых переплетах. Алиса опустилась на лежанку и принялась читать названия. И чем дальше, тем больше расширялись у нее глаза.

— О'кей, Соллес, я потрясена, — через минуту промолвила она.

Дело было даже не в выборе книг, хотя и он производил впечатление — библиотека состояла из тщательно отобранной американской классики — «Моби Дик», «Когда я лежал, умирая>>, „И восходит солнце“, „Гроздья гнева“, „В дороге“. Дело было в том, каких книг здесь не было. Никакого легкого чтива, никаких руководств, никаких биографий и эксцентрики. Похоже, у Соллеса не было места ни для чего, кроме самого основного. Потом Алиса обнаружила на краю полки пластиковую коробку.

Это была «Сокровищница литературы», которую можно заказать по пластиковой карточке во время ночных телепрограмм — «Приобретайте сокровища классики в красивой упаковке с прилагающимся лазерным диском». Рядом с другими томами она казалась здесь совершенно неуместной. Алиса вытащила коробку и взглянула на надпись, сделанную сбоку. Это была серия «Классика для детей». Коробка с этими книгами была единственным свидетельством того, что в прошлом Соллеса когда-то был ребенок.

Коробка была запечатана, а полиэтиленовая обертка ни на одной книге не была вскрыта. Алиса сковырнула печать ногтем и открыла коробку. Корешки гласили: «Ганс Бринкер и серебряные коньки», «Питер Пэн», «Шула и Морской лев». После небольшого колебания Алиса провела ногтем по тонкой пленке и раскрыла том с «Шулой».

Это было то же самое издание, которое она читала в детстве, только в уменьшенном в три раза формате. Все эти издательства литературных сокровищ специализировались на книжках именно такого размера. И все же книга была напечатана тем же прекрасным старинным шрифтом и оформлена теми же изумительными тончайшими иллюстрациями. Как Алиса любила эти книжки… один их вид, одно прикосновение к ним. Как они ее захватывали. Их сюжеты всегда были достаточно сложны, чтобы увлечь современного читателя и в то же время в них постоянно ощущалось биение древней мифологии. Подробные иллюстрации захватывали воображение и в то же время оставляли место для фантазии. Дивные насыщенные акварели. В детстве Алиса считала, что их сделала сама древняя эскимосская сказительница Изабелла Анютка. Это теперь все уже знали, что никакой Анютки не существовало и что все эти истории были собраны ушедшим на пенсию учителем математики из Нью-Джерси, который откопал их в этнографическом отделе публичной библиотеки. Зато, возможно, в художнике, оформившем их, имелось больше эскимосской крови. В его иллюстрациях было что-то неизъяснимо трогательное, как в той фигурке в мотеле. И Алисе почему-то хотелось, чтобы этот художник был хотя бы ПАПой, а не очередным самозванцем. Она открыла титульную страницу с полным перечнем предшествующих изданий и перечислением авторских прав, но имени художника на ней не оказалось. Зато на следующей странице, обрамленной легкой дымкой первой иллюстрации, которая всегда предвосхищала истории о Шуле, — берег моря, вигвам в отдалении и Шула с ее знаменитыми смоляными волосами, глядящая через скалы на племенную обитель, — Алиса нашла его имя. Ей не сразу удалось соединить буквы: Л…И…Б…О — черт. Джозеф Адам Либовиц! Еба-ный карась. Не просто самозванец, а настоящий американский еврей до мозга костей. Ебаный карась. Иногда не стоит разрушать иллюзии.

И все же ей захотелось перечитать историю заново, чтобы понять, что сохранилось в ее душе от прежней девочки. Заложив пальцем страницу, она встала и перешла в конец трейлера, приспособленный под кухню. В холодильнике оказалось пол-упаковки настоящей «Короны», вероятно, принадлежавшей Гриру. Только Эмиль Грир пил импортное пиво. Алиса открыла бутылку и вернулась на лежанку Соллеса. Она сделала большой глоток, поставила бутылку на книжную полку рядом с часами, подпихнула под спину подушку и принялась читать.

ШУЛА И МОРСКОЙ ЛЕВ

Танец теней Изабелла Анютка

На сей раз наш рассказ будет посвящен не столько принцессе Шуле, сколько ее другу Имуку и его сражению со странным духом, который однажды ночью овладел народом Морской скалы.

Юноша Имук был ложечником племени Морской скалы. Обычно этим ремеслом занимался кто-нибудь из стариков, более приспособленных к тому, чтобы ползать по берегу в поисках отшлифованных ракушек. Так как это занятие считалось не слишком достойным для юных смельчаков.

Но Имук был калекой и к тому же являлся сыном ам-ононо, что означает «рабыня». Ам-ононо была захвачена в плен еще девочкой, когда люди Морской скалы совершали набеги на Медный народ, живший далеко к югу. Как и Имук, всю свою жизнь она выполняла те обязанности, от которых отказывались остальные. В день, когда Имук должен был появиться на свет, его мать собирала морских ежей в опасной заводи. И хитрая волна, подкравшись, накатила на нее сзади.

Волна унесла ее в море и жестоко потрепала о скалы, а потом вместе со сплавным лесом отнесла к берегу. Рыбаки выловили ее сетями и откачали воду из ее легких. Но как только дыхание восстановилось, она начала рожать. А после того как ребенок появился на свет, несчастная юная мать скончалась на гальке.

Единственное, что она смогла подарить своему отпрыску, это горб и сухую ногу. Вождь Гогони сразу же решил, что ребенка следует оставить на берегу, как обычно поступали с новорожденными девочками.

— Лучше отправить этого урода туда же, куда отправилась важенка, принесшая его, — заявил он. — И пусть Духи Моря закончат то, что они начали.

И большая часть народа согласилась с ним. Но древняя ведунья Ам-Лалагик, которая спала одна, так как была бесплодна и производила лишь дурно пахнущие ветры, встала на защиту младенца.

— Я возьму его, — сказала она. — Я выращу его и сделаю его сильным с помощью нектара моллюсков и меда. И я назову его Имук, что означает Ущербный Дар, а он будет называть меня бабушкой. Если же ты откажешь мне в этом, — продолжила она, пронзая вождя своим взглядом, — клянусь, я вместе с ним отправлюсь в Далекий Путь.

И тогда вождь Гогони отменил свое решение и позволил женщине взять ребенка. Потому что в Действительности Ам-Лалагик не столько умела искать полезные растения, сколько воспитывать Детей. Она обладала даром усмирять самых отчаянных плакс в длинном вигваме.

Некоторые члены племени начали роптать, Утверждая, что духи не любят нерешительных вождей и уродливых сирот.

Но старуха не обратила на это внимания. Она стала растить мальчика в своем углу вигвама, защищая его ото всех своим колючим пронзительным взглядом. Она изо всех сил старалась заставить расти его сухую ногу. Она втирала в его спину специальные масла и произносила над ним исцеляющие заговоры. Но кости его так и не окрепли. Опираясь на клюку, он поспевал лишь за малышами, а без клюки он и вовсе мог лишь неуклюже прыгать, как какая-нибудь болотная тварь.

И все же, словно для того, чтобы восполнить эти недостатки, Великий Даритель и Хранитель дал Имуку длинные тонкие пальцы, язык, умевший петь сказания, и острый взгляд, как у скопы — Урвека, который может подняться выше солнца и с такой высоты рассмотреть малую веточку для строительства своего гнезда.

И юному Имуку всегда казалось этого достаточным. И еще ему нравилось делать ложки. Он совершенно не переживал из-за того, что юноши младше его годами уже уходили в горы, помогая охотникам. Иногда его одиночество скрашивала Шула, а когда ее не было, вокруг всегда была масса мелких зверушек, которые выходили из кустов, чтобы составить ему компанию. Поэтому он радостно и без жалоб в течение многих долгих лет занимался своим делом и был счастлив. Но однажды осенью все изменилось… Он сидел на берегу на большом гладком камне под утесом и занимался своим ремеслом. Море было тихим. И он уже прошелся по линии прилива в поисках того, что тот принес накануне. Однако улов его был небогатым: море было спокойным уже в течение нескольких недель и ленилось выбрасывать на берег что-нибудь интересное.

Имук знал, что такое положение вещей не вечно. Осень подходила к концу. И клонящееся к западу солнце освещало набухшие чрева многочисленных туч, собиравшихся на севере. Имук работал своей смычковой дрелью, проделывая в ракушках дырки, чтобы потом прикрепить к ним черенки. Когда он отрывал взгляд от работы, то видел, как между скал мелькали фигуры охотников, бродивших вдоль пенистых потоков. Они тоже чувствовали приближение зимы. Вместе со своими помощниками они, танцуя, перепрыгивали с камня на камень, высоко держа свои трезубцы. Они пели, прося о последней добыче, которую каждый из них мечтал поймать, перед тем как закончится сезон охоты.

И женщины, сновавшие взад и вперед по верхней тропинке с корзинами на плечах, тоже пели.

И глядя на то, как вместе поют и работают мужчины и женщины, Имук вдруг ощутил печаль. Он представил себе, как выглядит со стороны, сидящий вдалеке от всех. Впервые в жизни он вдруг ощутил свою никчемность, и чувство страшного одиночества навалилось на него. Ему тоже захотелось иметь помощника, с которым он мог бы вместе петь и работать. Ему захотелось, чтобы к нему пришла его подружка Шула, чтобы она помогла ему держать ракушки, пока он их сверлит, и тут, словно в ответ на свою просьбу, он услышал голос:

— Ии, Имук, йи!

Это и вправду была принцесса. Сойдя с тропы, она махала ему рукой. Ее юбка из кедрового волокна была высоко подоткнута, а длинные иссинячерные волосы ниспадали на плечи, как крылья ворона. Чтобы ему было легче ее заметить, она махала корзинкой, которую пряхи преподнесли ей в то утро.

Имук ответил ей, подняв дрель и зубец и постучав ими друг о друга. Но пока он махал Шуле, появился ее отец — толстый вождь Гогони в своих Царственных одеждах.

— Никчемный моллюск! — закричал он, увидев, что Имук машет его дочери. — Уродливая лягушка! Ты не умеешь работать и не умеешь уважать старших. Ты даже раб негодный! Какой из тебя ложечник? Лучше пустить тебя на наживку крабам.

Это была неправда, что Имук не умел работать, но почтительность всегда давалась ему с трудом, особенно по отношению к этому толстомордому хвастуну. Из-за этого юноша страдал от многих колких насмешек, а порой и тычков. Но он никогда не опускал своего гордого взгляда. И сейчас он тоже не стал отводить взгляда от вождя Гогони, да еще и потянулся за валявшимся поблизости плавником.

Вождь поспешно отпрянул, потому что несмотря на всю свою ущербность, Имук обладал очень сильными руками, а будучи выведенным из себя, с поразительной меткостью швырял в противника близлежащие предметы.

— Шула! И вы, бездельницы! Не смейте подходить к этому лягушонку! За работу, за работу! ¦— прокричал вождь, отгоняя свою дочь и других девушек. И униженный сирота снова остался один.

Море совсем утихло. Лишь позвякивали ракушки да чавкали двустворчатые моллюски. И ветер пел свою заунывную песнь в канареечнике: «Грустно мне… гру-у-стно…» И Имук пожалел его, ощущая себя еще более одиноким и никчемным. И вот наконец, отложив в сторону дрель и зубец, он сказал себе:

— Я больше не хочу быть лягушонком. Я хочу… я хочу измениться. По крайней мере, я хочу стать мужчиной!

На самом же деле он хотел, чтобы Шула, как прежде, снова была с ним. Хотя, возможно, эти два желания в действительности были одним и тем же. Но он не знал этого. Зато он знал, что оба эти желания неосуществимы. Шула была единственным ребенком вождя. И хотя вождь Гогони имел много детей, все они были девочками, и по его приказу их колыбелью становился жестокий прибой у подножья большой скалы. Однако случилось так, что в день рождения Шулы вождю исключительно повезло с уловом. Сорок красных лососей и толстый тюлень! И вождь решил, что видно новорожденная обладает даром приносить удачу, а потому назвал ее Шулой, Дароносицей, и позволил своим женам оставить ее в живых.

Имук и Шула были единственными детьми, родившимися в тот год. И она стала его подругой, а он — ее истинным другом. А теперь она уже работала вместе с остальными женщинами, высоко подоткнув свою юбку. Имук посмотрел на свои голые ноги.

— Эти мечты ни к чему не приведут, — вздохнул он. — И если головастик может превратиться в лягушонка, лягушонок навсегда останется лягушкой. Такова жизнь.

Он сжал зубы и снова склонился к дрели. И под завывание крутящейся бечевки до него снова донеслась песня мужчин. Теперь они пели во славу моря и величали его вечным противником и Великим воином, у которого приходится отвоевывать пропитание.

А потом свою песню запели женщины, переносившие в корзинах моллюсков и крабов, водоросли и корни папоротника. В их песне море сравнивалось с Могущественной матерью, гнева которой надо страшиться и которую следует почитать за заботу о своих детях.

— Море не Великий воин и не Могущественная мать, — подумал Имук. — Это всего лишь большой котел с рыбным супом. И я, Имук, окажу ему честь, как и положено ложечнику, подарив ему большую ложку!

И с этими словами он достал со дна корзины сверток, который, оглядевшись по сторонам, принялся разворачивать. Из свертка он вынул сияющее чудо — ложку, вырезанную из белоснежной кости, изящную, как новорожденный месяц, и такую большую, что она была длиннее его здоровой ноги. Она была сделана из ребра какого-то огромного зверя. Имук нашел его давным-давно как-то после шторма и много лет втайне вырезал из него ложку. Он никому ее не показывал, даже Шуле.

Вдоль всего черенка Имук поместил фигурки мелких зверушек, с которыми познакомился и которых успел полюбить за свою одинокую жизнь: рачков-бокоплавов и пугливых крабов, древесных квакш, белок и буревестников. Все обитатели побережья и скал были представлены в творении Имука — они переплетались и перетекали друг в друга, создавая неразрывные звенья живой цепи.

В основании черенка было уже проделано отверстие для огромной ракушки. Имук искал ее почти с того самого дня, как нашел эту кость. Но ему не удавалось найти ничего, что могло бы сравниться с черенком по своим размерам и красоте.

— Но чем больше я жду, тем совершеннее становится мое маленькое семейство! — успокаивал он себя.

И он снова принялся полировать своих замысловатых зверушек мхом и мокрым песком, напевая себе под нос:

— Вот хоровод моей родни — Один к другому — вот они. Их ни за что не разорвешь — Лягушка, мышка, ласка, еж. И не хватает лишь челна, Чтоб приняла их всех волна. Тогда их круг заблещет тесный Ковшом Медведицы Небесной.

И чем дальше он работал, тем легче становилось у него на душе. Он настолько погрузился в свое дело, что не заметил, как подошла Шула, которой наконец-то удалось сбежать к нему. Она подкралась сзади с корзинкой, полной водорослей, и с лукаво поблескивавшими глазами. Она подбиралась все ближе и ближе к Имуку, пока не оказалась у него за спиной. И тогда, рассмеявшись, она вывалила мокрые коричневые водоросли ему на голову!

Имук гневно вскрикнул и бросился к Шуле, стараясь поймать ее, но она была слишком проворна. Смеясь и указывая на него пальцем, она скрылась за валун. А когда Имук увидел на песке свою тень, он тоже не смог удержаться от смеха — водоросли свисали с его плеч, как грива какого-то дикого зверя. Со смехом он упал на четвереньки и принялся, мыча, мотать головой из стороны в сторону как это делают тюлени, ухаживая за молодыми самочками.

— Ха-му-у-у, — мычал он. — Я — Плясун Глубоких глубин. Я затанцую тебя до упаду и унесу в свои владения.

Девушка завизжала от восторга и, опустившись на колени, присоединилась к игре. Она взмахнула головой, и волосы упали ей на лицо.

— Нет уж, нет уж! — нараспев ответила она. — Я быстра и свободна. Я не стану жить на дне морском…

И так они пели и раскачивались, пока на тропинке не появилась Ам-Лалагик, возвращавшаяся после сбора кореньев. Сначала зрелище, представшее ее глазам, напугало ее. Но когда она узнала Шулу и Имука, страх сменился гневом, и она принялась швырять в них грязные коренья.

— Глупые дети, — начала она ругаться. — Дерзкие насмешники! Надумали шутки шутить с духами? Тесс! Глупее ничего не выдумали?

— Это ведь всего лишь игра, бабушка, — откликнулся Имук.

— Значит, это глупая игра даже для детей. Прекратите немедленно и возвращайтесь к своим обязанностям. И поскорей. Потому что, как я только что узнала, сегодня последний день осени. Зима на подходе.

— А откуда ты это узнала, бабушка? — с невинной улыбкой осведомилась Шула. — Может, тебе надули об этом твои ветры? — Принцесса никогда не упускала возможности подшутить над вечно раздутым животом ведуньи.

— Опять насмешничаешь! — вскричала Ам-Лалагик и снова принялась бросаться кореньями.

Шула завизжала и спряталась под своей корзинкой. Потому что старуха Ам-Лалагик была очень меткой. Она-то и обучила этому Имука. Наконец она остановилась, едва переводя дыхание:

— Чтобы ты знала, гадкая девчонка… мне сообщил об этом Тасальгик — Ворон. Он сказал, что шторма начнутся уже сегодня ночью. Страшные шторма. Посмотри… — и она указала на горы. — Видишь, как гнутся макушки сосен в багряных тучах? Тасальгик сказал, что это и есть начало. Народ Морской скалы должен закончить все сегодня же, иначе к следующему лету в большом вигваме будет много вздувшихся животов. А потому поторапливайтесь! И оставьте свои насмешки.

Как только старуха заковыляла вверх по склону, Шула снова разразилась смехом.

— Этот Ворон известный лгун. А живот у бабушки вздувается в любое время года.

И Имук поддержал ее. Люди племени всегда подшучивали над старой Ам-Лалагик, называя ее Потрошительницей Папоротников или Паучихой, которую она действительно напоминала своими тощими длинными конечностями и огромным животом. Но Имук любил старуху и знал, что, несмотря на все ее ворчание и постоянный дурной запах, она была мудрой женщиной. И он принялся помогать Шуле собирать содержимое ее корзинки.

Когда последний узел водорослей был поднят, под ним обнажился прекрасный резной черенок. Имук за игрой позабыл о нем. Он попытался незаметно убрать черенок в сверток, но девушка взмолилась, чтобы он показал его ей.

— Разве я скрывала когда-нибудь что-либо от тебя? — укоризненно спросила она.

И поскольку Имук знал, что такого никогда не было, он медленно развернул сверток.

— О Имук! — воскликнула Шула. — Какой черенок! Никогда в жизни не видела ничего красивее! Никому еще не удавалось сделать такую прекрасную ложку! Но где же ты найдешь раковину, чтобы закончить ее? Во всем море ты не найдешь такой ракушки!

Но Имука переполняла такая гордость, что он едва мог говорить.

— Бабушка говорит, что на каждый крючок есть своя рыбка, а для каждой лопаты — своя ямка. Что-нибудь отыщется.

И он начал заворачивать черенок, но Шула остановила его.

— Дай мне подержать его, Имук, — взмолилась она. — Совсем немножко.

Имуку не хотелось отдавать ей кость. Еще ничья рука, кроме его, не дотрагивалась до нее. Он боялся нарушить ее магическую силу.

— Ладно, — согласился он наконец, — только за один конец ее буду держать я.

Он протянул черенок Шуле и позволил ей провести по нему пальцами. И тут произошла очень странная вещь. Все вдруг замерло. Остановился ветер, и перестали качаться сосны. Прекратилась вся прибрежная суета. Замерли мужчины, мелькавшие между скал, и женщины, стоявшие на утесе, — словно все превратились в резные тотемные столбы.

Только море продолжало колыхаться, да и то его движение заметно замедлилось. Волны катились по нему лениво, как летние облака, и как будто светились изнутри, хотя небо было темным и тяжелым, как глина.

А когда наши друзья, щурясь от яркого света, посмотрели на море, они увидели, что к берегу медленно и осторожно движется какой-то сияющий предмет, который волны передавали одна Другой, пока он не оказался на песке у ног принцессы Шулы.

Это была прекрасная ракушка. Она была больше любой мидии, улитки и даже морского ушка, Уж не говоря о том, что она была гораздо красивее их. Она так сверкала, что глазам становилось больно.

О Имук! Твоя бабушка была права! — воскликнула девушка. — И на каждый след найдется своя нога.

С этими словами она подняла ракушку, которая была больше, чем две ее сложенные ладони. Та осветила юную пару потоками лунного света. И Шула протянула ее юноше. Зубчатый ободок ракушки идеально подошел к вырезанному в черенке отверстию.

— Вот теперь это действительно самая красивая вещь на свете, — прошептала Шула.

И Имук весь засветился от гордости.

— Она понравится нашему народу, — промолвил он. — Женщины раскроют рты от удивления. А мужчины скажут, что Имук самый замечательный ложечник во всех вигвамах на всех берегах. Может, даже твой отец перестанет называть меня никчемным лягушонком.

— А твоя бабушка перестанет бросаться в меня кореньями, — добавила Шула, которой передалось возбуждение Имука.

— Я подарю ее нашему народу в день первого зимнего пиршества. Я отдам ее, чтобы ею черпали из пиршественного котла. То-то будет завидовать твой отец.

— Ой! — внезапно встревожившись, вскричала Шула. — Тогда не показывай ее. Ты же знаешь моего отца. Если он хочет что-то получить, но не может, то всегда объявляет потлач. И тебе придется отказаться от своего сокровища.

Потому что когда объявлялся потлач, все взрослые члены племени вынуждены были отказываться от самых дорогих им вещей. Никто не мог пренебречь потлачем, ибо именно с его помощью Великий Хранитель и Даритель следил за тем, чтобы люди слишком не возгордились.

И Имук знал, что Шула права. Стоило кому-нибудь из охотников сделать трезубец лучше, чем у вождя, и завистливый старик объявлял потлач — себе он всегда мог заказать другой трезубец. И конечно, он предпочтет уничтожить замечательный черпак, если не сможет обладать им.

Но потом глаза Имука просияли.

— Тогда мы устроим свой собственный пир прямо здесь и сейчас, без всяких отцов и бабушек. И пригласим на него всю мою родню! — и юноша поднял свою резную ложку. — Пусть увидят, как я запечатлел их. Они придут, один за другим, и я познакомлю тебя с ними. Я скажу, госпожа Белка, это принцесса Шула, Приносящая удачу, мой верный друг и товарищ. Познакомься, Шула, это госпожа Цык-цык Белка.

И тут из-за скалы выскочила выдуманная им белоснежная белка с пушистым хвостом и блестящими глазками. Она грациозно поклонилась девушке. И Шула ответила ей тем же.

— А это госпожа Скопа, — продолжил Имук. И из-за скалы показалась молодая скопа с бусами на шее. — Госпожа Скопа, познакомьтесь с Шулой, которая тоже готовится стать женщиной.

— Ты очень красива, — промолвила скопа.

— И вы, — заливаясь краской, ответила Шула.

— А это — господин Дрозд… а это — господин Буревестник…

Один за другим звери и птицы выходили из-за скалы, присоединяясь к юной паре и танцуя вокруг нее на песке. И пока они танцевали, больная нога у Имука стала выпрямляться, а горб на спине ослабил свою хватку и начал рассасываться. Имук отбросил в сторону свою трость и тоже пустился в пляс. И все закружились вокруг скалы, взявшись за руки, лапы, плавники и крылья.

Казалось, они танцевали долгие часы, и эти часы могли бы сложиться в дни, если бы со зловещим карканьем с темного неба к ним не спустился Ворон-Тасальгик.

Буря идет! Буря! Буря! — прокричала черная птица.

И не успел он исчезнуть, как ослепительная вспышка молнии расстроила детскую игру. Исчезли зверьки. Налетевший ветер снова принялся раскачивать сосны. Накатившая волна с грохотом разбилась о камни, и мужчины бросились вверх со своими копьями, а женщины побежали снимать последнюю рыбу с сушилок.

— На этот раз лживый ворон сказал правду, — прокричала Шула. — Действительно наступила зима.

Имук схватил свою палку и инструменты и поспешил к ступеням, вырезанным в скале. А Шула побежала за корзинкой. Жалящий град обрушился на землю. И только достигнув вершины утеса, Имук вдруг вспомнил о волшебном даре, который, как маленькая луна, остался сиять на прибрежном камне.

— Шула! — воскликнул он, стараясь перекричать грохот надвигающегося урагана. — Ракушка! Ракушка!

Девушка метнулась к берегу, но вторая огромная волна уже катилась к камню. Когда она отступила, ракушки уже не было, а Шула осталась вымокшей до нитки. Море, милостиво принесшее свой дар, безжалостно забрало его обратно.

Алиса вдруг поняла, что бутылка пуста — она выпила все пиво, даже не ощутив его вкуса. А глупая книжка не была еще прочитана и на треть! Сжав зубы, она отправилась за следующей бутылкой. Ярость, вспыхнувшая в ней при виде происходившего в доме Папы-Папы, продолжала тлеть, как мусор на свалке. Более того, она разгоралась все жарче. Потому что эта детская сказонька с ее мультяшным изображением мифической жизни аборигенов еще больше подчеркивала то, что происходило в их реальной жизни… а именно извращения, отчаяние и грязь.

Алиса вернулась со второй бутылкой и на этот раз поставила ее подальше от себя, чтобы прикладываться к ней автоматически было сложнее. Она снова взяла книгу и продолжила читать.

Внутри вигвама царила такая же суматоха и кавардак, как и снаружи. Все в спешке заделывали дыры и закрывали окна. Костровой, ломая растопку разводил огонь. И синий дым с шипением клубами поднимался вверх. Малышня в ужасе прижималась друг к другу, а дети постарше расширенными от страха глазами наблюдали за всполохами молний, видневшимися через расщелины в стенах. Пламя уже занялось и загудело, когда вождь внезапно поднял руки.

— Где Шула? — осведомился он. — Где моя дочь?

— И Имук? — вскричала старая бабушка. —

Где мой маленький Имук?

— Может, его наконец забрал прилив, — предположила одна из жен вождя.

— А вдобавок и нашу бедную дочь.

Но в этот момент в дверь вигвама кто-то постучал. Мужчины бросились отвязывать ремни. И в вигвам вошла вымокшая и дрожащая пара.

— Ах ты, несчастная жаба! — вскричал вождь, пиная Имука. — Ты истинная зараза для всех нас. — И он пинками загнал юношу в самый темный угол вигвама, где того ждала бабушка с одеялом.

Когда дверь снова заперли, а трещины заделали, все вернулись к приготовлению вечерней трапезы. Нагревательные камни достали из очага и побросали в котлы. Женщины принялись растирать корешки и рыбью икру на семейных камнях и готовить из них пирожки. Мужчины курили и раскачивались, сидя на корточках. Старая бабушка завела свою усмиряющую песнь, чтобы утишить непогоду.

Но все ее заговоры были бесплодны. С каждой минутой ураган крепчал все больше. Ветер сотрясал вигвам с такой силой, что вскоре все дети вне зависимости от возраста начали плакать и звать своих матерей.

Приступай к своим обязанностям, Ветряная вдова! — распорядился вождь.

— Успокой этих Щенков! Не для этого ли мы тебя держим?

И старая бабушка зажгла свою масляную лампу и направила ее яркий луч на барабан из лосиного мочевого пузыря. Она стала складывать пальцы так, что они отбрасывали на барабан тени в виде разных фигурок, и напевать следующую песню:

Вот ребенок кулика

Прилетел издалека,

Потерялся и зовет:

«Кто же здесь меня спасет?»

Он дрожит от урагана,

Он боится океана:

«О-ой, о-ой, что же будет со мной?»

Перепуганная детвора немного притихла и начала сползаться к старухе. А ее танцующие пальцы уже сложились иначе:

А вот и мама-куличиха, С небес она слетает тихо, Крыла над сыном распростерла И слезы перьями утерла.

Ветер на улице, казалось, тоже начал затихать. Дети устроились поудобнее вокруг старухи. А их матери вернулись к своим обязанностям. Шула сняла свою рубашку из оленьей шкуры и принялась сушить волосы у огня. А когда она увидела, что за ней наблюдает Имук, она улыбнулась и тряхнула головой, как тогда, на берегу. Имук покраснел и поспешно отвернулся.

А вот несчастнейший ребенок — Летит в водоворот выдренок.

На поверхности барабана возникла более крупная тень.

Но мама-выдра тут как тут «Тебя спасут, спасут, спасут! Тебя в нору я унесу И там спасу, спасу, спасу…»

И дети залились счастливым смехом, глядя на то, как маленькая тень взобралась на живот большой и так, подпрыгивая, удалилась. Страх мало-помалу отступал.

Бабушка начала изображать следующее суще-тво, но в этот момент ко всеобщему удивлению в дверь снова постучали — бам! бам! бам!

Все замерли. Все члены племени были в вигваме; кто же мог оказаться на улице в такую непогоду? В дверь продолжали стучать, но никто не шевелился. Бам-бам-бам! Бум-бум-бум! И все наконец устремили взгляд на вождя. Тот откашлялся и закричал:

— Кто это стучится в ночи, отвечай!

— Путник, — донесся вежливый и гулкий, как из пещеры, голос. — Обычный путник в поисках крова и пищи.

— Знаем ли мы тебя? — спросил вождь.

— Нет, я не знаком вам.

— А как нам знать, что ты не враг? — И вождь кивком указал одной из своих жен на копье, висевшее на стене. — Откуда нам знать, что вас там не целое неприятельское племя, явившееся забрать наших жен и наши припасы на зиму? И откуда нам знать, какого ты рода-племени? И как…

Но не успел вождь договорить, а незнакомец ответить, как мощный порыв ветра сорвал засов и распахнул дверь настежь. И всполох молнии осветил силуэт незнакомца, который занимал собой весь проем двери.

— Я собственного рода-племени, — ответил пришелец и, переступив через порог, подошел к огню.

Все племя Морской скалы завороженно замерло при виде него, особенно женщины. Ибо он обладал величественной красотой. Глаза его были зелеными, а волосы золотистыми, и он был на голову выше самых высоких мужчин племени, а одет в царские одежды! С головы до пят он был облачен в длинное меховое платье такого же цвета, как и его волосы.

Его голову украшала остроконечная меховая шапка, расшитая блестящими каменьями, каких никто из членов племени не видел никогда в жизни. На его запястьях и щиколотках позвякивали блестящие браслеты. Но самым потрясающим был амулет, висевший на шее незнакомца и напоминавший луну У Имука перехватило дыхание, когда он его увидел. Это было ни что иное, как та самая ракушка, которую они нашли на берегу. Он кинул быстрый взгляд на Шулу, чтобы посмотреть, узнала ли та ее. Но на лице Шулы было написано то же восхищение, что и на лицах остальных женщин, не спускавших глаз с волшебного незнакомца, его царских одежд и величественной гривы волос. И Имука вдруг охватило дурное предчувствие.

— Мне нужно только немного подкрепиться, — промолвил незнакомец, скользя своими глазами цвета морской волны по лицам молодых женщин. — Если вы сможете дать мне пищи…

Вождь стряхнул с себя оцепенение и приказал женщинам накормить гостя, а потом поинтересовался, не могут ли они еще чем-нибудь ему услужить.

— Разве что выделить местечко на полу, — ответил незнакомец, продолжая скользить взглядом по раскрасневшимся женским лицам, — чтобы можно было поспать.

— Да еще небось и пышнотелую красотку, — пробормотала старуха из дальнего темного угла вигвама. И Имук понял, что его бабке тоже не по душе этот пришелец.

И несмотря на то, что она едва прошептала эти слова, незнакомец услышал и, сверкая глазами, повернулся к старухе. Она стойко выдержала его взгляд, и на мгновение пространство между ними затрепетало и запахло гарью. А потом, не говоря ни слова, незнакомец начал медленно приближаться к старой женщине.

— Ну что ж, бабка, — промолвил он, — я вижу, у тебя есть лампада и барабан. Значит, ты умеешь показывать танцы теней?

— Случается, — низким голосом ответила бабушка. — В бурные ночи, чтобы успокоить детей.

— Так покажи нам что-нибудь, — попросил незнакомец. — А мы посмотрим, есть ли волшебство в твоих плясках.

— Тесс! — прошипела бабушка Имука. — Кто ты такой, чтобы приказывать мне? Я не твоя скво.

— Делай что он сказал, Мешок с дерьмом, — закричал вождь. — И глупцу понятно, что в этом смельчаке течет царственная кровь. Слушайся его.

И старуха неохотно повернулась к своей лампаде.

— Значит, вот лягушка, — запела она, — прыгает и поет, потому что она не боится дождя. Прыг-скок, прыг-скок! Потому что дождь не причинит ей вреда…

— А вот Гуляка-ящерица, — перебил ее незнакомец, отбрасывая тень от собственной руки на барабан, — она глотает лягушку — ням-ням, ням-ням! И больше ничто не принесет ей вреда.

И лягушка исчезла в пасти огромной саламандры. Дети восторженно захлопали в ладоши, а взрослые начали смеяться. И только Имук видел, что это не доставило удовольствия его бабушке.

— А вот большая голубая цапля, — снова запела она, — слетает вниз на саламандру. Ее клюв, как стрела из кремня. Ее шея, как натянутый лук. Вот она все ниже и ниже…

Но когда тень птицы уже совсем приблизилась к ящерице, та вдруг преобразилась и превратилась в огромное существо с острыми клыками и торчащим хвостом.

— А вот Лис-Кажорток, — с улыбкой промолвил Незнакомец, — он перекусывает тонкую шею Цапли — хрусть-хрусть!

И тень исчезла.

— А вот Рысь-Скри, — прошипела старуха, — она вспорет брюхо ненасытному лису…

И следующая тень тоже исчезла.

— А вот Волк-Аморок, — подхватил незнакомец, — он переломит хребет рыси.

И рысь исчезла.

— Ну что ж, вот тогда медведица, белая медведица, — сказала старуха, — с далекого белого севера, она размозжит волку голову своими медвежьими лапами!

Она торжествовала, ибо знала, что на земле нет никого, кто мог бы осилить белого медведя. Но незнакомец лишь улыбнулся.

— Тогда вот Котулу — Дракон Прибоя с берега горящего моря… — промолвил он. И из темноты возникло огромное жуткое существо, какого еще никто никогда не видел даже в своих самых страшных кошмарах. У него были длинные кривые когти, клыкастая разверзнутая пасть, а весь позвоночник был покрыт шипами. Челюсти его сомкнулись и поглотили медведицу. — Хозяин вод Котулу выходит из моря, когда прибой краснеет от крови новорожденных девочек, и пожирает медведей, и черных, и бурых, и белых, и остаются от них лишь шкуры. — А вот Ак-Хару, — продолжил он, прежде чем старухе удалось справиться с потрясением, — двуглавый Водяной дух, который разгуливает по дну океана, как человек, и никогда не спит, ибо одна его голова бодрствует днем, а другая ночью. А вот Тсагаглалаль, Та, Которая Умеет Смотреть За Угол — глаза у нее на длинных стебельках, а поступь сочится ядом, как у сороконожки. А вот Пайю — Водяной Ползун, чье лицо — гниющие внутренности, который выдыхает червей, а вдыхает насмешливые души мальчиков, которые уже никогда не станут мужчинами…

И Имуку показалось, что последние слова были обращены именно к нему. И когда он повернулся, чтобы взглянуть на лицо незнакомца, его встретил взгляд зеленых глаз, который затягивал как водоворот, выворачивал наружу, кружил голову и тащил вниз, вниз в стылую глубину. А когда Имук пришел в себя, то увидел, что находится в зарослях колышащихся водорослей. Вода была тяжелой и горестной. А вокруг высокого белого трона в форме ракушки туда-сюда медленно проплывали темные силуэты.

Имук понял, что странный гость был вовсе не человеком, но духом в человеческом обличье. А холодное безмолвное место, где Имук оказался, было его владениями. И еще Имук понимал, что из всего племени только он воспринимает это жуткое видение, а остальные видят лишь тени на лосиной шкуре. Почему же незнакомец открыл свою тайну лишь ему? Может, потому, что в своей игре Имук позволил себе посмеяться над духами? И почему незнакомец скрыл свою истинную сущность от остальных? А потом он увидел, как колонны водорослей расступились, и к трону подплыло огромное косматое животное. Оно было гигантским, как Ума-Кит-убийца. А когда оно подплыло ближе, Имук, к своему ужасу, увидел, что на его спине кто-то сидит. Это была Шула! Ее длинные волосы развевались по обнаженным плечам. И она беззвучно смеялась в каком-то полуобморочном оцепенении.

— Нет! — закричал Имук. — Остановитесь! — И видение исчезло. Он снова оказался в вигваме. А все смотрели на него. — Он не тот, за кого себя выдает!

Имук попробовал ударить незнакомца своей клюкой, но тот, смеясь, отступил в сторону. Имук запрыгал на одной ноге, стараясь снова нанести удар, но на этот раз упал и так сильно ударился, что потерял сознание.

— Я вижу, у этого лягушонка не все в порядке с ногами. — И незнакомец изобразил тень лягушки-калеки. — Может, это из-за того, что он не научился вовремя вставать на колени.

— И никогда этому не научится! — подхватил вождь. — Несмотря на то, что он раб и калека, он так и не научился испытывать должной почтительности к старшим.

И тень на барабане превратилась в головастика, беспомощно старающегося вылезти из воды.

Все захлопали в ладоши. Дети завизжали от восторга и начали передразнивать Имука, валявшегося на полу. Мужчины хрюкали и кивали головами, ут-утами, она, покачиваясь, шла по залитому лунным светом песку, высоко подоткнув юбку и раскинув руки. Взгляд ее был устремлен в одну точку, как у ребенка, привлеченного ярким пятном света. Но свет этот исходил не от фитиля плошки с рыбьим жиром, а из пасти косматого чудища, которого Имук видел в своем кошмаре. А именно от раковины! Той самой волшебной раковины! Огромная тварь покачивалась из стороны в сторону в мелком прибое, который то приближал ее, то удалял.

И Шула собиралась оседлать его, чтобы умчаться в море. Остальные девушки уже почти не дышали. А лучшую из них чудище приберегло напоследок.

И издав вопль ярости и отчаяния, Имук кинулся к ступеням, прорезанным в скале. Чудовище мотнуло головой и заревело от изумления при виде юноши. Но Имук уже понял, что необдуманные поступки ни к чему не приведут, и, стоя на одной ноге, метнул свою клюку, как его бабка метала коренья, собранные ею. И клюка попала точно в волосатую шею чудовища. Оно снова взвыло и на сей раз уже не от удивления. Тогда Имук выхватил из корзинки свое тесло и изо всех сил пустил его следом. Оно впилось чудовищу в нос. Потом Имук кинул тяжелый каменный молоток, и он ударил зверя по ребрам. Тот зарычал и принялся ощупывать ластой ракушку, висевшую на шее. Он встал дыбом, и его косматая грива отвалилась. И на глазах у Имука чудище начало превращаться в незнакомца, только лишенного каких-либо одежд, если не считать сиявшей на его груди ракушки. С ревом он начал метаться по берегу в поисках вырубленной в скале лестницы.

Имуку ничего не оставалось; как метнуть в него резной черенок своей ложки. Он вытащил его из корзины, и незнакомец замер. Имук поднял его над головой, и незнакомец начал отступать. И Имук почувствовал, как черенок пульсирует от неведомой силы, заключенной в нем.

Достигнув прибрежной полосы, незнакомец обернулся и закричал, обращаясь к зачарованным девушкам. — Ступайте! — проревел он. — Поймайте его! Поймайте! Разорвите его! И мы скормим его по частям крабам!

И девушки с воем бросились карабкаться на утес.

Опираясь на черенок своей ложки, Имук развернулся и кинулся наутек к лесу. Он бежал с такой скоростью, с какой еще никогда в жизни не бегал. И черенок, казалось, не только поддерживал его, но и указывал в темноте путь — за камень! под ягодник! Девы преследовали его, как стая волчиц, но невзирая на силу ног, догнать не могли. И чем больше они удалялись от моря, тем тише становился их вой. Мало-помалу одна за другой они останавливались и, развернувшись, брели обратно к вигваму. Молча, как во сне.

Шула была последней. Спрятавшись за полым пнем, Имук прислушивался к тому, как она с отчаянным воем продирается сквозь чащу. В какой-то момент ему почудилось, что она прошептала его имя, но он не откликнулся.

А когда все звуки затихли, он лег в деревянную чашу полого пня и замер, глядя на кружок неба над головой. Тучи рассеялись, и луна светила прямо ему в глаза, взгляд которых стал тяжелым и острым, как у Уркека-морского орла, когда тот гневается…

Голова Алисы упала на грудь. Бутылка была пуста. Черт побери, она опять автоматически все выпила. Старая дева из Нью-Джерси, может, мало что понимала в культуре северо-запада и ее наследии, зато старушка точно уловила фрейдистскую атмосферу неистощимого первобытного духа. Каковая жива и поныне! Разве Папа-Папа со своим мешком и Деревянной лошадкой с гривой в чем-либо уступал звериному богу? А умственно отсталые сестренки разве обладали меньшей похотливостью и глупостью, чем героини этой сказоньки? Разница заключалась лишь в том, что в омерзительной истории Папы-папы было меньше достоинства. Все дело было в эстетике! Детские сказоньки могут быть такими же слащавыми, как пасхальный зайчик, но в них всегда скрывается хотя бы намек на эстетику… Черт побери, а что из себя представляет этот ут-ут?

Оставалась еще треть книги, и Алиса решила, что она вполне может выпить и третью бутылку. Но та оказалась с подвохом — она была когда-то открыта и поставлена обратно в упаковку. Отыскав рюмку за пластиковым мешком с полусгнившим салатом, Алиса открыла крышку и наморщила нос от резкого запаха — чертова черника. Она вернулась к книге, но теперь на лежанке Соллеса ей почему-то стало неудобно. Маленький альков стал для нее слишком тесным. Забрав бутылку и книгу, она вышла на улицу и устроилась на алюминиевых ступенях. Там было по-прежнему тихо. Дым, поднимавшийся от тлеющей свалки, выцветшими знаменами висел между стволов деревьев. Собаки, покончившие с трапезой, спали, свернувшись, под кустом. Щенок уткнулся носом в костлявую грудь Марли и, верно, грезил о счастливых днях, когда рядом была мама и ее материнское молоко. Марли лежал с открытыми глазами и остекленевшим взором.

Над ними на тсуге очень тихо сидели три вороны, не издававшие ни малейшего звука, словно из опасения разбудить бедную сироту. Алиса знала, что на самом деле они ждали, когда Марли закроет глаза, чтобы можно было слететь вниз и подобрать разбросанные между ракушечником остатки спагетти. Алиса сделала глоток и вернулась к тексту.

К рассвету в вигваме все было тихо. Девы вернулись к своим семьям, словно и не уходили. Мужчины похрапывали, ни о чем не подозревая. Незнакомец сидел на расписной сокровищнице вождя, словно та уже принадлежала ему. Плотно завернувшись в свое длинное платье, он смотрел на дверь.

Все остальные спали, если не считать старой бабки. Когда незнакомец вернулся, она проснулась и снова затянула свою унылую песнь. Она тихо напевала ее себе под нос, раскачиваясь из стороны в сторону и не сводя глаз со спины пришельца. Но тот не обращал на нее никакого внимания. Он ждал, когда откроется дверь. «Возможно, он ждет новых воинов из своего войска теней», — думала бабка. Но чу! Какое ей было до этого дело. Ее время пришло. Она была уже слишком стара. Уже много лет ее магические способности заключались лишь в умении устраивать театр теней, а теперь и это было уничтожено. А скоро и ее саму уничтожат точно так же. Она принялась раскачиваться еще сильнее, и голос ее стал громче, но в это мгновенье от резкого стука в дверь у нее перехватило дыхание.

Бум-бум-бум! — кто-то стучал в дверь. Смельчаки повскакивали на ноги и похватали свои копья. Девы, дрожа, прижались друг к другу. Бум-бум-бум! — и дверь распахнулась.

На пороге стоял Имук с огромной резной костью в руках. На глазах у изумленных соплеменников он впрыгнул в вигвам и запел песню потлача:

Вот и развязка, вот и конец! Потлач настал — всему делу венец! Факел во двор, и на падали гниль, Могила в цветах — то ли ложь, то ли быль. Знатный и нищий, раб и слуга, Нет в вас различий — вы два сапога. Потлач ровняет тебя и меня, Все ведь сгорает в чреве огня.

Он выхватил из корзины свою смычковую Дрель и бросил ее в очаг. Искры полетели во все стороны, а огонь взметнулся вверх.

Имук достал свои кремниевые дрели: Вот инструменты — руки мои — В пламя бросаю — гори вес, гори.

И новый сноп искр взлетел вверх, радостно набрасываясь на их сухие древки. Имук снова принялся рыться в корзине.

Вот чашки, ложки, черпаки, Хватайте, девы, смельчаки, Они могли бы быть для вас, Их видите в последний раз.

На этот раз люди не выдержали и принялись кричать, пытаясь остановить его. Ведь это была утварь, необходимая во время грядущей зимы.

— Остановись! — закричал вождь Гогони. — Ты не посмеешь это сделать!

Но Имук продолжал швырять свои творения в огонь.

— Что это значит? — осведомился златовласый незнакомец. — Что он делает?

— Этот недоумок пытается объявить потлач, — гневно пояснил вождь. — Но это ничего не значит. Только тот, кто готов принести в жертву истинное сокровище, имеет на это право. Остановись! Это наши вещи…

Юноша отскочил в сторону, чтобы вождь не мог до него дотянуться, и принялся швырять в огонь своих резных зверушек:

Бобер с набором всех зубов Для чистки чашек и котлов. Вот утица плывет для вас, У ней агаты вместо глаз.

Имук отбросил в сторону опустевшую корзину. Больше у него ничего не осталось, кроме резного черенка из кости. И когда он поднял его вверх, все племя отпрянуло в истинном изумлении. Звери изгибались и поблескивали как живые в пляшущих языках пламени.

А вот и перл, как я сказал. Кто лучше в мире вырезал Из кости, кедра иль рогов? С любым поспорить я готов. Так кто же здесь богаче всех? Кого разделать под орех?

И снова вождь попытался остановить юношу, но было уже слишком поздно. Никто из народа Морской скалы никогда не видел вещи более прекрасной, чем та, что полетела в огонь, и кровь застыла у людей в жилах. И тогда другой юноша с криком принял вызов Имука. Он схватил свою острогу и бросил ее вслед за сокровищем Имука: «Гори-гори ясно!»

Затем еще один рыбак швырнул в огонь свою сеть, словно пытаясь поймать скачущие языки пламени. Корзинщица кинула в очаг свою корзину. И даже родной брат вождя поджег свой украшенный перьями барабан и принялся колотить в него, пока тот не рассыпался у него под руками. И теперь уже все племя подхватило песню потлача:

Вот и развязка, вот и конец! Потлач настал — всему делу венец! Знатный и нищий, раб и слуга, Нет в вас различий — вы два сапога. Потлач ровняет тебя и меня, Все ведь сгорает в чреве огня.

И вскоре все мужчины уже танцевали вокруг очага, пытаясь превзойти жертвоприношение, сделанное соседом. Со стоном вождь снял свой плетеный венец и с грустью возложил его на разгорающийся огонь.

— Теперь нам всем придется это сделать, — пояснил он незнакомцу, — иначе Даритель и Хранитель разгневается на нас. Таков закон.

Незнакомец неохотно снял свой остроконечный головной убор и последовал примеру вождя. Вождь бросил в огонь свои кожаные сапоги, и незнакомец сделал то же.

Барабаны гремели, языки пламени подскакивали вверх. И вскоре все женщины уже заливались слезами и посыпали песком головы, оплакивая потерю столь многих ценных вещей, а обнаженные мужчины плясали в отблесках пламени.

— О вождь, посмотри на нашего гостя! — вскричал Имук. — Неужто он не расстанется со своим сокровищем?

И вождь увидел, что тот так и не снял свой величественный амулет в виде ракушки.

— Ты должен бросить в огонь свое ожерелье, — промолвил он. — Все без исключения должны проститься со своим богатством, даже царь всех вождей.

Незнакомец перестал танцевать.

— Я этого не сделаю, — ответил он. — Этот калека хочет сыграть со мной злую шутку. Я не принесу в жертву свой амулет.

Все замерли, переводя взгляд с вождя на гостя. В свете пламени было видно, что ярость написана на лицах и того, и другого.

— Ты должен это сделать, — повторил вождь. — Таков закон людей Моря. Или ты простишься со своим сокровищем, или мы сбросим тебя со скалы. Таков наш закон.

— Я этого не сделаю, — снова сказал незнакомец. — Я не имею права и не сделаю этого. Я сильнее вашего закона.

Послышался ропот, и некоторые начали подбирать кипятильные камни. А незнакомец поднял руку к своей волшебной ракушке. И тут же на стенах вигвама замелькали тени подвластных ему темных духов. Размахивая когтями и яростно крича, они наступали на членов племени. Люди в ужасе отпрянули, только сейчас начиная понимать, что их миловидный гость не кто иной, как злой дух. Лишь Имук подскочил к очагу, выхватил из него раскаленную острогу и метнул ее в черный силуэт Прибрежного Дракона. Тварь завизжала от боли.

— Это — тени! — закричал он своим соплеменникам. — Всего лишь тени. Тащите их на свет!

И похватав горящие головешки, люди бросились на войско духов и принялись выталкивать их за дверь на улицу, где уже занимался рассвет. Один за другим темные отродья таяли в первых лучах утреннего солнца.

И когда племя достигло края скалы, из всего потустороннего воинства остался лишь незнакомец. Он ревел как дикий зверь, а его лицо было искажено гримасой ярости. С помощью камней и факелов мужчины загнали его к самому краю обрыва и сбросили вниз в бушующий прибой.

С ревом он исчез под водой и через мгновенье вынырнул в своем истинном обличье гривастого Морского льва. Ожерелье с ракушкой по-прежнему виднелось на его шее. Он развернулся и поплыл к горизонту, рыча от ярости и досады.

Выползшие из вигвама женщины подошли к обрыву, чтобы посмотреть ему вслед. Подбежавшая Шула встала рядом с Имуком, лучась от гордости. Чары рассеялись.

— О Имук! Ты спас нас от злого духа! Ты такой смелый и умный, — она повернулась к вождю. — Не правда ли, отец? Смелый и умный…

— Да, — вынужден был признать вождь. — Для калеки-ложечника он очень смел и умен, — и вождь умолк, чувствуя, что на него обращены взгляды всего племени. Он понимал, что выглядит толстым и глупым без своего наряда.

Имук посмотрел на вождя и ничего не сказал. Калекой он будет всегда — есть вещи, которые не поддаются изменению, — зато его больше никто не назовет рабом и лягушонком.

Есть вещи, которые не может изменить даже Великий Даритель и Хранитель.

И тут люди услышали приближающееся приглушенное посвистывание. Они подняли головы и увидели старую Ам-Лалагик, которая спешила к ним по тропинке. Добравшись до края скалы, она наклонилась и плюнула в бушующий внизу прибой.

— Вот видишь, бабушка, теперь тебе незачем петь Последний путь, — улыбнулся Имук. — Может, ты уже и сама передумала покидать наш продымленный вигвам?

Иногда он не такой уж и продымленный, — проворчала Ам-Лалагик. — Иногда в нем витают лишь запахи испускаемых ветров.

А весной все девушки племени, кроме Шулы, произвели на свет златокудрых младенцев. И вождь приказал всех их выбросить в море. Но никто из них не утонул. Каким бы сильным ни был прибой, они покачивались на волнах, а потом с ревом уплывали вдаль. Именно эти младенцы и стали родоначальниками племени Морского Льва, поэтому-то его члены и ревут до сих пор.

Закончив читать, Алиса резко поднялась и вспугнула ворон, которые с карканьем поднялись в воздух, разбудив в свою очередь щенка. Она положила книгу обратно в упаковку и закрыла за собой дверь трейлера. На мгновенье она задумалась, не оставить ли щенка на попечение Марли, но, скорей всего, тот не смог бы уберечь его от енотов и медведей. Она налила в ведро Марли свежей воды и, подхватив теперь уже раздувшийся меховой шарик, понесла его в свой «самурай». На этот раз она положила щенка к себе на колени.

Руки у нее так сильно дрожали, что она не могла включить зажигание.

— Давай, просыпайся, Никчемка. Помоги мне.

Она бесилась от того, что сказка о Шуле вызвала слезы у нее на глазах. «Чушь! — повторяла она про себя. — Собачья чушь!» Ничего удивительного, что Голливуд решил явиться сюда и снять эту тошнотворную кучу ностальгии. Где еще «фабрика грез» могла бы найти такую идеальную натуру? «Ведь грезы создаются именно из такого дерьма, как мы», — думала она.

Она еще не успела завести двигатель, как услышала, что в дверцу скребутся. Она выглянула из окошка и увидела Марли, сидящего на ракушечнике рядом с фургоном. Одна его лапа была поднята, и он просительно улыбался, как турист, путешествующий «автостопом».

— О Господи! — воскликнула Алиса. — Почему все считают, что если девушка из провинции, то с ней можно делать все что угодно. — Тем не менее она вылезла из машины и помогла старому псу забраться внутрь, а уж его появление было встречено щенком с полным восторгом.

На этот раз она предпочла ехать через город вместо окружного пути. Не прошло и недели с тех пор, как она была здесь в последний раз, но повсюду были видны перемены, принесенные сюда голливудской «фабрикой грез». В витрине маленькой изящной кондитерской Лидии Глоув больше не стояла реклама «сливочных мышиных плиток», теперь она рекламировала «сливочные плитки Чернобурки». В «Горшке» на хрустальной подставке рекламировался новый напиток «Силок Шулы». А проезжая мимо мощеного подъезда к Национальному банку Аляски, она увидела, что старина Эрни Пэтч выбрался из кокона дневных сериалов и вернулся к работе над своим тотемным столбом. Под брезентовым тентом он усердно выдалбливал кедровое бревно, закрепленное на козлах. Эрни занимался этим уже года четыре, поднимаясь от основания вверх. И Алиса тщательно следила за его работой. Он был одним из лучших резчиков в округе, и в его поделках всегда что-то было. Особенно вон в том медведе у самого основания. Его стилизованная морда выражала долготерпение и трогательный героизм: взгляд был устремлен вверх на поднимавшуюся вверх череду разных тварей, которых он вынужден был держать на собственной спине. И бобер над медведем был хорош — его передние зубы были расположены под идеальным углом, чтобы образовывать брови медведю-страстотерпцу. Линии четки, чисты и сильны. Но чем ближе Эрни подбирался к вершине, тем размазаннее становились контуры. Уже несколько лет администрация банка уговаривала Эрни завершить свою работу, пока он сам, его бревно или оба не распались от старости. Но он отказывался, объясняя, что Дух еще не открыл ему, что он должен там изобразить.

— До вершины все идет само собой, но вершина — это штука отдельная.

И сейчас Эрни ожесточенно трудился над этой самой вершиной в вихре разлетающейся стружки и табачного дыма. Алиса притормозила у поребрика и наклонилась, чтобы открыть окошко.

— Так что же вы наконец решили, мистер Пэтч? Что там будет? — она и сама понимала, что вопрос глуп. — Ворон? Буревестник?

— Нет, Алиса, — улыбаясь и отплевываясь от опилок, откликнулся резчик. — Морской лев. Чертов морской лев. Я не знаю ни одного тотемного столба от Бела Кулы до Нома, который был бы увенчан морским львом. А ты?

Алиса призналась, что и ей такие неизвестны. И уже тронувшись дальше, она задумалась над тем, почему, собственно, этого никто не делал. С самого момента своего появления в 1700-х годах чертовы штуковины чем только не увенчивались. Она видела старые фотографии одного столба с попугаем ара на вершине, который, видимо, принадлежал какому-нибудь матросу. А целый ряд знаменитых столбов венчал Авраам Линкольн, восседавший в цилиндре и всем остальном, как чей-то добрый дядюшка. Но морских львов она не видела никогда. Может, потому, что в них не было ничего симпатичного. Однажды Алиса, путешествуя на своем старом «фольксвагене» из Сан-Диего к северу, посетила знаменитую пещеру морских львов в Орегоне и была абсолютно потрясена как увиденным, так и собственной реакцией на увиденное. Слякотный февральский день клонился к вечеру. Алиса допивала пятую бутылку юконского пива, и ей надо было освежить голову. Скорее всего, ее привлекла практически пустая автомобильная стоянка. В предшествующие разы ей доводилось бывать здесь в разгар туристических сезонов. А сейчас две белобрысых девчушки уже закрывали сувенирный магазин. В своих фирменных юбочках и кофточках они казались близняшками, раз что одна отличалась выступающими зубами, а другая плоской грудью.

Та, что с выступающими зубами, посоветовала Алисе приехать в другой раз, так как уже темнело, а искусственного освещения в гроте не было. Единственный свет, попадавший в пещеру, шел со стороны моря. Алиса ответила, что не пользуется искусственным освещением, и заплатила свои десять долларов. Девушки вручили ей клочок бумажки и указали на лестницу, ни словом не обмолвившись о бутылке пива, хотя объявление на стене отчетливо гласило «Есть и пить в пещере запрещается». Глупые блондинки предпочитали не вступать в пререкания с темноволосыми «ПАПами» даже в тех случаях, когда численное преимущество было на их стороне.

Алиса в полном одиночестве спустилась на лифте на двести восемьдесят футов и в таком же одиночестве двинулась по туннелю. Прежде всего ее поразили звук и запах, словно слившиеся воедино — ревущая вонь, несшаяся из склизкой промежности мира, заполненной спермой и вагинальными выделениями. Закашлявшись, Алиса отпрянула назад. Освещение на смотровой площадке быстро тускнело. Она с трудом могла рассмотреть тварей, шевелившихся на темных камнях, но слух и обоняние с лихвой возмещали ей это. Она даже не знала, с чем сравнить эти звуки и запахи — больше всего они напоминали ад.

— Чистый ад, — вслух произнесла она, и в то же мгновение зимнее солнце скрылось под крышкой туч где-то на горизонте, как это часто бывает в Орегоне в самые мрачные дни года, чтобы тут же заиграть своими отблесками на пенистых гребешках волн. Эти отблески фосфорной бомбой осветили всю огромную пещеру. И тогда Алиса увидела, что та действительно похожа на ад. Огромная, как футбольное поле, она была завалена плавником и бурыми водорослями и напоминала стигийский амфитеатр, специально устроенный для того, чтобы продемонстрировать всю беспредельную жестокость животного мира. Вся арена была разделена на несколько полей битв: одни представляли из себя огромные валуны, выступавшие над поверхностью воды, другие — кучи камней, третьи — выбитые прибоем ниши в стенах пещеры. Там самцы-победители предавались своим грубым ухаживаниям. По мере того как глаза привыкали к сумраку, Алиса все больше убеждалась в том, насколько отвратительны эти бегемоты. По своим размерам они превышали ее «фольксваген» и все, от мощных шей до куцых хвостов, были покрыты шрамами, оставшимися после многолетних схваток с более мелкими самцами. Многочисленные гаремы самок, как огромные коричневые черви, копошившихся у подножий тронов своих повелителей. Еще ниже располагались детеныши. И у самого основания пирамиды с безопасного расстояния ревела, вызывая на бой, молодая поросль.

Пока Алиса наблюдала за происходящим, у одного из юнцов игра гормонов, видно, перевесила здравый смысл, и он решил не ограничиваться похвальбой. Расшвыривая детенышей во все стороны, он пробрался по нижнему ярусу и, устремившись к гарему, попытался подмять под себя первую же попавшуюся самку. Старый самец даже не удосужился покинуть свой трон. Запрокинув голову, он издал рев такой силы, что утки-каменушки попадали из своих гнезд, расположенных вдоль стен всей пещеры. Вероятно, этот рев означал своего рода царский приказ, потому что с десяток других самцов, находившихся в его пирамиде, тут же пришли в движение. Самозванец и понять еще ничего не успел, как на него набросились со всех сторон, и через мгновение от дерзкого хвастуна не осталось ничего, кроме кучи разодранной шерсти и ласт, сочащихся кровью.

Алиса подумала, не стоит ли поспешить обратно и сообщить девушкам о несчастном — может, те могли вызвать рейнджера или еще кого-ни — но в это время солнце скрылось за горизонтом окончательно, и пещера снова превратилась в темную кучу вонючего рева.

Перед тем как двинуться в обратный путь, Алиса допила свое пиво, а потом, будучи аккуратной от природы, поставила пустую бутылку в мусороприемник. «На всех широтах этот мир отвратен», — вспомнила она строки Квикега, пока ждала лифт. «Умру язычником, но буду аккуратен». Как давно все это было…

Вывернув из-за небольшого холма перед мотелем, Алиса с удивлением увидела, что на пустой стоянке стоят три серебристо-голубых фургона, принадлежащих кинокомпании. Это были последние турбометановые модели, которые, как она слышала, могли ездить на дерьме и дрожжах, каждая из них стоила сто тысяч долларов. «Ну что ж, теперь в той же осоке, через которую всего несколько часов тому назад улепетывал очень бедный Папа-Папа, стоит железок на триста тысяч долларов», — с грустной улыбкой подумала она. Это было выше ее понимания. Как можно было бросать столько денег на ветер и еще надеяться на получение дохода, особенно когда речь шла об абсолютно безумном фильме о людях, которые никогда не существовали. Ну ладно еще мультик, но полнометражный фильм с живыми актерами! Вся прелесть сказок о Шуле заключалась в мире фантазии, а не реальности. Именно поэтому римейк «Книги джунглей» Диснея закончился полным провалом. Кому нужны настоящие медведи, пантеры и змеи, как бы мудро, коварно или отважно они ни изъяснялись. Настоящие звери слишком грубы, а в наше время грубости и вульгарности и так хватает. К тому же где, интересно, режиссер собирается взять такую ясноглазую, невинную и прекрасную девушку, как Шула? Или такого искалеченного героя, как Имук? Или его странную бабушку? В мультфильме их можно нарисовать. Но настоящие актеры? А дух Морского льва — кого ни возьми, все равно это будет выглядеть напыщенной дешевкой.

И тем не менее, когда она завернула за последний коттедж и притормозила у себя во дворе, все они уже ждали ее, словно спрыгнув со страниц только что прочитанной ею книги и опередив, пока она ехала. Вот старый вождь в настоящей парке и сапогах из карибу, а рядом с ним его покорные жены, с тревогой наблюдающие за малышней, жмущейся к их юбкам. Вот увечный герой — мальчик лет пятнадцати в инвалидной коляске в роговых очках, уткнувшийся в газету. Вот востроглазая бабка с огромным животом, выпирающим из-под расшнурованной парки. И более того, вот Шула с расчесанными на прямой пробор волосами, в кожаной юбке и блузке, сидящая перед коттеджем номер 5 на узеньком подоконнике. Шула, еще более прекрасная, чем можно было бы себе вообразить — с открытым широким лицом, темно-розовым румянцем на скулах и миндалевидными монгольскими глазами. «Племя инупик или юпик», — подумала Алиса. Истинная уроженка своего народа и откуда-то очень издалека.

Алиса затормозила и вылезла из машины с щенком под мышкой. Марли, прихрамывая, последовал за ней. Толпа незнакомцев безмолвно наблюдала за тем, как она пересекает двор. Никто не шевельнулся, и лишь ее сын Ник, выйдя из прачечной, двинулся к ней навстречу.

— Мама, я уже весь город обзвонил. Мы уже собирались выставить окна.

— Извини, — откликнулась Алиса. — Мне надо было заскочить к Соллесу — проведать этого старого остолопа. Прошу прощения у всех. Надо было располагаться без меня.

Ей никто не ответил. На лицах не было написано ни нетерпения, ни раздражения. Более того, казалось, они вообще не поняли Алису.

— Из них не все говорят по-английски, — прошептал Ник. — Вон та старуха точно не говорит.

— О Господи! Неужели такое бывает? Но как же они будут произносить текст роли? — Алиса тоже перешла на шепот.

Они будут шевелить губами, а звук мы наложим позднее.

— Немыслимо. Я и представить себе не могла, что такое бывает.

— Мы выловили всю компанию, от калеки и бабки до светящейся красотки — классная, да? — в одном месте, в Баффинсе. Это одна семья. Ну согласись, мам, что в десятку.

— Да, похоже на то, — согласилась Алиса, — не хватает только морского льва. Но его, боюсь, вам и в Баффинсе не найти. Где вы собираетесь…

Она умолкла. Ник выделывал пируэты, потрясая своей длинной серебряной гривой и набросив на голову пиджак как капюшон.

— Та-да-да-да…

— Боже мой, — только и смогла ответить Алиса.

10.

Майкл Кармоди с самого рождения был кругленьким толстячком, этаким буйком, особенно если учесть размеры бедной устрицы, произведшей его на свет, которая даже в разгар беременности весила меньше сорока килограммов.

Зато отец, посеявший свое семя в этом крохотном моллюске женского пола, был огромен. Он был олимпийским чемпионом по гребле в одноместной байдарке, и звали его Пул Кармоди. Прежде чем отойти на отдых еще в полном расцвете сил и обосноваться в родовом гнезде Кармоди на островах Силли, он принес Великобритании три золотых медали. Поговаривали даже, что этот расцвет был отчасти чрезмерным и что на самом деле он был вынужден уйти из спорта, так как опасался, что не сможет пройти тест на анаболические стероиды. И хотя можно было возлагать надежды на уже существовавшие тогда блокаторы теста, вид у него был настолько зверским, что это не делало чести короне.

Однако робкой провинциалке с усеянного устрицами Корнуэльского побережья он представлялся величественным грандом. Она была потрясена и с готовностью раскрыла свои створки.

Но стероидное семя, посеянное им в ее складчатую тьму, привело к гораздо большим горестям, чем обычно. Она носила в себе плод почти год, а потом, когда он стал весить четыре двести, его пришлось вырезать из нее скальпелем. Роды длились двое суток и опустошили ее полностью. В ней не осталось ничего — ни капли молока для младенца, ни материнской любви. Ни-че-го.

Как только швы зажили, семейство вернулось на Крутую скалу, но что-то было безвозвратно утеряно. Золотой медалист еще больше преисполнился собственной значимости, а робкая молодая мать стала опустошенной. После родов она так и осталась пустой раковиной. Майкл, как вырезанная жемчужина, обескровил и лишил жизни тот мир, в котором зародился. Чтобы помочь юной матери, обе бабушки поселились в коттедже по соседству, сообщив домохозяйке, что пробудут недолго, пока не восстановятся силы бедной девочки. Но силы не восстанавливались. Все лето она с пустым взором пролежала у окна под холодным корнуэльским солнцем, и легкий ветерок играл на ее полуоткрытых губах, как на флейте. А когда наступили первые осенние холода, она покинула свою уже опустевшую оболочку.

К счастью, бабушка с материнской стороны оказалась сильной женщиной, а прабабушка еще сильнее. Пока олимпийский чемпион прочесывал побережье в поисках других двустворчатых, обе старухи вселились в дом Кармоди, чтобы ухаживать за осиротевшим младенцем.

Как только болящая мать исчезла с их пути, они получили возможность ссориться и пререкаться с утра до вечера. Они вели такую неослабевающую борьбу Друг с другом, что маленький Майкл вскоре перестал обращать на нее внимание. Он счел, что это естественное поведение женщин, как драки чаек на скалах. Потом это начало его немного раздражать, но он продолжал считать их крики естественными звуками. Видимо, они должны были ассоциироваться с домом у моряка, отправляющегося в плавание. Впрочем, Майкл догадывался, что морское дело — не самый легкий способ заработать себе на жизнь. Многие его сверстники постигали науки и собирались делать карьеру куда как более успешную, чем рыболовство, которое с каждым годом становилось все менее выгодным. Большой синий мешок моря продолжал пустеть. Эти умненькие мальчики стремились к лучшей участи: они готовились стать программистами и правительственными чиновниками, чтобы по вечерам после работы возвращаться к супруге и отпрыскам, от которых, с точки зрения Кармоди, люди, собственно, и убегают на работу. Что хорошего может быть в доме, битком набитом кричащими чайками? За время трехмесячного отсутствия, пока Кармоди ловил тунца, одна из его бабок подавилась булочкой во время чайной перепалки и задохнулась. Прабабка, винившая во всем себя, впала в состояние тоски и раскаяния. Она раздобыла где-то концертино и часами просиживала перед окном, извлекая из него траурные мелодии. Юный Майкл был потрясен. Он и не предполагал, что старая чайка способна еще на что-то, кроме пережевывания пищи и ругани. И вот теперь она пела, Да еще и аккомпанировала себе! Старая карга ненамного пережила свою дочь и скончалась через полгода, но за эти месяцы Майкл успел получить исчерпывающее музыкальное образование, и у него зародились первые подозрения о том, что женщина в доме, кроме неприятностей, может доставлять и приятные ощущения. Прошло сорок с лишним лет, прежде чем он решился на практике проверить эти подозрения.

Однако Алиса оказалась не слишком удачным подопытным материалом. Она никогда не устраивала склок и ни для кого не была обузой. Она никогда не нарушала покой домашнего очага, о котором так мечтает моряк, возвращаясь на берег. Зачастую она даже старалась не соразделять его, работая на коптильне, а потом оставаясь ночевать в своем мотеле. И Кармоди уже начал опасаться, не он ли тому является причиной. Единственное, что он мог предложить в качестве домашнего очага, была его лачуга на топком конце берега. Может, ей было неприятно обитать в ней? Может, она стыдилась того, что станут говорить у нее за спиной ее товарки? Он знал, что его Алиса немного нервно относилась к пересудам, — немного? черта с два! — она абсолютно выходила из себя, когда за ее спиной начинали злословить, — поэтому он бросил свою лачугу и выстроил этот идиотский особняк. Однако это не привело ни к каким переменам. Более того, она стала еще реже бывать в этих новых стенах с настоящей «вдовьей дорожкой» на крыше и лестницами из кедра. Кармоди ничего не понимал. Впервые в жизни он начал ощущать, что ему чего-то не хватает. И дело было не в любви и ласке — об этом они никогда не договаривались с Алисой, когда он нуждался в Л. Л., проще было сгонять в Анкоридж и прошвырнуться по Мясной улице — ему не хватало дружеской компании. Мужчина не был предназначен для одинокого существования. Поэтому он запасся наживкой, вышел из Сиэтла и не спеша двинулся в своей новой посудине из одного порта в другой, пока наконец на него не клюнули. И его уловом оказался настоящий персик! Да, Алиса была верным товарищем и хорошей помощницей — в этом никто не сомневался. Но Яростная Вилли из Вако оказалась подругой совсем другого рода. Она не просто скрашивала ему одиночество. Эта техасская помидорка вызывала у него такие чувства, которым он даже боялся подобрать название, ибо любой моряк знает, что нет худшей приметы, чем эта. Морская пучина — ревнивая карга, и стоит на борту появиться истинной любви, считай, что ты получил черную метку с приглашением на тот свет.

Поэтому лейтмотивом всего путешествия домой для Кармоди стала песенка «О шиповник, куст терновый». Не просто мелодией сопровождения, а выходной арией, оперой, к которой он непроизвольно возвращался каждый день. А когда после ужина он наливал себе виски и доставал свое старое концертино, то умудрялся за вечер исполнить эту песню раза три-четыре, перед тем как вырубиться.

К счастью для Айка и остальных, не до конца, так как вся баллада насчитывала более тридцати куплетов. В ней подробно рассказывалось обо всех перипетиях страстной любви, преступлении и последующем бегстве по безжалостной земле Корнуэлла. Это была история классического несчастного влюбленного, который, будучи доведенным до отчаяния нищетой, убивает королевского оленя, чтобы купить на деньги, вырученные от продажи мяса, подарки своей возлюбленной… его предают и он вынужден бежать… потом его ловят, пытают и приговаривают к повешению… и вот он стоит со связанными за спиной руками, глядя вдаль поверх голов своих безжалостных соплеменников, и оплакивает свою судьбу…

Айк знал, что это классический сюжет, встречающийся в огромном количестве баллад того меланхолического времени. Наибольшей популярностью пользовалась версия «Палач, ослабь веревку»: «Палач, ослабь веревку, вот матушка идет, идет проститься с сыном…» Герой надеется, что мать принесет фамильное серебро и выкупит его, но нет, она просто хочет посмотреть на то как будет повешен ее сын. Затем издалека прибывают отец, брат и сестра, и все повторяется. Они движимы лишь любопытством. И наконец, когда тучи уже окончательно сгущаются, появляется Истинная Любовь — она-то и привозит серебро палачу, и герой обретает свободу — во как!

Однако в варианте «Тернового куста» все было иначе. Истинная Любовь и вправду появляется и приезжает издалека, но приезжает она с толстобрюхим шерифом, с которым с самого начала находилась в сговоре. И точно так же, как мама, папа, брат и сестра, а вместе с ними все остальные законопослушные граждане, она горит желанием увидеть, как герой будет мучиться и извиваться, расставаясь со своей никчемной жизнью.

Кроме того, эта мрачная история не заканчивалась с моментом казни. Повествование продолжалось и после смерти героя. Уже подставка выбита из-под ног, и голова болтается как пробка, выдернутая из бутылки, а герой все еще продолжает из нездешнего мрака давать свои клятвы, что если ему удастся выбраться, он больше в этот куст никогда не войдет.

Изо дня в день то насвистывая, то напевая под нос, то выводя рулады, Кармоди продолжал травить свой экипаж этой клятвой. Айк услышал ее гортанные позывные на причале в Джуно еще до того, как увидел самого Кармоди. Он с Гриром в сопровождении Арчи, толкавшего продуктовую тележку, нес Билли Кальмара на носилках, когда вдруг сквозь вонючий желтый туман до него донесся тенор Кармоди: «…изодрал мне в клочья душу». Только так им и удалось найти новую посудину Кармоди, пришвартованную за огромной мусорной шаландой.

— Мистер Кармоди? — заорал Арчи. — Вы там все?

— Мы там все? — Над кипами мусора возникла лысая розовая голова. — Ебаный карась, надеюсь, что все. А вот куда вы все подевались, хотелось бы мне знать?

— Ну, в течение последнего часа мы ищем вас, мистер Кармоди. А почему вы стоите здесь, а не на нашем причале? За этой…

— Помойкой? — подхватил чей-то веселый голосок, и рядом с Кармоди возникла еще одна круглолицая и розовощекая, но не лысая головка. Она принадлежала женщине, чье лучащееся личико было обрамлено целым облаком высветленных кудряшек, напоминающим перекати-поле. — Мы стоим за этой помойкой, потому что скрываемся. Этот старый придурок довел власти до ручки, и теперь нас разыскивают.

Кармоди жизнерадостно замахал руками, предпочтя пропустить последнее мимо ушей.

— Я уж начал беспокоиться. За двадцать-то часов не добраться из Скагуэя! Решил, что у вас полиция на хвосте или еще что-нибудь. Привет, Исаак… Эмиль. Перелезайте сюда, ребята, и посмотрите на мое новое корыто. А на это помойное ведро не обращайте внимания. Предлагаю обходить его по корме, с подветренной стороны.

Пробравшись вдоль планшира шаланды, Айк со своим небольшим отрядом обогнул горы мусора и впервые воочию увидел новое судно. Здесь и вправду было на что посмотреть: широкая корма предоставляла место для работы, и в то же время обтекаемая форма позволяла развивать хорошую скорость — короче, последняя модель судна многоцелевого назначения с металлической обшивкой. Айк с Гриром присвистнули. Стальной сплав был неуязвим для соленой воды, которая быстро разъедала другие металлы. И все судно мерцало каким-то призрачным зеленовато-серебряным светом, как корабль из иной солнечной системы. Оно выглядело абсолютно свежим и девственным, словно на его борт еще не ступала нога человека. И его даже трудно было себе представить заляпанным рыбьей чешуей, кровью и слизью и заваленным ржавыми ловушками для крабов.

Вместо того чтобы воспользоваться обычными сходнями, Кармоди сбросил рею с мостика прямо на леер шаланды. Футов в тридцать шириной, ни веревок, ни ограждений. Даже Билли приподнял голову, чтобы взглянуть на это, потом застонал и выругался. Грир, несший переднюю часть носилок, согласно кивнул.

— Может, мы лучше…

— Давай, Эмиль, — закричал Кармоди. — Тащи эту тушу сюда. Ничего с ним не будет.

— Откуда ты знаешь? — громко рассмеялась блондинка. — Насколько я заметила, со своей тушей ты обращаешься гораздо осторожнее. — В этом заявлении могла бы звучать издевка, но она почему-то в нем не слышалась. Это было сказано с той же веселой доброжелательностью, которую излучало и все ее лицо. Айк на глаз дал ей полтинник, может, чуть больше, но явно меньше, чем семьдесят с хвостом Кармоди, и уж явно на добрый десяток лет она была старше Алисы. И тем не менее в ней было что-то детское. Несмотря на обветренные губы и отсутствующие зубы, на ее лице постоянно играла хитрая мальчишеская улыбка, а в голубых глазах поблескивали дерзкие огоньки. Это делало их с Кармоди похожими. И лица у них были почти одинаковые — обветренные и отполированные солнцем. У них были одинаковые пшеничные брови и одинаковые курносые носы. И пока Айк следил за тем, как они наблюдают за транспортировкой Билли, у него даже мелькнула мысль, а не связывают ли их родственные узы, не являются ли они братишкой и сестренкой. Это во многом бы объяснило их амикошонство.

— Добро пожаловать на борт, чуваки, — приветствовал их Кармоди, когда все наконец перебрались по рее. — Располагайтесь и залечивайте раны. И давайте поживее, мне не терпится поднять якорь и успеть отойти с отливом. Действительно не терпится.

— Старый осел хочет сказать, — подмигнула блондинка, — что нам надо смыться отсюда до возвращения хозяина посудины, в которой мы проделали дыру. И к тому же у нас два копа на хвосте.

— А незачем этому идиоту было пришвартовываться так близко к топливному насосу, — обиженно откликнулся Кармоди.

— Близко? Ну не знаю. Сегодня утром туда встала контейнерная баржа размером с футбольное поле, и ничего.

— У меня большой недобор экипажа, — возразил Кармоди.

— У тебя просто идиотское самомнение. Доброе утро, мальчики. Меня зовут Виллимина Хардасти… — и она протянула свою большую розовую руку, жесткую как риф. — Обо мне говорят, что я Яростная Виллимина из Вако, но вы можете называть меня просто Вилли. Я здесь выполняю обязанности главного инженера.

— Ха! — хрюкнул в свою очередь Кармоди. — Главного инженера! Ты как считаешь, Айк, стал бы я нанимать инженера? Да еще с фамилией Страсти-Мордасти ха-ха-ха…

Айк пожал ей руку и представил своих спутников. Арчи залился краской. Грир поцеловал ей костяшки пальцев и произнес какую-то фразу по-французски. Билли что-то проворчал из своего металлического ящика. Арчи начал было рассказывать Вилли о прискорбном состоянии мистера Беллизариуса, но она прервала его, сказав, что они все уже знают, так как еще до звонка Айка во всех барах только и говорили, что об их отважном и живописном побеге на дрезине.

— Да, — подхватил Кармоди. — Все знаем. А теперь опустите его и давайте отшвартовываться — байки травить можно будет и позднее. А это еще что такое? — и он, нахмурившись, указал на Две большие сетки, которые нес Арчи.

— Вино, — пожал плечами Арчи.

— Это я и так вижу. Полезный груз. А в другой?

— Книги, — ответил Арчи.

— Без тебя вижу, что книги, Каллиган. Ты что, записался на курсы самосовершенствования?

— Это книги Кальмара, мистер Кармоди. Вы же знаете, что я не читаю. Мистер Беллизариус заставил нас взять их в библиотеке Джуно. Это научные книги.

— Так вот почему вы так долго копались? Ну ладно, запихайте все это дерьмо куда-нибудь, чтобы оно не болталось под ногами, потому что, мальчики и девочки, мы незамедлительно отправляемся домой. Нельс! Отдавай швартовы — мы отчаливаем.

И они отчалили, правда, Кармоди взял курс совсем не к дому. К полному изумлению Исаака, как только Джуно скрылся из виду, Кармоди круто взял влево на юг к внутреннему проливу.

— Предупредительные меры, — пояснил он с мостика, — чтобы сбить преследователей. — Затем он проинструктировал Вилли, чтобы та составила курс в обход Адмиралтейского острова в сторону Четемского течения, которое должно было отнести их к северу почти к тому самому месту, с которого они начали свои предупредительные маневры. А когда Айк указал Кармоди на это, тот признался, что на самом деле хотел обогнуть остров, чтобы посмотреть, нет ли там медведей, а если есть, то и снять парочку своей новенькой винтовкой с глушителем. А еще через полчаса Айк услышал, как Кармоди объяснял Гриру, что на самом деле хотел показать этой техасской кукле Гун — «три года уже живет здесь и до сих пор не видела ни одного настоящего индейского поселения». А еще через день, когда они на черепашьем ходу вползли наконец в течение, он на глазах у всех пояснил уже самой техасской кукле, что в действительности хотел поймать какого-то легендарного осетра, который якобы водится в здешних местах. И тогда Айк наконец понял, что на самом деле старый карась как можно дольше хочет оттянуть свое возвращение домой.

Айк ничего не имел против. Он не слишком горел желанием видеть Алису, а триумфальное возвращение ее блудного сына и вовсе его настораживало. Так приятно было плыть по спокойному проливу, сидя, как турист, в шезлонге на палубе, попивать вино, поплевывать за борт и обозревать окрестности. Они шли на такой малой скорости, что временами, отложив карты, брались за спиннинги. И Кармоди придирчиво разбирал улов, выбирая деликатесы, а остальное выбрасывал за борт или продавал пиратским предприятиям по консервированию, которые сигналили им из всех бухт и заводей.

Так они плыли, играли в покер, болтали, а Кармоди пел. По вечерам на камбузе среди грязной посуды он, как юный повеса, распевающий под окнами возлюбленной, исполнял старые любовные песни — те, что пели в шестидесятых, а порой и современные баллады. Но по мере того как ночь становилась темнее, а бутылки пустели, он неизменно возвращался к традиционным мелодиям Старого Света и в конце концов к своей главной песне о терновом кусте. Она воспринималась уже настолько естественно, что Айку стало казаться, будто она звучит в его голове с тех самых пор, как его мирный сон был прерван появлением дикой кошки в Квинаке.

Неудивительно, что поначалу Айк пытался вернуться в свой сонный покой. И в общем этому ничто не препятствовало, так как весь экипаж пребывал в каком-то полусонном состоянии. Особенно Грир. Химический возбудитель, который он надеялся найти в кейсе Кальмара, был неэффективен без второй составляющей, находившейся в Квинаке. Поэтому обычно возбужденный напарник Исаака проводил большую часть времени в кубрике на узкой койке. Арчи Каллиган не был наркоманом, но он был абсолютно вымотан своим пребыванием в Бьюлаленде, поэтому тоже в основном спал, прислонившись к титану на камбузе.

И лишь трудолюбивый Нельс Каллиган продолжал бодрствовать на капитанском мостике, стараясь справиться с зевотой в ожидании новых распоряжений. Но и сам капитан был далек от того, чтобы из него фонтанировала энергия. За все десять лет совместной работы Айк никогда еще не видел Кармоди в таком расслабленном состоянии.

Отчасти причиной тому являлось само судно: компьютерная программа была специально составлена с учетом береговой линии, управлялась голосом и постоянно корректировалась спутниками. Такое судно мог вести и десятилетний пацан, стоило лишь скомандовать «из Джуно в Квинак, скорость пятнадцать узлов», и можно было дальше идти смотреть мультики. Воистину это было величайшим достижением науки и техники и изначально оно стоило не меньше полутора миллионов. Но это было еще до того, как «Трезубец» дал течь. Поэтому Кармоди он уже достался за гроши.

Но дело было не только в судне. Старый корнуэлец наконец нашел себе идеального спутника. Яростная Вилли из Вако, может, и не была такой же современной и удобной, как корабль, зато она была столь же проста в обращении. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Кармоди тянул время. У него наступил давно заслуженный отпуск с новой подружкой. Ее общество доставляло удовольствие всем на борту, за исключением Билли Кальмара, который все еще никак не мог отойти от своей схватки с Гринером. За то время, что прошло со дня их отплытия из Джуно, Вилли успела показать себя трудолюбивым и умелым мореплавателем, к тому же она оказалась настоящей сокровищницей скабрезных баек и соленых шуток южного производства. Поэтому путешествие изобиловало весельем, выпивкой, смехом, азартными играми и бесконечными трапезами.

Особенно трапезами. Айку даже начало казаться, что Кармоди купил это судно не из-за уникального компьютерного оснащения, а по причине камбуза. Старый рыбак проводил гораздо больше времени за кухонным меню, нежели за компьютерным.

— Рыба хороша тогда, когда она только что поймана, — утверждал Кармоди. — Как я люблю свежую рыбу! И за все эти годы бесконечной ловли у меня ни разу не было на ужин свежей рыбы. Не удивительно, что я чувствую себя обделенным.

Однако размеры его пуза явно противоречили этому утверждению — оно было круглым, розовым, гладким и таким же твердым, как и его бритая голова. Все это было следствием тяжелого труда и хорошего аппетита, приправленных при любой возможности танцами и выпивкой. Так что его пузо являло собой памятник почти семидесятипятилетним непрерывным усилиям — Кармоди славился им и гордился. Он обращался с ним, как борец сумо со своим ки, то бишь центром. Он использовал его как рабочую поверхность, как точку опоры на гик, как противовес на снастях, и упирался брюхом в круглый кедровый стол, занимавший середину камбуза, и разделывал на нем десятифунтового палтуса.

— Рыба даже не особенно возражает против того, чтобы ее ловили и разделывали, — разглагольствовал Кармоди, — главное, чтобы при этом она оставалась свежей.

А палтус был действительно свежим — в его глупых глазах еще мерцали отблески жизни, и все тело продолжало содрогаться, хотя уже огромные откромсанные шматы шипели на сковородке.

— Рыба относится к жизни с рыбьей точки зрения. Она обречена быть пойманной, и все они это прекрасно понимают от мала до велика. Что ей не нравится, так это быть использованной не по назначению. «Если я тебе нужна, поймай меня, а если нет, оставь меня в покое». В старое время нам нужен был китовый жир. И что, вы когда-нибудь слышали, чтобы киты жаловались на это? Они прекрасно понимали, что смазывают колеса прогресса. Они начали жаловаться лишь тогда, когда поняли, что дальнейшее развитие не нуждается в их жире и что они нужны нам лишь для кошачьих консервов. Вот тогда они организовали «Гринпис». Потому что и у рыб есть своя гордость. Одно дело служить смазкой для гироскопов на боевых кораблях, и совсем другое — пищей для кошечек.

— Вообще-то кит не совсем рыба, мистер Кармоди, — вмешался Арчи Каллиган, сидевший на пороге камбуза. Он с интересом внимал лекции Кармоди, потягивая японское пиво. После знакомства с Гринером Арчи решил проявлять большую инициативу при общении с авторитетными лицами. И Исаак не мог без улыбки смотреть на это: лучшего оппонента, чем Майкл Кармоди, трудно было себе представить, если кто-то хотел отличиться.

— Арчи, мы сейчас говорим о философии рыбы, а не о биологии, — ответил Кармоди, постучав по столу ножом, как профессор указкой. — И даже если у китов теплокровный член, как у других млекопитающих, это еще не значит, что у них не рыбья философия.

— Как и у некоторых других известных мне млекопитающих, — вставила Вилли. Кармоди предпочел не обижаться и, посмеиваясь, вернулся к палтусу.

Дело было не в том, что Кармоди не мог ответить, когда его провоцировали. Айк однажды был свидетелем, когда тот очень лихо вмазал здоровенному верзиле за пару незначительных реплик. Капитан буксира посоветовал Кармоди возвращаться туда, откуда он явился, вместе с остальными ебаными иностранцами и оставить Аляску ее коренным обитателям. «Если мы все уедем, — вежливо ответил Кармоди, — то таким кретинам, как ты, придется вернуться за решетку вместе с остальными техасскими подонками, и здесь не останется никого, кроме ПАП».

Кармоди был англичанином, родившимся в Корнуэлле, и его предки занимались бесславным грабежом судов, которые терпели бедствие у островов Силли. И хотя сам Кармоди всю жизнь ловил рыбу, что-то он унаследовал от своих предков-пиратов, полагая, что все средства хороши.

— А таким кретинам, как ты, придется вернуться в свои болота вместе с остальными английскими тупицами, — не унимался капитан буксира.

— Увы, сэр. Я останусь в Америке, полноправным гражданином которой и являюсь.

— Вот уж фига, если только ты не заставил какую-нибудь из местных идиоток выйти за тебя замуж, напоив ее до полусмерти.

Тут они перешли от слов к делу. Кармоди невысокого роста — максимум пять футов пять дюймов. Капитан был выше его на целый фут. Зато Кармоди обладал одним преимуществом — своим пузом. Оно выдавалось вперед как резиновый буфер на носу буксира и, к полному изумлению капитана, оказалось таким же твердым. Кармоди схватил его за грудки и придавил своим пузом. Буксирщик охнул и согнулся пополам, как если бы в него врезалась катящаяся бочка. В результате его лицо оказалось на уровне лысой головы Кармоди. И тот нанес ему пять ударов с такой скоростью, как будто это был один затяжной удар невесть откуда взявшейся дубиной. Капитан свалился на пол с полным ощущением, что лишился зрения.

— Он выбил мне глаза! Я ослеп!

— Да нет, он сломал тебе нос и, похоже, скулу, поэтому глаза просто заплыли, — пояснил Айк, склоняясь над ним с полотенцем со льдом. — Когда опухоль спадет, все будет в порядке. А в следующий раз я на твоем месте был бы поосторожнее в выражениях относительно жен рыбаков.

А теперь Кармоди сам связался с техасской кретинкой, и Айк с некоторым злорадством подумывал о том, как, интересно, отреагирует его жена-аборигенка, когда он явится домой с таким уловом. Вряд ли Алиса прибегнет к кулакам, — она стала слишком цивилизованной для таких примитивных реакций, с тех пор как бросила пить, — но поножовщину он вполне мог себе представить. Нож с желобком посередине был вполне в алисином стиле. Сколько раз Айк с Гриром, потягивая кофе на консервном заводе, с восхищением наблюдали за тем, как она управляется с узким лезвием в ожидании Кармоди, работая ножом с таким же изяществом, как художник кистью. Но на самом деле Айк знал, что и до этого дело не дойдет. Кармоди был слишком обаятельным и умным шутом. Каким бы дураковатым ни казался старый карась, он умел использовать свою голову не только в качестве дубины.

— Эй, Грир! — крикнул Кармоди. — Знаете, ребята, почему я на самом деле купил это прогулочное корыто?

— Чтобы разделывать на нем палтуса, хе-хе-хе, — хором ответили Грир, Арчи и Нельс, точно подражая хриплому голосу Кармоди. Но Кармоди было наплевать, что за последнюю неделю эту шутку все уже слышали дюжину раз. Она стала еще одним рефреном, как и его баллада.

Вилли, резавшая салат напротив, подняла голову — она всегда была готова съязвить.

— Эй, Арчи, — не оборачиваясь, произнесла она, — а вы, мальчики, знаете, почему Гуманитарное общество издало закон, запрещающий слепым прыгать с парашютом?

— Нет, Вилли. Почему? — осторожно откликнулся Арчи. Некоторые шутки Вилли не сразу до него доходили.

— Чтобы предупредить инфаркты у собак. Арчи рассмеялся вместе со всеми, хотя понял ли он смысл шутки, так и осталось неясным.

— У них собаки-поводыри, тупица, — прошептал Нельс на ухо брату.

— Знаю, — откликнулся Арчи.

— Эй, Виллимина, — прокричал Грир из люка, — а ты знаешь, зачем женщины надевают суспензорий, когда прыгают с парашютом?

— Чтобы не задувало в промежность, хе-хе-хе, — парировала Вилли.

Так они и плыли.

Посередине стола располагался электрический мусоропровод, и Кармоди смел в отверстие остатки палтуса, салата и лука.

— Надо дорезать салат, — поднимая миску, заметила Вилли.

— Рыба не может ждать, — возразил Кармоди. — Больше минуты с каждой стороны, и пиши пропало. Эй вы, трапезная лампада капитана зажжена!

Стол мгновенно был вытерт и накрыт клетчатой скатертью. Сервированный фарфором и столовым серебром, он действительно выглядел как настоящий капитанский стол. Мужчины достали из шкафа раскладные стулья, а Грир открыл бутылку орегонского рислинга. В центр стола водрузили свечку в ржавом дизельном пистоне, и Вилли закончила нарезать салат уже при свете пламени. Кармоди раскладывал рыбу по тарелкам, словно сдавал колоду толстых горячих карт, поливая их оставшимся маслом, смешанным со специями. Нельс взял тарелку и направился к люку, чтобы отнести ее Билли. Все молча ждали его возвращения. Кармоди нравилось, когда все ждут, пока не произнесена благодарственная молитва. Через минуту Нельс вернулся обратно с тарелкой.

— Кальмар говорит, что ему надоела рыба. Он хочет стакан вина и банку венских сосисок.

— Что он нашел в этом дерьме? — проворчал Кармоди.

— Он все еще переживает из-за Гринера, — заметил Грир. — А сосиски лучше способствуют переживаниям, чем рыба.

— Пусть тогда переживает на голодный желудок. Мне надоело, что весь мой экипаж возится с этим несчастным симулянтом.

Присутствие Билли Кальмара на борту было единственным, что омрачало увеселительный круиз Кармоди. Он не стал возражать, когда они подняли носилки на борт в Джуно, но и особого сочувствия не проявил. И в течение всего путешествия он неоднократно давал понять, что его не особенно волнует судьба калек и дилеров. К тому же все рыбаки были знакомы со скользким характером кальмаров и знали, что лучше всего их использовать в качестве наживки.

— Я отнесу ему что-нибудь, — предложил Айк. — Давайте откроем еще одну бутылку.

— Он и вина хочет меня лишить.

— Ах ты старая водяная крыса, — съязвила Вилли. — Ты что, уже забыл, что это они купили вино в Джуно? Кстати, как и сосиски, если мне не изменяет память.

— Ну и что? — надменно осведомился Кармоди. — Кок не обязан следить за тем, откуда поступают продукты на борт. Камбуз является его собственностью. Как бы там ни было, давайте сначала вознесем молитву, Исаак, мальчик мой. Чтобы остальные могли уже начать есть. Давайте по-быстрому… — он переплел пальцы поверх возвышающегося пуза, опустил голову, на мгновенье погрузившись в размышления, и произнес самую короткую молитву из всех ему известных: — Слава духу, к черту плоть, давайте же есть, чтоб ее побороть.

Айк запихал в карман две банки сосисок и упаковку солений, в одну руку взял свою тарелку с палтусом, в другую бутылку и два стакана и направился, позвякивая ими, к металлической лестнице.

Они шли на автопилоте в полумиле от Чилкута. Весь день они маневрировали, минуя отмели, от острова Святого Илии к югу, ни разу не прикоснувшись к штурвалу.

Сумеречное небо было зеленовато-серым, на море стояла тишь. Со стороны берега дул легкий ветерок. Айк различил запах чилкутской ели и чистый холодный аромат льда с Берингова глетчера. На протяжении всего путешествия ветер приносил им запахи суши вне зависимости от того, видна она была или нет. Несомненно, из Джуно в Квинак существовали куда как более прямые и быстрые маршруты, однако Кармоди запустил программу, в соответствии с которой они все время держались берега чтобы при желании можно было останавливаться во всех портах и заводях — устраивать небольшие попойки, если там случались доки или бары, перебрасываться в покеришко, если они набредали на казино, или просто бросать якорь и ловить рыбу, если в округе не было ничего интересного. Скорей всего, Кармоди и сейчас после ужина начнет присматривать место для стоянки.

Айк хотел поговорить с Беллизариусом с глазу на глаз, пока все не поднялись наверх. Чем ближе они подходили к Квинаку, тем более мрачные мысли обуревали его в связи с Николаем Левертовым. У него было ощущение, что от этого блудного сына разило мстительной вонью, но утверждать что-то наверняка он не мог. Единственным человеком на борту, обладавшим лучшим нюхом, чем у него, был Билли Кальмар.

Билли возлежал в окружении книг, закусив длинную прядь волос своими пухлыми губами. Он читал, одновременно ковыряя в ухе бриллиантовым крестом. Несмотря на все его влияние, Билли Беллизариуса никогда особенно не любили. Однако все признавали его ум. Именно поэтому Дворняги и выбрали его президентом. После вялого руководства Айка, терявшего интерес к общественной деятельности, и лихорадочной какофонии правления Грира члены Ордена поняли, что гнаться за популярностью не следует. И хотя, скорей всего, Кальмар действительно широко пользовался связями Ордена для продажи наркотиков, он, несомненно, много сделал для того, чтобы вытащить организацию из многочисленных скользких юридических проблем. Кроме того, его загадочные философские перлы давали Дворнягам пищу для размышлений. Именно Билли положил конец движению Убогих как раз в то самое время, когда культ нигилизма начал завоевывать все более сильные позиции среди наиболее бедных членов Ордена. Он заявил, что ему наплевать,если они будут участвовать в очередных демонстративных самоубийствах, но если они хотят представлять Дворняг, то пусть придумают какой-нибудь способ получше, чем лакать отраву.

— Там же стрихнин и кураре, — сообщил он братьям. — С вами начнутся такие отвратительные корчи, что даже Си-Эн-Эн не рискнет это показывать. Если уж вам так приспичило сводить счеты с жизнью, имейте силы перерезать друг друга или еще что-нибудь. И не смейте терять чувство собственного достоинства. И запомните: нищая жизнь лучше, чем отсутствие жизни как таковой.

Айк осторожно приблизился, позвякивая стаканами.

Гнездо Билли располагалось под прикрытием правого борта. Он так и лежал на животе, как его внесли на борт, только теперь под него была подоткнута целая кипа подушек и спасательных жилетов, так что он мог читать, опираясь на локоть. В настоящий момент он с горящим взором поглощал книжку в бумажной обложке под названием «Эффект виртуального эффекта». На расстоянии вытянутой руки полукругом вокруг него были разложены вещи первой необходимости: лампа на S-образной подставке, мухобойка, записная книжка, пепельница с дымящейся сигаретой, коробка швейцарских шоколадных конфет. Стальной кейс, сыгравший роль спасительного буйка в Скагуэе, был по-прежнему прикован к его запястью. Билли утверждал, что ключ от наручников был в Квинаке у какого-то таинственного азиата, который оплатил ему поездку в Скагуэй.

Айк пододвинул шезлонг и уселся в головах гнезда. Билли сделал вид, что этого не замечает. Не отрываясь от текста, резким движением руки он перевернул страницу, вытащил из коробки конфету и запихал ее в рот. Айк уравновесил свою тарелку с палтусом на поручне и разлил в стаканы вино. Билли взял стакан, осушил его, продолжая читать, и протянул его снова Айку.

Айк забыл захватить вилку, но палтуса, как и жареного цыпленка, проще есть руками, а для салата Вилли можно использовать длинное острое ребро рыбы. Некоторое время они молчали. Лишь вода тихо шумела под стальным корпусом. Все течения, отмели и впадины этого побережья давно были занесены в автопилот судна.

Билли снова протянул свой стакан. Айк вылил в него остатки рислинга и выбросил пустую бутылку за борт. Когда за бортом раздался резкий всплеск, Билли наконец оторвался от книги.

— Отличная идея! — заметил он. — Джеттисон это такая чушь. — И книга последовала за бутылкой. — А сосиски ты принес? Или я должен лежать здесь и слушать, как вы там хрустите морковкой?

— Вилли говорит, что тебе нужны овощи.

— Вилли из Техаса. Откуда техасска может знать, что мне нужно?

Айк выудил из кармана обе банки и протянул их Билли.

— Она говорит, что работала медсестрой.

— А я говорю, что работал доктором. Скорей всего, мы оба врем, но я по крайней мере не из Техаса. Если бы человек должен был есть овощи, неужели Господь снабдил бы его этим? — и он, запихивая в рот сосиску, запрокинул голову и продемонстрировал Айку собственные клыки.

— Да, это настоящие венские сосиски: жир, требуха и крысиные хвосты.

Пытаясь сменить тему разговора, Айк кивком указал за борт, где исчезла книжка.

— Это был твой критический отзыв на «Эффект виртуального эффекта»?

— Уверяю тебя, большего бреда я еще не читал — и Билли взмахом руки рассыпал стопку книг, высившуюся перед ним. — Научная фантастика. Для детей. Напоминает мне Массачусетский технологический институт.

Мне казалось, ты говорил, что учился в Калифорнии.

— Какая разница. — Билли съел еще одну сосиску и блаженно растянулся.

— На самом деле даже не фантастика. А фэнтези, рожденная страхом. Страх — вот и все, что лежит в ее основе. Страх перед темнотой, страх перед огнем, страх перед тем же черномазым из преисподней. Вот взгляни… — И Билли вытащил еще одну тоненькую книжонку.

— «Можно ли отменить закон Бойля?» Отменить — как тебе это? А когда он был принят, позвольте узнать? — и книжка полетела за борт. — Ты даже представить себе не можешь, Исаак, как меня угнетает вся эта чушь…

Но прежде чем Билли успел продолжить свою речь, Айк откашлялся.

— Кальмар, я хочу попросить тебя об одном одолжении. В Квинаке объявился один парень. Приехал с киношниками. Здоровенный альбинос — тебе рассказывал о нем Грир. Блудный сын Алисы.

— Ну? — Билли оторвался от своих книг, заинтригованный тоном Айка. — Ну и что?

— Я был знаком с ним много лет назад, когда сидел в тюрьме. Он вроде как боготворил меня, а я его вроде как подвел. Он считал меня чем-то вроде спасителя.

— Понимаю. Тебе всегда это было свойственно.

— Только не по отношению к нему. Он умудрялся притягивать к себе все дерьмо, и я ему прямо сказал об этом. Но он решил, что я заложил его, и чтобы отплатить, сделал то же. Так, ничего особенного, но это стоило мне нескольких лишних месяцев…

— Да, герои недолговечны. А я тут при чем?

— Я думаю, он и есть твоя половинка, более того, он и приехал в Квинак для того, чтобы отплатить. Для этого он и киношников натравил на нас.

Брови у Билли полезли вверх от удивления.

— Для того, чтобы отплатить тебе за какую-то старую обиду? — И Билли выгнулся назад, чтобы как следует рассмотреть Айка. Его розовые губки приоткрылись в улыбке. Неужели ты считаешь, что для этого надо тащить с собой целую кинокомпанию?

— Не только мне. Я думаю, он вернулся домой, чтобы отомстить своей матери, своей бывшей жене, городу, короче — всем.

— А что ты такого сделал, что он так расстроился?

— Я видел, как его отымели в душевой все, кто только мог, а он видел, что я это видел.

— О Господи. И ты не позвал охрану?

— Охранники в основном и принимали в этом участие.

— Да-а. Ну а после того, как тебя выпустили?

— Там был замешан и тот полицейский, под надзор которого я был выпущен.

— А-а. И ты считаешь, что он до сих пор хочет отомстить? Исаак, это чушь собачья. «И сорок лет спустя бедуин встал на путь отмщения». Ну дождись случая и вмажь ему, как ты это сделал со скотиной Гринером, — предложил Билли, продолжая улыбаться. — Но возвращаясь к началу, я не вижу, какое отношение это может иметь ко мне или к моему бесценному грузу. И могу заверить тебя, что мой напарник отнюдь не является великаном-альбиносом. У него все в порядке с пигментацией и он довольно тщедушен.

— Он мог нанять кого угодно из своих киношников.

— Сомневаюсь. Мы договорились об этом деле несколько месяцев назад. Грустно признаваться в этом, но, похоже, даже Исаак Соллес может пасть жертвой старческой подозрительности. Но предположим даже, — ради поддержания беседы, — что ты прав, что этот осел является частью мстительного замысла твоего дружка… ну и что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты подождал, пока они все не уедут. А с этим ничего не случится, Кальмар, — Айк кивком указал на металлический кейс, прикованный к узкому запястью Билли. Когда у человека есть такие запасы, он автоматически становится хозяином положения.

— Ты же знаешь, что я не могу так поступить, Соллес. Замки с часовым механизмом. Или я встречаюсь со своим напарником в полдень в ближайшее воскресенье, или мне придется научиться бриться одной рукой.

— У нас есть еще неделя. Может, ты встретишься с ним в каком-нибудь другом месте?

— И что от этого изменится? Или что может изменить отсрочка? Я хочу, чтобы меня освободили от этого как можно быстрее. — И Билли откатился обратно на свою кучу из книг, крекерных коробок и банок из-под сосисок. — Как можно быстрее. У меня есть свои дела, свои мысли, чай, который я хочу держать обеими руками. И у меня тоже есть свои счеты с этим библейским самодуром и всем его кретинским культом. Для начала я собираюсь разослать во все газеты штата статейку, в которой проведу параллели между культом Гринера и культом парникового эффекта, которые оба восходят к темному средневековью — те же предрассудки, то же недомыслие, те же заблуждения. А кроме того, я намерен начать судебное преследование по факту причинения ущерба. О, у меня много планов…

Айк терпеливо ждал, когда Билли выдохнется, в надежде уговорить его изменить место своей нарковстречи, когда из люка вдруг вынырнул Грир. Его заплетенные косички подскакивали, как колокольчики у чертика из табакерки.

— Братья! — позвал он громким шепотом. — Похоже, пора приготовиться к низкому старту… потому что, если я не ошибаюсь… слышите это кваканье? — двери высшего света распахнуты перед нами!

Приемник на камбузе аж трещал от возбуждения, как сообщил им Грир, принимая позывные от крупного корейского рыбообрабатывающего судна стоявшего за островом Миддлтон. Английских слов в посланиях оказалось вполне достаточно для того, чтобы Кармоди понял, что обращаются именно к нему. В сообщениях говорилось, что все работы прекращены, так как на борт только что прибыли крупные дипломаты из Сеула и капитан собирается закатить им шикарный прием. Грир не сомневался, что в самое ближайшее время они изменят курс и двинутся к корейскому судну. «Кармоди обожает вечеринки».

Затем из люка вслед за Гриром появился Кармоди и выдал совершенно противоположные распоряжения: немедленно остановиться и вытравить рыболовные снасти прямо здесь и сейчас.

— Раскатать снасть — будем ловить треску!

Айк благосклонно отнесся к этому распоряжению, хотя и не сомневался в том, что ни у кого на борту нет даже временного разрешения на ловлю в этих водах, не говоря уже о квотах и консигнациях. Они выбросили звуковой буек и начали наживлять крючки, понемногу стравливая лески с барабана. Приятно было выйти из состояния туристического самоощущения, почувствовать, как напрягаются мышцы и струится пот. Но после пары успешных уловов, как раз в тот момент, когда они вышли на глубину и вытащили несколько морских налимов, Кармоди хлопнул в ладоши и приказал остановиться.

— Все, довольно! Сматывайте удочки и готовьтесь к отплытию! — выяснилось, что он всего лишь хотел сделать подарок корейцам, которые находились в водах, где лов рыбы был им запрещен.

— Япошки любят налимов. Вот мы и подарим им их в честь знакомства.

— То есть вы не станете их продавать, мистер Кармоди? — поинтересовался Нельс, отличавшийся серьезностью и уравновешенностью, не в пример своему сводному брату, и до сих пор лелеявший надежду скопить когда-нибудь достаточно денег, чтобы купить собственную посудину и собственную квоту. И хотя Кармоди платил ему не процент с прибыли, а стабильную еженедельную зарплату, ему не терпелось вернуться домой и приступить к регулярной ловле, чтобы заработать какие-нибудь приличные деньги.

— Нет, Нельс, я собираюсь их подарить. «Всегда быть посланцем доброй воли» — вот лозунг Кармоди. Знаю я этих азиатов — они ребята выпить не промах, — он подмигнул Вилли. — И им очень нравятся такие рыбки. Так что вполне возможно, что они пригласят нас к себе на борт.

Зная Кармоди, все думали точно так же. Они решили оставить буек и подобрать его после — а ну как в сеть что-нибудь попадется, пока они развлекаются. К тому же голоса в приемнике с каждой минутой звучали все призывнее и возбужденнее. И они, развернувшись, двинулись к корейскому судну. Не успели они принарядиться, как вдали уже показался Миддлтон. Кармоди распорядился поднять флаг, чтобы дать знать о своей дипломатической миссии. Он хотел «Юнион Джек», но Вилли воспротивилась этому:

— Это все равно что я бы ходила с Техасской одинокой звездой.

Ни звездно-полосатого, ни аляскинского, ни полярного флага у них не было, так что пришлось удовлетвориться футболкой с эмблемой Квинакской средней школы, которая принадлежала Арчи Каллигану. Он обвязал рукава вокруг антенны, и выцветший буревестник затрепетал на ветру.

У них не было координат плавучей базы, но впереди виднелись отчетливые признаки места празднества. Вечерний горизонт то и дело окрашивали ракеты и фосфорическое сияние фейерверков, и Кармоди вручную повел судно на свет. И впервые за все это время Айк понял, на что способны его турбомагнитные двигатели. Создавалось ощущение, что мчишься на бесшумном гоночном катере. Ветер и брызги летели в лицо с такой скоростью, что оставаться на палубе без очков было невозможно, по стальной поверхности палубы, пригибаясь под гиками, можно было кататься на водных лыжах. Остров Миддлтон расположен в семидесяти километрах от залива, то есть в пятидесяти милях, но не прошло и двух часов с того момента, как они смотали снасти, как Кармоди уже начал сбрасывать скорость, притормаживая на почтительном расстоянии от базы. Двадцать пять миль в час — рекордная скорость для любого судна, а для рыболовного просто немыслимая.

Корейская база размером с футбольное поле казалась огромным металлическим монстром. По форме она напоминала железный контейнер для перемешивания цемента — низкая, плоская и со скошенными краями. Единственное, что отличало нос от кормы, так это название, выведенное ближе к переднему краю — «Морская стрела», под которым было изображено и само это оружие, указывавшее острием вверх.

Огромное чудовище стояло на якоре в полутора милях от Миддлтона, спокойно покачиваясь на грязной спокойной воде. К базе было привязано несколько десятков плоскодонок, уткнувшихся в ее ржавый бок, как грязные поросята в огромную свиноматку. Из чрева судна неслась настоящая какофония электронных воплей и стонов, а с высившейся посередине площадки в воздух то и дело взлетали огни фейерверков.

Билли взирал на разноцветное небо со свойственной ему презрительностью.

— «Ты блистай, блистай, блистай». Тьфу ты черт! Если бы эта сволочь Гринер не заграбастал мою пиротехнику, я бы показал им фейерверк.

— А то, что несется изнутри, это корейский рок-н-ролл, — сообщил им Грир. — Мы как-то ловили его по Радио-Мен.

— Кармоди, а ты уверен, что они нам будут рады? — ржавая база напомнила Вилли мусорную баржу, за которой они прятались. — Что-то она мне не кажется образцом элегантности.

— Да, Карм, — подхватил Арчи. — Даже не знаю, что хуже — запах, вид или грохот, который из нее несется. Я бы поостерегся туда соваться.

Арчи, покопавшись в своем сундучке, вырядился в коричневато-белые кожаные туфли, розовую рубашку, галстук и спортивный пиджак с длинными лацканами и теперь чувствовал, что слегка переборщил.

— Арч, мальчик мой, тебе никогда не приходило в голову, что это наш долг — научить бедных язычников стильной жизни? — Кармоди надел белый шерстяной пуловер и новые красные подтяжки и теперь напоминал Санта Клауса на отдыхе без шубы и со сбритой бородой. Когда они приблизились к плоскодонкам, он дал обратный ход одному из двигателей и взял рупор.

— Посмотрите на этого павлина, который возится с пиротехникой! Готов заложиться, что это капитан, судя по его наряду… и уж точно он не безразличен к налимам. Эй там, на «Стреле»! Мы заметили ваши огни. У нас подарки. Сэр, вы капитан? Как поняли?

— Мы поняли, поняли, — покричала фигура в рупор. — Хорошо поняли. Как называется ваше судно?

— Вообще-то оно называлось «Лот 49», но я твердо вознамерился дать ему другое имя, как только представится удобный случай.

— Очень красивое судно. Похоже на кобру с раздутым капюшоном. Можно, мы будем называть ее «Коброй»? Для официальной регистрации.

— Хоть горшком назовите, капитан.

— Тогда, добро пожаловать, «Кобра». — И он поднял вверх двухлитровый кувшин для сакэ. — Пришвартовывайтесь и поднимайтесь к нам.

Павлин был маленьким мужичонкой с тонкими черными бровями и безумным наркотическим смешком, который многократно усиливался рупором. На нем было надето какое-то длинное корейское церемониальное платье со знаком инь-ян на спине, белый шелковый подол был заткнут в зеленые резиновые сапоги. Его голова была увенчана плюмажем древней шляпы офицера британского флота, который нелепо подпрыгивал при каждом движении.

— Это адмиральская шляпа, — с оттенком раздражения заметил Кармоди. — Такая была на Нельсоне при Трафальгаре.

Грир тоже явно был раздражен этим недостойным зрелищем.

К тому же надета задом наперед.

Может, у япошек голова задом наперед повернута. Нельс, найди нам канат на какой-нибудь плоскодонке. Всем приготовиться подняться на борт!

Хихикая и взвизгивая в рупор, капитан приказал развернуть кран и спустить клеть, и все, за исключением Билли, забились в подъемник. Кальмар не пожелал участвовать в добрососедской миссии, особенно учитывая присутствие кейса. Даже корейцы знали, что это означает.

— И передайте этим япошкам, что если хоть одна ракета упадет рядом со мной, я обращусь в ООН и призову их к ответу за ведение боевых действий. Можете сказать им, что у меня за спиной шесть семестров международного права в Беркли.

Что Нельс и передал корейцам, когда компания высадилась на борт. Нельзя сказать, чтобы это произвело очень сильное впечатление на подвыпившего капитана, как и все остальное, что было предъявлено ему янки, а именно — мешок с налимами, новая лодка и спортивный пиджак Арчи. Все было принято им как само собой разумеющееся. А когда компанию проводили вниз, то все поняли, чем это вызвано. Интерьер старой ржавой посудины был столь же современным и великолепным, сколь раздолбанным выглядел ее внешний вид — по каким-то необъяснимым дипломатическим причинам кому-то понадобилось, чтобы настоящий дворец выглядел плавучей развалюхой. Тщеславный капитанишка настоял на том, чтобы досконально продемонстрировать то, что он называл «своим скромным суденышком» — от сияющих холодильников и процессоров на корме до великолепного салона на носу. Салон величиной с гимнастический зал с настоящим баром, живым оркестром и гейшами с традиционным макияжем производил фантастическое впечатление. В его центре вращался дискотечный шар, а в бумажных фонариках пульсировали огоньки. Около сотни моряков кружились и плясали в центре танцевальной площадки. Некоторые гейши уже настолько оголились, что внимательный наблюдатель мог отметить, что традиционный красно-белый макияж доходил у них до талии. Грир открыл рот и остолбенел.

— Держите меня, mon amis, — простонал он. — А то я упаду.

Несмотря на пляски и танцы,гейши умудрялись еще осуществлять и чайные церемонии; очередная фарфоровая кукла, пролетая мимо, вручила всем по чашке горячего чая; а другая, так же на лету, выдала по пиале с рисовой водкой. Кармоди и его спутники чувствовали себя подавленными, хозяева же проявляли явную снисходительность.

— Не желаете принять участие в нашей скромной трапезе? — уже в который раз обращался капитан к Кармоди. — А? Следуйте за мной… — Протолкавшись через танцующих, он одним движением своего шелкового рукава расчистил место за столом. — Нравится? Вы понимаете? — И он поспешил к другому столу, предназначенному, видимо, для именитых гостей.

С края танцевальной площадки то и дело раздавались хлопки взрывов — это корейцы играли в свою национальную игру, швыряя крюгерранды в пакет с кристаллами йодистого серебра, расположенный посередине коврика. Вызвавший детонацию пакета становился победителем, забирал все монеты проигравших и еще получал почетный приз. Обычно этими призами являлись предметы одежды игроков, которые вносились в качестве первоначальной ставки, так что игра напоминала покер с раздеванием. За каждым попаданием в яблочко следовали вой посрамленных проигравших и восторженные вопли победителя. На этот раз им оказался тощий улыбчивый матрос в старомодных очках в металлической оправе. Он выиграл у своих противников практически все, не считая ролексов и нижнего белья. И, похоже, это не вызвало восторга у его соперников. Арчи с Гриром, поглядев на внушительные кучки золотых монет, решили, что они не хуже ухмыляющегося япошки и принялись уговаривать Кармоди одолжить им несколько сотен, чтобы войти в игру. Но не успели они сообразить, что к чему, как их обобрали до нитки — они проиграли маленькому бродяге не только все свои крюгерранды, но и куртку и туфли Арчи, а также несколько ярдов ювелирной цепочки Грира.

Как только они вернулись к столу, к ним подскочил капитан, который хихикал,раскланивался и старался перекричать грохот музыки.

— Вам понравилась наша скромная забава? Выпейте еще чая и вы позабудете о житейских невзгодах. Еще рисовой водки? Настоящая китайская водка 1960 года розлива. Сечете, янки?

— Да, сэр, лучшая в мире, первый класс, — продолжал повторять Кармоди, но Айк видел, что старик уже начинает уставать от этого. И когда капитан подошел к ним в очередной раз, чтобы выяснить, нравятся ли янки специально нанятые танцовщицы — «Из школы гейш в Киото — лучшие танцовщицы в мире. Разве не красотки?» — Кармоди наконец не вытерпел.

— При всем моем уважении, сэр, — прокричал он в ответ с идеальным британским акцентом, — в мире есть танцовщицы и получше.

— Правда? — вспыхнули глаза у павлина. — Кто же, например?

— Ну, например, сидящая здесь дама.

— Эта женщина? — капитан обратил свой взор на Вилли, которая расплылась в улыбке и учтиво кивнула ему в ответ.

— Именно. Эта женщина, — подтвердил Кармоди. — Самая лучшая в мире. Разве не красотка? — И он вывел улыбающуюся Вилли на площадку, чтобы доказать это. Все замерли, понимая, что вызов принят и что эта потрепанная временем пара ни за что не уступит. Они станцевали твист, потом танго и даже польку. И присутствовавшие янки тоже поняли, что их бортинженер из Техаса действительно великолепная танцовщица, может, не лучшая в мире, но вполне способная поспорить с узкоглазыми красотками; похоже, эти каблуки были знакомы не с одной танцевальной площадкой. Но в конечном счете победительницей оказалась не она, а Кармоди, который с честью закончил танец в одиночестве в центре салона. Кармоди танцевал с такой страстью, что все расступились. Расчистив себе место, он начал исполнять хорнпайп — и на это чудо стоило посмотреть. Даже оркестранты перестали играть. Айку уже доводилось несколько раз видеть этот спектакль, но это было много лет тому назад в маленьких тусклых пивных барах, которые не шли ни в какое сравнение с этой ослепительной сценой и международной значимостью происходящего. Танец начинался с простого движения — пятка — носок, пятка — носок и выброс ноги. Иногда Кармоди сопровождал этот выброс хлопком, иногда ударял противоположной рукой по ступне. Ноги задирались все выше и выше, а движения рук становились все более размашистыми. И каждый раз, когда казалось, что он уже выдохся, он поднимал воображаемую юбку и кружился на цыпочках, чтобы потом с еще большим топаньем, гиканьем и улюлюканьем вернуться к прежнему па.

И корейцы, и гости были абсолютно потрясены: это была великолепная демонстрация ритма, силы и откровенного торжества, вдвойне поразительная для человека такого возраста. Но еще большее впечатление на зрителей произвело его пузо, его безразмерное брюхо. И когда Вилли, утомившись, вернулась на место, Кармоди продолжал танцевать со своим собственным животом, словно этот огромный твердый глобус был его партнершей. Он был его музой, его источником энергии, его вдохновением. Он был осью и средоточием его безумного вихревого танца. И при этом его живот оставался практически неподвижным, невесомо паря в трех футах над полом. Все взмахи, хлопки, топанье и дрыганье происходили вокруг этого парящего шара, как бушуют волны вокруг покачивающегося железного буйка. Казалось, он оставался на месте даже тогда, когда Кармоди принимался бешено кружиться. Это был истинно моряцкий танец, исполненный с настоящим моряцким чувством равновесия, которое выработалось за долгие годы работы на раскачивающейся палубе. Брюхо Кармоди стало его гироскопом, и сколько бы ни старались волны, он готов был принять их вызов. Закончив танец, он рухнул на пол, раскинув руки и ноги, и казалось, от его лысины пошел пар. Когда овации затихли, капитан снял свою шляпу и объявил сначала по-корейски, а потом на чистейшем английском, что японская танцевальная школа Киото отныне не может считаться лучшей в мире:

— Отныне эта честь будет принадлежать достопочтенной аляскинской школе в…? — он умолк, и его черные брови поползли вверх.

— Квинаке, — гордо произнес Нельс Каллиган.

— В Квинаке! — повторил капитан и водрузил шляпу на потную лысину Кармоди.

Все были настолько возбуждены, что даже дипломаты, отставив свой чай, поднялись и принялись аплодировать. Капитан бесплатно заправил топливом лодку гостей в качестве жеста доброй воли, а на прощанье вручил им корейский флаг. В вихрях пены они отбыли навстречу занимающейся заре под грохот фейерверков, а на процессорной башне в это время зажглись огромные буквы «КВИНАК».

— Что все это значило? — осведомился Билли, когда база скрылась вдали.

— Это был подарок, мистер Беллизариус, — объяснил ему Арчи Каллиган.

— Мы сегодня одержали победу.

Первые лучи солнца осветили извилистую линию берега на востоке. Величественный силуэт Кармоди высился на капитанском мостике за штурвалом. Плюмаж его новой адмиральской шляпы живописно трепетал на ветру. Айк улыбнулся и покачал головой, чувствуя, как его сердце непроизвольно наполняется гордостью.

— Куда теперь, капитан?

— Вообще-то, возлюбленные, я подумываю о Барбадосе, — величественно ответил Кармоди. — Бортинженер Хардасти, возьмите курс на юг к Малым Антильским островам.

— На юг? — Нельс Каллиган был не тем человеком, который мог оценить монарший каприз. — А как же наш буек и сеть?

— О Господи, — вздохнул Кармоди. Он снял шляпу и спустился вниз. — Будьте добры, мисс Хардасти, задайте курс на буй. Две трети полного хода. А я спущусь вниз и отдохну.

Идя по ветру, они вернулись к тому месту, откуда начали, через два с небольшим часа. Айк остался на палубе вместе с Билли, сделав вид, что его очень интересуют книги Кальмара, в то время как маленький гений пускал слюни и бормотал что-то невнятное во сне. Единственное, что Айку удалось выяснить, так это то, что все авторы единодушно считали: конец света не за горами, и полагали, будто в этом кто-то виноват. Ну еще бы. Зеленые обвиняли промышленников, промышленники обвиняли сельское хозяйство — «Животы все растут и растут, а площади по производству протеина продолжают увеличиваться», а сельское хозяйство обвиняло власть предержащих: «Они нарушили естественный божественный закон. Он заповедовал нам: „Идите и размножайтесь“. И тогда все бы наладилось само собой. Большая Белая челюсть Голода пожрала бы все проблемы. Но вмешались власти. И теперь все должны пожинать огненную бурю, которую посеяли эти безбожные нахлебники». Дело кончилось тем, что Айк сам начал выбрасывать эти брошюры за борт, чтобы сэкономить силы бедному вырубившемуся Кальмару.

Над рубкой раздался тревожный звон колокола, и гул двигателей автоматически начал затихать. Судя по сигналу, они приближались к цели. Первым из люка вынырнул Нельс Каллиган.

— Эти буйки стоят тысячу долларов каждый, — обиженно пояснил он Айку.

— Не говоря уже о якоре и проводах.

К тому моменту, когда из своих кают начали появляться остальные члены экипажа, компьютер перевел двигатели на холостые обороты. Айк взял бинокль и поднялся в рубку, но кроме водной глади, покачивавшейся во всех направлениях, ему ничего не удалось различить. Впрочем, даже если бы он и увидел флажок, вряд ли он смог бы к нему подобраться без ручного управления.

Последним, щурясь от солнца, выбрался на палубу Кармоди.

— Ну что, есть какие-нибудь признаки нашего сокровища?

Нестройный хор промычал нечто отрицательное. Даже Билли умудрился сказать «нет», не выходя из своего беспокойного сна. Судно окончательно остановилось. И Айк заметил, какими уставшими и помятыми выглядят лица в свете беспощадного утреннего солнца. Бравада предыдущего вечера исчезла без следа. Даже Кармоди сник. И Айк порадовался, что их сейчас не видит корейский капитан, который не преминул бы потребовать обратно свою шляпу с плюмажем.

Звук двигателей изменился, и судно дало задний ход.

— Вот он! — Вилли первой заметила флажок в нескольких ярдах от правого борта. — Я же говорила, что все получится. Можно было продолжать спать…

Нельс пропихнул багор через грузовой бугель и подтянул буек поближе к корме, чтобы брат мог поднять его на борт. Потом он отсоединил от него прожектор и закрепил сеть на лебедке.

— Тяните, — скомандовал Кармоди, — хотя я никогда не слышал, чтобы такая ловля наобум приносила большой улов.

Подобные крупноячеистые сети начали изготавливать после того, как распространились слухи о появлении фантастических глубоководных гигантов — огромных морских налимов, скатов и двухсотфунтовых сомов. Считалось, что они являются следствием мутации, вызванной катастрофой «Трезубца», и антиправительственные группировки выплачивали крупные вознаграждения каждому, кто вылавливал такого урода живым или мертвым. Поговаривали, что уже многие получили подобные вознаграждения, пока проправительственные лоббисты не начали платить еще больше, что становилось еще более выгодным. Все это были только слухи, но все, кто мог позволить себе купить глубоководную сеть с буйком, тут же ее приобрели. И это стало скорее развлечением, чем средством наживы.

Айк отошел в сторону, уступив место за панелью управления Вилли. Она нажала несколько клавиш и посмотрела на монитор, потом нахмурилась и снова взялась за клавиатуру.

— Ребята, мы или зависли, или у нас поломка. Спуститесь кто-нибудь вниз и посмотрите, что там на видоискателе.

Нельс в мгновение ока исчез в отверстии люка, а еще через мгновение в рубке раздался его голос.

— Мы что-то поймали. Размером с шлюпку. Тащите! Тащите!

Айк включил лебедку, и сеть начала наматываться на барабан.

— Две тысячи триста фунтов! — прокричал

Нельс снизу. — Это весит больше тонны…

Но когда улов показался на поверхности, они увидели, что это просто осетр, а вовсе не мутант стоимостью в несколько миллионов. Правда, очень старый и очень большой осетр. Когда все его тело полностью появилось над водой, Кармоди объявил, что он не меньше двенадцати футов в длину.

— Говорят, что за сто лет они вырастают на два фута, так что этому парню не меньше шестисот. Жаль, что пришлось его потревожить.

Но что бы то ни было изменить было уже поздно: древняя тварь была мертва и уже раздулась. Она походила на большое узловатое бревно, покачивающееся на поверхности. Показания приборов свидетельствовали о том, что лебедка не справится с этим весом. Братья Каллиган принялись цеплять сеть, чтобы перенести ее на более крупный барабан, предназначенный для неводов, когда Арчи вдруг прикрыл глаза рукой и склонился над рыбиной.

— Из него что-то вылезает, Карм! Кармоди бросил взгляд за борт и сплюнул.

— Черт побери! Он же битком набит угрями! Сбросьте его в море!

— Но мистер Кармоди, — попытался возразить Нельс, — в нем же наверняка осталась целая масса съедобного мяса…

— Я сказал — выбрасывайте! Ахты-птахты, угри! Терпеть не могу этих глистов! Кому придет в голову лезть за пищей через задний проход? Режьте сеть и выбрасывайте бедного старика. Я не собираюсь возиться с мясом, оставшимся после угрей.

— Стойте! Стойте! — заорал внезапно проснувшийся Билли из своего гнезда. — Я видел таких на картинках!

И тут выяснилось, что с точки зрения Кальмара угри являлись самым захватывающим эпизодом из всего путешествия. Их появление даже заставило его воспрять духом. Он умудрился подтянуться и даже встать на колени, чтобы заглянуть за борт, при этом бриллиантовый крестик у него в ухе аж задрожал от возбуждения.

— Вы посмотрите на этих красавцев! Класс Cyclostomata, семейство Myxindae, вид myxine glutinosa pacifica. Буквально — липкая гадость. К тому же это не угри, мистер Кармоди. Они называются миксинами из-за своих губастых физиономий. Хотя если их относить к рыбам, то они такие специфические рыбы без костей, плавников, чешуи и симпатической нервной системы. На самом деле никто не знает, куда их относить. У них семь сердец и нет глаз. Они поглощают кислород кожей как доисторические позвоночные, но при этом у них нет позвоночника, а многие ведущие биологи считают, что они появились уже в историческое время. Они полагают, что миксины являются каким-то ответвлением в эволюции и сильно видоизменились по сравнению со своими предками. Можете себе представить, что в некоторых местах они обитают на глубине в десять тысяч футов? Они встречаются повсюду и везде на любой глубине. И тем не менее никто еще не видел их копуляции или родов.

— Слава Тебе, Господи, за эту милость, — и Кармоди снова сплюнул в сторону извивающихся тварей.

— Но самым поразительным их свойством, на мой взгляд, является механизм производства слизи, — продолжил Беллизариус. — С обоих боков у них расположено по девяносто два протока. И каждая миксина за несколько секунд может выделить до трех галлонов слизи — то есть в тридцать раз больше, чем ее собственный вес.

— В тридцать раз больше? — Это утверждение слишком противоречило представлениям Вилли Хардасти. — Интересно было бы посмотреть…

— Вот именно. В каждой такой протоке находится тонкая плотно скрученная протеиновая нить. По мере того как она раскручивается, она выбрасывает углеводородные крючки и аккумулирует молекулы воды. Потом эти захваченные молекулы уплотняются до состояния слизистого желе. Однако проблема заключается в том, что этот ядовитый гель может погубить и переварить собственного хозяина точно так же, как и его жертву, если миксина… Смотрите! Видите вон ту? На ней слишком много слизи, и она не может плыть. Смотрите, как она чистится…

И несмотря на общее отвращение, никто не смог устоять, чтобы не посмотреть туда, куда указывал изящный палец Билли. Над водой виднелась половина туловища миксины, которая, бросаясь из стороны в сторону, пыталась избавиться от избытка собственной слизи. Страдания ее были очевидны. Она извивалась с такой силой, что скручивалась кольцами и пыталась завязаться узлом. А когда ей удалось пропихнуть свою безглазую морду сквозь изогнутую петлю собственного тела, она мощными толчками начала проталкиваться сквозь нее, счищая с себя слизь. Когда тварь проползла сквозь петлю вся до самого хвоста и узел распался, она нырнула вглубь и исчезла из виду, оставив за собой желатиновый шар.

— Glutinosa myxinus, — Билли с улыбкой обвел взглядом свою невольно восхищенную аудиторию, — при должном к ней отношении является неисчерпаемым источником вдохновения. Она обладает и другими поразительными свойствами…

И он, чрезвычайно довольный собой, снова опустился на носилки. Похоже, к Genius'y Bellisarius'y наконец начали возвращаться силы. Все замерли в напряженном ожидании, когда он продолжит свою лекцию по морской биологии, но его лицо вдруг осветила новая, более интересная мысль. Губы его сомкнулись в злорадной улыбке, а в глазах снова замерцали безумные огоньки. Похоже, миксины и его на что-то вдохновили.

Наконец Арчи Каллиган рискнул нарушить тишину.

— О чем вы думаете, мистер Беллизариус? Судя по вашей улыбке, о чем-то очень интересном.

— Я вспомнил древнюю мусульманскую поговорку, Арчи, по поводу лишней слизи. Они говорят: «Бедуин отомстит через сорок лет». Но мы, воины современности, должны это делать быстрее, не правда ли, мистер Каллиган? Особенно когда речь идет о слизи тупого Ветхого Завета.

— Точняк, мистер Беллизариус! — с торжествующим видом подхватил Арчи Каллиган, всегда готовый встать на защиту справедливости. — Месть. Вот почему вы так улыбаетесь. Месть сладка…

Когда стало очевидным, что Билли Кальмар окончательно высказался на тему слизи и возмездия, Кармоди обрезал сеть и повернулся к своему экипажу:

— Бортинженер Хардасти!

Вилли вскинула голову с веселым любопытством:

— Слушаю, капитан?

— Курс — как это, черт побери, называется? — прямиком домой. Три четверти полного хода. Я пойду вниз досыпать…

— Есть, капитан… три четверти прямым курсом. Будет сделано, капитан.

Похоже, она не нуждалась в пояснениях, где находится «дом».

Айк не мог заснуть после ночного возбуждения, пережитого на корейской базе. Он сложил в головах койки спасательные жилеты, согнул к себе ножку лампы и устроился читать. Выбор на полках был небольшим — вестерны, брошюры по техническому обслуживанию судна и журналы. Судно было слишком новым, чтобы на нем успела скопиться приличная библиотека. Он пролистал пару журналов, но несмотря на все усилия фотомоделей, ничто не привлекло его внимания. И наконец он с неохотой взялся за Луиса Л'Амура. Книжка была самой замусоленной и зачитанной по сравнению с остальными, поэтому он решил, что это свидетельствует о ее качестве, по крайней мере с точки зрения членов экипажа — двух подростков и одной техасски. Кармоди никогда ничего не читал. Иногда он разражался длинными цитатами из Шекспира, Теннисона и даже Йейтса, но эти неожиданные взрывы эрудиции скорее свидетельствовали о его прежних литературных пристрастиях, так как за десять лет знакомства Айк ни разу не видел, чтобы старый карась надевал свои очки для чтения, если не считать карт, отчетов и сообщений об аукционах судов.

Айк уже двинулся в обратный путь между сонными койками, когда вдруг в футляре из-под гитары он заметил «Квинакский Маяк». Газетенка месячной давности, судя по всему, служила прокладкой для защиты грифа. И Айк тут же обменял ее на Луиса Л'Амура, который, безусловно, мог служить лучшим амортизатором.

Он забрался на койку, устроился, оперевшись на гудящую переборку, и быстро просмотрел все шестнадцать страниц от заголовков передовиц до рекламы в конце. Он с огорчением обнаружил, что пропустил заседание Совета по сохранению окружающей среды, проводившееся раз в два месяца, уже не говоря о пикнике Пятидесятников. Дойдя до конца, он вернулся к началу и, нахмурившись, стал подробно изучать отдельные статьи, словно они таили в себе скрытые истины. Целый час сосредоточенного внимания он потратил на передовицу Вейна Альтенхоффена, посвященную тирании большинства. Альтенхоффен в очередной раз клеймил политику администрации в Чили, называя ее «очередным поворотом в сторону гигантомании, совершаемым безумным Ахавом, стоящим у кормила нашего бедного государства». И то, что девяносто два процента американцев поддержали аннексию, лишь подбавляло жару Альтенхоффену. «Полтора века тому назад французский философ Алексис де Токвилль в своей „Американской Демократии“ предупреждал мир о том, что власть непросвещенного большинства может оказаться орудием еще большей тирании, чем самая кровожадная европейская монархия. И теперь, когда наш президент играет на самых низких инстинктах американцев, экспортируя наше национальное кредо — „Глупцы всегда правы, потому что их большинство!“ — предостережение Токвилля становится все более актуальным».

Башковитый Вейн, улыбнулся Айк, тоже мне проповедник на клиросе. Как будто он не знает, что Аляска — единственный штат, не поддерживающий республиканцев. А Квинак — город с наименьшей активностью избирателей. Чертов Квинак — вообще последнее место на континенте, которое солидаризировалось бы с большинством, — с оттенком гордости подумал Айк, а уж особенно когда речь шла о незаконных вторжениях в другой части света.

Айк прочитал о том, что проект по строительству ресторана остается непрофинансированным, что популяция тритонов таинственным образом продолжает уменьшаться, а собственность Фрэнка Ольсена выставлена на торги, после того как по прошествии шестидесяти дней он был официально признан пропавшим в море. Эти новости повергли Айка в уныние. Во-первых, он любил тритонов, а во-вторых, он вдруг со стыдом понял, что даже не знал, что старина Фрэнк исчез.

На спортивной страничке он узнал, что футбольная команда Квинакской школы не будет принимать участия в осеннем турнире, так как она не смогла заплатить налоги, а кампания по сбору средств провалилась. «Если бы каждый горожанин внес пять долларов, мы бы вывели команду на поле», —¦ с горечью констатировал тренер Джексон Адаме на пресс-конференции в связи с собственной отставкой. «Всего пять долларов, и бедные дети могли бы играть в футбол». Это тоже очень огорчило Айка. В конце статьи журналист (видимо, Альтенхоффен) намекал на то, что для того, чтобы вывести на поле 22 полевых игрока, нужны не только деньги. Количество желающих из четырех классов, набранных на новый учебный год, не превышло двадцати человек. Тут Айк совсем загрустил. Он вспомнил первый матч, на котором он был, когда только приехал в город — стадион ломился от жизнерадостных болельщиков. Куда же все подевались? Понятно, что имплантируемые контрацептивы уничтожили такое понятие, как нежелательная беременность, но ведь в любой момент можно было сделать укольчик, обеспечивающий зачатие. Количество детей в семьях не уменьшалось. Так куда же подевались учащиеся? Может, и с популяцией тритонов происходило нечто подобное?

Он читал и перечитывал газетенку весь вечер, купаясь в изматывающем чувстве вины, и корил себя за пренебрежение гражданским долгом, дошедшее почти до психопатического наплевизма по отношению ко всем, кроме собственной особы. С первыми лучами солнца он взял бинокль и поднялся на палубу, вознамерившись отныне более достойно выполнять свой гражданский долг. Эта поездка многому научила его. Он чувствовал себя Скруджем, вернувшимся домой после схватки с привидениями: он поклялся себе исправиться.

Они обошли течение Монтегю со стороны открытого моря, двигаясь почти точно на север. Они уже не придерживались паромных линий и не жались к берегу, они были готовы сразиться с морской стихией. Большая часть экипажа стояла на палубе, глядя на белые гребешки волн, с шипением проносившиеся мимо. Никто так и не переоделся с того вечера с корейцами — при такой скорости до дому оставалось совсем немного, и все хотели появиться там при полном параде.

Айк изумился тому, какое его охватило возбуждение, когда вдали показался квинакский глетчер. На фоне серого с перламутровым отливом неба он походил на украшение из слоновой кости. Несмотря на ранний час, вокруг было сумрачно, так как солнце было закрыто тяжелыми тучами. От этого яркий блеск глетчера казался еще более невероятным. Он сиял, как вывески сувенирных магазинов, расцвеченные красными, синими и белыми неоновыми огнями во всех портах мира — «В гостях хорошо, а дома лучше». Он светился изнутри. Потом они обогнули мыс Безнадежности, и Айк понял, что это сияние исходит не от глетчера, и не от дома, и даже не от солнца. Это были блики от целого моря огней, освещавших по периметру яхту. И это была не просто иллюминация или техническое освещение. Это был дуговой свет, «юпитеры», «солнечные» прожектора. Они подплывали прямо к месту съемок. В бинокль нетрудно было заметить, что и весь город преобразился. Вдоль всего побережья, как грибы, выросли тотемные столбы. Фасады зданий, выходящих к заливу, были прикрыты разрисованными щитами, превратившими полусовременные заправочные станции и эллинги в низкорослые заросли сосняка, из которых они в свое время и появились на свет.

Консервный завод превратился в прибрежную скалу, вершина которой была усеяна смуглой ребятней с копьями в руках. А с другой стороны завода выстроилась целая очередь неудачников в нижнем белье, ожидающих своей очереди к гримерам, которые с помощью садового опрыскивателя производили на свет новых аборигенов. Ребятня дрожала от холода и была вынуждена постоянно прыгать, чтобы согреться.

Целая пирамида прожекторов освещала центральное место действия на воде. Плавучая декорация была окружена рядом свай, превращенных в бревна и камни. Они служили загородкой для огромного морского загона, в котором бешено раскачивался паром с установленной на нем камерой. На его палубе шла ожесточенная схватка двух морских львов, а два дрессировщика в крохотных шлюпках пытались их разнять.

«Нет, это даже не схватка, — прищурившись, подумал Айк, — это больше походит на избиение». Огромный морской лев пытался прикончить мелкого А тот прилагал все усилия, чтобы сбежать и спрятаться за паромом. Но манекен в человеческий рост, привязанный к его спине, сильно ему мешал. Манекен представлял из себя золотокожую красавицу с огромными широко поставленными глазами и развевающимися иссиня-черными волосами. Верхняя часть куклы была обнажена и выглядела очень достоверно, если не считать оторванной руки. Пенопласт, вылезавший из подмышки, несколько разрушал иллюзию, но груди продолжали болтаться из стороны в сторону со всем торжеством натуральной юной плоти.

Кто-то выхватил у Айка бинокль. То был Грир, которому не терпелось взглянуть поближе на грудастую красавицу.

— Вот это да! — восторженно выдохнул он. — Вот оно, волшебство Голливуда…

— Дайте и мне посмотреть, дайте и мне! — Кальмар пытался подтянуться к планширу. Арчи и Нельс подняли переднюю сторону носилок и прислонили ее к борту. Стальной кейс загрохотал по палубе.

— За время твоего отсутствия, президент Бел-лизариус, у нас произошли кое-какие перемены, а? — заметил Грир.

Билли протянул руку за биноклем. Но получив его, он направил окуляры не на схватку в загоне для морских львов и не на декорации побережья. Он начал внимательно изучать палубу яхты, мимо которой они теперь проплывали.

— Вот мой напарник!

Айку не нужен был бинокль. Он с легкостью узнал стюарда по светло-вишневой самурайской прическе и блестящей белой куртке. Тот так и стоял около передвижного бара у подножия лестницы, ведущей на мостик, по-прежнему держа на уровне груди свой металлический поднос.

Айк взял бинокль и скользнул окулярами по палубе в надежде обнаружить Левертова или по крайней мере его приспешника Кларка Б. Кларка.

Но единственный, кого ему удалось увидеть, так это великан-азиат, стоявший у трапа. Целая толпа едва одетых придурковатых девиц и юнцов, столпившихся у борта, наблюдала за морскими львами. Айку показалось, что он узнал толстую задницу Луизы Луп, но никаких признаков Левертова по-прежнему не было. Учитывая высокопоставленность его положения, он, вероятно, занимал более фешенебельное место, чем этот желтый индюк и яйцеголовый стюард, а также выводок ощипанных куриц.

И уж конечно, более фешенебельное, чем все то же трио саркастических ворон, оглашавших окрестности своим нестройным хором: «О шиповник, куст терновый… не войду в тебя я снова».

11. Ударил человек хлыстом, и зверь, скуля, забил хвостом…

Натурная съемка — Квинакский залив — сцена с морскими львами

Общий план

В кадре кружит наше трио ворон, отпуская издевательские комментарии относительно происходящего внизу. Это три марионетки, Гекил, Джекил и Хайд — персонажи из пьесы Беккета — таинственные, поэтичные и абсурдные — они вовлечены в происходящее и в то же время существуют совершенно независимо от него… и все же они первые зрители начинающей вырисовываться драмы.

Средний план — вороны снизу

Они реют в горячем потоке воздуха, поднимающемся от огромного металлического паруса. Опуститься на него им мешает электропроводка, идущая по периметру величественной конструкции, сделанная специально, чтобы фирменный знак «Чернобурки» не был запачкан птичьим дерьмом. Но и теплый восходящий поток воздуха обеспечивает им вполне удобные места — достаточно близко, чтобы их сарказм не прогул втуне, и за пределами досягаемости револьверного выстрела. Правда, это незапланированное нападение дикого морского льва, который, с ревом круша все барьеры, набрасывается на дрессированного ручного денди… — это слишком классная сцена, чтобы наслаждаться ею издали.

И птицы спускаются вниз в первые ряды.

В стык — интерьер — «Чернобурка» — центр мониторинга — крупный план

Длинное помещение без окон, освещаемое таинственным мерцанием экранов. Под пятифутовым главным монитором — два ряда восемнадцатидюймовых экранов, показывающих все, что происходит за пределами яхты. На каждом своя картинка. Монитор No 1 — тыл консервного завода — толпа раздевающихся и выпивающих оборванцев, меняющих свою черную прорезиненную униформу на набедренные повязки, после чего их поливают бронзово-коричневой краской. Монитор No 2 — берег с пенопластовым валуном на искусственном песке. Монитор No 3 — крупный план дикой заварушки, происходящей в загоне для морских львов, снимаемой с берега. Этот же кадр транслируется на главный экран. Монитор No 4 — дублирует главную операторскую камеру на подвеске. Затем три камеры, установленные на шлюпках — мониторы No 5, 6 и 7. Затем общий план стоянки, забитой зеваками, и перспектива главной улицы. Один монитор даже транслирует общий план всего города. Обзор столь широк, что можно подумать, будто съемки ведутся со спутника ООН, хотя на самом деле камера, также обнесенная электропроводкой, закреплена на вершине паруса яхты.

Это помещение — просто мечта соглядатая. Двойной ряд картинок отражает все центральные места действия проекта «Шула», представляя одновременно мозаику жизни всего города. Одним прикосновением к пульту картинку можно остановить, увеличить, снять с нее копию.

Крупный план — возбужденное лицо Вдоль этого ряда картинок на секретарском кресле возбужденно катается Кларк Б. Кларк, манипулируя с клавиатурами и переключателями с видом доброжелательного паука. За ним обнаженный Николай Левертов, опустив голову, поднимает тяжести и одновременно дает указания:

— Перенеси кадр, тупица — шестой монитор.

— Есть, капитан. Шестой монитор на главный…

На главном экране появляется очень расплывчатое новое изображение.

— Фокус, болван! Сфокусируй и увеличь. Это же настоящая схватка. Я хочу, чтобы это было вкусно, черт бы тебя побрал!

— Будет сделано, босс, будет очень вкусно. Кларку Б. еще не доводилось видеть Левертова в таком состоянии. Все утро альбинос пребывал в своем обычном состоянии самоуглубленности, задумчиво глядя на мониторы и бродя туда-сюда как выцветшая летучая мышь. Левертов не любил выходить на площадку, когда Стебинс начинал изображать из себя Великого режиссера. Его тошнило от дешевого театра, даже когда он был необходим для формирования общественного мнения. Но когда огромный морской лев вырвался из загона и набросился на дрессированного евнуха, Левертов вышел из своего апатичного состояния. Он бросил штангу на мат, вытер пот со лба, и на его лице появилось выражение тайного веселья. А когда озверевшая тварь оторвала руку у манекена, он разразился настоящим хохотом, звук которого напоминал блеянье мерзкого козла. Кларк Б. Кларк был знаком с Николаем Левертовым уже много лет — с самого начала возникновения проекта Шула/Квинак — но он никогда еще не слышал, чтобы его работодатель издавал звуки, хотя бы отдаленно напоминающие этот.

— Теперь с подвески, жопа. С параллельно камеры. Давай, давай, давай!

— Есть, капитан, — откликнулся Кларк, — с подвески. — Он переехал на кресле к пульту и выполнил распоряжение. И главный экран заполнился пеной, шерстью, ощеренными пастями и обезумевшими глазами.

— Слишком крупно. Увеличь план на одну треть.

Месиво превратилось в морского льва. Он уже полностью выбрался из воды и теперь метался по палубе. В своих безумных попытках прикончить дегенерата с куклой на спине он уже вплотную подобрался к подвеске с камерой. Дегенерат прятался в воде с противоположной стороны парома, стараясь скрыться за подмостками, на которых стоял кран с камерой. Пенопластовая Шула, закрепленная у него на спине, не давала ему нырнуть под воду.

Кран чуть не падал под весом облепивших его дрессировщиков и ассистентов. Все они неуверенно толпились за спиной главного укротителя — сутулого дядечки в серебристо-сером ангорском свитере с такого же цвета бородой и длинными вьющимися волосами. Он осторожно приближался к дикому льву, профессионально выставив вперед стрекало. Вид у него был такой, словно он собирался не укротить зверя, а посвятить его в рыцарское звание. Но, похоже, морской лев не испытывал никакого интереса к этой церемонии. Всякий раз, как дрессировщик подбирался на необходимое для посвящения расстояние, лев с невероятной яростью делал бросок в его сторону, заставляя и укротителя, и его свиту поспешно пятиться. После третьего броска кран качнулся, и дрессировщик рухнул на мокрую палубу. Стрекало, шипя и разбрасывая искры, полетело в сторону. Над дрессировщиком нависла реальная угроза последовать за ним, если бы бдительный первый помощник режиссера вовремя не поймал бы его. Однако сделал он это с помощью своего стрекала с электрошоком. Обоих выгнуло Дугой, а стрекало, вращаясь, как дирижерская палочка, взлетело вверх. Левертов смеялся так, что чуть не задохнулся.

— А как насчет звука, болван? Давай послушаем… Кларк Б. был настолько потрясен весельем Левертова, что полностью позабыл о звуке.

— Есть звук, сэр! — он повернул ручку, и помещение заполнилось звуками схватки — грохотом воды и треском дерева, оглушительным ревом разъяренного морского льва и неубедительными угрозами дрессировщиков:

— Назад, дикая тварь… в воду, в воду или сейчас такое получишь!

Потом от ближайшей камеры раздался вопль такой силы, что он заглушил даже рев морского льва:

— Поджарьте его! Давайте посмотрим, из чего он сделан!

— Это же голос Герхардта, — фыркнул Левертов. — Переключи на дальнюю шлюпку, а микрофон оставь включенным. Сейчас мы посмотрим, из чего он сам сделан!

Кларк Б. переключился на камеру, установленную в ближайшей лодке.

Однако на главном экране появилось лишь изображение днища, трюмной воды и пары открытых туфелек, засунутых под банку.

— И это работа оператора! — застонал Левертов. — Мистер Кларк, похоже, кто-то из наших служащих затерялся в чистилище. Соблаговолите сообщить этой дамочке, что или она поднимет камеру и будет снимать в соответствии с получаемой зарплатой, или пусть ищет себе другую работу.

— Есть, командир. Снимать или отваливать. — И Кларк Б. Кларк метнулся к монитору, на экране которого было днище лодки. Имя оператора было написано на полоске клейкой ленты, закрепленной внизу.

— Мэриголд, детка… — камера метнулась в сторону. — Твои розовые ноготочки очень милы, но мистер Левертов хотел бы увидеть мистера Стебинса. О'кей?

На экране возникло изображение фигуры, сидящей в кресле на подвеске. Сиденье мотало из стороны в сторону, как воронье гнездо в прибое.

Вот это! — вскричал Ник. — Скажи, чтобы она дала нам хороший крупный план. — Я хочу, чтобы было записано все до малейшей детали, когда эта чертова хреновина начнет рушиться.

Лицо крупным планом, мисс Мэриголд. Мистер Левертов очень заботится о благополучии нашего престарелого режиссера.

Пока испуганный оператор пытался отыскать устойчивый кадр, Левертов поднял планшет, встал и, перекинув махровую простыню через плечо, с нетерпеливым видом подошел к главному экрану. Но увеличенное лицо Стебинса явно разочаровало его. Несмотря на всю неразбериху и качку, угловатое лицо старого режиссера хранило полное спокойствие. Он сидел, прильнув к семидесятимиллиметровому окуляру, направив огромную камеру точно на происходившую внизу схватку.

— Я сказал — поджарьте эту тварь! — снова прогремел голос Стебинса.

— Только сделайте это сзади, за пределами кадра. Это потрясающий материал! Не сомневаюсь, что мы найдем для него место, если вы ничего не испортите. Давайте! Пошли!

Кларк Б. Кларк уже переключался на следующую камеру, установленную параллельно Стебинса. Монитор свидетельствовал, что старик не ошибался, — кадр действительно был потрясающим. Дрессировщик кинулся вперед со своим стрекалом. Лев поджался, выгнул спину и всем телом рухнул в воду, подняв целый фонтан брызг, долетевших даже до линз камеры. Грандиозное зрелище! Рука Кларка метнулась к переключателю, но Левертов молчал, продолжая внимательно изучать лицо Стебинса. Наконец он вздохнул и отошел от экрана. Единственное, чего я не переношу, мистер Кларк, так это каменных лиц. Скучных неподвижных лиц. Понимаешь, о чем я?

— Конечно, командир. — Ему было жаль, что лицо начальства утратило всю свою веселость. — Вымученные сопли и прочая фигня.

— Вот именно. Все та же старая фигня. Ладно отключи звук и пробегись по камерам — может найдем еще что-нибудь интересненькое. Этим я уже сыт по горло.

Пока Левертов облачался в халат, Кларк Б. Кларк последовательно вывел на главный экран изображения со всех остальных мониторов, начиная с камер, находившихся ближе всего к месту действия. Сначала появился перепуганный евнух, благодаривший своих укротителей, пока они запихивали его обратно в клетку на палубе. Потом — дикий самец, вытянувшийся во всю длину на спине. Рабочие на шлюпках подсовывали ему под ласты надувные круги, чтобы он не утонул. Определить, жив он или мертв, было невозможно. Впрочем Левертову, судя по всему, было все равно.

— Там, где мы его взяли, таких пруд пруди. Посмотри, что делается в городе.

Большая часть Главной улицы была перекрыта, поэтому продавцы, официантки и служащие могли наслаждаться боем морских львов. Предполагалось, что это будет самым зрелищным моментом фильма — финальной кульминацией. В информационных бюллетенях сообщалось, что режиссер Стебинс намерен начать съемки с финала. «Чтобы успеть, пока держится приличная погода» — пояснялось в пресс-релизе для непосвященных обывателей.

Естественно, Кларк Б. Кларк и другие члены съемочной группы понимали, что истинная причина спешки связана с опасениями, как бы дрессированный морской лев преждевременно не ослаб и не умер. С тех пор как его привезли на вертолете, состояние его здоровья продолжало неуклонно ухудшаться. Для животного, проведшего всю свою жизнь в бассейне с рефрижератором, угрожающие размеры моря, неба и береговой линии оказались непереносимым шоком. Он потерял аппетит и начал скучать еще до того, как привезли дикого дублера, который денно и нощно подвергал его теперь оскорблениям. В результате он стал вести себя еще более нервозно и встревоженно. Шесть лет его дрессировали для этой роли, репетируя и с живыми исполнителями, и с куклами, и вот когда пришло время выхода на сцену, его трясло от страха и расшатанных нервов.

Главная улица была пуста. Бульвар Кука тоже. Никого не было и на крыльце «Бездомных Дворняг» — все члены Ордена выполняли обязанности охранников на съемках. Клуб был превращен в ставку «Чернобурки».

Зато оживление царило у боулинга, хотя и оно было чисто бюрократическим. Кинокорпорации и Луизе наконец-то удалось убедить Омара сдать боулинг в аренду под центральный офис. Вдоль деревянных коридоров были установлены компьютеры и полки с документацией, вдоль которых шныряло с дюжину секретарей. И Левертов снова вздохнул, глядя на этих юношей и девушек.

— Может, пойти как-нибудь поиграть в кегли?

Несколько больший интерес Левертов проявил к изображению происходящего перед казино «Морской ворон». Пара престарелых ПАП трудилась над превращением брусков слоистого стекла в тотемные столбы. Они работали электроножами, вырезая традиционные фигурки с такой же легкостью, как если бы разделывали индейку, приготовленную ко дню Благодарения. Стеклянная пыль летела во все стороны. На заднем плане виднелось еще двое длинноволосых, привезенных специально для изготовления пластиковых досок для серфинга. Они были профессиональными спортсменами и имели свой магазинчик по продаже традиционного снаряжения в Малибу. На них были шорты и безрукавки, а носы и щеки покрывала неоновая солнцезащитная мазь, хотя погода стояла облачная.

— Пляжные бомжи и потасканные индейцы, насмешливо промурлыкал Левертов. — Трудятся бок о бок во имя искусства. Что может сравниться с шоу-бизнесом, а, мистер Кларк?

Кларк Б. с горячностью кивнул.

— Ничто, командир, насколько мне известно. Смотрите! Они даже индейцев намазали. Такое можно увидеть только в Америке.

Кларк укрупнил кадр. Два старика усердно втирали себе в щеки цветную окись. Теперь они походили на карикатурное изображение растолстевших воинов из какой-нибудь музыкальной комедии. Их вид вызвал у Левертова смех, так же как и изображение тыльной стороны рыбзавода, где маршировали Дворняги, облаченные в новенькую серебристую униформу охраны «Чернобурки», готовясь, вероятно, отразить нападение свежевыкрашенного племени бездельников, приди тем в голову встать на тропу войны. Классное зрелище! Но Кларк Б. Кларк чувствовал, что оно не в состоянии вернуть тот головокружительный взрыв восторга, который был вызван нападением морского льва. Он вернулся к сканированию изображения, и как раз в тот момент, когда Левертов, накинув на плечи халат, объявил, что отправляется к себе принять душ, на экране одной из отдаленных камер мелькнуло что-то серебристое.

— Стой-ка! Что это такое? Вернись-ка обратно! Кларк нажал на клавиши. И в фокус вплыл нос огромного рыболовецкого судна. Вдоль правого борта виднелась целая вереница лиц. Кларк нахмурился.

— Что это еще за черт? Клянусь, командир, мы всем радировали, что подход к пристани запрещен… — но прежде чем он успел договорить, до него снова донесся звук козлиного блеянья.

— Это хорошие парни, которые спешат к нам на помощь, — хлопнув по плечу Кларка, рассмеялся Левертов. — Прямо как в кино! Дай-ка я оденусь, следующая сцена будет происходить в реальной жизни. Крупный план на троих при стечении большой массовки. Вы поняли, мистер Кларк?

— Есть, командир! — с готовностью кивнул

Кларк Б. Кларк. — Натурная съемка на троих, крупный план! — и у него аж мурашки побежали по телу от энтузиазма.

Натура — Квинак — вид сверху Вороны, вернувшиеся на свои удобные места в термопотоке, тоже видят весь город. Им видна задняя дверь «Горшка „, через которую кто-нибудь из Краббов может вынести помои. Они видят, как через тайный, незаконный люк на кухне „Рыбацкого бара и гриля“ выбрасываются отходы. Они будут единственными зрителями, когда Лорелея Джером решит подняться позагорать на крышу своего магазина. И все это крупным планом. В последнее время жизнь так и кипит на этой арене, о чем не могла мечтать даже самая любопытная ворона. Вот, например, в данный момент они смотрят на расфуфыренную Алису Кармоди, которая суетится в изумрудно-зеленых туфлях на высоких каблуках, даже не догадываясь о том, что ее ждет. «О да, — соглашаются они, удовлетворенно кружа, — такое может быть только в Америке“.

Алиса, хрустя ракушками, носилась по двору мотеля, стараясь застегнуть тяжелую мужскую рубашку в клетку поверх пышной шелковой блузы. Блузка персиковой пеной вылезала из-под воротника и рукавов. Она уже знала о приближающемся судне. Радио сообщило о том, что в порт входит огромное многоцелевое судно. По такому поводу надо было одеться. Хоть как-то. Блузка олицетворяла верность, туфли — устойчивость, а рубашку пришлось натянуть из практических соображений. За исключением старика Марли и крошки Никчемки, двор был пуст. Все остальные уже уехали к причалу на съемки. И Алиса была рада, что ей представился случай остаться одной и порисовать, а все эти псевдобитвы морских львов ее не интересовали. Но работа не шла. Линии не получались.

И это заставило ее задуматься о последнем бесплодном периоде своей жизни. Что, в свою очередь, привело к мысли о том, а не утратила ли она свой художественный стиль. А это почему-то ассоциировалось у нее с Кармоди и со всеми остальными, что привело ее уже в бешенство. Так, вопреки собственному здравому смыслу, она смешала себе в графине утреннюю «Маргариту». Было совершенно очевидно, что, если Кармоди не вернется домой в ближайшее время, она превратится в прежнюю Свирепую Алису — Алису, которая начинала пить, когда злилась, и злиться, когда пила. Когда радио передало новости о приближающемся судне, графин был почти пуст.

— Хорошо бы, чтобы это был ты, Кармоди, старый раздувшийся осел!

Текила и услышанные новости привели ее в такое возбужденное состояние, что на самом деле она едва замечала, что надевала на себя. Роясь в шкафу, она никак не могла решить, на чем остановить свой выбор — на удобном скромном хлопке или на раздражающей кожу шикарной синтетике. Алиса никак не могла определить, рада она тому, что новое судно с блудными детьми возвращается домой, раздражена этим или что-нибудь третье. И лишь тогда, когда, окончательно одевшись и выйдя во двор, она обнаружила, что чертовы эскимосские звезды снова забрали ее фургон и не оставили ей ничего, кроме детского мопеда (это в юбке-то и на каблуках!), она поняла, что возвращение Кармоди вызывает в ней ярость.

Аккумулятор, естественно, был разряжен. Она затащила мопед в мастерскую и принялась метаться взад и вперед, изрыгал проклятья и пиная ракушки в Марли и бедную встревоженную Никчемку. Марли не обращал на нее никакого внимания, а вот щенок решил, что хозяйку обидела какая-то собака, и он, виляя хвостом, жался к алисиным каблукам, стремясь удостовериться в том, что сам ни в чем не виноват. Алиса топала, лягалась и ругалась целых десять минут, пока заряжался аккумулятор, не забыв никого, включая трогательных щенков. Даже выехав со двора в проезд, она продолжала шипеть и бормотать что-то себе под нос. Тяжело пыхтя, Алиса выехала на дорогу к городу и притормозила у тротуара, чтобы перевести дыхание перед подъемом на мост. На дороге тоже никого не было, и она от души надеялась, что так оно и будет дальше: она догадывалась о том, как выглядит со стороны — зеленые каблуки, загибающиеся крючком под педалями, и колени, достающие чуть ли не до подбородка каждый раз, когда она переключала передачу. Но за все время, пока она ехала до Второй улицы, навстречу ей не попалось ни души. Весь центр города словно обезлюдел. Она решила держаться подальше от Главной улицы и выбрала старую, мощеную досками, прогулочную дорожку, шедшую вдоль аллеи. Обычно ворота, за которыми она начиналась, были заперты, чтобы не поощрять обладателей двухколесного транспорта срезать таким образом путь к причалу, но сегодняшний день не был обычным. Магазины были закрыты, и людей мало что интересовало, за исключением съемок. Алиса увидела, что ворота открыты, и свернула в сторону узкого прохода. Единственное, чего Алиса не могла видеть, в отличие от ворон, так это то, что навстречу ей по деревянной дорожке ехал еще один мопед. И Алиса свернула в открытые ворота как раз в тот момент, когда тот выезжал ей навстречу. Оба сцепились рулями как молодые лоси, пробующие свои рога. Зрелище было впечатляющим. Когда приветственные крики ворон затихли, птицы выставили Алисе полученные ею баллы, и они составили 9,6 9,4 и 9,8. Владелица другого мопеда получила все десятки. Что объяснялось ее неопытностью. Прежде всего она ехала на мопеде впервые, поэтому вместо того, чтобы нажать на ручной тормоз При виде надвигающегося мопеда, она выжала газ до предела. А кроме того, на ней не было ничего, за исключением кожаной юбки, расшитой бисером, и ремешков. Даже анекдотические высокие каблуки Алисы и ее комплект, состоящий из шелковой блузки и рабочей мужской рубашки, с этим сравниться не могли.

— Ну ты, идиотка! — раздраженно заорала Алиса. — Это тебе не дикие просторы Арктики!

— Я знаю, — смущенно ответила юная особа, впрочем не испытывая никакой потребности прикрыть собственную наготу. Она стояла на коленях и зажимала между ног жужжащий мопед. — Простите, — добавила она, не поднимая глаз.

— Это цивилизованное место, если тебя еще не поставили в известность, — продолжала кипятиться Алиса. — Может, конечно, и не очень цивилизованное, но мы стараемся сделать его таким. Видишь, что написано на воротах?

— Да, — откликнулась девушка, по-прежнему не поднимая головы. Длинные волосы почти полностью прикрывали ее наготу, как богатая пышная шаль.

— Ну, читать умеешь?

— Здесь написано «Проезд запрещен по постановлению…»

— Ладно. Читать ты умеешь, но ездить точно не можешь. С тобой все в порядке? Никаких ссадин, синяков?

Девушка робко покачала головой, и чувство раскаяния вдруг остудило алисин гнев. В конце концов, она была столь же виновата в этом столкновении, как и эта девица. Может, даже больше. Она, по крайней мере, знала, что по этой дорожке ездить нельзя, более того — сама участвовала в принятии этого постановления. Она слезла с мопеда и протянула руку.

— Ну ладно, поднимайся. И кстати, какого черта ты носишься здесь в полуголом виде? Боже милостивый, ты только посмотри на себя! Тебе еще повезло, что за тобой не увязалась вся свора Дворняг, как за какой-нибудь текущей… — Алиса замялась в поисках более нежного сравнения, чем то, которое она имела в виду. Но девушка сама договорила за нее.

— Сукой? — догадалась она, наконец поднимая голову. — Мне это уже приходило в голову. Но у Дворняг сейчас другие заботы — они стерегут мелюзгу. Так что никто не видел, как я улизнула.

Алиса продолжала молчать, все еще потрясенная видом девушки. Она впервые разглядела ее как следует и теперь не могла оторвать от нее глаз. Отчасти ее внешность была подчеркнута гримом, но он подчеркивал лишь то, что уже было заложено природой. И Алиса чувствовала, что никогда еще не встречала такой красавицы.

— Надеюсь, не видел, — наконец ответила она.

— Правда! Все были слишком заняты морскими львами. А я уже видела морских львов раньше, поэтому взяла мопед и смылась. Вот и все.

— Вполне правдоподобно, — заключила Алиса. — Наверное, это не очень-то приятно стоять перед всеми с…

— С голыми сиськами? — девушка бросила взгляд на собственную грудь и поежилась. — Я так хожу с тех пор, как мне исполнилось девять лет — наверное, из-за «Спама», который монахини давали нам на завтрак, — она задумчиво поджала губы. — Нет, на самом деле я переживаю из-за сломанной куклы — видели у них этот манекен? —¦ теперь им придется делать новую форму. Старую они разбили, когда вынимали куклу. Не знаю, зачем. Зато я знаю, что этот голливудский тип тысячу часов наклеивал ее на меня, а потом она еще две тысячи часов застывала — от чего тело все это время зудело, словно облепленное комарами. А когда ее снимали, еще и кучу волос из меня выдрали. — Она с горечью посмотрела на мопеды. — Как вы думаете, на них еще можно ездить или нам придется их пристрелить, как лошадей со сломанными ногами?

Ее болтовня была такой завораживающей, что Алиса рассмеялась, откинув голову.

— Они еще вполне годятся. Твой жеребец всего лишь погнул подкову, а моему надо сменить переднюю ногу, и будет бегать как миленький. Выключи двигатель, и пусть лежат здесь. Ты меня беспокоишь гораздо больше, чем они. Господи! Ну-ка накинь на себя. Может, твой наряд и годится для Беверли-хиллз, но если ты собираешься ходить по нашему городу, я бы тебе советовала выглядеть менее вызывающе. — И, сняв с себя клетчатую рубашку Кармоди, она протянула ее девушке.

— Нет-нет, миссис Кармоди! Вы же спешили по какому-то делу. Берите мой мопед и поезжайте. Со мной все будет в порядке. Я вернусь в мотель и немного отдохну. Со мной все будет в порядке.

— Надеюсь, — откликнулась Алиса, — только сначала надень вот это. Ты завтракала? Пойдем-ка посмотрим, может, здесь что-нибудь открыто. А потом обе вернемся в мотель и отдохнем.

— Слиняем и спрячемся, — добавила девушка, набрасывая рубашку на плечи. — А что сначала?

— А сначала надо смыть с себя кровь и масло. Пошли.

Главная улица по-прежнему была безлюдной. Даже бродяг не было у Гробницы Неизвестного Алкоголика. Большая часть магазинов была закрыта. И лишь дверь в Ловушку Старушек была приоткрыта, что не удивило Алису. Нашелся в городе хоть один человек, не пожелавший покинуть свой пост ради грандиозных киносъемок, и этим человеком была Айрис Грейди, ослепшая после несчастного случая в лаборатории. Когда Алиса только поступила в школу, эта пожилая женщина была там стройной рыжеволосой учительницей химии с огромными зелеными глазами. Однако однажды вечером на внеклассных занятиях по химии что-то в лабораторной пробирке пошло не так. Поговаривали, что причиной этому был Джимми Грейди — брат Айрис — наркоман и алкоголик, пытавшийся заставить сестру синтезировать ему дурь. Эфир вспыхнул, и в школе сработала система противопожарной безопасности. Брат Джимми кончил свои дни за решеткой. А рыжеволосую Айрис суд оправдал, учитывая ее репутацию, однако роговицы обоих глаз настолько пострадали, что о продолжении педагогической деятельности и речи быть не могло. Она приобрела бутик и антикварный часовой магазин на страховку, обучилась читать шрифт Брайля и растолстела. У нее сохранились остатки зрения, но глаза были похожи на простреленные мишени, поэтому на людях она носила ночную маску из крашеной пряжи. Ее поврежденные зрачки были глухи к новинкам моды и галантерейным распродажам. Мисс Айрис доверяла своим покупателям, которые сами выбирали себе товары, сами оплачивали чеки и сами брали сдачу, пока она скрывалась за своей тряпичной маской. Именно по этой причине Алиса в основном покупала себе одежду в бутике мисс Айрис. Здесь она могла позволить себе удовлетворить свой ужасающий вкус, не опасаясь того, что за ней подсматривает какой-нибудь клерк.

— Добрый день, мисс Грейди.

— Добрый день, Алиса. — Мисс Айрис величественно восседала на высоком табурете, внимательно прислушиваясь к тиканью своей коллекции антикварных часов. Она была похожа на слишком туго набитую тряпичную куклу, но голос у нее был легким и свежим, как у школьницы. — Чем могу тебе помочь?

— Я не за покупками, мисс Грейди. Мы просто ищем, где бы перекусить и привести себя в порядок. Не хотите присоединиться к нам?

— Как ты предупредительна, но я, пожалуй, останусь здесь. Ты знаешь, где ванная.

А когда до нее донесся звук возвращавшихся шагов, она поинтересовалась:

— А «мы « — это кто?

— Я и моя юная приятельница — кстати, как тебя зовут?

Шула, — ответила девушка.

— Шула? Не надо вешать мне лапшу на уши. Я имею в виду настоящее имя.

— Меня все зовут Шулой, и это имя нравится мне гораздо больше, чем мое собственное. Знаете, что означает мое имя на языке иннупиатов? Оно означает Гуляющая по Мокрому Снегу в Слезах. Вам бы понравилось, если бы вас так звали? Лучше уж у меня будет вымышленное имя. Здравствуйте, мисс Грейди.

— Здравствуй, Шула, — слабо пролепетала мисс Грейди, соскальзывая вниз с высокого табурета. — Я слышала о том, что ты прекрасная эскимосская кинозвезда. — Вытянув руку, пожилая дама двинулась в сторону раздававшихся голосов и легко пробежала пальцами по лицу и торсу девушки. — Господи, деточка. Так, навскидку — какой же ты носишь размер?

— Навскидку не знаю, мисс Грейди. Но миссис Кармоди полагает, что я приблизительно размером с крупную дворняжку.

Она произнесла это таким невинным тоном, что Алиса даже не поняла, что над ней подшучивают, пока не увидела, что пожилая учительница и девушка смеются.

— Ну ладно, кинозвезда, — буркнула она. — Для поддержания этой формы тебе надо что-то забросить внутрь.

— Забросить внутрь?

— Пищу.

— Да. Я голодна как волк. Приятно было познакомиться, мисс Грейди.

— Всего хорошего, девочки, — крикнула им вслед мисс Айрис. Потом она подождала, пока не услышала, как захлопнулась дверь, и снова залезла на свой табурет за прилавком, как отечная кукла, возвращающаяся к себе на полку. И ее магазинчик снова наполнился умиротворяющим тиканьем часов.

Прислонив покалеченные мопеды к стене, женщины свернули по Главной улице и двинулись подальше от высившегося в конце паруса. Некоторое время они молча шли по пустынному тротуару. Похоже, все кафе закрыты, — наконец заметила Алиса, указав рукой вперед. — Я родилась и выросла в этом городе, но еще никогда не видела его таким пустынным, даже зимой. Я никого не вижу, кроме четырех собак и одного алкоголика.

— Там, где я родилась и выросла, четыре собаки и алкоголик — это уже огромное общество. Что касается меня, то мне все очень нравится, миссис Кармоди. Здесь все так напоминает летний карнавал, на который нас возили монахини в Дандес — все просто замечательно.

Алиса промолчала. Она не знала, что можно ответить человеку, который считал Квинак замечательным.

— Меня воспитали монахини из ордена иезуитов. А вы — православная. Ким, калека, тоже воспитан в русской православной вере. Поэтому он такой раздражительный.

Алиса почувствовала, как кровь снова хлынула ей в голову.

— Я тоже кажусь раздражительной?

— Как медведица, потерявшая медвежонка. Кстати, а почему мы так быстро идем? Разве мы куда-нибудь опаздываем?

Алиса замедлила шаг.

— Нет, мы никуда не опаздываем, — вдруг поняла она — она уже не горела желанием добраться до причала, чтобы встретить компанию возвращающихся тупиц, распираемых тестостероном. — Я просто привыкла быстро ходить по этому замечательному городу, чтобы не вдыхать запах собачьего дерьма.

— Вот видите? Именно это я и имею в виду. Иезуиты говорят: «Не спешите, вдохните запах Цветов», а православные кричат: «Скорей, скорей, чтобы не нюхать собачье дерьмо».

И ты считаешь это правильным? А если вокруг нет ничего, кроме собачьего дерьма?

— Тогда иезуиты советуют сажать цветы. А вон там, напротив, разве не открыто? Я ужасно хочу есть. Эти киношники будят ни свет ни заря и никогда не дают позавтракать. Пончики и кофе — вот и все. Терпеть не могу кофе. Мы, англичане, любим чай. Особенно травяной. С мятой или ромашкой. И никакого кофеина. — И внезапно она выполнила пируэт в полузастегнутой рубашке Кармоди. — Как вы считаете? Я прилично выгляжу, чтобы идти в «Горшок»?

Алиса насупилась, пытаясь понять, не подшучивают ли над ней снова, но девушка вела себя столь обворожительно, что догадаться о чем-либо было невозможно. «Ну и картина! — подумала она. — Классическая язычница. Женственнее всех дрожжевых нимф Рубенса и вытянутых проституток Модильяни, и первобытнее губчатых лилий Джорджии О'Киф». Потому что эта девушка и была расцветшей дикой нимфой, которую Рубенс пытался себе представить, а не моделью, призванной заменить идеал… она была раскрывшейся лилией, а не каким-то символом, выполненным в темпере старой шлюхой. И какая жалость, что этот беспечный дух был доставлен сюда этими шарлатанами, что он был оторван от родных берегов и отдан во власть помпезных трюков и дешевых подделок. Бедняжка была обречена на то, чтобы стать жертвой какого-нибудь пиздодуя. Это уже сейчас можно было прочитать в ее глазах. И через десять лет ей было суждено превратиться в еще одну мать-одиночку с материальными проблемами и сиськами до колен. Да какое через десять! Гораздо раньше.

Алиса не удостаивала своим посещением «Горшок» со времени стычки с Мирной Крабб. Но она не сомневалась в том, что ее старая подружка на берегу наслаждается киношной мишурой. Входная дверь даже не была заперта, а внутри было столь же пустынно, как и на улице.

Когда Алиса с Шулой вошли внутрь, за стойкой находилась девица из другой ветви семейства со стороны Иствиков. Она стояла, прислонившись к кофеварке, и что-то скулила в телефонную трубку. Ее звали Диана, но все называли ее Диной-Тиной. Будучи самой младшей в семействе, она была вынуждена нести дежурство под вывеской «Открыто круглосуточно», когда все остальные ее кузины отправлялись щеголять среди знаменитостей. Бедная Дина была уродлива как устрица, даже если не считать ее аденоидной гнусавости. Волосы напоминали швабру, оставленную сушиться на палубе. Глаза были заплывшими. Скошенный слюнявый подбородок походил на тающую трубочку ванильного мороженого. «Похоже, Дина Крабб и Айрис Грейди были единственными, кто остался в городе, — подумала Алиса, — правда, по разным причинам: одна была слишком неприглядна, а другая все равно ничего не могла разглядеть».

— Как дела, Дина? Оставили тебя одну со всем управляться?

— Кроме бара — я до него еще не доросла. Хотите меню?

Алиса сразу поняла, что Дина не расположена разговаривать, и не стала представлять свою спутницу. Она взяла два меню в форме крабов и провела Шулу в угловую кабинку с видом на Главную улицу. Так они не пропустят никого из идущих со стороны причала, особенно Кармоди. «Горшок» не был его любимым заведением, он предпочитал «Хвосты» по дороге к аэропорту, где была танцплощадка, но сегодня вряд ли он пройдет мимо. Днем все высшее общество Квинака собиралось в «Горшке» промочить горло. В эти счастливые часы здесь можно было застать всех мало-мальски значащих людей. И если судно действительно причалило, Кармоди с компанией зайдет сюда первым Делом, горя желанием поведать о своих морских приключениях. «Какое их ждет разочарование — с ухмылкой подумала Алиса, — когда они не застанут здесь никого, кроме трех баб — одной эскимоски, ноющей Дины и брюзжащей жены».

— Для начала два кофе, нет, один кофе и травяной чай для моей английской гостьи. Никакого кофеина.

— У нас только кофе, миссис Кармоди, а чая нет никакого — ни травяного, ни другого. Кухарка со всеми остальными отправилась на съемки. Мне оставили только кофеварку, горшок чили и рыбную похлебку.

— Ты только поставь чайник, Дина. Ты ведь можешь это сделать? Вскипятить воду?

— Кухарка на причале, — заскулила Дина. — У меня есть только кофе, чили и похлебка.

— Пусть будет кофе, — бодро сказала Шула. — И все остальное.

Дина свирепо посмотрела на девушку — еще одна, даже младше ее, и тоже развлекается!

— Так что остальное? Чили или похлебку?

— Я бы на твоем месте выбрала чили, — шепотом посоветовала Алиса. — Похлебка может привести к несварению желудка. И тебе придется одолжить мне денег — я оставила кошелек дома.

Шула вытащила из кармана юбки комок стодолларовых купюр.

— У меня их целая куча. Мне каждый день платят суточные вне зависимости от того, раздеваюсь я или нет.

Кофе был холодным, а чили подгорело, но они не стали жаловаться. Они слишком были заняты своей беседой. Алиса в основном слушала, то улыбаясь и кивая, то хмурясь и качая головой. Девушка говорила практически безостановочно, не переставая при этом прихлебывать кофе и жевать чили, а потом печенье и ломоть пирога с кокосовым кремом, который был настолько черствым, что Алиса предположила: Омар Луп пропустил свою еженедельную поставку. Покончив со своим пирогом, Шула попросила разрешения доесть и алисин. Алиса с изумлением подумала, что не знает никого, кроме Кармоди, кто умел бы получать такое удовольствие от простого поглощения пищи и болтовни.

Мать у Шулы умерла шесть лет тому назад — самоубийство, а отец исчез, уехав на аэросанях, еще до ее рождения. Пожилые эскимосы, проживавшие в коттедже номер 5, действительно были ее бабушкой и дедушкой, правда, Шула не знала, с отцовской или с материнской стороны или по одному с каждой. Она полагала, что они были с разных сторон, иначе нельзя было объяснить их враждебность по отношению друг к другу. На далеком севере, — внушала она Алисе, — родство — дело туманное, и совместное существование еще ничего там не означает. Дверь открылась, и в бар вошли трое парнишек в бурнусах поверх покрытых краской коричневых тел. Они сели за стойку, где Дина подала им меню и что-то сдержанно прошептала, после чего вернулась к своему телефону. Но, похоже, Алиса и Шула вызвали у них больший интерес, чем меню. Потом снова раздался звук открывающейся двери, и появились изготовители досок для серфинга из Малибу, которые возбужденно обсуждали шансы лос-анжелесских «Рейдеров» в грядущем сезоне. При виде Алисы и Шулы глаза их возбужденно заблестели. Вряд ли они знали, кто такая Алиса, но с Шулой наверняка были знакомы. Ведь она была звездой.

Они обменялись взглядами с Диной и заняли кабинку рядом с женщинами. Шула не могла не заметить, что они ее подслушивают, но это не остановило ее. Она продолжала болтать, несмотря ни на что.

Следующей парой посетителей, к ужасу Алисы, оказались два старых ПАПы — братья Уолтер и Уильям Бэрроу. Плечи их были припорошены пеностеклом, а маски подняты вверх и выглядели как ермолки. Старые похотливые бездельники, осклабясь, тоже уселись поблизости. Им тоже было интересно послушать. Хотя их давно следовало отхлестать водорослями, как это делалось раньше с грязными стариками.

После прихода Бэрроу дверь уже хлопала, не переставая, и по мере этого длинное помещение заполнялось все новыми и новыми посетителями. Алиса не сомневалась в том, что это происки Дины, ее удивляло лишь количество откликнувшихся на ее призыв. Может, все рассчитывали полюбоваться на обнаженную кинозвезду?

Шула, не обращая внимания на зрителей, продолжала болтать, прихлебывая кофе. Она уже привыкла к глазеющим на нее зевакам. У нее было собственное мнение по любому поводу, ей было интересно все. Что будут делать рыбаки по окончании путины? Почему старшеклассницы выщипывают себе брови? Особенно ее интересовал баскетбол. Она видела матч на палубе «Чернобурки» и так увлеклась, что сразу стала горячей поклонницей этой игры, хотя и мало что в ней понимала. Например, почему вдруг вся толпа прекращала кричать и носиться в какой-то момент, все становились послушными и задумчивыми и предоставляли возможность одному игроку свободно забрасывать мяч. Почему после каждого удачного броска все начинали хлопать друг друга по плечам? Почему девушкам не было разрешено принять участие в игре?

— Это из-за того, что надо играть обнаженными по пояс? Я тоже могла снять рубашку.

— Не сомневаюсь, — откликнулась Алиса. Она кожей чувствовала, как в соседней кабинке слушателям прямо не терпится отколоть какую-нибудь шуточку. ¦— Не сомневаюсь, что если бы ты играла без рубашки, то заработала бы массу штрафных бросков.

Когда Шула, возбужденная кофеином, перешла к сплетням о сексуальных подвигах членов киногруппы, Алиса решила ее обуздать хотя бы из тех соображений, чтобы поберечь чужие уши. Особенно братьев Бэрроу — они были слишком стары для таких историй.

— Ладно, обойдемся без сплетен. Кстати, я хотела кое-что спросить у тебя относительно фильма, который вы снимаете. По Изабелле Анютке. Теперь я знаю, что ты умеешь читать.

— Я читала истории о Шуле, когда еще ходила в первый класс.

— Вот и хорошо. И что же ты думаешь об этой так называемой сказке индейцев северо-запада? Как ее воспринимаешь ты, языческая обитательница дальнего севера?

Девушка задумалась.

Я знаю, что это подделка, — уж слишком много красивостей. Но она мне нравится.

— И ты знаешь, что Изабелла Анютка жила в Нью-Джерси и никогда не бывала на севере?

— Ну и что? Все равно это хорошая сказка. Неужели она может не нравиться только потому, что ее написала круглоглазая старуха?

— Нет, мне тоже нравится, — ответила Алиса. — Она лучше многих настоящих индейских сказок именно потому, что она приукрашена. В ней есть сюжет и смысл, потому-то она и годится для кино. Настоящие индейские рассказы слишком бессмысленны, чтобы ими мог увлечься Голливуд. — Теперь Алиса почувствовала, что братьям Бэрроу не терпится отпустить какую-нибудь шуточку.

— Бессмысленны?

— Да, бессмысленны. В индейских рассказах просто нет никакого смысла, в отличие, скажем, от «Пиноккио», где если ты лжешь, нос у тебя становится длиннее. Или в баснях Эзопа, где жадная собака теряет кость из-за того, что пытается ухватить ее отражение в воде. Неужели ты думаешь, Голливуд дал бы столько денег на съемки настоящей индейской истории? Зачем бы ему это понадобилось? Настоящая индейская история так же не нужна Голливуду, как и настоящий тотемный столб.

Алиса знала, что это удар ниже пояса, но братья Бэрроу могли бы вести себя приличнее и не подслушивать, по крайней мере на глазах у всех. — Так вот я хотела спросить, что ты и твоя родня действительно ощущаете, снимаясь в этой анилиновой истории? И с этнической точки зрения, и с художественной…

Алиса умолкла. Меткий удар ниже пояса. Повисла гробовая тишина — из-за перегородки не доносилось ни единого звука. Более того, все присутствующие тоже замерли в ожидании ответа. Как же все изголодались по острым ощущениям если готовы были столь неприкрыто проявлять свое любопытство.

Когда воцарилась полная тишина, девушка глубоко вздохнула и заговорила.

— Бессмысленны? — повторила она.

Алиса кивнула, подавшись назад. Прекрасное лицо девушки зловеще потемнело, а огромные черные глаза превратились в узкие щелки. Она еще раз медленно набрала воздух, странно покачивая головой, как выжившая из ума старуха. И когда она снова заговорила, голос ее стал хриплым и размеренным:

— Однажды утром… мой брат не вернулся с охоты. Я ждала его весь день. Но он не приходил. Весь день. Было очень холодно. Я знала, что на таком морозе ночь ему не пережить, поэтому я надела на себя все меха и отправилась его искать.

Алиса была абсолютно поражена этим странным повествованием. Она предполагала, что ее тирада о бессмысленности коренной национальной литературы вызовет возражения со стороны братьев Бэрроу, может, даже самой Шулы, но не этот внезапный рассказ. Это превзошло ее ожидания.

— Я дошла до первого капкана и увидела, что он сработал, но в нем никого не было… и брата поблизости тоже не было видно. Я дошла до следующего капкана и увидела, что он тоже пуст… и вокруг никаких признаков брата. Так я обходила капкан за капканом и везде было одно и то же — пружины спущены и брата не видно. Начало темнеть. Мне было очень холодно. И наконец я добралась до последнего капкана. Он не был спущен. А на ветке прямо над ним висел кожаный мешок моего брата. Я дотянулась до ветки и развязала мешок, и из него вывалилась голова моего брата.

— Голова твоего брата?

— Да. И изо рта и горла у него вырывалось зеленое пламя.

— Зеленое пламя…

— Да, — голос девушки совсем затих, шурша, как зимний ветер из щелей подпола. — И он лязгал зубами, словно хотел есть.

— И что же ты сделала?

— Я попятилась. Но голова покатилась вслед за мной… и пламя вырывалось из ее шеи и рта. И тогда я сняла варежки и бросила их голове, чтобы она съела их, а сама бросилась домой во всю прыть. А потом я снова услышала какие-то звуки за спиной. Это снова голова катилась за мной, клацая зубами… и зеленое пламя вырывалось из ее шеи и рта. Тогда я оторвала свою левую руку и бросила ее голове. Рука начала бороться с головой, но та откусывала от нее кусок за куском. А я все бежала и бежала. И вскоре я снова услышала клацанье зубов за спиной — и это была голова — она катилась все быстрее и быстрее и подбиралась все ближе и ближе… и зеленое пламя вырывалось у нее из шеи и рта. И тогда я оторвала свою правую руку и бросила ее, чтобы она боролась с головой, а сама побежала дальше. Я бежала и бежала. Но вскоре голова снова начала настигать меня, и вид у нее был еще более голодный, чем прежде. Что мне было делать? Я оторвала свою правую ногу и бросила ее, и нога принялась пинать голову… она пинала ее и пинала, пока не выкатила на лед, а со льда в воду. И голова потонула в море… а зеленое пламя по-прежнему продолжало вырываться из ее шеи и рта. А мне всю дорогу до хижины пришлось скакать на одной ноге.

— Ну и ладно. — Алиса попыталась придать небрежность своему тону, но в горле у нее пересохло, и ей вдруг показалось, что она спиной ощущает дыхание этого студеного зимнего ветра. Она вздрогнула. — Ты меня так успокоила.

— Но дверь моей хижины оказалась закрытой… и я не могла ее открыть, потому что у меня не было рук. И я не могла забраться по лестнице к дымовому отверстию, потому что у меня была только одна нога.

Алиса ждала, чувствуя, как в ней нарастает раздражение, потому что теперь именно ей предстояло задавать вопросы. Было очевидно, что никто из остальных слушателей и не подумает это сделать.

— Ладно. И что же с тобой произошло дальше?

— Я околела на морозе.

— Вот видишь, — простонала Алиса. — Именно это я и имела в виду, когда говорила об этих идиотских индейских рассказах. Где в нем смысл?

— Смысл очень простой — «не теряй варежек». — И к Шуле незаметно снова вернулся легкий звенящий голос подростка. — Очень хорошее место для завтрака, правда? Такое тихое и уютное. Позвольте мне заплатить. Это было так мило с вашей стороны взять меня, примитивную дикарку, с собой, накормить и напоить кофе. Я у вас в долгу.

— За что? — рассмеялась Алиса, вынимая сотенную купюру из комка, протянутого девушкой. ¦— Это ведь твои деньги.

— Но это ваш город.

Пока она рассказывала, в бар потихоньку входили все новые и новые посетители — Томми Тугиак Старший, несколько Дворняг в униформах охраны «Чернобурки», шоферы, и народ все шел и шел. Алиса увидела, как мимо окна проехал розовый «лексус» Краббов, затормозивший у стоянки. Неужели эта толпа собралась ради них? Неужели все эти бездельники надеются посмотреть на то, как Свирепая Алеутка Алиса снова схлестнется с Мирной Крабб? Только не это. Она была абсолютно не в форме, чтобы вести боевые действия.

— Пошли? — спросила Алиса Шулу и помахала Дине сотенной купюрой. Но не успела она выйти из кабинки, как толпа зрителей заволновалась, и Алиса увидела, как на противоположной стороне улицы, прямо у пожарного гидранта, притормозил ее собственный фургон. Она решила, что это остальные члены эскимосского семейства решили остановиться на обратном пути со съемок, чтобы потратить свои суточные.

— Ну и родственники у тебя — надо же умудриться остановиться именно там, где запрещено. Впрочем, какое им до этого дело? Пока штраф придет по почте, вы уже будете в своих иглу на севере.

И только тут Алиса поняла, что это были вовсе не родственники Шулы. За рулем сидел Грир в своей идиотской тужурке, которую он носил, чтобы показать свою беззаботность. Лицо его было покрыто кокосовым маслом и сияло как у идола.

— Это ребята, которые сегодня вернулись из плавания, — пояснила Алиса. — Этот темнокожий денди — Эмиль Грир, местный сердцеед. Смотри, берегись его.

— Ха, — откликнулась Шула.

Грир обошел фургон спереди, открыл дверцу и галантно протянул руку. В поле зрения появилась круглая розовая голова, а за ней еще более круглый живот.

— А это — так называемое важное дело, по которому я спешила, — продолжила Алиса, — мой мистер Майкл Кармоди.

Мистер Кармоди выбрался из машины без помощи Грира. Но тот продолжал стоять в прежней позе. Боковая дверца распахнулась, и на улицу вывалилась целая толпа пассажиров. Лица у всех были румяными, загорелыми и обветренными.

— Слизняк с кейсом — Билли Беллизариус, местный наркоторговец. Это Арчи Каллиган, он работает на нас, славный парнишка. А этот греческий бог с глазами Элвиса Пресли — Исаак Соллес. Черт, ты только посмотри, какой у них важный вид! Один Бог знает, во что они вляпались, что их так долго не было. Ты только посмотри на них!

— Я смотрю, — ответила Шула внезапно послабевшим голосом, прильнув к запотевшему окну. — И я думаю, что он очень красивый.

— Мистер Кармоди? — съязвила Алиса, хотя прекрасно знала, что девушка говорила о Грире со всеми его величественными жестами, живописными кудрями и украшениями. — Очень мило с твоей стороны, но старый хрыч принадлежит мне, каким бы он ни был.

— Нет, не мистер Кармоди, хотя у него такой счастливый вид…

— Тогда ты, вероятно, имеешь в виду эту тиковую морду с проволокой вместо волос. Так я и знала. Я ведь предупреждала тебя — берегись.

Грир снова учтиво протянул руку. И из машины появилась пышная блондинка, такая же загорелая и пышащая здоровьем, как и все остальные. Она одарила Грира улыбкой, а он, склонившись, поцеловал ей руку.

— Видишь? Грир — это Казанова, у него всегда есть какая-нибудь блондинка при себе. Хотя обычно он заарканивает особ помоложе, не таких…

Алиса умолкла. Женщина отняла у Грира руку, почему-то не пожелав ею воспользоваться…

— Нет-нет, — продолжила девушка, не обращая внимания на внезапное молчание Алисы. — Я говорю не о мистере Кармоди и не о мистере Казанове…

…эта блондинка прильнула к большой розовой руке Кармоди, как шлюпка к барже! Алиса услышала, как толпа выдохнула за ее спиной. Ах! Так вот что их привело в «Горшок» — не какая-то полуголая эскимосская кукла и не горящая мщением толстая Мирна Крабб. Здесь была история покруче. Алиса почувствовала, как горят шея и плечи от всех этих устремленных на нее взглядов.

— Я имею в виду того, другого.

— Другого? — с отсутствующим видом повторила Алиса, глядя на то, как компания переходит улицу, направляясь к ним. — Какого другого?

— Греческого бога, — прошептала девушка овеем детским голоском, — с глазами Элвиса, а никогда еще не видела такого красивого мужчины даже в мыльных операх. Миссис Кармоди, я люблю его. Я останусь с ним навсегда.

— Господи Иисусе, — промолвила Алиса и опустошенно рухнула на диванчик. В ней не осталось ничего — ни раздражения, ни следов утренней «Маргариты», ни смятения, ни изумления. — Господи Иисусе, — повторила она.

12.Сквозь поцарапанное дверное стекло

При первом взгляде «Чернобурка» потрясла всех, даже мрачного Билли. Исаак опасался, что Кармоди, мечтавший поразить всех своим приобретением, расстроится, когда обнаружит, что вся слава уже досталась этой гигантской яхте. Но, похоже, корнуэлец не испытывал никакой зависти к величественному судну с огромным парусом. Когда они осторожно проплывали мимо сияющего корпуса, он проронил лишь одно замечание:

— С нижних палуб очень удобно ловить тунца, но потом умаешься, отскребая их.

Они пришвартовались к причалу, у которого обычно стояло предыдущее судно Кармоди, и оставили юного Нельса вахтенным. Билли уже настолько окреп, что мог не только стоять, но и слегка передвигаться. Он напоминал старого гнома, сгибающегося под тяжестью своего инфернального кейса. Сходни были такими крутыми, что он опасался спускаться лицом вперед. Поэтому он повернулся задом и начал продвигаться вниз мелкими шажками, пока Кармоди это не надоело и он не приказал Арчи и Соллесу сцепить руки и спустить Билли вниз.

Стоило Айку коснуться твердой земли, как на него тяжелым шерстяным одеялом навалилась усталость. Он уже много дней находился в постоянном напряжении, и теперь чувствовал, как у него слипаются глаза. С тех пор как они уехали с Гриром одно потрясение сменяло другое. Нет, все началось еще раньше — когда появилась яхта, нет, с того дня, когда идиотская кошка с банкой на голове перепугала его до полусмерти. Потом Гринер и бегство на дрезине через Белый перевал, потом купание в ледяных водах Юкона… все это, вместе взятое, могло вывести из себя любого. А чаепитие на корейской базе? Он мог поспорить, что чай был щедро приправлен дурью или еще какой-то корейской отравой — что у них там нынче в моде. Но теперь, обессиленный, он возвращался домой, и этот перепад оказался настолько резким, что Айк поймал себя на том, что его колбасит по стоянке, словно у него морская болезнь. Оставалось надеяться только на то, что ноги доведут его до тусклого морга трейлера и узкой лежанки. «Главное — придерживайся верного курса, моряк, — повторял он себе, — двигайся прямо и медленно, и тогда тебе удастся бросить якорь в сладком заливе забвения».

Однако у прочих членов компании были совсем иные планы. Вилли и Грир желали тут же влиться в киношную суматоху, а Кармоди требовалось посетить бар для восстановления сил. Арчи нужно было переодеться и найти себе приличную обувь — он совершенно не желал появляться дома в хлюпающих резиновых сапогах. Айк бесцветным голосом сообщил, что его не привлекает ни одна из этих перспектив и что он намерен доехать до трейлера, посмотреть на старину Марли и залечь в койку. Но Грир напомнил ему, что его фургон стоит довольно далеко от причала — в аэропорту, где они брали в аренду самолет, и что вряд ли Херб Том спокойно отдаст ему машину, пока не получит исчерпывающих объяснений относительно судьбы «Оттера».

Билли Беллизариус заявил, что ему предстоит целый ряд неотложных встреч, в том числе с владельцем второго кейса, адвокатом Гольдштейном и рентгенологом Квинакской больницы для получения медицинских улик, к тому же ему надо было добраться до редакции Альтенхоффена, чтобы начать публичную атаку на Гринера и его Бьюлалендский Бухенвальд…

Тихо, Кальмар, тихо, — повторял Кармоди, оглядывая в бинокль стоянку. — Если не ошибаюсь, я вижу алисину машину среди этих киношных трейлеров. Как насчет того, чтобы прошвырнуться и тихонечко увести ее оттуда? При таком количестве голливудских тачек вряд ли Алиса будет очень огорчена.

— А кто такая Алиса? — осведомилась Вилли, но Кармоди уже снова уткнулся в бинокль. Арчи категорически отказался идти на стоянку в своем отрепье и резиновых сапогах. Грир философски пожал плечами и подтянул свои идиотские стеганые штаны.

— Ну что, партнер, сходим угоним машинку?

Айк слабо покачал головой, и Грир, с небрежным видом запихав руки в карманы, двинулся к стоянке. «Интересно, кто такая Алиса?» — размышляла Вилли, переводя взгляд с одного компаньона на другого, и тут Айк внезапно передумал и решил присоединиться к своему партнеру. Несмотря на длительное отсутствие сна что-то подсказало ему, что проще угнать машину, чем ввязываться в сложное выяснение отношений.

Айк был рад, что все столпились у операторского крана —¦ это предоставляло им возможность незамеченными добраться до машины Алисы, так как у него не было ни малейшего желания с ней встречаться. Ключа в зажигании не было, но Грир Умел накоротко замыкать провода. Сняв панель с помощью перочинного ножа и отодрав с проводов обмотку, он обошел блокировку зажигания и завел машину. Они дали задний ход, и фургон, словно на цыпочках, выбрался из ряда студийных машин. Подобрав остальных членов экипажа, они подвезли Билли к яхте, стараясь по возможности держаться под прикрытием ее массивного корпуса за пределами видимости. Кармоди и Вилли вышли рассмотреть странное судно, а Кальмар направился к трапу по своей надобности.

Однако великан-охранник не дал Билли подняться на борт, он даже отказался открыть шлагбаум на сходнях. И Билли был вынужден молить его снизу, как портовая крыса, осаждающая туристический лайнер. Кальмар был не настолько терпелив, чтобы долго выносить унизительность этой сцены, и вскоре он начал поносить охранника с таким безжалостным и вдохновенным красноречием, что собрал вокруг себя целую толпу восхищенных слушателей, одним из которых оказался пучеглазый первый помощник Абу Буль Сингх. Когда Билли прервал свой монолог, чтобы передохнуть, мистер Сингх, искусно вклинившись, сообщил ему убийственно-осуждающим тоном британского морского офицера, что член экипажа, которым столь настырно интересовался Билли, в данный момент выполняет предписанные ему обязанности и будет заниматься этим еще — глаза мистера Сингха еще больше вылезли из своих орбит, чтобы свериться с огромным хронометром на запястье — «примерно 23 минуты. И если вам угодно, сэр, я с удовольствием сообщу ему, где вы его будете ожидать».

Билли был потрясен этой властной манерой поведения, которую всегда считал собственной прерогативой — снисходительно-наглое высокомерие, учтиво облаченное в идеально грамотную речь. Он потерял дар слова и так и не смог назвать место встречи. Откровенно говоря, у Билли Беллизариуса не было собственного дома — он переезжал из мотеля в гостиницу, временами останавливаясь то у любовниц, то у любовников, которых менял в зависимости от настроения или обстоятельств. В настоящий момент он даже не мог вспомнить, где остались его спальные принадлежности.

— Так где вам будет угодно? — с изысканным хамством повторил первый помощник Сингх. — Не спешите, подумайте…

В этот момент в разговор решил вмешаться

Кармоди.

— Кальмар, скажи этому ебаному адмиралу, что в «Горшке», и поехали отсюда, — прокричал он. — Мне уже не терпится получить настоящий коктейль в настоящем баре, даже если в нем и нет настоящего старого доброго спирта. Ты как насчет этого, Цыпленок Прерий? Не хочешь испить сиропа в одном из квинакских пабов?

— Если только там подают лед, — своим жизнерадостным голосом откликнулась Вилли. Однако когда она забралась обратно в машину, Айк заметил, что на ее лучащееся светом лицо словно набежало облачко. Кармоди, вероятно, удалось обойти неприятный вопрос о внезапно возникшей таинственной особе по имени Алиса. Старый пройдоха оказался гораздо большим обманщиком, чем полагал Айк.

Сначала они заехали к Дороти Каллиган, и Арчи прихватил штормовку и туфли брата. Дороти была вдовой утонувшего краболова и являлась единственным в городе дипломированным бухгалтером-ревизором. Кроме того, она торговала домашней выпечкой. Она вынесла целый мешок свежеиспеченных лепешек с малиной и взяла с Грира слово, что хотя бы две будут доставлены Нельсу, оставшемуся на судне. Она поздоровалась с Кармоди и вопросительно посмотрела на сидевшую рядом с ним незнакомую блондинку. Никто из присутствовавших не проявил желания их познакомить.

Когда они повернули к городу, Айк запихал свою теплую лепешку в карман.

Для старины Марли, — пояснил он. — Он так долго был один — что-то я о нем беспокоюсь. Почему бы вам, ребята, не забросить меня сначала домой? Я прекрасно обойдусь без коктейля.

— Успокойся, Исаак, — широко улыбнулся Кармоди, поворачиваясь к Айку.

— Мы заскочим в «Горшок» на пару минут, только чтобы отметиться.

И хотя Айк не слишком поверил Кармоди, ему было понятно его желание. На доске объявлений в «Горшке» отмечались все важнейшие события и морские сделки: аукционы банкротов, обращения с просьбами о финансовой помощи, объявления о нарушениях контрактов и передаче дел. Порой благодаря этой информации удавалось по дешевке скупить резервные квоты каких-нибудь разочаровавшихся ханыг.

— Капитан Кармоди прав, — подхватил Грир. — Моряк Квинака во что бы то ни стало должен посетить «Горшок».

— Между прочим, Грир, это твой пес, — огрызнулся Айк.

— Соллес, — снова повернулся Кармоди, практически уткнувшись носом в волосы Вилли, — если Алиса обещала кормить пса, значит, она его кормила.

На этот раз вопрос даже не надо было озвучивать — последовавшая за этой репликой тишина была достаточно красноречива. Но в этот момент они свернули на Главную улицу, и все были настолько потрясены ее видом, что о сомнениях Вилли и думать забыли. Убогий городской пейзаж, к которому они привыкли, полностью преобразился, словно целая команда визажистов осуществляла здесь лифтинг. Ветхая обшивка домов была покрыта новыми досками. Старая кедровая дранка на крышах заменена на новую того же тускло-коричневого оттенка. Наличники окон и дверей магазинов были выкрашены в белые и красные тона, призванные придать свежий блеск деловой жизни города. Айк заметил, что даже резной символ Бездомных Дворняг, обычно раскачивавшийся над крыльцом клуба, был, как ошейником, опоясан серебристо-черным стягом, на котором значилось «Серебристые фоксхаунды». На самом деде эти серебристо-черные стяги реяли повсюду. Это почему-то напомнило Айку жителей Бербенка под Лос-Анжелесом, которые наряжались в серебристо-черные цвета, когда «Рейдеры « входили в высшую лигу. И возможно, не случайно, подумал он, эти завоеватели из Солнечного штата тоже носят серебристо-черные цвета.

Но дело было даже не в стягах и не в новой обшивке. Мостовая была выскоблена до блеска, как в Диснейленде. У обочины стояло несколько припаркованных автомобилей, но все они были новенькими и чистенькими, никакой старой рухляди, которая так долго украшала улицу, что уже превратилась в межевые знаки. Никаких раздолбанных пикапов, нагруженных канатами, собаками и пивными банками. А что еще поразительнее — нигде не было видно ни единой собаки. Неужели их вместе с бродягами и пикапами вывезли в какой-то специально выстроенный загон, как нечто оскорбляющее взгляд? А дюжины пьяных ПАП, которые в любое время года украшали Главную улицу как верные сторожевые, вооруженные бутылками в коричневых бумажных пакетах… что сделали с ними? Наверное, и им подыскали какую-нибудь роль в съемках, как и остальным жителям города. Что там говорил Кларк Б. Кларк? Партнерские отношения? Возможно, эти голливудские бродяги оказались честнее, чем он предполагал, и действительно задействовали весь город в своих съемках. И все же Айку что-то не нравилось в этом. Более того, к собственному Удивлению, он обнаружил, что все это его бесит. Он мечтал вернуться домой, в Квинак, который он знал и, если не любил, то по крайней мере с ним свыкся — в обтрепанный, увядающий, неряшливый городишко на северном побережье с привычной вонью карбюраторов, гниющей рыбы и собачьего дерьма, и не в претендента на звание самого красивого города в каком-нибудь журнальчике.

Это был еще один удар, а Айку уже было достаточно ударов судьбы. Всю последнюю ночь он только и думал, что о доме, крепком здоровом сне и о возвращении к обычной нормальной жизни. Но его дом не был похож на это, — нахмурившись, думал он, поглядывая в окно. Его дом не мог быть таким чистеньким и аккуратненьким. Единственный намек на беспорядок виднелся на небольшой площадке перед Первым Аляскинским банком ПАП, где на козлах среди кучи инструментов и пивных бутылок лежали две недоделанные фигуры из пенополистирола.

— Могли бы получиться отличные тотемные столбы, если бы они резали их из кедра, — мрачным голосом заметил Кармоди, когда они проезжали мимо. — А теперь первый же ураган разнесет эти поделки в клочья.

И лишь Грир был в восторге от этого расцвета города.

— Bay! Вы только посмотрите на эти старые берлоги — вылизаны до блеска! Мы теперь можем устраивать здесь свой маленький Марди Грае — Новый Орлеан лопнет от зависти, я уж не говорю об этой ловушке для туристов в Скагуэе.

— Скагуэй — ловушка не только для туристов, — заметил Билли с заднего сиденья, — о чем я скоро собираюсь поставить всех в известность.

— Да, круто, — промолвил Айк, чтобы отвлечь Билли от язвительных высказываний в адрес Скагуэя. — Представляете, даже битое стекло из канав убрали. Настоящая декорация.

— Ах ты старый враль, — Вилли ткнула Кармоди локтем в бок. — А говорил, что мы едем в какую-то грязную тьму-таракань. Прелестный городок… и по-моему, это замечательно, что жители содержат его в таком порядке. Что вам не нравится?

Кармоди продолжал мрачно пялиться в окошко своими покрасневшими глазами.

— Показуха, — только и ответил он.

— А вы посмотрите туда! — завопил Грир, указывая на боулинг Омара Лупа. — Даже старый придурок Омар участвует в этом!

Знаменитые грязные витрины Омара были выскоблены дочиста, как и остальные фасады, а вывеска «Боулинг Лупа „ на крыше была задрапирована серебристо-черной материей. На входной двери висело объявление, сообщавшее, что здесь расположен офис студии «Чернобурка“ и вход разрешен только персоналу студии.

— И это после всех его криков, что он никому не сдаст в аренду свой боулинг, — хмыкнул Грир.

— Любого придурка можно купить, надо только знать цену, — с философским видом заметил Кармоди, когда они проезжали мимо. Однако Айк видел, что мысли старого корнуэльца заняты отнюдь не арендой боулинга или сияющими фасадами. Билли не мог отделаться от мыслей о Гринере, а Кармоди был поглощен размышлениями о предстоящих неприятностях. Поэтому-то — внезапно понял Айк — он так и настаивал на том, чтобы поехать в «Горшок», а не в какую-нибудь другую забегаловку. Дело было вовсе не в том, что он хотел отметиться на доске объявлений или выпить и поболтать с завсегдатаями. Просто «Горшок» был последним местом во всем Квинаке, где могла оказаться Алиса, известная своей старой враждой с Мирной Крабб. Ни для кого не было секретом, что Алиса не была в «Горшке» в течение уже нескольких лет — со времени своего последнего изгнания оттуда. И все же когда через несколько мгновений Грир нажал на тормоза и остановил фургон, Айк выглянул в открывшуюся дверь и увидел именно Алису. Огромная, как жизнь, она восседала в одном из обеденных кабинетов, и ее черные глаза, как стволы взведенного револьвера, были устремлены на них. Более того, °ни находились на прицеле целой батареи глаз, видневшихся за всеми окнами.

Но Кармоди был так одержим желанием выйти из машины и промочить глотку, что ни на что не обращал внимания. Подхватив свою техасскую Тутси, он во весь опор устремился к бару. А когда он увидел толпу любопытных, отступать было уже поздно. Гордый бродяга не только не выпустил наманикюренную ручку, но даже не замедлил шаг. В сопровождении верных членов своего экипажа он вплыл внутрь и тут же перешел к приветствиям.

— Вы только посмотрите на этих замшелых устриц! Слава Богу, что вас еще не выскребли отсюда! Билл Калбертсон! А я думал, ты уже продаешь страховки кинозвездам на случай приливной волны. Эй, Вилл Бэрроу! Уолт! Это не вы ли там вырезаете тотемы? Не перетрудились, ребята? Мистер Тугиак! Как недвижимость «Морского ворона» относится ко всем этим переменам? Привет, Каллиган, могу поспорить, ты уже повидался со своей невесткой. И Алиса! Боже милостивый, любимая, что ты здесь делаешь? Эмиль, ты, кажется, говорил, что Алиса тоже участвует во всей этой киношной заварушке. То есть получила должность. Но, похоже, она тут бездельничает со всем остальным сбродом…

Грир пожал своими худыми плечами и промолчал. Алиса поставила чашку на стол и уперлась подбородком в костяшки согнутых пальцев.

— Я не бездельничаю, — ответила она, не отводя взгляда от взъерошенных волос Вилли и ее веснушчатого лица. — Я действительно занимаю очень почетную должность главного художественного консультанта, а в настоящий момент мы завтракаем с актрисой, исполняющей главную роль. — Ее взгляд соскользнул на покрытые розовым лаком ногти Вилли. — Ну, так и чем же ты занимался?

Вилли, в сознании которой наконец забрезжило, кто перед ними, отняла свою руку у Кармоди. Но Кармоди, не моргнув глазом, снова схватил ее.

— Не тушуйся, девочка. Дамы, позвольте мне вас представить друг другу. Алиса, это Виллимина Хардасти. Она из Техаса. Вилли, это моя жена Алиса Кармоди, о которой я тебе так много рассказывал…

— О которой я не слышала ровным счетом ничего — отрезала Вилли, уже более решительно освобождаясь от руки Кармоди. — Миссис Кармоди, счастлива познакомиться, — натужно улыбаясь, промолвила она и, опасаясь, что протянутая рука в данных обстоятельствах может быть проигнорирована, неловко поклонилась.

— Как поживаете, мисс?.. Миссис?.. — кивнула

Алиса.

— Миссис, — рассмеялась Вилли. — Совершенно определенно миссис, и уже так давно, что и не вспомнить.

— Ну, это меня мало интересует, — отрезала Алиса, поворачиваясь к своей спутнице. — Шула, это мой муж, о котором я тебе абсолютно ничего не рассказывала, или капитан Майкл Кармоди и члены его бесстрашного экипажа.

— Я так рада, капитан Кармоди! И не слушайте свою жену. Она много рассказывала мне о вас. Вы ведь купили новое судно? И к тому же вы, как и я, по происхождению англичанин. А остальное я просто сейчас не могу припомнить из-за этого ланча, который мы делали… Счастлива с вами познакомиться. Со всеми вами! �