Chris Heath

Reveal: Robbie Williams

© 2017 by Robbie Williams and Chris Heath

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Введение

Это книга о Робби Уильямсе. Это подробный и откровенный рассказ о его жизни, свершениях и мыслях. Герой книги хорошо известен, и также известна его природная открытость и честность, поэтому данная биография приводит такую информацию и описывает такие моменты, которые не очень-то ожидаешь от книги с фотографией современной «звезды» на обложке. Моменты эти очень разные: душераздирающие, нелепые, забавные, неприятные. Они — шокирующе откровенные или совершенно бестолковые, нежные и духоподъемные, смехотворно самовлюбленные и трогательно щедрые, приводящие в уныние и жизнеутверждающие, а также — раздражающие и радостные.

И прежде всего расскажем историю о песне, которую Робби недавно пытался сочинить. Поначалу история эта может показаться мрачной, потому что эта песня — одна из тех, в которой он выставляет свою жизнь в самом неприглядном виде, беспощадно перечисляя все свои промахи, недостатки и разочарования. Но в то же время это хороший проводник к одной стороне его души, к кипящему котлу сомнений, что варится в его голове. И это история в которой, глядя страхам в лицо, он каким-то образом обретет некую магию. Не будет «спойлером», если я в самом начале скажу, что такое в той или иной степени будет повторяться снова и снова. У жизни нет хэппи-энда, пока она продолжается, ибо все мы уязвимы перед капризной фортуной и собственными слабостями. Но если на одном уровне эта книга есть продолжающаяся хроника беспокойного мужчины в поисках богатой жизни, которая, как весь мир считает, у него давно есть, то даже это повествование затрагивает как триумфы, так и борьбу, что не должно омрачать новости о том, что ныне эти поиски по большей части проходят крайне успешно.

Глава 1

Июнь 2016 года

Он рассказывает свою жизнь в микрофон. Ну или одну из ее версий:

«В общем, я не собирался жениться, не собирался заводить детей, моя жизнь — могу ее просрать. Очень хорошо у меня это получалось, старался. Я не продавался, потому что сам не скупал по дешевке, и никогда не чувствовал себя уютно в своей шкуре. И не собирался избавляться от беспокойств. Беспокойства у меня до хера, блин».

Сегодня Роб — в лондонской студии RAK, вместе с автором песен Джонни Макдейдом. Писать песни — процесс подчас очень личный: соавторы больше обмениваются мыслями и делятся опытом, чем собственно прорабатывают тексты и мелодии. Джонни предложил такое: а что если Роб поговорит что-нибудь под музыку, что-то, чем он с беспощадной откровенностью делился. Этого никто никогда не услышит. Роб согласился.

«Знаю, когда ты молод, ты думаешь, что все изменится к лучшему, потому что в молодости мы все бессмертны, и все окружающее дерьмо только кажется вечным, так? Но я провел на этой планете немного времени, и оно не исчезло. Я прошел сквозь горизонт, но я все еще здесь».

Отчасти нарастающая нервозность Роба вызвана грядущим альбомом. Он написал очень много новых песен, сам даже не знает, — сколько — 60, 70 или 80, но все еще ищет чего-то, что никак не может найти. Не просто хорошее-особенное-честное, а неотразимое. Чтоб сразу было понятно: вот это — хит!

«Я завистник, ограниченный, неуверенный, слишком чувствительный, малообразованный. А мой успех — это какой-то сбой в матрице. И да, ну да, от этого больнее, чем если б вы меня обозвали жирным… бездарным… противным».

Как-то не очень похоже, что именно эта песня будет именно тем, что он ищет. Но он продолжает с ней работать.

Как он позже скажет — «я пытался быть честным».

«Потому что, может быть, вы говорите то, что я сам о себе думаю. Я не стану обращаться с другими людьми так, как обращаюсь с собой. Легко перечислю свои недостатки. Быть на позитиве очень трудно. Выхода нет».

За все эти годы он написал несколько песен, которые совершенно жестко и безжалостно рассказывали о мужчине, который их поет. «Он бросает себя под автобус, — замечает Джонни, — пока никто другой не успел этого сделать». Но хотя самоистязания — одна из самых продуктивных тем у Роба, она обычно несколько более завуалирована, чем сейчас — метафорами, юмором или такой сардонической напыщенностью, при которой самокритика звучит как похвала.

А то, что сейчас произносится — неприкрашенная расшифровка самых мрачных мыслей.

«Я себя лечил наркотиками, алкоголем, женщинами, телевидением, интернетом, сигаретами. Это у меня в ДНК, или я праотец своих праотцов?»

Лишь в самом финале данного монолога есть небольшой момент подъема, легкий поворот в стиле триумф-через-поражение, моя-сила-в-моей-слабости:

«Ну, на самом деле моя уязвимость всегда была моей же силой. Благодаря ей я достиг того, чего достиг. А все я это делал потому, что думал: не смогу».

Не слишком-то щедро, после столь долгого самобичевания.

Тем не менее сегодня достигнут определенный результат: сжатая трехминутная автобиография, ярко поданная через сомнения и страхи. Песню они назвали «Я это я» («I Am Me») — по той части, где повторяется: «Где бы я ни был, там я буду… я это я» (‘Wherever I Am, that’s where I’ll be… I am me’). Конечно, песня эта даже отдаленно не напоминает планетарный хит-сингл, который хочет Роб, но иногда творческий процесс просто сопротивляется, если его куда-то направляют.

Поиск будет продолжаться.

* * *

Роб сочиняет песни всегда.

Он в курсе, что некоторые люди считают его эдакой поп-звездой, которая вечно бегает-прыгает и делает что поп-звезде положено, а новые песни ему подбирают и в альбомы собирают, причем он в этом участвует минимально, или вообще не участвует. У многих современных поп-звезд именно так все это дело и происходит, причем для некоторых эта схема дает отличный результат.

Но Роб-то в принципе другой. И таковым был с самого начала, еще когда начал писать песни в середине 90-х. Он из тех музыкантов, кто постоянно сочиняет просто потому, что это его дело. Он из тех, кто выставляет напоказ каждый триумф, каждый провал, каждый подъем и падение, любую фантазию и умную мысль, амбицию и мечту, сильное воспоминание, похвалу, шутку, острую фразочку и скверную рифму, каждую надежду и разочарование… все это, все о величии и неразберихе в своей жизни — песня за песней, без конца. И песен гораздо больше, чем кто-либо когда-либо услышит.

Например, он никому об этом не рассказывал, но к концу 2006 года он отошел от дел, отправился на покой. Завязал быть поп-звездой. И даже если сейчас он призна́ет, что та единственная причина, по которой он ничего не говорил почти никому — это потому, что где-то глубоко в душе он должен был понимать, что в конце-то концов вернется, ибо почти три года говорил себе, что его звездные дни позади. Но даже тогда он не переставал сочинять песни. Ему просто в голову не приходило, что можно взять и не писать больше. В то время, если б вы посетили его в этом новом качестве бывшей-поп-звезды-ныне-отшельника и хотя бы намекнули на то, что странно — вот есть новые песни, и вам он их показывает, и в доме периодически живут соавторы, — он бы отнесся к вам как к какому-то зануде. Неужели вы не понимаете, что отдалился он от совершенно другого? От того, что он бы описал словами — если б пришлось — «Поп-звезда Робби Уильямс» со всеми сопутствующими. Он ушел от всего, что где-то там. И почему, Господи, нужно при этом перестать писать песни? Это ж как раз то, чем можно заниматься дома, спокойно и с друзьями. И никому об этом знать не надо. Просто это то, что он делает.

Так что он пишет, потому что пишется. Но даже в этом случае, как он обнаружил, когда все-таки вернулся, если ты поп-звезда на протяжении довольно долгого времени, то напряжение принимает разные формы, но растет неизменно. Есть в карьере успешных поп-звезд такое золотое время, когда можешь все и никаких препятствий нет. Все, что ни делаешь, происходит как бы вообще без усилий, а любое твое тихо сказанное простое слово слышит весь мир. Все песни бьют прямо в цель — так точно, что через какое-то время ты как бы вообще не в состоянии промазать.

И вот в один прекрасный день как будто в небесном механизме какую-то шестеренку заклинило, и все остановилось. Со всеми так бывает, какими бы талантливыми и знаменитыми они ни были. Без исключений. С этой поры успех, признание и богатство могут продолжать прирастать, но уже не так легко, как раньше. А как раньше — так уже никогда не будет.

* * *

В общем, сейчас июнь 2016 года, и менее чем через пять месяцев Робби Уильямс планирует выпустить альбом новых поп-песен — первый за четыре года. Первый альбом такого жанра после того, как ему перевалило за сорок. А напряжение нарастает. Писать песни ради самореализации и удовольствия может быть занятием сколь угодно приятным, но писать песни, зная, что их будут судить на предмет соответствия неким стандартам, которые особо никак не определишь и не опишешь, — это, конечно, стресс.

Песни, которые он писал время от времени последние четыре года, Роб носит с собой — они на ноутбуке, который всегда с ним. (Ну, если быть точным, на последней версии этого ноутбука. Чаще, чем можно себе представить, на этот портативный компьютер обрушиваются всякие несчастья — то уронят, то водой обольют, и тут приходит на помощь специалист, который перекидывает данные на новенький ноутбук.) Роб все время проверяет на людях ту песню, которая у него сейчас в голове — чаще всего самую новую, но иногда какую-то старенькую, что выскочила из памяти. Некоторые написаны с его прежним соавтором Гаем Чемберсом, другие — с музыкантами его нынешнего концертного коллектива, часть — со старыми друзьями из Stoke, с продюсером Стюартом Прайсом и другими, с кем познакомился по рекомендациям. (Вот, кстати, красноречивый факт, много говорящий о Робе: с малознакомым человеком ему гораздо комфортнее сочинить песню, чем, скажем, поужинать в ресторане.) Даже если менее половины этих песен всерьез претендуют на место в новом альбоме Робби Уильямса, все равно пишется очень много.

Он не перестает задавать себе и окружающим такой вопрос, даже если он не так сформулирован: что-то из этого — хит? Многие песни ему нравятся, за многие ему не стыдно, многие очень хороши с любой стороны, как ни посмотри. Но в поп-музыке не дают призы ни за количество материала, ни за тяжкие труды, ни даже за стабильность мастерства, поэтому надо искать песню, которая пробьется к широкой аудитории и надолго западет в народную память. Может быть, такие песни у него уже есть. Это очень трудно понять.

Время поджимает уже очень сильно, но он все ищет. Вы можете подумать, что в такой ситуации он совершает обычную ошибку: пытается силой выжать что-то коммерческое, тупое или плоское. Но нет — песни развиваются своим путем. Иной день начинаешь с поиска хита, а заканчиваешь бесконечными разговорами, матом и душераздирающим резюме всех плохих мыслей, осаждающих твою голову. Всегда же есть завтра.

* * *

На следующий же день они с Джонни Мак Дейдом возвращаются в студию RAK, чтобы еще поработать над «I Am Me». Странное совпадение: ранее Роб кинул на почту Джонни цитату писательницы Марианны Уильямсон, но Джонни сам, совершенно независимо, где-то прочитал ее на той же неделе. Цитата, собственно, о страхе: «Самая глубокая наша боязнь — не оказаться неадекватным. Самая глубокая наша боязнь — что мы сильны вне всякой меры. Именно свет наш, а не тьма, пугают нас всего более».

Вот такое вот они обсуждают, и примерно в такой атмосфере находятся. В определенный момент Роб уходит в ванную, а по возвращении слышит, что Джонни наигрывает на фортепиано некие аккорды. Он тут же начинает подпевать.

«Это такая песня, с которой я самому себе придаю сил, потому что на самом деле это совсем не то, что я чувствовал», разъясняет Роб. «Я депрессивный тип, боровшийся со счастьем. Я это преодолел, поэтому могу теперь спеть „я люблю свою жизнь“. Интуитивно я знаю, что очень многие такое чувствуют».

В любом случае таково сейчас его разумное объяснение. Такой набор слов он вообще-то поет совсем нечасто. В поп-музыке, конечно, в избытке песен, которые самому себе придают сил, зачастую тщетно, но в каталог Робби Уильямса они не входят. Он, возможно, почувствовал, что может сделать такую песню — вот прямо здесь, прямо сейчас, потому что понимает, что это уравновешивает те слова о собственном несовершенстве, которые он вчера наговорил в микрофон.

Это явный припев. Они на него потратили минут пять. Теперь есть песня.

Но это просто еще одна песня, еще одна в компьютере. Она, конечно, с изюминкой, но опять не то, что требуется. Весь тот мрачный диалог — не то, что можно использовать в потенциальном хите. Но есть еще проблема — тот припев. Роб понимает, что в нем есть некая мощь. Когда он его пел, он именно это и имел в виду. Но при этом он не может представить, что эти слова он поет о себе — во всяком случае, не публично, не как Робби Уильямс, который сообщает миру, что любит свою жизнь.

«Мысль, которая постоянно ко мне возвращалась — я не могу этого сделать, потому что звучит самовлюбленно».

Тому, что он делает, неотъемлемо присуще хвастовство в разных формах, но вот в такой — никогда. Это просто не его.

* * *

Во всей этой истории есть одно, что его не беспокоит, хотя кого угодно именно это бы и беспокоило: мысль, что в этих стихах он слишком уж откровенничает. Что сказал слишком многое. Что раскрыл то, что лучше бы прятать.

Похоже, это единственное, что его никогда не беспокоило и не беспокоит. Возможно, тут правды больше, чем разумный человек осмелился бы раскрыть. Но это то, что Роб делал на протяжении всей своей карьеры. Можно даже сказать, что это одна из алогичных основ, на которой он ее построил.

Большинство людей пытаются защитить себя, скрывая секреты. Но есть и другой способ. Если ты раскрываешь секреты, делишься историями до того, как их кто-нибудь узнает, то их уже гораздо сложнее использовать против тебя.

Ну и при таком способе все равно они остаются твоими.

* * *

Сентябрь 2016 года

Сейчас 7.30 утра. Утро бывает тихим, бывает не очень. Этот понедельник будет для отца и дочери днем воспоминаний рэп-хитов. Они завтракают в лос-анджелесском доме семьи Уильямса. Тедди — Теодора Роуз Уильямс, которой на следующей неделе исполняется 4 года — ест вафли и малину, глядя в экран телевизора, который показывает «I’m Bad» рэпера Эл Эл Кул Джея. После этого клипа начинается «Don’t Believe The Hype» группы Public Enemy, затем — «Jump» дуэта Kriss Cross.

«Вот эта папе нравилась, — объясняет ей ее личный виджей, мужчина 42-х с половиной лет. — Нравится тебе, Тед? Они все задом наперед надевали».

«Зачем?» — спрашивает Тедди.

«Интересный вопрос».

После «Getting’ Jiggy With It» Уилла Смита идет финальный клип подборки. «Сейчас будет класс», — обещает папа и включает «Hey Ya!» группы OutKast.

«Хотел бы папочка сам такую сочинить», — замечает он.

* * *

Сегодня у ее отца первый день общественной кампании по раскрутке грядущего альбома The Heavy Entertainment Show. Он как приглашенная звезда выступает на британском «Голосе» (X Factor), для чего ему необходимо почти целый день сниматься в доме Шэрон Осборн. В качестве подготовки к съемкам, после завтрака он отправляется обратно в постель.

Заснув во второй раз, он видит такой сон. Его жена Айда купила дом в Лас-Вегасе, и он — даже во сне — с удивлением отметил: там есть сцена. И странности на этом не заканчиваются. «На новоселье за столом — множество футболистов, — вспоминает он. — Там еще множество столов, но я кроме футболистов никого не знаю». Крайне некомфортная обстановка. «Я попытался попасть внутрь, но сюрпризы не люблю. Хотя Уэйн Руни был очень приятен». И хотя фасад дома не сильно отличался от его лос-анджелесской резиденции, то с другой стороны происходили куда более странные вещи.

«Сзади дом примыкал к Тунстоллскому рынку». Тунстолл — это район в Сток-он-Тренте, где он рос.

Роб все это рассказывает совершенно обыденным тоном в машине, спускаясь с Голливудских холмов и направляясь к дому Шэрон Осборн. Даже если он сам, по-видимому, не находит ничего необычного в том, что во сне ходит по какому-то нереальному дому с концертной площадкой и порталом в детство на заднем дворе, то, наверное, это потому, что он привык к еще более странным вещам, которые постоянно с ним происходят и во сне, и наяву.

Майкл Лони, один из менеджеров, который старается во время рабочих дней находиться рядом с Робом постоянно, говорит, что тоже видел тревожный сон. И тоже с участием Роба. Майклу приснилось, что Роб с группой должны сегодня лететь на вертолете на частный концерт где-то во Франции, но он совершенно забыл сказать об этом Робу. Когда он проснулся, то на самом деле полез в ежедневник — проверить, что ничего такого у них сегодня не запланировано.

Далее следует длительное обсуждение страшных снов.

«Ага, — говорит Роб. — Мне то и дело снится, что Айда меня бросила. Она такая холодная, ноль эмоций…»

«То есть у тебя повторяющиеся сны, так, что ли?» — спрашивает Майкл.

«Ну, я их не считаю повторяющимися, — отвечает Роб. — Это просто я и медикаменты».

Пару дней он проболел — простудился, жаловался на плохое самочувствие. Майкл спрашивает, получше ли ему сегодня.

«Наверное, получше, — осторожно предполагает Роб. — Но, понимаешь, когда ты не хочешь, чтоб люди от тебя слишком много ожидали, ты говоришь „похуже“».

* * *

Дом Шэрон Осборн — один из тех, на которые вешают табличку «Осторожно, злой хозяин. На собаку не обращайте внимания». Когда Роба гримируют в одной из комнат наверху, Шэрон заходит поздороваться.

«Я простужен, — предупреждает он. — Целоваться не будем, просто пожмем руки».

Поприветствовав друг друга, заводят разговор о недвижимости и дизайне помещений. (Шэрон и Оззи только что переехали в этот дом, впрочем Оззи все равно постоянно на гастролях.)

«Я в этом плане решений никаких не принимаю, — говорит Роб. — У меня жена есть, я десять лет назад отдал ей свои яйца, она их держит в баночке у кровати».

Он сообщает Шэрон, которая здесь, в Америке, ведет женское ТВ-шоу, что Айда недавно побывала одной из ведущих программы Loose Women.

«Ей понравилось?» — спрашивает Шэрон.

«Да, очень, — говорит Роб. — Понравилось. Мне тоже понравилось, как она там. В смысле — она говорит много, но мне нормально. Ничего такого не сказала, о чем мы не говорили бы при людях».

Они болтают о друзьях и врагах, Роб рассказывает, что недавно где-то пересекся с Пирсом Морганом, с которым у него давно напряженные отношения. «Я думал, что ты должен орать, беситься и говорить всякие гнусности, — говорит он. — Я думал, что ты должен донести до властей свою правду… но я теперь отец. А они все равно ничего не станут слушать, ничего не изменится в любом случае, только сам себе проблем наживешь. С таким же успехом можно с ними быть и приветливым».

«Милым быть — за это не надо ничем платить», — говорит один из продюсеров «X Factor», который тоже находится в этой комнате.

«Ничем, кроме чувства собственного достоинства, — парирует Роб. — Я, правда, своего лишился еще в 1991. Так что все нормально».

Немного погодя после того, как Шэрон и деятели с «X Factor» вышли из комнаты, Роб вдруг говорит: «Да, в клипе „Do What U Like“». Это был клип на первый сингл Take That. В финале клипа все пятеро певцов группы голыми лежат на полу, а некая молодая женщина шваброй намазывает им ягодицы желе.

Пауза.

«Там я потерял свое достоинство», — добавляет он, чтоб уж всем все до конца стало ясно.

* * *

Начало цепи событий, благодаря которой Роб мило повел себя с Пирсом Морганом, положено было в некоем игровом детском спортзале под названием Dan The Man Gym. Туда Роб с Айдой водили сына Чарли (Чарлтон Валентайн Уильямс, в следующем месяце — два года.) Там они встретились с девушкой Саймона Коуэлла, Лорен Сильверман, которая пригласила их на свой день рождения — завтра вечером в отеле Chateau Marmont. Именно туда Роб частенько захаживал, когда был холост и свободен, и снова посещать это место не горел желанием. Но он подумал, что там сто́ит хотя бы засветиться ненадолго. Не особо размышлял над тем, кого еще туда занесет.

«А тут вдруг из толпы Пирс Морган», — рассказывает он. Тут пришлось быстро принимать решение. Дело в том, что Пирс Морган годами говорил всякие язвительно-назидательные вещи в адрес Роба, да и Роб с резкими ответами не медлил. Иногда даже первым мог нанести ответный удар. И теперь вот они здесь оба. «Конечно, я в затруднительном положении — я на вечеринке, куда и он приглашен, и я не могу грубить и предпринимать какие-то жесткие действия», — объясняет Роб. Поэтому он решил поступить прямо противоположно. «Я подошел и обнял его. И он такой: Робби, мы сейчас враги или как, я ничего не понимаю! Я говорю: смотри, ну вот когда весь этот негатив в прессе насчет меня был, ты явился прямо олицетворением всего плохого. Он ответил: да, я это осознаю. А я говорю ему: Я немножко старше стал. Он: …и мудрее. И я такой: ага, мудрее. Ну вот так все мило и прошло».

Когда подали праздничный ужин, они сели рядом, и с ними — Саймон Коуэлл и Лорен, Айда и Николь Шерзингер. Они болтали, Роб сказал Моргану, что читал то, что тот говорил о терроризме, и нашел это все очень смелым. Ничего плохого не случилось.

«Интересное дело — у меня как будто гора с плеч, что не надо кого-то ненавидеть», размышляет Роб. «Одним меньше. Удивительно приятное ощущение — мило обращаться с ним».

После этого произошло то, чего Роб вполне мог бы ожидать — об их встрече Морган написал колонку в Mail on Sunday.

Вот так он увидел эту ситуацию:

«У нас с Робби в прошлом было много разного, не всегда приятного. Я был официальным биографом группы Take That, но наши с ним отношения испортились, когда слава и успех вскружили ему голову и он зазнался. Хотя, возможно, это был я…!

Из-за этого могло бы возникнуть напряжение, но, к счастью, наши жены первыми пообщались, и выяснилось, что в Лондоне они занимаются с одним и тем же инструктором по пилатесу… а от такого между всеми тает лед»/

Робби протянул мне руку.

«Как дела, приятель?»

«Нормально, приятель. Уж сколько времени…»

«Да уж, давно! Но я сейчас немного успокоился».

«Да и я».

Тут мы оба усмехнулись, а потом долго разговаривали о жизни, о мире и моих авторских колонках. «Я восхищен тем, как ты поднял голову против ИГИЛ и оружия, — сказал он мне, — но не боишься, что тебе самому однажды башку оторвут?»

Я ответил: «Да меня 30 лет убить хотят».

«Верно», — кивнул он. «Ну, если кому-то удастся это сделать, я на твоих похоронах спою свою Angels».

«Спасибо, приятель, это так мило с твоей стороны».

«Это меньшее, что я могу.»

Роб говорит, что почти все там написанное — правда. Однако это Пирс Морган спросил, не споет ли Роб песню Angels на его похоронах, прежде чем Роб сам что-то сумел предложить. Также он отметил, что Пирс не стал ничего писать про «олицетворение всего плохого», хотя, без сомнения, он воспринял это как извинение за совершенно бесчестно приписанные ему грехи остальных. Когда вы — звезда шоу — не обращайте на это внимания.

* * *

Когда Роб закончил с гримом, он поделился удивительной новостью. Дней десять назад он впервые вколол ботокс.

«Ботокс и филлеры, — разъясняет он. — Травматичный опыт, как оказалось. Реально больно». По его словам, через восемь дней только все в норму пришло. А до этого на лице оставались места, на которые ботокс не подействовал. «Айда думала, что я постоянно на нее злюсь, но я не злился».

Я спрашиваю его, зачем он это сделал.

«Если долго просидишь в парикмахерской, то все равно подстрижешься, — отвечает он. — А я живу в Лос-Анджелесе и мне 42 года. Да и почему нет? Мне нравится. У меня лоб ровный».

* * *

Для ряда ТВ-роликов, которые сперва будут напускать туман, а потом раскроют, кто будет знаменитым звездным судьей, Роба снимают в комбинезоне, подрезающего ножницами растения — как будто он садовник Шэрон Осборн. У съемочной группы вдруг рождается идея, которая им самим очень нравится — Роба надо облить водой из шланга. Они спрашивают, не думает ли он, что это очень странно.

«Есть немного, — отвечает он, — потому что у меня сиськи намокнут. А я стараюсь изо всех сил быть поп-звездой».

Они с Шэрон сидят и смотрят выступления конкурсантов, поющих перед ними в саду. Каждый участник исполняет свой номер дважды. Ко вторым выступлениям темнеет. В перерыве обсуждают певцов, Майкл замечает, что одна певица несколько раз сфальшивила.

«Но ведь она почти все ноты взяла правильно! — возражает Роб. — Я над этим и работаю. Я если попал в 75 процентов нот, то считаю, что концерт удался».

Немного спустя, когда съемка в саду все еще идет, приезжает Айда с Тедди и Чарли — просто поздороваться, и на мгновение съемочный процесс замирает. Именно тогда Тедди, в присутствии примерно человек пятидесяти, снимающих ТВ-шоу в этом лосанджелесском саду, овладевает всеобщим вниманием, запев «Let It Go», причем с такой страстью, что все постепенно подхватывают.

«Отлично, малышка моя», — говорит Роб.

* * *

Следующий день Роб проводит у себя дома — с ним снимают интервью. Сначала — в студии, затем на окраине обширной лужайки, за которой виднеется город, Роб рассказывает о каждой песне альбома. Когда работа окончена, он — с детьми за ужином. Они смотрят «Мэри Поппинс» на YouTube, потом наступает фаза рэп-видео. Роб включает клип Intergalactic группы Beastie Boys.

«Тед, нравится?» — спрашивает он.

«Да», — отвечает она. Потом передумывает: «Мне не нравится, когда он поет».

«Может быть, мне мою песню поставить?» — предлагает он.

«Да», — соглашается она.

«А какую же?»

«„Let It Go“ ты пел?» — вопрошает она с надеждой в голосе.

«Не, такой нет у меня», — отвечает он и включает клип Candy. Чарли заворожен, а у Тедди вопросы относительно происходящего на экране.

«Влюбился в нее?» — она тычет пальчиком в одну актрису, игравшую в клипе.

«Нет! — заявляет Роб. — Кроме тети я люблю только одну женщину — нашу маму.»

Тут у него рождается другая мысль:

«А хочешь поглядеть, как много-много людей смотрят на папу?»

«Да.»

Он включает начало концерта в Небворте.

«И все эти люди, — объясняет он, — пришли на папочку посмотреть. Море людей…»

Когда доходит до «Let Me Entertain You», она вглядывается пристальнее и спрашивает: «Это ты?»

«Ага.»

Через пару минут он ставит концерт на паузу.

«Ну, Тед, как тебе?»

Она явно очень тщательно обдумывает ответ. Очень многое нужно сказать папе, и подходящий момент, кажется, наступил.

«Теперь, — говорит она, — можно я тебе покажу разноцветные конфеты?»

* * *

В следующие несколько месяцев Роб много раз пересказывает этот эпизод — и на концертах между песнями, и в интервью телевидению, радиостанциям и печатным изданиям. Рассказ, конечно, глубокий, многослойный: тут тщеславие смешано со скромностью, а самоуничижение — с откровенным эгоизмом. Все для того, чтобы рассказать историю, никоим образом не предназначенную для того, чтоб завоевать еще больше любви публики.

К тому же он рассказывает этот эпизод по-разному, меняя детали. Он почти никогда не сказал про «разноцветные конфеты» — это звучит двусмысленно. Тут можно, конечно, сказать, что Тедди несколько карты спутала — плоховато продумала свою реплику, не доработала надлежащим образом сценическую репризу. Так что какое-то время Тедди у Роба «говорит», например, «а можно мне пирожное?», но в основном предпочитает вариант «Включи Свинку Пеппу!». (И то, и другое Тедди действительно произносила неоднократно — не в этот раз, так в другие.)

Если поймать вот эту разницу в деталях в рассказе Роба, то может показаться, что это все выдумка. Нет, так было на самом деле. Но, как и многое в жизни, в индустрии развлечений реальное событие — просто первый годный набросок правды.

* * *

На балконе отеля в Кейптауне Роб пытается насладиться свежим воздухом. Ему 32 года. По Южной Африке проходит первая часть его турне, которое продлится до конца года, но он уже слегка нервничает.

В этот конкретный момент во дворике отеля постояльцы, которые глазеют на него, как на любопытный фрагмент здания или полную луну. Они как будто не осознают, что вообще-то у объекта, на который они пялятся, тоже есть глаза и он их тоже видит.

«Ну посмотрите ж на кого-нибудь другого», — умоляюще шепчет он.

Очень тихо, они не услышат. Скажешь громче — ничего хорошего не выйдет.

* * *

Оглядываясь назад, один из мощнейших триумфов, как полагает Роб, явился также и началом развала. 19 ноября 2015 года началась продажа билетов на тур Робби Уильмса Close Encounters. На тот момент — его самый большой и продолжительный тур. Хотя на предыдущих он чуть ли не приближался к провалу, на этот согласился — слишком крупный проект, от такого нельзя отказываться. У успеха есть своя внутренняя логика, и вот это пример того, как развивается успех, если предоставить его самому себе. Когда тебе выпадает шанс зайти дальше, чем прежде, то именно это ты и делаешь.

«Это казалось, — вспоминает он, — совершенно правильным фрагментом мозаики. Следующая ступень, логическое завершение. На тот момент я по-любому был главной поп-звездой планеты, и надо было быть круче, делать больше и так далее. Другого варианта вроде как и не было. Но я так всегда и делал — ловил момент».

В тот самый первый день продаж было куплено 1,6 миллиона билетов — Книга рекордов Гиннеса зафиксировала этот случай как самое большое количество проданных за один день билетов на одного артиста. Но Роба это не вдохновило. Он испугался, смутился.

«В голове не укладывалось, что столько народу придет и столько денег будет заработано. Я не считал, что достоин такого внимания и таких заработков, — смеется он. — Не то чтоб я захотел все это выбросить, но то, как развивается моя карьера, не очень-то соответствует моей самооценке, которая традиционно низкая. Меня такое чувство охватывало: на это у меня мозгов не хватит, на то у меня сил физических не хватит».

Он попросил друга Джонни Уилкеса поехать с ним в тур — якобы для того, чтобы в середине концерта исполнить две песни дуэтом ну и вообще как-то поприкалываться со сцены. Но для Роба гораздо важнее была поддержка и компания Джонни: «Я его типа похитил, чтоб он меня за ручку водил и принял на свои плечи часть груза всей этой славы». Но уже после того как билеты поступили в продажу, Роб собрал совещание с менеджментом, на котором объявил, что отменяет тур полностью. «Мне правда очень жаль, но я должен выйти из этого дела. Потому что понимаю, что для меня это чересчур».

После чего Роб направился домой к Джонни, чтобы и его уведомить. Джонни открыл дверь и сразу же вывалил свою новость: ему только что предложили годовой контракт в гастролирующей постановке Guys and Dolls, и он отказался — естественно, ведь у нас с тобой скоро свои приключения!

Вполне возможно, что Роб нашел бы способ себя переубедить — такое уже бывало, он отменял что-то а потом сдавал назад, и такое еще будет — но теперь он использовал такой ход.

«Мы в тур не собирались, — сказал он Джонни. — Но теперь — едем».

* * *

Он знает, что люди силятся понять, почему он находит столь трудным нечто, что вроде бы ему по природе должно соответствовать, учитывая, кто он такой и кем работает: то есть давать каждый вечер стадионный концерт. Мы все воспитаны на историях людей вроде Майкла Джексона, артистов, которые на сцене чувствуют себя как дома, а вне ее — не в своей тарелке. И Роб в курсе, что такой артист, который, как кажется со стороны, не только чувствует себя комфортно наверху, но жаждет этого — купается во внимании и обожании, управляет ими, застывшими толпами — выглядит хрестоматийным примером.

Он также понимает, что когда людям такое говорят — ибо сам Роб на сцене чувствует не то и не так, как все привыкли думать, особенно если все считают, что своими глазами видели противоположное — то информация эта раздражает в лучшем случае. А в худшем люди ей не верят. Ему не верят. Они думают, что это такой извращенный способ привлечь к себе еще больше внимания и раздутое хвастовство, прикинувшееся скромностью.

Так что он попросил бы, если вдруг собираешься поразмыслить на эту тему, то лучше поскорее выбрось ее из головы. Забыть, что твои инстинкты говорят тебе о шоу-бизнесе и индустрии развлечений, и о том, что ты представляешь себе чувства того, кто на сцене.

«Бывает, — отмечает он, — совершенно неестественная обстановка».

Попробуйте просто задуматься об этом, начиная с основ. Подумайте об этом как о группе людей — публика плюс артист — и о том, что они находятся в определенных отношениях в этот конкретный вечер в этой конкретной точке планеты. Представьте себе, что для некой игры после школы всех расставляли по командам, и расставили совсем неправильно.

«Их восемьдесят тысяч, — объясняет он. — И один ты».

* * *

Настоящий тест на выдержку — концерты будут идти много недель, начало в первых числах июня, но и сейчас, в апреле 2006-го, уже запланировано несколько концертов в Южной Африке. Я прилетел, чтобы пообщаться с ним, за два дня перед первым концертом в Дурбане. Он уже находится в этой стране какое-то время — репетирует новую программу и шоу, снимает клип на следующий сингл «Sin, Sin, Sin». Приехав к нему, я сразу понимаю, что у него в голове нечто странное. В номере отеля он одновременно смотрит, как Лейстер бьет Кристал Пэлас, играет мне новые песни, при этом ему массируют ноющую паховую область, и он рассказывает мне что когда он узнал, что его летние концерты на Уэмбли отменили из-за каких-то задержек в строительстве, то он не мог сдержать ликования, хотя так реагировать и не следовало бы, он понимает. (Те концерты перенесены в Milton Keynes Bowl, так что какое бы победное чувство он ни испытывал, оно — пустое.)

Когда массажистка ушла, он с какой-то одержимостью зачитывает мне некие фрагменты своего текста. По большей части — страшные истории о его свиданиях — жестокие, безнадежные, подчас — мстительные. Он говорит мне, что это все — начало некой книги. После того как я ухожу, он до глубокой ночи составляет эклектичный плейлист для вечеринки, куда входят композиция «Pacific State (808 State)» и «Dancing With Myself» Билли Айдола. Безо всякой причины этим занимается, только потому, что решил: надо сделать.

* * *

На следующий день у него запланировано посещение детей-сирот — для того, чтобы привлечь внимание к работе ЮНИСЕФ с местными семьями, пострадавшими от СПИДа. Роб сотрудничает с ЮНИСЕФ на постоянной основе, официально он даже является послом доброй воли в Соединенном Королевстве, хотя термин «посол» его и смущает. Но он уже ездил с миссиями от ЮНИСЕФ. Этой организации его представил Йен Дьюри, с которым он познакомился через гримера Джин Кейн и который сказал, что хочет «передать» пост. В 1998-м они вместе отправились на Шри-Ланку, в 2000-м Роб поехал в Мозамбик, а в 2003-м посетил программы по защите детей в России. Но нынешний визит преследует двойную цель. Недавно они с Джонни Уилкесом мечтали о том, чтобы устроить футбольный матч знаменитостей против легендарных игроков прошлого. Мечта стала реальностью: в следующем месяце состоится такой матч, под названием Soccer Aid («Футбол помогает»), все доходы пойдут в ЮНИСЕФ. Так что сегодня ему нужно снять один из тех роликов, который будут показывать в связи с Soccer Aid — чтобы и просвещать телезрителей о деятельности ЮНИСЕФ, так и призывать делать пожертвования.

Хотя, наверное, это хороший ход в начале тура, но Роб находит все это довольно затруднительным. Во-первых, ЮНИСЕФ наметил брифинг в одном из бизнес-номеров отеля. Роб все время сидит в темных очках, не только потому, что он поздно лег и рано встал — «Я обычно часа на четыре позже встаю», — сразу приносит он извинения, входя в номер — но и еще по одной причине, которую он мне объяснит позднее: «Я боялся, что кто-нибудь в глазах моих прочтет „ох, пожалуйста, заберите меня отсюда“. Вот еще почему хочется быть в группе — вы с Эджем все делаете…» Он часто представляет себя членом некой группы, и даже пытался свою группу собрать, всегда по одной причине: хотя бы какое-то время поклонники будут бегать не за тобой, а за другим музыкантом. (Оборотная сторона этого та же, что и лицевая: люди обращают на тебя внимание.)

Дети, к которым мы едем сегодня в гости, — из семьи Зонди. Они живут несколько вдалеке от Дурбана, в месте под названием Умбумбулу. Несколько лет назад они потеряли отца, а недавно — и маму тоже. Они бросили школу и стали целыми днями искать еду. Так их заметил сотрудник опеки над детьми из ЮНИСЕФ, стал заходить к ним домой и помогать. Пока мы едем в машине, работники ЮНИСЕФ учат Роба здороваться на языке зулу, говорят савубона, он повторяет. Но в основном он сидит тихо; позже скажет мне, что пока мы ехали, он все рисовал в голове секторную диаграмму — насколько процентов эта его деятельность альтруистична, а насколько — эгоистична. «Вот это вот „посмотри на меня…“ — сколько процентов, какая доля круга, насколько она крупнее нашей гуманитарной миссии?» Он не может понять. «Да кто, блин, это знает? — делает вывод. — Я лично знаю вот что — я это делаю вне зависимости от того, что думаю и чувствую, а также невзирая на то, что другие думают или чувствуют. И вот если это понять, то все остальное испаряется просто».

Мы съезжаем с мощеной дороги и теряем из виду наше нежелательное полицейское сопровождение, которое после трудных переговоров все же соглашается дальше нас не сопровождать. Мы петляем по сухим рыжим земляным дорожкам, которые вьются вверх-вниз по холмам, на которых разбросаны хижины. По прибытии Роб сразу начинает дружески болтать с братьями, спрашивать их про футбол — а это международный язык всех мужчин, общая тема. Спрашивает, сколько им лет. Мбонисени — 18 лет, а Млунгиси — 14. (У них есть две сестры, Балунгиле и Кхетиве, девяти и шести лет.)

«А мне вот 32, и это много, очень много, — рассказывает он им. — Я певец из Англии».

Так они болтают некоторое время, пока их не перебивают люди из ЮНИСЕФ — у нас тут важное дело, ради которого, разумеется, Роб и приехал. Они просят детей рассказать, как и когда умерли родители и что после этого происходило. Это, без сомнения, необходимо, но и создает напряженную обстановку. Возможно, Роб и его окружение привыкли к недостатку такта и неуместным вопросам, присущим индустрии развлечений, но сложно было представить, что в мире благотворительности и гуманитарной помощи происходит то же самое. Но вот иногда противоречия себя проявляют слишком уж ярко и откровенно. И уже несколько минут спустя Роба снимают на могилах родителей — несколько минут ходьбы, простые могилки, ничем не украшенные. На камеру Роб рассказывает о беде семьи Зонди и о том, как ЮНИСЕФ помог сиротам. К этому моменту вокруг нас уже собралась внушительная толпа, по большей части состоящая из местных детей, с которыми Роб поиграл в футбол и которых эти неожиданные гастроли обрадовали неимоверно. Но их прекрасное настроение — это совсем не то, что сейчас требуется.

«Ребят, извиняюсь, — говорит оператор, — но у меня смех ваш пишется».

Роба передернуло: «Да уж, вы, пожалуйста, горюйте».

Вернувшись в дом, Роб присаживается с четырьмя детьми. Млунгиси водит пальцем по татуировкам Робби — они его явно привлекают. Его палец останавливается на одном портрете.

«Это мой дедушка», — объясняет Робби.

«Любишь его?»

«А как же. Очень!»

Он показывает на картинку на левом плече: «А это вот из Новой Зеландии, тут молитва маори написана, она меня и семью мою защищает». Он рассказывает Млунгиси про другие — стаффордский узел на тыльной стороне правой руки («мой родной город»), чуть ниже левого уха буква «B» («в честь бабушки моей, Бетти»). Потом на предплечье, крупными заглавными буквами: «Мама моя татуировки ненавидит, а тут написано „мама, я люблю тебя“, — и эту она не ненавидит». Потом он заворачивает рукав футболки, чтобы еще одну показать. «Лев!» — восклицает Млунгиси, хватая его за правую руку.

Дети интересуются, заплатил ли он деньги за эти татуировки.

«Да, — отвечает он. — И довольно дорого, но ведь они на всю жизнь. Трудно объяснить, но мне они как латы. Защита моя». Он снова показывает пальцем на татушки: «Моя религия, моя семья, мой город, мама моя… это все меня защищает».

Они прощаются (ненадолго — дети приглашены на вечерний концерт), Роб говорит Мбонисени, что ему нравится, как тот носит кепку — под лихим углом. И тут же беспокоится: правильно ли его поймут?

«Как будет „лихой“ на зулусском языке?» — интересуется он.

* * *

Перед первым концертом тура он снова встречается с детьми из семьи Зонди и показывает им закулисье.

Он старается сказать что-то о концерте. «Мне очень страшно! Честно, богом клянусь! Я же такой маленький, а их там так много!»

Он старается произносить это смешно и мило, и я уверен — они ни на секунду не думают, что он это все всерьез. Потом они идут поесть — их встречает целый специальный шоколадный фонтан — и Роб уходит в гримерку группы. Там он пытается поговорить о том, какие песни стоит выкинуть из сет-листа. «Суть в том, что наш тур продлится пять месяцев, — говорит он. — И вот этот сет-лист — он для меня слишком большой». Еще один довод приводится: надо было сразу больше песен ставить, ведь понятно, что он начнет что-то выкидывать. Тут кто-то в толпе говорит кому-то в мобильный: «Сейчас я слышу, как Роб сокращает сет-лист до двух песен — первой и последней».

Концерт проходит без сучка и задоринки. В отеле все собираются вместе. Если кто-то думает, что после концерта тура музыканты и команда собираются, чтоб обсудить насущные вопросы или что-то важное, связанное с туром, то он, скорее всего, никогда не ездил ни в какие турне вообще. Вот сегодня вечером, например, обсуждается, чипсы с каким вкусом съел бы Джеймс Бонд. Вердикт Роба: со вкусом копченого бекона — от этого он переходит к тому, что обожает шоколад и жить без него не может. (Когда кто-то не понимает, Роб произносит по буквам. «Я бы эти занавески съел, если б они были шоколадные. Я бы даже колено свое съел, будь оно из шоколада».) Затем, вскоре после дебатов о чипсах и шоколаде, начинается долгий разговор о ТВ-программах прошлого года, от чего переходят к хоровому пению тем из Top Cat, Hong Kong Phooey и «Флинстонов», а потом Роб выдает свою сольную версию мелодии из Sons and Daughters. («Это-то, блин, откуда?» — закономерно удивляется он.) Упоминается The A-Team, и Роб тут же говорит, что это «первое, что я записал на видеомагнитофон». Потом он вспоминает особенно тревожную серию «Непридуманных историй», где за кем-то следил кто-то, кого невозможно было увидеть.

«Мне это так мозг вынесло, — признается он, — что я до сих пор в шкафы заглядываю…»

Тур начался.

* * *

Возможно, все было бы прекрасно. В Южной Африке временами тот дискомфорт, который он демонстрировал, казался какой-то детской болезнью. После первого же концерта он сказал мне: «По крайней мере я, когда ухожу со сцены, не думаю „не хочу это делать следующие пять месяцев“».

Но и это может быть отчасти блефом, даже для себя самого, потому что после того как все вышло из-под контроля, он скажет, что в глубине души еще перед началом тура чувствовал, что так и случится.

«Придумали такую вот масштабную операцию, от которой никак не откажешься, — говорит он. — А у меня просто на такое уже духу нет. Я как на „Титанике“: не знаю, когда корабль утонет, но вода уже просачивается».

* * *

Январь 2016 года

В канун Нового года семья Уильямс со своими десятью собаками переехала в новый дом в Лос-Анджелесе. Дом такой большой, что даже сам Роб несколько ошарашен. «Фаза „отвалилась челюсть“ уже вроде как прошла», — пару дней спустя после переезда признается он мне. Я приехал в гости, Тедди носится вокруг в своем рождественском подарке — платье принцессы.

Может быть, из-за того, что у Роба в настройках по умолчанию волнение, или потому, что нужно себя чем-то мотивировать, он заявляет, что здесь немного нервно.

«Схожу по лестнице этого гигантского дома, — объясняет он, — а там два охранника, четыре уборщика, няня, шеф-повар… это только в этом доме. А у меня еще два есть. Когда я в туре — все в порядке, но когда в концертах перерыв — я становлюсь беспокойным. Что тоже меня держит в рамках трезвости, спортзала, делает меня сосредоточенным».

На ближайшие десять дней план такой: писать песни с Гаем Чемберсом, его соавтором, с которым написано большинство песен первых пяти альбомов Робби Уильямса и с которым он воссоединился несколько лет назад после долгого разрыва. Гай приедет завтра. Предполагается, что работа с ним будет последним броском, попыткой сочинить еще более классные песни, чем те, которые уже написаны для альбома, выход которого запланирован на осень.

«Надеюсь только, что он приедет с хорошим материалом», — говорит Роб — вроде игриво, а вроде как бы и нет.

Приоритеты, однако. Он спускается в подвал, где звукоинженер Ричард Флэк устраивает студию. В разговоре с Робом Ричард предлагает обдумать покупку особо дорогих динамиков. Роб возражает: «Я только что теннисную пушку купил». И добавляет, как будто это что-то объясняет: «Она 350 мячиков выстреливает».

Ричард, не привыкший бурно выражать эмоции, слегка приподнимает бровь.

«Не одновременно», — проясняет Роб.

* * *

В новом году начинаются новые серии «Большого Брата. Селебрити». Когда в интервью Роб терпеливо объясняет, что по телевизору он смотрит в основном только реалити-шоу, люди, как мне кажется, принимают это за попытку шутить или показаться глупее, чем он есть на самом деле. Это все не так. Роб действительно иногда смотрит по телевизору художественный или документальный фильм, иногда даже сериал, но в основном он действительно смотрит реалити-шоу.

«Большой Брат. Селебрити» — одна из излюбленных программ Айды. Когда идет сезон шоу, они с Робом перед сном в спальне смотрят очередную трансляцию. Обычно если кто-то гостит в доме — то его тоже приглашают. Хозяева обычно сидят на постели, гость приносит стул откуда-нибудь и садится напротив проекционного экрана.

Этот сезон, объясняет Айда, уже предоставил семье Уильямс пищу для разговоров.

«Мы с Робом шутим, — говорит она, — что как только ни включим телевизор — и я вас не разыгрываю — показывают кого-нибудь, с кем он спал. Хоть в рекламе средств против ВИЧ, хоть в криминальной программе, хоть в каком-нибудь шоу из 90-х — кого-нибудь покажут, с кем Роб спал. Так что мы включаем „Большого Брата. Селебрити…“».

Сначала кажется, что тема примет немного другой оборот, при котором Роб будет замешан только косвенным образом. Один из участников, Даррен Дэй, рассказывает о своей репутации конченого ходока налево и упоминает актрису Анну Фрил.

«А я что говорю, — продолжает Айда. — Господи, ты ж, получается, типа спал с Дарреном Дэем, потому что сам спал с Анной Фрил…»

После ее слов Роб с минуту молчит, как будто обдумывая, надо ли, или, точнее, как все это объяснить. Поскольку чудесное правило «каждый раз, когда мы включаем телевизор» невероятным образом сработало и на этот раз, Айда смотрела не в ту часть экрана. Лучше просто сказать.

«Детка, — говорит он. — Даниэлла Уэстбрук».

* * *

На следующее утро Тедди впервые отправляется в школу. Роб встает, чтобы отвести ее, в 7.45. За завтраком он рассказывает ей правило пяти секунд для упавшей еды. Затем туманно рассуждает, может ли семейство Кардашьян быть знаком надвигающегося Апокалипсиса. На этот счет он серьезен. «Но, — оговаривается он, признавая, что во всем есть как хорошее, так и плохое, — я никак это ускорить не смогу».

Тут он подзывает Айду — «ну, мамочка, поехали» — и ведет к машине Тедди, у которой в руке недоеденный бублик с ореховым маслом.

Примерно в обеденное время приезжает Гай. Роб ведет его на длительную прогулку к самым задворкам сада, откуда открывается вид на раскинувшийся внизу Лос-Анджелес и, дальше, океан. В этом конце сада, самом отдаленном, растет мандариновое дерево, и прогулка до него с целью сорвать мандарин стала своего рода ритуалом. Роб приглашает людей на прогулку за мандарином тогда, когда надо поговорить.

Гай рассказывает, как отпраздновал Новый год в Babington House, загородном доме частного закрытого клуба империи Soho House, где собралась особо элитарная публика — знаменитости, хорошо знакомые между собой. В какой-то момент все стали петь, а Гай аккомпанировал им за пианино. «Адель захотела спеть Angels, — рассказывает он. — И спела». Но потом, по его словам, случилась неудобная заминка — все поняли, что Гай почти не знает ее песен. Он постарался увести в сторону: «И говорю: а давайте-ка „Mamma mia“!»

В студии Роб рассказывает Гаю о своей диете — без муки и сахара. Он сел на нее после того, как Хью Джекман пришел на его последний концерт в Мельбурне и кому-то рассказал о ней. (При объяснении принципа диеты употребляется фраза «диетолог моего друга Росомахи».)

Хотя не получается строго придерживаться правил.

«Соблазнился тортом», — признается он Гаю.

«В Рождество?» — Гай произносит это таким тоном — ну что ж, ничего особенного, по праздникам бывает, не страшно.

«Да, конечно, — говорит Роб. — Но, получается, дверь пока не закрылась, а я-то надеялся, что все уже. Полтора года прошло. А теперь я слегка напуган».

«А что за торт?» — спрашивает Гай.

«Все торты».

«И сколько съел?»

«На Рождество много тортов», — отвечает Роб и перечисляет: «Рождественские… красный бархатный… „Торт-мороженое“… моей дочери, который она еще не ела — а я примерно четверть слопал на днях».

Я на самом деле сегодня утром слышал, как Тедди допрашивает его на этот счет — скорее удивленная, чем расстроенная.

«Я только маленький кусочек съел, — объяснял он. — Маленький, но часто».

* * *

Гай говорит, что у него 12 идей, подразумевая под этим музыкальные фрагменты, которые он уже записал, пусть и в совсем рудиментарной форме, в своей лондонской студии. Он предлагает за один день разбирать четыре.

«А если тебе вообще ни одна не понравится, начнем заново сочинять, с чистого листа», — говорит он.

Они начинают сочинять, при этом довольно сложно понять, насколько вообще Роб глубоко в процессе — он, даже если очень увлечен, все равно делает несколько дел. Вот прямо сейчас он, придумывая слова песни, смотрит на YouTube Элтона Джона, поющего «Pinball Wizard» — хоть и с выключенным звуком. Пару минут спустя он показывает Гаю фотографию Элтона Джона в гигантских ботинках, в которых вроде как спрятаны ходули.

«Можешь себе представить, что концерт начинается с такого? — спрашивает он. — Охрененно круто бы смотрелось».

* * *

«Ты еще ходишь на долгие прогулки?» — спрашивает Гай. Раньше, когда они в Лос-Анджелесе сочиняли вместе, они частенько прерывались на прогулку. А в этот раз Роб ничего такого не предложил. Как оказалось — есть причина.

«Меня один папарацци дико взбесил, сука, — объясняет Роб. — Уж как я старался его из машины выманить! Мы ходили гулять каждый день в место под названием Три-Пипл. Я возвращался, мы клали нашу малышку в машину, и в тот день я увидал „Фольксваген“, у которого окно опущено вот на столько». Он понял, что это папарацци, который снимает его, Айду и, что главное — Тедди. И был прав. «Я пошел к ним с телефоном, чтобы снимать, как они нас снимают, но когда дошел, момент был упущен. Я хотел его спровоцировать, чтоб он первым меня ударил, в общем, я стал на него наезжать по-всякому. Он из Ливерпуля, ну я его и обозвал мудило ливерпульское».

А он что?

«Полегче с Ливерпулем».

Тут все и началось. После некоторых препирательств тот мужик обозвал Роба: «ты — мировая сиська» (игра слов на созвучии worldwide hit и worldwide tit. — Прим. пер.). (Сейчас Роб находит шутку забавной, но тогда ему не до того было.)

«И я такой — семьдесят миллионов альбомов, мудила! Мне только это в голову пришло. Но я был в ярости. Такой злой, что сказал про Ливерпуль — а я б такого не сказал никогда вообще, ни-ког-да, это само выскочило, прежде чем я понял, что говорю. Понимаю, как все произошло. Я его стал снимать, но никак не мог включить телефон, а когда разговор закончился, он захотел, чтоб я стер запись, потому что я называл его педофилом — он же детей фотографировал».

Айда, которая спустилась в студию, делится своими наблюдениями. «Плохо прошла эта драка. Ты себя принизил, — говорит она Робу, а затем обращается к нам. — Роб показал себя не с лучшей стороны».

Из этого случая он вынес то, что в подобных ситуациях он не очень-то хорошо справляется с яростью. «Когда достают объектив и начинают снимать твоего сына или дочь, а ты не можешь их защитить — тут инстинкт срабатывает. Убить хочешь. Так и говоришь. А потом только понимаешь, что ты такого бы никогда не сделал, да и не сказал бы при детях. В машине уже я понял, что никогда вообще так больше себя вести не буду».

Это был длинный ответ на вопрос Гая.

Короткая версия: «С тех пор я не ходил на прогулки».

* * *

Из-за разницы во времени между Лондоном и Лос-Анджелесом, что бы интересное ни появлялось на «Большом Брате. Селебрити» — интересное с точки зрения британских таблоидов — Роб предпочитает читать о них в интернете, заранее, до того как они с Айдой посмотрят соответствующий выпуск. Сегодня, читая интернет в студии, Роб обнаруживает, что газеты получили подобную новость. С ним сюжет. В самом последнем выпуске Даррен Дэй говорит на камеру Даниэлле Уэстбрук, что Роб однажды звонил им с Анной Фрил домой в Челси и предложил Анне Фрил встретиться.

«А я об этом и не знал, — признается Роб. — У меня сейчас смутные воспоминания, но я не знал, что она тогда все еще встречалась с Дарреном Дэем».

В тот вечер мы смотрели шоу в спальне впятером. С экрана Даррен Дэй говорит, что он взял трубку, а Роб прикинулся неким «Дереком из Go! Discs». (Go! Discs был независимым звукозаписывающим лейблом, успешным в 90-е.) Роб тут же осознает, что Дэй говорит правду. Он вспомнил все.

«Да, мужик взял трубку, а я запаниковал и говорю, это Дерек из Go! Discs, — говорит он. — Наверное, я звонил, стоя рядом со стопкой дисков».

Когда Даррен Дэй в доме «Большого Брата» заканчивает свой рассказ, Даниэлла Уэстбрук реагирует так: «О, да он мужик с яйцами!»

«И она об этом знала бы», бормочет Роб.

* * *

Однажды днем Гай заговаривает об одном музыканте, второразрядной звезде 70-х, сейчас почти забытом, который переживает трудные времена.

«Он очень грустный, мужик этот», — говорит Гай.

«Грустный?» — переспрашивает Роб.

«Ага. — Гай продолжает. — У него был колоссальный срыв. В свое время его жутко напрягало быть поп-звездой. А вокруг него — как битломания прям, он годами из номера отеля выйти не мог. Так что он рехнулся и получил срыв. Сейчас на него посмотришь — на лице написано, что что-то ужасное мужик пережил».

«Так я из номера не выхожу!» — возмущается Роб.

«Ну, ты-то не грустен, — говорит Гай, а потом, тоном человека, не очень уверенного в этом странном положении, немного отыгрывает. — Ну, у тебя-то вид не грустный…» И снова прерывает себя. Остается третья попытка. «Ты не выглядишь так, как будто разрушен тем, кто ты есть».

«Не выгляжу, — говорит Роб. — Но это ракурс и освещение».

* * *

Роб говорит Гаю, что надо прерваться на минутку ради деловой встречи. «Иду грабить банк, — сообщает он. — Банк под названием шоу-бизнес».

Встреча проходит у бассейна. Приехали Дэвид Энтховен — он с Тимом Кларком и их компанией IE занимаются менеджментом Роба с 1996 года — и Майкл. Роб разъясняет им идею биографического моноспектакля-концерта — с этой мыслью он проснулся сегодня. «Рассказать о моей жизни, будучи совершенно честным… мои слабости, чего и кого я ненавижу и почему, к чему привели меня мои поступки, — говорит он. — Может быть не жалуйся, не объясняй». Объяснив, что это и повествование и развлечение, он признает, что есть еще одна причина, почему он придумал шоу такого формата. «Я просто подумал о моей спине больной — столько же сил на концерт нужно… — сказал он и тут же замолк. — Ну вот я же как — отработал концерт — в постель, и так все время: концерт — постель, поехал на концерт, сделал растяжку, отработал концерт, вернулся, поглядел в YouTube, заснул, а там и следующий концерт. Так что мне просто интересно стало: а есть ли вообще какой-то умный способ сделать развлекательное шоу, другой формат?»

Они внимательно слушают и подробно обсуждают идею. Роб подкидывает еще детали, а потом говорит: «Там будет пафос и моменты всякого дерьма, которые, блин, случались: ты так боялся, что спал со стартовым пистолетом и баллончиком слезоточивого газа… но я это все в прикол могу обратить». И насчет аудитории: «Они приходят в театр и сидят тихо. Не скачут. Слушают». И вишенкой на торте: «И если это будет достаточно хорошо, если идея сработает, то в конце концов другие смогут меня играть».

Он оглядывает стол, ища поддержки своей идеи. Потом добавляет: «Или не смогут».

* * *

За следующие несколько дней написаны еще песни. Некоторые кажутся хорошими, но Роб как обычно волнуется: есть у них та самая песня или нет. Крис Бриггс, человек, который работает с ним как сотрудник отдела артистов и репертуара (A&R) звукозаписывающей компании, присутствует на большинстве сессий — сидит на диване и якобы равнодушно замечает, что Адель до того, как нашла свою «Hello», написал сто песен. Роб не верит.

Чуть погодя он поднимает глаза от своего компьютера, на котором только что прочитал важную и полезную информацию, и сообщает: «Адель написала 34 песни».

«А ты где эту информацию нашел?» — спрашивает Гай, подразумевая, что Роб, скорее всего, прочесывал интервью Адель в интернете. Но есть способы попроще.

«Да просто спросил ее», — отвечает Роб.

* * *

Июнь — август 2006 года

Внешне тур Close Encounters проходил довольно хорошо. Полные стадионы, а в рецензиях писали, что он никого не раздражает, из тех кто еще не был раздражен, и что он проявлялся все лучше и лучше. «Надо было делать свою работу перед кучей народу, — говорит он. — И это типа дошло до такой точки, где если б я все бросил, все бы обанкротились. Но в конце концов это был мой выбор — собрать себя и отработать». Иногда обнаруживаешь себя настолько далеко от дома, что нет выбора, кроме как идти дальше по выбранному направлению. За сценой было совершенно ясно, что все это дается ему с трудом. Первая в туре инъекция-стероидов-в-задницу произошла в Берлине. По мере того как тур шел, их становилось все больше и больше, поскольку для работы на сцене ему требовалась энергия извне. Оказавшись перед публикой, он стал использовать другую подзарядку. «Невероятно, сколько раз я заходил на барабанный подиум и принимал тройной эспрессо», — говорит он.

* * *

Как он чувствовал себя по мере продвижения тура?

«Приближалась Британия, и по какой-то причине именно в этом конкретном туре мысль, что UK на горизонте страшно меня пугала. Я бы сказал, что до определенной степени остаток тура был успешным. Не в плане внутренних ощущений — на тот момент моя работа делала меня несчастным. Дело в противоположной реакции на ту жизнь, которую я как тот персонаж надеялся получить. Она оказалась изолированной и одинокой, а ответственность перед стадионами публики — огромной. Как я уже говорил, для такой задачи у меня самооценка слабовата. Или просто низкая самооценка не давала верить в себя».

Но ведь не было же такого, чтоб ты выступаешь по всему миру, а люди такие: «Господи, да он все растерял, он говно». Внешне успех же был колоссальным. От этого лучше или хуже?

«Это сбивало с толку. Мне кажется, я переживал срыв, и вне зависимости от того, что я в тот момент делал, мне бы одинаково сложно было бы быть кем угодно».

А в Британии что было?

«У меня внутри все замерзло. Мне всю карьеру вроде как легче было быть поп-звездой в стране, где не понимаешь, что о тебе говорят. Я же не читаю на немецком, например. Вот в Англии я просто заморозился и чувствовал, что физически не могу делать работу, за которую мне платят такие симпатичные деньги».

И что это значило?

«Это значило, что я был в ужасе. Это уже не страх сцены, это уже новый космос полнейшего ужаса. Когда тебе надо идти и делать то, что ты захочешь делать в последнюю очередь — это усиливает чувство одиночества неимоверно. Это как если тебя скажут выпрыгнуть из самолета, а ты никогда таких прыжков не совершал, а тут еще тебе парашют не выдали и уже в воздухе надо кого-то найти, кто приземляется с парашютом, и за него зацепиться. В реальности ты прыгаешь, а никого с парашютом и нет».

Но каждый вечер ты же выходил на сцену?

«Ну должен же был. Конечно, были моменты из серии „никуда я не пойду“, но меня уговаривали, умоляли, дескать, вот сколько это будет стоить. В Лидсе в первый вечер был момент, когда я посмотрел на задние ряды этой толпы, а потом на пол под ногами. А там все в таком гофрированном железе в заклепках — его кладут на землю, чтоб транспортные средства всякие могли проехать и не развести грязь. И я подумал: „Все здесь, начиная вот от этой заклепки ничтожной и до человека в последнем ряду — все ради меня собрались“. И я уже был не в себе, а это все мое состояние еще больше осложнило. По окончании я полетел на вертолете в Манчестер, и все время трясся, никак не мог унять дрожь. Следующий вечер снимали в прямом эфире. А я в отеле такой начал: да плевать, во что это обойдется, не могу и все. И помню, Макс Бизли мне рассказал, какая у него была паническая атака, когда он барабанил у Джорджа Майкла на первой премии MTV: „Братишка, я на сцене думал: а что если я сейчас остановлюсь. Все ведь тут зависит от моей способности играть“. В то время я подумал, вот ведь чушь. А потом со мною случилось ровно то же самое. Ну вот правда, а если я перестану петь? Что если я просто всем скажу, что со мной, и уйду со сцены?»

Но не ушел же?

«Не ушел. Но в вечер, когда шла телевизионная трансляция, я силком себя тащил на сцену. Ноги подгибались, почти не мог идти. У меня было чувство, что я иду навстречу смерти. Наконец я на сцене и — бдыщь! — концерт случился!»

Вы же понимаете, как оно бывает: очень многие, кто прочтет это, подумают: я был на этом концерте, или я смотрел концерт по телевидению, и ты был прекрасен, так что чего ты так паришься? Вот как вы им объясните, в чем дело?

«Никак. Не сумею объяснить».

Но вы понимаете, что это то, чего они понять не могут?

«Ага. Целиком и полностью. Единственное, что я могу сказать, что мой срыв был совершенно реальным, как и боязнь сцены последней степени и паника и ужас. Это все такие сильные чувства были, что менее всего мне хотелось выходить на сцену. И что бы ни происходило после того, как опускался люк и я проходил в центр — страх был со мной. Я думаю, я просто направил этот страх. Я имею в виду, что никто не осознает: чем более наглым и надменным я выгляжу на сцене, тем сильнее мой страх. Я смотрю свои старые съемки: иду на сцену, весь в черном костюме, худой, в темных очках, иду как будто десять мужиков и твердый как скала. Но я-то помню, что тогда я знал, что меня снимают, и думал: „если б они только знали, что сейчас происходит…“ И я понимал, что когда я буду просматривать съемку, я сразу точно вспомню, что чувствовал — что по пути на сцену притворялся уверенным, а сам был испуган. И это было несколько туров назад».

Когда вы поняли, что вам все это доставляет неприятности, придумали план, что делать?

«Нет, потому что я просто несся по спирали. Никакого „разберись с этим“. Никакого „что случится?“, „что делать будешь?“ и „что все это значит?“. Я думаю, что просто несся к смерти, и с каждым месяцем это становилось все более ясным. Это я сейчас говорю, оглядываясь назад, потому что в июне я не понимаю, что это происходит, я просто в разгаре чего-то, что по ощущениям сильно обескураживает».

Думали ли вы, «о черт, я тут все просрал, все ужасно»? Или думалось: «да и насрать»?

«Наверное, я хотел вообще онеметь, потому что очень испугался того, что со мною происходит. Может, единственное воздействие этой штуки на меня в том, что я действительно онемел».

Думали ли вы: не дождусь, пока тур этот закончится?

«Ну, мне-то казалось, что он никогда не закончится».

* * *

После финального концерта в Британии он наконец получил передышку. Полетел обратно в Лос-Анджелес. На следующий день я получил e-мэйл с добавлением: «Господи боже мой… мы были так близки (я лично близок) к тому, чтобы все просрать… на волосок… я в говне… но дома… бьюсь об стены со скуки, обеспокоен реконструкцией моего и без того хрупкого душевного покоя… как пела Дэз’Ри: „жизнь, ах жизнь, трам-пам-пам“».

* * *

Январь 2016 года

За завтраком я сообщаю Робу новость, которая пришла ночью: умер Дэвид Боуи.

«Вот это очень хреново, — реагирует он. — Очень печально».

И сейчас он ничего больше об этом не говорит. Просто сейчас еще утро, и трудно понять, что вообще сказать стоит, и потому что Тедди решила устроить потасовку: у Чарли в чашке хлопья лучше, чем у нее.

* * *

Руфус Уэйнрайт в городе, и сегодня он приедет, чтобы посочинять. Готовясь к его приезду, Гай работает над треком, который построил на довольно смутном сэмпле из Сержа Генсбура — где-то он его откопал, инструментал под названием «Je n’avais qu’un seul mot a lui dire» из фильма 1967 года «Анна».

«Вот и счастливейший день, — говорит Руфус, когда они входят. — Депрессивно».

«Да, — соглашается Роб. — Ужасно грустно».

После того как все немного настроились, Гай говорит: «Ну, у нас вот такая идея… — и смотрит на Роба. — Объяснить ему концепцию?»

«Ага», — говорит Роб.

Тишина на пару секунд.

«Хочешь, чтоб я ему сказал?» — спрашивает Гай.

«Ага», — отвечает Роб.

Гай пускается в объяснения. «Роб по традиции начинает концерт с песни Let Me Entertain You, и хотел бы уже в идеале начинать с чего-то другого. Собственно, Let Me Entertain You мы и писали специально как открывашку, но с тех пор много лет прошло уже, и было бы очень круто, когда в следующем году начнется стадионный тур…»

«Ее вообще трудно куда-то еще поставить, кроме как в начало, — Роб перебивает и уводит тему в сторону. — Потому что если спеть „Я вас развлеку“ пятым или шестым номером, или вообще в финале — то какой смысл, уже ведь развлек».

«Но, — объясняет Гай, — мы думаем, что можно ставить ее второй, если появится песня, которая заанонсирует все шоу. То есть нам нужна такая песня-анонс: Это — Шоу мощного развлечения. Так альбом будет называться. То есть круто было б, если б на альбоме была песня с таким названием».

«Ну, эта мысль нам в голову пришла десять минут назад, — сообщает Роб. — Но было б правда охрененно круто».

* * *

Гай дает Руфусу послушать то, что уже есть.

«Невозможно не думать о Дэвиде Боуи», — сказал Руфус и запел:

Прощай, Зигги Стардаст.

Солнце опускается на нас.

«Не знаю, — он обдумывает заново. — Не захочешь на этом слишком заморачиваться».

Руфус и Роб импровизируют на первую мелодию, и рождается черновой набросок текста, и тут Гай замечает, что у него-то тоже есть и мелодия и идея, о чем текст. Есть у него нормальные стихи или нет, но он напевает «рыбу»:

Welcome to the heavy entertainment show

Where the nehnehneh and the nehnehno.

Это более прямолинейно и ритмично, и убирает предыдущую версию. И тут они все воспаряют. Идеи рождаются бесперебойно, и вскоре песня «The Heavy Entertainment Show» — которая несколько месяцев спустя действительно станет заглавной на альбоме Роба — обретает форму. Когда такие коллаборации не срабатывают, то нет ничего страннее, но когда все складывается, то просто чудо происходит. И, как мне кажется, для Роба серьезная часть ценности подобного сотрудничества — когда оно случается и дает результат — не в том, что он от них получает, а в том, что они заставляют его сфокусироваться и, копнув глубже в себе, найти в себе лучшее.

* * *

В середине процесса в студию приводят Тедди и Чарли со всеми поздороваться. Тедди тут же заявляет, что у нее есть очень твердое мнение насчет того, чему тут стоит происходить, а чему — нет.

«Не пой!» приказывает она отцу. Он возражает: «Это же моя работа!» И знакомит ее с Руфусом. «Папочка…», — настаивает Тедди.

«Да, милая».

«Ну я не хочу, чтоб ты пел, — говорит она. — Петь — нет!»

«Нет, петь я буду, объясняет он. — Я в студии, я тут работаю. Я буду петь то, что мы уже подготовили. Я репетирую».

«Нет, ну пожалуйста, — решительно заявляет она, — не репетируй».

«Ну если не буду — как же я буду хорошо петь?» — удивляется Роб.

Трек начинается снова и Роб все-таки запевает — последний куплет, который и до завтра не доживет:

Welcome to the heavy entertainment show

Come and brave the wave of my overflow

Welcome to the heavy entertainment show

It’s fun above but more below

После того как он закончил петь, Тедди подходит к нему и обнимает.

«Я так тобой горжусь», — говорит она.

* * *

Под вечер у Руфуса рождаются какие-то очень странные слова, которые станут первой строчкой песни:

Добрый вечер вам, дети культурной пустыни

Эта строчка порождает три следующие, которые не только задают хвастливый тон песни, но также явно навеяны сегодняшней печальной новостью:

Ты искал спасителя, и вот я,

А лучшие всегда уходят первыми.

Но я здесь, и радуйтесь, пока можно.

«Думаю, это великолепно, — говорит Гай. — Очень трогательно».

«И эгоистично», — говорит Роб. Он как будто быстренько составляет список добродетелей. «И нарциссично».

Руфус здесь всего на один день, так что на этом вклад его заканчивается. Песня не доделана, в последующие дни к ней многое добавится и кое-что изменится, но есть главная идея, сердцевина, и получилось кое-что, что явно сработает. По завершении сессии в воздухе чувствуется удовлетворение. А день еще не окончен.

* * *

У Гая день рождения завтра, но он дает праздничный ужин сегодня, в доме, который они с братом Диланом снимают на Голливудских холмах, неподалеку. Там собирается примерно дюжина людей. После того, как угощение съедено раздается стук по рюмке — призыв к тишине. Гай спрашивает, не могли бы его гости помузицировать. Он явно намекает на Роба с Руфусом. Роб от этой мысли приходит в заметный ужас. Когда Руфус сел за пианино, а Гай сказал: «Мой хороший приятель Руфус хотел бы спеть песню, которую сам написал», Роб объясняет всем за столом это так: «Гай заставляет его петь песню».

Руфус говорит, что споет песню, которую написал с пятилетней дочерью: «Это вообще первое соавторство Уэйнрайт/Коэн».

«Давай как можно лучше!» — кричит Гай.

«Для этого вечера — мило, — говорит Руфус. — Называется „Не следую правилам“. Она придумала».

Песня действительно классная и, исполняя, он не сдерживает себя. Пока Руфус поет, Роб понимает вот что. Во-первых, и ему, конечно, спеть придется. Во-вторых, хочется сделать это хорошо, так что как только Руфус закончил, Роб предлагает Гаю вместе исполнить Blasphemy.

Идея Гая явно смутила, поскольку в истории их отношений с Робом песня эта занимает особое место. Ее сочинили и сделали демозапись в одной голливудской студии в конце 2002 года, и оказалось, что это — последняя их совместная песня перед тем, как раздружиться. С того дня в студии они ее не исполняли никогда, даже дома. И хотя Гаю точно очень хочется ее исполнить, он уже плохо помнит, как она играется. Так что в данном вечернем развлечении возникает маленькая пауза, пока Гай слушает запись и освежает песню в памяти. Наконец оба готовы.

«Это немного сложная для меня песня, — говорит аудитории Гай, сев за пианино. — Она стала последней, которую мы с Робом написали вместе».

«Мы разругались», — напоминает Роб всем. Возможно, излишне.

«Странновато, что мы сейчас исполним именно эту песню, — добавляет Гай, — Но, але, она отличная».

И они начинают. Почти ночью, уже вернувшись домой, в лифте на второй этаж, где спальни — у нового дома Роба, как и у предыдущего, есть лифт, и, поскольку и там и там лифт остался от прежних хозяев, а не встроен по капризу поп-звезды-не-ездят-в-лифтах, он ими почти не пользуется — самое последнее что Роб скажет мне перед сном: «Я настолько искренне восхищаюсь Руфусом и его талантом, что решил: мне бы лучше спеть отлично». Так и сделал. «Blasphemy», сложная и мрачная сага о расстроившихся отношениях — это точно та песня, которая много значит для него. Он часто говорит, и частенько это подтверждается, что забыл слова какой-нибудь самой знаменитой своей песни (на сцене для этого всегда телесуфлер), но Blasphemy очень длинная, а он помнит каждую строчку. И, возможно, вдохновленный и уважением к Руфусу, и духом соперничества с ним же, такой вот комбинацией, он поет эту песню мощно и прекрасно, дальше происходит то, что и должно бы по логике, безо всякой подготовки. «Я считаю, что стоит спеть песню Дэвида Боуи», — говорит Руфус, и из-за стола доносится согласный хор. «Но я их плоховато знаю», — добавляет он.

Гай, все еще сидящий за пианино, начинает наигрывать «Changes», но Роб его останавливает — он лучше споет «Kooks».

«Знаешь „Kooks“?» — спрашивает он Гая.

Гай знает ее, начинает играть, и совершенно естественным образом, безо всяких обсуждений, Роб и Руфус поют дуэт. В этой сцене есть нечто неуловимо трогательное — они просто сидят за ужином и поют совершенно спокойно, без суматохи, но с очень большим значением. Получились очень теплые поминки. А звучит просто изумительно. Можно гордиться, что при этом присутствовал.

«Дэвид Боуи… Дэвид Боуи», — закончив петь, шепчет Роб.

На сей раз Гай начинает наигрывать Changes, и Роб запевает, читая слова с компьютера Гая. В припеве присоединяется Руфус — Роб поет ch-ch-changes, Руфус — строчки между. Роб поднимает руки к небу. Когда Гай играет коду, Роб тихо хлопает и в последний раз приглушенно произносит «Дэвид Боуи».

* * *

Пару дней спустя Робу попадается воспоминание о Дэвиде Боуи, написанное британским журналистом Диланом Джонсом. Там есть фрагмент про то, как Джонс и Боуи останавливались в лондонском отеле Halkin примерно году в 2002:

«Мы добрый час потратили на обсуждение, почему так знаменит Робби Уильямс… Кажется, что его несколько злит успех Робби, потому что, по его мнению, он чуть больше, чем ретро-певец-танцор. Боуи же почти всю свою карьеру следовал инстинкту, в надежде, что тот совпадет с массовым вкусом, так что когда он столкнулся с феноменом, который ему непонятен (как Робби Уильямс), он захотел добраться до его основы. Боуи пришел в ярость, узнав, что Робби взял многое у темы Джона Барри „You Only Live Twice“ для „Millenium“… он удивлялся, как, черт возьми, это с рук сошло».

«Я проснулся часов в пять, — рассказывает на следующее утро за завтраком Роб, — расстроенный тем, что Дэвид Боуи не любил меня».

Роб размышляет: может быть, Дэвид Боуи такие чувства стал испытывать после того, что случилось на NetAid. Это было такое благотворительное шоу на стадионе Уэмбли в 1999 году, против бедности. В афише были оба, Уильямс и Боуи. Фестиваль стал одной из главных ступенек в возвышении Роба: «Одна из таких, как Том Джонс на The Brits, Майкл Паркинсон — я вышел на сцену и меня приветствовали в стиле „тот, кого все больше всех любят“. Волной любви захлестнуло. Эйфория полнейшая. И я всеми управлял». Роб спел всего пять песен, но это были его топовые синглы: «Let Me Entertain You», «Millenium», «Strong», «Old Before I Die» и «Angels».

«После меня вышел Дэвид Боуи, и его сет оказался подобран так, как будто не ставилась задача порадовать народ», вспоминает Роб. Боуи включил в программу песни из своего последнего на тот момент альбома Hours: «…И принято это было не очень хорошо».

Может быть, в этом все и дело.

Но чувства — смешанные. «Ну я типа да, оплакиваю потерю, но тут все сложнее уже», — говорит он.

Позже в студии он снова поднимает эту тему.

«А ты-то читал про эту фигню про Боуи, о которой Дилан Джонс из GQ сегодня рассказывал? — спросил он Гая. — Ну где они долго разговаривают на тему того, что в мой успех трудно поверить?»

Роб замечает, что вообще-то и раньше слыхал, что Боуи о нем слегка пренебрежительно отзывается. Конкретно однажды Боуи сказал в интервью BBC вот что: «Я знаю, что есть Кайли, Робби, шоу „Поп-идол“ и все такое прочее. От этого никуда не денешься, если ты в деле, так что мне известно все о той части британской поп-музыки, где царит дух развлечений в стиле круизного лайнера».

«Помню, я тогда от этого такой: о-о-о…», — говорит он Гаю. Но Роб понимает, что сам часто разглагольствовал в таком стиле, заботясь более о том, чтобы его слова были интересными и честными, чем осторожными и дипломатичным.

«И я про некоторых людей такое думал», — говорит Роб.

«И о себе», — уточняет Гай.

«Ага», — соглашается Роб.

* * *

Сентябрь 2006 года

В середине тура Close Encounters Роб выпускает новые сингл и альбом, альбом этот он записывал в прошлом году, по большей части в студии, оборудованной на части хозяйской спальни в его лос-анджелесском доме. Работал с массой музыкантов, по большей части друзей своих: «Я так весело еще ни один альбом не записывал. Я его рассматривал как такой альбом промежуточного года, на котором мы с друзьями веселились и кричали: „Смори!“. В альбом вошло несколько довольно неожиданных кавер-версий; Роб попробовал себя во всяких эклектичных стилях, в том числе — рэпе. Я думал, что веселье это слушателю передастся. Я такой: „О, да это ж мое родное звучание, это я на самом деле, моя работа! Блеск! Я нашел то, что надо!“. Я делал альбом, который поразил бы меня пятнадцатилетнего».

Альбому он дал название Rudebox — по самой жесткой рэп-песне на нем. Ее же и выпустили первым синглом. В первый же вечер, когда он начал петь эту песню на концерте, ближе к финалу шоу в Хэмден-парке, он понял, что вот эта авантюра заведет его несколько не туда, куда он предполагал. Казалось, что шотландцы, заполонившие весь стадион, вдруг несколько охладели, слегка разочарованные тем, что услышали. Он вспоминает, что его это позабавило, но и насторожило слегка.

Гораздо больший ущерб причинила пресса. Ну или, по крайней мере, одно довольно специфическое, хоть и влиятельное, ее крыло. По иронии судьбы, учитывая, что альбом вошел в историю как некий эпический провал, Rudebox получил несколько положительных рецензий. Но все это заранее уничтожил главный музыкальный критик газеты The Sun, пишущая о попсе Виктория Ньютон (именно ее на недавней вечеринке в Лос-Анджелесе Роб домогался словесно, случайно или не совсем). Она написала очень жесткий отзыв на сингл «Rudebox» — целый разворот под заголовком:

«У Робби вышел САМЫЙ худший сингл».

Чуть более детальный подзаголовок всадил нож еще чуть глубже:

SINGER’S NEW RAP — WITH A SILENT С

И дальше, в самой статье, такое: «Новый трек Робби Уильямса „Rudebox“ — это не просто его худшая песня, это самая худшая запись из тех, что я ВООБЩЕ слышала (а вы уж поверьте, что приходилось мне слышать на своем веку дерьма предостаточно)… попробуйте представить себе, что вы с друганами в своей комнатке включили драм-машину и типа „рэп“ смешной читаете под нее. Разница только в том, что у Робби есть возможность эту чепуху выпустить на пластинке — у него ж контракт со звукозаписывающей компанией есть. Rudebox? Скорее, Rudeb****x».

Это задало стиль: с тех пор про альбом только так и говорят.

* * *

«Я думаю, что такой прием этого альбома — это просто блядство, — говорит он. — Они годами ждали повода на меня наброситься, прощупывали, и тут вдруг все вместе как начали: Быстрее, он свалился, прыгай на него, бей посильнее, пусть сдохнет, еще, еще, так его!»

Но зачем?

«Ну потому что это явно было слабое место в блистательной карьере».

Вне зависимости от того, было оно таковым или не было, почему, как вам кажется, они ждали повода наброситься?

«Ну это ж их работа, разве нет? Их заработок. Миллион раз говорили: сделай им имя, а потом смешай с грязью».

Смеется.

«Сейчас-то они такие, что не достойны того, чтоб им имя делать».

Не важно, что альбом разошелся тиражом в два миллиона. Это по высоким стандартам Роба довольно удручающий результат, но для большинства других артистов — гигантская цифра. Позже распространился слух о том, что EMI Records вынуждена была горы непроданных дисков Rudebox отправить в Китай, где их раздробили и использовали для поверхности дорожного полотна. Вот во что превратился Rudebox: альбом настолько провальный, что, со всей своей заносчивостью, неуклюжестью и белым мальчиком-рэпером, был раздавлен неизвестными китайскими пригородными рабочими. (Не важно, правдива ли эта история — скорее всего вранье, конечно. «Я более чем уверен в том, что это все выдумка», говорит Тони Уэдсворт, в то время председатель и CEO EMI, указывая на то, что в 2006 году компакт-диски печатались уже настолько быстро, что совершенно не стоило рисковать, запасая на складах их гигантское количество.)

Так Rudebox и запомнят как глупую причуду Робби Уильямса, приведшую к провалу. С историей этой Роб потом часто будет заигрывать, много лет. Он не из тех, кто боится растравливать свои раны. Особенно когда можно повеселить, а здесь юмора хоть отбавляй. Ну и какая разница, что по правде очень мало его альбомов — если такие вообще есть еще — которые он сам любил бы сильнее, чем этот, и что ни один другой настолько точно не отражает его характер и вкус? Как правило, всегда легче и веселей — а может, и менее болезненно — просто подыграть.

* * *

Январь 2016 года

Даже в близком кругу он, прям как в интервью или со сцены, по-всякому высмеивает Rudebox.

Однажды Роб пожаловался Айде, совершенно серьезно притом, что «Тедди меня отталкивает». Он начинает такую беседу, которую ведут все родители, когда подросший ребенок начинает изучать и пытается понять окружающий мир, и его поведение меняется день ото дня.

«Наверное, — предполагает Айда, — она наконец послушала Rudebox».

* * *

Утром за завтраком Роб читает Тедди книжку «Все какают». Потом едет к психотерапевту. Он периодически ходит к врачу — почувствовав, что надо. Сегодня у него новый доктор, они еще не общались. После приема он делится впечатлениями: «Я говорил очень много, долго. Но доктор мне очень понравился».

Он уточняет кое-что, о чем именно говорили: «О том, как я не хочу общаться с людьми и как паникую, когда я не дома, хотя не так сильно здесь, как в Юкей. И что когда сажусь в самолет или выхожу из машины — то обосраться могу». Потом добавляет: «И я еще рассказал типа про траты. Меня пугает, как утекают деньги, потому что я не умею быть взрослым».

Он смеется, потом продолжает.

«Я серьезно. Я не шутил, ничего не приукрашивал, не прятал счет, не ходил в супермаркет — здесь у меня прогресс слабоват. У меня здесь дети, а если деньги уйдут, то я не знаю, что делать. Я пойму как, достаточно быстро, но…»

Тут он сам понял, как это звучит. Что вот это вот то, что его беспокоит. «Я знаю, — признает он, — что по-настоящему это проблема из серии „сердце кровью обливается“. Но по-настоящему для меня это и есть моя жизнь».

А если вы — Робби Уильямс, то какой вам смысл, придя к врачу, разговаривать о чьих-то проблемах?

* * *

Ближе к вечеру, сидя с Майклом и Дэвидом, Роб высказывает одну просьбу. В который раз.

«Мне, Майкл, новый компьютер нужен». Он показывает трещину в том компьютере, которым он сейчас пользуется.

«Ты что, снова его ронял?» В вопросе Дэвида скорее веселье, чем что-либо еще.

«Чувак, за последние полмесяца он у меня пять раз падал», — отвечает Роб.

Но тут он с радостным возбуждением делится новым открытием — что вина за это и другие подобные несчастья лежит, возможно, не полностью на нем.

«Доктор спросил, а вот в детстве вы теряли ли вещи, роняли их, не могли сконцентрироваться… И я такой: ну да!»

И его радует то, что это может означать.

«Так что, — провозглашает Роб, как будто это значит как минимум в одном смысле, что за все за такое с него можно снять ответственность, — это обстоятельство».

* * *

На следующий день в гости приезжает продюсер Стюарт Прайс — в теннис поиграть. Роб упоминает, что вчера начал курс психотерапии. «И он мне такой: ставили вам в 15 или 16 лет диагноз депрессия?» — говорит Роб и заливается смехом. Ну абсурд же — как кто-то может подумать, что в Британии может такое происходить?

«Да уж, такого у нас в Британии нет», — соглашается Стюарт. (Он тоже англичанин.)

«Я вообще о таком узнал только когда в клинику попал, — говорит Роб. — Что? Я это могу называть каким-то термином?»

В теннис выигрывает Стюарт, но Роб отыгрывается за бильярдом. Потом они совершают мандариновую прогулку с Крисом Бриггсом и Дэвидом. Пока идут, Роб уже по-другому, более сжато и сухо, рассказывает, как был у врача:

«Я заговорил об Айде и детях, и добрался до того, что мне надо исправить самооценку».

Все смеются.

«Нет, — возражает он, — именно так и произошло».

* * *

Декабрь 2006 года — февраль 2007-го

В первых числа декабря Роб отправил мне мейл из Австралии:

«Год ужос нах… почти кончился… потом смогу наконец башку в порядок привести… пора менять все уже… в итоге весь тур и все, что он сделал с моей головой, будет мощным (духовным) даром. Но сейчас… и т. д.».

* * *

Последний отрезок тура Close Encounters стартовал в конце ноября.

«В Австралии было реально жестко, — вспоминает он. — Я не спал. Мне от синдрома дефицита внимания и гиперактивности прописали таблетки, а они, конечно же, содержат амфетамин, на который я, конечно же, подсел, так что одна таблетка не действовала на меня, две не действовали, три, так что я стал уже горсть зараз принимать. А это как мешок Pro Plus съесть: тебе сразу страшно, неуютно, с ума сходишь, паранойя».

Последний концерт состоялся в Мельбурне 18 декабря 2006 года.

«Не спал вообще, — рассказывает он. — А надо было выходить петь перед восемьюдесятью тысячами народу или сколько их там было. Это вот напрягало сильно. Себя подвести, их подвести, подвести тех, для кого я работаю. И к тому же отыграв в том году несколько успешных концертов и понимая, на что я способен — вне зависимости от того, считаю я себя этого достойным, или нет. А в тот вечер — ну точно нет. Энергии у меня уже просто вообще не осталось. Я был затраханным. Но о концертах, которые оказались дерьмовыми, никакой волны плохих отзывов не было. Так что я объявился и выдал все, что у меня оставалось, пусть и в измененном состоянии».

После этого — обратно в Лос-Анджелес. Теперь наконец-то у него есть время и место, чтобы расслабиться, прийти в себя, выздороветь.

Но так не случилось.

«Никакого облегчения, — говорит он, — потому что я понимал, что придет какая-то расплата — душевная, физическая и умственная — за то, что я только что прошел».

Когда твой мир рушится, подчас трудно это остановить.

* * *

После любого тура всегда какое-то время тяжело.

«Даже когда ты заканчиваешь тур совершенно трезвым, потом происходит страшный упадок. В восемь вечера твое тело само включается в режим „Привеееет! Слышите меня??? Let me entertain youuuuu!!!“ А что делать — ты не знаешь. Вот так бьешься об стену, я бы сказал, месяц после тура. Потому что там все распланировано: „В только-то часов столько-то минут идешь туда-то, делаешь то-то…“».

На сей раз он в еще большем раздрае.

«Я полагаю, что это был… — он подбирает слово, — срыв». Затем распекает себя за то, что плясал вокруг слова: «Конечно, ну конечно же это был он».

Ну а когда тур уже состоялся, о чем вы думали?

«Я к тому моменту вообще не думал. Я столько таблеток съел, что изменился… так, что, может, это уже и не исправить. Столько переварил веществ, что с ума сошел».

Вы вернулись в Лос-Анджелес. Там что происходило?

«Совсем не сложно получить чего хочешь, оно всегда где-то близко — поскреби поверхность и что-то обнаружится. Странное дело: когда ничего не ищешь, ничего к тебе и не идет. Я за те годы, что трезвым был, такое заметил: когда кто-то нюхает кокаин — меня нет с ним в туалете, и экстази мне никто не предлагает. Короче, когда ты с темы соскочил — все, ты с нее соскочил. Вообще не в курсе ничего. Блаженное незнание. Но вот когда ты употребляешь, ты все находишь за секунду. Так что когда я вернулся в Лос-Анджелес, я принялся покупать очень дорогие наркотики. Я вообще сидел на „Адероле“. У себя в комнате занюхивал кокаин. Но от кокаина мне ничего хорошего — у меня от него в башке что-то перещелкивает, что я кудахтать начинаю, как курица. И не я поднимаюсь, а меня сносит куда-то в сторону. И никаких быстрых разговоров, тешащих эго, а просто ужасная печаль: я один в комнате, параноик испуганный».

Занятие, похоже, не очень привлекательное.

«Совсем не привлекательное».

Тогда почему вы это употребляли в таких обстоятельствах?

«Потому что зависим был. На „Анонимных алкоголиках“, на терапии и в рехабе тебе говорят, что при рецидиве ты начинаешь там, где бросил, и набираешь еще. Точно это у меня и было. В 1995 и 1996 году было нечто изумительно-гедонистическое, такое не вернешь — сексуальность и полная оторванность. Много адских ночей, но также просто полный отрыв, моему телу и мозгу нужны только секс, наркотики, рок-н-ролл и место, куда надеешься вернуться когда-нибудь. Так что, думаю, я просто хотел воссоздать то время. Но получилось неважно. Не справился вообще. Уже кишка тонка на все на это. Грустно, встаешь на тот путь — это как написать самому себе записку самоубийцы. Я тогда не понимал, но все разваливается моментально: искажается реальность, твои ощущения, когда надо остановиться, и тут уже начинается настоящая зависимость, по-серьезному. Да, вот в таком месте я побывал… Я бы сказал — умирал медленно, но умирал-то я быстро. Левая рука немеет — обычное дело. Один поклонник дал мне „Сероквель“ — это вроде от шизофрении таблетки или типа того. И в любом случае тяжелая смесь кокаина с этими таблетками обеспечила мне „приход“ в худшем смысле. Ноги не слушались. В ванной я упал, ударился о футляр выключателя бровью, сорвал его и типа валялся потом на полу в луже собственной крови. Так и лежал. Но хотя бы свет включил — это плюс, так что мог видеть, что вокруг».

Это заставило вас задуматься над тем, что вообще с вами происходит?

«Я уже до такой точки дошел, где все равно — жив ты или мертв. Это не самое здравое место. Мягко говоря. Но просто зависимость и все, что я принимал, довели меня до того, что мне было уже плевать».

Так думали ли вы, что вы в опасности?

«Ага. Понимал, что в дерьме».

И о чем думали?

«Думал: помираю, но это меня не волнует».

Грустная мысль.

«Да вообще кошмарная. Я, понимаешь, в очень-очень темных местах оказался. Самых, наверное, мрачных, куда только можно добраться. Если есть какие-то уровни там — то снова их посетить я не хочу».

А почему вам было все равно?

«Я думаю, что зависимость уничтожает саму способность к неравнодушному отношению. Собственно, поэтому так много народу умирает, будучи наркозависимыми. У меня лично была самая гигантская апатия в жизни».

А дни как строились?

«Днем я приходил в себя после того, что было ночью».

А ночи?

«Ну снова шлялся и все делал, что обычно».

А остальное время?

«А не было никакого остального времени. Все — только это».

* * *

Странно, но единственное, что не употреблял Роб даже в самые плохие времена, — выпивка.

Одна из причин, как он вспоминает — если он честен сам с собой — чистое тщеславие.

«Выпивка, — утверждает он, — делает меня гигантом».

Возможно, и какие-то рудименты гордости остались — он до сих пор упорно вспоминает это маленькое достижение: «Я столько прошел без выпивки — и сейчас не пью».

И возможно также, по его словам, таким способом он заговаривал себя — не так, дескать, все плохо. А если бы пил — ну, тут уж пришлось бы признать, что на самом деле у него проблемы…

* * *

В начале февраля я проезжал Лос-Анджелес и зашел к нему в гости.

«Помню, ага».

Вам было плоховато.

«Ага, с ума сходил».

Внезапно звонил телефон и вы бежали на улицу кого-то встречать.

«Ага, там так было: окно машины опускается, из него высовывается рука с пакетиком, я беру его, отдаю деньги, и никто со мной, как с настоящим наркоманом, не разговаривает. Чистый бизнес: товар привез — уехал. Обычно я с дилерами болтаю».

Я помню, что странный способ маскировки был избран: ты типа говорил, пойду-ка я и занюхаю кокс в одиночестве.

«Ага».

Даже тогда, в то жуткое для тебя время, ты как будто воспроизводил режиссерский комментарий.

«Ага, правду говорю с усилием. По большей части».

А я помню, пока тут гостил, что ты довольно много времени валялся в постели, все время мне рассказывая про те страницы в автобиографии Гари Барлоу, которые тебя особенно раздражали.

«Ага. Когда ты закидываешься немеряно „Адеролом“, тебя может заклинить на чем угодно. И до рехаба меня конкретно клинило на автобиографии Гари Барлоу».

Я подумал, что тебя взбесила некая несправедливость в этой книге.

«Взбесила? Ну, пока он не написал „Я был абсолютным говном по отношению к Робби Уильямсу и хочу воспользоваться данной возможностью попросить прощения, и не могу дождаться возможности все исправить…“, я так и думал».

Этот визит получился проблемным. В художественной литературе, когда персонаж катится по наклонной, в сюжете есть момент, когда главный герой вдруг понимает, что происходит. Тут у всех с глаз пелена спадает, все вдруг в курсе, и начинается исцеление. Но одна из нерешаемых проблем с Робом заключается в том, что во всех трудных ситуациях, включая эту, он умеет показать, что-де он все прекрасно осознает всю трудность своего положения и прекрасно понимает, как вы его видите, и разговаривает с тобой об этом он совершенно честно и открыто, и даже предвидит все твои хорошие мысли и добрые советы — вот прямо как со мной в тот вечер у него дома. И на самом деле вот это вот самоосознание ситуацию только ухудшает, потому что подрывает надежду на то, что он внезапно поймет.

А что он должен понять, если он и так уже все прекрасно знает?

* * *

Можешь ли ты сказать, что окружающие за тебя волновались?

«О да. Окружающие волновались. Поэтому вмешались, отправили меня в клинику и тем спасли мне жизнь».

Через пару дней после моего визита в Лос-Анджелес должны были заехать его менеджеры, Тим Кларк и Дэвид Энтховен. Они сообщили Робу, что есть разговор. Он сразу понял, что имеется в виду. Он уже почти ополоумел, но дураком не был. «Я уже лежал в рехабе, и знал, что там так скучно, что мозги высыхают. Это было последнее место, где мне хотелось бы оказаться. Также это означало, что моя зависимость закончится, а я уже втянулся очень сильно».

Но при этом он знал.

Тим и Дэвид запланировали приезд на среду, так что в понедельник Роб оторвался по полной. Он так рассчитал: во вторник приду в себя, в среду я лицом к лицу с ними и их претензиями.

Но во вторник, когда он лежал на софе, приходя в себя, он услышал открывающуюся внизу дверь и громкие голоса, которые все приближались.

«И как только я услышал их голоса, я подумал: все, игра проиграна, меня кладут в рехаб», — говорит он.

«Роберт, вы сейчас выглядите как кусок говна…», начал Дэвид, но Роб прервал его. Ему не нужно было слушать всякие доводы, аргументы и убеждения. Эту часть он мог пропустить.

«Да можешь не говорить… Дейв, епты, я лягу в клинику, не дави, — остановил его Роб. — Лягу, лягу… ложусь».

Они сообщили, что его ждет частный самолет. На улице — машина. «Думаю, они ожидали, что я буду спорить», — говорит он.

А ты знал, что кто-то вмешается?

«Вмешательство или смерть, ага».

Ну ты все-таки почувствовал какое-то облегчение, когда кто-то вмешался?

«Раздражение почувствовал. Очень-очень сильное — от того, что я довел себя до такого состояния, что нужно вот туда ехать и такие вещи делать. Но, опять-таки, я не хотел, а ноги сами несли меня в машину, которая меня отвезла к самолету, который доставил меня в рехаб. Ну и вот сижу я в этом самолете, который несет меня в Аризону, и колочу ногами по сидению впереди меня, от злости на то, что я опять в таком же положении — ну просто поверить не могу! Я это все, сука, ненавидел просто. Все ненавидел».

Что бы случилось, если б ты не поехал?

«Меня бы сейчас в живых не было. Точно. Умер бы, нах».

От чего?

«От передоза. Причем случилось бы это в ту же среду или даже во вторник. Вот в тот самый вторник, когда они приехали и меня забрали — той ночью это могло бы случиться».

* * *

Январь 2016 года

В студии он работает над очередной песней, которую назвал «My Intentions Are Good». Он предлагает строчку текста «Ты должен уметь прочитать мои мысли» и объясняет, что конкретно это значит.

«Иногда, — говорит он, — Мне кажется, что голоса в моей голове так громки, что их все могут услышать. Вот когда я на телевидении, у меня берут интервью, а люди снаружи, которые не могут услышать, что я говорю, начинают: „О, ты на телеке, на телеке! Ты все просрешь! Просрешь! А телевидение покажет!“ Вот такие штуки моя голова выкидывает».

Все смеются.

Чуть позже он замечает, что иногда ему снится, что он не может заснуть.

* * *

Однажды за поздним завтраком Роб объясняет, что не будет спускаться в студию какое-то время.

«Мне кровь надо сдать на анализ», — говорит он.

«Чтоб убедиться, что он — человеческое существо», — объясняет Айда.

* * *

Визит Гая подходит к концу, и устраивается прослушивание материала. Полностью закончены четыре песни. Одна, «The Heavy Entertainment Show», станет на альбоме заглавной. Еще две — «Best Intentions» (это окончательное название для «My Intentions Are Good») и «Time On Earth» в конце концов попадут на делюкс-издание альбома. Четвертую, маниакальный диско-фанк под названием «Wicked Wonderchick» — нечто среднее между КС and the Sunshine и Gorillaz — никуда не вписывается вообще, и ее кладут на полку.

* * *

Тем временем продолжаются трансляции телешоу «Большой Брат. Знаменитости».

«Я смотрел и думал: как же мне нравится Даррен Дэй, — говорит Роб. — У него черт-те какая репутация. Он парень вроде меня. Все было б, может, лучше, если б он не пил и не употреблял наркотики — ни в прошлом, ни в настоящем. Да уж, был бы хорошим мужем — не пил бы если б. И наркотики б если не употреблял. Если б я занюхал дорожку кокса или выпил бы — все, я бы все просрал. Я знаю, как оно бывает».

Он решает: нужно что-то делать. Как только Дэй выбывает из соревнования (приходит третьим), Роб снимает видео, которое отправит ему.

Видео начинается крупным планом Роба, который, сидя на кровати, улыбается.

Роб: «Даррен, это Робби Уильямс. Я шлю тебе это видео, чтобы попросить прощения за то, что звонил Анне Фрил и приглашал ее на свидание в то время, когда она встречалась с тобой. То, что я сделал — очень некрасиво. Ну, для мужика, у которого тысячу лун назад голова была в жопе. Я прошу прощения и надеюсь, что ты его примешь. Я себя чувствую дерьмом из-за того, что расстроил тебя. Уверен, ты дико злишься на меня и я у тебя в списке мудаков конченых… а мне в таком списке фигурировать не хотелось бы. Хотелось бы, чтоб мою фамилию оттуда удалили. Мне очень, очень жаль. А вот… (камера поворачивается к Айде)… моя жена».

Айда (машет): «Привет, Даррен. Отлично сделано. Я бы хотела только добавить, что это у Робби типа пятнадцатое видео для тебя — он все время его переписывал, потому что он очень, ну правда очень сильно, хочет, чтоб его простили. Так что от его имени я тоже скажу: жаль, что он был таким мудаком. Я полностью понимаю. А он уже больше не мудак…»

* * *

Февраль-март 2007 года

«Когда ты впервые отправляешься в рехаб, это пугает, потому что ты не знаешь, что там. А во второй раз это пугает… потому что знаешь».

Частный самолет доставил его в Аризону.

«Я в рехабах только „хардкоровых“ лежал, — рассказывает он. — В шикарных-люксовых — никогда. Где я лежал — никаких бассейнов, телевизоров, блюд от шеф-повара, короче — не пять звезд. Там почти что студенческий хостел, а на собрания „завязывающих“ надо ходить каждый час ежедневно. При том, что ты совершенно отрезан от цивилизации — без телефона, телевидения, музыки, книг — только про духовное и самосовершенствование, радио тоже нет, вообще никаких развлечений. И это все так, сука, скучно. Ты — наедине с самим собою. А ты ж так долго от себя бежал, что теперь, встретившись лицом к лицу с собою, испытываешь неиллюзорный дискомфорт. И я бы сказал, что мне с моими проблемами лицом к лицу не очень хотелось сталкиваться — я хотел каким-то обходным путем подойти, или какой-то простой-легкий способ найти. Помню, в первом рехабе я хотел стать хорошим мальчиком и послушно выполнять все указания. А в этот раз — уже не очень. Не очень вовлекался. Сопротивлялся».

Все-таки часть тебя не хотела стать лучше или же ты не хотел беспокоиться из-за…?

«Я хотел не употреблять наркотики. В больнице, или когда ты отрезан от всех путей получения чего-либо, само желание употреблять проходит довольно быстро. У меня желание употреблять было огромным, я вообще только об этом и думал, но в клинике через четыре дня оно прошло. То есть все дело было в том, чтобы поставить несколько дней между мною и наркотиками, и вот успешный результат».

Когда тебя избавили от зависимости, как ты себя чувствовал? Счастливым? Или беспокоился, что делать дальше?

«Я впал в сильную депрессию, потому что до того наркотики служили самолечением».

Где-то в глубине души ты чувствовал, из-за чего у тебя депрессия?

«Испытывать депрессию из-за чего-то — такого не существует. Это не про депрессию вообще. Депрессия — это просто болезнь. Я заболел и стал лечиться, хотел выздороветь. Ну или хотя бы не чувствовать себя больным. Мне кажется, теперь люди уже немножко лучше начали понимать, что такое депрессия. Смотри, я в шестнадцать лет начал употреблять наркотики и пить. Лет в 17–18 это уже превратилось в настоящую проблему. В 19 я понял, что у меня проблемы. И с девятнадцати я пытался оставаться трезвым, в чем более или менее преуспел. Были, конечно, вспышки активности моей борьбы за трезвость, но в общем и целом я был трезв лет с 21–22-х. Ну, конечно, покуривал, бывало, и все такое. Но, к счастью, удержался от веществ, из-за которых мог бы развестись, лишиться дома, карьеры, жизни».

То есть ты держался подальше от алкоголя и тех наркотиков, которые считаются тяжелыми?

«Ага. Была у меня однажды неделя… как только появляется желание употреблять там, где это невозможно, то ты как бы попадаешь в поток и все — это твоя жизнь теперь, это становится нормой. И довольно быстро дружить с головой снова стало нормой».

* * *

Вот что происходило в человеке. Но мир смотрел на поездку Роба в клинику под совершенно другим углом. Лег он за день до церемонии Brit Awards. А это был тот самый Brit Awards, на котором Take That в виде квартета скрепили свое возрожденное сотрудничество. Их камбэк увенчался наградой в номинации «Лучший британский сингл» — за «Patience». Все это — последнее, о чем думал Роб. «Я понятия не имел, что Brits идет», подчеркивает он. Но в Британии новость из Америки восприняли как попытку саморекламы и даже — как зависть и ревность Роба к бывшим коллегам по группе, и что своей мелодраматичной историей он хочет оттянуть внимание на себя.

И это еще более усилилось довольно снисходительным и необдуманным восприятием тех проблем, из-за которых Роб оказался в рехабе. Официальное заявление гласило: «Робби Уильямс сегодня поступил в один американский лечебный центр из-за зависимости от прописанных лекарств. Дальнейших комментариев по данному вопросу не будет». И это было все — или, наверное, даже больше — что кому-либо стоило знать.

Но замечательно, как британская пресса отфильтровала эту информацию и что выдала публике. Хотя, конечно, некоторые издания поместили страшные сенсационные заголовки (первая полоса Mirror: «ПОЛОЖИТЕ МЕНЯ В РЕХАБ ИЛИ Я СОВЕРШУ САМОУБИЙСТВО»), но по большей части отношение было как к некой полушутливой выходке звезды. Ведущий Brit Awards Рассел Бренд, от которого можно было бы ожидать немного больше чуткости, все время шутил об этом со сцены.

Недостаток настоящей информации — это для прессы пустячное препятствие, когда нужно написать интересную историю. В такой ситуации инстинктивно выбирается такой вариант: смотрим досье и переносим то, что было в прошлом, на настоящий момент. Так что некоторые статьи говорили о зависимости от антидепрессантов. Но самые популярные — о кофеине. Во время тура он сделал невероятное: с целью то ли перевести разговор на другое, то ли взять быка за рога он дал интервью обозревателю газеты The Sun Виктории Ньютон, той самой, которая разнесла его Rudebox. После этого три дня печатались громадные истории (первая озаглавлена «Если ты женат — должен держать ширинку застегнутой… А я не могу!»), и она сделала следующее наблюдение: «Ясно стало, что его новая зависимость — КОФЕИН. За два часа нашей беседы он опустошил шесть чашечек крепчайшего эспрессо. Если это его обычный темп потребления кофе, то в день он выпивает, что невероятно, 36 чашек».

И как только Роб оказался в клинике, эти не пойми откуда выхваченные мелкие подробности стали новой правдой. Таблоиды утверждали, что в день Роб употребляет 36 чашечек двойного эспрессо и 20 банок энергетика Red Bull. И от этого и лечится. Он, конечно, и то и другое пил, но, во-первых, не в таких абсурдных количествах, а во-вторых это бесконечно далеко от его реальных проблем. Но из этого сделали историю. Обычно писали вот что: несчастный нежный Робби Уильямс, нарцисс, раздраженный успехом бывших соратников по бойз-бэнду, начал себе во всем потакать, потому что употреблял слишком много кофеина. Этот оскорбительный абсурд породил, например, на следующей же неделе статью в помощь в Glasgow Herald: «Почему не стоит бояться нашего любимого наркотика. Робби Уильямс лечится от экспрессо-зависимости, но так ли вреден кофе на самом деле? Нет, если не злоупотреблять!».

Общий дух публикаций суммирован таблоидами в цитате экс-менеджера Take That, им давно ненавидимого Найджела Мартина-Смита, который сказал, что Роб «очень любит лицедействовать. Вся его жизнь — это одна долгая мыльная опера… Наверное, ему захотелось немного сочувствия. Если б я был фанатом Робби, я бы тут ни о чем не беспокоился: ляжет-полежит, примет парочку таблеток „Анадина“ (болеутоляющее, распространенное в Британии и Ирландии. — Прим. пер.) и все с ним будет прекрасно».

Наверное, единственный плюс во всей этой ситуации в том, что Роб не в состоянии был ничего прочитать из этой ленивой хамской желчной писанины. Пока не мог, в любом случае.

«Там жутко, — говорит он. — Совсем. Никакое лицедейство этого не стоит. Туда попадаешь только когда ты действительно на самом дне».

* * *

Ты в комнате жил не один? Сколько народу было?

«Пятеро. Нормально было. Честно говоря, компания мне понравилась».

Как складывается день?

«Подъем в семь, завтрак, потом первым делом групповая терапия на час сорок пять минут, потом небольшой перерыв и начинают всякие другие уроки: про ярость, еду, сострадание, самооценку и так далее и тому подобное. Весь день. Потом надо делать домашнее задание — история о жизни. Ты ведешь дневник, анализируя, как попал сюда. Это вот каждый вечер надо было делать».

А ты этим занимался серьезно и прилежно?

«Ага».

Помогало?

«Да. Сам факт, что ты делаешь что-то в рамках дисциплины, полезен. Потом тебя просили: назови самых значительных людей в твоей жизни, напиши по абзацу про каждого — что каждый значит для тебя. Ну вот все такое. Потом лекции о правильном питании. Потом идешь на группу АА (анонимных алкоголиков. — Прим. пер.)».

То, что ты написал, люди комментировали?

«Вы все садитесь кружком и читаете вслух».

Тяжело.

«Еще как. Особенно когда твое сочинение самое нестрашное. Вокруг у людей просто кошмар. Многих сексуально использовали, и они в деталях об этом рассказывали. Это ж боже мой просто. Там было все».

А люди что-то говорили о твоей ситуации, была какая-то обратная связь?

«Мне кажется, тут скорее сочувствие и симпатия, чем обратная связь. Не то чтоб я обманывался насчет своей проблемы. На терапии я разговаривал как опытный».

* * *

Еще одна картина жизни в рехабе 33-летней поп-звезды, который к этому возрасту знаменитость уже почти половину своей жизни: «В рехабе одно из того, что меня волновало больше всего — я же никогда себе не стирал. Так как постирать вещи? Мне удалось найти пациента, который был помешан на стирке. Так что мне даже не пришлось в рехабе стирать — я отдавал вещи одержимым стиркой, и они мне все стирали. Не знаю, хороший этот поступок или нет. Для меня лично в рехабе это было прекрасно. Повезло мне».

* * *

Когда ты в рехабе, и все знают, что ты там, с тобой пытаются связаться. Людям кажется, что сейчас самое подходящее время связаться с тобой, что тебе интересно их слушать будет. По словам Роба, там в Аризоне он получал массу навязчивых писем и думал: «Иисусе Христе, я ж три ночи назад чуть не сдох!»

Авторша одного письма сообщала, что он ей не нравится, потому что Нил Даймонд ей нравится гораздо больше. Но ей показалось, что ему понравится прочитать вот что: «Проблема в том, что у тебя слишком много времени, вот поэтому-то ты и в клинике». Также она упомянула, что ей бы нужен белый микроавтобус, чтобы загрузить туда свои вещи, так что, может быть, он в свое свободное время заедет-поможет?

Это письмо принес Робу отец.

«Батя ей ответил, как будто он — менеджер: „Благодарим Вас за Ваше письмо. Ваше письмо вместе с просьбой мы направили Нилу Даймонду“».

* * *

Выздоровление от наркозависимости и известность плохо сочетаются. Он это довольно рано понял, хотя только после того, как пришел в себя после первого шока от того, каково это — обратиться к своим проблемам.

«Помню, на первой встрече АА, куда я пришел — это было в больнице Челси и Уэстминстер — думал, ну что за чертовня, что? Я-де бросил это ради этого. Но я тогда не стоял на пороге смерти».

И что ты видел?

«Ну, это была прямая противоположность веселью. Мне кажется, собрание в Лос-Анджелесе, когда я впервые его посетил, было полезнее. Там больше молодежи и есть какая-то надежда. На встречах в Лондоне все совсем сурово. Очень, очень мрачно».

А что заставило тебя пойти на первую встречу?

«Понимая, что я немножко в дерьме, и зная Дейва Энтховена. Он меня отвел. Но я уже находился в такой точке… Господи, как же скучно было. И так долго. Эти встречи — час сорок пять минут».

На первой ты говорил?

«Говорил, вроде. Да. Мне хотелось присоединиться ко всем. Рассказать им о том, что чувствую — это мне совсем не сложно. Но на нескольких встречах меня свели с ума истории о внимании папарацци, я этим поделился и расплакался. И вот, наверное, этим не стоило делиться. Однажды собрание вел один парень, который сказал: „Я в этих залах видал очень знаменитых людей, и один из них плакал, закрыв лицо руками, из-за проблем, которые у них возникают…“ И я такой: да это ж я, я был на той встрече! А люди потом ко мне подходили и говорили совершенно бредовые вещи: „ну, тебе, наверное, надо повзрослеть и немножко мудрее ко всем этим ситуациям с папарацци относиться…“ Судили прям. Ничего они не поняли. Это в общем все на уровне „сами виноваты, что прославились…“ и „теперь придется платить цену“».

* * *

Тот последний визит в рехаб Аризоны прошел не гладко. Роб уже три недели находился в клинике, как произошел инцидент с другим уязвимым пациентом. Его последующие неотвеченные вопросы о том, что произошло, его взволновали. Он также не понимал, зачем его положили на девять недель, когда остальные пациенты больше месяца там не находятся. Так что он заявил, что останется только на четыре недели.

«И когда я впервые это сказал, они начали „предлагаем вам написать эссе о рецидивах в будущем“. На следующий день они снова попытались убедить меня задержаться там, но я сказал, что отказываюсь, и они предложили „что ж, напишите тогда эссе о своей смерти“. Когда мой консультант попросил меня написать письмо о моей смерти, я его вообще перестал уважать. Я сказал: „Я уезжаю отсюда раньше потому, что вы сказали написать эссе о моей смерти, что, как мне кажется, есть уловка, чтобы удержать меня здесь, причем самая негодная уловка, которую вы только могли выбрать“.»

В конце концов, через три недели жизни в клинике, подогреваемый тем, что он расценил как недостаточную реакцию на это и другие его волнения, он собрал чемодан. Именно в тот момент, когда он выметался, на такси приехала его мама Джен — навестить его в неделю семьи.

«И я такой: Слушай, люблю тебя беспредельно, мы едем, тут дерьмо всякое происходит, через минуту расскажу подробнее, давай в машину». Мать с сыном заселились в отель, потом улетели обратно в Лос-Анджелес. И там они провели семейную неделю с терапевтом.

Он хочет все четко прояснить: он рад, что лег в рехаб, и благодарен за то, что клиника отдалила его от наркотиков. Он осознает, что без рехаба покончить с зависимостью вряд ли получилось бы. Однако сейчас он бы выбрал такую клинику, где у него была бы отдельная комната с телевизором, и где разрешают пользоваться компьютером: «Весь день я бы все равно проводил в классе, все равно проводил бы очень много времени с людьми, которые там находятся. Но было бы больше шансов на то, что я там задержусь, если б у меня был хоть какой-то контакт с внешним миром. Я бы лег в какую угодно клинику, где разрешают смотреть телевизор и где живешь в своей отдельной уютной комнате».

Айда, услышав финал беседы, предлагает другой вариант. «Никуда ты не поедешь. Потому что проблем у тебя не будет».

* * *

Когда ты выбрался на волю, насколько быстро — или медленно — у тебя родился план продолжать? Сразу ли ты понял, что хочешь соскочить с этих своих американских горок?

«Я только знал, что то, чем я зарабатываю, делает меня больным. Так что математика проста. Я уже сделал гору денег немеряную, мне этим уже заниматься не надо, я и не буду».

Так что ты просто засел дома, стал писать песни и просто жить?

«Ага. Еще старался завести друзей и сам старался быть другом. Заполнял время. Влюбился».

Глава 2

Май 2016 года

Отель Soho, номер 117. Робби пока не проснулся. Айда, которая сегодня должна в четвертый раз появиться в роли ведущей на Loose Women, уже несколько часов как уехала на встречу с телевизионщиками, на грим и все такое прочее. В соседнем сопряженном номере ожидают Майкл и Крэг Дойл (Крэг — один из постоянных сменяющихся охранников). Внезапно Роб заглядывает к ним, полуголый, чтобы поинтересоваться насчет завтрака и того, читал ли Майкл его недавний твит о Шекспире (где написано «Бард-мудило»). И просит у Крэга зажигалку.

Он снова курит. Вот это сюрприз. Он курил до 38 лет. До тех лет он каждый раз на определенном этапе жизни говорил, что пора бросать, но не бросал. Попробовал один раз — и удачно. Или, как он сам выражается «Я бросал единственный раз — когда бросил». Он говорит, что бросил так: взял и прекратил.

Про недавний срыв он рассказывает так. «Я пять дней на диете». Его новейшую диету разработала Амелия Фрир, к которой он обратился, впечатленный тем, как она изменила Сэма Смита. Он также знал, что его любимая жвачка и витамины Berocca обостряют его экзему. Так что он решил все сделать грамотно.

«В первый день, — рассказывает он, — доза сульфата магния, который все регулирует, два яйца, потом ничего пять часов, овощной бульон, ничего пять часов, овощи на пару, ничего до следующего утра».

Такое ему не понравилось.

«Это, блин, реально тяжко. Но, учитывая мой уровень ненависти к самому себе, казалось, что как-то худо-бедно я доберусь до финала».

Через три дня ему, впервые за долгие годы, захотелось закурить. «Никогда. Никогда. Проходя мимо крупных зданий, билдингов, где народ курит на углах, я думал: неужели это еще производят?» И через пять дней он сломался. Сейчас он курит уже два месяца. Первые пять недель — тайком ото всех.

Он описывает ритуал, который у него выработался в лос-анджелесском доме. «Я спускался и выходил через заднюю дверь». Шел в ванную, где лежит средство для ополаскивания рта «Листерин» и средство для дезинфекции рук. «Я выходил и раздевался — до пояса, во всяком случае». Несколько недель все шло гладко. Выкуривал штук шесть сигарет в день, так что шесть таких заходов делал. Даже с такими грубыми промахами, которые допускаешь, когда сам понимаешь, что делаешь что-то нехорошее: «Однажды утром я прополоскал горло средством для рук — перепутал просто».

Он понимал, что нужно рассказать все Айде. Но — попозже. «Я храбрился, чтобы подготовиться и ей сказать, но все никак не мог выбрать момент. К тому же мне нравилось быть немножко таким нехорошим. Я чувствовал реальную вину… но также чувствовал себя эдаким шестнадцатилетним на рэйве».

Несколько недель назад они переехали в Англию, и он свое курение приспособил к тамошним условиям. Он просыпался за полтора часа до Айды — из-за джетлага, и ускользал из дома. «У моих ботинок каблуки громко стучали, так что приходилось идти очень медленно в залу дома в общине Комптон-Бассетт, вылезал через окошко двери и на улице закуривал. Но тут меня ударяло так сильно, что начиналась паническая атака: я в буквальном смысле чувствовал себя на высоте и на дне. Иногда я в первые минуты не мог вернуться домой».

Наконец он приготовился сказать ей. Они смотрели «Жен гангстеров», реалити-шоу о домохозяйках, у которых, как заявлялось, есть связи с мафией. Главный сюжет последних на тот момент серий — проблемы со здоровьем одной из участниц, Анджелы Райолы. «И как только я собрался признаться, Большая Анж умерла от рака легких, — говорит Роб. — Айда очень расстроилась из-за смерти Большой Анж от рака легких, и я тоже, потому что Большая Анж мне нравилась, так что в тот момент я сказать не смог. После этого я решил дождаться, когда она уедет на работу, в Манчестер на драму, и рассказать ей по телефону, чтобы по дороге домой она все это переварила. Ну и опять не сказал».

В конце концов чувство вины его совсем задавило, и он просто взял и выложил ее.

«Она ужасно расстроилась. Потому что курение — это нечто из моего прошлого, о чем она волновалась довольно долго». Тем не менее все могло бы быть и хуже: «Да, она очень расстроилась, но в то же время поняла меня. Она выразила мне свое горе адекватно — не на тысячу процентов, а ровно настолько, чтоб я понял: из конуры меня не выгнали, но конкура — потрепанное безопасное место».

Сейчас он согласен бросить через месяц, после Soccer Aid.

«Будет тяжело. Думаю, какое-то время попользуюсь пластырями и вейпом. Но, слушай, мне — сорок два года. У меня двое детей. Не курить — это очень хорошая идея».

* * *

Программа Loose Women снимается через реку, в студии South Bank. По радио играет свежий хит Coldplay — «Adventure of a Lifetime». Роб говорит, что только недавно оценил эту песню. «Но в своем арсенале иметь ее не хотел бы. Есть несколько песен Coldplay, которые хотел бы — „The Scientist“ и „The Clocks“».

Он замечает, что помимо курения недавно приобрел еще одну привычку.

«Я жру во сне, — признается он. — И довольно много. Первую пару ночей я… — он изображает одурманенного и сбитого с толку. — Э-э-э, вчера вечером я вставал-ел? А у меня в мозгу прям как кадр поляроида: виноград в ореховом масле. Мне кажется, такое происходило ночей шесть. Мы запирались, но я все равно выбирался. В Комптон-Бессет у нас в спальне четыре замка, так что я подумал, если на все запереть, то, когда буду отпирать, разбужу Айду. А она — не проснулась. Ну как бы там ни было, от некоторых ночей просто как будто фотоснимок того, что я делал, а в пару ночей я вставал, Айда спрашивала „ты куда“ и я такой „пожрать во сне“ и выхожу».

Чего ешь-то в основном?

«Зерновые лепешки. Финики. Орехи».

Мы приближает меня к студии. Он добавляет:

«Однажды съел брауни».

* * *

Поприветствовав Айду и поболтав в буфете с сегодняшним гостем, Райланом, он усаживается в гримерке смотреть шоу по монитору. На экране сегодняшние ведущие говорят о том, в кого из знаменитостей они были влюблены детьми. «Не в Робби?», — спрашивают Айду.

«Нет, нет. Мой — Том Круз. До кушетки, я бы сказал… я рыдал беззвучно…» И вскоре она уже рассказывает, что ее бабушка — суеверная, боится шапки на кровати — плохая примета. «Роб меня высмеивает за это совершенно беззастенчиво… А бабушка говорит: никогда не клади шапку на кровать, никогда… Роб вот вообще ни в какие такие плохие приметы не верит, швыряет шапки на кровать». Она показывает, как именно, когда это происходит, она хватает головной убор-нарушитель и затем маниакально разглаживает постель, как будто может стереть воспоминание и удалить действие плохой приметы. «Выглядит как полное сумасшествие, — говорит она. — И он надо мною просто ржет».

«Мне кажется, она сегодня слишком уж расслаблена, — глядя в экран говорит Роб. — Не знаю, по правде ли».

Рекламная пауза.

«А ты слышал новый альбом Radiohead?» — спрашивает Роб, имея в виду A Moon Shaped Pool, вышедший на прошлой неделе. «Он такой утонченный, что нужно купить два экземпляра?» — сухо спрашивает он, замечая, что не понимает эту группу. Хотя голос Тома Йорка считает просто невероятным. «Он может спеть чо-чо-чооорная овцааа и ты прям почувствуешь шерсть. Будешь долго думать: была ли шерсть на самом деле, и что это все значит».

Он выходит на улицу покурить. Говорит, что Тедди думает, что когда Айда уезжает на работу — это значит петь: «Я думаю, что она думает что все, и мама и папа, уходят из дому чтобы петь». Он вспоминает, что недавно обедал с Аделью и обсуждал с ней искусство живого выступления. «Так я спросил: „Ты сколько времени на сцене обычно?“, она — „Один час сорок пять минут“. Я говорю: „Зайка, это идеально — дольше и не надо. Меня всегда убеждали, что надо петь два часа, но вот идеально — час сорок пять“. И тут она такая: „Ага, твой концерт мог бы быть на двадцать минут покороче“. Он радостно смеется. „Думаю, что Адель считает, что все, что не есть чистейшая правда — все ложь. А зачем напрягаться и говорить что-то кроме чистой правды?“» Проясним: он не сказал это так, что это может быть истолковано иначе, чем заслуживающее восхищения качество.

Шоу включается снова. Все эти Loose Women, свободные женщины, выяснили, что у Айды так и не было девичника, поэтому предлагают закатить такую вечеринку. У Райлана берут интервью — он говорит, что он с его супругом не продавали свою свадьбу никому.

Роб поворачивается ко мне: «А мы продали». И смеется.

«Думаю, когда мы обручились на Рождество, — говорит с экрана Айда, — Я думаю, что Роб счел эту „помолвку“ последней чертой, дальше которой идти некуда. Мне кажется, он вряд ли думал о какой-то там последующей „свадьбе“. Он такой типа: „колечко получила? Ну все, мы женаты!“»

Роб в гримерке согласно кивает. Он поворачивается к Джине, которая его всегда гримирует (а сегодня она гримировала Айду): «И я на самом деле думал, что „окольцован“. Кто-то из ее друзей недели через две, как я дал ей кольцо, принес ей некий журнал про свадьбы. А я такой: зачем тебе это?»

«Для него прям сюрпризом стало то, что после этого еще и свадьба нужна, — продолжает рассказывать экранная Айда. — После помолвки он такой, не понимаю, чего мы говорим о свадьбе, мы ж уже обручены». И по ее словам, в конце концов он согласился на церемонию. На дне ее рождения он согласился назначить дату, но — до того, как он уедет работать. «Мы все провернули за полтора месяца, — говорит Айда. — Подружками невесты у меня были мои собаки».

* * *

Потом на Loose Women идет ряд вопросов на разные темы. Роб проскальзывает в студию, но держится на заднем плане. Беседа снова сворачивает на свадьбу, и тут они спотыкаются.

«А я могу я кое-что сказать? — встревает Роб. — Я не собирался жениться никогда вообще. В двадцать семь лет я сделал заявление. Пока мне было двадцать с чем-то, я хотел, чтоб меня кто-нибудь приструнил. А в двадцать семь я решил: „Ну явно ж жениться не получается — вот и не женюсь никогда. И это прекрасно“. А потом мы обручились, и я подумал: „Трудное дело сделал“».

«Да уж, не готов ты был к…» — говорит Айда.

«К реальной женитьбе не готов был», — соглашается он.

«Собиралась я одну историю про тот журнал рассказать, — замечает она. — Но не хочу, чтоб ты выглядел как мудак».

* * *

Август 2010 года

Роб и Айда поженились 7 августа 2010 года в саду его дома в Лос-Анджелесе.

«Великий день, — говорит он. — Лучший день моей жизни».

Предполагалось, что церемония будет секретной. Друзьям и семье сказали, что Роб закатывает большую вечеринку в честь своего юбилея — 20 лет в шоу-бизнесе. Но он также понимал, что люди поймут, что к чему. И неизбежно поползли слухи. За пару дней до церемонии Роб поговорил со знакомыми журналистами, и они сделали ему одолжение — одолжение, за которое очень скоро попросят расплатиться — распространив фальшивую новость о том, что свадьба действительно пройдет в эти выходные, но — на острове Каталина, в нескольких милях от берега. И вот именно эта «утка» — «Тайная церемония на романтичном острове у берегов США завтра» — на следующий день украсила обложку The Sun, а репортеры отправились в море.

Но даже при этом, когда началась настоящая церемония, над участком Роба кружились пять вертолетов.

«Мы не успели в спальню войти, — отмечает он, — как нас засняли длиннофокусным объективом. Мы сидим в шезлонгах — так нас сняли через окно с вертолета».

Еще один тонкий нежный момент жизни, один из самых особенных дней, пошел в мир в виде зернистой фотки.

* * *

Но были и фото гораздо лучшего качества, с четким фокусом, показывающие почти все, что происходило в тот день, даже за закрытыми дверями — более 37 страниц для любого, кто готов выложить два фунта. Учитывая исторически сложившуюся борьбу Роба с масс-медиа и его бесконечные попытки защитить свою частную жизнь, одно решение, принятое в то время, выглядит полной неожиданностью: продать освещение свадьбы журналу «Hello!».

За этим решением стояла чистая прагматика. Роб понимал, что неизбежно будет происходить в этот день, вне зависимости от того, дадут они кому-нибудь доступ или нет. Насколько Роб понимал, что хотя чек выпишет «Hello!», но журнал сделает это от лица всей прессы. «Мы подумали вот что: вертолеты все равно будут над нами висеть, где мы бы ни были, и мы либо сильно расстроимся и дадим испортить этот свой прекрасный день, либо мы разрешим снимать, они нам за это заплатят. Это помогло понять, что они все будут делать нечто, что десекрализирует священное действо. Кольцо окупилось и свадьба окупилась».

Помимо всех этих фото кавер-стори журнала «Hello!» вышла традиционной: бесконечные списки людей, мест и вещей, курсивом выделенные ключевые романтические моменты, хоть и в нормальном стиле Роб-и-Айда. Свадебный торт? Тройной: красный бархат, морковный, ваниль-кокос. Первый танец? Гарри Коник-младший исполняет песню «It Had To Be You».

Также — смягченная и облагороженная история о том, как начинался их роман. Роб рассказывает, как на предыдущее Рождество делал предложение, вдохновившись тем, что каждый раз, когда он разделял колоду карт — выпадала дама червей.

«Поскольку я верю в мистику, знаки и все такое, — объясняет он, — это наполнило мне душу и я перестал беспокоиться о том, правильную ли я девушку выбрал».

Так что он уговорил Айду поехать утром в Рождество в их любимый «Кофе-бин». По пути они остановились у нового дома, который в тот момент ремонтировали, и Роб попросил ее выйти из машины. Это место — точно то, где они повстречались четыре года назад. Она тогда приехала на свидание вслепую на машине друга. Сейчас Роб дал ей четыре игральные карты, четыре дамы, на каждой черным маркером написав: «Выйдешь. За. Меня. Замуж?». И встал на одно колено. Она сказала: «да».

* * *

«Я вообще не собирался жениться ни на ком. Никогда, — утверждает Роб. — Но в один день все изменилось полностью. Появилась та, кто разделяет твои интересы и любит тебя — и это нечто невероятное. Я не могу словами описать, как прекрасен был тот день. Лучший день вообще».

* * *

Май 2016 года

Роб ожидает в другой гримерке шоу Loose Women, пока Айда переоденется. Он думает о ее дне рождения на следующей неделе. Говорит, что решил, что написать на праздничном торте:

«Поздравляю! Ты — самая старая, с кем я спал!»

Правда что ли?

«Нет!» — усмехается он.

В машине у них своя серия вопросов-ответов.

«Ты казалась очень уж расслабленной», — говорит он.

«Там просто такой вихрь тебя закручивает, что непонятно: ты все нормально делаешь или смехотворно, — объясняет она, замечая, что прямых эфиров раньше не вела. — Это такая смесь страха с эйфорией. Но больше эйфория все-таки. Мне понравилось. Вне моей зоны комфорта довольно комфортно. Нужно стать дикой, но защищенной».

Он везет Айду на встречу с женой своего менеджера, Дэвида Энтховена, Мерен. Они сходят куда-нибудь пообедать и пройдутся по магазинам. А он в это время на пару часов засядет в студию с Гаем Чемберсом.

Сначала, сидя вместе на заднем сидении, они записывают на айфон поздравление к свадьбе одного из друзей Олли Мерс, в финале крича в унисон: «Сам не знаешь, что делаешь!» Роб затем начинает обдумывать — но не ожидать с нетерпением — грядущий Soccer Aid. Идея эта им с Джонни пришла как разовая акция, воплощение детской мечты. Но им было приятно, что по ходу дела получается заработать денег и помогать людям. Но теперь при приближении даты мероприятие вызывает страх. «Начало в январе, и я волнуюсь. Я-то поначалу хотел один раз провести такое, и все, но вот уже десять лет этим занимаюсь». Он говорит, что в любом случае сделает все, что должен — «это большое дело, которое поддерживает британский ЮНИСЕФ…» — но произносит это с таким выражением, как будто его год чем-то запятнан.

«Из дома я бы сам посмотрел с удовольствием, — говорит он, — но весь процесс меня в какие-то смешанные чувства вгоняет. Я думаю за месяцы до события, и меня это достает. Для меня вообще кошмар полный — так плотно общаться с таким количеством народа столько времени. Мне не очень приятно, что многие пялятся на меня как на диковинку. А многим людям притом совершенно ясно, что я в больших компаниях не в своей тарелке. Что еще больше нервирует. Не мое это. В общем, чувствую, возвращается оно. Оно самое».

Он говорит, что у него уже заранее психосоматическое заболевание началось. В прошлом году он себя убедил в том, что у него тропическая болезнь, даже настоял на том, чтобы провериться в Клинике тропических заболеваний. «Я просто паникую насчет того, что я — дутая фигура, а вокруг столько народу, — объясняет он. — Там, мягко говоря, я не в зоне комфорта». На этот раз он пытается что-то придумать, чтоб сделать ситуацию терпимее — не открывать особо душу и не участвовать в общественных мероприятиях, которые его ввергают в панику. Но голос его звучит не слишком-то оптимистично.

Он говорит, что в последнее время его навыки общения ухудшились. Я считаю, что со стороны наоборот — кажется, что улучшились. «Хуже, чем у кого угодно!» — повторяет он с вызовом, но в то же время как бы подшучивая над собой, и разражается смехом. Потом он рассказывает, что когда недавно ему пришлось дать интервью по поводу Soccer Aid, то после 40 минут притворства у него «мозг взорвался». Например, его спросили о лучшем воспоминании про Soccer Aid. Он тут же понял, каким был бы честный ответ: «Заправка-стоянка в Киле. Там я съел „сэндвич пахаря“, потому что неделю без углеводов жил. Так вот: гигантский сэндвич, напиток Ribena и пакетик Skips по дороге в Лондон».

В лондонской студии Гая Чемберса Роб слушает наговоренное голосом комедийного актера Стива Ферста для трека, который будет заглавным на новом альбоме — The Heavy Entertainment Show. Ему не кажется, что эта версия лучше той, что он записал в Лос-Анджелесе. Та — совершенно смехотворная, многословная, в духе ведущего боксерского соревнования: «Леди и джентльмены!.. Лучший в мире артист развлекательного жанра!.. Вес!.. Двести миллионов фунтов!.. Действующий чемпион мира развлечений в легком и тяжелом весе!.. Здесь, сегодня вечером, на пике своей музыкальной формы!.. Мистер Робби Уильямс!»

В конце концов они решают, что без интро песня только выиграет.

Тем временем он решает поправить текст песни, в текущей версии один куплет глуповат:

I am notorious

For making all the crowd sing the chorious

You know how it goes

(Я печально известен за то, что заставляю людей петь хорово. Вы знаете, как происходит оно.)

Ему кажется, что последнюю строчку нужно заменить на что-то получше. Строчку крутят-вертят, и поучается I just made up that word! (Я только придумал это слово!). Так, безусловно, лучше. Роб отправляется в отсек, где пишут вокал, чтоб напеть строчку.

Проходя по студии, Роб замечает на столе словарь. Тут он делает то, что часто делает, когда словарь оказывается под рукой, а он при этом думает о ком-то или о чем-нибудь — он раскрывает словарь на первой попавшейся странице и тычет пальцем не глядя. Какое слово выпадет? Сегодня в его мыслях Ноэл Галлахер. Слово, на которое попал палец — knocker (дверной молоток).

Гай и Ричи работают над инструментальными дорожками, так что Роб им пока не нужен, и он лезет в интернет почитать последние новости про Айду на утреннем Loose Women.

Заголовок: «Я чувствовала себя фальшивой невестой».

* * *

Сегодняшняя поездка — не «Бентли», который он купил в конце прошлого года. Особенно ему нравится табличка с номерным знаком, который он нашел, прочитав статью о нем. E IS BAD («Э — это плохо»).

«Люди смотрят, видят Крэга, но не смотрят на тыл, что удобно, — говорит он. — Я кружусь в этой машине, думая, какое я сделал ироничное замечание насчет экстази, но, мне кажется, люди этот момент не очень просекают».

Мы убиваем время в Челси, ожидая Айду. Роб указывает на паб через улицу и сообщает, что вот там он как-то, записывая свой дебютный альбом Life Thru A Lens, сильно напился. «Это был День Элтона Джона», — говорит он. Потому что к концу дня он уже так нажрался, что пришел к Элтону Джону домой и принес ему кассету со своими новыми песнями. Элтон Джон отправил его в рехаб.

«И как студия?» — спрашивает Айда.

«Не очень много сделал, — признается он. — Но достаточно, чтоб оправдать визит в студию».

Машина едет на запад, в их пригородный дом. По дороге он рассказывает Айде о том, что сделал то, что они сто раз уже осудили как глупость. Он читал о себе в интернете. «Проглядел несколько комментариев вчера, — делится он. — Очень много народу меня не любит до сих пор». Он объясняет, что именно, как ему кажется, занесло его в тот тред: «Наверное, я просто сознательно или бессознательно, но захотел понять: кто-нибудь вообще заметил, как я похудел?»

«Я тут не в игре, — говорит Айда. — Я в такие игры не играю. Не хочется мне. Слишком уж больно. Я не из тех, кто говорит: мне похер, что люди говорят. Мне лично далеко не похер, что говорят люди. Я не льдышка. Я не статуя. Мне трудно отпускать».

Роб говорит, что читал статью в NME — «пробежал по диагонали» — и расценил ее как некую саркастичную защиту его нового контракта с рекорд-лейблом (а он недавно заключил контракт с Sony). Там между строк читается: «Он, конечно, дерьмо, но это наше дерьмо». Толковый пересказ сути. Статья, озаглавленная «В защиту Робби Уильямса», начинается так: «Ну нет, послушайте же, вернитесь, не уходите, выслушайте меня. Люди как-то забывают главное о Робби Уильямсе — то, что вообще-то он не так уж плох». Дальше идет критика густым потоком, который разражается, наконец, таким: «Но кто Робби Уильямс есть и кем он всегда будет — это настоящей поп-звездой. Эгоистичный. Неуверенный. Противоречивый. В чем-то, возможно, неприятный и обескураживающий, но всегда захватывающий»

Уже вскоре Роба захватывают другие воспоминания, другие промахи. «Я тебе рассказывал, как представил Айду „моя жена Адель“? Мы были на вечеринке ФИФА Олли Мерс, и я такой: привет ребята, вот моя жена Адель. Что-то в голове переклинило».

«Очень неудобно нам было», — говорит Айда.

* * *

Январь 2007 года

Если вы хотите фильм про Робби Уильямса, такой, в котором сюжетная арка логична, приятна и безгрешна, то сюжет будет таким: он выжег себя в туре 2006 года, упал на самое дно, отправился в рехаб и, выздоровев, приведя разум в порядок, избавившись от вредных привычек и восстановив свое положение в мире, в котором он встретит женщину, с которой все, наконец, обретет смысл: любовь до гроба, свет побеждает тьму, радость убивает страх, и рука об руку идут они в грядущую счастливую жизнь.

Но все не совсем так на самом деле.

Роб познакомился с Айдой еще за несколько недель до рехаба. Был вечер пятницы третьей недели января — ровно в то время, когда у него самые проблемы были. Свел их общий друг. И этот друг сказал Робу — эти слова засели у него в голове и потом долго путали мысли — конкретно вот что: «Она совсем чокнутая, но на вечерок сойдет, повеселиться». Не самое многообещающее представление. А он тоже не в лучшей форме был, чтоб с кем-либо знакомиться. «Я ее загуглил, понял, что она, конечно, очень привлекательна», — вспоминает он. «Но я тогда принимал много таблеток, которые делали меня антисоциальным. Помимо того, что я вообще антисоциален. Так что мы вроде какие-то планы наметили, но я отвалился. Так что она на меня забила. А потом я стал ей оставлять сообщения днями и неделями позже, которые ее смешили. И мы снова запланировали встретиться. Но я из дома своего не выходил, так что встречаться со мной пришлось бы ей у меня дома, что ее несколько взволновало».

Вот как Роб — предупреждаем, не столько романтично, как могло бы быть — готовился к свиданию, которое в конце концов изменило его жизнь: «Ранее ко мне зашел дилер-девушка, я с ней спал. Она мне принесла все эти таблетки — морфий, адерол, викодин, еще кое-что. Так что я, приняв горсть таблеток, спал с дилером».

Некоторое время спустя у дома Роба высадилась Айда — друг подбросил ее с вечеринки. Она вышла на том же месте, на котором три года спустя Роб сделает ей предложение. Если уж и суждено было им быть вместе, то тогда знаков этому почти не было. «Открывается дверь порша, — вспоминает Роб, — и с заднего сидения вылезает эта девушка. На ней платье с карманами, из-за которого выглядит она старомодно, и я думаю: „Ох и растолстела же она“. Она входит в дом, выпивает пару бокалов красного вина. А Айда от красного другая, нежели от белого. А ром и текила на нее тоже действую по-разному. От красного она эдакий еврей-большевик из Нью-Йорка. Мне обычно нравится ситуация, в которой люди расслаблены, я такой милый, наедине если, но вот та конкретная ситуация, мне кажется, ее не устроила — она же в незнакомый дом приехала с вечеринки, где нажралась неслабо, и я вроде как ее раздражал. Думаю, она решила: „Не уверена насчет этого парня“. Обычно я с таким справляюсь, человек расслабляется, но в тот момент просто не мог, ничего у меня не получалось, так что я подумал, что отвезу-ка обратно на вечеринку».

Избавиться от нее — вот зачем он сел с ней в машину: «Она не в курсе, что я просто собирался посадить ее и уйти».

А потом вдруг что-то сдвинулось — пусть даже поначалу почти незаметно.

«Она, сидя на заднем сидении, сказала пару забавных фраз, — рассказывает Роб. — Так что я подумал, а поеду-ка я тоже. А там такая техно-вечеринка с такими техно-людьми — я на такое ни разу не ходил. Теперь вспоминаю и мне кажется, что это было нечто вроде „Ботаны наносят ответный удар“. И было очень холодно. Парни тамошние не хотели, чтоб я присутствовал. Вообще обычно я как поп-звезда высоко котируюсь, причем и в Америке, где меня никто не знает, или там, где меня все знают, потому что если ты кто-то где-то, то везде будешь комфортно себя чувствовать. Но вот на этот раз так не получилось. Ну просто не приняли меня там с распростертыми объятиями — и все тут. А музыка тоже странная играла — такая сухая, индустриальная, короче, то, что я не люблю. Ни мелодий, ни голоса. Странная. Женщины, кстати, вели себя очень мило, а мужчины — так, как будто я на их территорию зашел, так что они меня не приняли».

Его по умолчанию выбираемый способ справляться с таким неудобством в 2007 оказался не слишком мудрым.

«Итак, — продолжает он. — Я начал жрать разные наркотики и добрался явно до самого зловредного, потому что начал кудахтать, как курица. А там еще был момент в джакузи — Айда ушла, переоделась, пришла в джакузи в бикини а ля Урсула Андресс, и оказалось, что у нее просто сногсшибательная фигура. У меня в голове тут же: так, одежда эта мне никак. А я в трусах просто. То есть я в джакузи с очень горячей голливудской девочкой и вся ситуация совершенно голливудская. Но тут мне стало плохо, я закудахтал, и пришлось, увы, выйти. Я пришел в отличной паре кроссовок Bathing Ape, один оставил там и так и не получил его обратно. А кроссовки эти мои любимые были: закрытый носок, сами белые, полоска оранжевая. А надо было убираться быстро, потому что я уже самого себя напрягал».

А Айда проводила своего кавалера — кудахчущего, в одном ботинке — домой.

«И она меня прям выхаживала, как сиделка, — говорит он. — А я ей ставил мои пластинки. Ну, это она говорит, что я это делал, но я знаю, что было много всякого, что я люблю. А она, в общем, лечила меня и оказалась ровно тем, кто мне был нужен в тот момент — немножко любви. То есть в первую же ночь она увидела меня в моем самом худшем состоянии. И, что любопытно, это ей понравилось».

И следующие три недели они были вместе: «Айда не уходила из моего дома, только на работу ездила. А я принимал таблетки эти, адерол, а ели мы только пирожные, ничего больше. Я хотел похудеть, но хотел есть что-то приятное, так что решил, что все калории уйдут в пирожные. Покупали эклеры в Glen — весь холодильник ими забит был. На завтрак их ели, на обед тоже. Я столько амфетаминов принимал, что мне в общем и есть не нужно было, так что мы ели только пирожные. Месяц».

А потом он с ней порвал.

* * *

Сейчас, оглядываясь назад, Роб думает: что бы ни связывало его с Айдой, ниточка эта появилась именно тогда, в тот первый вечер, сразу после того, как они приехали на ту техно-вечеринку. Что объединило их, и почему они вдруг поняли, что их образ мыслей и мировоззрение, и вообще то, какие они, могут соединиться необычным образом — это все впервые обнаружилось, когда они вместе испытывали схожий дискомфорт и понимали, чем закончится то, с чем они тут столкнулись.

«Был такой момент, — говорит он, — когда мы только приехали, стояли у стены и глядели на вечеринку, а я сказал что-то смешное, как-то прикололся над вечеринкой, потому что заметил парня одного, который ну просто чересчур себя вел, и Айда рассмеялась. Я ее рассмешил, как и она меня. И в этот момент я осознал, оглядываясь в прошлое, что тут мы влюбились друг в друга. Это была такая космическая связь, чувство более глубокое, чем я когда-либо испытывал. Мы просто сразу стали как родные».

«…Мы просто сразу запали друг на друга». И не то что бы он готов был осознать всю важность событий той ночи только гораздо, гораздо позже. «Я прям как в камне вырубил — не женюсь и отношений заводить не буду, — говорит он. — Так что до настоящих отношений с этим человеком у меня не было того момента, в который я почувствовал бы — вот он, этот момент».

Оглядываясь назад, он понимает, насколько легко мог бы и не понять момент. «Это вот как те узловые моменты в фильме „Осторожно, двери закрываются“, верно? — спрашивает он. — Я часто думаю, что это справедливо по отношению к трезвости: двери эдакого лифта к трезвости раскрываются, и вот если ты сейчас в них не проскочил, то потом следующего лифта будешь ждать три-четыре месяца. Или четыре года. Или всю оставшуюся жизнь. Вот с Айдой у меня такое же было — двери распахнулись, а я отказался от возможности начать жить по-другому. Все тогда висело на волоске — могло бы и не произойти».

* * *

Разрыв с Айдой он объясняет так. Ему же сказали, что она — сумасшедшая. Так что он предположил, что рано или поздно сумасшествие это себя проявит. И ему трудно было не ждать этого: «Эта личность заполняет собою некую дыру… но личность сумасшедшая. Женщина горячая… но личность сумасшедшая». На самом деле по мере того как безумие все дальше и дальше никак себя не проявляло, он все больше и больше раздражался. Воспринимал это как какой-то хитрый трюк с ее стороны. Как она вообще посмела скрывать свое сумасшествие?

«Помню, как-то был с ней и думал: это все конечно хорошо и правильно, но я жду безумия… я встречаюсь с вашим представителем, потому что надвигается безумие». (Под запись он говорит: «Разумеется, какая-то сумасшедшинка там присутствовала, но не больше чем у тебя, меня или кого угодно еще». Разумеется, не такой ужасный изъян характера, которого он ожидал.) Он также подозревал, что очень нравится Айде, а это означало — в его катастрофических установках о свиданиях — что он предупреждает тот неизбежный ритуал, к которому все придет рано или поздно.

«Я себе запланировал: никогда не жениться, — объясняет он. — Так что она обречена. А я годами, многими годами, явно расстраивал людей, тех, кто близко со мною сходился, кто хотел развивать со мной серьезные отношения. Так что, похоже, я заводил не-отношения, а потом их надо было заканчивать и расстраивать человека. Вне зависимости от того, сколько было свиданий — три, пять или шесть. Так что я такой: „Да пошло все нахер, я знаю, как оно бывает, это ж такая боль“. А люди как-то очень быстро складывали все яйца в мою корзину и, похоже, подобные беседы я вел раз по пятнадцать в год. Меня ужасно деморализовывало то, что все время приходится делать одно и то же. А разбивать сердце кому-то — это занятие не из приятных. А я вот играю этим сердцем недели две — а оно берет да разбивается».

Если так, то лучшее — пережить это. Насколько Роб понимает, последней соломинкой стало — сейчас еще один взгляд на логику его замороченного мозга — когда однажды вечером, как обычно, приятели собрались поиграть в футбол на его поле.

«Наши отношения уже три недели продолжаются, — вспоминает он. — А тут один из парней на поле замечает, кстати, моя жена тут с твоей девушкой… А я такой: девушкой? Ага, с Айдой, она ж твоя девушка? Нет, она мне не девушка. Ту у него в голове начинают колесики крутиться: значит вот эта красавица, с которой он в последние три недели проводил каждую свободную минутку в своем доме, где они вкушали эклеры и все остальное, каким-то образом в представлении людей стала его девушкой?»

Ему ясно, что с этим надо срочно что-то делать. Поэтому он ей позвонил и сказал, что больше они не могут встречаться, потому что есть причина одна. «Вмешательство произошло в мою жизнь, — объяснил он. — И меня забрали в рехаб». Это была наглая ложь. Через пару дней его на самом деле забрали в рехаб, так что, возможно, такая отговорка у него легко придумалась потому, что затуманенной своей головой он понимал, что такое очень даже возможно. Но вот в тот момент «рехаб» был просто отговоркой, удобной уверткой.

Он подумал, что на этом все.

* * *

Май 2016 года

Утром, войдя в кухню своего уилтширского дома, Роб заявляет, что еще не проснулся.

«Я снова ел ночью, — говорит он. — Съел „Печенье миллионера“». Пауза. — «Очень много съел».

Они кажутся уже такими бывалыми и потертыми. Картинка сменяется: они, молодые, лица довольно свежие, позируют на танке. За столом сидят также два сценариста, Ант и Каспер. Они приехали, чтобы обсудить намечающийся ТВ-проект с Робом и Айдой. Для сырого материала, «рыбы», Роб старается рассказать что-то интересное о своей жизни в настоящем и прошлом. Даже полузаспанный, он реагирует на танк на телеэкране. Он ему что-то напоминает, чем он тут же хочет поделиться.

«Танки довольно дешевы, — говорит он. — Я хотел здесь такой завести». Объясняет, почему в конце концов решил не пригонять сюда танк. «Я просто понял, что он тут мне всю землю взроет».

Но он, кажется, самого себя разочаровал — не смог развить историю: такая вот странная причуда отменилась-де только лишь по практическим соображениям? И он говорит: «Но ведь это же не по-настоящему эксцентрично, правда ведь?»

Он рассказывает кухарке о своей ночной жратве, и она объясняет, что это поддельное печенье миллионера, причем оно чуть полезнее.

«Да, но там ведь шоколад и карамель», — замечает он.

Она говорит, что нет там ничего такого, просто «карамель» эта суррогатная делается из фиников, а «шоколад» — из какао-бобов.

«А, ну хорошо», говорит он. Он, кажется, смущен тем, что он облажался не так уж сильно, как думал, как будто в этом плане трудно что-либо исправить.

Вбегает Тедди. Она хочет играть. Тут же Роб начинает обговаривать задержку.

«Это папина любимая передача», говорит он, показывая на экран с Soccer AM. Но потом сдается и переключает на детский канал.

* * *

Мужчины, проводящие много времени в английской сельской местности, предрасположены к различным хобби. Новейшее хобби Роба — металлоискательство, которым он занялся несколько недель назад, приобретя детектор Garrett Ace примерно за 300 фунтов и ручной щуп. «Дай-ка покажу тебе мои монетки», говорит он с каким-то неправдоподобным энтузиазмом. «1929 год, 1910, 1959» — они все в этой земле найдены. Он глядит на них — предполагает, что одна из них стоит четыре доллара. Он думал носить ее с собой как счастливый пенс — монетку на удачу. «Но ведь потеряю», — беспокоится он.

Он отклоняет мои возражения насчет того, что мультимиллионер, ищущий монетки металлоискателем — в этом есть некое противоречие, поскольку металлоискателем орудуют, когда хотят найти клад. Но у него свои причины и доводы — кстати, вполне разумные и ему свойственные. «Когда я был ребенком, у дома, где мы жили, был небольшой заросший участок, — рассказывает он. — Я стал там копать совком и вскоре нашел старую дорожку, которая существовала еще и до нас и до предыдущего владельца, и даже до него. Меня заворожила вот эта возможность заглянуть в прошлое, заглянуть в другое измерение, заглянуть в другую жизнь».

И вот это ему больше всего нравится. Недавно он попробовал прощупать землю на поле соседа-фермера. Без толку: «Я подумал: пойду на тот вот участок, где грязь, из грязи выкапывать легче. А это оказалась не грязь никакая, а дерьмо коровье. Я там пробыл какое-то время, пока не понял, что по уши в навозе».

Тем не менее сейчас из-за своего нового хобби он несколько по-другому смотрит на окружающий мир. «Я раньше, когда глядел на дороги, думал: вот бы на BMX тут погонять или попрыгать. Позже: вот бы на роликовых коньках. Сейчас: вот уверен, тут столько всего откопать можно».

При этом он говорит, что у его нового развлечения есть и обратная сторона. По какой-то причине, когда он ищет что-то под землей, его голова на поверхности уводит его в какие-то неприятные сферы.

«У меня такой синдром появляется, когда я нашел металл в земле и начал копать, то просто не могу не думать о тех, кого когда-либо огорчил». Говорит, что изо всех сил старается о таком не думать. Все время повторяет про себя: «Я об этом не думаю, не думаю об этом» и так далее.

«И тут лопатка заходит в землю — и начинается. Я копаю ямы в земле, и при этом буквально волнуюсь из-за дыр, которые выкопал в своей жизни. И в мозгу — сплошная бесплодная ненависть к себе. Так что я начинаю — а, ну есть же причина… Мозг мой, когда лопатка только входит в землю, начинает волноваться за людей, которых я огорчил. Странно вообще, куда заходят мысли. Думаю о людях, с которыми учился в школе. А сейчас, когда я вожу детектором по земле, я думаю про Тейлор Свифт».

«Может, перестать детектором по земле водить на какое-то время?», предлагает Каспер.

«Да уж, стоит, наверное», — говорит Роб таким тоном, как будто это наименее вероятное решение, которое он примет. «Весь день, копая ямы, я нервничал из-за того, что расстроил Тейлор Свифт».

На Brit Awards в 2013 году Роб, сидя за столиком в зале, давал интервью, которое транслировалось в прямом радиоэфире, Джеймсу Кордену. (В другое время он не сидел за этим столом, его только провели к нему и усадили, чтобы провести эту беседу. Даже реальное подчас — фейк.) А к тому времени у Тейлор Свифт уже сложилась репутация, заслуженная или наоборот, что она все время меняет бойфрендов. А многие из этих молодых людей после разрыва с ней, как считается, написали по песне об этом.

Другим фактором могло быть — а могло и не быть — то, что в начале вечера Робу очень не понравилось, как ее секьюрити хамски разгоняют людей за кулисами без нужды, якобы для того, чтобы их звезде пройти было удобно.

Но в основном дело в том, что он просто хотел быть чуть менее скучным, чем почти все, что он наблюдал тем вечером, а с таким настроем мозгов он обычно не очень выбирает слова.

Беседа Роба и Джейсма Кордена началась сразу после роскошного и сложного в постановке, с пиротехникой, номера Тейлор Свифт I Knew You Were Trouble. Вот как развивалось интервью:

Джеймс Корден: А ты, Роб, что скажешь? Как оно тебе, понравилось?

Роб: Ну она в отличной форме.

Джеймс Корден: Согласен. Дорогие зрители, с нами — Робби Уильямс. Как поживаете, сэр?

Роб: У меня все отлично. И этот номер хорош — классная песня.

Джеймс Корден: Глаз не оторвать, верно?

Роб: Я скоро буду соперничать, да ведь?

Роб говорит, что на самом деле ему никогда никто прямо не говорил, что он ее раздражает, но он предполагает, что это так и есть. Во-первых, если он честен, он бы был раздражен. «Я думаю, что Тейлор Свифт сильно огорчена такими вещами, потому что я сам оскорбляюсь», — объясняет он.

«Когда люди про меня говорят гадости, я реально очень сильно расстраиваюсь. Я вообще много от чего сильно расстраиваюсь». Также он чувствует, что получил на это непрямой намек: «С тех пор как Келвин Харрис начал встречаться с Тейлор Свифт, он мне на мейлы не отвечает».

Я спрашиваю, принес бы он извинения, если б где-то встретился с ней.

«Зависит от того, что мне вернется, — размышляет он. — Потому что я не позволю, чтобы меня кто-то отчитывал».

Но он потому ожидает, что другие затаили злобу, потому что сам злится, и приводит еще один пример. «Есть такой, как бишь его зовут, короче из группы Primal Scream. Вокалист их. Бобби Гиллеспи. Он как-то сказал, что сжег бы меня, но „дерьмо не горит“. В 1999 году. Увижу — побью. Обязательно».

«Интересно, какие у тебя шансы против Бобби Гиллеспи», — замечает Ант.

«Самому интересно», — говорит Роб.

Но, кроме шуток — если б вчера Бобби Гиллеспи появился в студии Loose Women, неужели ты ему отомстил?

Он размышляет над тем, что, возможно, я прав.

«Ну, сейчас, наверное, нет. Но тогда — очень долгое время — побил бы».

* * *

«Знает, у меня псевдоним Дженин», — сообщает Айда Анту и Касперу. Дженин — это такая архетипическая настойчивая и все контролирующая жена рок-звезды из фильма «Это Spinal Tap».

«Я тебя уже не называю Дженин, — говорит Роб. — На самом деле Айда — сторож моих решений: я ничего не могу сделать, не посоветовавшись с ней».

«Но в последнее время меня не очень джениновали, — замечает она. — Я забила».

«Нет, это я забил!» — протестует Роб.

«Но ты ж не слушаешь, — возражает Айда. — Вон тут взял как-то да и свою фотку голую в твиттер запостил».

«Да уж, — соглашается он. — Ага, ага».

«Я ему: не пости голую фотку в твиттер, будешь как мудак выглядеть перед народом». Она изображает его невнятную раздраженную реакцию. «Я ему объясняю: ты не на меня злись, я тебе просто совет даю, а вот людей эта картинка взбесит. Выглядеть идиотом будешь. Я лично ненавижу, когда люди такое делают. Но ты закапризничал и запостил все-таки».

«Из злости запостил, — соглашается Роб. — И тут же пожалел».

«А следующие три дня провел в депрессии, — вспоминает Айда. — Когда люди его хаяли почем зря».

Эпизод этот имел место пару лет назад. «Все из-за моей обостренной чувствительности насчет моего веса, что меня называли жирным чуть не каждый день. А тут я сбросил два фунта — и типа поглядите-ка на меня!»

«На фото он был совершенно голым, — рассказывает Айда. — Только член прикрыл. Вот и все».

«А в твиттере под фото написал: „Может ли головка члена моего разбить интернет?“».

«Это после того, как Ким Кардашьян запостила свое „Ким Кардашьян разбивает интернет“», — поясняет Айда.

Твит Роба, правда, ничего не разбил.

«Твит этот кучу народа оскорбил», — говорит Айда.

«Похоже на то», — подтверждает он.

Каспер удивляется: а зачем они вообще читают что-то из этих отзывов?

«Да нет, в твиттере все нормально более или менее, — слабо возражает Роб. — Это в фейсбуке ад». Но соглашается с тем, что, возможно, «я зависим от чтения того, что обо мне пишут, я такой сразу — ага, ненавижу себя…»

«Я — говно, вот тому лишнее подтверждение, — говорит Айда. — Хорошие-то отзывы он вообще словно не замечает. Ищет плохие, чтоб законно себя ненавидеть. Здесь мы с ним идет голова к голове, а я включаю Дженину: Стоп! Потому что иначе дня три он проведет в депрессии, в ненависти к себе…»

«Вот да», — подтверждает он.

«Он от этого зависим, как наркоман, — продолжает Айда. — Это какой-то современный феномен, мне кажется».

«Я ж не говорю, что это не причиняет боли, — говорит Каспер. — Так-то это вообще ужасно».

«Поэтому я ничего этого и не читаю, — резюмирует Айда. — Потому что я слишком чувствительная, и я знаю, что в этом плане очень уязвима».

«Это ведь тоже нарциссизм своего рода, — возражает Роб. — Не тот нарциссизм, где ты такой: о, а меня тут любят! Такое никак не воздействует на тебя. Я действительно выискиваю тех, кто меня ненавидит».

«Ищешь ненавистников, точно, — соглашается Айда. — Обиду ищешь».

«Это нарциссизм, — резюмирует он. — Но не в том смысле, в котором люди привыкли думать».

«Это — одержимость самим собой, — говорит Айда. — Но не в плане „я так прекрасен“, а в плане „я такое говно“».

«Я верю своей собственной прессе, — обобщает он. — Но только той прессе, где меня ненавидят».

* * *

Утро продолжается.

«Вот когда Дженин против Робби, — интересуется Ант. — То кто чаще побеждает, Дженин?»

«Дженин обычно оказывается права, — отвечает Айда. — Всегда ли она побеждает? Нет».

«Дженин побеждает почти всегда», — встревает Роб.

«Ну мне кажется, что нет», — не соглашается Айда.

«У меня нет пароля от моего твиттера, — замечает Роб. — Потому что я не могу доверять себе — вдруг какую-нибудь катастрофу мирового масштаба вызову? Я все посты Майклу отсылаю».

«Ага, а, кстати, Дженин — это несколько человек, не я одна», — говорит Айда.

«Но сегодня, — заявляет он, — я узна́ю свой пароль. Мне как будто 21 год и мне дали ключи».

«Про пароль — действительно? — голос у Айды слегка встревоженный. — А почему сейчас?»

«Потому что я очень много твитов пишу, и не хочу Майкла по десяти раз на дню отвлекать на это — у него есть дела поважнее».

Я спрашиваю, действительно ли он готов.

«Ага, — уверенно заявляет он. И добавляет: — А может, и не совсем. Мне кажется, мир к этому не готов». Он объясняет, как ему представляется проблема: «Привычка раскалывать желудь топором».

«Не хочу с людьми драться», — утверждает на контрасте Каспер.

«Это хорошо, — соглашается Айда. — Я сама из серии — да забудь. А он… — она показывает на Роба, — скорее насчет драться с людьми».

«Меня вот трудно из себя вывести», — признается Каспер.

«Да и меня тоже, на самом деле», — говорит Роб.

«Да ладно?» — удивляется Каспер.

У Айды на лице написано: что-то ляпнул преждевременно. «Зая, нет…»

«Да, трудно, говорю вам! — настаивает он. — Просто к тому времени, когда меня вывели из себя — уже очень, очень поздно. Это, знаете, опасайтесь человека, сидевшего в клетке».

«Это да, — она меняет мнение. — Когда у тебя кончается терпение, ты бесишься. Как сумасшедший. Я пытаюсь тебя привести в чувство. Думаю, в этом я Дженин. В чем я еще Дженин?»

«В том, во что я одеваюсь», — отвечает Роб.

«Ага», — соглашается она.

«В деньгах. Сколько и на что мы тратим».

«Ага, — говорит она. — Ага». И разъясняет ситуацию с одеждой. «Он привык носить… У Роба есть такая фишка про повседневный костюм в течение нескольких месяцев. Хотя у него у самого есть линия одежды, почему он и старается продвинуть себя как модный бренд, но сам Роб будет ходить везде в одно и том же сером спортивном костюме в пятнах, а потом вдруг заявит: „Слушай, видал тут фотку этого бойца японского… буду носить японскую одежду…“ Закажет себе японский костюм за много тысяч долларов — „Все, больше до конца жизни ничего другого не надену!“ Носит примерно секунды две. Еще он долго был приверженцем джинсы 90-х. То есть прогресс налицо».

«Я ж не знал, что джинсы 90-х вышли из игры», — говорит он с притворным спокойствием.

«Ну ты знаешь, — продолжает Айда. — Джинсы расклешенные».

«Вот отлично понимаю Майкла Джексона с его пижамами, — водит разговор Роб. — Он все время только пижамы носил».

Беседу прерывает Тедди, которая соорудила пластмассовое мороженое, которое протягивает Робу.

«Нравится мне платьишко твое, малышка моя», — щебечет Айда и гонится за Чарли, бегающим вокруг софы.

Роб включает первый плэй-офф между Derby и Hull и заговаривает о том, что скоро он «начнет не курить». Как будто бы это не то же самое, что просто перестать курить. Чарли опрокидывает стакан воды на компьютер Айды, но, к счастью, без вреда.

* * *

Март 2006 года

«Почти лет до тридцати я очень хотел встречаться с девушкой, — рассказывает он мне. — Мне казалось, что мне нужны были отношения, но на самом деле я хотел, чтобы кто-то со мной нянчился, помогал. А я б ее взял в заложники на полгода. Года в двадцать три — двадцать четыре у тебя в мозгах бардак полный, неразбериха — ты же только что покинул отчий дом, много с чем сталкиваешься, с чем считаться приходится, и тебе, конечно, хочется быть с кем-то в отношениях. Ведь это так красиво! Ты этого и хочешь, и делаешь все — ты же слышал столько песен про любовь, смотрел столько фильмов, а там все так сладко! Что я понимал тогда — с моим-то нулевым опытом более или менее серьезных отношений. Ну, попробовал пару раз, и понял, что пока я сам не готов — не фига трахать мозги девушке».

Но ты часто устраивал, так сказать, смотрины.

«Да уж. Смотрин я провел много».

А зачем?

«Да много причин. Компания чтоб была. Быстрое удовольствие. С прицелом на удовольствие долговременное».

Справедливым ли будет утверждение, что, хотя ты очевидно получал и компанию, и быстрое удовольствие, ты часто напряженно раздумывал: может быть, кто-то когда-то окажется чем-то бо́льшим, чем это… но тут же решал, что не окажется?

«Да. Ты, конечно, хочешь, чтобы что-то хорошее произошло. Ты хочешь, чтоб очередная девушка оказалась той самой. Но у меня к тому же до того в общем не бывало такой роскоши, как свободное время. Что-то все время мешало: турне, пластинку записывать надо, промоушеном заниматься, в отель заселяться, тут и там всякие поклонники и просто народ в барах — прям перебор. И мне нужен был тот перерыв, чтобы кому-то… ну хороший шанс дать».

Мне казалось, что тебе каким-то образом требовалось и кому-то дать шанс, и себе самому. Я вот не уверен, что ты на самом деле раньше всем много шансов давал — себе в том числе. Это справедливое утверждение?

«Ага, я всегда ожидал, что во мне все закипит-забурлит и крышу сорвет — ну как в кино. А поскольку таких чувств у меня никто никогда не вызывал, я дальше шел. И думал такой себе: да уж, вот вступил я в отношения — и мне там не понравилось».

* * *

Сейчас иногда Роб, благодарный за то, что обрел новую жизнь, говорит, что в той беспечной холостяцкой жизни чувствовал себя отлично. Возможно, иногда, но, разумеется, не всегда. Одно из эссе, которое он показывает мне в Южной Африке, в начале описывает поездку в Нью-Йорк месяц назад с, как он мне объясняет, больной спиной: «Я полностью раздавлен. Женщины пытаются делать из меня дурака, а поскольку я все чаще хожу на свидания, то это все чаще и происходит. Я не шучу — я в говне реально. Спина болит, а на сердце — тяжесть.»

Его тон меняется от пресыщенно-циничного про любую, с которой он может познакомиться — он в отчаянии характеризует их как шпионок, играющих в большую игру во время холодной войны — и накручивания себя до лихорадочной надежды и веры: «И тут она входит… Я люблю ее. У нас будут дети. Красивые детки, читающие книжки про футбол… У нее такое лицо, ради которого другие женщины ложатся под нож пластического хирурга. Пожалуйста, неси мое семя!»

Но довольно скоро и в этой истории, как и почти во всем, что он писал в то время, он возвращается к горькому разочарованию — как будто свидания суть только бессмыслица, придуманная лишь для того, чтобы дразнить тебя нереальной мечтою, а потом обрушить на тебя еще одно доказательство того, как мироздание умеет разочаровывать.

Все это может быть правдой, кроме того, что он, как кажется, застрял в западне, уже не готовый дать кому-либо — включая себя — серьезного шанса. Он может замечать любые недостатки тех, с кем встречается, даже не замечая у себя таких же, за которые других судит, но во всем этом сквозит такая разочарованность и подавленность, что я лично, прочитав тогда эти записки, тон их помню до сих пор.

Они заставляют меня думать, что этот человек сочинил строчку песни «я готовлюсь бросить ее, пока не влюбился», но спустя пять-шесть лет сплошного разочарования.

* * *

В конце концов ты как будто официально заявляешь: я не буду иметь ни с кем серьезных отношений.

«Да, помню, думал „Никогда у меня не будет серьезных отношений, никогда — детей“».

И ты представлял это как нечто позитивное, как будто ты увидел что-то в бессмыслице?

«Ну, в отношениях принято быть моногамным. Так на это традиционно смотрят, и ты должен подчиняться. А я вот не чувствовал, что могу такому подчиниться. Не слишком много вокруг себя я видел отношений, которые себе бы пожелал. Все выглядело в основном как череда ссор, споров и некомфортных ситуаций, и каждый жалуется на свою половинку в ее отсутствие. И, мне кажется, я так долго хотел быть в отношениях, быть любимым и любить, что наступил этап, на котором я сказал себе: да не хочу, на самом деле. Моногамию я не выдержу. Буду просто сексом заниматься».

Было ли это облегчением, или же разрушало душу, опустошало, или…?

«Ну, душу это не разрушало, но точно вспомнить не могу. Помню, что чувствовал себя каким-то изгоем — я как золотой гусь, с которым никто спать не хочет, только замуж сразу, до всего. Я уже жил в этом гигантском доме, в других комнатах мои приятели трахались, а я в своей спальне разговоры разговаривал, которые ничем не заканчивались. Казалось, что все на свете ебутся, кроме меня. Вот это меня убивало. Злило, что все не хотели „быть как все“. Для меня это значило вот что: Ага, ты хочешь со мной отношений из-за того, что у меня есть, из-за всего, что я скопил».

Ну ты же им при этом и искренне нравился наверняка.

«Ага. И нравился, но все равно мне это все казалось лживым. И еще очень сильно разочаровывало то, что каждый раз повторяется одно и то же. Я бы мог каждой давать листочек с ролью: сейчас ты скажешь вот это, а я — вот это».

То есть ты стал в этом смысле законченным циником?

«Да я в любом смысле стал законченным циником. К профессии своей стал с цинизмом относиться. В ней для меня на тот момент не осталось магии вообще, я развенчивал все, включая Голливуд, высокобюджетные фильмы, звездных актеров, людей шоу и выход на сцену. Ничто ни на что не годилось. Все казалось ложью. Я проглотил горькую пилюлю и плохо относился к шоу-бизу».

Со стороны невозможно спокойно смотреть на это противоречие: ты добился такого успеха во всех смыслах, но явно от всего этого не было тебе ни счастья, ни удовлетворения, ни спокойствия.

«Не было».

А ты сам видел это противоречие, которое окружающие видели?

«Ну да. Просто это была такая постоянная тема всю мою карьеру. Вот купил первый дом за миллион фунтов, с массивными дверями в патио, откуда выходишь к моему личному озеру, и тут же мелодраматично так типа падаешь на колени: все равно нет счастья! Ну и тут же садишься в машину и едешь делать, что делаешь».

Отчаялся ли ты найти выход из этой ситуации?

«Ты тут в полной изоляции. Потому что единственный человек, с которым я как-то был знаком и который работал так много, — это Элтон Джон. Ему это нравилось. Я удивлялся: зачем он дает двести пятьдесят концертов в год? Зачем, почему и как он это делает? Я его спросил, он ответил, что получает удовольствие. Этого я не понял».

Самый сбивающий с толку ответ!

«Ага. А мне не к кому было пойти, кто мне сказал бы: а, ты вот это переживаешь, но там все так и вот так».

А чего бы они тебе могли сказать в то время, чтоб ты выслушал и поверил?

«Не много. Совсем не много».

Я имею в виду вот что. Если бы Роб тогдашний пришел к тебе сейчас и сказал, вот что я сейчас чувствую, что бы ты сказал ему?

«Что ты все воспринимаешь совершенно неправильно. Разум твой замутнен. Отсюда есть выход. Ты можешь прийти куда захочешь. Не нажимай на спусковой крючок. Не прыгай с моста. Это образно говоря. Если ты видишь человека, который хочет, прыгнув с моста, убить себя, объясним им: ты собираешься убить не того. Я не говорю, что нужно убить, но кого-то другого, кого-нибудь еще, но через два месяца ты будешь убивать не того».

А если б тебе такое сказали тогда — ты бы прислушался?

«Нет, наверное, потому что я бы подумал: „Ничего они не знают. Я же другой, уникальный, особый“. Особый, правда, в дисфункциональном плане. Ну может быть если бы на моем уровне тогда был бы кто-то, кто мог бы меня утешить, наверное, прислушался бы. Если б начали „я точно знаю, что ты имеешь в виду. Я знаю, это сводит тебя с ума. Я знаю, что когда происходит а) и б), то с тобой происходит в) и г), и все из-за этого. А ты не один — ты не псих, такая реакция просто, все в порядке, будет лучше, время лечит раны“».

* * *

Еще одно из тех эссе 2006 года сначала было озаглавлено «Я не хочу быть как другие девочки». Настроение там похожее: я полностью утратил иллюзии… давайте расскажу вам историю с участием кокаинщиков, адюльтера и дерьмовых людей…

На этот раз есть колкости забавные: «меня познакомили с одной юной актрисой, имени которой называть не буду. Не то что бы я защищал ее анонимность, нет, актриса она никакая, бездарная совершенно»; и тут вдруг история принимает совершенно неожиданный оборот. Вечером в пятницу к его дому приезжает автомобильный конвой, чтобы перетащить его автомобиль на стоянку у дороги, потому что он-де видел НЛО. И в этой истории, наверное, впервые на английском языке потенциального романтического партнера описывают фразой «сексуальный карп-мутант».

Ага, именно так… карп сексуальный, мутировавший. У меня двадцать минут ушло, чтоб придумать…

Но вскоре он объясняет заголовок истории:

Мне все говорят одну и ту же фразу: «Я не хочу быть как другие девочки». Правильно. Тебе к сведению: ВСЕ ДРУГИЕ ДЕВОЧКИ говорят «я не хочу быть как другие девочки», уходя… верно… НИКАКИЕ другие девочки…

Вот что происходит и происходило последние пять лет примерно. Девушки думают, что если они «другие», то я их сильнее хочу… Я — нет. ПЕРЕСПИ СО МНОЙ! Так у тебя будет больше шансов, по крайней мере покажешься оригинальной…

Я в этих заявлениях насчет «других девочек» не вижу почти никакой честности и искренности… Я это слышу вот так (голос спорткомментатора) «Окей, ты получила свидание с Робби Уильямсом. Это безопасно — готова ли ты рискнуть и получить миллионы Робби? …мы вернемся после рекламы, не переключайтесь».

Позже он возвращается к этой теме:

…если я еще раз услышу про этих «других девочек», я сварю свой член и съем его.

Другие эссе с другими историями, но в основном в той же струе. А на один момент юмора, веселья или отклонения от темы приходится два с разочарованием, злостью и горечью. Может быть, он просто выбрал писать именно о таких днях, а другие дни гораздо лучше, но на самом деле — не похоже, что ему как-то очень весело. А при таком настрое — смирение, разочарование — кто как сможет убедить его, что эта девушка (да и все остальные окружающие) не такая, как он уже себе представил?

* * *

Август 2016 года

Пару недель назад ранним утром Роб лежал без сна в лондонском Mandarin Oriental Hotel. Айда — рядом. Он раздумывал о своем альбоме. Волновался из-за своего альбома. Роб и Айда поселились в отеле потому, что их лондонский дом все еще находился в стадии реновации, и с двумя маленькими детьми в такой ситуации трудновато жить. К тому же на Айду вдруг свалилось огромное количество работы. Она сыграла помощницу Дональда Трампа в скороспело написанном и снятом по следам Бексита комедийном сериале Power Monkeys, и выступила в роли обалдевшей подружки в сериале Paranoid, а также стала почти что постоянной участницей обсуждений на Loose Women. Он за нее радовался, конечно, и пытался отплатить ей за поддержку, которую она всегда ему оказывала и оказывает, но в то же время он чувствовал свое существование несколько бесцельным. Он попытался было писать еще больше песен, чтобы найти среди них еще одну особенную, но ему самому очень мало что понравилось. «Иссякли идеи, я явно исписался. Мне часто казалось, что я — в каком-то номере отеля в ожидании чего-то». Это, конечно, несколько его расстраивало. «Принимал снотворное, чтоб заснуть, — объясняет он, — а из-за него я в расстройстве и депрессии».

Но в это конкретное утро ему пришла в голову одна мысль. И он сел и написал мейл:

Привет, дружище. Я для своего альбома нового написал песен 70 как минимум.

А я же чокнутый привереда.

Короче, если положа руку на сердце я скажу, что получилось 7 или 8 — нормально, прорвемся.

Но я еще сочиняю, а мы Джонни очень хорошо контактировали, и мне бы очень хотелось это развивать.

То есть если у тебя есть какие-нибудь свободные штучки — я готов послушать.

Это драгоценные крупицы та-а-а-а-ак трудно нарыть, что, если ты оставишь их себе — я пойму!

Чтоб сдохли все твои враги!

В конце этого года, когда он станет давать интервью, он, упоминая этот мейл, сведет все к одной фразе — призыву о помощи: «Привет, друг, лишними хитами не поделишься?» Он также расскажет — это будет целый барочный вычурный монолог — какую на заре он испытывал панику, ненависть к себе и неуверенность, и вот в таком состоянии и написал это письмо: «Я просто одержим альбомом до невроза, твердил себе: толстячок, уходит время, ты опаздываешь! Давай же, соберись! Найди гигантский хит! Получи хит! Тебе 42, толстячок! Разберись, разрули! Постарайся же! Утро, толстячок! Ну чо, опять сел попи́сать?»

Адресатом мейла значился Эд Ширан. Роб его не очень хорошо знал, но пару лет назад Эд Ширан пригласил его спеть с ним «Angels» на одном из сольных концертов Ширана на Уэмбли. (Роб принял приглашение, но ничего не срослось — оказалось, что его единственный свободный день — также единственный день, когда Элтон Джон смог появиться.) Но они встретились и немного пообщались. «Он мне сказал, что вообще первый альбом, который ему когда-нибудь купили — это Life Thru A Lens, тетка его ему подарила, — рассказывает Роб. — А для меня это много значит».

В порядке благодарности Эд Ширан послал Робу демо, на котором поет песню Pretty Woman, которую написал в соавторстве. Робу она понравилась, но он почувствовал, что ее можно развить, и с благословения Ширана добавил куплет. Он уверен, что это — запас: еще одна песня для альбома.

* * *

Сейчас он снова в Лос-Анджелесе. Соскочил со снотворного, снова сел на диету. «Все есть без масла, — объясняет он. — Именно от масла жиреешь».

* * *

Тем не менее в последние несколько месяцев, проведенных в Британии, было несколько отличных моментов. Одним таким моментом довольно неожиданно стал Soccer Aid, которого он так боялся. «Я выкинул из расписания столько всего, что я обычно делаю, и так оно стало легко выполнимым, — говорит он. — Я делал только необходимое, что оказалось приятным».

Он даже настаивал на том, чтобы не появиться на поле. Оказалось, что менеджеру английской команды Сэму Оллардайсу почти невозможно сказать «нет». «Я отыграл последние десять минут — и не стоило мне, — говорит Роб. — Никто и слышать не хочет, когда я хочу увильнуть. Сэм Оллардайс особенно. А до игры я расфигачил спину себе, и до конца тура она меня беспокоила. Очень больно было… даже удар ногой по мячу уже в спине отзывается». Но Роб участвовал — и ничего плохого не случилось. «Нет, я ничего не расфигачил себе, я контролировал мяч, давал пас, он попадал тому, кому я его посылал. Но я нервничал, потому что пребывал в плохой форме».

Но даже при этом он уже больше не ищет способа уклониться от участия.

«На следующий день, — делится он, — я понял: могу это сделать снова. Так что Soccer Aid будет продолжаться при моем участии, что просто прекрасно».

* * *

Однажды в Лондоне Майкл объяснил Робу, что у него к нему есть некий совершенно неожиданный вопрос.

Очевидная, но крайне редко признаваемая правда о большинстве — если не обо всех — наградах музыкальной индустрии заключается в том, что задолго до объявления номинаций проводятся теневые переговоры с тщательно выверенными формулировками вопросов, смысл которых таков: если бы мы решили дать награду такому-то, он-она пришел бы ее принять или нет? И таким вот путем, предполагающим и отрицание, Майклу надо было обсудить с Робом возможную реакцию Роба на получение в этом году награды журнала NME «Богоподобный гений».

Отношения Роба с EMI, который в пору своего расцвета был еженедельной музыкальной газетой, очень влиявшей в определенных кругах на вкусы и мнения, очень сложны. Наверное, не существует худшего способа относиться к чувствительному Робу, чем покровительски-снисходительный. У него от такого сразу шерсть дыбом. Суть отношения NME к Робу за четверть века — причем не только тогда, когда издание его типа ненавидело, но и когда они его, как им казалось, любили, можно выразить грубо так: бесконечный поток снисхождения. Долгое время статьи NME, безусловно, отражали определенный образ мыслей. «Там все 90-е верховодил менталитет неких инди-фундаменталистов, что я совершенно четко ощущал, — говорит Роб. — И многие собеседники на меня смотрели вот буквально сверху вниз, люди, знаете, боятся, что на них это перейдет. Чем бы „это“ ни было. Такое нечто полицейское. Как будто я из низшего сословия. Из-за того, кто я есть. И это было так явно и так больно». Иногда снисходительность оборачивалась настоящим хамством. «За меня проголосовали как за „худшего человека планеты“ — это вскоре после того, как Усама бен Ладен устроил 11 сентября, — напоминает он. — А за „Feel“ проголосовали как за худшую песню года».

Вся эта история к тому, насколько мощной должна была быть первая реакция Роба, когда он только услыхал, на какую премию его могут номинировать.

«Реакция — по-северному, — говорит Роб. — Мат сплошной. „Эти блядь суки пусть себя суки в жопу выебут, мне от этих петухов сраных западло чо-либо брать. Пидорасы, ненавижу!“ Сказал — и пошел в туалет».

По возвращении Роб передумал. Решил, что надо, чтоб это произошло.

«На самом деле я передумал только потому, что собрался сделать нечто противоречивое», — объяснил он. Он колеблется: какой вариант выбрать? «У меня конфликт: сходить туда, получить награду и послать их всех в жопу, или же просто не брать награду? Ну, если предложат?»

Я предполагаю, что должен быть какой-то вариант, чтоб и рыбку съесть, и на елку влезть.

«Ага, — смеется он, — я такой не найду».

* * *

Трудно найти место, где вероятность встретить Роба еще меньше, чем на церемонии NME Awards. Но одно такое есть.

В 2010 году, через несколько дней после того как Take That объявили о воссоединении впятером, Роб пришел на утренний эфир ливерпульского Radio City — с Джейсоном Оранжем и Марком Оуэном. Во время этого интервью его спросили, выступят ли Take That на фестивале в Гластонберри. И вот как с этого момента шла беседа:

«Ни в коем случае, — ответил Роб. — Точно нет… нет, никакого Гластонберри не будет. Не для меня, нет. Они там платят пять центов, если честно».

«А я бы очень хотел, чтобы все мы поехали в Гластонберри, — возразил Марк. — Попробую убедить парней, найду фургон, и да, буду убеждать нас всех, чтоб мы поехали на день в Гластонберри. Просто чтоб такой выходной день получился».

«Ага, Роб, — вторит Джейсон. — Заплатят нам пять пенсов, но как насчет других причин — там же такое, известно, духовное место…»

«Дерьмовое место, — перебивает Роб. — Ага, дерьмовое. Одни мудаки».

Кто-то в студии возражает, говорит, что ездит туда каждый год.

«Ну так вы значит один из мудаков, — заявляет Роб. — Которым нравятся дерьмовые места».

Роб сам бывал в Гластонберри трижды. В первый раз в 1994, как член Take That вне службы, который медленно расправляет крылья, он особо не высовывался. Второй раз, на следующий год, он всколыхнул — эдакий сорвиголова-предатель своего бойз-бенда, отплясывающий на сцене с группой Oasis — тогда как раз был их краткий медовый месяц, когда Oasis взяли его под крылышко. Он так и не забыл презрение, с которым столкнулся в те два первых визита. «Там все было пропитано презрением. Все остальное Гластонберри такие типа: ты чо, мудило, здесь забыл? И ты в таком вот виде». А тогда ему очень хотелось объятий: «Ты хочешь дружить с большими ребятами и чтоб тебя приняли те, кто издевается». А это такое чувство, которое если ты пережил, прошел — то потом себя за него же ненавидишь, и хочешь, чтоб все издевающиеся знали, что тебе всегда будет абсолютно плевать на то, что они думают.

Единственный раз, когда его забукировали, то есть пригласили выступить — на начало вечера в 1998 году. «Там такая царила воинствующая инди-энергия, что-де все остальное туфта и ниже их. Так что когда надо было выступать на Гластонберри, меня захлестывали мысли, что я достаточно классный, ценный, крутой. Все, что важно, когда ты тинейджер или в двадцать с небольшим. Но тем не менее появился я там, уже собрался выйти на сцену перед, как мне казалось, врагами. Они ж все приехали посмотреть на гитарные группы, а я попсовый дурачок из Take That». По правде сказать, его выступление стало триумфальным — неожиданно толпа очень тепло приняла его. «Чувство смешанное: эйфория со смущением», говорит он. Не совсем то чувство, которое, как он ожидал, там у него будет.

Вот как Гластонберри отпечаталось в его памяти на долгие годы, представляя собой атмосферу и отношение не слишком далекие от NME, — неуважение и непризнание ценности того, что делают артисты вроде него. Вопреки тому, что он сказал на радио, я не думаю, что его антипатия вызвана одним только размером гонорара. (Гластонберри действительно платит меньше других фестивалей, но в основном потому, что там все время собираются деньги на благотворительные цели.) Я думаю, что, скорее, он не хочет получать пониженный гонорар, и чтоб при этом ему выказывали снисхождение.

В любом случае, учитывая все вышесказанное, кажется не вполне вероятным обнаружить Роба этим летом — одетым в его «веллисы» и оранжевый плащ — за кулисами Гластонберри.

Простое объяснение, по его словам, — «Айда заставила». Но более сложный — и удивительный! — довод в том, что, как он обнаружил, он сам там удовольствие получает. «Слушайте, я очень рад, что поехал, — соглашается он. — Время отлично провел». Они с Айдой поехали послушать Адель, и ее концерт смотрели, сидя на подиуме в стороне от сцены, в компании «великих и прекрасных» Стеллы Маккартни, Мэри Маккартни и Джеймса Кордена. Хотя он не хотел никак афишировать свое присутствие и вообще привлекать к себе внимание, но оказалось, что он хорошо виден публике, так что события приняли неожиданный оборот. «Адель ушла на бис, — рассказывает он, — и именно тут публика начала хором петь Angels. То есть я попал в довольно щекотливую ситуацию». Это же концерт Адели — он ни в коем случае не хотел ему помешать. Но также он понимал, что если он никак не отреагирует на такое внимание публики — а ему это все показалось очень милым и приятным — то они будут о нем ужасные вещи думать. Потом он подумал, что если уж со слишком большим энтузиазмом будет реагировать, то это не понравится окружающим его людям на подиуме «для друзей Адели». Он выбрал самый лучший вариант: «Я быстро поднялся, немного ими подирижировал и скрылся среди других людей на платформе».

Тем не менее о с удивлением обнаружил, что после этого стал относиться к фестивалю по-другому. «Интересно не сойти с ума от кокаина и экстази, или от возможности выступления там, — говорит он. — Там реально совершенно особенная энергия». И кое-что еще он осознал. Возможно, те его уничижительные слова помешают возможному приглашению на фестиваль, но сейчас он решил, что с удовольствием бы выступил там.

«Я думаю, я там зажгу, — говорит он. — Мне бы хотелось сыграть на вот этот „Робби Уильямсу нельзя на главную сцену…!“ А мне хотелось бы такой возможностью воспользоваться и дать публике отлично провести время».

* * *

Сейчас у Роба все-таки есть одна своя песня, которая ему очень нравится, и он считает, что ее надо включить в альбом. Это еще одна песня, написанная в соавторстве с Джонни Макдейдом (Макдейд — член группы Snow Patrol, соавтор самых крупных хитов Эда Ширана.) Песня называется «Speaking Tongues» — о выходных на Ибице, еще когда он был в Take That: травелог насилия, наркотиков, секса и безумия.

«Счастливые времена», — сухо замечает Айда.

Роб отправился на остров со знакомыми рейверами из Уоррингтона. В песне рассказывается про реальные случаи. «Я действительно познакомился с группой парней, которые называли себя „Бриллиантовые псы“ (Diamond Dogs — как альбом Дэвида Боуи. — Прим. пер.). Они — эдакие путешественники с фестиваля на фестиваль, направлялись в Рио на карнавал и, мне кажется, дилерством промышляли. А потом появилась одна девушка, которая ходила за мной по улице и хотела секса. Она вроде из Престона сама. Ну, мы пошли в ее отель, а хозяин меня никак не хотел пускать в номер. И я такой начал юродствовать, ну пожалуйста, типа, пожалуйста, на колено встал, и тут он меня ударил по лицу. Потом я оказался на каких-то скалах, прыгал в море, и кто-то подошел и говорит, слушай, тут стая парней, собирающиеся в Сан-Антонио, идет, чтоб тебе морду набить».

За то, что ты был в Take That?

«Ага. Так что я вызвал такси, чтоб спасти нас всех от беды. Я думал — сколько же народу за эти годы хотело мне морду набить. Когда я рассказываю истории, там везде есть „люди хотели мне морду набить…“ Я говорил Стюарту Прайсу, это как в игре в каштаны — если мой — 6, и ты его побил, то твой автоматически — 7. А я „каштан“ с высокой ценой. Но, думаю, Гари Барлоу вряд ли ходил в опасные для него места. И не думаю, что морды остальных членов Take That вызывали желание врезать. Хауард такие истории не рассказывает, Джей тоже нет. Но вот я куда ни пойду — везде кто-то хочет мне дать в морду».

Ну может ты сам такое чувство источаешь: хочу по шее пару раз?

«Ага».

Странно, но еще до своей славы, даже до Take That, он однажды был свидетелем такого рода поведения, и, как он вспоминает, оно его очень сильно озадачило.

«Мы как-то заходили в ночной клуб „до шестнадцати“ в Стоке, и там был один парень из Грейндж-Хилл (британский телевизионный школьный сериал, выходивший на BBC с февраля 1978 года — Прим. пер.). Помню, один парень из моей школы, с которым мы туда пришли, подошел ко мне и говорит: я на него только что плюнул! Помню, я в этот момент подумал: зачем же ты это сделал?»

А потом, спустя два года, на тебя уже плевали?

«Ага, — подтверждает он. — Тогда много было таких плевков».

* * *

Эта новая песня про Ибицу также описывает неприятную, подогретую наркотиками, религиозную встречу:

Исправившийся гангстер подошел ко мне и сказал, что обрел Бога.

Заглянул мне в глаза и стал разговаривать на языках.

«Я плавал в бассейне, — объясняет Роб, — пару дней не спал, и тут подошел этот парень, положил мне руку на плечо и говорит: Иисус послал меня поговорить с тобой. И тут я в бассейне сорвался».

Почему?

«Не знаю».

А ты ему как будто поверил?

«Ага. Так и подумал: господь послал его со мной поговорить. Он привел меня к себе домой, почитал Библию и стал в трансе говорить на древних языках. Он оказался исправившимся преступником, который совершил злодеяние, но затем обрел Господа. Ты, говорит он мне, сидел на перхоти дьявола (т. е. на кокаине. — Прим. пер.)? Да, говорю. Так вот мы с ним немного времени провели и я ушел. В тот вечер я решил не нюхать кокс, зато выпил „поко-локо“, стоивший тогда в 1993 году 25 фунтов за бокал, полный мескалина, экстази и кислоты. Затем я улетел с Ибицы, поймал стыковочный рейс на Барселону, оттуда полетел в Манчестер, а в Манчестере поехал домой к Гари Барлоу — мне там надо было напеть бэк-вокал для очередного альбома Take That. Я постучал, Гари спросил кто там, я ответил, что обрел Господа и просто рухнул. Меня положили в постель Гари, где я проспал двое суток».

* * *

В обеденное время мы на сей раз смотрим по телеку матч Барселона-Ливерпуль, в обширной кинокомнате в конце дома.

Я замечаю, что меня не убеждает Месси в образе блондина.

«И меня, — соглашается Роб. — Но меня и мой блондинистый образ не убеждал». Он имеет в виду прическу, которую сделал для последнего тура: платиновая челочка, торчащая вперед, и короткие темные волосы по бокам.

«Но это была смена имиджа, — вспоминает он. — Нечто новое в образе». Он имеет в виду, что он — поп-звезда, а в поп-мире перемены ради перемен есть добродетель.

«Но это же образ, — подчеркивает он. — Пусть и не очень подходящий».

* * *

Одни из немногих современных артистов, чью музыку недавно открыл для себя Роб, — группа Sleaford Mods. Дуэт из Ноттингема, чьи жесткие саркастичные песни принесли ему, наконец, заслуженную, хоть и запоздалую, славу. «Ну разве не удивительно, — размышляет Роб, — что этот голос бесправной молодежи — у мужчины сорока семи лет? Что, такой энергии нет в современной музыке? Где семнадцати-восемнадцатилетняя версия этого? Почему чтоб такое петь, нужно быть сорока семи лет от роду? Где сама эта бесправная молодежь?» и тут же отвечает на свой вопрос: «Они все хотя петь песни Бейонсе на шоу „X Factor“!»

Наверное, это неизбежно — и Роб в каком-то смысле не только ожидает, но и уважает такую позицию — что каждый, кто убедительно вжился в подобную роль, не будет поддерживать артистов вроде Робби Уильямса. Так и есть. Дуэт Sleaford Mods, точнее, скорее, их вокалист и автор текстов Джейсон Уильямсон, недавно запостил в твиттер такое:

Если я буду слишком долго смотреть на фото Робби Уильмса, я приду в ярость.

Роб взял да и перепостил этот твит к себе с примечанием:

Ярость? Вечный мне позор. #goals. («#цели». — Прим. пер.)

* * *

Один из многих споров, которые, похоже, то и дело разгораются в голове Роба, это споры между двумя поп-звездами разного типа, которыми ему хочется быть. Проще говоря, битву ведут две стороны его личности: одна хочет писать популярные шлягеры, пусть некоторые и сочтут их слащавыми и некрутыми, другая жаждет сочинять и петь то, что оценят как экспериментальное, умное и навороченное.

Спор этот возникает вновь и вновь. Недавно его подогрел разговор с продюсером Стюартом Прайсом. Роб периодически сочиняет вместе с Прайсом и уважает его совет и мнение. Когда он дал Стюарту послушать три новые песни, продюсеру показалось, что они явно отклоняются от той невидимой линии приемлемого — или, во всяком случае, мудрого — для такого артиста, как Роб. Речь идет о конкретных трех песнях: «Disco Symphony», «Funk with Us» и «Marry Me». Две первые — помпезные, цепляющие попсовые песни. Написаны в соавторстве с Гаем, и Гай рассматривает их как будущие успешные синглы. Третья написана с барабанщиком Роба Карлом Брезилом и другими, и она такая же сентиментальная, как и можно судить по ее названию — «Выходи за меня замуж». Эти песни Роб постоянно обдумывает. В случае таких песен Роб не столько боится, что они не «покатят» у публики, сколько, наоборот — что приживутся и придется их петь на каждом концерте годами, а самому они разонравятся уже.

Роб сам может негативно относиться к таким песням, но высказанные Стюартом дурные предчувствия заставляют его броситься на защиту. И, если продолжить, на защиту той самой части своей личности.

«Да, думаю, они слащавы, — соглашается он. В этом простом оценочном суждении они со Стюартом сошлись во мнении. — Но я ничего не имею против слащавости». Он понимает, что по такой же мерке и «Rock DJ» и «Candy» тоже откровенно слащавые. «Но они — из моего сердца, души и головы. Это моя слащавость. Мое это! Работа у меня такая». Но одна фраза Стюарта, которую тот обронил во время прослушивания «Disco Symphony», заставляет его подумать получше. Стюарт сказал: «Ну, если именно таким артистом ты хочешь быть… Чего ты вообще хочешь?».

Из-за этой фразы он кое-что осознал, пусть, вероятно, и не то, к чему вел его Стюарт:

«Я хочу быть Мистером Субботний Вечер! — провозглашает Роб. — Этого я хочу. Хочу вечер пятницы, хочу Рождества. Я про все это сто лет назад уж сказал: Фредди Старр на шоу Дэза О’Коннорса, Морекемб и Уайз, The Two Ronnies, Oliver Reed на Wogan, Дин Мартин (перечисляются старые комедийные телешоу, комедианты и эстрадные артисты. — Прим. пер.). Стюарт говорил вот о чем: „Чего ты хотел в начале сольной карьеры?“ А я тогда хотел нюхать кокс, трахать баб и быть группой Oasis. Сейчас не хочу. Ни сил, ни желания».

Стюарт привел еще один аргумент — пример Сэма Смита. Стюарт сказал, что на пути к успеху Сэм Смит перепробовал все возможные стили и остановился в конце концов на том, что ему самому доставляет удовольствие — и вот это-то и передалось публике. Стюарт предлагает Робу сделать то же самое: что самому нравится, и оно — покатит.

Роб мог бы ответить, что-де любая музыка, которой он занимается, доставляет ему удовольствие — и слащаво-попсовая, и клубная, и слезливая, и зрелая, и креативно-изобретательная, и как у крунеров, и как у рэперов — и именно поэтому он всеми этими стилями и занимается. Но он выбирает единственное слово, личный ответ, закрывающий тему делай что доставляет удовольствие и это передастся.

Rudebox, — вот его ответ.

В конце концов с таким количеством песен отбор неизбежен. Например, Speaking Tongs кладут на полку. Из всех тех трех, что Роб обсуждал со Стюартом, только лишь Marry Me попадет на альбом, да и то на делюксовое издание. Самое спорное — что отбраковали Disco Symphony, особенно после того, как вокал к ней записала Кайли Миноуг — получился дуэт.

«Мне очень нравится этот трек, — говорит он. — Такой глуповатый-забавный и привязчивый, мне такое все очень нравится. Но потом часть моей личности говорит: не хочу до конца жизни петь танцуй, танцуй, танцуй». Для сравнения: «Я не хочу петь Candy до конца жизни, но придется».

Он говорит народу, что положил «Disco Symphony» за пазуху — приберег для особого проекта, для нужного момента, но смысл в общем в том, что сейчас он ничего с ней делать не хочет.

* * *

Лучший день у Роб и Айды после возвращения в Лос-Анджелес был в студии Дэвида Хокни. Случайно, через знакомых, они получили туда приглашение и приехали поздним утром, предполагая задержаться. Уехали только в шесть вечера, потому что детей надо было укладывать. Весь день они провели за бесконечными разговорами. А Хокни даже нарисовал что-то на айпаде и послал им.

Роб забрасывал Хокни вопросами.

«Я не испытывал никакого социального дискомфорта или чего-то подобного, — говорит Роб. — Было круто вот так сидеть рядом с ним и спрашивать его про разное. Ну типа если ли зависть среди художников? Кто думает: „черт подери, да пошел этот Дэвид Хокни в жопу?“ Тысячи вопросов про его мысли, что как и зачем».

Хокни, как он это обычно делает, разразился страстной речью в защиту курения, перечислив все гениев-курильщиков, доживших до преклонных лет.

Хокни, как сказал Роб, сам «настолько фантастический курильщик», что с ним за компанию даже Айда выкурила одну сигарету. «Он сам не просто непримиримый курильщик, он не просто курит одну за одной, он докуренные даже не бросает на пол — они сами у него выпадают из рук и он тут же достает новую сигарету». Роб и Айда решили, что если Хокни примет их приглашение и заедет в гости, то он будет первым и единственным, кому будет позволено курить в их доме.

Особенный день это был: «Мы так себя чувствовали, как какие-то важные люди на планете, — объясняет Роб. — Такая прекрасная тяжесть легкого бытия. Не знаю, как объяснить, но уезжал я в таком приятном изумлении. Я не ожидал, что буду нечто такое чувствовать, но, уезжая, думал, что у меня сейчас было особое общение с очень-очень особенным человеком».

Вот один из вопросов, который Роб задал Дэвиду Хокни: «Приходилось ли вам бороться за уверенность в себе? И с самооценкой?»

«А ему не приходилось, — говорит Роб. — А я сказал: ну, а мне приходится. Он удивился: а как же ты на сцене работаешь?»

У Роба ответ выскочил неожиданно для него самого — видимо, из подсознания — и рассмешил всех, и его, и Дэвида:

«Понимаете, я просто очень храбрый».

Забавный, конечно, ответ на тот конкретный вопрос, но в голове у Роба он застрял. Потому что он понял, что это ведь тоже отчасти правда. В следующие несколько месяцев он постоянно повторяет это в интервью в ответ на вопросы о сложностях и противоречиях его работы и его чувств по отношению к ней. Он будет объяснять, что пришел к осознанию того, что та уверенность, на появление которой он так надеялся, уверенность, которой, как люди из аудитории ошибочно представляют, у него в избытке, может так и не прийти. Но также он осознает, что давным-давно уже он нашел, чем прикрыть отсутствие уверенности и продолжать делать свое дело. И немного запоздало его осенило, что слово, которым можно описать это, описать ресурс, на который он полагается в отсутствие уверенности, — это, возможно, и есть та самая «храбрость».

* * *

Апрель 2007 — июнь 2008 года

Через пару недель по возвращении из рехаба Роб написал Айде сообщение: хотел бы увидеться. Заметил, что пришел в себя. Потом несколько раз писал сообщения о переносе времени, и в конце концов встречу отменил вовсе. Один друг — который уже больше не друг — сказал ему, что будет ошибкой «возвращаться туда». Роб теперь подозревает: а не хотел ли этот друг просто устранить помехи, которые мешают парням отрываться вместе?

В тот вечер, когда он ее окончательно, можно сказать, послал, он сказал, что сильно устал и надо лечь уже, а на следующий день на работе Айда увидела в блоге Переса Хилтона <светского блогера> фото: той ночью, гораздо позже их обмена сообщениями, Роб выходит из одного клуба с некой блондинкой.

И даже при этом, когда три недели спустя Айда и ее мама засобирались в гости к людям, которые совершенно случайно жили прям напротив поместья Роба, она решила, что надо бы его предупредить. На всякий случай, чтоб он ничего такого не подумал. А он ей предложил заскочить. Они поболтали, он показал ей новую тату LOVE на правом кулаке. Постепенно все устаканилось, стало как раньше, и они снова сошлись — на три месяца.

Потом однажды в начале июня, когда она собиралась на одну встречу, он попросил ее перед уходом обняться покрепче. После этого она не получала от него вестей три недели. А вся ее одежда уже находилась в его доме, и когда она в конце концов попросила разрешения забрать вещи, он отправил их уложенными в мешки для мусора, со своими охранниками.

«Мне кажется, мы расходились три раза», — говорит Роб.

Всегда по твоей инициативе?

«По моей, ага».

А в чем причина?

«Ну, я просто не мог находиться в отношениях. Эта женщина меня сильно любила, а я думал, что это и есть сумасшествие. Она была вся такая целовательная, обнимательная, ласкательная — это сейчас прекрасным кажется — и если б она смогла пробраться внутрь меня — она б пробралась, вот так она была в меня влюблена. А тут такое… „ой, отвали“».

* * *

В августе 2007, примерно месяца через два с половиной после их второго расставания, они встретились на дне рождения общего друга. После этого Роб снова стал ей посылать сообщения и звонить, и каким-то образом те силы, которые связывали их, возобладали над поводами, которые Роб выискивал, чтобы им не быть вместе. На сей раз отношения продлились девять месяцев. От этого времени остались фото, глядя на которые можно подумать, что у Роба и Айды начинается настоящая любовь надолго. Они вместе съездили в Египет, потом во Францию, Голландию, Мексику. В Мексике арендовали яхту. Роб говорит, что на яхте с Айдой и их друзьями ему вдруг пришла в голову мысль, в которой он был уверен на все сто.

Это не то, что вы подумали. Не та, которая должна была бы возникнуть по вашему представлению.

«К концу этих каникул я понял, что буду с ней заканчивать отношения», — говорит он.

Почему же? Не собирался быть с кем-либо вообще?

«Именно. С кем-то определенным не хотел быть вместе. Не судьба мне серьезные отношения. Настолько не судьба, что я подумал сделать вазэктомию».

Что, прям серьезно об этом думал?

«Ага. Думал такой: могу и вазэктомию сделать, детей-то нет, а залетов не хочется. Ну и реализация этой идеи была прям на подходе, так сказать».

Я возражаю: у любого человека есть два конкретных способа упасть в твоих глазах. Один: любить тебя. Другой: не любить тебя.

«Ага. И я совершенно мог упустить тот факт, что основа нашей дружбы прекрасна… ну, упускал, пока не перестал».

Он понимает, насколько близко все было к тому, чтоб вообще не случиться, и что он мог бы и не сделать того, что сделал. Он знает, что уже стоял в опасной близости к другой жизни, совсем не той, которою он жил последние десять лет.

Вспышка, которая ясно высветила все это, озарила его в лос-анджелесском отеле Chateau Marmont. На дворе — вторая половина июня 2008 года. Роб, снова мужчина свободный — с Айдой они окончательно расстались две недели назад — отправился потусоваться вечером. В патио он увидел сидящих за столиком и беседующих Кемерон Диас и Дрю Берримор. Он туда пошел не затем, чтоб с ними встретиться, но, поскольку знал обеих хорошо, присел к ним поболтать. «И я только сказал, — вспоминает он, — что вот собираюсь расстаться с девушкой, что это ужасно… и начал говорить о том, какая Айда хорошая. Я о ней говорил так восторженно, с такой любовью, что Камерон Диас заметила: „мне кажется, ничего у вас там не закончилось“». И да, наступил тот самый момент. После всего, что происходило до того, вот так все повернулось.

«Тут у меня настал момент ясности, — говорит он. — Страшноватый момент, но ясность пришла: я должен привести эту девушку обратно к себе и относиться к ней хорошо. Так что мои ноги сами понесли меня от Chateau в дом Айды, где она лежала на кровати, свернувшись калачиком. Она сильно похудела и выглядела больной».

После расставания с Робом оказалось, что Айде негде жить — ее мама Гвен сдала тот дом, где жила Айда. Роб тогда предложил ей поселиться в отеле — она это предложение отвергла. Переехала к маме, даже постель с ней делила.

«Я вошел в комнату, увидел, как она похудела, и подумал: ну черт возьми. Она типа лежала в кровати, явно совершенно убитая, сжалась вся, больно ей, в мыслях — как же все так с ней получилось?»

Она сразу обрадовалась, увидав тебя?

«Да. А потом я сделал то, на что, как мне казалось, не способен. Но вот я был тут у нее».

Попросил прощения?

«Не помню. Но определенно понял: нельзя этого человека ни в коем случае еще раз наебать».

Если б Айда не придерживалась своей линии, как ты думаешь, ты бы снова оказался в том месте?

«В отношениях? Нет, наверное».

А, по-твоему, другая жизнь какой была бы?

«Без руля и ветрил. Думал бы „а смысл?“ почти про все. Сейчас есть путь, и он всему придает смысл. Грустно думать, что я бы в 43 года был бы без детей и отношений. Кто знает, что по ходу дела происходило бы, но я бы мог выбрать другую дорожку, которая сейчас привела бы меня к одиночеству».

* * *

Август 2016 года

Пришла беда — отворяй ворота. Менеджер Роба Дэвид Энтховен заболел уже некоторое время назад, но предполагалось, что у него сейчас рецидив гепатита С — такое с ним часто бывало. Сейчас же Робу сообщили, что у Дэвида неизлечимый рак. А для Роба Дэвид был гораздо больше, чем просто менеджер. Он, который сам поборол очень серьезные наркозависимости, помог Робу решить его проблемы и вообще за ним приглядывал. Долгое время он был именно тем человеком, которому Роб скорее всего позвонит первым делом, когда какая-то проблема, дилемма или нужно сложное решение. Человек, чье мнение Роб уважал и чьим советам следовал.

Роб сидит на террасе своего лос-анджелесского дома, пытаясь все это осмыслить. Он только что разговаривал с Дэвидом, который сейчас в Лондоне. Дэвид, как обычно, в приподнятом настроении, все советы дает. У Роба запланировано полететь в Лондон примерно через неделю. Там они и увидятся.

«Эта штука проникает всюду и сжирает все, — говорит Роб. — Я раньше просто не знал».

Они с Айдой сидят и болтают о всяком-разном. Чтобы отвлечься, он пробегает песни на компьютере. Одну из них — медленную и мощную — они с Гаем написали в прошлом году. Спорная: он сам не понял, нравится она ему или не очень. Называется «Last Song Ever», а странные вирши — про мораль и страх, а также про упущенные моменты. Он тогда беспокоился, что она слишком уж мрачна, — даже переписать ее пытался. Но сегодня-то она воспринимается совсем по-другому.

«Не подержишь ли за руку меня, пока я не перестал дышать?

Я помню, что обещал не уходить без тебя.»

«Тебе бы назвать ее „Песня Дэвида“», — предлагает Айда.

Он так и сделал.

* * *

На следующее утро — годовщина Роба и Айды.

«Мама с папой поженились 6 лет назад в этот день», — говорит Роб Тедди, сходя по лестнице в футболке Tommy Cooper. «Привет, моя маленькая копия», — обращается он к Чарли. Появляется Айда и показывает детям видео, которое они выгрузили в интернет: смонтированные фото свадьбы под саундтрек песни «It Had To Be You». «Вот лучший день в моей жизни», — говорит она детям.

Роб с Айдой обмениваются подарками: рисунок Кита Харринга — как визитная карточка Робу, для Айды — принт Дэвида Хокни «Красный стул», на котором балкон, где они общались с художником.

«Чудесно», — реакция Айды, но в мнениях наметился раскол.

«Нет! — кричит Тедди. — Я хотела чтоб принцесса! Вы принцессу не поставили!» И тут же меняет тактику: она-де хочет быть большой и сидеть на взрослых креслах.

«Для вырасти у тебя еще много-много времени, — увещевает папа. — Наслаждайся, что ты маленькая».

После чего Роб и Айда делают то, что удается им крайне редко и по особым случаям. Они отправляются провести вечер вместе без детей и охраны. На ранчо к северу от города. По дороге домой им сваливается очень плохая новость: Дэвиду неожиданно стало намного хуже, счет уже идет на дни.

Роб разрывается: и остаться хочет здесь, где спокойно и дети его, и там быть. Он покупает билет на ночной рейс и на следующий день уже сидит у кровати Дэвида. Три дня спустя Дэвид умер.

* * *

На следующей неделе Роб снова отправляется в студию с Джонни Макдейдом. Они думают, что делать с той песней, которую написали пару месяцев назад — ту, с жестким речитативом в куплетах и припевом «Я люблю свою жизнь» — Роб не может представить, как споет эту фразу. Роб знает, что чтобы эта песня зажила настоящей жизнью, ей нужен другой куплет, но дальше он ничего придумать не может. «В этом припеве, — делится он, — меня что-то пугало, пугало, что я не смогу ему соответствовать. Мы слишком уж боялись браться за нее — вдруг она свой потенциал не раскроет». Последний раз такая ситуация, когда у Роба написалась песня, в которой он точно почувствовал большой хит, но которую все никак не мог закончить, сложилась с Rock DJ. Довести ее до ума заняло бог знает сколько времени.

Но с благословения Роба Джонни с другом-соавтором Гери Гоу набросал новые музыкальные фразы для куплета, и они все втроем встречаются в студии. Внезапно проявляется сильный мелодический куплет. И внезапно Роб видит, как наполнить эту песню смыслом. Он придумал способ одновременно и петь, и не петь эти доверительные стихи. Это будет песня-послание его детям, в ней он выразит все надежды на них, а припев — где слова, которые ему самому себе петь очень некомфортно — как бы поют ему его повзрослевшие дети. Все объясняется в куплете:

И наконец все тут обретает смысл. Такое он спеть — может. Забавно, говорит Джонни, что на этом этапе они с Гари Гоу думают: а может, спеть «люблю свою жизнь» — это уже чересчур? Боятся, что неправильно поймут.

Но Роб на этот раз абсолютно уверен. Он сказал, «вот именно это я хочу чтоб мои дети сказали мне, я хочу, чтоб они получили этот дар — я хочу, чтоб они это сказали без страха, и я сам скажу это не боясь».

Через пару дней после написания этой песни я приезжаю к Робу в Лос-Анджелес, и он ведет меня через заднюю дверь, на двор, где он обычно сидит курит, и открывает компьютер. Обычно когда он кому-то хочет поставить новую песню — он спрашивает, даже если вопрос немой. Но на этот раз — нет.

Он просто анонсирует как факт. «Тут вон хит получился», — говорит он.

И включает.

«Как странно, — размышляет он, — что она появилась самой последней».

* * *

В следующие месяцы из-за песни David’s Song многие интервьюеры будут спрашивать его про Дэвида Энтховена. И Роб будет очень просто объяснять.

«Он много раз спасал меня. Он был настоящим мудрецом. Лучшие советы давал. Духовный отец мой. И еще — друг дражайший. Я обожал его компанию, просто быть с ним рядом — я тогда чувствовал себя спокойным, защищенным. Он сам был когда-то наркоманом — и героиновым, и много каким еще — но излечился, очистился, причем вытащил себя по книге — он все понял, проникся и жил с тех пор в соответствии с правилами. И вот поэтому он несколько раз спасал мне жизнь. Потому что моя наркомания уже меня привела на край могилы практически, а он меня вытащил и поставил на нормальный путь. Он занимался моей карьерой и следил за моим здоровьем с большой любовью. Без него в моей жизни навсегда останется огромная пустота. Сам Дэвид был очень храбрым, мужественным. И если он чего и хотел от меня и от людей, с которыми я работаю, так это — храбрости. Всегда идти вперед с добром и смехом, вообще смеяться сколько можешь. Вообще чему я от него научился до того, как он покинул эту планету — это вот тому, что мы все должны быть храбрыми, добрыми, бесконечно смеяться и дело делать».

Потеря близкого человека еще и тем страшна, что невозможно предвидеть, какую форму она примет в будущем. Она может стать настолько гигантской, что ты и сам не заметишь, как оказался полностью в плену, но при этом скорбь может и миллионом разных других путей находить к тебе путь. В местах и моментах, о которых бы ты никогда не подумал. Два месяца спустя Роб давал первый концерт после смерти Дэвида, и там произошла краткая паническая ситуация — пропал лэптоп Роба. Но тут кто-то понял, куда и почему он запропастился. Дело в том, что обычно, когда Роб выходил на сцену, компьютер он оставлял в гримерке. И они все поняли, почему: Дэвид его забирал.

И вот такие напоминания, от крошечных до крупных, — они будут постоянно возникать тут и там.

«Когда это происходит и ты пытаешься с этим справиться, то каждый раз когда задумываешься об этом или заговариваешь, возникает странная тишина, — говорит он. — Ответа нет, и слов соответствующих не найти».

* * *

Через тринадцать дней после смерти с Дэвидом прощаются в церкви Святого Луки в Челси. Церковь заполнили скорбящие — он был щедрым, добрым. После прочувствованной речи Тима Кларка, которая завершается словами «Я уверен, что его доброта, смех и чувство ответственности не пропадут, а теперь обнимемся покрепче», Роб запевает прощальную песню. На нем розовый костюм — как он объяснит, «совершенно подходящий для этого парня и его негасимой энергии». Песня, которую он поет с тихой болью под аккомпанемент отрешенной гитары Гая, — это «Moon River».

«Думаю, если б я спел до выступления Тима, то у меня получилось бы хорошо, — скажет он позже. — Но вот увидеть такую глыбу, как Тим, расстроенным — это меня выбило из колеи. Я с трудом допел. Глаза опустил, ни на кого не смотрел. Я чувствовал, что слова мои вот-вот закончатся — сил не хватало их выговаривать».

Но — выговорил, и из-за хрупкости слова эти получились еще более нежными и болезненными. Некоторое время кто-то прислал Робу запись, которую тот никогда не слышал — оригинальное демо «Moon River» Генри Манчини. «В мире столько дерьма происходит, а эта прекрасная запись напомнила мне, что вообще-то люди — прекрасные создания, способные на многое. Я запись переслал Дэвиду, он мне ответил по мейлу: „Я весь в слезах, парень, эх как ты меня пробил-то“».

После службы люди общаются на лужайке и тропинках. Даже здесь, в такой ситуации, кто-то хочет завладеть вниманием Роба, так что он настораживается, когда к нему подходит и здоровается некий небольшого роста старичок. Старичок объясняет, что с Дэвидом учился в школе — тут Роб слегка смягчается — а зовут его Майк Д’Або и он написал песни «Handbags and Gladrags» и «Build Me Up Buttercup». Он рассказывает, что в детстве Дэвид был эдаким другом-храбрецом, который подбивал на всякое, на что он сам бы не отважился, даже если поначалу это всякое означало кидаться камешками в уток.

Д’Або удаляется. Подходит другой человек, говорит: «Он очень любил тебя».

«Знаю, — голос Роба дрогнул. — А я как его любил…»

«Ты обогатил его жизнь».

«А он мою спас».

Глава 3

Сентябрь 2016 года

Он вернулся в Лондон и готов к очередной круговерти. Газета The Sun возьмет у него интервью, публикация которого откроет и его новую кампанию по продвижению, и его новую стадию публичной жизни. Вчера он, лежа на кровати в сьюте отеля, то ли случайно, то ли чтоб подбодрить себя, пересмотрел показания Хью Гранта и Стива Кугана по запросу Левсона.

В ожидании журналиста Роб вспоминает свое самое первое интервью «Сану» — он еще тогда был членом группы Take That. Им всем посоветовали в ответах «быть уклончивыми». «Мы шли на это интервью чуть ли не в штаны наложив. Сейчас мне 42 года, и я уже в штаны наложил — вдруг скажу что-то не так, как надо? Хотя как надо там сделать, в любом случае не получится».

От The Sun пришла Джеки Свифт. Она — личность энергичная, взволнованная, дружелюбная. Они начинают беседовать, и более всего ей, по-видимому, комфортно, когда они делятся историями о тревогах. Не очень понятно — это у нее такая тактика, желание отличиться или просто она сама такая. Роб вежливо перечисляет весь свой широкий спектр тревог и страхов, и говорит: «А вот сейчас я нервничаю? Не в этот конкретный момент. Но сейчас без четверти час только. Еще не вечер».

И затем в первый раз — их будет много в следующие месяцы — он произносит строчку, которую придумал с Дэвидом Хокни: «Мой уровень самооценки или мой уровень реальной уверенности всегда был хронически низок, но в карьере мне все же удавалось продвигаться далеко. Я вот сейчас оглядываюсь и думаю: нет, не был я уверенным, но был я, сука, чертовски отважным! За это я себя могу по спинке похлопать».

Свифт спрашивает его, можно ли Айду назвать такой же сильной женщиной, как и те, которые его вырастили, и Роб разражается хохотом. «Да она не сильная женщина, — объясняет он. — Наверное, поэтому она меня так привлекает. Она неуверенная, невротичная, и ее невроз моему очень соответствует. То есть она невероятно сильна, она сама не подозревает, насколько. Она суперсильная, суперумная и супервеселая. На самом деле меня привлекает не только ее удивительная личность, но и ее неврозы, ее личные проблемы и слабости. И вот наши слабости соединяются и становятся силой. В мои моменты слабости она всегда поддерживает меня, а я — ее, соответственно. И я очень рад, что могу такое для нее делать. Но чаще она для меня».

Затем Свифт спрашивает, дружит ли Роб с Take That, а это явно способ выйти на вопрос о Take That вообще, но ответ гораздо интереснее — он вообще о Робе и дружбе. «Я вроде одинокого волка, — сообщает он. — Это вроде как звучит привлекательно, но на самом деле нет: я — волк-агорафоб. Да и это не правильно — я кролик-агорафоб. Так есть у меня друзья настоящие? Да в общем нет. Я сам по себе, никому не друг, жене только».

Журналистка настолько дружелюбна и не имеет никаких скандальных вопросов и повестки дня, что, когда она уходит, Роб начинает размышлять, на чем она сфокусирует свою статью. Он подозревает, что вытащит что-то из его слов о Лиаме Галлахере.

В результате в газете выходит вот что:

«Я не принимаю кокс, но думаю об экстази».

В преддверии выхода нового альбома Робби Уильямс рассказывает о том, как боролся с депрессией и наркозависимостью.

Это взялось из ответа Роба на вопрос, нужно ли ему думать о том, чтобы оставаться трезвым каждый божий день. Он объяснил, что на самом деле нет, не приходится, а потом перечислил, возможно, напрасно, те соблазны, с которыми может теоретически встретиться. Спрессованная в заголовке, цитата Роба в статье выглядит так: «Выпить мне не хочется, кокс нюхать мне не хочется, я очень рад, что не нюхаю кокс, но я-таки думаю об экстази», — признает он.

Как и вся остальная статья, по стандартам и ценностям издания, в котором она опубликована, здесь есть попытка по-честному рассказать о мире Роба, передать его мнение. Но часто определенный язык и нюансы, и даже прямые высказывания, в процессе теряются, и здесь именно это и произошло. Есть определенные ожидания: как и что должны говорить люди в популярной прессе — с мелодраматичной прямотой, без сложностей, а их слова чтоб согласовывались с теми речами и архетипами, которые установились задолго до того, как интервьюируемый рот откроет, а его мысли перекраиваются под формат броского заголовка. Этот метод настолько обыден и стар, что мне вот самому интересно: те, кто «пасут» эти истории, сами-то видят, какие изменения и искажения, пусть мелкие и незначительные, им приходится делать ради формата? Но вот, просто чтоб сравнить, вернемся в реальный мир, где сидящий на софе в отеле Soho Роб старается, чтоб его интервью прошло хорошо, поэтому он, наверное, слишком откровенен, говорит дословно вот что: «Я не хочу выпивать, потому что мне не хочется пить совсем. Я не хочу употреблять кокаин, потому что очень рад тому, что не употребляю его. Я думаю об экстази, но думаю тут же и о том, что потом два дня ты хочешь себя убить. На самом деле нет ничего такого, что мне хотелось бы употребить или сделать. Это сегодня, когда я с вами разговариваю. И так же было вчера. Что произойдет в будущем — я не знаю. Я не знаю, есть ли место, где… вот помните, вы в детстве встаете на банку кока-колы и она вдруг мнется? Вот кто знает, когда я сомнусь? Сегодня, в четверть второго или который там час, мне хватает простой воды».

* * *

Скандал с прослушкой телефонов, который и вызвал расследование Левесона, проник уже очень далеко. Учитывая, что в те годы, когда эта история бурно развивалась, Роб был самой главной британской знаменитостью, странно было бы, если б его никак это не задело. Но, похоже, действительно задело. Полиция сообщила ему, что нашла связанные с ним номера. Полицейские пришли к нему в тогдашнюю квартиру в Бухте Челси. (По иронии судьбы, в том же жилом комплексе проживала Ребекка Брукс, и именно в мусорку подземного гаража ее муж выбросил свой компьютер.) Полицейские вместе с Робом ознакомились с распечатками телефонных разговоров, но по тому тону, каким они общались с ним, он не понял, в чем именно смысл их деятельности и что они ищут. Он также совершенно уверился в том, что прослушка подобралась к нему гораздо ближе, чем полиция ему доказала. Одно слава богу в этой ситуации — все эти годы Роб не имел личного мобильного телефона. Знакомые советовали ему тоже подать в суд, принять участие в процессе, но он не очень верил в то, что это все даст какой-нибудь хороший результат.

Тем не менее, сегодня он видит, как изменились таблоиды: «У них уже нет этого их подлого инструмента. И не очень-то много статей на тему — кто с кем спит. Далеко не каждый день теперь человеку портят жизнь из-за того, что он что-то сказал другу по личному телефону. Пейзаж таблоидный теперь совсем не тот».

Для него уж точно не тот, хотя он понимает, что время прошло, а караван идет дальше.

«Их энергия уже не так сильно на меня направлена, как раньше», — считает он.

* * *

Через два дня Робу с его музыкантами играть большой сольный концерт в кемденском Roadhouse — это выступление на фестивале iTunes. Хотя он давно уже не давал таких концертов, но он не из тех, кто будет репетировать, когда в репетициях нет острой необходимости. На концерте не будет сложной техники и шоу-балета, а песни все эти он и так уже пел тысячи раз. (По договоренностям об эксклюзиве разрешено спеть только две новые песни с грядущего альбома, те, которые исполнялись в последних турах: Motherfucker и Sensational.) К тому же ему телесуфлер поставят. Так что чего репетировать-то? Но при этом, больше, мне кажется, чтоб выразить солидарность в самом начале новой кампании, а не потому, что нужда его заставляет, но днем едет в студию в Уимблдоне, где репетирует его группа. Но там он дольше часа не задерживается — на машине туда и обратно он дольше ехал, чем там пел.

На пути обратно в центр города он вдруг заговаривает о том, что уже сильно соскучился по детям. Дело в том, что Тедди, Чарли и Айда поживут без него до следующего месяца, когда их лондонское жилье доремонтируется. Он рассказывает про то, как они дома в Лос-Анджелесе отметили четвертый день рождения Тедди. Наняли актрису для роли Ариэль из диснеевской «Русалочки». «Тедди в нее прям влюбилась сразу, схватила ее за руку и везде с ней ходила. Это было очень здорово! — вспоминает он. — Ну вот буквально как если б мне в четыре года на день рождения явился Фонз — ну чудо просто».

Просто подумай, говорит он, что все-таки было что-то подобное и в моем детстве. Когда он был совсем маленьким и они жили у паба, его сестра позвонила снизу в комнаты наверху и сделала вид, что она — Дейзи из сериала «Придурки из Хаззарда». А затем — что это звонит Сэнди из мюзикла «Бриолин». «Я прям задрожал весь: ох, я ж разговариваю с самой Сэнди из „Бриолина“!»

Сейчас в Калифорнии уже утро, и по FaceTime он связывается со своим лос-анджелесским домом и разговаривает с Тедди, которая завтракает. «Ты чего кушала, всякую фигню, не кашку для принцессы?» Попрощавшись, он включает мне на ютьюбе речь Эйзенхауэра, где тот предупреждает об угрозах военно-промышленного комплекса. Потом он сообщает мне, что сейчас его любимая передача по телевидению — это «Нарко», сериал, хотя он редко их смотрит. «Айда меня теперь называет Пабло, я ее — Тата». Затем он пытается вспомнить забавную американскую рок-звезду, но — тщетно.

* * *

Похоже, что даже ради единственного концерта биологические часы Роба перестраиваются — чтоб вечером на сцене он был как огурчик. Из-за этого сегодня он проспал обеденное время. В половину третьего начальник его охраны Гери Маршалл заходит в спальню, чтобы его разбудить. Гери предлагает Робу два варианта: выехать из отеля в четыре часа, чтобы успеть провести получасовую репетицию, или же уехать в половину пятого, но по прибытии сразу заняться гримом и укладкой, то есть без репетиции.

Вернувшись, Гери докладывает: Роб и маску для сна с глаз не снял, и ничего не ответил. Это по идее означает, что им выбран вариант номер два.

Из спальни Роб выходит в 4.15, с туманным взором: «Да-а-а-а… ну и соня я…» Оказывается, он так разоспался потому, что с пяти утра до десяти утра он смотрел выпуски шоу «Политически некорректно» и Говарда Стерна, а также старые интервью Мэрилина Мэнсона. Сегодня утром на поезде из Стока приехал его отец Пит — всего три дня назад его попросили спеть в концерте, и теперь он уже несколько часов ожидает в номере охраны, сообщающемся с сьютом Роба. Когда сын наконец-то появляется, Пит спрашивает, как тот себя чувствует.

«Хм… — размышляет Роб. — Пытаюсь быть уверенным». Подумав, добавляет: «Пытаюсь убедить себя в том, что я — личность уверенная, которая прекрасно делает свою работу».

В последние годы ему выступать живьем на сцене стало легче — по сравнению с упадком 2006 года. Но это не значит, что мучившие его сомнения полностью исчезли. Он, скорее, изобрел особую стратегию, чтоб с ними справляться. И процесс идет. В машине Роб говорит о том, что беспокоило его днем.

«Я проснулся, — рассказывает он, — и просто обделался. Пришлось поговорить с самим собою и вообще вести себя как крутой. А потом и мозги подстроятся под это состояние крутого. Потом спускаешься по лестнице, заходишь в лифт, зная, что надо ехать и делать первейшую вещь из самых первых, и она будет дико крута. А если не будет — то ты внутри разрушен».

Тут он смеется, понимая, насколько это и мелодраматично, и по сути верно.

* * *

Так он любит объяснять проблему — а в хороший вечер и решение — с тем, что может произойти, когда он выйдет на публику.

«Я просто надеюсь, что когда я заступаю на сцену, — объясняет он, — появляется Робби Уильямс. Потому что иногда я уже вышел — а его все нет, то есть мне одному надо отдуваться. Робби Уильямс — это вроде как доспехи, в которых я неуязвим. А когда он не появляется, я все делаю сам — и это жутковато».

На концерте в Швейцарии в прошлом году он все ждал Робби Уильямса, а тот все не являлся. Роб его нигде найти не мог. «Ну и я такой: ох, тут же так одиноко, как же Робби Уильямс-то это выносит?» Семь песен он старался изо всех сил, один, сам по себе, и тут наконец-то Робби Уильямс присоединился к нему. «И я подумал: слава тебе, господи, он здесь. Вам, может, покажется все это полной шизофренией, и, возможно, это она и есть, но вот так вот оно происходит». По его словам, такое было и на концерте в Небворте, который транслировали по телевидению. «По-моему, в видеозаписи концерта в Небворте есть момент — это где-то на шестой песне — где я прям говорю „Я вернулся!“ Бог его знает, что уж там люди подумали, о чем он, но смысл такой: „Вижу, что боги развлечений пришли“».

Это ему напоминает одну байку про Дина Мартина, которую рассказывал ему отец. Полная версия существует в пересказе Орсона Уэллса. Дело было в 1969 году, тогда Уэллс готовился появиться в «Шоу Дина Мартина». Перед тем как выйти на сцену, Дин Мартин предложил ему выпить чего-нибудь, вроде того, что Мартин уже держал в руке. Уэллс отказался, сказал, что ему и так нормально. Хозяин шоу удивленно воскликнул: «Ты что же, собираешься идти туда один?»

В этом есть логика, или недостаток логики, в чем тоже есть смысл, понятный Робу.

«Короче говоря, — заключает он, — мой виски — это Робби Уильямс».

* * *

Звонит из Лос-Анджелеса Айда.

«Слушай, — отвечает ей Роб, — давай перезвоню попозже, я сейчас за кулисами и занимаюсь волнением».

Но он успевает сказать пару слов Тедди и Чарли.

«Тед, я сегодня для много-много людей песни буду петь, чего ты хочешь, чтоб я спел?»

Она просит, разумеется, «Let It Go». И тут же дает один совет — толковый, между прочим: «Не пой с кашей во рту».

«Окей, постараюсь!»

* * *

Перед тем как Роб появится на сцене, в вечернем «X Factor» показывают рекламу его нового альбома. Роб получает от старого друга Дэвида Перри из Стока мейл: «Токо что видел твою рекламу на шоу, это про что вообще?»

«Это про сто пятьдесят тысяч долларов», — отвечает ему Роб.

Тема продолжается в гримерке. Отец его в связи с этим вспоминает байку — что ответил Дон Маклин, когда его спросили, в чем смысле его песни American Pie. «Смысл этой песни, — якобы ответил он. — Заключается в том, что я теперь до конца жизни могу работать когда хочу».

Роб хохочет: «Это надо запомнить!»

И запомнит.

* * *

Робу сообщили, что за кулисами в гостевой зоне находится Юрген Клопп, менеджер «Ливерпуля». Можно с уверенностью сказать, что если б речь шла про любого знаменитого музыканта или актера, Роб стал бы придумывать отговорки и причины, почему он сейчас, перед таким вот концертом, совсем не в состоянии ни с кем разговаривать. Но тут — футбольный кумир, а это совсем другое дело. Если в мире поп-музыки все — символ давления, то футбол — это умиротворение. Поэтому он выходит из гримерки поприветствовать Клоппа.

«Невероятно рад встретить вас здесь, хочу поздравить вас в связи с ливерпульскими событиями…» — обращается он к Клоппу. А вскоре уже рассказывает Клоппу, что Манэ и Коутинью в его команде мечты в онлайн-игре, в которую он бесконечно режется зимой.

Менеджер «Ливерпуля» горячо поддерживает беседу — как будто он и понимает ее важность, и хочет предложить нечто.

«А Лаллану не купил?» — скептически спрашивает Клопп.

На концерте Клопп сидит на балконе — напротив группы прям — а после концерта Роб скажет, что частенько замечал блестящие зубы Клоппа.

* * *

И еще некоторые мысли о выступлении: какие сложности и как он их преодолел или обошел.

«Меня всегда охватывает сценический страх, — говорит он. — Всегда есть уровень страха. И если я его сделал приемлемым, а не охватывающим меня целиком — я победил. Энергия, которую я использовал, чтобы быть шоуменом, вот: „Блин, это же крутейшее надувательство всех времен и народов, через пару секунд люди это поймут…“ Я все шоу проживаю с мыслями „сейчас поймут, сейчас они все поймут, давай, двигайся, делай что-нибудь!“ Я никогда не был особо уверен в своем певческом голосе, так что придумал такую персону, которая „смотрите, как я это делаю, не слушайте, что я пою! Не слушайте это, смотрите, как я делаю… это!“ И для меня это сработало. То есть от нужды я начал развлекать, пришлось, потому что не мое же пение люди пришли слушать. Ну, как мне казалось.

Мое выступление — это спектакль, блеф и персонаж. И все это работает только при участии публики. В начале концерта я выхожу на подмостки — являюсь как император и делаю вид, что народ счастлив меня видеть. И народ, то есть публика, они включаются в игру: да, да, мы так счастливы тебя видеть! А я: „спасибо большое, что играете вашу роль!“ А если аудитория отреагировала в стиле „чо за мудак“ — ну все, я в говне, шоу не получится. Так что в нашем вечернем развлечении участие публики — блистательно. Я вообще на самом деле не такой храбрый, не такой уверенный и не такой высокомерный. Я просто играю такого персонажа, а мне подыгрывают.

Комик Стивен Райт говорит: „Знакомо ли вам такое чувство: раскачиваешься на стуле туда-сюда, он вот-вот опрокинется, а вы с этим ничего поделать не можете? Вот именно так я себя все время чувствую“. Вот именно так я себя на сцене чувствую всегда. Но теперь я могу это канализировать куда-то. Раньше все не под контролем, страшно аж жуть — столько ж народу на меня смотрит. Теперь я это канализирую, и таким образом это работает на меня».

* * *

Несколько месяцев назад в форуме на сайте один из фанов Роба, Upfront, предложил ему снова носить тигровое нижнее белье из клипа «Rock DJ». Идея Робу понравилась. «Благодарю моих фэнов, — говорит он, — за то, что сказали, что мне стоило бы носить то знаменитое нижнее белье, чтоб я прям почувствовал себя иконой». Он заказал несколько пар таких трусов и начал надевать их на концерты. Поначалу для того, чтобы «перед работой отнестись к себе иронично и с юмором», и, я думаю, именно для такого настроя он и сегодня вечером их надел, хотя скоро начнет их надевать просто так, всегда, как обычные трусы. Что именно это говорит обо всем, включая зыбкие границы между Робби Уильямсом-поп-звездой и мужчиной по имени Роб, с которым он делит одно тело, сказать очень сложно.

Сегодня вечером, учитывая, что он не выступал на такой публике уже некоторое время, он в это тело входит не очень долго. Этот Робби Уильямс не только появился в самом начале концерта, но он еще выступает так, как будто старается наверстать упущенное время. «Rock DJ» сегодня исполняется вторым номером, и он решает поделиться новостью о том, что надел трусы из клипа — расстегивает брюки своего белого в бабочках костюма, дабы выпустить тигра. Завтра пресса только об этом и будет писать.

Кажется, никто особо не приметил — хотя, возможно, он сам это представил как изощренный артистизм — что молнию на ширинке заклинило и он никак не может натянуть штаны.

* * *

На следующее утро Роб, похоже, получил от реакции на все это заряд энергии. «Это на самом деле очень позитивно, — утверждает он. — Лучше и быть не могло. Концерт им всем понравился. Никто не заметил, что я в ботоксе с филлерами. The Guardian поставил четыре из пяти — это для меня как шесть из пяти…» Помолчав: «Я не прочитал статью, на самом деле». Он имеет в виду, что нашел публикацию в гугле, увидал заголовок и во сколько звездочек оценен концерт и сумел удержаться от того, чтобы прочитать весь текст.

«Думаю, ничего там особенного и не было», — уверяет его Майкл.

«Ну, ты ж не знаешь, из-за чего я могу расстроиться, — возражает Роб. — Я-то уж точно что-нибудь найду».

Вот парочка наиболее возможных поводов для расстройства из в общем положительной рецензии газеты The Guardian, озаглавленной «Идеальное сочетание эго, самоуничижения и хитов»: песню «Sensational» назвали удачной, при том что ее сильная сторона — или наоборот — «нормальный рок». А «Rock DJ» оценена как «его худшая песня», которая «все еще громкая и невнятная». А вот этот кусочек, думаю, ему бы понравился: «На самом деле больше нет никого, в поп-музыке во всяком случае точно, кто так удачно сочетает мощные понты с глубочайшей уязвимостью».

* * *

В марте 2008 года я по мейлу сообщаю Робу, что я в Лос-Анджелесе. Предлагаю встретиться в следующую пятницу днем.

Вот что он ответил, полный текст: «В любое время… Я свободен в следующую пятницу и последующие дни… недели… годы».

* * *

Вот как он предпочитает объяснять:

«В 2006 году я ушел на покой, не сказав никому об этом. Я не работал три года — сидел на диване, ел картофельные чипсы и шоколад, разжирел, отпустил бороду, стал похожим на серийного убийцу. Чипсы я ел Kettle — которые в огромных пакетах, по пятницам Krispy Kreme, и от этого всего жирел и жирел, а борода все росла и росла. Я видел, что Пол Маккартни, после того как ушел из The Beatles, отрастил бороду, и с ней выглядел круто, так что я тоже отрастил, но выглядеть стал как серийный убийца».

Когда он только начал набирать вес, он даже не обратил на это внимания. Однажды он надел штаны от спортивного костюма — они обычно болтались в талии, а теперь — нет. Ему не понравилось, что кто-то затянул у них завязки, и сразу понял, кто преступник. И он такой: «зая, в следующий раз, когда захочешь надеть мои штаны от спортивного костюма, пожалуйста, не затягивай завязки. И Айда такая: ага, не вопрос. И я только пару месяцев спустя понял, что она их вообще никогда не надевала…»

Он точно не знает, сколько весил максимально. «Два-тридцать, два-сорок фунтов, наверное, — предполагает он. — Но я же был как бы на пенсии, и такая у меня была вечеринка по случаю ухода. А на вечеринке очень много тортов». Наконец он нашел способ не раздражаться по поводу слишком тесной одежды. На отдыхе в Марокко он накупил кашемировых кафтанов: «Я подумал: это ж как Злая Ведьма из мюзикла и Оби-Ван Кеноби, здорово, куплю побольше».

Ну и потом каждый день их носил.

* * *

Насколько набирать вес и отращивать бороду было способом «распопсовить» себя, перестать быть звездой? И сделать себя непригодным для исполнения этих обязанностей?

«Ну, мы-то с Айдой питались совершенно одинаково, но у нее просто метаболизм гораздо быстрее. Так что ей ничего, а я разжирел. В отношениях такое часто бывает — когда не надо заниматься охотой и собирательством — тормоза отказывают. Я помню, тогда как-то смотрел телепередачу про самого толстого мужчину в мире, в Южной Америке, и там приводились графики и картинки — сколько шоколада он съедает, и у меня мысль: так, ну у меня-то все не настолько запущено, так что у меня все нормально. Но мы, конечно, налегали на еду».

Я помню, что видел тебя тогда — ты казался довольно расслабленным и, так сказать, в себе. Ты сам себе вроде очень нравился.

«Возможно, потому что работа на горизонте не маячила. Я не обязан был идти куда-то и делать что-то, от чего мне физически плохо. И я нашел реально отличного друга».

И кемпинг в саду?

«Да, это было лето кемпинга в саду».

А зачем такое?

«Ну началось все с того, что мы отказались от всякого гламура и отправились в пустыню поглядеть на Joshua Tree, юкку древовидную. Поехали в кемпере — фургончике с койками и кухней, а я еще шефа захватил. И вот там под звездами — как на другой планете. Потом мы в другое место поехали, поблизости. Там обнаружился кемпинг, но его владельцы какие-то не очень приятные. Какие-то прям властные чересчур. А мы просто хотели тихо отдохнуть и расслабиться. После этого мы поехали в парк для кемперов в Малибу, но там оказалось грязно и сервис ужасный. А мне очень хотелось и дальше жить в кемпинге, но не в таких. Так что мы просто взяли да поставили палатку на задах сада».

И заходил в дом целый день?

«Заходили попить и попи́сать только. Вокруг моей палатки поставил заборчик, а в ней — генератор тока и нормальную кровать. Ну то есть мы реально жили на улице. Ночи напролет сидели в креслах и смотрели на звезды. К одной палатке прибавилась потом вторая, а там и пять их стало. В палатках друзья жили, а одна — для охраны».

А охрана почему не в доме?

«Потому что мы-то на улице. И мы боялись!»

* * *

В те месяцы, которые стали годами, он редко покидал свое имение, но однажды поехал на машине с другом, который навестил его в обед, в его отель в Голливуде. Именно тогда, когда Роб выглядел настолько не похоже на того всем известного Робби Уильямса, он столкнулся со старыми друзьями. И хотя он был очень рад увидеть их, но трудно представить себе более контрастных личностей по отношению к нему тогдашнему. Это были Ант и Дек.

«Они шли к себе в отель, так что я к ним присоединился, — вспоминает он. — На мне был надет мой оби-ван-кеноби. Они подумали, что я рехнулся нафиг. Парни они блистательные совершенно, но это самые нормальнейшие люди на свете. А тут вдруг появляется их приятель-поп-звезда, разжиревший на 45 фунтов, с бородищей, в кафтане — никто из Ньюкасла не поймет такое, верно ж? Уверен, они решили, что я болен психически. Таким я, может, и был в то время».

* * *

В годы его отсутствия на сцене как-то пошел даже слух, что он умер.

«Да, я сам такое слышал, действительно, — подтверждает он. — Я просто не выходил никуда три недели. Люди подумали, что я помер. А я просто пончики ел».

* * *

Сентябрь 2016 года

Он летит на частном реактивном самолете в Германию, чтоб поговорить о себе. В следующие несколько недель произойдет еще несколько подобных поездок. Иногда он только в самолете интересуется: куда летим?

Интервью эти в основном идут проторенной дорожкой. Обычно первым или вторым вопросом — в чем смысл названия альбома The Heavy Entertainment Show. Обычно в ответе он упоминает бабушкин дом:

«Софа у моей бабушки на улице Ньюфилд, город Сток-он-Трент, в доме с террасой, удобства на улице. Бабушка обо мне очень заботилась и сильно любила, без, знаете, тыканья пальцем. Просто — любила. Кормила меня углеводами сплошными: хрустящая картошка на хлебе с маслом, чай с кучей ложек сахара, а еще — шоколадки, любовь, телевидение, на котором боги. Когда я был маленьким, в Британии вещало всего три телеканала, то есть вся страна смотрела одно и то же. А в углу телевизор, и те, кого он показывал, были богами, и я был счастлив их видеть. Очень вдохновляли. Я хотел быть на них похожим. Хотел тоже появляться на телеэкране и вращаться в среде богов. Но не знал, как мне этого добиться. Мне это представлялось таким же невероятным, как растянуть резиновую ленту от Сток-он-Трента до Венеры. Я не знал, как туда добраться, просто мне туда хотелось — и все. Я ностальгирую по тому времени, из-за наивности. Шоу-бизнес — это как в „Волшебнике страны Оз“: приоткрываешь занавес, и там такой человечек с громкоговорителем. Но до того действительно ж был волшебник, и он реально был богом, и я по тому времени ностальгирую. И вот всех тех людей, которые в то время в Англии выступали в пятницу и субботу вечером, называли light entertainment — легкое развлечение. Но сила этого легкого развлечения для меня оказалась столь огромной, что я бы не сказал „легкое“, я бы сказал „тяжелое“, и из-за этого-то я и стал артистом — просто пытался стать таким, как они. Вот отсюда „Шоу тяжелого развлечения“».

Это стандартное объяснение, но иногда он отклоняется и говорит что-то вроде такого: «„Шоу тяжелого развлечения“ — это мир, в котором мы живем, от мирового кризиса до кофейни, где сидишь и смотришь на прохожих. Смотреть на людей — тяжелое развлечение. Вставать и менять подгузник Чарли — тяжелое развлечение. Выходить на сцену и быть каналом для десятков тысяч отдыхающих — тяжелое развлечение. Ты развлекаешь людей вне зависимости от того, любят они тебя или ненавидят. Развлекаешь их ненависть, а если любят — то их любовь».

А иногда получаешь и такое:

«Я выдумал историю про заглавие альбома потому, что интервьюеры об этом спрашивают. Тебе врать не буду. Я чувствую, что был честен и откровенен. Ну просто я подумал: о, какой интересный, броский заголовок!»

Все эти ответы по-своему правдивы. (Воспоминания о детстве в бабушкином доме — это от сердца, это для него очень важно.) Каждый из них — причем третий ответ ничуть не более, чем первые два — честная попытка и развлечь, и удовлетворить сидящего напротив собеседника, кем бы он ни был. Единственная фантазия, которая проходит через весь процесс интервью, заключается в том, что люди находят довод сделать что-то и делают это. В жизни очень редко так бывает, причем и у Роба тоже. Мы обычно что-то делаем и только позже, если времени хватает и резонов, пытаемся понять, почему мы так поступили.

* * *

В автомобиле Роб и его свита молчат. Возможно, его мозг после разговоров о себе длинною в день разматывает и обрабатывает, что он сказал и что не сказал, что ему следовало сказать, а чего говорить не следовало. И все-таки мне интересно, какие завихрения мысли заставили Роба в конце концов сказать такое:

«Вы знаете, что королева не комментирует ничего? Вот мне интересно, сколько раз в жизни ей хотелось, блин, прокомментировать».

* * *

Они все приходят, а он все говорит. Вот некоторые сегодняшние вопросы и ответы, который он предлагает.

Являются ли деньги мотивацией?

«Никогда они мотивацией не являлись. Это нечто, что приходит попутно. Я просто более всего остального хотел всем нравиться. Хотел, чтоб народ меня любил. Но хотел, чтоб миллионы народу меня любили».

Использовали ли вы свой артистический талант в юности?

«Я играл в местных театральных постановках и всяких таких проектах, но вообще там, откуда я родом, за этот самый артистический талант и побить могут. Если ты делал нечто, что могли счесть хвастовством, то точно били. Так что я пытался вписаться в среду как можно лучше. Но я, правда, немного эксцентричен, чтоб прям полностью вписаться. Но я отлично постарался — по башке мне нечасто били. Но использовал ли я свои умения массовика-затейника в детстве? Да почти нет, я старался ни с кем и ни с чем не связываться. Я хотел быть артистом, а для моих земляков это нечто непонятное. Там надо научиться что-то руками делать и работать всю жизнь. Так что я об этом помалкивал, но сам думал, как мне этого добиться и кем я стану».

Сейчас вы счастливее, чем когда-либо?

«Определенно да, определенно, что не самый жалкий, чем когда-либо».

В чем секрет ваших с Айдой отношений?

«Химия, личность, доверие и смех. У нас все это есть, и это просто чудо, потому что я не думал, что такое может произойти со мной, для меня, что я буду достаточно ответственным или способным на любого рода отношения. Потому что я был уверен, что просто все испорчу, как обычно, потому что у меня всегда так, к тому же у меня животные наклонности, которые я совсем не прячу. И я еще — я очень хотел сохранить эти отношения, так что тут парадокс: я хочу любить, отдавать всего себя этому человеку, но также я знаю, что я животное, которое хочет трахать все, что движется. Это разрывает сердце, знаете ли. Но вот он я и вот мы вместе десять лет спустя, и я люблю ее еще сильнее. Она мой лучший друг. Нам к тому же вместе очень весело. Да уж, дико весело».

Согласитесь ли вы с утверждением, что нет ничего лучше, чем ощущать свою худобу?

«Нет, нет. Это чувство на дня три-четыре. Был период, когда я терял вес очень быстро, и смог надеть вещи из шкафа, которые не носил давно. Ну вы понимаете, те шмотки. Однажды ночью, когда Айда уже лежала в постели, я все копался в гардеробе и переоделся раз пятьдесят, наверное, и все ей „посмотри, посмотри!“. А она говорила: „Ну да, котик, хорошо, рада за тебя“. Так что был момент. Но потом получается, что тебе из-за одной проблемы не надо волноваться, а она возвращается — и бац тебе по лбу, и все начинай сначала. И надо все время на велосипед садиться и тренироваться наилучшим образом. Потому что от моей работы, моих зависимостей и от моей натуры тонким не станешь. То есть я должен быть погружен в процесс. Так что работая против Толстого Робби, я работаю против моей натуры. И это жесть».

А траву куришь?

«Нет, не курю траву. Уже какое-то время. Бросил и не собираюсь начинать снова, что для меня интересно, поскольку какая-то перемена. А эта штука — она веселая, но мозги мне трахает конкретно. Мне моя жизнь представляется в виде бутылки с пятном на донышке. Вот вроде все нормально, все чисто в бутылке, но пятно это постоянное есть. И когда я принимаю что-нибудь, что изменяет или усиливает настроение, то бутылка эта… — он издает звук, как будто бутылку встряхнули, — и грязь поднимается со дна, и все сразу мутное».

* * *

На следующее утро у него интервью с немецкой медийной личностью по имени Барбара Шенебергер, у которой свой журнал — Barbara. И на следующей обложке — она же. Тут уже немного другая расстановка сил предполагается — Барбара заставляет Роба ждать полтора часа начала интервью.

Они знакомы, общались когда-то, и она сразу начинает как будто флиртовать. Но не в смысле «ты мне нравишься», а в стиле «я на работе, сейчас включаю флиртующую профессионалку».

Она кладет на кофейный столик записывающее устройство. «Маленькое, но работает, — говорит она и добавляет: — Слышал раньше это предложение?»

«Слушай, — говорит Роб, — это для тележки. Для двух тележек».

Она объясняет, что в следующем номере ее журнала, где она появится на обложке вместе с Робом, главная тема — «лакшери». Роб тут же напрягается — это же не его тема совершенно, его стиль жизни — не как обычно у богатых. Он не имеет привычек богачей и не покупает того, что у них принято потреблять. Оказывается, правда, что именно поэтому ему есть много что интересного сказать.

«Я живу жизнью ненормальной по сравнению с той, в которой рос, — рассказывает он ей. — С деньгами и успехом многое меняется, но мои чувства…» Он обрывает себя, но подразумевает, что кое-что остается прежним. В качестве объяснения он предлагает пример: «Я все время выключаю свет за Айдой. До сих пор. У нас дом в Беверли-Хиллс площадью 32 тысячи квадратных футов, и это невероятно совершенно, мне иногда кажется, что это богатый дядя мне позволил тут пожить. Ночью Айда надевает масочку на глаза, а я встаю, иду по комнатам и выключаю везде свет. Айда еще покупает свечи такие, большие, у которых по три фитиля, зажигает их, и мы в их свете смотрим телевизор… а я все время смотрю то на экран, то на свечи, то на свечи, то на экран… и на Айду. Когда она засыпает, я свечи тушу». Далеко не в первый раз я слышу про эти свечи и про то, как чуть с ума не сошел, узнав, что каждая стоит 250 долларов (хотя они, конечно, реально гигантские, и рассчитаны на месяцы, если не на годы). «Так вот слушай, — продолжает он рассказывать Барбаре, — запах от свечей этих в доме обалденный совершенно, но я когда его слышу, мне кажется, что это запах горящих денег. Вот у меня прям такая мысль: да, пахнет дико приятно, но это запах пропавших денег!»

Он явно разрывается, ему трудно оценить это: то ли он дураком себя выставляет, то ли в высшей степени разумным и здравомыслящим. «Я все еще стараюсь получать удовольствие от такого стиля жизни и быть таким человеком, которого мы можем содержать в финансовом плане… но я нахожу затруднительным вращаться в другом экономическом круге», говорит он и рассказывает, что сопротивляется постоянному давлению насчет покупки новой одежды. «Какой-то одежды я себе накупил и больше мне не надо, и вообще никогда уже не понадобится больше. Одежда у меня есть».

Это наводит Барбару на вопрос о стиральной машине. «Я знаю, где она находится, — отвечает он. — Я видел лестницу, которая к ней ведет. И я знаю, что там — стиральная машина, потому что вещи все время чистые. Но все же, клянусь, мне очень немного нужно, и я научусь с ней управляться, если все закончится».

Она спрашивает про первую дорогую покупку в его жизни. На это у него есть отдельная история. «Когда я был ребенком, пел в Take That, то очень хотел пару джинсов „Версаче“. На дворе 1990 год, и джинсы эти для меня — ну все просто, — рассказывает он. — А я в начале существования группы Take That получал зарплату 150 фунтов в неделю, а у нас в городе Сток-он-Тренте моем родном эти самые джинсы „Версаче“ стали продавать с большой скидкой. Как раз попалась пара идеально моего размера, и я ее купил. И чувствовал себя прям крутейшим и моднейшим». Три года спустя он общался с Джанни Версаче и Элтоном Джоном на вилле модельера у итальянского озера Комо. Решил, что модельеру, придумавшему эти джинсы, стоит рассказать, что они значили для того восторженного подростка. «Я подумал, что очень важно сказать Джанни Версаче — „твои джинсы меня вдохновили, я очень желал их иметь, а когда заимел — просто фантастически себя почувствовал“». На какую бы реакцию Роб ни рассчитывал, он ее не получил. «Джанни это и не задело, и вообще никак не тронуло. Он только обронил что-то типа „окей… не желаешь винограду?“ или вроде того. Человеком он был очень приятным, вечер я провел прекрасно, ну просто вот не получилось его поразить историей про джинсы, которые были для меня так важны».

По завершении интервью они идут в пустой танцевальный зал, где повесили задник для фотосессии. Роб позирует, Барбара приникает к нему по-всякому.

«Сделай, чтоб я на фото выглядел как отец Джиджи Хадид», — инструктирует он фотографа.

Барбара принимает такую позу, чтобы были видны украшения на ее руке, которую она забросила ему на плечико.

«Все дело в украшениях, в аксессуарах», — поясняет она.

«Все мы — аксессуары», — замечает Роб.

* * *

Иногда он к ним летает, а иногда они к нему. В определенный день в Лондоне он сидит в номере отеля, принимает людей со всего света и отвечает на любые вопросы.

Швед: Когда меня сюда посылали, я прочитал множество интервью с вами, и у меня сложилось впечатление, что большие хиты сегодня не настолько важны, как раньше?

«Зависит от того, что за интервью вы читали и что именно я в них врал. Да нет, важны хиты, еще как. Я не хочу быть „бывшим“, с таким лейблом мое эго не справится. Я хочу хитов. Я хочу собирать стадионы. Попадать в новости. Хочу развлекать… По амбициям я не ощущаю себя на 42 года, амбиции все еще юны, жадны и им все нужно».

Испанец: Вы можете сказать, что вы — более зрелая личность? Скучаете ли вы по какому-то не очень уважительному отношению?

«Неуважительное отношение? Да его навалом. Да, я, конечно, повзрослел, но мы идем от очень маленького процента зрелости. Я лет до 37 как минимум был совершеннейшим ребенком, так что сейчас я, наверное, только что подгузники перестал носить. Может, перестал в штаны какать».

Ирландец: Есть ли у вас иммунитет к критике?

«Нет, никакого иммунитета к критике у меня нет. Слова больно ранят. Я ужасно чувствителен, и я бы очень хотел, чтоб меня не критиковали, но они будут это делать все равно. К тому же я сам не слишком большой, мягко говоря, дипломат, когда дело касается чувств других людей, так что если ты тумаки раздаешь направо и налево, то уж жди, что когда-то тебе отольется. Люди есть люди, человеки, мы не можем быть все время добрыми. Я изо всех сил стараюсь, но часто обнаруживаю, что мне далековато до той личности, которой я хотел бы быть. Так что нет, нет у меня иммунитета. Хотел бы, чтоб был — жизнь была бы проще. Но если б я был невосприимчив, то не волновался бы, а если б не волновался — не мог бы альбомы выпускать».

* * *

Он в редакции французской радиостанции NRJ, только что закончился эфир с ним. После эфира он стоит в коридоре, ловит взгляды прохожих. Кого-то вроде бы узнал. Сперва подумал — это парень из бойз-бэнда Worlds Apart, но потом понимает, кто это. «Это ж он, правильно?» — спрашивает он Майкла, который тоже явно узнал этого человека. Они догоняют, Роб спрашивает: «Ты же Джиобой?»

А Джиобой — это красивый французский мальчик-модель. «Просто Айда на тебя подписана в инстаграме», — сообщает Роб и просит о совместном фото. «Айде понравится!» — объясняет он осторожно, поскольку есть что-то совершенно нереальное в том, что Роб просит кого-то сфотографироваться с ним. Они позирует вместе. «Рад был познакомиться», говорит Роб. Когда Джиобой уходит, он объясняет: «Мы с Айдой поглядели, кто фолловит ее, и там несколько реально симпатичных парней. И мы с ней такие сразу оба: Вот этот!»

К утру Джиобой, что вполне естественно, написал в твиттер о встрече:

Не могу поверить, меня узнал @robbiewilliams! Сказал Джиобой то се… Черт, это я, да!

«Так обрадовалась, когда получила это фото…», — говорит Айда Робу в скайпе.

«А мы такие взбудораженные, — отвечает ей Роб. — Догнали его в коридоре».

Но они оба все-таки признают, что в этой ситуации есть что-то некрасивое и неприятное: «Мы узнаем инстаграмовских фолловеров», — говорит она Робу. Но как-то стыдновато, что они так рады обняться.

* * *

В другой день в Париже Роб проводит серию интервью лицом к лицу с французскими интервьюерами. Вообще французские музыкальные журналисты — это какая-то особая порода. Это обычно мужчина, немолодой, довольно…

С каким-то таким отношением и поведением, как будто он давно решает некий запутанный философский вопрос и смирился с тем фактом, что у этой поп-звезды какие-то свои, совсем другие, мысли. «В уме своем, — говорит потом Роб, — у меня такое: „похоже, от меня ждут интеллектуальных высказываний на любую тему, а этого я не умею“».

Тем не менее на более краткие вопросы он дает ответы:

Скажите пожалуйста, только честно: вы ведь мечтаете быть эстрадным певцом-крунером?

«Я хочу быть крунером, я хочу быть рэпером, звездой рок-н-ролла, скейтбордистом, баскетболистом, когда-то хотел быть автогонщиком, и хочу быть гольфистом, хочу виртуозно резаться в ФИФА, очень хочу не есть углеводы — вот это все. Нет у меня одной мечты — быть крунером. Я хочу быть всем. Нахожу, что это невозможно, но очень стараюсь».

(настойчиво) Не более крунер, чем рэпер?

«Рэпером я хочу быть больше, чем крунером. Но я ближе к крунеру, чем к рэперу».

А каждый новый альбом — это борьба?

«Да, каждый новый альбом — борьба. Ты — на милости мира и соцсетей. Это может быть довольно болезненным: ты вот делал свою фишку, растил ее, лелеял, любил, думал, что и весь мир ее полюбит, а тут тебя колотят и поливают и пинают — прям физически. Да уж, переживания могут быть очень травматичными. Так что надо быть готовым к битве. Особенно когда ты артист моего типа: эстрадный певец и знаменитость. Так что довольно страшно выходить к народу. Потому что мы просто живем в мире, где правят сенсации. И сенсационные истории — они не милые, они дрянные — потому что именно это продается. Им нужно, чтоб ты обосрался, они тебя пугают, чтоб ты обделался, а если ты не обделался, то они напишут, что ты обделался. То есть это пугает».

О чем вы более всего беспокоитесь?

«Полагаю, что главная моя обеспокоенность заключается в том, что это все у меня заберут, а выбора у меня нет, так что придется вернуться в Сток-он-Трент и жить там. Я люблю Сток-он-Трент, но я вроде как живу в стране обетованной — здесь же сказка просто, наслаждаюсь. Есть такая группа <английская> James, у них в одной песне строчка „если б не видал такого я богатства/ мог бы дальше бедным жить“. Он разражается смехом, возможно, подхватив от собеседника чувство серьезного неодобрения. „Вы спросили — я дал честный ответ“».

Последний вопрос: вам нравится заниматься продвижением своей музыки, или вам это скучно?

«Мне нравится быть поп-звездой — это весело. Я вот утром в самолет сел — а это мой самолет. Никого в салоне не было больше, кроме нас с друзьями. Потом я приземлился, меня загримировали, причесали, одели в красивую одежду, а моя работа — быть поп-звездой. Я прям везунчик.

Сегодня я устал.

Круто! А мог бы в Сток-он-Тренте наркотиками торговать».

Как вы изменились с шестнадцатилетнего возраста?

«Краткий ответ таков: я слегка постарел, потолстел и чувствую себя комфортно в своем теле. Я все еще гиперчувствителен, неуверен, страдаю комплексом неполноценности, я добр, весел и щедр. Также я купил билет в мечту, а мечта воплотилась в реальность».

Как долго у вас была депрессия?

«Мммм… а у вас сколько?»

* * *

Когда мы приземляемся в Лутоне, вернувшись сюда после очередной промо-поездки, Майкл изучает цифры предпродаж грядущего альбома.

«Ты поймал ветер», — говорит он Робу, имея в виду, что все организовывается и движется в верным курсом. Роб кивает. «Я Робби Уильямс, — отвечает он. — И ветер — у меня».

* * *

Он раздал десятки интервью, и еще больше запланировано. А пока он смотрит на Upfront — членский раздел его сайта. Чего сегодня хотят узнать его поклонники?

Роб, откуда у тебя такой драйв?

На этот вопрос ответ он знает: «От стыда и страха за провал».

* * *

В марте 2008 года тайно ушедшая на покой поп-звезда-затворник по имени Робби Уильямс ненадолго прервал свое необъявленное молчание в масс-медиа, появившись в самом неожиданном месте. Он дал интервью на местной радиостанции города Эксетер Gemini FM. Он это сделал только потому, что соведущей была певица Джосс Стоун, а они знакомы. Они расслабленно поболтали, но он ей много чего поведал и, помимо всего прочего, сделал такое странноватое заявление: «Я не буду больше поп-звездой, я буду уфологом профессиональным».

И тут, что называется, открыл сезон, потому что пошли бесконечные публикации на этот счет. Статьи с заголовками вроде «Вместо этого я люблю инопланетян» (обыгрывается строчка из песни «Angles» «…вместо этого я люблю ангелов». — Прим. пер.) намекали на то, что Робби сошел с ума. А он, в общем, находил это все забавным. «Мне нравится играть в этой неразберихе, когда люди думают, что я рехнулся, — говорит он. — Так что я рехнулся». Со стороны публики это тоже было неким притворством, потому что Роб никогда и не скрывал своего интереса к уфологии. Тур 2006 года — тот самый, который просто высосал из него все силы и отправил в изоляцию — носил название Close Encounters, то есть «Близкие контакты» — как фильм Стивена Спилберга про инопланетян на Земле, а сценическое оформление было создано с намеком на то, что на противоположной стороне стадиона вполне может приземлиться «тарелочка». И такого всегда было немало. Так что если интерес к данному предмету и сделал его чокнутым, то таким чокнутым, которым он всегда и был, а доказательства теперь налицо.

«Я в это верил, когда сочинял „Angels“, — отмечает он. — Поэтому я и написал „Angels“. Это песня не о ком-нибудь, а о мыслях, что ушедшие любимые возвращаются и заботятся о тебе».

* * *

Чтобы найти, с чего и когда он начал интересоваться данным вопросом, нужно вернуться назад гораздо дальше.

«Думаю, в детстве я просто принимал как факт, что существует другой мир, в котором приведения и НЛО, а легенды и мифы никакие не выдумки, а реальность, — рассказывает он. — У моей няни были тонны книжек про НЛО, и я их читал. Бабушка по отцу. Столик для спиритического сеанса и все такое прочее. Так что меня все это сильно интересовало с самого начала. А моя мама, кстати, умеет раскладывать карты таро, и к ней реально люди приходили погадать по ладони. У ее комнаты всегда были полки, набитые книгами с фольклором, мифами и сказками. Все тайны мира, эльфы, демоны, колдовство, ведьмы — для девятилетнего страшноватые книжки, но открываешь их и не можешь не поверить во все это». В книги он заглядывал, но с мамой увиденное там не обсуждал. Его это цепляло, но и нервировало. «Я жил в страхе из-за всех этих штучек, — говорит он. — Наверное, поэтому я хочу исследовать НЛО, привидений и все такое, чтобы просто понять, чего я пугаюсь ночами».

Конкретный его интерес к внеземной жизни подогрелся телепередачами и фильмами. «Думаю, тут много факторов повлияло. Например, когда я в первый раз посмотрел „Автостопом по галактике“, тот сериал по телевизору, и как там космический корабль прилетел, чтоб взорвать планету. Мне десятилетнему это просто крышу сорвало. Открыло массу возможностей. Помню, один из космических кораблей Империи был длиною в полторы мили. Я подумал, что это просто невероятно».

* * *

«Как-то раз, когда мне было десять лет, — рассказывает он, — я катался на велосипеде BMX на задах футбольного поля „Порт Вейл“. И вдруг меня охватило невероятное чувство, что вот это все — нереально. И мысль эта, пробившая меня до глубины души, меня, блин, испугала. Я помчался домой со всей скоростью. Думаю, я не мог выразить это словами, слишком маленький был, так что просто не стал никому ничего рассказывать».

Он имел и более конкретный опыт встречи с непознанным. Он не выдает их за доказательства, но если спрашивают — рассказывает, и в интервью, и в жизни. Часто он просто быстренько без подробностей пересказывает, что случилось, но в 2008-м, когда он много сидел на форуме сайта теории заговоров AboveTopsecret.com, он стал общаться с администраторами этого портала, написал им по емейлу о том, что видел, и позже разрешил опубликовать. В этом тексте он приводит самые мелкие детали и подробности — и для того, чтобы добавить свою информацию к общей дискуссии, и для того, чтобы подвигнуть других людей делиться теориями, объяснениями и историями. Написано совершенно просто и ясно — не для того, чтобы развлечь или поразить читателя, а для общего дела поиска знаний. (Если это поможет еще лучше оценить тот тон, с которым представлен данный рассказ, то в мейле написано очень неконспирологически: «А я пошел смотреть „Железного человека“».)

Вот что он написал:

«Я смотрел на Сансет-Стрип, лежа в шезлонге примерно в 11.30 вечера, во дворике отеля, где я остановился. Дворик — примерно 50 квадратных футов (возможно, меньше), на его краю — пальмы и кусты, которые закрывают нас от взглядов с улицы (и улицу от наших взглядов). Мы находились там с моим другом, он лежал рядом тоже на шезлонге, мы оба смотрели вверх. Я помню, что некий объект пролетел над нами на высоте примерно 200 или 300 футов… возможно, выше, я не знаю.

Объект точно был черным с желтыми полосками на днище. Сейчас я уже не уверен, был ли он треугольным или квадратным, но точно помню, что он не издавал никакого звука вообще. Мы с другом оба его видели. Не знаю почему, но у меня родилось подозрение, что это один из наших.

В дополнение к этому наблюдению — еще один очень странный случай, свидетелем которого я был одним пятничным вечером примерно 5 месяцев назад. Мы с друзьями слышали песню „Arizona“ (об НЛО), которую сами написали. На закате вдруг огромный световой шар выскочил над долиной Сан-Фернандо. В тот момент мы стояли на балконе. Когда песня доиграла, он исчез… мы включили песню снова и он вернулся… и вновь когда песня закончилась… такое повторилось четыре раза.

Во время появления и исчезновения данного светового шара началась гроза, у балкона, на котором мы стояли, ударила молния. Один из друзей сказал, что видит, как он (световой шар) пролетел прямо над нами и скрылся из поля зрения. Я лично этого своими глазами не видел, поэтому поручиться не могу, но он говорил, что уверен, что видел… мы ушли с балкона в помещение после того, как молния чуть промахнулась мимо нас, и стояли в моей студии, как вдруг откуда ни возьмись (все, кто там был, видели это) из-под двери появилась полоса черного света примерно в несколько футов, протянулась по полу примерно футов на 20 (это длина студии) и вылезла в окно напротив.

Затем в облаках появились четыре огромных белых (как прожектор) световых пятна… два напротив дома и два в паре миль за ним… Хотя форма и вид этих световых пятен и напоминает голливудские поисковые огни, но они перемещались по какой-то удивительной траектории. Это происходило примерно полтора часа примерно с 10 вечера и дальше, и потом с 2 часов полтора часа… в Лос-Анджелесе все закрывается в 2 часа ночи, так что я не знаю, имел ли какой-нибудь клуб законное право включать прожекторы в такие ночные часы… возможно, вы это выясните?»

Отель, о котором идет речь, — это Beverly Hills Hotel. Упомянутая песня записывалась в большой комнате на втором этаже его лос-анджелесского дома, дальнее крыло которого много лет служило ему звукозаписывающей студией. Друзья и соратники в студии в то время — Денни Спенсер и Келвин Эндрюс, братья из Стока, с которыми он написал много песен для Rudebox и Reality Killed The Video Star. Братья позже запостят свои подтверждения воспоминаниям Роба о той ночи.

* * *

Еще во время тура 2003 года я дал Робу книжку — и чтоб не было скучно в номерах неделями, и потому, что, как мне показалось, это та редкая книга, что его увлечет. Книга, собственно, «Они: путешествия с экстремистами» Джона Ронсона. Два года спустя он позвонит Джону Ронсону со съемочной площадки клипа Advertising Space в Блэкпуле и спросит, может ли Ронсон устроить им двоим ночевку в этом доме с призраками. Ночевка так и не устроилась, но они продолжали общаться и в феврале 2008 Ронсон предложил вдвоем отправиться на конференцию уфологов в Лафлин, Невада. Они прилетели туда из Лос-Анджелеса частным сверхзвуковым самолетом. На конференции посетили лекции и презентации и побеседовали с разными людьми, включая одну женщину, утверждавшую, что ее сына регулярно похищают инопланетяне, и ученого, который заявлял, что неоднократно удалял из людей импланты из неизвестного металла, который в них зашили инопланетяне. Эта поездка запечатлена в документальном проекте Radio 4 «Робби Уильямс и Джон Ронсон едут на другую сторону».

Роб это делал забавы ради и для того, чтобы, когда появилось время, наконец углубиться во что-то, что его всегда интересовало. Вообще за игривыми заявлениями типа «брошу поп-музыку — буду уфологом» пряталась более серьезная мысль.

Если он действительно не собирался больше быть поп-звездой — а он повторял себе, что именно так и будет — то начал понимать, что ему понадобится какое-то другое занятие. Поначалу он ожидал, что оно само подвернется. «Я надеялся, — говорит он, — что что-нибудь такое явится мне на пути из спальни в кухню». Когда данный метод не принес ожидаемых плодов, он задумался: а чем, помимо музыки, он серьезно интересуется? «Говорят, если ты нашел дело по душе и занимаешься им, то тебе никогда не придется работать, потому что ты просто делаешь то, что любишь», объясняет он. «И я подумал: ну, а у меня-то страсть к чему? В то время ею были „тарелочки“. Я подумал, действительно, если я буду заниматься делом, которое мне интересно, то, возможно, смогу даже ходить на работу и не страдать от этого».

Недооформившееся представление в его голове, которое только начало принимать очертания, частично основано на детских воспоминаниях о страшно захватывающих телевизионных документальных сериалах с фантастом Артуром Кларком. Кларк сделал три сериала: «Таинственный мир Артура Кларка», «Мир странных явлений Артура Кларка» и «Таинственная вселенная Артура Кларка». Все они были похожи по подаче материала: «Кажется, он сидел у себя в патио на Шри-Ланке и рассказывал что-то про передачу, затем показывали собственно передачу, а в финале он говорит о том, что показывали, сидя в своем патио. Такое вот шоу». Роб представил, как можно сделать что-то в подобном формате: передачи про НЛО и он в роли Артура Кларка. «Я подумал, что это будет отличное развлечение для беспокойного ума».

В этом смысле программа Джона Ронсона стала пробой пера в этом жанре, а также заделом для их возможного будущего сотрудничества. «Я подумал, что в телепередаче мы с ним будем отлично контрастировать — он же более скептичен, чем я. А я заодно потренируюсь для каких-нибудь будущих проектов».

Роб также лелеял надежду, что если все узнают о его интересе к этой теме, то люди начнут делиться с ним неизвестной информацией, и так раскроются какие-то секреты. Он так и говорил: «Я хотел действовать так: расскажу вселенной, а там посмотрим, чего это даст, кто захочет со мной связаться».

Он будет разочарован и в том и в другом. «Дало это мало что, никто не пытался со мной связаться, никто, у кого есть какая-то мне не известная информация».

* * *

Примерно в это же время Роб начал писать в форуме сайта AboveTopSecret под ником Chrisonabike. Но уже через несколько постов раскрыл свою настоящую личность. Хотя очень многие на сайте поддержали его, но все то время, что он писал свои посты, на него обрушивалась любая критика и все предрассудки. Форумчане даже предъявляли ему претензии за то, что он не сохранил анонимность, как будто им двигало тщеславие, а не желание открыться.

Coline: почему ты решил писать под ником Chrisonabike а потом рассказал, кто ты на самом деле? Ты думаешь, что раз ты знаменитый, то тебе больше поверят… тебе не нравилось быть простым юзером среди простых юзеров…

Chrisonabike: А разве не лучше было бы оставаться тут анонимом, чем сообщить всему миру, кто ты? И да и нет. Да — потому что я уверен, что это повредит хрупкому доверию ко мне. И нет — потому, что я нахожу все это очень захватывающим. Возможно, он откроет какую-то новую дверь. Плюс я не намерен довольно долгое время выпускать новые альбомы, так что мне немного скучновато. В любом случае, я так далеко не забрался, чтобы не выглядеть глупым, начать с того…

По большей части его ответы юзерам были честными, прямыми и с саморефлексией, как голос того, кто пытается присоединиться к группе равных. Каким бы защищенным он себя здесь ни чувствовал, это, вместе с желанием по-настоящему общаться людьми, которые, как он надеялся, незашоренные и думающие как он, давало ему возможность такого честного высказывания, которое вряд ли где еще было для него возможно. В другом посте он объяснил, что получает со всего этого:

Я думаю, что каждый хочет ощутить причастность к какому-то сообществу… Думаю, я рассматриваю это как эксперимент… думает себе… давайте посмотрим, что случится, если я сделаю это? Но меня это все правда заводит. Нахожу этот аспект интересным. ATS это изумительный сайт, полный совершенно замечательной информации и научных исследований о предмете, который часто обидно называют чушью для психов. Я вот как раз такой псих, и мне это очень нравится!

Потом, то, каким образом люди здесь взаимодействуют, — это замечательно совершенно. Совершенно разные люди с совершенно разными жизненными путями собираются и вытрясают правду. Тут тебе и драчуны, и покорные, и апологеты, типы из серии «мать/отец-земля», любящие, ненавистники, нездоровые какие-то (и я в этой категории не вне ваших подозрений, но, опять-таки, как и никто здесь).

Возможно, я здесь по эгоистичным причинам, и мне стоит и на это тоже взглянуть… Так что спасибо всем вам за каждый ваш пост — хвалебный, ругательный и равнодушный. Если вы перестанете ставить под сомнения ваши собственные мотивы, то у вас не будет твердой почвы, от которой можно оттолкнуться, и вы помогаете мне спрашивать себя. Конечно, мнения некоторых людей меня бесят страшно. Но их стоит рассмотреть, чтобы рассмотреть себя… Я думаю, это повод для дебатов, верно? Это реалити-шоу по вопросу, который меня очень интересует. Даже если тут тред зашел в тупик, ты все равно получил либо… новую для себя информацию, либо веселуху от всяких сволочных наездов, которые скатились в полный хаос. И то и другое тебя просвещает, и то и другое хорошо тебя развлекает.

Честно говоря, мне нравится немного негатива. Забавно его разбирать и выяснять, откуда эти люди. Тут сделка: я уверен в истинности моей цели, как и большинство форумчан, но я открыт предположению, что она не такова. Потому что… ранее был неправ…

Среди непрекращающихся дебатов — полезно для уфологии внимание, вызванное участием знаменитости, или вредно. А также о том, полезно ли или вредно это для знаменитости. Ничего удивительного, что он сам размышлял о том и о другом.

Думаю ли я, что внимание селебрити помогает или мешает…? Да кто, в конце концов, знает? Может быть, если б еще несколько присоединились, тогда да, доверие к нашему предмету бы немного возросло. Но, я думаю, тут все зависит от селебрити. И отношения прессы к этому селебрити. Не знаю точно, насколько сильно полощут Дена Эйкройда, но в качестве голоса уфологии ему, уверен, больше доверия, чем мне. Я гораздо младше, говорю хуже и мое грязное белье показывали на публике. Поэтому в меня гораздо проще запустить зубы — что они и делают. Пресса не принимала ничего этого всерьез, пока я не появился, и, уверен, не будут от моего лица. У меня нет цели стать голосом данной темы. В плане хранения информации и ясного и четкого ее изложения я — полный ноль (хотя, возможно, изменюсь). Я в душе восьмилетний, а тут нечто волшебное происходит. Я бы хотел, чтобы люди хотя бы ознакомились с проблемой и у них сложилось мнение на основе информации. Здесь разве не все хотят того же?

Случится ли так, что из-за меня все это будет выглядеть глуповато? Надеюсь, нет. Помогу ли я? Надеюсь. Помогать или мешать — тут 50 на 50, мне кажется…

Насчет того, думаю ли я, что это повредит моей карьере? Ну, если люди перестанут покупать мои альбомы потому, что я видал нечто странное… мне — нормально. Я ж с этим ничего поделать не смогу. И такой исход на самом деле меня совершенно не беспокоит… Полагаю, я уже говорил ранее, но я не беспокоюсь насчет моей карьеры. Я провел какое-то время на солнце (простите за каламбур), и не короткое, со всеми взлетами и падениями. Вообще-то моя карьера не должна была случиться. Я собирал крупнейшие стадионы мира и продал столько альбомов, сколько и не мечтал и представить себе не мог даже. Так что если карьера завтра закончится, то все равно у меня уже было гораздо больше, чем, как мы говорим, «удачная попытка». Пусть лучше у меня не будет никакой карьеры, чем я буду до конца жизни заморачиваться на каких-то мелочах в себе… Вот эти всякие «да он псих» меня вообще никак не волнуют. В них тоже какой-то смысл может быть. Я могу бредить мощно. Но это здорово… понимаете, о чем я?

А когда форумчане стали высказывать на тему «любая публикация — хорошая публикация», имея в виду, что уфология помогла Робу попасть в газеты, он, понятно, не смог смолчать:

Все думают, что все на свете делается ради прессы и ради пиара. Я вот дважды лечился в рехабе — это, понятно, ради пиара. А вот зачем мне на полтора месяца ложиться в клинику ради пиара? Я же ленивый, понадобились бы мне публикации — я бы что-то придумал, на что меньше времени нужно. А это ваше «ради пиара»… Да мне вообще ничего для этого не надо ни делать, ни говорить, обо мне и так все пишут постоянно.

* * *

В интервью, которое несколько лет спустя Джон Ронсон дал сетевому телеканалу London Real, на вопрос о его впечатлениях от мира Робби Уильямса он ответил довольно четко и емко, дав краткое описание всего того времени.

«Я думаю, — предположил Джон Ронсон, — он рассматривал и меня и всю историю с увлечением НЛО как некий отпуск, отдых от его реальной жизни. Кто-то говорит, что тогда он с ума сошел, и уфология — первый признак этому, но я уверен, что тут как раз все наоборот: мне показалось, что это стадионный тур его с ума свел, а от уфологии он наоборот выздоровел».

* * *

Сентябрь 2016 года

Есть один комик по имени Ник Хелм, который вел на BBC Tree телешоу «Тяжелое развлечение Ника Хелма». Фразу «тяжелое развлечение» Роб взял не отсюда, хотя он, безусловно, в курсе этой телепередачи — когда он придумал название альбома, он его погуглил, чтобы узнать, может быть, кто-то еще так же поиграл с фразой «легкое развлечение».

До выпуска альбома Роба Хелм выражал раздражение в твиттере, переписываясь с сочувствующими и тоже разозленными своими поклонниками:

Да, Робби, иди в жопу.

Робби сраный Уильямс.

(Мне кажется, «Робби сраный Уильямс» тут использовалось с целью оскорбить, потому что я не уверен, что Хелм знает, что Роб сам на концертах это постоянно повторяет.)

Роб только что прочел, что следующий DVD Хелма называется «Потрясающий сраный Ник Хелм».

«У меня такое чувство, как будто я ему сообщаю напрямую, — делится Роб со мной, — что вот-де отправляюсь уже в мировое турне под названием „Потрясающий сраный Робби Уильямс“».

* * *

И еще несколько интервью — на сей раз на Magic Radio. Первый на линии — Майк из Манчестера. Какое-то время они говорят о детях Роба, потом Майк спрашивает, они ли его высшее достижение.

«Помимо семнадцати „Бритов“, — отвечает Роб. — Бдыщ!»

На вопрос о деньгах Роб слега перерабатывает ответ, который уже давал в Германии.

«Ну вообще-то смысл всегда был не в них, главным всегда было эго. Я имею в виду приятное о себе, любимом, вот эти „Ах, не чувствую себя достаточно хорошим, не считаю себя достойным“. Задачей всегда было заполнить эти дыры и постараться быть таким, чтоб тебя везде принимали с распростертыми объятиями, чтоб люди к тебе со всей душой, — это, может быть, закроет брешь, какой бы она ни была. А деньги — это просто параллельно. И это мне тоже нравится. Но главное для меня всегда было „Люби меня, люби!“. Грустно такое осознавать, но ведь правда же».

Спрашивающий говорит Робу, что, если б на его счету в банке было 90 миллионов, он бы тоже не парился.

«Больше», — отвечает Роб.

* * *

Второе интервью на Magic Radio — некто Арлин из Шотландии. Первая тема — диета.

«Надо не есть ничего, что любишь, и еще меньше того, что не любишь, ты сбит с толку и депрессуешь — вот что такое диеты эти все, если по правде. Я сам был худеньким, знаю. Я сейчас собираюсь работать над своей личностью и жрать, блин, что хочу».

Пару минут спустя она спрашивает его: «То есть пару рюмок водочки ты пропустить не откажешься?»

«Не отказался бы, кабы не был в завязке уже шестнадцать лет… Я, Арлин, только в рехабе был семь раз».

Она приносит извинения, он поверх произносить забавный совет:

«Если попала в дыру — не копай».

* * *

Почти во время каждого сегодняшнего интервью диджей говорит что-нибудь вроде «удачи новому альбому Heavy Entertainment Show». При этом каждый раз Роб прям вздрагивает. Мне кажется, когда такое написание появляется в печатных интервью или с иностранными журналистами, Роб принимает его как ошибку стенографирования или просто проблему неродного языка, но вот когда он по радио слышит такое — это его беспокоит. Между двумя интервью он говорит Майклу: «Мне кажется, все пишут Heavy Entertainment Show, но альбом не так называется, он называет The Heavy Entertainment Show…»

(Робби Уильямс настаивает на определенном артикле потому, что из-за его отсутствия меняется смысл названия: Heavy Entertainment Show — это просто некое «шоу тяжелого развлечения», вообще, а The Heavy Entertainment Show — это именно, его, Робби Уильямса, шоу тяжелого развлечения, его программа, его идея, записанная на этом конкретном альбоме и т. п. — Прим. пер.)

Майк ничего ему не отвечает — сейчас не тот момент — а я хорошо себе представляю, что он думает. Во всех уже вышедших публикациях написано Heavy Entertainment Show, без определенного артикля. Как и в оформлении CD-варианта альбома, массивные рубленые буквы над двумя Робби, стоящими друг против друга на боксерском ринге (потому что, как он сотни раз еще объяснит, самая мощная битва — с самим собой). Дизайн этот, разумеется, Роб и видел, и даже утвердил.

В машине, на пути из редакции Radio Magic, он читает Daily Mail, лежавшую тут же на сидении. Его внимание привлекает заголовок на первой полосе.

У ЧЕТВЕРЫХ ИЗ ПЯТИ СЕРДЦЕ СТАРШЕ ИХ САМИХ.

Секунду он разглядывает статью, затем отбрасывает газету.

«Я думал, что „про меня“», — объясняет он. Но это, оказывается, статья про плачевное состояние здоровья у народа в стране.

И вот именно в этот момент Майкл поднимает проблему:

«Роб, сейчас в оформлении альбома Heavy Entertainment Show».

«Да ты что? Правда?»

«Ну то есть заголовок требует The в начале, да?»

«А может?»

«Ну то есть везде The, и в названии песни тоже?»

«Ага. Точно. Должно быть The Heavy Entertainment Show».

* * *

Мы попали в пробку, так что Роб убивает время, отвечая на компьютере на вопросы поклонников.

Будут ли какие-нибудь новые песни восприниматься как нервные?

«Полагаю, некоторые будут. Но в наше время очень просто быть нервным».

Пару часов спустя Майкл, который сделал несколько звонков, возвращается к начатому разговору.

«И все-таки у нас проблема, — сообщает он. — С тем, что уже напечатано». Он объясняет, что есть делюкс-издание альбома, ограниченное — 300 000 экземпляров, которое будет выпущено во всем мире, а есть стандартное, 11 треков, тираж которого будет гораздо больше, и вот в него еще можно вносить изменения в дизайн. Так действительно ли Роб настаивает на том, чтобы внести правки?

«Каждый раз, когда они говорят Heavy Entertainment Show, я мысленно добавляю The, — говорит Роб. — Я бы хотел, чтоб там был определенный артикль. Отсутствие его меня раздражать будет все время. Я действительно видел дизайн, я в курсе, но как-то не понял, что the пропущена. Мог бы поправить. Столько времени потратил на то, чтоб альбом был сделан правильно. Правильно для меня, в моей голове».

Соглашение достигнуто такое: обычная версия компакт-диска, включая буклет с текстами песен, будет откорректирована — везде The Heavy Entertainment Show. Но первый тираж делюкс-издания — коллекционная версия! — будет называться Heavy Entertainment Show.

Альбом вышел, и разночтения в названии кто-то заметил — и фэны, и журналисты. Все решили, что это так специально сделано — чтобы разные издания отличались. Я вообще уверен, что никому и в голову не приходило, что это просто произошло по ошибке.

* * *

Он принимает снотворные. Ambien.

В начале этого лета баскетболист Коби Брайант, один из самых знаменитых спортсменов Америки, опубликовал письмо, написанное к себе-подростку. Смысл его в том, что не стоит только лишь заваливать родных и близких подарками, потому что в конце концов все, включая его самого, будут рыдать от этого, но что есть более надежные способы инвестировать в их будущее и помочь им реализовать свой потенциал.

Роб решил, что будет интересно, если он сам напишет что-то в этом жанре, так что ночью он набрасывает первые два предложения перед сном. Не очень хорошо идет. Проснувшись утром, он обнаруживает, что вот точно то, что он написал; все продуманные и прочувствованные слова от души, наставления, которые, по его мнению, стоило бы отправить себе-тинейджеру в прошлое:

Во-первых, маленький братик, я люблю тебя и очень по тебе скучаю

ага ты более чме хуже люибмый и соврешено илмый

«Ага, понимаю, — говорит он. — Это вот Ambien ваш. Представляешь, как шестнадцатилетний я смутился бы, получив такое?»

* * *

«Рановато для всего этого, верно?» — говорит Роб фэнам, собравшимся у здания Radio 2. Еще восьми утра нет.

Поднявшись наверх, он спрашивает, где здесь можно покурить. Ему отвечают, что вроде бы балкон можно открыть.

«Мы последний раз его открывали, — замечает продюсер, — ради Найла Роджерса и затмения».

«Ну, — говорит Роб, — может, откроете для Робби Уильямса и Silk Cut?»

Звучит песня The Weeknd’s «Can’t Feel My Face», потом тема Happy Days.

Крис Иванс представляет Роба слушателям; вскоре его уломают изобразить Френка Спенсера и он изольет свой невроз на утреннюю позевывающую Британию:

«Каждый раз в студии я под диким прессом: „У тебя камбэк, ты делаешь альбом, надо сделать хит, тебе сорок два, ты жирный, взор печальный, ты должен со всем этим разобраться, это не хит, ой, слово не то выскочило, этот припев канает? Нет, не канает, давай пиши припев, который все будут хором распевать, давай же, толстячок…“ Это же не за выходные делается, это же за полтора года до выпуска ты в студии каждый день себе: „Нет! Не будь бывшим! Не будь бывшим!“ Вот на это мозги расходуются. Но это и толкает меня вперед. Место некомфортное, но я тут, на нем, и все еще делаю свое дело. Я по-прежнему в поп-чартах, надеюсь. Скрестим пальцы. Восемь месяцев сплошного стресса, когда ты пытаешься не быть жирной поп-звездой». После этого он рассказывает о том, как семья его изменила. Насколько жизнь была бесплодным поиском «чем заполнить дыры в душе. Но ничего не имело смысла. Я забрался на вершину горы и там такой: „Ой, мне все еще больно“. Потом женился, дети пошли… теперь все имеет смысл».

В контрольной комнате, где я стою, кто-то из работающих на передаче бормочет «отличное интервью…»

* * *

Мы едем в машине обратно в отель, и по дороге Роб замечает на тротуаре Фила Джупитуса.

«Всегда ужасно обо мне… Buzzcocks, — говорит он. — Просто какая-то ко мне ненависть животная. Он типа настаивал, что я по уши влюблен в себя и все такое прочее».

Гери Маршалл, который ведет машину, напоминает Робу, что довольно давно уже случилось отмщение.

«Ах да, — он вспоминает. — Написал ему в карман пальто. В центре BBC. Еще я набил его видеомагнитофон туалетной бумагой, которой подтерся».

Роб говорит это таким тоном, что можно подумать, что ничего подобного сейчас он не сделает, но о сделанном особо не жалеет.

* * *

Однажды субботним вечером он звонит мне, чтобы рассказать о статье, что вышла в The Guardian. Она по большей части умна и написана с уважением, даже если не во всем хвалебна, а автор явно хорошо осведомлен об артисте. Но следующий пассаж не идет у Роба из головы:

«Как персонаж он просто пленял. Уильямс был идеальной поп-звездой для эпохи, в которую слава все более и более превращалась в эдакий сосуд с ядом. Он драматизировал свое двойственное отношение к славе, что позже будут делать Эминем и Канье Уэст, но — под маской пошловатого эстрадника. Он сомневался в своих способностях, боялся живых выступлений, ненавидел одиночество, волновался из-за ожирения, показывал почти никсоновскую способность таить злобу и постоянно фантазировал об уходе на покой».

И несколько дней спустя он все еще размышляет о написанном.

«А что, моя способность таить злобу чем-то хуже, чем чья-либо?», — спрашивает он меня.

Я допускаю, что он иногда действительно так делает, причем со всею страстью.

Поразмышляв об этом, он говорит, что удивительно, насколько по-разному они с Гари Барлоу относились ко всему. У Роба рождается теория: «Возможно, он — взрослый!»

Или, возможно, возражаю я, он просто разбирается по-другому, так, чтоб никому видно не было. Роб кивает:

«Полагаю, я просто не очень отвечаю типу „альфа-самец“. К моему собственному вреду». Это ему кое о чем напоминает. «Как-то, когда я был маленьким, меня начал задирать и всячески издеваться надо мной один парень из района. Однажды я шел с мамой, увидал его и подумал — ну, в присутствии мамы моей ты мне фиг чего сделаешь. И показал ему два пальца быстренько». Роб изображает, как показал неприличный жест в тот свой момент триумфа — краткий, приятный, совершенно необдуманный.

«А в следующий раз, когда я ему попался на пути, он достал ножик и пригрозил меня зарезать. Даже к дереву меня прижал. Ножик был перочинный, но дырку бы и он во мне проделал».

Ну и каков, как тебе кажется, урок?

«Что тот урок не выучен. Во мне всегда что-то говорится типа „да, это будет мне ж во вред, но…“ Но, возможно, во мне сидит и какой-то взрослый».

И когда это выходит?

«Да только когда надо рассчитаться, пусть меня даже превосходят по оружию и по психопатии». А вот это сложно. «Мне кажется, тут и настоящая пантомима, и чувства ранят по-настоящему». Он разражается смехом. «С серьезными последствиями в реальной жизни».

Это значит, что люди подчас не могут отличить, где у тебя пантомима, а где ты всерьез потому, что ты и сам не можешь?

«Ага, ага».

Он еще немного размышляет. И добавляет:

«В мести есть энергия. И энергия эта довольно соблазнительна».

* * *

На следующий день он снова на Magic — теперь уже играет тут акустический концерт, в котором впервые на публике прозвучат две новые песни, Love My Life и Hotel Crazy. Перед выступлением в интервью он делает очередную попытку объяснить свой успех.

«Мне кажется, так получилось потому, что у меня гигантская, гигантски низкая самооценка, — говорит он, — что, как мне кажется, относится ко многим людям. Я думаю, люди могут слышать мой внутренний голос и пожалеть меня».

То есть понятно, что свою роль сыграла удача?

«Ага, и, понимаете, не очень умничать. Не знаю, почему людям западаю в сердце. Сильно подозреваю, что я просто многим представляюсь эдаким братом-дурачком. То есть такой архетипический клоун классный. Не знаю, как так получается, но я все еще здесь».

Вскоре он начинает петь перед публикой «Love My Life», и у него едва не сдают нервы.

«Невероятно трогательный момент для меня, — признается он, и, как мне кажется, это тот относительно редкий момент полнейшей ничем не осложненной откровенности на публике, — и это вот волшебство, те моменты, о которых я говорю».

* * *

2008–2009 годы

Из обсуждения на форуме AboveTopSecret.com в мае 2008 года:

Айзек Таннер Медсен: Спасибо, что рассказал народу на этом сайте про свой опыт. Мы оценили, разумеется… Вообще, что делает человека чокнутым? Ну, кроме тех случаев, когда у тебя такая фамилия (как у моих кузенов, которые «нормальнее» некуда) (фамилия юзера — Madsen, mad по-английски значит безумный, сумасшедший. — Прим. пер.)

Chrisonabike: Всегда боялся нормальных… Именно нормальные люди сбросили атомную бомбу.

* * *

В августе 2008 года Роб и Айда посетили Gilliland Ranch, место в Траут-Лейке, Вашингтон, у которого репутация эдакой «точки входа» для внеземных цивилизаций. Находясь там в компании администраторов сайта AboveTopSecret.com, Роб и Айда исследовали ночное небо в поиске аномалий. Результаты невнятные. Там еще присутствовали друзья-музыканты Роба из Стока, и по ходу дела написалось несколько песен. Одна, Deceptacon, войдет в его следующий альбом. Другая, Soda Pop, пролежит на полке до 2013 года. Роб рассказывал, что на этом ранчо он как-то шарил по книжным полкам, между книжек, которые там оставляли разные люди, и, вытащив одну наугад, отправился с ней в туалет. Он раскрыл книгу наугад и ткнул пальцем в первое попавшееся слово. Пригляделся. Строчка была: «подземный город под Сток-он-Трентом».

Новость об этой поездке разожгла страстную, но лишь временами толковую дискуссию на AboveTopSecret.com о том, уничтожит ли нынешнее увлечение Роба его карьеру. Вот, например:

Triplesod: Роб уже много чего делал в прошлом, что могло разрушить его карьеру, однако она в итоге шла гладко. Он был серьезным наркоманом и алкоголиком, в этот период его эго раздулось и он стал невыносим… определенные странные отношения и т. д. и т. п… в Юкей он одно время был главной знаменитостью, и пресса, как это у них принято, старалась его уничтожить. Если уж тогда у них не получилось, то не получится и сейчас.

Anonymous ATS: Привет, Робби, очень разочаровался, узнав, что ты совсем сошел с ума! Не то чтобы люди в белых халатах должны уже идти к тебе, но ты точно переплюнул Элвиса образца 1970-х. в интервью ты всегда казался довольно умным, образованным и восприимчивым. И как же ты связался с этой тусой Рона Пола/черные вертолеты? …Неужели они стоят того, чтобы пожертвовать своей репутацией и высокой оценкой тебя многими? Почему ты не использовал свой очевидно острый ум для ЧЕГО УГОДНО ДРУГОГО? Возьми любую книжную полку Borders! Почему бы не почитать Фрейда, Альтюссера или Фуко; Достоевского, Джойса или Пруста? Почему бы не поизучать молекулярную биологию или новое о спаривании морских звезд. Купить дорогую камеру и делать художественные фото бездомных и интересных ворот. Написать исчерпывающий анализ спагетти-вестернов итальянского кинематографа 60-х, отправиться в Японию изучать древнее искусство каллиграфии. Научиться плотничать и сделать дедушкины часы из фанеры, запатентовать их дизайн и продать его в «Икею». Любое из этих хобби — менее безумно чем то, которое у тебя сейчас.

0010110011101: Он заработал достаточно денег, переспал с достаточным количеством женщин, употребил достаточно алкоголя и наркотиков — хватит на целую жизнь! Пришло время для нормального хобби!

Rawsom: Для некоторых из нас совершенно ясно, что Робби Уильямс — всего лишь марионетка, чтобы передать свое послание… Это просто трюк, чтобы завоевать ему популярность в определенных кругах.

Crakeur: Ага, он покорил все рынки и захватил все ниши, кроме желанных психов-уфоолгов… с нами он взлетит.

Anonymous: Привет, Робби & Все в этом чате, я сам верю в других существ, планеты, вселенные, галактики и чувствую что у Робби точно есть связь. Однако я в курсе, что мозг Робби долгое время контролировали люди на земле. Но контролирующие недооценили силу его духа, хотя его много раз перепрограммировали, он избавлялся от этого — он прирожденный боец и всегда хотел быть свободным.

В конце концов в дискуссию встрял сам Роб:

Привет, ребята, почитал посты, хочу сказать… нечего злиться на нездоровых… пусть их… Так я значит сумасшедший… ок… Я — сумасшедший, круто… Заметки на полях… Люди в белых халатах сегодня разрешили мне снять варежки, которые надели на меня, чтоб я себя не царапал… уууууу…

* * *

«Я всю свою карьеру чувствовал, что я, наверное, немного двинутый, что какое-то легкое безумие происходит, — говорит он. — С этим всегда здорово поиграть, если ты не все время шизанутый».

Иногда это все же нудновато. Ближе к финалу своего тайм-аута, после того как они с Айдой переехали в ранее купленный большой дом в Уитшире, таблоиды, проецируя свои штампы, решили, что в это графство он переехал потому, что там — круги на полях пшеницы. Нет, совсем не поэтому, вообще. Но The Sun, убежденный в этом, применил старый добрый трюк таблоидов. «Они заслали журналистов дежурить у дома в образе зеленых человечков, — рассказывает Роб. — Я, помню, проезжаю в машине мимо этих чуваков в костюмах пришельцев… Они как-то смутились, когда я на них косо посмотрел».

Роб понимает, что это все также таит опасность. То, что люди думают, что ты рехнулся — это для такого человека как он забава и удовольствие. Но есть и сопутствующие риски.

«Если ты действительно псих, и при этом они тебя обвиняют в том, что ты псих, то это тревожно, потому что игра уже вышла у тебя из-под контроля, — объясняет он. — И я ведь совсем не понимал, что на самом деле немного сумасшедший, хотя к НЛО это не имело никакого отношения». Это гораздо более простой вариант сумасшествия, который с удовольствием контролируешь сам: «Я выкуривал тонны травы».

* * *

Треды на AboveTopSecret, от которых Роб, похоже, получал более всего, — это те, где в первую очередь обсуждалось то, что и привело его на этот сайт. Например, после того, как он запостил описание некого явно паранормального случая, Роб терпеливо отвечал на каждый вопрос, проясняя даже самую мелкую подробность. В другом треде он посоветовал лучшее НЛО и соответствующие видео на YouTube.

И его комменты возникали в разных неожиданных местах — там, где он мог добавить нечто существенное к обсуждаемому вопросу. В чей-то тред под названием «Странные царапины на моем теле» он добавил такой свой коммент: «У меня они все время… несколько месяцев не было, правда… думал, у всех есть, пока с друзьями эту тему не поднял… ну как, знаете, проснулся — а у тебя царапины на тех местах, куда руки не достают — нет, не знаем… ОГО… а они длиной от 4 до 8 дюймов, на вид причем как будто кровь слегка текла, но теперь подсохло… быстро исчезают… обычно в течение пары дней…»

Но все чаще и чаще дискуссии, в которые он втягивался — про него как про поп-звезду. Это даже отодвинуло настоящих фанатов Робби Уильмса, которые уже поняли, где его искать и чье присутствие на сайте мешало всем. В этих обсуждениях Роб, как обычно, вынужден был оправдывать себя.

Один такой, типичный, тред начался из-за двух свежих публикаций в прессе. Первая публикация сообщала, что в Лос-Анджелес приехала Лили Аллен, Роб с ней ужинал и принял на себя роль старшего брата, что, между прочим, значит, как утверждал заголовок, что «Лили Аллен будет наблюдать НЛО с Робби Уильямсом». Вторая статья, в общем, о том же: «Робби Уильямс втянул детей Дэвида Бэкхема в охоту за НЛО». Большинство негативных комментариев вертелось вокруг того, что на картинке ко второй статье с подписью «Робби Уильямс признает, что мысль о внеземной жизни его завораживает» он изображен в кепке, темных очках и оранжевом шарфе на лице. Обсуждение этой важнейшей детали занимает на форуме 37 страниц. В конце концов и отвечать пришлось долго:

«Привет, ребята, не могу комментировать каждую ложь в прессе или здесь на ATS, потому что думаю, что в любом случае все выльется в травлю поп-звезды… По-любому я люблю ATS и считаю себя частью коммьюнити сайта. Так что, друзья-форумчане, в качестве объяснения… Фотография эта сделана году в 2003/4, может быть и раньше… В тот период моей жизни они (папарацци) ловили меня повсюду… В самолете толпами собирались, человек по 7, 8… Когда полный самолет людей, человек 200 за тобой, взлетает, это пугает… вспышки повсюду, чего делать, непонятно… ты в панике… пытаешься сохранить какую-то приватность… задним числом понимаешь, что оранжевый шарфик так себе защита. Но уж поверьте, любое такое фото меня обдумано (мною) в панике. Я тогда был молод и наивен… ты их не победишь, и я перестал пытаться… та картинка только одна из целой серии провалившихся попыток сделать их фотографии ничего не стоящими… не вышло… пробуешь такие вещи… иногда получается, иногда как дурак выглядишь.

Что касается сюжета собственно… У меня нет телефона Лили Аллен, я ее не знаю, только в прошлом году где-то ее видел пять минут, сказал привет. В моем саду не проводятся никакие НЛО-вечеринки. Сама мысль о них мне смешна. Да, я время от времени заглядываю, но на этом все. Теперь насчет Дэвида Бэкхема и его детей. Вы это серьезно? Я с Дэвидом встречался пару раз, но мы никогда вообще не говорили об НЛО.

В общем, вот вам практический совет: не верьте ничему, что читаете. Все выдумки. И я знаю, что вы думаете, что знаете, но, поверьте, таблоиды — это только мыло, больше ничего. А что касается того, что из-за меня „наше движение выглядит глупо“, то я обещаю оранжевый шарфик никогда больше не повязывать. Это докажет, что все относятся к этой теме серьезно. По-любому… я здесь, я все читаю, я хочу информации. Как и все в этих чатиках. Удачной охоты, друзья. Р.У.».

И он добавляет коммент, чтобы все прояснить окончательно:

«А, кстати! Если никто не собирается меня фотографировать, то я и не прикрываюсь. Да, вы правы… это выглядело бы 3.14здец».

И потом еще:

«А, кстати, я и не предлагал, чтобы все к этому относились серьезно. Но судя по тредам, некоторые относятся. Знаю, я говорил, постить больше не буду, но мне дико скучно и я все утро за собакой какашки убирал. Так что отлично отвлекся…»

И потом еще, пытаясь защитить плохо скрытую матерщину:

«Простите… забыл, что это до сих пор считается вульгарным. Это мое любимое слово. Столько раз слышал, как меня им обзывали, что решил его присвоить. От него сила».

Через какое-то время, наверное, неизбежно, но это все стало чересчур уж.

«Многие были очень милы, — говорит он, — но хренова туча народу городила какую-то херню о моем участии там. Пальцы обожгло». Так что юзер Chrisonabike перестал писать посты и комменты. А Роб продолжил регулярно читать сайт, но голоса больше не подавал.

* * *

Парадоксальным образом, но когда Роб занимался уфологией, его во всей этой истории с НЛО привлекал не ответ вопрос, существуют ли паранормальные явления на самом деле или нет. Он вырос с верой в то, что конечно существуют, это для него вера, которая не подлежит проверке. Хотя бо́льшая часть его души склонялась к тому, что все это существует на самом деле, он сам очень хотел найти доказательства того, что этого не существует.

«Я хотел сам разобраться в вопросе, — говорит он. — Понимаешь, я до того не занимался серьезно этим вопросом, а с мнением противников даже поверхностно не знакомился».

И, помимо прочего, заход на территорию верующих в паранормальное в результате несколько подорвал его собственную веру. (У него вообще очень тонкий нюх на всякую гнилую ахинею.)

Но ему все еще хотелось бы верить: мир со всем этим гораздо интереснее. И у него не пропала вера в то, что наша жизнь настолько странна и загадочна, что жесткая логика и рациональный ум не все способны объяснить.

«Мне было бы грустно, если б не было всякого странного-загадочного-необъяснимого, для шапочки из фольги, — говорит он. — Вот потому я сам в эту область пошел — выяснить какую-то правду».

И он все еще надеется, что ему воздастся за веру. «Мне что, восемь лет? — говорит он. — Конечно. Уверен, немного волшебства — это все любят. Я иногда надеюсь, что это волшебство реально».

* * *

А вот другой способ сказать то же самое, способ уже чисто роббиуильямсовский.

«Вообще-то паранормальные явления уже происходили, — замечает он, хихикая на абсурдностью ситуации. — Я вот, например, продал шестьдесят миллионов альбомов — чем не пример? И уж если я такое смог сделать, то возможность жизни на других планетах…»

* * *

Сентябрь 2016 года

Однажды поздним вечером в своем сьюте в Soho Hotel, перед тем как лечь спать после еще одного долгого дня, в котором он делился с миром о том, что считает своими плохими и хорошими чертами, Роб включает мне на ютьюбе видео, которое только что нашел. Видео сделано с дрона, который летает над Танстоллом, где он вырос. Во время просмотра Роб рассказывает о самой местности и истории города.

«А вот и дом мой — с ума сойти! Улица Гринбенк-роуд… До шестнадцати там жил… А вот тут паб был… С ума сойти, да?.. И у всех окна сделаны. Везде… А здесь вот меня обидели однажды. Большой мальчик меня побил и засунул мне палку в рот, ты, типа, знай, каков траханный конь на вкус… мне десять было… а он психопат… Здесь вот мужик один жену свою убил… В этом доме траву продавали… тянуть, понимаешь… смолить… Вот тут парень один жил — нассал в банку из-под лимонада Lilt и дал мне попить. Я думал, что Lilt на вкус такой и есть, гадость такая, пока снова не попробовал — а он оказывается не теплый и без вкуса мочи… Сосед наш, песни писал, я их как-то на ютьюбе нашел, подумал, отличные какие, честно, молодец!.. А потом в одной песне: „поп-звезда, что жила по соседству, набрала снова жиру и весу“. И я такой: „о, это ж про меня, про то, что я вес набрал… ну-ну, хотел тебе помочь, но теперь уж вряд ли…“ Его отец народными танцами увлекался… Вот в этих кустах темный сидр впервые… А там вот по пути сумасшедший дом, там один убил девочку в методистской церкви, а церковь вот здесь… Я думаю, что это тот, который убил ее, за мной по пятам в парке шел. И я его привел аккурат к полицейскому участку. У меня встроенный детектор опасности, а этот парень выглядел и вел себя странно. Я об этом рассказал полиции, они сказали, что ничего не могут сделать… На самом деле с переделанными окнами дома теперь выглядят шикарно…»

* * *

2008–2009 годы

Роб сам никогда не называл даты своего возвращения — даже не намекал, состоится ли оно вообще — и, по его словам, его менеджмент никак на него не давил. «Они меня оставили восвояси, — говорит он. — Никаких вопросов вообще. Позволили спокойно существовать». Позже, я думаю, он это стал ценить — как совершенно необычное проявление доверия и дружбы. «Другой менеджмент уже б задолбал наверняка, — размышляет он. Ну в смысле вот тут парень кучу денег нам приносил, а теперь жрет пирожные и за НЛО гоняется». Очень медленно, но он все же пришел к осознанию: жизнь на отдыхе — это не для него. «У меня мозги стали как швейцарский сыр, — признается он. — Я понял, что мне очень нужно что-то делать, ну хоть что-то. Мужчине нужна цель и мужчине нужно дело. Я очень хорошо понял, почему многие мужчины, выйдя на пенсию, вскоре умирают. Просто вижу, как оно происходит. Нужно мясо и кости, иначе ты просто развалишься, а я собственно тогда и рассыпа́лся. И голова обратилась на себя…»

Но даже при этом ему пришлось как-то торить путь к своему решению. Сперва он решил, что выпустит что-то из сделанной уже музыки, но никак ее рекламировать не будет. «У меня был готовый альбом, от которого рекорд-компания упала бы в обморок. Там все запикано, забибикано, припевов нет, а тексты странные», — говорит он. Он подумал, а не выложить ли просто в интернет? Его разубедил тот аргумент, что такой ход не будет воспринят как смелый и яркий, и люди скорее всего решат, что ему просто плевать на все. И публика тоже может ответить симметрично — просто проигнорирует, и все. Он осознал: если уж делать что-то, то делать хорошо. «И я такой — ну ладно, окей, немножко подожду, пока захочу вернуться и буду уверен в себе…»

* * *

Только сделав первые, пробные попытки согнать свою зимнюю спячку, он заметил, что в определенном отношении жизнь его стала проще, чем до исчезновения. В других отношениях он, возможно, потом пожалел бы о переменах, но одна трудность почти исчезла.

«Когда я начал только прятаться, одна часть меня говорила: пошли нахер эти папарацци! Никуда не выйду! Пошли они нахер! Все потому, что они и на крыше меня поджидали, и десятки машин, набитых людьми, за мной гонялись. Я же был их гонораром. И ничего я с этим поделать не мог. Это все бесило, огорчало, сбивало с толку, разочаровывало и приводило к изоляции. И я все ждал и ждал, а за эти три года, что меня не было, что-то произошло, — он смеется, цитируя группу Fun Boy Three, — наверное, судебные процессы подействовали, но, короче, папарацци исчезли. Я вышел в люди — а их нет. И сильный свет, которым они меня слепили — тоже исчез».

* * *

Когда-то он показал Айде снимки Стока в Google Earth. Про Танстолл-парк она сказала «полная идиллия». Так что пора уже было увидеть все это в реальности. Так что в ноябре 2008 года он повез ее в свое прошлое. «Волшебное путешествие, — говорит он. — Мы объехали Лондон, где слишком уж многое напоминает обо мне прежнем. Мы поехали в Сток — ну чтобы я показал Айде Сток. А там, в Стоке, народ очень добрый и дружелюбный. Я вот прям как будто в отчий дом вернулся, на самом деле. В Беверли-Хиллс люди совсем другие, сильно отличаются от жителей Стока».

В начале этого года он в Лос-Анджелесе пережил то, что сам называет «каталог разрушенных дружб». Таким образом вернуться в город детства, который его воспитал, хотя бы на короткое время, явилось идеальным противоядием.

«Я обнаружил, что мне требуется снова войти в контакт с чем-то очень реальным, настоящим, и тем, что происходило до того, как я прославился. Это мне удалось сделать в Стоке, и это было удивительно. Зашел к маме, к папе, сводил Айду в Порт-Вейл, в Танстолл-парк, показал ей дом моей няни. Посетили могилу няни, могилу тети Джо, сходили в итальянский с папой и его друзьями. Шел снег, все выглядело очень красиво. Люди Айду приняли очень тепло, с ней и со мной прекрасно обращались, и я почувствовал себя здесь своим».

Однажды они вдвоем постучались в двери дома, где Роб прожил с 13 лет до 18–19.

«Там теперь жила азиатская семья, — рассказывает он. — Они очень удивились, но вели себя очень, очень мило. Они тут же пригласили меня зайти-поглядеть. Мою спальню и гостиную они переделали в гардеробную. Они просто сделали у дома пристройку, с балконом на задах. Теперь вид у дома прям шикарный».

И в ту же поездку он купил в Уилтшире дом. Об этом он уведомил меня и-мейлом: «Похоже, немножко поживу в Блайти… ура».

* * *

В феврале 2009 Роб отвел Айду посмотреть игру Порт-Вейл с Брентфордом на домашнем стадионе Брентфорда Гриффин-парк. Был день Святого Валентина, Робу уже исполнилось тридцать пять лет. Порт-Вейл продул два-ноль, а присутствие Роба не прошло незамеченным. Толпа стала ему петь. То, что, как им казалось, он должен знать.

Больше ты не знаменит!

Больше ты не знаменит!

Не будем обращать внимание на парадокс. Тот факт, что они узнали Роба и потрудились его подразнить, полностью опровергает спетые слова. Тем не менее, это показатель кое-чего.

«Меня все это рассмешило, — говорит он, — ну как же — вот обычная публика обо мне говорит, вот так она меня воспринимает, и это странно».

Он ответил в тему.

«Я запел: куплю всех вас и превращу всех в Tesco. И потом: у меня больше фанов, чем у ва-а-а-ас…»

Но все равно — тут было над чем задуматься.

Больше ты не знаменит!

Напрашивался, понятно, вопрос: Роба больше беспокоило то, что это правда, или то, что это не правда?

* * *

Он говорит, что был один особый, довольно случайный, момент, когда он понял, что на самом деле очень хочет вернуться. Он ехал в машине в Лондон и слушал хит-парады на радио… он даже не может точно сказать, что в том моменте было такого особенного, кроме того, что он вдруг понял. «Как-то на меня повлияло, что вот хит-парад этот играет, а мы едем в Лондон, и меня вдруг пробивает: да, я должен вернуться и работать», — сказал он.

И конечно, вместе с такой уверенностью пришел страх. Что если то, что сломалось в конце 2006-го — что бы там ни сломалось — так и не починили? Или, говоря проще, примитивнее — что, если можно разучиться быть поп-звездой?

«Я всю свою карьеру провел в страхе, но всегда умел его скрывать за маской. А теперь я не мог снова, грубо говоря, сесть на велосипед, я не знал, где механизмы, где педали, и маскировка моя свалилась. Раньше я, садясь за руль, как-то все делал и делал и ехал, по крайней мере. Мышцы сами работали. А теперь столько времени прошло… а вдруг мышцы не уже не заработают? Что если люди увидят, что происходило?»

Глава 4

Ноябрь 2016 года

Роб и Гай Чемберс сидят на соседних креслах частного самолета, несущего их из Германии, и болтают. Они вместе пуд соли съели, но десять лет не общались, и Гай почти никакой информации об этих годах жизни Роба из первых рук не получил. Иногда что-то из тех лет всплывает. Как сегодня.

Роб объясняет ситуацию с одним концертом 2009 года — он тогда согласился, прервав свое изгнание, выступить живьем на Electric Proms (фестиваль BBC. — Прим. пер.), но почему-то, когда дата уже приближалась, вдруг сорвал свой камбек.

«Я уезжал из Нью-Йорка, отработав там с Take That», — рассказывает он. В тот момент пятеро участников группы воссоединились — тайно, людям об этом только предстояло узнать. «…И я понял, что мне надо пойти и сделать вот это большое дело, которое меня переполняло и вселяло ужас». Вселяющее ужас переполняющее дело — это быть Робби Уильямсом, который после долгого отсутствия вот-вот должен был начать рекламировать свой новый альбом Reality Killed The Video Star. «Мы с парнями отлично провели время, я там чувствовал себя в полнейшей безопасности. И тут надо делать то, к чему не готов совершенно. Ну я и соскочил. А тут получилось, что на „X Factor“ прозвучала Bodies, и это меня просто…»

«Да, помню, смотрю я „Bodies“», — начинает Гай.

Роб тут же перебивает его: «И, помню, еду из Нью-Йорка и думаю, что вот не хочу это делать, совсем».

Перебил Гая он, кстати, не просто так.

«М-м-м-м», — мычит Гай.

Роб глядит на него. «Вот только не говори сейчас то, что собираешься сказать», — говорит он с умоляющими нотками в голосе. Сейчас их отношения безоблачны настолько, насколько вообще возможно, но есть много всяких недостатков с обеих сторон. Один заключается в том, что Гай — и это долгая история — говорит вещи, которые Роб находит неприемлемым и раздражающим его. С другой стороны, при этом Гай никогда толком не понимал, что это за темы и почему они создают Робу проблемы.

Вот сейчас как раз такой момент наступает.

«Откуда ты знаешь, что я хочу сказать?», — говорит Гай, одновременно и удивленно, и слегка возмущенно.

«Ну давай, говори!»

«Да не буду», — мрачновато бросает Гай.

«Говори! — Роб настаивает. — Давай. Выскажи. Я тебе скажу, откуда. Значит, ты помнишь, как смотрел Bodies…»

«На „X Factor“», — осторожно подтверждает Гай.

«Иии?»

«…И… подумал…», — Гай как будто проверяет каждое слово, не оскорбительно ли оно, — «…что странновато».

Роб издает крик победы: «Вот поэтому-то я и не хотел, чтоб ты говорил то, что собирался!»

«Нет-нет, твое исполнение», — говорит Гай, уверенный, что Роб неправильно понял.

«Йес!», — кричит Роб и разражается хохотом: ну как же ситуация ухудшается!

«Прости… прости, — говорит Гай, теперь и нервничающий, и смущенный тем, куда его занесло. Ну чего ж так плохо-то?», — спрашивает он.

Роб вздыхает.

«Ох, прости», — просит Гай. И я думаю, что его извинение совершенно искренно, хотя подозреваю, что он не до конца понимает.

Роб объясняет: «Дело в том, что тогда определение „странноватый“ очень больно ранило меня, и тогда мне пришлось остановить всю промо-кампанию, и вот именно это я и имел в виду, когда ты начал было высказывать свое мнение, и потому я прервал тебя, потому что мне ясно совершенно было, к чему ты клонишь, а стыд тот вспоминать снова я не хотел».

«Ох. Да уж, прости меня».

«Теперь понятно?»

«Теперь да».

«Потому что до сих пор и стыдно, и ранит».

«Окей, но я не…»

«Потому я и захотел остановить все промо».

«Ах…»

«Потому что не чувствовал себя в безопасности».

«Ясно».

«Да уж, напуган был».

«Ага».

«Не чувствовал органики больше. То, что делал — как будто не моя вторая натура больше».

«Ага. Но ведь и песню эту довольно трудно живьем исполнять?»

«Тогда, Гай, любую песню было трудно живьем исполнять».

«Ох ты».

«Ну вот само исполнение только — я не понимал, как его делать. Все казалось неправильным. И да, раньше-то BBC сжигали пленки с передачами, а теперь-то все на века, навсегда».

«Точно», — соглашается Гай.

* * *

Июнь — октябрь 2009 года

В начале процесса студийной записи альбома Reality Killed The Video Star — за месяцы до того момента, когда придется предстать перед публикой — Роб говорит продюсеру Тревору Хорну о своих предпочтениях в работе.

«Ну так в какие часы хотел бы работать?» — спрашивает Хорн.

«В пятничные», — отвечает Роб. Хорн хохочет, но Роб не шутит.

«Нет-нет, — уточняет он, — я именно по пятницам прихожу в студию».

Опытным путем он пришел к выводу, что лучше всего появляться в студии в конце недели на пару часов и слушать, что сделано за это время. Чтобы высказать свое мнение, дать советы и допеть, где требуется. А потом исчезнуть на следующие семь дней. «Это всегда выглядело таким взрослым процессом, — говорит он мне, — заходить в эти большие студии, где профессора поп-музыки занимаются твоим альбомом. Я в этой ситуации чувствую себя несколько излишним». К концу года Роб все чаще будет рассказывать журналистам этот анекдот «работаю только по пятницам». Его совершенно не волнует, что в нем он выглядит как какой-то сторонний наблюдатель, пассажир — при создании своего же собственного альбома. При том что это и не правда, и вообще смысл тут в другом совершенно. Главная причина, почему Роб не считает нужным присутствовать при кропотливейшем труде доведения альбома до финала — помимо того, что у него немного терпения не хватает для такой работы — заключается в том, что он считает, что уже сделал бо́льшую часть работы. И в этом гораздо больше правды, чем читатели анекдота про «пятничные часы» могут себе представить. Например, хотя вклад Хорна впечатляет, сделанные им песни получают более высокое качество и вообще становятся лучше, но если сравнить окончательные изданные версии и первые варианты, записанные Робом в спальне его лос-анджелесского дома, окажется, что они в сущности не так уж и различаются. То есть не только сами песни, мелодии и слова те же, но, в большинстве случаев, сама основная структура и аранжировка сохранены.

Если в волшебном чемоданчике успешного эстрадного артиста один «инструмент» — это умение приписывать чужие достижения себе, то Роб в этом смысле эдакий мастер наизнанку: он часто не считает свое заслугой свои же реальные труды.

* * *

Первые месяцы записи Роб придерживается своего пятничного расписания. Но потом начинает все чаще и чаще наведываться в студию, где альбом доводят до ума — в студийный комплекс Тревора Хорна Sarm West Studious в Ноттинг-хилле. Не то что бы он проводил бо́льшую часть времени в обширной студии наверху, где осуществляет свою деятельность поп-профессор Тревор Хорн. Есть еще мелкая комнатка без окон внизу. Там-то я и нашел его в первых числах июня.

Там также Денни и Келвин. Они ссутулились над компьютером, делая для одного проекта ремиксов микс на песню «Welcome To The Pleasuredome» группы Frankie Goes To Hollywood, оригинальную версию которой записывал как раз Тревор Хорн в этом самом здании двадцать пять лет назад. Роб со своим лэптопом.

«Тут как конец четверти, — объясняет Роб. — Все прогульщики на спортплощадке собрались. Знаете ж, как круто в школе, когда все занятия отменили? Вот мы все и здесь, в зале, ведем себя, как шестиклассники, хотя сами в шестой еще не перешли».

В данный конкретный момент Роб набрасывает трек-лист альбома и планирует свой следующий свинг-альбом, альбом, до которого еще четыре года. Любой человек, поживший в его мире, узнает эту схему: когда уже подходят сроки выпуска проекта и напряжение нарастает в связи с этим, его внимание как будто переключается на следующий, или даже — на еще более далекий. Близких это немного бесит: в то время как они делают все от них зависящее, чтобы привести текущие планы в исполнение, его энтузиазм где-то далеко, а внимание занято чем-то другим.

Мне кажется, что отчасти этот его импульс искренен, его подогревают амбиции и движение вперед, но в то же время — это, несомненно, защитный механизм и некая форма отрицания, способ избежать давления, приходящего вместе с признанием самому себе в том, сколько всего зависит от того, что вот-вот произойдет.

Он откидывается назад. На уме у него, тем не менее, явно — возвращение к публике.

«Ну в общем так, — объявляет он, — я буду реформировать. Себя».

С оригинальным составом? — спрашиваю я.

«Нет, — говорит он. — Иных уж нет».

На секунду появляется Тревор Хорн, чтобы доложить Робу о ходе реальной работы над альбомом в студии наверху. После этого Роб читает электронную почту, читает пост на AboveTopSecret о том, что двадцать разных внеземных цивилизаций наблюдают за Землей, и копается в Spotify, который для себя открыл недавно, в поисках странных каверов своих песен. Находит Angels в виде григорианского хорала. «Представьте себе, все эти милые люди поют песню, родившуюся в грязном уме», — говорит он.

После такого долгого занятия всякой ерундой он поднимается наверх, чтобы послушать, чего Тревор добился от «Bodies», песни, про которую он запоздало понял, что она может быть успешным синглом.

«Какой шум, — слушая песню, говорит с воодушевлением Лол Крим, человек из музыкального круга Тревора. — Отличный шум!»

Робу все нравится, но он как будто бы думает о чем-то другом.

«Вчера видел фотку свиньи в море, — говорит он Тревору. — Хочу такую. Морскую свинью».

«Морскую свинью? — переспрашивает Тревор с легким удивлением в голосе — настолько легким, что ты понимаешь, что он привык к таким разговорам. — И зачем она тебе?»

«Это те свиньи, которые плавают, — Роб произносит это так, как будто это и есть совершенно исчерпывающее и правдивое объяснение. — Их кто-то натренировал».

Тревор замечает, что свиньи вообще животные довольно агрессивные. Роб кивает.

«На меня одна такая набросилась, когда я на мопеде ехал, — говорит он. — На Юге Франции. Я пьяный был. А свинья за мной гналась. Дикий хряк». Последняя фраза виснет в воздухе, и секунду спустя Роб — такой уж сегодня день — добавляет: «Ну, как песня „Duran Duran“». (Дикий хряк — wild boar, обыгрывается название песни «Wild Boys» группы Duran Duran. — Прим. пер.)

* * *

На следующей неделе он — в уилтширском доме готовится к первой фотосессии со времени возвращения к публичной жизни. Его гримируют в автобусе Winnebago, припаркованном у ангара для вертолета, который стоит на подъезде к основному дому. (Чтоб было понятно: у Роба нет вертолета, как нет у него ни намерения, ни желания его приобретать; именно поэтому предыдущий владелец дома построил данное укрытие. В следующие годы в ангар будет использоваться как помещение для репетиций группы.)

Робу говорят, что нужно одеваться.

«Погодите-ка, — говорит он таким тоном, как будто все вдруг начало происходить слишком быстро. — Три года уже прошло».

Медленно настраиваясь, он поворачивается к своему парикмахеру Оливеру Вудсу, которого все называют как Олли:

«Я тебе говорил, что я теперь мало о себе говорю? Сейчас расскажу».

Днем заходит Роберт 3D Дель Найе из группы Massive Attack. У него на этой съемочной площадке друг работает. Они с Робом не виделись с 1995 года, и 3D говорит, что опасается того, что вдруг он у Роба ассоциируется с потерянным временем.

«Я с тех пор в рехабе два раза был», — говорит Роб.

«Да уж, всех нас немного потрепало…» — признает 3D.

Они немного рассказывают друг другу о свои грядущих альбомах. 3D замечает, что на альбоме его группы спел Гай Гарви из группы Elbow.

«Он дал мне по башке пятьдесят раз, но я их люблю», — говорит Роб.

Роб спрашивает, какое название своему альбому дадут 3D сотоварищи. Тот пока не знает и адресует аналогичный вопрос Робу.

«Реальность убила звезду видео», — отвечает Роб.

«Да ты что, серьезно?» — удивляется 3D.

Это название, Reality Killed The Video Star, взято из старой песни Роба, которую он так и не выпустил. Песня была написана об одной подружке-тинейджере, которую он годы спустя встретил в Лос-Анджелесе. Он долго колебался, стоит ли давать альбому такое название. Вариантов у него было много. Ближе к ночи Роб откроет свой комп и зачитает мне их. Разные, серьезные и не очень: Il Protagonista (долго рассматривал как главного кандидата, но потом склонился к мнению, что «слишком уж претенциозно»), The Protagonist, Let Me Underwhelm You, The Very Best Of Luke Moody, Singing And What Have You, Me Singing («какое-то время первый кандидат»), Robbie Williams and the Cock Of Justice («тема Гарри Поттера», услужливо поясняет он), Politebox, Give Him Another Chance, Look Don’t Make Me Beg, Hop On, Look Just Let Go, Girlfriend In A Korma («Подружка в курме» — пародия на название песни «Girlfriend In A Coma», «Подружка в коме» группы The Smiths. — Прим. пер.), Brunch, Captain Starlet, I Love You («никаких приколов и издевательств, я вообще редко язвлю, а „Я тебя люблю“ — это просто хорошая позитивная фраза»), The One Who Done Angels, The Demos Were Better, The End Is Nine и The Very Best Of Roger Whittaker.

* * *

По мере приближения камбэка — и я предполагаю этот альбом всамделишным камбэком, хотя Роб вскоре узнает, что, начиная с определенной точки карьеры в поп-музыке и до конца жизни каждый твой альбом будет считаться «альбомом-возвращением» — он говорит мне, что один из его мотивов для возвращения, который все усиливался — это отменить всю ложь, что разрослась в его отсутствие. Если просто скроешься от публики — это еще не значит, что на тебя перестанут вешать ярлыки. И этим мир занимался очень активно.

«Много неправды, и это меня беспокоит. Хотел бы, чтоб ее не было, но… — сухой смешок, — …я ж, сука, знаменитость, эмоционально неустойчивый. Все такие „не слушай ничего, не получай…“ А я получаю. И меня это беспокоит. Очень сильно притом. Когда они говорят, как плохо пошел альбом Rudebox, как у меня дела неважно, как я отчаянно хочу снова петь в Take That и вот это все — это меня нервирует. Но каким-то странным образом это же мне и дает энергию вернуться и со всем разобраться».

Помимо этого, говорит он, он осознал, что хочет вернуть не славу, а — успех. В идеальном мире он был бы менее знаменитым, но более успешным.

«Ведь привыкаешь-то не к славе, а к успеху. От него зависимость. Как ты знаешь, у меня зависимость ко многим вещам. Одна из них — успех».

* * *

В конце недели в лондонской студии у Роба происходит один не очень приятный разговор. Он подружился с Клайвом Блеком, бывшим менеджером в рекорд-компании, в настоящее время менеджером Тревора Хорна. Однажды вечером они сидят в офисе Блека, и Роб понимает, что тот очень хочет высказать ему какую-то горькую правду. Он-де видит, что Роб испытывает своего рода творческий кризис, и приводит в пример Рода Стюарта. Роб пересказывает это так:

«Он сказал: „Ну, Робби, ты ж знаешь, чего Род Стюарт перестал песни писать? Потому что его дневник превратился в фигню. Раньше-то у него крутые записи в дневнике были — типа как он трахает телок, пьет, все расфигачивает вокруг, а потом он женился, пошли дети, и тут дневник уже тоска. И вот ему песни пишут уже другие люди, верно?“ Ну и пошел вещать… и совсем меня убил. Ну, понимаешь, вот это вот „фокус в том, чтобы знать, чего хочет аудитория…“ Я думаю, он решил, что мне хочется услышать правду, потому что мне типа правду никто не говорит».

Роб вышел из его офиса рыдая:

«Я плакал потому, что подумал, что это правда. Я был раздавлен».

А потом он, немного обдумав, заключает, что слова Клайва Блека — это глупость совершеннейшая.

* * *

Внизу, в комнатке без окон, Роб со своего компьютера читает на AboveTopSecret то, что ему действительно нравится.

«Там такой очень милый тред под темой: „Они сделали карту звезд и луны… а мы называем их пещерными людьми?“», — произносит он вслух, и себе, и всем вокруг.

Тред посвящен доисторической астрономии, которую, как полагают некоторые исследователи, они разглядели в пещерных рисунках во Франции, но мозг Роба уже по-своему обрабатывает эту информацию.

«Прям строчечка для песенки», — бормочет он.

* * *

В студию приходит Айда, и он делится с нею новейшей идеей.

«Думаю сделать тату, которое просто — „тату“», — говорит он.

Она дает добро и, наверное, только потому, что, по ее мнению, в данном случае тут низкий уровень опасности.

«Но надо, — предлагает она, — написать с какой-нибудь ошибкой».

«С двумя „т“, — соглашается он. — Вот так и сделаю».

Она с улыбкой кивает, разумно полагая, что этого никогда не произойдет.

* * *

В студии наверху Тревор просит Роба поработать над песней «Morning Sun». Песня изначально написана давними соавторами из Стока, но произошло много изменений — пытались создать такой текст, с которым Робу было бы удобно, с которым у него был бы личный контакт. Первая его удача — понять, что это может быть песней о депрессии. Какое-то время в тексте упоминался мистер МакКаррен, школьный учитель богословия у Роба.

Но Роб все еще не доволен песней, и на этой неделе он сочиняет текст вместе с соавтором, который по иронии судьбы — отец Клайва Блека, заслуженный поэт-песенник Дон Блек. (Дон Блек, помимо многих других, написал стихи к «Diamonds Are Forever», «Born Free», «Ben».) Теперь Тревор хочет, чтобы Роб спел один из последних вариантов текста. И он поет:

Но он не перестает менять слова и строки. Ему что-то не нравится, что-то все еще не так.

На следующей неделе они с Айдой едут отдыхать на Багамы; с ними также несколько друзей и его отец. Когда Роб катается на водном мотоцикле, он получает СМС от друга — умер Майкл Джексон. Первая реакция Роба — наверное, понятная… для человека, которого «хоронили» — ошибка или розыгрыш. Выясняется, конечно, что это правда.

Роб, конечно, знает, что жизненные достижения Майкла Джексона совершенно удивительны, но к его музыке у него нет какой-то сильной привязанности. Но он понимает, что в ином плане между ними есть общее.

«Меня задела история про его таблетки — плавали, знаем. Я в общем к тому же подошел довольно близко. И это меня испугало. Потом я задумался о его детях, о других Джексонах, и мне вдруг так жаль его стало, так грустно, из-за того, что жизнь с ним сделала, что он с собою сделал и как люди позволяли ему таким быть. Думал о себе в турах, зная, через что он прошел, зная, что он на самом деле не хотел ездить в турне. Просто несколько параллелей…»

После отпуска он возвращается в студию и, принимаясь вновь за «Morning Sun» — «после долгой бессонной ночи сколько звезд ты дашь луне?» — он наконец начинает понимать свою собственную песню.

«Я просто изобразил себе его бодрствующего, не способного заснуть из-за опиатов, — говорит Роб. — И тут я понял, о чем песня».

Они с Доном Блеком пишут дальше, чтобы появилась эта новая тема:

Когда пару недель спустя я спрашиваю его, о чем теперь песня, он поначалу просто отвечает «не употребляй наркотики». Но потом он развивает мысль и говорит о последнем куплете, который начинается так:

«Мне кажется, последняя строфа, — говорит он, — о чепухе шоу-бизнеса. Когда ты только туда входишь, ты думаешь о нем одно, а там все вообще не так. И чем дальше карьера твоя продвигается, тем меньше это все значит. К тому же, проведя некоторое время на этой планете, замечаешь несколько лет между началом моей карьеры и нынешним временем, и как бы оглядываешься назад и думаешь: мать твою за ногу, куда ж все это время-то утекло? Что случилось? Я ж до сих пор чувствую себя на двадцать три года, ничего не изменилось. Все изменилось. Неприятно».

Ну так, спрашиваю я, мораль сей басни: не ходите в шоу-бизнес?

«Нет. И да».

* * *

На Барбадосе кое-что еще Роб впервые в жизни увидел ясно.

Однажды вечером он слушал рассказ своего отца. Рассказывал он, в общем, все то же, что и всю жизнь, что Роб не раз слышал. Но тут у Роба внутри что-то щелкнуло, и он прям понял, что значат слова отца для него, его впечатлительного сына. Роб научился у него не только манере речи и взгляду на мир, но — целой вселенной удивления, амбиций и желаний.

«Папа снова заговорил про Мэтта Монро, — объясняет мне Роб, — а отец будет с удовольствием говорить о тех людях, кем он восхищался так, как будто они — боги, как будто они на божественных колесницах прибыли. Фрэнк Синатра — это прям Иисус. Мэтт Монро — тоже. Как звали актера из „Марафонца“? Лоуренс Оливье. Вот он о них так говорил, как будто это боги на земле. И это в мою ДНК проникло и я вроде как почувствовал, что это значило, быть теми людьми. Похоже, влияние на юного меня было настолько сильное и глубокое, что я в конце концов решил: „Боже мой, какое же чудо быть ими“. Наверно, отсюда мое сильное желание добиться, я бы сказал, самая мощная движущая сила моей карьеры».

Если уж ты в таком возрасте это так принял, то какие чувства, как тебе казалось, ты должен был бы испытать, если б на самом деле тебе удалось запрыгнуть в вагон?

«Да просто в детстве смотрел „Паркинсона“, глотал каждое словечко этих людей, и их свобода — это нечто изумительное, вот таким изумительным и хотелось быть. Ты же только лишь видишь фотографии, кино и интервью. Вот вечеринки — ты смотришь фотки, на них все изумительно совершенно, а вечеринка сама, может, была унылое говно».

Вполне точное описание определенных аспектов жизни знаменитости.

«Ага. На фотографиях эта жизнь выглядит чудесно».

Роб подробно описывает, как его отец ему на Багамах рассказывал о Мэтте Монро: «Он, Мэтт, поет такой, а люди в это время — болтают просто… и так они меня этим разочаровали. Вы что, не в курсе, кто перед вами? Не понимаете, что тут происходит?» Вот так отец рассказывал. И именно тут у меня внутри щелкнуло. Вот Мэтт Монро — он чудесный, голос у него прекрасный, песни — просто класс, но в общем-то он всего лишь певец, и родом из Лондона. Парень-певец из Лондона. А я — парень-певец из города Сток-он-Трент. Живу обычной жизнью со всем ей сопутствующим. Вот, понимаешь, Фрэнк Синатра сделал много замечательного — и ролей, и песен — но я ним никакой внутренней связи не чувствую, потому что как человек он меня пугает. Вот с Дином Мартином — чувствую, потому что уверен: ему на все было плевать. И все его песни по большому счету об этом наплевательстве. Но, понимаешь, они все всего лишь люди. В невероятных обстоятельствах. Но, правда, отец мой рос в менее циничном мире.

Вообще, как, по-твоему, хорошо или плохо, что отец тебе это все привил?

«Я не знаю, я же не прожил жизнь по-другому. Не знаю. Моя жизнь, блин, офигенная совершенно… на определенном уровне».

А если бы отец был бы более рассудительным в этом своем восхищении, ты бы, наверное, ничего такого бы и не сделал?

«Не сделал бы, скорее всего».

Странная мысль, верно?

«Вот да».

* * *

В начале сентября я смотрю, как Роб два дня раздает интервью — в качестве начала промо-кампании альбома Reality Killed The Video Star и первого сингла с него, «Bodies». Когда доходит до таких разговоров, ржавчина опадает довольно быстро.

Он отвечает гонгконгским журналистам, которые спрашивают про новый альбом: «Ну, для меня обычное дело такое: сперва я выступаю в стиле ах, не очень-то я себе и нравлюсь. В следующих песнях — ах, люблю себя! Ну такая довольно стандартная роббиуильямсовская штука…»

Датчанам на вопрос о том, как он делает то, что делает, он отвечает вот что: «Эго проявляется множеством разных способов у множества разных людей. У меня — в действии. У меня под кожей нежный толстый неуверенный тринадцатилетний. Думаю, у каждого внутри такой толстенький тринадцатилетний сидит».

Бельгийцам на вопрос о долгом отпуске: «Ну я такой: все, завязываю с этим бизнесом! Мне просто нужен был сон и обнимашки».

Итальянцы спрашивают, существует ли, по его мнению, Иисус: «Я не знаю, правда. Не сказал бы что нет. У меня вообще тату с ним на предплечье. Я вообще большой фанат Иисуса, был ли он на самом деле или нет. Я большой фанат Супермена, а его не существует».

Он вещает Ирландии, которая спросила его про стиль игры в покер: «Робби „Ва-банк“ Уильямс. Я ответил? Никогда, блин, не выигрываю, но иду ва-банк».

Аргентина спрашивает, что было б в его идеальном мире. Ответ: «Там изобрели бескалорийные пончики. С такой штукой мир был бы идеальным. Для меня точно. Представляю себе торт без калорий, но с таким вкусом, как будто калорий там немеряно. Вам, наверное, нужно „конец насилию“, „нет войне“, „остановить страдания“ — это оставьте. Только дайте мне торт, от которого я не буду жиреть».

Бразилии, спрашивающей про Бога, он отвечает: «В эту минуту я вот кто: я атеист, но когда дерьмо попадет в вентилятор, я самым первым упаду на колени».

И — Мексике, про издержки популярности: «Это, конечно, только издержки, если к ним так относиться. А я к ним именно так и отношусь».

* * *

И, наконец, пришло время, когда он должен петь.

Исполнение песни «Bodies» на «X Factor» — первый серьезный пункт продвижения на телевидении, возвращение Робби Уильямса из затворничества. Роб уже взволнован, трясся несколько дней. «Я просто раздавлен, — говорит он. — Тебе как будто лопатой по затылку незнамо за что. А девушка твоя ближайшие сутки будет твердить „все ok“».

В основе его волнения — страх, что он не сумеет выступить так, как раньше. У него уже появилось это чувство — когда они снимали клип на «Bodies» в пустыне Мохаве, и ему надо было станцевать на крыле старого самолета. Он изображает внутренний диалог себя со своими конечностями: «Ты что творишь? Сюда! Делай так! Поворот… Вертись, это круто смотрится… руки на груди… так… на колени… на колени и на камеру… делай, как Джей Зи…»

Все это ощущалось совершенно неестественным. «Люди говорят, это как на велосипеде ездить, — делает он вывод. — Нет, совсем не так». Он даже придумывает всякие странные теории — почему такое могло произойти. Может быть, раньше его исполнением двигало желание секса, а теперь, с постоянной подругой, оно поуменьшилось? Но по-настоящему он в эту версию не верит. «Хотел бы я иметь хоть какой ответ, — говорит он, — просто знать чтоб, почему так».

Вечером за день до шоу он разволновался до такой степени, что все откладывал визит одного друга, который недавно понес тяжелую утрату. В конце концов решает, что вообще не готов ехать. (Друг ответит мейлом, заметив, что у Роба явный рецидив.) Но сам день начинается идеальным спокойствием. В лондонской квартире, где они с Айдой временно проживают, когда он в городе, он поглощает ланч: ребрышки из пакета Sainsbury, затем куриные грудки (обмакиваются в чашу со сливочным майонезом). В это время отец показывает ему аэрофотосъемку мест, где он вырос — из вклейки в местную стокскую газету. В середине дня его на вэне везут в студию в Умбли, где снимается «X Factor». Он смотрит репетицию Александры Берк, затем болтает с ней и Дермотом О’Лири. Вернувшись в гримерку, он читает какой-то таблоид, напевая себе под нос «Bodies», которая у него чудесным образом перетекает в «Don’t Go Breaking My Heart» Элтона Джона. Говорит, что ему уже лучше, спокойнее. Когда он выходит на сцену репетировать, то во время первого прохода он просто чувствует вхождение в песню, а вот во второй прогон он уже придумывает, что делает, и появляются изящные движения, примерная хореография. К третьему — финальному — прогону он уже знает свой план. Выглядит это хорошо: очень собранно и под контролем.

«Это как ящик Пандоры, — замечает его отец, глядя с нескрываемой гордостью. — Все сыграет. Как все наши вчерашние дни».

«Я просто проигрывал то, что делал когда-то», — объясняет Роб по возвращении в гримерку. Позже добавит, что внутри все еще беспокоился: «Я чувствовал, что все меня покинуло: язык, двоичный код проецирования харизмы ушел. Как Супермен, который пришел на ужин, отказавшись от своих суперспособностей, влюбился в Луис Лейн, а на стоянке грузовиков какой-то парень ударил его, и у него кровь потекла впервые в жизни. Я, конечно, не хочу сказать, что я супермен, но…»

После того, когда на него прольется ливень критики и осуждения, люди скажут: вот-де, до выступления небось носился за сценой как полоумный. Ничего более далекого от правды и придумать нельзя. После репетиции он немного побеседовал с Саймоном Кауэллом, потом сидел в гримерке, обсуждая, как дальше ремонтировать дом, потом поел суси и обсудил варианты костюма для шоу. Телевизор в гримерке показывал TV Blurp Герри Хиллса. Он бреется — с легким порезом — садится, без рубашки, звонить по телефону приглашать гостей к себе домой завтра вечером на вечер квизов, потом напевает «Moon River», потом ходит-бродит, пьет кофе, курит, одним глазком посматривая шоу Family Fortunes (аналог российского шоу «Сто к одному» на Втором канале. — Прим. пер.). Потом выходит в коридор и разговаривает с конкурсантами «X Factor». Говорит юным близняшкам Джудуорд не читать о себе всякие гадости в газетах. «Я верил всему, что они обо мне говорили, — делится он. — И это мне затрахало весь мозг». Затем конкурсанты выстраиваются в очередь, чтоб взять у него автограф и сфотографироваться. Вернувшись в гримерку, он меняет носки. Обстановка спокойная, дружелюбная. Его настроение и поведение бесконечно далеко от того, что потом нафантазируют люди. Когда он уже готовится выйти на сцену, Айда целует его в щеку — грим тут же подправляют — а отец говорит «Давай, молодежь, покажи им».

Вне площадки шоу «X Factor», когда он уже готовится войти туда, к нему подходит отец одного из конкурсантов, молодого певца по имени Олли Мерс, и говорит: «Слова не забудь!» Простая дружеская фраза, но она нервирует Роба, и в голове его теперь бесконечно звучит «слова забуду, забуду слова, забуду же». Он стоит за экраном, его выход анонсируют, звучит интро к песне, нечто, похожее на гимн — эта часть звучи как грегорианский хорал, но на самом деле абракадабра, напетая Робом в студии — экран должен раскрыться и Роб должен выйти на сцену. Так, как на репетициях делали. Так что он ждет, про себя напевая тему из фильма «Роки» — для уверенности в себе. И ждет. Уже идет грязная басовая линия песни, публика орет… а экран все не раскрывается.

Роб наконец сам раздвигает его — руками. После этого вся его уверенность улетучивается. Он выбрасывает из головы весь план выступления. «У меня были запланированы все позы и все, чего не делать, — объясняет он, — и это все в помойку».

И он начинает выступление, то самое, которое Гай Чемберс назвал «странным». В каком-то смысле даже если бы у Гая хватило мозгов не произносить этих слов, они тут в общем довольно точно подходят. Не то чтобы Роб ужасно пел или все остальное полный кошмар. Нет. Просто номер как-то не так продуман и просто не подходит для этого мероприятия. Возможно, из-за того, что Роб перенервничал, он начинает как бы сверхкомпенсировать, раздувая каждую деталь выступления. В результате номер больше похож на запыхавшийся бис на стадионном концерте, чем на презентацию новейшего сингла в телевизионной студии. Роб целых девять раз прерывает слова песни обращениями к аудитории: «Как дела?.. Как я рад, как рад… Давайте послушаем!.. Вечер!.. Ты круто выглядишь сегодня вечером!.. Йееее!.. Вау!.. Все покажитесь!.. Рад вернуться!» И хотя на каждое это обращение публика радостно реагирует, будучи явно в одном с ним потоке, по телевизору это выглядит как-то неуютно-фальшиво.

После выступления Роб дает интервью Дермоту О’Лири, и тут он выглядит еще более экзальтированным: «О да, мне дико понравилось! Дико! Публика — классная, супер, фантастика просто! Спасибо вам… это просто очень круто! Мне дико понравилось! Дико! Спасибо вам гигантское, громадное спасибо! Сделано!» Благодарность, конечно, совершенно искренняя, это видно, но какая-то тоже раздутая — суперэго Уильямса-маньяка, которое и поляризует отношение людей к нему. И, как всегда бывает, когда он накручен, у него слишком уж живая мимика — глаза прям как будто из орбит выскочат. Понятно, почему не в первый и не в последний раз люди такое объяснят всякими греховными вещами, и что никогда они не поверят, насколько спокойным и уверенным был он до выхода на сцену. И хотя он все еще на взводе, как будто нужно допеть еще несколько песен, чтобы выбросить всю энергию, вскоре он успокаивается.

«Мне было правда круто», говорит он.

Еще никакого предчувствия того, как его появление будет воспринято. Когда он возвращается домой — у студии сбили папарацци, что запустит очередной вал негативной прессы — он пишет в блог на своем сайте про свой день и его триумфальный пик.

…Ощущалось все прям как электрический заряд… Как будто три года волнений ушли из моего тела. Очень счастлив сейчас…

* * *

«Почему у Робби дикие глаза?» — гласит первая полоса Daily Mail с трогательной заботой. Ничья теория заключается в том, что из-за нервов и безделья он просто немного сбился с пути, как слишком уж разогнавшийся самолет промахнулся мимо взлетно-посадочной полосы. Его либо выкатили на сцену в нездоровом состоянии коварные кукловоды, либо он снова употребляет наркотики, либо и то и другое. (Вторая возможность свежа в умах читателей; его самое свежее интервью, в начале недели в The Sun, украсило первую полосу: «Робби: до смерти от наркотиков мне оставались сутки».)

Неважно, что само выступление не так уж сильно отличалось от сотен других, тех, за которые его раньше расхваливали. В последующие дни газеты все перепечатывали одно и то же фото — с глазами широкими, чтоб не сказать шизоидными — с теми же самыми инсинуациями.

Как будто бы повторение сделает любую ложь правдой. Сейчас обычно так и делает.

* * *

Роб тогда не посмотрел свое выступление. Не видел он его и до сих пор. Но вспоминает легко. «Там было такое излияние любви, — говорит он, — что я просто… просто подумал, что меня как-то недостаточно. Так что я постарался все раздуть».

Очень скоро он понял, в какой тональности об этом говорят люди. Он уже подсознательно ожидает, что люди, особенно в Британии, говорят пренебрежительно о его работе, но тут вдруг они все стали повторять одно и то же. «Каждый начинал с фразы: после катастрофического выступления на „X Factor“… И я такой: ух ты, а я и не понял, что так плохо выступил. Но это просто попало на гребень волны и затмило все».

Все доводы, которые он игнорировал так долго, резко вернулись.

«Я думал, что схожу с ума, — говорит он. — Я только что выступил на телевидении так, что практически опозорился перед всем белым светом, как мне казалось, то есть все мои худшие опасения оказались не напрасными: я действительно забыл, как это делается. Тут же захотелось отменить все грядущие промо-мероприятия. Ну, понимаете, худшие страхи стали реальностью. Я вернулся в ту ситуацию, в которой в последний раз ужасно плохо себя чувствовал, но теперь, мало того, что я, оказывается, все еще болен, так и маска моя разбита. Это еще осложнилось и тем фактом, что в своем возвращении я не был уверен на сто процентов, и теперь полез в пасть льва. Со всеми вытекающими. С моим хрупким эго, сильной чувствительностью к любого сорта критике или ненависти — моей ненависти к себе достаточно и без посторонней помощи».

Он собрал менеджмент на совещание, на котором объявил им, что хочет отменить все.

«Дело даже не в „X Factor“, — утверждает он. — Меня просто все так захлестнуло, что сил нет, энергии нет, один страх. И все показалось бесполезным».

* * *

Он, конечно, смягчился.

«Все еще была часть меня, — говорит он, — которая не хотела, чтоб я сам для себя все просрал».

Так что он сделал все, что требовалось, хотя у него до сих пор осталось чувство, что он так и не дал альбому Reality Killed The Video Star шанса, которого тот заслуживал. «Не хотелось сообщаться с тем, что не волнует, — размышляет он. — Так что я сделал все наспех, на отцепись, но в результате все равно к этому пришел. О чем жалею». Отчасти, по его словам, мыслями он был далеко: «Я хотел петь с Take That. Или, по крайней мере, я не хотел быть Робби Уильямсом». И еще он недооценил то время, которое понадобится после такого изгнания, куда он самого себя отправил, чтобы снова научиться быть собой.

«Разучился совершенно, — говорит он. — На сцене себя чувствовал странным, неуклюжим. Сам не знал, что делаю. Годы потребовались, чтоб приспособиться, чтоб началось это „о да, сейчас вот это движение, а потом я начинаю идти…“ Да, я сел на велосипед снова, но велосипед уж больно вихляющий. Много времени потребовалось, чтобы велосипед нормально покатил».

Тот случай научил его: если долго играть в эдакого отшельника, то потом придется заплатить. «Думаю, с тех пор я ужасно боюсь останавливаться».

* * *

Июль 2011 года

Выдержка из раздела сайта Робби Уильямса, где он отвечает на вопросы:

Хочу тебе задать очень важный для меня вопрос! Обожаю то, как ты держишься на сцене! Тебя как будто ничего не беспокоит. Я сама певица (у себя в городе), обожаю выступать, но перед концертом у меня всегда страх сцены… а ты такой, какой я бы хотела быть. Расскажи свой секрет, что мне делать, чтобы быть более спокойной и уверенной?

С любовью, Аннализа.

Сложный вопрос…

Это такое дело, к которому надо относиться со всем вниманием…

Можно потерять время всей жизни на то чтоб волноваться об этой фигне…

Я потерял 20 лет… не повторяй мою ошибку… не надо тебе.

«У меня не очень хороший голос», «я не знаю, что сказать», «не знаю, как себя вести»… «я недостаточно хорош, я недостаточно хорош, я недостаточно хорош», «я жирный», «я страшный», «я тупой».

Плавали — знаем.

Кем бы ты себя ни представляла… тем и будешь…

Нужно концентрироваться за дни, недели и месяцы до выступления…

В нас всех есть желание вскарабкаться на Эверест… ступить на Луну…

Поднять 80 тысяч человек одним словом…

И делать все, что сука хочется…

Это не для немногих избранных тронутых волшебным единорогом… это во всех нас…

Если б я следовал правилам и слушал «людей», я бы никуда не продвинулся…

Я родился в городе Сток-он-Трент. У меня нет никаких дипломов, семья небогатая. Я не ходит в театральное училище, не брал профессиональных уроков вокала.

У меня не было никаких особенных талантов… я ни в чем не превосхожу никого…

Но мне, как каждому, кто читает это, был «свет».

Только ты можешь включиться в свое…

«Ты» должен найти это… я для тебя не найду… и твоя семья не найдет…

Не твои слушатели… как я сказал, «ты» должна найти это. Откройся возможностям…

Чувства меняются резко. Влияет все — что ты в этот день ел, сколько спал…

Но знай это… и знай это на самом деле…

Ты несокрушимая сила с волшебством на кончиках пальцев…

Как воспользоваться этим волшебством — тебе выбирать…

Если ты читаешь это и думаешь: но я ж только я, я не настолько крупная фигура и не настолько хороша, чтоб достичь…

То именно это и получишь…

Живи на свету или живи в темноте…

Тебе выбирать…

* * *

Июль — сентябрь 2012 года

У него на подходе альбом и ребенок.

У альбома сложное происхождение. Изначально его костяк должны были составить песни, написанные с Гари Барлоу. Даже эта идея выросла из другой — в 2010, еще до объявленного воссоединения пятерых Take That, у Роба был недооформленный план, что за Progress группы Take That может последовать совместный проект Робби Уильямса и Гари Барлоу. Подразумевалось, что они будут давать совместные концерты — собственно, уже и песни под это и затачивались. (Тогда он мне даже признался, что планировалось название «Каин и Авель», потому что «Газ в своей книге написал, что „наверное, мы с Робом — Каин и Авель группы Take That“». Впрочем, потом он идею отбросил: «Я прочитал про Каина и Авеля и решил: ни в коем случае! Кто кем будет-то? Я вот точно не Авель!»)

Проект Роба и Гари в конце концов вылился в новый альбом Робби Уильямса. «Газ жил в моем доме, — рассказывает Роб, — и мама его к нам приехала. Мы играли и вели себя, как четырнадцатилетние. Вместе забацали кучу песен и вообще наслаждались компанией друг друга. Целыми дня ржали о том, о чем можно говорить и о чем нельзя, рождали дерьмовые идеи, отличные идеи, говноидеи, которые могли бы стать неплохими, но вот не судьба им, и их мы вычеркивали и начинали все заново. То есть целый день хихикаем, пытаясь написать песню, которая затронет массы людей».

И они на самом деле записали целый альбом в стиле взрослой поп-музыки (в оригинале называется стиль MOR, middle-of-the-road — приятно-бодрые песни, которые звучат на радио. — Прим. пер.). Но потом планы Роба резко изменились — случайно, из-за общения с братом жены, Диланом Трасселом. Вообще Дилан — киношник, как и его друг Дейв Динетц, но в тот момент у них была скабрезная рэп-группа The Connects. Роб знал и любил The Connects, но тут обнаружил, что их музыка стала, как он сам это определил, «на сорок процентов лучше». Музыканты объяснили, что просто поработали с двумя молодыми австралийцами — Тимом Миткафом и Флинном Франсисом, с которыми познакомились в баре в Лос-Анджелесе. Роб сказал, что хотел бы с ними познакомиться, и те пришли в дом.

«Ну и как-то очень быстро я затащил парней в студию, и вот мы уже творим, джемуем, пишем песню за песней, — рассказывает Роб. — По-моему, мы написали четырнадцать песен за десять дней. У меня такое было только один раз — в случае с дебютным альбомом Life Thru A Lens, написанным с Гаем». Роб чувствовал, что к нему другим путем пришло вдохновение. «Они во все это дело вдохнули дух юность, наивность, надежду, талант. И у них поп-музыка — в кончиках пальцев». Дуэтный альбом с Гари он отложил. «Мы с ним сделали отличный альбом, но он звучал так, как будто его записали немолодые мужики. Я, конечно, в курсе, сколько мне лет, что как поп-звезда я старею, и, наверное, опасался этого, и хотелось, чтобы все было совершенно правильно. Тим и Флинн — они моложе, они энергичные. И я просто подумал: секундочку, возможно от меня тут что-то ускользнуло».

Некоторые из готовых песен Гари Барлоу исполнял потом сам, сольно. Одна, «Wedding Bells», вошла в альбом Роба Swing Both Ways. А еще две песни Роб донес до своего нового альбома (Take the Crown) — это мощная баллада «Different» и совершенно попсовая «Candy».

* * *

Зачатие ребенка было, по понятным причинам, проще. Но Роб не сразу решился на этот шаг.

«Я крепко держался принципа „никаких детей“, — говорит он. — Я твердо решил, что никаких детей заводить не буду, и что вполне здраво размышлять так: „ну поглядите, я ж совершенно не могу справиться с этим миром“. Я думал, что будет безумием в это дело впутывать еще и ребенка какого-то, потому что я прекрасно знаю, насколько важно любить детей и во всем им помогать — а этого-то я как раз делать и не могу для себя даже. То есть я думал, что мой отказ — это здравое решение. Но ребенка очень хотела Айда, а я ее — люблю. То есть назрела проблема. Для нас обоих». В конце концов он согласился, и было ему счастье. Но по мере приближения родов он, по его словам, волнуется и не уверен. «У меня в голове качели такие: „ох, черт… ну и фигня… что ж за херня-то?“ Без конца сомнения в том, готов ли быть отцом и что это означает вообще. Боюсь просто».

«Привет, милый, — говорит Роб. — Как вы?»

Роб в своей домашней студии в Лос-Анджелесе. На стене за ним — работа Дэвида Шригли с надписью «Моя обязанность — представлять мир, каким я его вижу». Роб разговаривает по телефону. На проводе — мужчина, который только что вышел со сцены в Германии — Элтон Джон. Роб искал возможности поговорить с ним, потому что хочет кое о чем спросить, но сперва они просто болтают. Я могу слышать только реплики Роба.

«Что, триста пятьдесят концертов в этом году?.. Осспаде… А сегодня вечером сколько пел? Три часа?.. Ядренать… Ну поздравляю, альбом номер один на этой неделе… Круто, блин… О, кстати, я тебе не сказал на том Queen’овском мероприятии, уверен, они пропали, но мы тебе послали пижамы в подарок на Рождество… Получал?.. А, ну наши, скорее всего!»

Наконец он переходит к делу.

«У меня тут идейка такая мелькнула… У меня, знаешь, песенка такая есть, „Candy“, и это прям, сука, такой хит, которого у меня еще не бывало. Она такая попсовая вся насквозь, припев такой мощный, и вообще все там так на уши садится, ты-ды-ды-ды-ды. Ну в общем послал я эту запись всяким разным людям, которые видео занимаются, они мне прислали идеи для клипов, но все это и дорого, и скучно. А я тут со своей дамой лежал значит вечером и мы придумали на весь бюджет снять здоровую яхту и просто хорошо на ней время провести! Вместо того! Но тут я уже такой: не, не надо так делать, никакой идеи с яхтой ты не придумаешь. А она такая: а вот насчет Юга Франции что думаешь? Я: о, Юг Франции! Там же Элтон снял „I’m Still Standing“. Я включил запись „Candy“ и клип „I’m Still Standing“ без звука — оказалось, что они подходят друг другу идеально. То есть мысль у меня такая: переснять твой клип».

На том конце провода его явно ободряют, Элтону явно передалось убеждение Роба насчет будущего большого хита.

«Думаю, он… Думаю, он… и, черт, ну нужен мне хит, хочу я его. Я так плотно занимаюсь этим альбомом, что хочу, чтоб он стал, сука, успешным. Я, кажется, в полной несознанке был последние восемь лет, но вот вернулся и хочу все вернуть».

Какое-то время он слушает собеседника.

«А, ну всего наилучшего… О, кстати, у меня ж будет бал… Сейчас, похоже, время прям такое — счастливое, лучше не бывает. Вот точно как „Окей, вот кто я есть, где я нахожусь, что я делаю — и мне все это нравится по-настоящему. Давайте наслаждаться!“ Он снова слушает собеседника. „Ага, мы перестали выбирать то, от чего проблемы. Именно это я и делал“».

Они прощаются.

«Храни тебя господь, Элтон, ты прекрасный человек… береги себя, друг… пока».

Роб кладет трубку.

«Ошиблись номером», — говорит он.

* * *

Отношения Роба с Элтоном бывали подчас довольно сложными. У них появились очень разные перспективы после того, как Элтон попытался помочь Робу еще в самом начале карьеры — когда у того начались проблемы с зависимостями. А последний, довольно странный эпизод имел место во время финального этапа тура Роба 2006 года. Так получилось, что в Австралии Роб и Элтон остановились в одно время в одном отеле. А Take That тогда именно вчетвером, в виде квартета (т. е. без Робби Уильямса. — Прим. пер.), осуществили очень успешный камбэк. «Пытаюсь понять, — признается Роб, — может, хоть какая-то часть меня не радовалась за парней, и не нахожу в себе такого чувства. Я был очень доволен тем, что у них так все получилось. У меня оставалась единственная нерешенная проблема — Гари. Но я б не стал сокрушаться из-за успеха Take That, потому что в конце концов просто по-настоящему люблю их».

Судя по тону записки, которую Элтон прислал в номер Роба, он видел все совсем по-другому. Насколько Роб помнит, в записке было написано следующее:

«У Take That и альбом и сингл на первом месте — забавно, как так вышло. Элтон».

Но с тех пор навели мосты успешно. Сегодня Роб говорит, что Элтон Джон — «лучший представитель поп-музыки, верно?» — из ванной возвращается, напевая элтонджоновскую «Are You Ready For Love?». «Все мы натуры половинчатые, думал я. Не знаю. В сердце он — настоящий, мне кажется».

В конце концов окажется, что переснимать тот видеоклип Элтона Джона слишком уж дорого и сложно — и снятое вместо этого робово дуракаваляние в розовом костюме в Спиталфилдс получилось на удивление классным — но Роб все равно очень благодарен.

* * *

За пару лет до того Роб рассказал мне свою историю курения — прошлое и будущее.

«Курить я начал в пятнадцать лет. Первую сигарету выкурил в компании друга, Филипа Линдзи, мы шли из школы. У него была пачка, насколько я помню, B&H. И это все было странно, потому что я вроде как уже курил, и отказывался, и мне нужно было курнуть по пути из школы домой. Так и начал. Первые сигареты — B&H, потом Embassy Number One, потом Consulate и наконец Silk Cut. Сейчас курю две пачки в день, но на самом деле получается одна пачка — я сигарету только до половины докуриваю. Можешь посмотреть в пепельнице. Первая половина — лучшая. Я говорил насчет бросить. Кажется, лет в 18–19 я неделю не курил. Потом выпил, а куда алкоголь без сигареты? О том, чтобы бросить, до прошлого года не думал — не этот Новый год, а позапрошлый — и правда бросил, но на день только. Я был в депрессии. В сильной. Жалкое состояние».

То есть в обозримом будущем ты куришь и рад этому?

«Ага. Но скоро уже все. Уже предвижу конец отношений моих с никотином».

Конец отношений наступил в марте 2012, когда он наконец отказался от привычки, которая к тому моменту требовала уже трех пачек в день. Простая причина заключалась в том, что Айда ходила беременной, собиралась уже вот-вот родить, и ему сказали в доме не курить вообще, только во дворе. А простая версия, как он бросил, такова: бросил — и все.

Согласно более длинной версии, он сидел пять недель на пластырях, три недели — на вейпе, а также принимал «Велбутрин», «а потом как-то не хотел курить сутки, но такой был, сука, злой — вообще без повода». Еще был период в Мексике, куда он забыл взять свои пластыри, там он посмотрел фильм «Ханна», после просмотра которого захотел просто долбануть режиссера картины Джо Райта. «Я прям на самом деле хотел пойти к нему в твиттер, понять, могу ли я его выследить».

Но, как бы там ни было, по возвращении из Мексики желание — ушло. «И не скучал по сигаретам, — говорит он. — Спокойно себя чувствую, когда рядом курят». Отмечает, что в лос-анджелесском доме осталась заначка на 800 сигарет, но она его вообще никак не соблазняет. «Это все так странно. Это ж я был — мое дыхание, я курил целый день, с момента пробуждения. Вот это реально было мое дело, в котором я был просто профи. А потом это вдруг меня перестало волновать вообще».

* * *

В сентябре Роб проводит турне по тем же самым залам, по которым проходило его первое британское турне. Примерно в это же время их первенец должен появиться на свет. Роб всем говорит, что у него в кармане спецтелефон и вертолет на стоянке — на случай, если у Айды начнутся схватки. Я не видал доказательств ни того, ни другого.

В Лидсе за кулисами перед началом первого концерта он смотрит в интернете, что люди говорят о его возвращении, и читает статью в MSN News, в которой написано, что он уже потерял всякое значение:

Главное в случае с этими фантастическими поп-звездами то, что они никогда не понимают, что хватит — значит хватит.

«Главное, что я из этого вынес, — говорит он, — это „фантастическая поп-звезда“».

* * *

Роб демонстрирует шприц и втыкает его себе в ногу. Это зрелище несколько сбивает с толку, но когда проводишь с Робом много времени, к такому привыкаешь. Он уже некоторое время колет себе тестостерон два раза в неделю. В прошлый апрель ему сказали, что у него уровень тестостерона как у 90-летнего. Эти инъекции помогают, и он иногда даже говорит, что именно из-за них стал лучше выглядеть и взбодрился.

«Жизнь улучшается, — говорит он. — Я энергично хватаюсь за все…»

Большинство людей на этом и остановятся. Если есть какие-то не столь положительные эффекты, то о них рассказывать, скорее всего, не будут. Но если вы из тех, кто делится всем со всеми, то вы поделитесь.

«…и волосы растут у меня там, где они не очень нужны. Вообще вот на заднице волосы я уже в косичку могу заплетать».

Такой образ уже сам по себе достаточен, но Роб вспоминает, что еще кое-что имеет мне сказать.

«Мне прошлой ночью их воском удаляли».

Я киваю, не понимая, куда он ведет.

«Я заснял».

За кулисами в своей крошечной и неопрятной гримерке в Лидсе он включает мне видео. На нем он лежит на полу лицом вниз, одет только в черную футболку и больше ни во что. Снимает его теща Гвен. Айда и еще одна женщина склонились над Робом, изучая соответствующую зону и обсуждая, как действовать: «лес идет вверх», говорит Айда. И они обе приклеивают полосочки с воском к его заднице. Потом — резко срывают. Роб орет.

«На самих ягодицах вроде не так чувствуется, — объясняет он мне, добавляя новые детали, — но когда они добираются до мостика Биффина (промежуток между вагиной и анусом, сленг. — Прим. пер.), то там уже больно. Они прогулялись по мостику Биффина, до угла, и…»

Уверен на сто процентов, что ни одна другая поп-звезда вам такое не расскажет.

* * *

Никаких вертолетов, ни настоящих, ни придуманных, не понадобилось. Тур завершается в Саутэнде 16 сентября. Два дня спустя на свет появляется Тедди.

«Никакие мои страхи не оправдались, — говорит он. — Случилось нечто совсем другое, причем совершенно невероятное. Что-то просто в тебе щелкает, и ты такой: я люблю тебя, я так тебя офигенски люблю, и это чудо. Как только она родилась, я почувствовал все совершенно реально… самая реальная любовь, которую только можно почувствовать. И я чувствую: черт подери, это ж экстаз. Получил. Невероятно, духовно, космически — и все это буду ощущать теперь естественным образом всю свою жизнь — вот это было реально круто».

Серьезная перемена. Начав промо-кампанию альбома, он будет рассказывать: «Я узнал, что, возможно, страх преданности оказался чуть сильнее, чем должен. Я узнал, что, возможно, я и сам не знаю, что хорошо для меня. Я узнал, как каждый год это выясняется, что я волнуюсь о том, о чем не следует волноваться, ибо все замечательно. Мне очень нравится быть отцом, а я не знал, что им стану. Я думал, что это что-то вроде тюремного срока».

Не то что бы он во время родов со всем справлялся идеально.

Например, подготовка отвлекала: «Я просто занимался наркозом все схватки. Это как приходишь к зубному — а там все прекрасно. Я часов шесть держал маску кислородную. Подгонял их. Айда типа ее у меня отнимала».

А после родов он должен был идти давать интервью Джеймсу Кордену, и так страшно устал, что вернулся домой и заснул. Понять его, наверное, несложно, но у него в голове так все перемешалось, что в роддоме он соврал Айде, решил, что нельзя ей говорить, что он отдыхал дома.

И он ей сказал, что занимался в спортзале.

* * *

Тедди, конечно, родилась с золотой ложкой во рту — он это понимал прекрасно. За ее первое фото будут давать кучу денег, и за ним будет охота. Робу пришло в голову, что все последующие годы ее будут преследовать фотографы, и это страшно — фотографы вокруг тебя, пристают, преграждают путь. Он слышал историю про Шилу, дочь Бреда Пита и Анжелины Джоли, как ее в школе дразнят за то, что она на фотографиях выглядит жалко, а она возразила: конечно жалко, я ж все время напугана этими гигантскими страшными взрослыми, которые выкрикивают ее имя.

Так что Роб первым делом подумал, что тут надо как со свадьбой — продать фотографию младенца. «Этим оплатим ее учебу и первую машину, — так он обосновывал решение. — Думаю, за страхи моей дочери мы должны что-то получить взамен».

Потом он передумал. Преследовать ее будут в любом случае. И что-то их в этой идее не устраивает. Так что он попозировал для фото, сняв рубашку, лежа на спине и баюкая Тедди на груди — усталый гордый улыбающийся отец со своей дочерью — и отдал его в безвозмездное пользование всем, кто пожелает его опубликовать. «Я подумал, — объясняет он, — что вместо того, чтобы прятать дочь, будет гораздо лучше отдать им фотки бесплатно. Вот, пожалуйста, берите, а нас, пожалуйста, оставьте в покое, мамочка устала и нервничает, папочка напуган уже до усера, так что если вы можете нас оставить в покое, чтоб мы в себя пришли после таких событий в нашей жизни, то мы будем очень-очень признательны».

Но мы живем в мире сложных правил и кодов, причем не все они очевидны и не все очевидно честны. Роб и Айда потом обнаружат: то что они считали проявлением щедрости, желанием делиться без эгоизма, а также попыткой защититься, никоим образом так восприняты не будут. Они также узнают, что когда селебрити защищают жизнь своих детей от чужих глаз, за право не показывать лиц своих детей, один аргумент, который может быть использован против них, — вы сами с удовольствием показываете детей народу. В последующие месяцы и годы, когда Роб спорил с папарацци и умолял их не фотографировать его детей, ему возражали: Ну ты же сам позировал для того фото.

Поэтому, если сегодня заглянуть в инстаграм Айды, то увидишь там массу фоток Тедди и Чарли, которые наслаждаются жизнью, изучают мир, растут потихонечку, входят в мир. Некоторые фото ну очень личные, а маленькие Уильямсы изображены за таким множеством занятий, что ты не сразу и понимаешь, что у этих снимков общего. А общее у них у всех без исключения одно: нигде вообще ни разу не показывается лицо ребенка.

* * *

Октябрь 2016 года

Его спрашивают про самое раннее воспоминание.

«Мне, наверное, было года два, — отвечает он. — И, помню, шли Happy Days. Мне сказали ложиться спать, что меня не сильно обрадовало. Помню, идут титры Happy Days, я на Земле где-то, что это такое — я не понимаю. Но понимаю, что пора в кроватку, а я — не хочу».

* * *

Ноябрь 2012 года

Его сингл «Candy» занял первую строчку хит-парада. «Прям как в прежние времена, — говорит он. — Серьезная пресса в Англии это ненавидит, таблоиды любят, а нормальная публика сделала песню хитом номер один… я прям как будто в 1998 году снова».

Он рассказывает мне, что когда они с Гари Барлоу писали «Candy» — песня основана, хоть большинство этого не заметит, на такой модной танцевальной композиции норвежского диджея Тодда Терье, которую Робу дал послушать Келвин Эндрюс — Гари сказал ему: «Черт подери, ты написал счастливую песню — это ж совсем на тебя не похоже».

На первый взгляд понятно, что Гари имел в виду, но все не так просто. И при всем успехе песни Роб слегка раздосадован тем, что, возможно, из-за бодрости и детских рифм песня считается бессмысленной. Сегодня в машине он пишет набросок для блога: объяснение каждой строчки истории «девушки Кандис, которая считает себя дерьмом». Вот, если конкретно:

Low self-esteem but vertigo

(низкая самооценка, но головокружение)

«Она о себе думает много, но на самом деле — не очень, потому что все это идет от неуверенности».

She thinks she’s made of candy

(она думает, что сделана из конфет)

«Ну знаете эту поговорку — если б она была шоколадной, то съела бы себя?»

Ring a ring of roses

(венок из роз)

«Известное стихотворение о Черной смерти. То есть я тут имею в виду, что девушка эта вредна, не связывайтесь». (Ring a Ring o’ Rosie — старинный английский детский стишок и игра. — Прим. пер.)

Whoever gets the closest

(кто б ни приблизился)

«Кто б к ней ни приблизился — сойдет с ума».

Liberate your sons and daughters

The bush is high but in the hole there’s water

(освободите своих сынов и дочерей.

Куст высок, но в яме вода)

«Что я имею в виду: проводите время со своими детьми, чтоб они не превратились в эдакую Кэнди. То, что вы вкладываете — то вы и получите обратно. Работа трудная, но в конце ждет награда. Кусты высоки — придется прорубать путь с мачете. Но в яме найдете воду».

И так далее. Его объяснения не получаются лишь на одном куплете, но даже это очень честно.

You can get some when they’re giving

Nothing sacred but it’s a living

(если даешь — получаешь.

Ничего святого, но это житье)

«Ну просто пара слов для припева. Ни о чем, реально».

Самое странное в этой песне, которая продержалась на первом месте хит-парада четыре недели, это распев в финале: «Делай, что пожелаешь — таков и будет весь Закон». Потому что это цитата из печально знаменитого оккультиста Алистера Кроули.

Роб стал почитывать Алистера Кроули примерно в ту пору, когда создавался альбом Intensive Care. Он тогда общался с автором комиксов магом Грантом Моррисоном. Вот Моррисон и художник Френк Куайетли — ответственные за то, что на обложке альбома появились стилизованные символы Таро и знаки, а Моррисон потом рассказывал, что учил Роба основам колдовства. О Кроули Роб говорит так: «Я начал читать Алистера Кроули и решил, что это слишком мрачно. Страшно, мрачно… я всегда боялся тьмы такого рода, и подумал, ну, попробую, посмотрю, что это такое. Апотом подумал, что даже в чтение такого вкладывается энергия, что не очень хорошо, так что я как начал — так тут же и прекратил».

Самым знаменитым авторитетным специалистом по Кроули в поп-музыке считается бывший гитарист Led Zeppelin Джимми Пейдж, который много лет владел домом Кроули в шотландском Лох-Нессе. Роб упоминает, что недавно виделся с Пейджем. Пейдж сперва показался очень приветливым, увидав Роба, расплылся в улыбке.

«Я ему: ох, благодаря Вам вот погружаюсь в Алистера Кроули. А он тут же: дела, спешу». Он дотронулся до руки Роба на прощание и ушел. «Не хотел он говорить об этом. Не знаю. Наверное, его уже достало говорить на эту тему и что-то объяснять».

* * *

Когда Роб выходит из своего личного самолета в Роттердаме, пилот спрашивает, выступает ли он здесь с концертом или просто приехал сняться на телевидении.

Роб совершенно безнадежно пожимает плечами, как будто пытается дать понять, что настолько для него ничтожна возможно знать это, что как вообще кто-нибудь может потратить хоть секунду времени своей жизни на такой вопрос.

«Я появляюсь, — говорит он. — Они мне задают направление, я пою на камеру, потом ухожу…»

* * *

Первое, что он не знает, что делает сегодня, это общение с голландскими фанатами. На столе перед ним стоит торт с Take The Crown.

Последний вопрос задает одна женщина, которая, по ее словам, 15 лет назад когда он выпустил первый сингл «Freedom» (кавер на Джорджа Майкла) и появился на кельнском MTV, спросила его, «ты счастлив?» По ее словам, от ответил «да», но, оглядываясь назад, похоже, что это не совсем правильный ответ, так что она хочет задать вопрос снова.

«Закончи на высокой ноте», бормочет кто-то из свиты Роба в углу.

«Ах, ну погляжу на вас пятнадцать лет спустя, — говорит Роб. — Понимаете, вот вы меня, двадцатидвухлетнего, спрашиваете на телевидении „ты счастлив?“, и я же не буду отвечать, „да нет, вообще-то, я крепко сижу на кокаине, у меня совсем разладились отношения с семьей и у меня слишком низкая самооценка…“ Конечно я вам совру. А счастлив ли я сейчас? Да никогда не был счастливее. Твои двадцать лет — это херня по-любому. Мне кажется, когда уходишь из дома, то ты как будто выплюнут, и ты такой: „как, черт возьми, мне разобраться со всей этой фигней?“ А потом лет до тридцати ты вечно „вот херня-то…“ Что я и делал на публике. А после тридцати я понял, что херня уже не такая напрягающая. Я как бы немного врос в самого себя. К тому же я как бы побывал в стиральной машине — будучи наркоманом в двадцать лет и дальше. Я до сих пор зависим, но мне лучше, чем раньше. Тогда все совсем вырвалось из-под контроля, я пытался вылечить депрессию медикаментами. И тогда были счастливые моменты — но все они от „химии“».

Когда Роб закончил говорить, ведущий замечает: «Ты самая откровенная мировая звезда из всех, что я знаю».

Во время следующего интервью, про которое он тоже ничего не знает, его спрашивают про женитьбу и детей.

«Я это люблю. Я так рад, что все это случилось в моей жизни. Это прям главные дела в моей жизни, главные награды». Пауза. «Помимо того, что стал дико успешной поп-звездой». Смеется. «Простите».

Потом он рассказывает, что за эти два месяца самое долгое время, на которое он расстался со своей дочерью, — одна ночь. И это — сегодня. А это не просто.

Несколько минут спустя из вэна он звонит Айде.

«Чего нового? — спрашивает он. — Тедди начала говорить?»

Следующий у него — телеинтервьюер, который просит его придумать вопросы для викторины.

«Кто в Take That самый высокий?», — предлагает вопрос Роб. И тут же сам на него отвечает: «Это я! Все думают — Хауард, но нет он просто слишком гибкий. У меня верхняя часть тела крупная, голова массивная, так что… я самый большой. Двое — шесть футов, а во мне шесть футов один дюйм». Пауза. «Марк — крошка».

По дороге в аэропорт — мы теперь летим в Голландию — у Роба появляется вопрос для каждого, кто едет. «Странные сны вам снятся?» — вопрошает он. И рассказывает свой недавний. «Вчера проснулся, составляя список приятных людей. Один там — Том Хэнкс. Другой — Джимми Картер. И тут мне пришлось напрячься. А Джимми Картер правда выглядел как очень приятный человек». Смеется. «А потом я, еще толком не проснувшись сегодня утром, спрашиваю Айду, чего общего между мной и пугалом? Она не поняла, такая, что-что? А я говорю: я — выдающийся на своем поле».

В конце дня мы летим в Данию. Роб снова звонит Айде, чтобы получить совершенно нереалистичные новости.

«Как сегодня дочь моя? Она модная? Она уже решила, кем хочет стать, когда вырастет?»

* * *

В таких поездках интересно наблюдать за тем, как Роб часами делает то, что от него требуется, шутит и болтает обо всякой чепухе на своем жаргоне поп-звезды, а потом вдруг без предупреждения — как обычный человек на пикнике в горах вдруг вскакивает, хватается за дельтаплан и улетает далеко от земли — начинает говорить о вещах серьезных и глубоких. И говорит о них причем довольно долго. На следующее утро, то есть сегодня, он дает интервью датчанам. Ему еще надо показать, что он уже совершенно проснулся, когда интервьюер задает простой общий вопрос — удивляется ли Роб, сходя со сцены, приему публики, думает ли он, почему был такой или другой прием.

«Мне кажется, я слишком уж много времени потратил, размышляя об этом, — отвечает он. — Как говорится, если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя. Если пытаться в этом разобраться, то в конце концов разберешь собственную голову и попадешь в некий континуум искривленного времени. Потому что я не понимаю вообще. Я понимаю, что, наверное, у меня какая-то такая личность, от которой что-то исходит, к чему люди тянутся. Я тут объективно говорю, отстраняясь от себя. Я это понимаю. Но я понимаю и то, что полно людей меня ненавидят. Прям адской ненавистью. Презирают. Мурашки у них по телу. Но ни то, ни другое всерьез принимать нельзя. Да, мне безумно нравится тот факт, что люди, блин, меня любят, они улыбаются, я их делаю счастливыми, но еще и безумное количество народа считают, что я — самое плохое, что случилось с музыкой вообще и все такое прочее. Так что, я думаю, тут важно ни тех ни других не принимать слишком серьезно, потому что если ты положительное отношение будешь принимать всерьез, то превратишься в неконтролируемого нарцисса, а если негативное — то впадешь в неконтролируемую депрессию. Я пытаюсь пройти посередине».

Затем интервьюер спрашивает, почему он делает то, что делает.

«Я просто думаю, что если ты лошадь в поле — так ходи и паши. Потому что ты лошадь. Работа такая. Если ты ребенок в песочнице — играй с песочком, это твое занятие. У тебя есть занятие. У меня есть занятие. Больше я ничего не знаю. Я, конечно, не такого плана артист, и я не сравниваю, но вот задайте этот вопрос, скажем, Нилу Янгу. Он почему этим до сих пор занимается? Работа у него такая. А у меня своя. И мне она нравится. Это хобби, но мне за него платят. Сотворить отличный альбом, который затронет души людей, — по-моему, это прекрасная задача и чаша с ядом, что есть для меня сочетание идеальное. У меня есть личный самолет, в полете приносят кофе и суси, приземляемся мы на отдельную площадку, я еду в телестудию, показываю там себя три с половиной минуты, все хлопают, я ухожу из студии, сажусь обратно в свой личный самолет, летим обратно, там меня встречают, отвозят домой, где я смотрю футбол. Есть очень много разнообразных причин, почему мне это нравится — множество причин довольно поверхностны, другие очень глубоки, многие исполнены глубокого смысла, большинство же лишены смысла вообще. Мне, как уроженцу рабочего городка, из которого никто никогда никуда не уезжает, очень-очень сильно повезло в жизни. У меня нет образования и дипломов. Я, честно говоря, должен был пойти служить в армию. Или в полицию. Ну или стал бы наркоторговцем. Одно из трех, короче. Но вот я перед вами, здесь, в Дании, двадцать два года спустя разговариваю с вами. Есть очень много прекрасных причин, почему я делаю то, что я делаю. Это прекрасная жизнь. На самом деле».

* * *

Журналистка Politiken, присев напротив Роба, тут же сообщает, что ее газета — «как бы датский вариант The Guardian». И Роб тут же: «О, так вы меня ненавидите, стало быть». Она хочет начать глубокое исчерпывающее обсуждение того, что есть Совершенная Попсовая Песня. Роб предлагает варианты: «Yesterday», «You And Me Song» группы The Wannadies, «There She Goes» группы The La’s, а также «Singing In The Rain», «Somewhere Over The Rainbow», «When I Fall In Love». Журналистка спрашивает, какой должна быть тематика подобной песни. «Ну я бы сказал, — отвечает Роб, — что надо бы чтоб такие темы были: желание, нужда, тоска, сожаление, печаль, надежда, меланхолия… все упаковано в одно краткое сообщение. Чтоб очень просто и невероятно сложно. Все в одной песне. Смесь меланхолии, надежды и печали».

А вскоре он рассказывает ей про свою песню «Feel».

«Поп-музыка любит крайние эмоции, и поп-музыка любит сильные смелые заявления. У меня, конечно, были сильные эмоции — тот день, когда я написал эту песню, наверное, самый печальный в моей жизни. Но ни по какой другой причине, кроме той, что химическое нечто со мной происходило. А ощущения — как будто ты в тюрьме, то есть в месте крайне неприятном и неуютном. Не мог я терпеть жизнь, понимаете. То есть родилась она из глубокой боли, песня „Feel“ в смысле. Чего в ней такого особенного, если говорить в таких терминах — она родилась в месте очень грубом, откровенном…» Он меняет мысль. «И в то же время у нее очень простой припев. „Я просто хочу чувствовать настоящую любовь в доме, в котором живу“. Все хотят. Думаю, получилось верное сочетание простоты… ну там крупицы ума тоже есть, правда, но не настолько много, чтоб все переусложнить. Есть такой принцип: писать надо о том, о чем знаешь. Вот я и пишу о том, что знаю. Много о чем мне неведомо, а вот свои чувства знаю».

По иронии судьбы «Feel» — одна из песен, которые ему предстоит петь сегодня на датском «Голосе», дуэтом с участницей по имени Сес. Те, кто делают шоу, сократили хронометраж песни до двух с половиной минут, и сейчас участница поет строчку: «before I fall in love, I can feel myself coming», что мало того, что довольно странно и нелепо, так еще и слова из разных строчек тут смешались. Слава — это такое место, где тебя чествуют и позорят с интервалом в один вдох. А на таких вот программах твои песни — это как колбаса для солянки, сколько нарежут — столько и будет.

После этого Роб натирает руки обеззараживающей жидкостью. Недавно, замечает он, ему попался твит «чего хорошего в больничной гигиене, так это то, что там у всех такой вид, как будто они какие-то низкие планы вынашивают».

* * *

Take The Crown взлетает в чарте альбомов сразу на первое место. Собравшись вместе, семья Уильямс слушает хит-парад на Radio 1.

«Мы с Тедди потанцевали даже, — говорит он. — Она теперь правильно улыбается. Вот сегодня утром так… Думаю, она понимает, что я на первом месте».

Роб дает три концерта подряд в лондонском зале O2. Репетиции проходят в студийном комплексе в западном Лондоне. После машина отвозит Роба в город по шоссе М40.

«Вот здесь когда подъезжаешь к Лондону, то он кажется таким мрачным, — говорит он. — Мы с Take That всегда ж подъезжали с севера, видели эти дома, и приятнее они не стали. Жутковато тут жить. Все эти разговоры про „там на севере мрачняк“ — а типа здесь такого нет?»

Я спрашиваю, помнит ли он свой первый приезд в Лондон.

«Кажется, приехал на марш против Тэтчер. В моей семье тогда все были упертыми социалистами, все, тетушка Джо, дядя Дон, моя мама, моя сестра, я сам. Я у них на плечах, распеваю: „Мэгги! Уходи! Мэгги! Уходи! Мэгги, Мэгги, Мэгги! Уйди-уйди-уйди!“ Мало что помню, помню просто само событие это. Припоминаю, что ходили мы около Парламента. Мне года три-четыре, наверное. Мне жутко понравилось участвовать со всеми».

Он молчит секунду, потом разражается смехом.

«Мама, думаю, всегда голосовала за консерваторов».

Снова дома. Роб переодевает Тедди, поглядывая в телевизоре реалити-шоу «Молодой подмастерье».

«Так здорово тебе подгузники никто еще не менял, верно? — болтает он с дочерью. — Перемена подгузников номер один?»

* * *

На следующий день Роб приезжает на репетицию рано. Он неприятно удивлен, обнаружив множество людей повсюду.

«Я не должен был бы быть тут еще 35 минут, — замечает он. — И приехал так специально, чтоб оторваться от всего. Жена спала еще. У соседей работы какие-то в саду шумные. Я походил туда-сюда по лестнице, поспал достаточно и решил, что вот в этой комнате обрету покой. Так что я приехал на час раньше, чтобы посидеть в интернете и расширить свои познание в области похищения землян инопланетянами. Но… — он негодующе смотрит на окружающих, — меня самого похитил шоу-бизнес».

Он здорово ошибся, предположив, что все появятся на месте именно тогда, когда он должен там быть.

Входит Джози — Джози Клифф, менеджер, который проводил с ним все дни до 2014-го, вместо которого сейчас работает Майкл — и гнев Роба зашкаливает.

«Джози! Меня тут не должно быть еще полчаса, так что пусть все меня игнорируют!»

Просьба в таком виде висит с секунду в воздухе, и тут Роб уточняет: «Пока я не попрошу чего-нибудь».

* * *

Он нашел клип стендап-комика Ли Мэка, где тот его всячески высмеивает:

«Я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь объяснил Робби Уильямсу, что развлекать людей — это не вот это вот», — и Мэк изображает преувеличенно медленную, исполненную самолюбования походку Роба и кривую ухмылку на лице. «Поглядите на меня: самодовольный как мудак». Затем Мэк высмеивает манеру Роба направлять микрофон в публику: «Давай, Гластонбери, ты знаешь эту песню!» «Ага, Робби, знаем, — продолжает Мэк. — Мы по полторы сотни фунтов заплатили, чтоб сюда попасть, так что, может, мы послушаем, как ты поешь для нас?»

Все это он не воспринимает как знак неуважения. Совсем нет. Номер Робу кажется очень смешным, и он всем его показывает.

Его не интересует тут критика. Ему все равно. Он исполняет свои песни в такой манере потому, что именно так и хочет. Он прекрасно понимает этот довод — что если заставляешь публику петь песню, то песня неизбежно что-то теряет — возможность услышать каждую ноту, спетую артистом — но, по его разумению, в данном случае создается нечто гораздо более грандиозное. Он часто сам пренебрежительно отзывается об этой манере заставлять публику петь припев как о проявлении лени, но пусть это вас не вводит в заблуждение. Есть вещи, которые Роба совершенно не волнуют, а есть те, к которым он относится не столь серьезно, как многие люди считают его обязанным, но вот контакт с публикой и развлечение целого стадиона народу… к этим вещам не относится. По его ощущениям это нечто такое, что кроме него доступно очень немногим, и этот факт имеет для него колоссальное значение. Как он удивляется, когда люди представляют себе, что он якобы точно знает, что будет делать в промо-поездке, так же его изумляет и то, что люди считают, что он не продумывает каждую мельчайшую деталь выступления.

Вот как он это все объясняет:

«Когда я перестаю петь и призываю всех исполнять припев, то я, правильно или нет, но приглашаю их поучаствовать в самом огромном караоке на планете в этот момент. Люди в отрицательном смысле упоминают мою манеру заставлять публику петь, но я тащу публику туда, где сам хотел бы быть, чтоб я чувствовал себя частью публики, кому разрешили сделать это. Возможно, я неправ — возможно, это все потому, что я артист, или интроверт экстравертированный, так сказать, но я думаю, что людям на самом деле хочется так себя вести. Получается, что мы — одно сообщество. Это и духовно, и эгоистично одновременно — это для них, для меня, для нас. Все вместе одновременно. В этом есть что-то религиозное — я чувствую себя униженным и крошечным, но при этом — очень большим. Они показывают мне путь, а я тоже веду их».

* * *

Роб за кулисами Королевского эстрадного представления 2012 года. Этим вечером он здесь споет перед королевой во второй раз в этом году. Летом он открывал Юбилейный концерт в Букингемском дворце, организовывал который Гари Барлоу.

«Я тебе говорил, что сделал себе пересадку волос?» — обращается он ко мне.

«Всего месяц назад была, блин, фотосессия», — говорит Дэвид Энтховен.

Нет, говорю, вскользь не упоминал даже.

«Превентивную трансплантацию сделал, — говорит он. — Мне она и не нужна была. Просто однажды скучно стало, дай, думаю, сделаю себе трансплантацию волос».

«Я тебе скажу — больным и наполовину не выглядело», — говорит Дэвид.

«Боже мой, — говорит Айда, — да это кошмарно выглядело совершенно. Пугало прям».

Тебе кто-то посоветовал или сам искал?

«Искал, — отвечает он. — И, сто чертей мне в жопу, испытание это жесткое. Там машина такая, которая отдельные… Жестокость, верно?»

«Роб в кровати, голова кровоточит», — говорит Джози.

«Тысяча отметин», — говорит Роб.

«Окромя того дня, когда Роба увозили в рехаб, я не видал Роба столь опущенным», — говорит Джози.

«Очень плохо выглядело, — подтверждает Айда. — Прям совсем скверно».

«А я и не знал», — хохочет Роб.

«Вообще удивительно, чего только ты не вытерпишь тщеславия ради», — замечает Дэвид.

«На пузике лежал восемь часов», — рассказывает Джози.

«Шоу-бизнес», — вздыхает Роб.

* * *

Весь день Роб избегал всех знаменитостей, но не эту. С определенным воодушевлением он соглашается сфотографироваться с победителем последних выпусков шоу «Британия ищет таланты».

«Привет, Падси! Привет, Падси!» — обращается он к собаке-артисту, которую приводит ее дрессировщик.

Роб спрашивает, летал ли уже Падси частным самолетом. Говорят — летал, да.

«И изменился?» — интересуется Роб.

Джози и Айда хотят запостить фото Роба с Падси. Они написали к картинке «Мы любим Падси», но автозамена переправляет на «мы любим писку». Слава богу Айда это заметила перед тем, как нажать «опубликовать».

* * *

Роб исполняет две песни, сначала последний сингл «Different», затем «Mr Bojangles». Между ними обычные шутки-прибаутки с Дэвидом Уоллиамсом, который в финале говорит: «Гари Барлоу… кавалер Ордена Британской империи. Робби Уильямс… — тут он заглядывает в королевский ящик, — ничего. Вы организуете один день рождения…»

Затем ему говорят не уезжать, потому что все исполнители будут встречаться с королевой. «Блин, ну как же скучно — ждать, — жалуется он. — Мы что, этого года мало ждали?» Наконец он сообщает, что идет поискать группу One Direction. Отчасти потому, что интересно — их тоже попросили остаться?

«Если они уехали, то я тоже пошел отсюда», — обещает он.

«Робби Уильмс!» — провозглашает он с деланным пафосом, входя в гримерку. «Зашел убедиться, что вы здесь. Потому что если вы здесь, то я останусь и буду приветствовать королеву со всеми, а если вас нет, то я тоже домой поехал. Мне, блин, скучно уже».

«И нам очень скучно», — кивает Ниалл.

Они болтают. Сперва о видеоиграх. Потом Роб спрашивает, кто им нравится, а они в свою очередь задают ему тот же вопрос.

«Жена моя, — отвечает он. — Ага. И это прям круто, блиин. Не бойтесь детишек заводить. Ну, лет через пятнадцать, парни».

Они спрашивают, как ему отцовство.

«Просто блеск, сука, — говорит он им. — Блестяще. Я просто обсирался, думал, что это вообще одна из крутейших целей, что я достиг в жизни, и что жизнь для меня на этом закончится. Но жизнь наоборот стала полнее. И я ее люблю до мельчайших подробностей. И, пожалуйста, не надо — это вот честно, берите-пользуйтесь — когда найдете хорошую девочку, которая, блин, клевая во всем, когда тебе под тридцать, вот не бойтесь заводить детей. Это — просто великолепно». Он умолкает на время. Потом добавляет, так, как будто группы One Direction уже здесь нет: «Вот это был серьезный и нужный разговор. Я с парнями поговорил по-серьезному».

После этого они разговаривают об искусстве писать песни и гольфе, а Роб спрашивает, учится ли кто-нибудь из них играть на музыкальном инструменте, и каком. Когда выясняется, что почти все учатся играть на гитаре, Роб их ругает: «Не, ну это никуда не годится — так вы превратитесь в Gypsy Kings». Потом он приглашает их, когда окажутся в Лос-Анджелесе, сыграть с ним в футбол. А еще он упоминает недавнюю шумиху в таблоидах — один телохранитель One Direction продал свою историю. Они все хохочут, понимая, о чем речь; они обратили особое внимание на тот пассаж, где телохранитель говорит, что-де они «успешнее The Beatles».

«Да, но он это сбалансировал „они просто шутят“, — замечает Роб, который эту статью прочитал внимательно. — Он не просто так бросил „мы успешнее The Beatles, мы правда так думаем“. Там написано: „Ох, в автобусе они сами над собою смеялись“. И мы такими были». Он имеет в виду группу Take That. «Хотя Гарри правда верил, что мы такие», — добавляет он.

«Ну поделитесь слухом каким-нибудь, пока я здесь, — говорит он. — Мне реально дико скучно. Вы жаловались, что ждать приходится слишком долго? Вы, может, обсуждали, чтоб подвести королеву?»

Они все отвечают, что нет.

«Ах, — говорит он тоном эдакого знающего дядюшки и как будто делая себе заметку на память, — ну вы еще до этого не дошли».

* * *

«Милые мальчики», — говорит он, вернувшись к себе в гримерку. Наконец Роб может идти на сцену на поклон публике. Его ставят рядом с Алишией Кис. Мы, все те, кто с ним, поставлены в плохо освещенную боковую часть сцены, вроде бы далеко от всех, и как же мы удивлены, когда внезапно видим королеву и принца Филиппа всего в паре метрах от нас — они идут мимо нас. Принц Филипп, бросив на нас взгляд, замечает сухо «А вы, парни, всегда стоите в темноте».

Несколько минут спустя мы снова встречаемся с Робом.

«Ну знаете, она совсем не такая, как я думал, — заявляет он. — У меня предрассудки сплошные были».

«Кто, королева?» — уточняет Джози.

«Да нет, — отвечает Роб. — Алишия. Она здесь весь день была, участвовала в генеральной репетиции, чего я не делал, и она мне все советовала: иди туда, сделай то, се… Храни господь Алишию Кис. Какая милая. Какая чудесная».

А по поводу королевы…

«Королева, — комментирует Роб, — вообще не знала, кто я такой. Она спросила „вы же тот человек на веревках?“ В начале представления на веревке спустился Дэвид Уоллиамс. „Я подумал: мог бы домой уехать“».

«А ты что сказал ей?» — интересуется Айда.

«Я сказал, нет, мадам, но я на них бывал».

«А она чего?»

«Это ведь очень трудный этап, не так ли?»

Роб уверен, что она имела в виду не его возраст тридцать-с-чем-то.

«Я такой, мадам, сегодня был прекрасный этап. Ну и все».

Но есть еще деталь.

«Я пожал Герцогу Эдинбургскому руку по-масонски, — говорит он, — чтобы просто проверить, как он отреагирует».

И что?

«И ничего. Он не один из них, точно».

* * *

К концертам в O2 история о том выходе на поклон — исправленная и приукрашенная — уже стала номером концерта.

«Она, черт возьми, вообще не в курсе, кто я такой, — рассказывает он публике. — Ни черта не знала». Первую встречу в Букингемском дворце он описывает так: «После меня представили королеве, и она решила, что я из группы Madness». После чего рассказывает о недавнем рандеву: «…а потом, когда мы все стояли там шеренгой, она, вот кроме шуток, блин, решила, что я — дрессировщик Падси…»

* * *

Концерты в O2 проходят исключительно хорошо — никаких нервирующих его случаев, а все выступление его в целом, кажется, устраивает. Он явно все держит в своих руках.

После второго вечера Роб сидит с отцом за «поляной» за кулисами. Пит сильно впечатлен тем, что только что увидел, и позволил себе пару рюмок, чтоб расслабиться. Мне кажется, последовавшая беседа для Роба странновата — тонкая линия между отцовской гордостью и удивлением от встречи со звездой — но что-то в ней в то же время есть очень честное и трогательное.

«Я так горд за тебя, сильнее гордиться прям невозможно», — говорит Пит. Память возвращает его в прошлое, в те годы, когда он был комиком. «Я тут говорил Роберту, что когда я работал — я работал перед аудиторией в четыреста человек, в пятьсот, даже тысяча у меня была, не важно. И я со сцены их контролировал. Собственно, этим ты на сцене и занимаешься. Ты выходишь из-за кулис и начинаешь контролировать публику, держишь их. Теперь я вижу, как мой сын то же самое делает с двадцатью тысячами, сорока тысячами. С той самой секунды, что он выходит на сцену, в течение двух секунд, что он там. А я смотрю на него, знаю, что он делает, я в его голове, но вот когда он выходит… твое дело. Этому не научишь. Не научишь этому. Можно смотреть, учиться… но вот харизму ты не выучишь. Другого такого не будет, после него не будет другого, такого как он. Думаю, что все. Никого мы не сделаем на „X Factor“ или этом мать его „Британия ищет таланты“, чтоб перед ним на поле сорок тыщ или пятьдесят. Не будет такого никогда. Ни у какого человека не будет такой харизмы. Потому что тому, что у него есть — этому не научишь. Если он поворачивается направо — это потому, что надо ему повернуться направо. А не налево. Потому что внутренний голос ему подсказывает: вот так делай сейчас. Его мускул говорит: сейчас улыбнусь или сейчас зарычу, вот в этот конкретный момент. Или — посмотрите, как я буду выглядеть, как бы ни выглядел. Потому что все это в нем. Так работают профи».

Я спрашиваю Пита, когда он обнаружил в Робе это качество.

«Сегодня в полдевятого, — отбивает Пит, а затем дает нормальный ответ. — Я тебе расскажу. Когда он играл Артфула Доджера в „Оливере!“. Я сидел в зале и смотрел на его игру… это, в общем, отличная роль в любом случае, мощная роль… и он ее сделал. Он даже кокни имитировал — „awl right“ и все такое прочее. Я смотрел, как он ходит по сцене, и скажу тебе, когда подумал: Господи… Он взял два яблока, вытащил из сумки два яблока или апельсина, и, пока разговаривал с Оливером, жонглировал ими одной рукой. Влево говорит, правой жонглирует, потом запевает „Consider Yourself“. Ему было всего четырнадцать лет, а он уже имел все данные для сцены. Ну вы, понятно, скажете, что у меня отцовские чувства, но дело не в них совсем — я ведь профи, я эту игру знаю. У меня до сих пор видео то есть, я его сейчас сам смотрю и людям показываю. Вот, дескать, смотрите, что делается даже в таком возрасте, когда у человека есть… Но вот сейчас прям я расстроен. Расстроен приятно. Что-то такое трогательное… тронуло мня сегодня вечером. Парень так хорош на сцене. Он прям для сцены. Я как старый профи смотрел, как сын работает с публикой — это волшебно. Ну я сам в смысле работал и думал, что нормально у меня получается. И получалось же».

И у Пита на глаза наворачиваются слезы. Роб, который просидел речь, не сказав ни слова, говорит: «Он — правитель».

«…Получалось, — продолжает Пит. — В смысле — мог делать это, было во мне это. Теряешь правую сторону зала — тут же поверх него. Я их не отпускал».

«Такой расслабленный и очаровательный — невероятно», — делится Роб.

«Могу тебе вот что сказать, — продолжает Пит. — Одну из самых приятных вещей, которые я слышал, сказал мне один человек, когда я сходил со сцены. Так вот этот человек мне тогда сказал: рядом с тобой Перри Комо выглядит как нервная развалина».

«Он самый расслабленный актер, которого я когда-либо видел на сцене», — замечает Роб.

«А для меня Перри Комо был прям символом крутизны и расслабленности. И вот это „рядом с тобой Перри Комо — нервная развалина“, это прям бальзам на душу, такого мне никто никогда не говорил. Потому что — что я и делал — просто бродил туда-сюда. Но я понимал, что я делаю. Бродил, зная, что делаю — и вижу, что и сын мой знает, что делает. Да, знает свое дело. Вот суть вкратце. Когда ты там, ты соображаешь, что там делать. И господи боже, сынок, ты сегодня вечером сообразил, да так, что мало не показалось».

«Спасибо тебе, — говорит Роб. — Большое тебе спасибо».

Я спрашиваю Роба, соотнес ли он как-то с собой сценический опыт отца, почерпнул ли что-то для себя?

«Да, — отвечает он. — Я бы сказал, что каждая частичка меня, кроме агрессивных — это папа мой. Потому что папа агрессию не несет».

«Не несу, — соглашается Пит. — Нет».

«Но я бы сказал, что все движения… ну вот которые я сейчас исполнял — все мой папа», — говорит Роб.

«Помню, давным-давно ты позвонил мне, — рассказывает Пит, — и сказал: вчера весь вечер я был тобою, не мог перестать».

«Да уж, папка мой — это до фига всегда, — подтверждает Роб. — А на сцене даже еще больше. И это прям в генах явно, потому что я не говорю себе: ага, сейчас „включаю“ в себе папочку моего».

«Вечер сегодняшний меня расстроил, — говорит Пит. — Пробрало меня, я ж сколько раз его видал? Очень много, но сегодня вечером это реально… я вот прям осознал, что мой сын — это настоящая суперзвезда. Такая вот профессия. А он всегда будет сынок мой, и ныне, и присно, аминь. Но уровень его мастерства… я вот лично обожаю и Сэмми, и Фрэнка, и Барбру Стрейзанд, но и он теперь в этой лиге, господи, прости. Удивительно. Больше я, молодежь, ничего не могу добавить».

«Ну… — начинает Роб. — Чьей бы похвалы ни искал ты, но лучше отцовой не сыщешь».

«Ага, — говорит Пит. — Ведрами ее на тебя».

«Сейчас я могу откинуться в кресле и сказать: ага, я ей получил. А не „нет ее у меня“. — Роб встает. — И завтра я выйду на сцену и буду работать точно так же. А пока пойду заберу Айду и поедем обратно в отель».

«Давай, сынок. Люблю тебя очень».

* * *

«Лучше у тебя и не бывало, — говорит Джеймс Корден после сегодняшнего концерта, который шел в прямой трансляции по всему миру. Роб обнимает его и Гарри Стайлса. — Искренне». Роб разглядывает самопальную татуху Стайлса — тот ее сам описывает как «полное говно». «Я такую ж сделаю», — говорит Роб и отводит Стайлса в уголок для приватной беседы.

По возвращении к нему подходит комик Джек Уайтхолл со своим другом-актером. Другу надо кое-что показать Робу. Он снимает штаны. На правой ягодице у него тату «Я люблю Робби Уильямса».

«Вот когда я получу Оскара, а я ведь актер, — говорит этот друг, — то ты сделаешь себе „Я люблю Бена МакГрегора“».

«В любом случае сделаю», — хохочет Роб.

К тому моменту, когда мы сели в машину, Джек Уайтхолл запостил в твиттер фото Роба, разглядывающего голую ягодицу того друга. Роб пересказывает Айде историю, которую ему только что рассказали:

«Они, когда были студентами, решили как-то увековечить это свое студенчество — надписью на попе. Один захотел набить персонажа аркадной игры Pac-Man. А в то время на радио играла моя песня, и второй сказал, люблю Робби Уильямса, так у себя на жопе и напишу: Я люблю Робби Уильямса».

Проб смотрит на фото. «Хорошая картинка, — говорит он. — Жопа, правда, волосатая». И он объясняет Айде, в чем состоит «оскаровский вызов» МакГрегора.

Или, снижает пафос Айда, Роб может ее сделать просто для твита.

«Ты ж знаешь, что я для такого тупой слишком», — замечает Роб.

«Да уж, знаю, — вздыхает она. — И мне придется на нее глядеть до конца жизни».

На радио звучит «Love Changes Everything» Клими Фишер. Роб говорит, что помнит эту песню еще с подростковых времен. «Там строчка такая, — комментирует он, — „мне было только семнадцать… когда он украл мое сердце“. Мне было шестнадцать, и я такой: ну, мне еще год до того, как кто-то похитит мое сердце… И разве я…»

«Разве ж ты знал», — продолжает Айда.

Он кивает: «Что не один год, а почти двадцать».

* * *

Спустя десять дней после Королевского концерта он снова в Альберт-холле, но на сей раз визит его намного короче. На сей раз он не выезжает из дома до 9.30 вечера. Да и в это время он только что очнулся от краткого сна. Машина везет его через Гайд-парк, он подпевает радио — «God Only Knows». Сегодня вечером в Альберт-холле концерт Гари Барлоу, и Роб согласился быть у него гостем-сюрпризом в ответ на то, что Гари спел в одном из его концертов в O2.

Когда Роб заходит за кулисы, он слышит, как Гари поет «Everything Changes». Подпевает неслышно. И так же на «The Flood» реагирует. Затем выходит из коридора и встает, совершенно невидимый, за барабанную установку.

«А сейчас бы хотел поприветствовать, — объявляет Гари, — одного молодого человека… который в последние годы стал одним из моих лучших друзей… и я люблю его всем сердцем… встречайте — Робби Уильямс!»

Вместе они исполняют «Eight Letters» и «Candy», от чего публика просто на уши встает.

«Ух! — делится впечатлениями Роб, выходя со сцены. — Ух! Просто восторг полнейший. Полнейший восторг просто». Он просит передать Гари — они ведь встретились сегодня только на сцене — «Скажи ему, что я, блин, люблю его, и все было, сука, изумительно».

В машине он все еще приятно взведен.

«Господи боже мой, — говорит он в машине. — Да уж, это был блеск настоящий. Публике очень понравилось». Он рассуждает: «Очень приятно получать такую реакцию, потому что многие все еще верят в то, что рассказывается… А я думаю, что у нас — самое успешное воссоединение после очень плохого распада».

Кажется совершенно невероятным, что Роб приехал обратно домой всего 50 минут спустя после отъезда. Айда даже вниз не спускалась все это время. Он мог и проторчать внизу, а не получить восхитительную овацию за две песни в Королевском Альберт-холле.

* * *

Май 2016 года

Перед сегодняшней вечеринкой просмотра «Евровидения» Роб и Айда пригласили уилтширских соседей на глоток. Большинство соседей, похоже, работают в сфере финансов. После их ухода пора уже смотреть трансляцию, но телевизор все никак не хочет работать, и Роб, похоже, старается не показывать, как он расстроен из-за этого. Гай садится за пианино и говорит, что пока все ждут, он чего-нибудь споет. Он наигрывает нечто бодренькое.

«Вот только не это», — бурчит Роб.

Наконец телевизор включается, и мы смотрим «Евровидение». Первые несколько номеров, к сожалению, и не качественные-интересные, и не дико дурацкие, чем вообще-то «Евровидение» и славится.

В одном беспомощном комедийном номере между выступлениями кто-то на экране произносит фразу «сумасшествие — это новый черный».

«Вот мне нравится это „сумасшествие — новый черный“, — говорит Роб. — Гай? Песня в стиле свинг?»

В середине шоу свой новый сингл представляет Джастин Тимберлейк. Песня «Can’t Stop The Feeling» написана в соавторстве со знаменитым шведским автором песен Максом Мартином. «Не держит внимание мое, — говорит Роб на середине номера, — не знаю уж, почему». Когда песня заканчивается, Роб несколько смягчается: «Песня мне понравилась, но она немного ванильная какая-то». После этого он выходит на улицу покурить и поговорить с Гаем, причем разговор его несколько смутил.

Само соревнование — не кульминация, а наоборот, спад. После Карл показывает Робу на телефоне видео — мне не видно, но явно там сын Карла. Роб смеется. «Мой дедушка все такое проделывал, — говорит Роб. — Он заставлял меня плясать на кровати и боксировать его».

Затем он ведет Айду наверх.

* * *

На следующее утро Роб размышляет о том разговоре с Гаем. Разговор начался с того, что Гай сказал, что считает Макса Мартина очень хорошим автором. «Я сказал: „ну а ты гений“, — вспоминает Роб. — Он сказал, я не настолько крут, как он. А я такой: что? Он: не, ну он другого класса просто. Я: чо, чо? Вообще такое не говори!» Качает головой. «Не говори такое! я не могу быть вторым… Я сказал, ты чего хочешь, чтоб я альбом делал с Максом Мартином?»

Когда он после завтрака выходит покурить в вестибюль, он все еще не оставил эту тему.

«Нет, ну подумать только: у меня куча работы, которой я одержим, за которую переживаю и в прямом смысле поддерживаю лодку на плаву, чтоб все работало, чтоб преодолеть рубеж и потом провести весь промоушн, все переговоры… Ну это вот как ты после первого раунда сел в углу, а тренер тебе говорит — Роб имитирует обеспокоенный тон: — Держись от него подальше, не связывайся, ударит — ложись».

Он признается, что, хоть сейчас это звучит забавно, но вчера ночью его это реально нервировало.

* * *

2002–2012 годы

Не имеет смысла делать вид, что шрамов не остается. Или что иногда подсохшие ранки не срываются. Раз по ходу фестиваля iTunes в сентябре 2016 Роб между песнями напел а капелла вместе с публикой «Take on Me» группы А-ha. Потом начал свою «Come Undone», которую народ встретил с полнейшим восторгом. Роб повернулся к Гаю: «Видел? Я тебе говорил, что это будет хит, бля». Есть, конечно, в этом доля сценической игры, но только доля.

Отношения Роба с Гаем Чемберсом разладились во время записи пятого по счету альбома, который они делали вместе — Escapology, в 2002-м. Тогда один из моментов, на котором они разошлись во мнении, стала как раз песня «Come Undone», которую Роб написал с другими соавторами, а Гай ее и не особенно одобрил, и не увидел в ней потенциала. И вот такие вот специфические споры открыли дорогу более крупным разногласиям, которые всегда появляются в творческом коллективе, когда отношения дают трещину: обычно из-за авторства, уважения, денег, гордости. В немалых долях. Когда два человека сотрудничают друг с другом настолько тесно, развести их может что угодно по совершенно никакому поводу. Если оно сломалось — то уже не столь важно, почему.

* * *

Гай и Роб стали чинить мосты очень осторожно — на личном уровне, пару лет спустя. Они иногда выбирались на ужин, а Гай с семьей останавливался у Роба в Лос-Анджелесе. Они даже — очень-очень тихо — работали вместе, чего, кажется, никто и не заметил. В 2008 году кавер Роба на песню «Lola» группы The Kinks появился на сборнике Radio 1, спецпроекте, для которого разные артисты записали свои версии синглов, ставших в разное время номером один; надпись «продюсер — Гай Чемберс» никто, похоже, не заметил. В то же время они записали еще один кавер — «April Fools» Руфуса Уэйнрайта, и даже попытались написать вместе свою песню. Основу этой песни составил сэмпл темы Эннио Морикконе из фильма «Хороший, плохой, злой», но Робу самому она не очень понравилась. Песня в итоге вошла в дебютный альбом Let’s Get Ugly британского бойз-бэнда The Wanted. Но никто не знал, что Роб в соавторах, потому что там указан его псевдоним McStagger. (Возможно, это такое очередное незаметное явление Типси МакСтаггера, альтер эго, позаимствованного из «Симпсонов», имя, которое до того Роб иногда использовал.)

Когда я в 2009 году заговорил с Робом об этой попытке соавторства, он очень чувствительно отнесся к тому, что люди могут подумать: они снова стали работать вместе потому, что Rudebox плохо пошел. «Так случилось, что Гай был в Лос-Анджелесе, а мы уже разговаривали и вообще вошли в жизни друг друга, так что не было особых причин не пойти-приглядеться к всему этому. Понимаете, моя уверенность в себе как в авторе песен не переживала никакого кризиса из-за альбома Rudebox. Не из-за него я пошел к Гаю. Это все идиотская история, которую люди глотают. Просто Гай оказался в Лос-Анджелесе в то время, когда я был свободен».

Я в свою очередь спрашиваю его, думал ли он, что они с Гаем когда-либо попробуют снова работать вместе.

«Да кто знает, что будет? — отвечает он. — Я думаю, что в конце концов мы с Гаем сделаем еще один альбом, но когда? Я не знаю. И к тому же в любом случае это не будет так, как будто я понял, что облажался по полной, и прибежал к нему. Я для такого слишком упертый. Вот прямо сейчас я бы не чувствовал удовлетворения от такого. Я думаю, что мы сочиним альбом на определенном этапе, и я жду этого времени, но в ближайшие пять лет возможности не вижу».

Также он говорит вот что:

«Я люблю Гая. Действительно. Я нахожу, что работать с ним трудно».

* * *

На следующий год я приезжаю к Гаю в лондонскую студию, чтобы пообщаться с ним. Он согласился дать интервью в честь двадцатилетия карьеры Роба. Он очень мило разговаривает о тех, первых, днях их сотрудничества. Как по телефону Роб ему сказал, что хочет делать «попсу грязную», а Гай ответил «Такое я могу». Как они договорились писать два дня. Как в первый день он родил «South of the Border»: «Он буквально вошел в спальню и запел. Не было никакого „я хочу сделать это…“ Мне кажется, мы потом выпили чайку, но особо много не разговаривали». И как он вернулся на следующий день, и они сочинили «Angels».

«Он начал петь — у него была уже мелодия куплета и слова первого куплета, мне кажется. Может, даже и второго. Но вот припева у нас не было. Я начал наигрывать на пианино эту мелодию, и он тут же выдал эту мелодию, без сомнений. И, по-моему, мы вместе сочинили слова для припева. Это заняло минут двадцать примерно. Если написать эти слова на бумаге, то окажется, что они очень простые. И в этой песне нет бриджа — два куплета и припев вся она».

Мы обсуждаем также два более поздних сильных рубежа в карьере Роба. Когда доходим до хита «Feel» Гай упоминает, что вот в этой студии кавер-версию песни записала Тина Тернер. Но ее запись не выпускалась: «Не могу дождаться, пока у EMI хватит ума выпустить ее — потому что по ней понятно, что такое классика. Конечно, версия Роба всегда будет той самой версией, самой главной, но когда вы слышите, как это поет артист столь удивительный, как Тина, вы захотите переслушать много раз и новыми ушами».

Мы добираемся до раскола.

«Конечно, то, как закончилось наше сотрудничество, — это несколько шокировало, — рассказывает он. — Это оказалось довольно жестоким. Но может я и заслужил. Кто знает?» Он возвращается в прошлое, чтоб было совершенно ясно, что он мог сделать не так: принять их сотрудничество как должное, работать параллельно над другим проектами, что нервировало Роба, недооценивать песни, которые Роб писал с другими авторами — причем и важность их для Роба и их коммерческий потенциал. И он признает, как Роба раздражает, когда люди считают, что всю работу делает Гай. «Я лично никогда такой подход и такое мнение не поддерживал, — уверяет Гай. — Ни в разговорах, ни в интервью. Никогда. Я всегда с восторгом отзывался о таланте Роба-песенника, и так и буду о нем отзываться всегда».

Он рассказывает о том, как недавно какое-то время жил в доме Роба — «это было прекрасно» — и как они вместе писали песни. «Мы в то лето написали одну песню, которая у меня особенный восторг вызвала. Но восторг этот не разделили со мной… и это меня немножко обломало. Он прям как стена каменная: не будем песню эту делать, не нравится, и все тут. Я с этим не смог смириться. Так оно бывает, но все нормально. Меня это сильно расстроило, но его ты никогда не заставишь делать что-то, чего он не хочет».

Гай рассказывает очень дружелюбно и откровенно, но чувствуется: он как будто и боится сказануть что-то, что все испортит, и надеется произнести некие слова, которые откроют дорогу в будущее, и ловит знаки — а может ли такое вообще произойти?

* * *

Осенью 2012 года Роб написал Гаю имейл — не хотел бы тот появиться в качестве специального гостя в одном из ноябрьских концертов Роба в лондонском зале O2. Роб говорит, что получил письмо с ответом «ага, конечно». На следующий день от Гая пришло другое письмо, в котором он беспокоится о том, что в первом взял неверный тон: «Наверное, мои слова „ага, конечно“ прозвучали слишком уж легкомысленно, но на самом деле мне очень хочется с тобой выступить».

Я спрашиваю Роба, как он додумался пригласить Гая, и почему он решил, что это хорошая идея.

«Потому что я скучаю по Гаю. Просто хочу его видеть».

Они встречаются вскоре после того, как Роб вписывается в концерт в память жертв трагедии 1989 года на стадионе Хиллсборо. На этом мемориальном концерте Роб исполнит известную песню «He Ain’t Heavy, He’s My Brother», которую продюсирует Гай. В следующий раз они встречаются в комплексе LH2 в западном Лондоне — там обычно репетируют представления, которые пройдут в O2. Они проходятся по трем песням, которые будут исполнять вместе: «Eternity», «Mr Bojangles» и «She’s The One». Гай стоит в пустом зале, слушает репетицию остальной части сета. Когда Роб заканчивает, так и не спев их самую знаменитую песню, Гай выглядит встревоженным и неприятно удивленным.

«Как? Без „Angels“?» — недоумевает он.

Я объясняю, что песня в сет-листе концерта есть, но она на бисах, и Роб ее просто пропустил.

«Как же мне, блядь, скучно от этого всего», — вздыхает Гай.

Вернувшись в гримерку, Гай сразу идет в туалет. По возвращении он начинает прощаться, но Роб просит его присесть.

«Вот следующим будем делать свинговый альбом — хочешь?»

«Разумеется», — отвечает Гай.

* * *

Барнаби, оператор, снимающий эти репетиции, о чем-то спрашивает Гая. Гай говорит ему, что последнее его шоу с Робом состоялось десять лет назад в Новой Зеландии. «Некое оздоровление происходит, мне кажется. Потому что все это время я не выступал с ним».

Барнаби спрашивает, каково это — снова видеть Роба.

«Круто видеть его счастливым. Вот это самое лучшее. В свое время я тусовался с ним, когда он не был особо счастлив, а был сильно терзаем. По-моему, тогда, когда мы с ним были в Элэй — это ж три года назад? Тогда трудный у него период был».

Когда Барнаби затем разговаривает с Робом, Роб именует Гая «мой старинный соавтор, того времени, когда я был хорош».

* * *

Несколько дней спустя они выступают вместе. Роб представляет публике «She’s The One» как лучшую песню, которую они написали вместе. Песня же на самом деле написана Карлом Уоллингером из группы World Party и входит в их альбом Egyptology. Когда Роб впервые попал в рехаб, он бесконечно слушал там этот альбом и решил сделать кавер. Все эти годы Карл Уоллингер отзывался о версии Роба пренебрежительно — это в лучшем случае — а подчас доходил и до настоящей грубости. (Хотя кавер этот принесет Уоллингеру кучу денег.) Так что сегодняшние слова Роба — это просто очередной выстрел в затяжной войне.

Гаю, который давным-давно играл в World Party, позже позвонит Карл Уоллингер. К сожалению, в этот вечер на концерт Роба пришла дочь Карла Нэнси. Так получилось, что она засняла на видео слова Роба. Уоллингер выражает свое раздражение очень грубо: «Скажи своему другу, что он сука. Какому ж другу? Робби, мать его, Уильямсу, передай ему, что я сказал, что он сука. Я: Карл, не сто́ит, ничего хорошего не выйдет». (Роб потом поклянется, что в следующем году в туре будет представлять эту песню как «из всех моих любимых песен, что мы написали с Гаем, эта у меня на восьмом месте», и я не думаю, что именно такую поправку имел в виду Карл Уоллингер.)

Роб просит Гая еще раз выступить с ним — в третий вечер. В конце того вечера, когда Роб впервые за три дня приехал домой — все три дня концертов он жил в отеле неподалеку — он усаживается на софу и комментирует «X Factor».

«Мне кажется, в мою жизнь вернулся Гай», — говорит он.

Несколько недель спустя Гай и Роб встречаются с A&R, директором по артистам и репертуара Роба Крисом Бриггсом. Дома у Роба они должны составить лонг-лист свинговых песен, которые могу войти в новый альбом. Эта часть простая. Также они планируют встретиться в январе в Лос-Анджелесе, чтобы писать новые песни. С момента их последней попытки сочинять вместе прошло пять с половиной лет. Тогда ничего не получилось. Сейчас они уверены, что на сей раз — получится.

* * *

Январь 2013 года

Роб и Гай еще не успели засесть в той привычной комнате, как раньше, чтобы понять, могут ли они делать то, что делали, как у них вдруг возникает помеха, которой они очень рады. Гай уже провел в Лос-Анджелесе несколько дней, работал с Руфусом Уэйнрайтом, и они втроем договорились попробовать написать песню вместе.

Но еще и до этого в Chateau Mormont прошел ужин, чтобы все встретились. Роб такие мероприятия вообще не любит, но его согласие — знак большого уважения Руфусу. Они знакомы — немного общались на одной вечеринке в Лос-Анжелесе году примерно в 2000-м. Роб тогда пробормотал Руфусу, что он-де его большой поклонник и с удовольствием с ним бы поработал. «Но за этим ничего не последовало, — говорит он. — Что я обычно и делаю».

Но на самом деле они так и не пообщались предметно. Сегодня вечером они сидят с одного края стола и непринужденно беседуют. К завершению ужина они придумали два названия для песни, над которой можно поработать. Одно — «Swings Both Ways», другое — «Cocks and Diamonds» (буквально «Петухи и бриллианты», но далее окажется, что это игра слов, так как cock также сленговое «половой член». — Прим. пер.).

В машине на обратном пути, въезжая в гору, Роб объясняет, откуда взялось второе название. «Айда, когда речь заходит о домах, называет меня „королевой размера“, а я как-то ответил ей — а ты тогда бриллиантовая королева». Этот его комментарий, по его словам, запустил целую дискуссию о том, чего же хотят женщины. Гай предложил ответ: «Бриллианты и члены».

Каким-то образом, когда мы уже подъезжаем к дому, дискуссия доходит до странностей Гая.

«Вот что классного в Гае, — замечает Крис Бриггс, — так это то, что он совершенно не понимает, когда он странен».

«Вообще никогда», — смеется Роб.

«Это очень мило», — говорит Крис.

«Да уж, — соглашается Роб. — Ну, надеюсь, это и дальше будет мило и раздражать меня не будет». Секунду он молчит, потом добавляет: «Думаю, и не будет».

* * *

На следующий день Роб появляется в номере в Chateau Marmont, и все втроем они пишут песню. Он взял с собой Спенсера, беленького голдендудля — фотография поп-звезды, с песиком входящей в отель, завтра появится в Daily Mail. В заметке его назовут «автор хита „Candy“» и «Звезда Take That». Могло быть и хуже, замечает он. «Три недели назад The Sun обозвал меня „тучным певцом“».

Так и было. В канун Рождества за несколько дней до того, как The Sun объявила его Страннейшим Человеком года: «Тучный певец находился в режиме отца-защитника во время предрождественской прогулки со своей женой Айдой и их трехмесячной дочерью Тедди». Относится ли это к радикальной диете, на которой он сидел последние три недели, он не говорит.

«Добыли кое-что», — с интонацией триумфатора тихо произносит Роб, вернувшись домой несколько часов спустя. Песня, которую они написали, носит первое название, придуманное прошлым вечером: «Swings Both Ways». Оно рассказывает, как оно происходило: «Гай играл на пианино, а у Руфуса была мелодия и идея для куплета. Он очень скорый. А у меня была мелодия для интро перед припевом и фразочки для текста». Почти неслышно Роб начинает напевать фразочки из песни: «Я выберусь из твоей песочницы… ты покроешься дерьмом… соскочить с твоих качелей… попрощайся с мамочкой… давай покайфуем от конфет pop rocks… у тебя от меня крышу снесет… научу смеяться над грязными шутками папика…»

Он уходит в комнату, где телевизор, и смотрит интервью Дрю Берримор Опре Уинфри. «Я просто знаю, что вот эта ситуация я плюс Гай даст результат», — говорит он. Он переключает на реалити-шоу Honey Boo Boo, затем на Storage Wars, потом на Говарда Стерна, берущего интервью у Джей-Зи. «Чо-то скучно мне уже», — бормочет он.

Я спрашиваю, сколько песен он рассчитывает написать за эту неделю.

«Наверное, три более или менее готовые, — говорит он, затем поправляется: — Ну или как минимум одну законченную. И сегодняшняя тоже хороша, годится».

Но он оговаривается, что не обдумывал конкретные идеи.

«Зайду с мороза, посмотрим, что будет. Всегда так делали».

* * *

На следующее утро Роб просыпается ради класса «Я и мамочка» в 9.30. Просидев на полу в кружке и делая вид, что он весь внимание, до 11.30 он уже вернулся. Он отчитывается: им прочли лекцию об СВДС — синдроме внезапной детской смерти. По его описанию, «некая женщина рассказывает вам ужасы о смерти в кроватке и всяком таком» и о том, как важно, чтоб твоя одежда не пахла сигаретным дымом.

«Вот это нормально, — комментирует он, — но я сам первые три года жизни рос в пабе».

Входит Айда. Ей скоро на прослушивание. Роль: шлюха.

«Не помешаю, если повторю роль?» — спрашивает она.

«Зависит от того, насколько хорошо повторишь», — отвечает Роб.

Мать Айды Гвен входит и читает ей за партнера. Персонаж, которого играет Айда, вскоре принимается описывать мишень своей сучки: «В нем шесть футов один дюйм, сто семьдесят пять фунтов, интернет-предприниматель». (рост 1 метр 85 см, вес менее 80 килограммов. — Прим. пер.)

«Шесть футов один дюйм и кило сколько?» — недоверчиво перебивает Роб.

«Сто семьдесят пять фунтов, — говорит Айда. — Прости, малыш, но мой персонаж любит дистрофиков».

Скоро она уходит, подбодренная мужем («Давай, отымей их всех там»).

Роб присоединяется к Гаю в студии, и Гай передает ему слова Руфуса о Робе тогда на ужине, когда Роб и Айда отлучились на минутку: «Ох, он же такой чудесный — прям как животное».

«Ну, он это в хорошем смысле», — добавляет Гай.

«Да надо полагать, что я такой, да», — говорит Роб.

И дальше тянуть уже невозможно. Сокращенная версия того, что произойдет дальше — то, что сегодня Роб и Гай успешно возобновят свое соавторство, и сегодня разделают две ключевые песни альбома этой осени Swings Both Ways, названного по песне, сочиненной с Руфусом днем ранее.

Это все правда, но совершенно неправильно представить себе нечто гладкое и прямолинейное, вроде того как два человека садятся в комнате и пишут песню. Реальность от подобного очень далека, все гораздо более путанно, менее определенно, хаотично, зависит от кучи обстоятельств, откладывается по разным причинам и вообще близко к тому, чтобы не состояться.

* * *

Вот как это на самом деле происходит сегодня.

Первым делом Гай пробует пианино в студии Роба.

«Хорошо звучит», — его вердикт.

Роб берет акустическую гитару. Потом предлагает подкрепиться.

За ланчем они на телефоне Гая слушают первую черновую запись «Swings Both Ways». «Руфус сильно удивился, — говорит Гай. — Сказал, что в Америке ни одна звезда не стала бы петь песню с названием „Swings Both Ways“. Он сказал, что этого бы просто не произошло». Они возвращаются в студию, где Роб в мельчайших подробностях обсуждает проблемы недвижимости — в смысле как и где им с Айдой жить. Это рассуждение так сильно затягивается, что Гай поворачивается к звукоинженеру, Дру, который сидит и просто ждет, когда что-то начнет происходить, и говорит, «Прости за такой недостаток создания музыки».

Затем Роб встает, чтобы сходить в туалет, и пересекая комнату, в одном из окон замечает соседа, живущего через дорогу.

«Вон Слэш», — сообщает он Гаю.

«Вот это забавно», — говорит Гай, вытягивая шею, дабы увидеть бывшего (и будущего) гитариста Guns N’Roses.

«Скажи?» — соглашается Роб.

«Какова, интересно, вероятность, — задается вопросом Крис, — для двух людей из Стока поселиться напротив друг друга в Беверли-Хиллс?» (Слэш до пятилетнего возраста жил в Стоке.)

«Ага», — откликается Роб.

«А он из какого района Стока», — спрашивает Крис.

«Из Фентона», — отвечает Роб, и затем выдает Гаю подробную информацию о других замечательных соседях Беверли-Хиллс. Тут есть Том Джонс («постоянно возникает — ты чем-нибудь занят, а он тут как тут, такой милый человек»), Брайан Уилсон и Перис Хилтон. Также не забыть Чарли Шина.

«У него спецстоянка для проституток! — восклицает Роб. — Здорово, да? Я б так себя вел, если б у меня было реально испорченное детство. Более испорченное, чем у меня было. Просто другой уровень».

К тому моменту, когда это отклонение от темы иссякло и Роб быстренько прописал вокал к «Swings Both Ways» и попридумывал немного слова к этой песне, вернулась Айда.

«Вот она, — приветствует Роб. — Вот моя шлюха».

Он спрашивает, как оно прошло. Она отвечает, что непонятно пока.

«В этом городе другие шлюхи есть», — замечает она.

«Здесь вообще блядская тусовка», — комментирует Гай.

Роб напевает песню Адели из бондовского фильма «Координаты: Скайфолл» — Айда присутствовала на «Золотом глобусе» с Аделью на следующий вечер после ее победы — и тут начинается обсуждение, насколько эта песня сильна и сильна ли вообще.

«Думаю, если нам повезет, мы напишем что-нибудь получше, — говорит Гай. — Ну, не прямо сейчас…»

«Нет уж! — возражает Роб. — Давай уж! Вперед, напишем песню лучше! Давай!»

«Окей, — соглашается Гай. — Но лучше пописаю».

Вернувшись, он начинает наигрывать что-то на пианино. «Не хотел бы что-то такое вот медленное?» — спрашивает Гай и наигрывает еще немного. «Это такая песня-откровение от тебя к миру, — предлагает он, пытаясь наладить какой-то контакт. — Это ж ведь песня-откровение, верно? Ну типа ты говоришь: вот я какой есть на самом деле».

Роб даже не отвечает. Гай настаивает: «Ну так есть настроение сделать медленную вещь?»

«Ну… я думаю, сто́ит делать на определенном этапе», отвергает идею Роб, и решает, что прямо сейчас им лучше взглянуть на список песен, на которые можно сделать кавер для свингового альбома. Данное предложение в свою очередь вызывает длительную дискуссию о том, каким этот альбом должен быть и о распаде музыкальной индустрии. И так до бесконечности.

В конце концов они отпускают Дрю домой.

«Ты извини за сегодня, — говорит ему Роб. — Мы просто пытаемся понять, что мы делаем».

Дрю уходит, и если он хоть что-то знает об истории взаимоотношений Гая и Роба, то его можно простить его впечатление, что данная попытка разжечь потухшее пламя явно не удалась.

Роб предлагает Гаю поужинать и потом что-то поделать — это похоже на очередную прокрастинацию. Но сейчас Гай пытается увлечь его еще другими идеями. Он включает на телефоне фортепианный набросок.

«Приятная», — говорит Роб, и по тону его понятно, что его мелодия совсем не зацепила.

«Ну в альбоме же сейчас нет вальса», — настаивает Гай.

«Сейчас мне такое писать не хочется», — проясняет свою позицию Роб.

«А тебе хочется чего-то… дерзкого? — спрашивает Гай, но не видит желаемого ответа. — Нет, не дерзкого, а с энергией…»

«Ага», — говорит Роб.

Гай садится за пианино и, едва он начал наигрывать, Роб прерывает его. «Гай, а была у нас песня „Guns, Chicks and Booze“? („Пушки, телки и бухло“)?»

«Ага», — отвечает Гай, начинает играть, а Роб запевает: «Пушки, телки и бухло / отказаться западло».

«Не верю прям, что ты ее помнишь, — говорит Гай. — Там еще было… помнишь?» Он наигрывает нечто другое, и они в унисон поют: «Между нами говоря, я уже не очень-то мужчина».

«Припев негодный там был, — говорит Гай. — Прям Нил Даймонд какой-то».

«И не особо свинговый, да?», — уточняет Роб.

«Нет, хорошая точка», — решает Гай. Он начинает играть нечто традиционное, с шагающим блюзовым басом.

«Ну может поедим, а потом доделаем?» — предлагает Роб.

* * *

После трапезы они возвращаются в студию.

Гай снова за фортепиано. Он снова играет, по мере исполнения предполагает, что песня может быть в стиле Хосе Фелисиано.

«Я этого сейчас не ощущаю, — говорит Роб. — Хотя мило, чего».

«Чего-нибудь с яйцами?» — уточняет Гай.

«Ага».

Гай предлагает еще что-то вокруг линии «Hey Big Spender», и играет аккорды.

Потом Гай играет третью вещь, играет и не останавливается. Роб пялится в компьютер и выдыхает. Гай все играет. В конце концов спрашивает: «Нет?»

Роб даже не отвечает.

Подавленное напряжение не признается никем, хотя явно присутствует. Ну может не получится ничего, действительно.

Гай пробует идею номер четыре. Роб прерывает его:

«Мне нравится вайб „Soda Pop“», — и включает на компьютере песню «Soda Pop», которую он написал со своими друзьями-соавторами из Стока во время их путешествия в погоне за инопланетянами. «Ну вот барабаны, понимаешь? Джиттербаг?»

«Еще одна песня из той эпохи? — спрашивает Гай. — Об этом думаешь?»

«Ага».

«Но грув не тот же самый, — произносит задумчиво Гай. — А вот как насчет некого…?»

Но Роб его резко обрывает на полуслове, включив на своем компьютере нечто похожее на джиттербаг, только что найденное в YouTube. «Играй под это», — просит он. Секунду Гай пытается определить тональность, затем вступает. «Закрученная вещь», — говорит он. Роб выключает трек, Гай все еще играет, но Робу уже не интересно.

«А как насчет чего-то вроде чарльстона?» — предлагает Гай и бормочет ноты и ритм. Он начинает разрабатывать какую-то идею, но Роб снова прерывает его.

«Вот послушай, какая тут в начале духовая секция», — говорит он, включая что-то из YouTube.

«Отлично, — говорит Гай. — Это что?»

«Это очень странная песня Сэмми Дэвиса», — объясняет Роб. Песня называется «I Am Over 25, But You Can Trust Me», это не хит и вообще не очень известный альбомный трек с пластинки 1972 года.

Сама песня Роба по-видимому не сильно интересует, но он возвращается к началу, в котором зажигательные духовые.

«Мы ж можем вокруг этого что-то написать, да?» — Гай спрашивает и начинает наигрывать на пианино какие-то подходящие аккорды.

«Я в свое время сделал из них „петлю“ и начитал рэп», — сообщает Роб, и включает на компьютере трек, который он сделал шесть лет назад. Это из серии рэп автобиографический:

«Вот класс, вот правда здорово», — говорит Гай, а Роб включает дальше.

Еще одна невыпущенная песня — смесь самовлюбленности с самобичеванием. Думаю, такого в его компьютере гораздо больше, чем кому-либо известно.

«Это вот за неделю до рехаба сделал», — говорит он.

Год спустя в этой же самой комнате они вернуться к этому же самому сэмплу, и из него получится песня «Sensational». Но именно сейчас эта идея, как и все остальные, приводит в тупик.

* * *

Роб заявляет, что студия ему сейчас поднадоела, и приглашает нас на балкон в своей спальне, который выходит на долину Сан-Фернандо. Он размышляет, стоит ли им написать песню о его теще Гвен, и предлагает строчку: «умеет разговаривать на многих языках, которые никто не понимает».

По возвращении в студию он включает на компьютере крайне не-свинговый трек с аккомпанементом. «Много лет назад его сделал», — объясняет он.

«А на что это должно быть похоже, как думаешь? Ну, песня, музыка?», — спрашивает Гай, пытаясь привести всех в состояние творческой активности, которое отсутствует полностью.

Тут с кардиотренировки в Велли возвращается Айда.

«Это как балет под крэком, — рассказывает она. — Крэк-балет. Мне нормально было, пока пресс не начали качать».

Она уходит, и Гай начинает наигрывать еще что-то.

«Это мне нравится», — говорит Роб и подпевает почти неслышно. «Давай-ка еще разок», — говорит он и снова подпевает без слов. Судя по всему, что-то начинает происходить. Но, как будто бы осознав, что он загнал себя в угол, Роб говорит, что хочет пробовать дальше. Гай настаивает: надо эту идею быстренько записать все равно, вдруг завтра захочется над ней завтра поработать, наложить барабаны. Он снова наигрывает под запись, но Роб уже не поет.

«Да, это хорошо, — соглашается Роб и вроде как приносит извинения. — У меня голова мелодию не рождает. Вот сейчас совсем пусто».

* * *

Позже Роб объяснит, о чем думал в тот момент. Ничего не рождалось, посему он запаниковал. Они оба так рассчитывали на возрождение своего сотрудничества, столько они к нему шли, столько надежд, и вот теперь явно ничего не щелкает. Неловко как-то.

«Прошлым вечером, пока что-то не получилось, я испытывал колоссальный груз. Я все думал: вот черт, он сильно расстроится, я сильно расстроюсь, ничего не получится».

* * *

И тут Гай предлагает очередную — миллионную, наверное, уже — идею:

«А как насчет чего-то типа „Candy“?»

«Кто возьмет радугу…» — запевает рассеянно Роб.

«Но — в грустном варианте, — продолжает Гай. — В миноре».

Он играет некую пульсирующую гармоническую последовательность, и тут же Роб начинает петь мелодию, и даже какие-то слова проявляются: «…это больно мне и тебе…»

«Вот это класс», — говорит Роб и продолжает.

«Не останавливайся оглядеться… Не останавливайся в океане… Я приду на помощь…»

И внезапно в 7 часов 25 минут вечера, после бесплодных бесцельных часов, начинается — магия. К тому, что Гай наигрывает, притягиваются разные мелодии, все очень красивые.

«…в твоем пентхаусе… не поставишь меня в… просто используй и все… все это было тщетным, малыш… тщетным, малыш…»

Роб раскрывает объятья и так и поет всю вторую часть с поднятыми руками: «Не важно, кто ты… можешь быть кем-то… кем-то… можешь прорваться… если мы прорвемся». И долго повторяет последние строчки.

«Вот это правда хорошо», — говорит Гай.

«Да уж, нечто хорошее, — соглашается Роб. — Скажи?» И запевает «Мы знаем, кто ты… мы будем с тобой… с тобой, когда ты доберешься дотуда…»

И тут его осеняет:

«Это же песня для Тедди, верно ведь?»

* * *

«Ну что, получилось у нас? — говорит Роб. — По ощущениям это прям нечто. Приятная, правда? Давай еще одну напишем — есть слова сильные». Он признается Гаю, что хотел бы быть автором песни «One Day Like This» группы Elbow, и запевает ее.

«У нас ничего похожего нет, — возражает Гай, который не желает упускать момент, в который, кажется, все начало складываться, — на карусель». Он наигрывает то, что имеет в виду.

«А, в смысле как „Bojangles“?», уточняет Роб.

«Ага, — говорит Гай. — Нисходящая штука».

Роб немного напевает, но потом говорит, что не чувствует материал.

«Будет трудно придумать что-то такое же крутое, как последняя идея», — говорит Гай.

Он пробует другое. Роб подпевает, но быстро останавливается.

«Да нет, — говорит он. — Слишком уж восьмидесятнический джаз».

Гай спрашивает, а не сделать ли им что-то вроде «If I Were A Rich Man».

Он начинает играть что-то живенькое и странненькое.

«Это мне нравится, — говорит Роб и запевает: — Собирайтесь, парни, в круг…» Эдакая песня-история.

«Может быть, она о бунте?» — предполагает Гай.

«О бунте?» — переспрашивает Роб.

«Ну я вот вижу тебя в ковбойском наряде, ты входишь в салун, ну как перестрелка в „Окей Коррал“ (имеется в виду американский фильм 1957 года с тем же названием. — Прим. пер.). Когда все в баре откинулись. Это вот такое, да?»

«Последний крутой махач», — отвечает Роб. Они снова играют, Роб поет «черномазый был мне другом».

«Длинный текст тут, слов много». Роб имеет в виду, что если б они действительно стали делать эту песню, то потребовалось бы много текста. Это произносится голосом человека, который в подобном видит проблему, а не возможность. Потом он добавляет, уже немного более радостно, что хотел сделать песню, где почти не слышно, что именно он говорит, чтоб слова звучали так, как будто что-то проговаривается, но на самом деле ничего там нет, и, возможно, вот эта песня такой и может стать. В качестве примера он напевает довольно убедительную абракадабру.

«Если уж у кого-нибудь такое прокатит, — говорит Гай, — то у тебя точно».

* * *

Они оставляют эту песню, которая про махач в салуне, хотя обоим она нравится, и слушают предыдущую песню снова на телефоне Гая.

«Про родить-ребенка-в-этот-мир, наверное?» — говорит Гай.

«М-м-м, гм-м-м», — отвечает Роб.

Потом Гай играет на фортепиано нечто, что вскоре сам назовет «немножко „On Broadway“». Роб подпевает. Тут пойман творческий подъем — Роб впевает слова из куплета песни «Got To Get You Into My Life», в процессе обретая ритм. Идея начинает приобретать форму. Они слушают запись на телефоне Гая, и Роб запевает «о-о-о-о» — бэк-вокал.

«Хорошо получилось, верно?» — спрашивает он.

«Вот такой фирменный соул Сэмми, — отвечает Гай. — Что-то есть от Алоэ Блакка».

Тут Роб запевает песню Блакка «I Need A Dollar».

Но все равно они решают, что уже вечер, на сегодня довольно. Есть у них что-то, в конце концов.

Они обнимаются.

* * *

И тут внезапно Роб начинает петь а капелла мелодию последней песни, над которой они работали, и у него придумывается такая фраза: «За что ты меня любишь? Я ж обращаюсь с тобой как урод».

И внезапно они — снова за работой. Гай за фортепиано опять. Роб поет.

«За что ты меня любишь? Обращаюсь с тобою по-уродски. Сама понимаешь. Почему ты мне веришь? Я знаю, где мне место. Когда я не с тобой»

«Прям индульгенция на то, чтоб быть хером моржовым, верно?» — замечает он.

«Зачем ты принимаешь это? Почему тебе не все равно? Ты не будешь скучать по мне. Не будешь целовать меня. Когда меня нет рядом».

Они останавливаются на мгновение.

«Не может же быть так легко, правда?» — спрашивает Роб.

«Может», — отвечает Гай.

В следующие примерно полчаса они сосредоточенно пишут текст песни.

«Так, уже три, — говорит Роб, но тут же поправляется: — Две, точнее. Ковбойская очень хороша, но слишком уж многословная».

Затем они на какое-то время возвращаются к работе над первой песней, и в качестве финального завитка Гай придумывает нисходящую мелодию для финала припева — она станет одной из самых заметных деталей песни. Песня, собственно, станет «Go Gentle», первый сингл с альбома. Более бодрая песня получит название «Shine My Shoes» и станет первым треком альбома Swings Both Ways и первым номером последующего свинг-турне.

Они вернулись.

После того как Гай уехал, Роб ненадолго задерживает в студии — приходит в себя, расслабляется.

«Мне кажется, я ни с кем так не сидел за пианино и так не сочинял, кроме как с Гаем, — говорит он Крису Бриггсу. — Гай же реально талант, согласись!»

* * *

На следующий день Гай сообщает, что у него инфекция грудной полости, и что он с ней боролся весь прошлый вечер. Тут возникает знакомое им обоим эхо.

«Именно это происходило, когда мы сочиняли „Angels“», — напоминает Роб.

«Оно, да. У меня тогда было острое воспаление пазух, — вспоминает Гай. — Я даже врача на дом вызывал».

«Великим он становится, — подытоживает Роб, — благодаря хворям».

Позже, когда Роб вышел, Гай кое-что договаривает. «Мне плохо было. Я врача не вызываю никогда. В тот день что-то со мною происходило странное. Может быть, я понял. Возможно, мой мозг слегка взорвался от мысли, что я, проведя тридцать два года на этой планете, написал хит».

* * *

Сегодня днем Роба посещает свежая идея.

«Гай, нам надо написать песню под названием „Thin“ — „Худой“. Свинговую песню о том, как худеть».

«То есть там будет перечисление всего, чего тебе нельзя?» — спрашивает Гай.

«Давай напишем о том, что знаем, — говорит Роб. — А я знаю, что такое пытаться быть худым, но ничего не добиться».

Идея песни-списка приводит Гая к «My Favourite Things». Он наигрывает вариацию на фортепиано, и довольно быстро нащупывает свой мотив — эдакий ярмарочный вальсок. А Роб почти сразу же запевает — «Никакого обеда на завтрак / И только тоска на ланч / И блестящей самооценки… лишь воздуха глоток… я не видал другой такой худышки».

Тут же рифмы цепляются одна за другую, идут потоком: Лара Флинн Бойл, истощенные королевские персоны… Лена Заварони, получу ль я «Тони»? — живут полсекунды и исчезают, забываются, отбрасываются. Но когда Гай добирается до припева, он поет:

И хотя текст еще требует шлифовки, но второй день сотрудничества приносит песню, которая будет включена в альбом: «No One Likes A Fat Pop Star».

Немного погодя Роб рождает строчку «грустнее не бывал я никогда».

«Потому что так и есть, — говорит он. — Чем я худее — тем грустнее». И разражается хохотом.

«Правда что ль?» — спрашивает Гай.

«Ну да. Я самым худым был в период записи Swing When You’re Winning. Мы тогда ж и „Feel“ написали. И это, наверное, был самый депрессивный период в моей жизни».

«Даже когда мы записывались?» — удивляется Гай.

«Ага!» — уверяет Роб.

«Ну, ты скрывал это очень умело», — говорит Гай.

«Я от двадцати до тридцати лет находился в сильной депрессии. Ничего не улучшалось до… — он обдумывает, потом ухмыляется: — до пары недель назад».

* * *

Роб и Айда ужинают с Гаем и его женой Эммой. Обсуждают все за и против жизни в сельской местности.

«У нас свой лес», — говорит Роб про их Уилтшир.

«Гай захотел топор, — говорит Эмма, вспоминая, что когда-то у них тоже был дом за городом. — А я сказала нет».

«Нет топору?» — спрашивает Роб.

«„Нет“ — Гаю с топором», — проясняет Эмма.

Роб сочувственно кивает. «У меня легкое нарушение координации, — говорит он. — Любой нож меня порежет. Ножницы отхватят палец. Упаковки рвутся. Ящик не могу спокойно выдвинуть — он вырывается. Я никогда не чувствую: так, вот с этого момента вещь ломается…».

Они обсуждают уход за детьми. Эмма говорит, что Гай однажды поменял подгузник.

«Должна сказать, что Роб делает немножко больше», — говорит Айда.

«А мне нравится подгузники менять», — замечает Роб.

«Он не плох, — продолжает Айда. — Хотя робова техника оборачивания пеленкой требует некоторого совершенствования. Но он к делу подходит страстно и энергично, что мне очень нравится».

На пути обратно в студию Роб делает крюк, дабы провести пару минут с Тедди. Она плачет. Он поет ей «Dancing In The Street», потом «Baby I Got Your Money» из репертуара Ol’Dirty Bastard. Она не успокаивается, и он применяет иной прием: «Мы богатые! — увещевает он. — Все отлично! Беспокоиться не о чем!»

* * *

В следующие несколько дней Роб и Гай все время дорабатывают те три песни.

Однажды днем в дверях появляется Айда.

«Хочу тебе показать, что дочь твоя со мной сделала, — говорит она, указывая на какашки на брюках и такого же цвета на футболке. — Она через подгузник, через одежду свою. Я вся в ребенкином говне. А на спине еще рвота какая-то».

«А мы для Тедди чудесную песню сочинили», — говорит ей Роб.

«И как назвали? „Моя какашечная поэма“?» — спрашивает она.

Эта фраза напоминает Робу один эпизод. С папарацци. Как они подловили его в аэропорту LAX, когда он прилетел в Лос-Анджелес перед Рождеством. Фотографии потом опубликовала Daily Mail — среди фото был крупный план его темно-серых спортивных штанов.

«Они объявили, — говорит он, — что на мне детская тошнота».

На самом деле более того — издание это даже в заголовок вытащило: «Не все только рок-н-ролл: Робби Уильямс приземлился в Лос-Анджелессе с женой Айдой и их дочерью Тедди… в штанах с детской рвотой».

Трогательный рассказ о том, что такое отцовство: каким бы богатым, знаменитым и летающим первым классом ты ни был, ребенок твой если захочет на тебя сблевать, то ты никак этому не воспрепятствуешь.

Роб уточняет, что, правда, была одна крошечная деталь, которую неправильно истолковали.

«На самом деле это я так поел».

* * *

Роб постит в блог на своем сайте:

«Мы с Гаем впервые за много лет поработали вместе. Странно, но мы хорошая команда;) Праздник просто. Я лю йево».

Тедди получила свою первую песенку, называется «Go Gentle». Но возможно, выйдет под другим названием. Я ее ей спел вчера, когда мы гуляли по нашему участку. Я ее нес в люльке, так что ей как слушателю некуда деваться было. Думаю, ей понравилось… потом ее вырвало. Сложная публика!

* * *

Во время их совместной работы все время всплывают байки про старые времена. Всякие-разные. Я за годы слыхал многое про эксцентричность Гая — если не сказать резче — но теперь он сам здесь, и баланс выровнялся.

Вот одна байка:

«Ты помнишь, как тогда ты в Дублине забрался в мою постель, — спрашивает Гай, — снова?»

«Да, — отвечает Роб. — Да, было это чудно́. Часов шесть утра, меня клинит от „Джека Дэниэлса“ и кокса».

«А я заснял на камеру, подумал „привет, это отлично“, — сообщает Гай всем в студии. — А он даже не заметил, что его снимают».

«Заметил, еще как заметил!» — возражает Роб.

«Правда, что ли?»

«Ага! Я решил, что это хорошая идея и ее стоит на пленку записать».

«Да, забавная съемочка. Бухой в стельку».

И вторая байка. Рассказывает Гай:

«Когда мы писали „Strong“, он поднял меня в четыре часа ночи. Мы с Эммой спим такие, а он мне говорит: песню хочу писать. Чего, сейчас? А он под красным вином. Там отель такой в Кельне шикарный у нас был. И он: да мне пофиг, песню я писать хочу. Ну мы и написали „Strong“. За час примерно. На следующее утро я, проснувшись, подумал: что произошло? Кажется, я написал песню!»

Байка номер три.

Гай рассказывает, как Роб слушал инструментальный трек к одной из версий «Let Me Entertain You», когда они делали первый альбом.

«А там шло соло на саксофоне, — рассказывает он. — Он слушает трек и не реагирует на соло это совершенно. А когда музыка доиграла, он подходит ко мне, хватает меня за горло и говорит: „Если ты еще раз пропишешь саксофон на моем альбоме, я тебя убью. Ты понял?“ И ушел просто. Чего говорить — саксофон убрали. Кстати, офигенное соло было. Но вообще он прав оказался: трубы гораздо круче звучат».

Я уточняю у Гая — а что он сам чувствовал в этот момент?

«Испугался. Вот на самом деле страшно было. Ужасно. Во время записи этого альбома были моменты, когда он был, так скажем, немного эмоционален».

Я спрашиваю Роба — а он сам это помнит?

«Нет», — отвечает он.

Но похоже на правду?

«Угу».

О чем ты, наверное, думал?

«Мне саксофон в то время очень не нравился».

Наконец, байка четвертая (и пятая).

Гай спрашивает: «Ты помнишь ту вечеринку в моей квартире в Аркуэй (район Лондона. — Прим. пер.), когда ты мою гитару из окна выбросил?»

«Не бросал я никаких гитар», — говорит Роб с пренебрежением.

«Бросал, бросал».

«Да ладно?»

«Конечно. Мою джонленноновскую гитару».

«И где она приземлилась?»

«На улице».

«И что ж ты сделал, чтоб меня так разозлить, — удивляется Роб. — Она разбилась, кстати?»

«Гитара погибла просто. Жаль, я не вставил обломки в рамочку — получилось бы произведение искусства миленькое. А я ее в помойку выбросил».

«Я может в живую изгородь целился?»

«Мне кажется, тебя что-то раздражало. Ты однажды на Озере Комо очень хорошую гитару мою выбросил, просто потому, что не сумел ее настроить».

Это вот Роб помнит и по-своему может оправдать. «Это ж двенадцатиструнка была, а их вообще настраивать муторно. Ко мне в номер зашел глава полиции, когда я уже собирался ее в Озеро Комо выбросить. Он за нами приглядывал. А я посмотрел на него и он начал…» Тут Роб принимается изображать, как его совершенно неожиданно вдруг стали подбадривать выбросить гитару. «Мы оба смотрели, как телевизор уходит, и потом друг друга ладонями в воздухе — дай пять!»

«Что с этой гитарой странно было, — рассказывает дальше Гай, — это то, что мы все сидели-ужинали, а он пораньше ушел, а тут вдруг вокруг отеля все эти поисковые прожектора, полицейские катера. И пожарный во всем обмундировании мне мою гитару протягивает: „Я это из воды достал!“ Гитара совершенно испорченная. И, опять-таки, жаль не сохранил…»

«Мне кажется, я просто хотел, чтоб ты откликнулся», — говорит Роб.

«Ну и всего-то делов: вернуться к столу и сказать, слушай, Гай, помоги гитару настроить?» — говорит Гай.

«Ну, я подумал, что гитара пролетит из окна, — объясняет Роб, — к вам сидящим, и так и получилось, и, как я думал, вы сразу сообразите, что ее надо настроить…»

* * *

До отъезда Гая из Лос-Анджелеса написана четвертая песня. На сей раз — не свинговая. Назвали «All Climb On». Также они переписали свою старую песню «Where There’s Muck There’s Brass», которая Робу никогда не нравилась, а теперь вдруг он ее оценил. В финале путешествия они переслушивают все.

Когда заканчивается «Go Gentle», Роб выглядит удовлетворенным. «Такая приятная песня, правда ж?» — спрашивает он.

Он заявляет, что нашел более радикальную версию старого решения: «Я соберу обратно старого Робби Уильямса».

* * *

Сентябрь — декабрь 2016 года

Все бесконечные беседы, которые Роб ведет по поводу The Heavy Entertainment Show и его нынешней жизни, всегда поднимают вопрос о возобновлении сотрудничества с Гаем. Есть темы, о которых Роб говорит в более или менее одинаковых выражениях — для удобства и уверенности. К концу года есть уже множество интервью, которые я за него мог бы дать, в принципе. Посему очень интересно, что почти каждый раз, когда его спрашивают про Гая, он находит новые слова для описания их партнерства — и его сильных и слабых сторон — и как они двое соответствуют друг другу и где у них разлад. Такое чувство, что он находит новые слова потому, что сам для себя пытается разобраться.

Послушайте:

«Я думаю, что мы оба чудаки, и наши чудачества сцепляются, как шестеренки».

«Работать с Гаем — это здорово, это бесит, это приятно, мило, обогащает, сводит с ума, это глупо, чудесно. В общем — все сразу».

«Мне Гай всегда был эдаким старшим наставником. Мы в жизни в одинаковом положении — оба отцы, семейные, оба с эго, а эго наши постоянно кто-то ранит, и мы лечим эти раненые эго тем, что пишем хиты. То есть все то же самое, что всегда было между мной и Гаем: мы — противоположные личности, которые отлично сочетаются».

«Между нами химия, и такая химия у меня есть только с Гаем Чемберсом. Он невероятно талантлив и невероятно глуп, и когда мы работаем, мы пишем песни невероятно глупые, помпезные и, хочу надеяться, важные для многих. То, что мы делаем с Гаем, я больше ни с кем не делаю».

«С музыкальной точки зрения этот альбом гораздо более богатая палитра — все благодаря гаевой эскцентричности и музыкальным талантам. Музыка тут немножко более сложная, потому что Гай снова в команде, а он, нафиг, сумасшедший и знает все аккорды».

«Потом мы расстались. Что тоже паттерн, повторяющийся мотив моей жизни. Я расстаюсь с людьми, долго храню злобу, и все это становится частью моей жизни. Но я всегда знал, что вернусь к работе с Гаем. Отношения ждали за кулисами, пока шел спектакль моей жизни. Сейчас я клянусь, что это сотрудничество продолжится до тех пор, пока мы физически существуем».

* * *

Февраль 2013 года

Роб в студии Гая в Лондоне. У него есть песня, которую он хочет доделать. Эту песню он собирается, только закончив, выложить бесплатно в интернет. Ему надо высказаться на одну тему, и время не терпит.

Он хватает микрофон и читает рэп поверх протяжного аккомпанемента, который сделал Гай в надежде на нежную балладу. Но это в другой раз, наверное. Сейчас у Роба другое на уме.

Он начинает: «Ну, церемония „Бритов“ была, блядь, скучна».

* * *

За два дня до того Роб посетил церемонию Brit Awards. В пустом зале O2 он успел пообщаться с группой One Direction до их приятно-раздолбайской репетиции. Кто-то описал их «кошачьей стаей» — Роб согласно кивает. «У них нет эдакого гари барлоу, который всех отчитывает. Нет гари барлоу и джейсона оранжа, которые всех строят. Похоже, что в этой группе одни марки оуэны да робби уильямсы».

У себя в гримерке он объясняет, какую хочет выкинуть шутку на сцене: предложить Лиаму Пейну благотворительный поединок на 100 тысяч фунтов призовых, в честь предложения того же от Brit Awards Лиаму Галлахеру. Но по мере обсуждения понимает, что ни смысла в этом не будет, ни желаемого эффекта. Он разочарован.

«Сейчас все слишком хорошо себя ведут, согласитесь. К безрассудству что-нибудь имеет отношение?»

«Мне кажется, нам нужно немножко… отношения, в первую очередь», — соглашается Дэвид Энтховен.

«Да уж, один штришок», — говорит Роб.

«Нам нужно нечто, — добавляет Дэвид, — каких-нибудь молодых-злых… Я в смысле вот если б я был молодым, я б таким был, сука, злым».

«Ага, обычно ж что происходит — есть какие-то движения молодежные, так? — рассуждает Роб. — А сейчас, мне кажется, полная апатия и быдло».

«С началом интернета у нас не было…» — начинает Дейв, но Роб вступает:

«Ну да, опустили все ниже плинтуса, теперь каждый уверен, что ему прославиться делать нефига. Раньше, помнишь, по телевизору выступали только люди с акцентом Домашних графств (восемь графств, окружающих Лондон, то есть люди из самого центра страны. — Прим. пер.), не было таких, на кого посмотришь и „таким хочу быть“. А сейчас вот все эти шоу „X Factor“ и реалити-шоу дают ложную надежду, что каждый может прославиться. Правда, кстати, в том, что каждый в общем мог бы. А причин, почему нет рассерженных движений, — их до хера, главное, по-моему, апатия и вот это опускание ниже плинтуса».

Несколько минут спустя он болтает с Джонни Уилкесом о том, что две недели назад ему запретили есть после теста на питание по типу крови: ветчину, свинину, морскую щуку, каштаны, ваниль, кокос, апельсины, мандарины, пшеницу, кус-кус и уксус.

«Бальзамический уксус нельзя?!» — восклицает Джонни.

«Нельзя, — отвечает он. — И вот я весь. Я наполовину человек, наполовину бальзам».

Он перечисляет, что ему можно: цыплят, баранину молодую, индейку, оленину, мясо бизона, палтус, ананасы, сливы, гранаты и бананы.

И все же есть хорошие новости.

«Могу пить виски, сливовое вино и сакэ. И это прекрасно», — саркастично заявляет он.

Джонни интересуется списком более детально. «Вот оранжевый австралийский ерш — это что?»

«Рыба такая, — отвечает Роб. — Ты с тех времен, как их Стока уехал, вообще что ль ничего нового не узнал?»

* * *

Входит некий человек и делает Олли комплимент за прическу Роба.

«Но я же их отрастил!» — ноет Роб, изображая обиду.

«Выглядишь лет на десять моложе», — говорит ему Джина.

«Ага, — отвечает он. — Но выглядел-то все-таки на шестьдесят».

Роб говорит, что на него так действует мелатонин, и это вызывает дискуссию, бывают ли кошмары от мелатонина. Роб говорит, что для него это обычное дело. «Мне так и так каждую ночь кошмары снятся. Или я кого-нибудь убиваю, или меня. С ума сойти можно».

Он снова возвращается в зал и смотрит, как группа Muse репетирует открывающую шоу песню, а потом Джеймс Корден повторяет свои приветственные слова. Вокруг суета, и атмосфера напоминает репетицию какой-нибудь корпоративной презентации.

«Никакой магии, не как раньше», — сокрушается Джонни.

«Потому что мы старше и циничнее, — говорит Роб. — И нас все это уже не так сильно волнует».

«Ты знаешь, в чем дело? — спрашивает Джонни. — Тут никто ничему не рад».

«Тут никто и не должен быть ничему рад, — замечает Роб. — И никогда не были».

«Мы были, — возражает Джонни. — Бегали тут с лазерными мечами».

«Когда были Герри Стайлсами? (участник бойз-бенда One Direction. — Прим. пер.)», — сухо переспрашивает Роб.

Именно в этот момент начинает происходить очистка коридора охраной Тейлор Свифт. Роб это сразу раздражает, он всем жалуется. Ему это напоминает такое же поведение свиты Леди Гаги несколько лет назад. Он размышляет: а что было бы, если б Тейлор Свифт и Леди Гага со своими командами шли бы друг другу навстречу по коридору? «Для того и построили в Швейцарии Большой адронный коллайдер, — решает он. — Чтоб такое смоделировать и посмотреть, что случится».

Ходят члены Mumford and Sons, на тот момент — одной из самых успешных групп в мире. Роб с ними не разговаривает. Позже он с уважением выскажется об их работе и их достижениях, но ясно, что все, что он находит странного и удручающего в сегодняшней музыкальной индустрии — не столько сама музыка, сколько подход и отношение — относится и к их роли в этом: «Я не в состоянии смотреть на них слишком долго — уверен, прекрасные парни, но уж такая серьезность, как будто целый день копали, а потом на сцену вышли. Это меня раздражает. Они как фолк-группа The Wurzels, старики из которой получили вузовские дипломы».

* * *

Скоро — начало церемонии.

Когда вы видите знаменитостей, идущих по красной дорожке на мероприятиях вроде Brit Awards, то чаще всего вы наблюдаете такое же срежиссированное представление, как на сцене. Обычно они все сидят в здании часами, готовятся, а потом их везут к красной дорожке — как будто они так вот сами «прибыли». Роб обычно отказывался участвовать в этой постановке, но в этом году он свою часть отработал — прошелся и ответил на обязательные блиц-вопросики: «Вас номинировали — какие чувства?», «Как Тедди?», «Вы присоединитесь к Take That?» — а потом сел скучать в гримерке. Он решает «побродить» и поглядеть что в комнате с названием — более с надеждой, чем ожиданиями — «Звездный бар». Там никого почти нет, кроме нескольких людей из рекорд-компаний, и атмосфера невеселая. Он садится за стол, размышляя, чем бы заняться дальше.

«Я из девяностых, — говорит он. — Мне такое претит».

Он выходит обратно в коридор, но потом понимает, что никуда не хочет идти, и остается просто стоять там. «Ни движухи, ни драйва, ни энергии». Он вздыхает. «Я устал. И не ел с прошлого года».

Он возвращается в гримерку, где может смотреть прямую трансляцию церемонии по телевизору. Атмосфера там — тухлая. Роб видит проблему как общую для любой аудитории рекорд-бизнеса: «Они сами понимают, что волшебство тут поддельное». И добавляет: «По мне так именно они первые и уничтожили всю эту магию».

Когда приходит черед, он исполняет «Candy» на сцене. Но его слегка взвинтило то, что первые, кого он увидел сидящими за ближайшим столиком, — это Деймон Албарн и Ноэл Галлахер, и все, о чем он мог думать, — что они подумают, увидев его хореографию к суперпопсовой плясовой песне «Candy». После этого он дает то короткое интервью Джеймсу Кордену, в котором оскорбляет Тейлор Свифт, потом вручает награду группе One Direction, которых на сцене называет «мои младшие братики, братишки по шоу-бизнесу».

Удалось ли ему добавить что-либо значимое, все остальные только делают что-то корпоративное и для промоушена. Плохое положение дел: обозреватель The Sun, в то время — Гордон Смарт, сразу пишет в твиттере: «рок-н-ролл мертв».

«Он прав», — говорит Роб.

Именно это подвигло Роба сочинить будущую песню Brits 2013. Может быть, не стоит об этом говорить, но ему нужно высказаться. Она начинает писать на следующий день и хочет записать немедленно, но сперва ему нужно сняться для Ant & Dec’s Saturday Takeaway.

Но еще до того, когда Дэвид заезжает за ним, ему требуется рассказать свой сегодняшний сон. Возможно, дело в мелатонине. Возможно, последствия церемонии «Бритов». Может быть, нервные клетки в мозгу воюют… но даже по его стандартам сон очень странен.

«Мне реально что-то странное снилось, — рассказывает он, — что я подрочил Джорджу Майклу. Но не член — у него вагина была. Мы с Джонни и Айдой были в каком-то карьере, который вроде как и не карьер, и еще у нас была лодочка, которая утонула, а там пятнадцать футов в глубину, и Айда такая: достань, ты можешь. Я: не могу. Потом появляется какой-то плавучий дом, мы с Джонни на него забираемся, на крышу, и тут слышим: вернемся всего через час, и он отчаливает. Мы такие: ох черт, надо ж им сказать, что мы тут. Мы сказали, они остановились, выпустили нас. А потом я оказался дома у Джорджа Майкла и, не знаю почему, стал ему дрочить. Я помню, еще думал: это ж мой первый сексуальный контакт с мужчиной — он того не поймет, но я ему и не скажу. Но он при этом как будто девушка, причем в одежде какой-то шифоновой. Мы потом поговорили и он расстроился. Очень чувствительный. Из-за чего-то, что я сказал перед мастурбацией. А там еще Эндрю Риджили находился. Я потом пошел вниз, и оказалось, что сегодня — мой день рождения, а Айда узнала, где я, пришла с шариками и так далее, — это в доме Джорджа Майкла-то. И она такая: Бухаем! И я такой: О господи, я только что подрочил Джорджу Майклу, что я должен чувствовать? А ты все это приготовила мне на день рождения? И я такой в раздумьях: Сказать ей или не говорить? Это не настоящая измена, я ведь удовольствия не получил».

«Мелатонин принимаешь?» — уточняет Дэвид.

«Ага».

«Да, он-таки помогает, говорит Дэвид, „но мозги немножко не в ту сторону сворачиваются“».

«Ох, — добавляет Роб как бы соглашаясь, — ага, до сна про мастурбацию Джорджу Майклу мне снился зомби-апокалипсис. С участием Френка Оушена».

Он направляется в телевизионную студию. В гримерке пока его красят он оповещает всех о последних событиях:

«Угадайте, кому я во сне сегодня дрочил? Джорджу Майклу. И у него была вагина».

Чуть позже входит Дэвид Уоллиамс, который ведет сегодняшнее шоу.

«Хочешь, расскажу, как я вздрочнул…?» — и Роб снова рассказывает свой сон.

«Ну, если без пениса, — решает Дэвид, так, как если бы выступал в роли некого авторитета по данному вопросу, — то не считается».

Позже Роб встречает Луиса Уолша, также выступающего в сегодняшнем шоу. Луису он ничего про сон не рассказывает, но Луис делает ему комплимент — Роб прекрасно выглядит. Роб потом изображает это в лицах: «Ты здорово выглядишь! Классно просто! Господи! Я к тому — в прошлом году на „X Factor“ ты был жирным!»

* * *

На следующий день в студии Гай вслушивается в текст песни «The Brits 2013».

«Ну хорошо, — резюмирует он. — Как там идет болтовня — нормально. Понимаю теперь, почему ты хочешь выпустить ее прямо сейчас».

«Не могу ждать три года, — говорит Роб. — В смысле — в свинговый альбом она не войдет».

«Кто-то должен это сказать, — говорит Гай. — Никто другой не скажет».

А Роб продолжает:

Я знаю, что разжирел, но не путаем:

За каждый мой заработанный миллион мне пекут пирожок.

* * *

Днем они делают перерыв и заезжают к Гаю домой ненадолго. Роб вспоминает, как приехал к Гаю туда, где тот того жил, сразу после рождения его первой дочери, и валялся на кушетке с похмельем.

«Ты долго пролежал на софе, — говорит Гай. — Требовал колбасок».

«Ничего я не требовал», — возражает Роб.

«По-моему, сказал одно слово, — уточняет Гай. — „Колбасок“».

Когда десятилетний сын Гая Марли возвращается с пейнтбола, Гай просит его сыграть Робу на барабанах, показать свое умение. Сын не хочет. Роб относится с пониманием: «Меня в детстве тоже заставляли постоянно что-то изображать. Давай Томми Купера! Давай то, се, пятое, десятое! А мне вот совсем не хотелось».

Но затем Роб сам уже подбадривает Марли, давай, покажи. Гай садится за фортепиано и они с сыном исполняют «Come Together». «Марли, отлично сыграл!», говорит Роб. Потом он смотрит в тетрадь мальчика по математике. Там примеры. Роб качает головой: «Да уж, не Скуби-ду. Но ведь тебе это не пригодится, сам понимаешь. Не, не пригодится. Но удачи — пусть тебя это не собьет с толку. Я-то сам даже складывать и вычитать не умею. Реально не умею».

Наверное, Гай и Эмма не очень хотят, чтобы их сын такие речи слышал, но вот сегодня придется.

«Меня школьная система обламывала, — говорит Роб. — Но тогда не было слова „дислексия“, тогда было слово „тупой“».

И еще один вопрос к Марли: «Чем в жизни заниматься будешь, решил?»

«Неа», — отвечает Марли.

Роб кивает. «И я тоже. Скоро сороковник, а я все не решил».

* * *

По возвращении в студию, чтобы закончить песню, Роб хватается за одну из гитар Гая и бренчит аккордами.

«На ней „How Peculiar“ сочинялась», — замечает Гай.

Роб помнит тот день.

«Да уж, тогда было клево, — откликается он. — Мы написали „How Peculiar“, приехали обратно ко мне домой, а тут в дверь постучали две стриптизерки, вошли и переспали со мной. А я демо этой песни включил и она играла, пока я их трахал». Он смутно улыбается с легким вздохом. «Хорошие деньки, хорошие».

Затем он возвращается к своей песне-жалобе. Жалоба выливается в решение:

Если их не потревожить — то я вот что обещаю:

Если там вам будет скучно — я вас веселю на славу.

* * *

Июль 2011 года

Пост в блоге Робби Уильямса, в котором он отвечает на вопросы и просьбы фанов:

Мне кажется, тут некая леди искала интеллектуальное, а не чепуху.

Я сделан из чепухи.

Я могу вам предложить другую поп-звезду. Там, наверное, вы найдете то, что ищете.

(Он постит линк http://leonardcohen.com, чат поклонников Леонарда Коэна.)

УДАЧНО ПООХОТИТЬСЯ…

* * *

Февраль 2013 года

На 39-й день рождения Роба Гай прислал ему в подарок книжку Джона Нивена «Убей своих друзей». Это страшная история убийства, действие разворачивается в 1990-е в британской музыкальной индустрии, и она изобилует инсайдерскими сведениями — забавными и жуткими. Роб прочел первые страниц 50–60, но ему приходится воевать с рассказчиком.

«Оказалось — читать это трудно, потому что в нем ничего абсолютно не может нравиться. К тому же там есть эпизоды, где про кокс, что возвращает меня в 90-е, где я такой: о господи, как же мне плохо. И есть еще кусочек обо мне. Даже не особо оскорбительный, кстати. Но автор явно видел меня на Brits, как я там… ну, что я делал, то и видел он. А я трезвый был. И я такой: охххх… потому что он попал прям в точку».

Вот что он прочитал:

«Пока мы выпивали, сплетничали и ругались, я посматривал на недавно завязавшего и совершенно трезвого Робби Уильямса, который сидел за столиком в нескольких футах от нас. Он дергал этикетку на бутылке минералки, перекладывал сигарету из руки в руку и кивал, слушая какого-то мне неизвестного парня — менеджера или юриста, наверное. Уильямс периодически поворачивался, чтобы пристально поглядеть — знаю я этот пристальный взгляд — на блестящий котел с кипятком, стоящий рядом. Несчастный ублюдок, вот все, что ему осталось? Налить себе кипяточку. Вы представляете? Тебе еще тридцати нет, а уже ничего нельзя. Ничего в нос, никаких таблеток, ледяного пива, согревающих рюмок джека или реми. Просто сидишь там, трезвый как стеклышко, в своем мать-его-особняке, одетый с ног до головы во всякие изящные шмотки, ради которых со стилистом вы все утро прочесывали Нью-Бонд-стрит, ты бросил в сотый раз пытаться прочитать какую-то книжку, потому что слишком она серьезная, ты снова смотришь Sky Sports или заставляешь какую-нибудь шестерку с тобой пить фруктовый сок и играть в карты, и думаешь: и что, вот так еще сорок лет? Ты же дитя сцены совершенное, несчастный поющий-плачущий эпилептик с деланной улыбкой, которому судьба сдала всех тузов. И ты такой теперь смотришь на неправильный конец четырех десятилетий со своими только мыслями о компании, при том что на самом деле ты и две мудацкие мысли связать не можешь. Гадость».

Роб решает, что далее читать не стоит.

«Ну привет, Гай», — смеется он.

Это, конечно, совершенно дикий портрет возможного будущего Робби Уильямса, но, даже если некоторые догадки и предположения Нивена довольно точны, то настоящий Робби Уильямс очень сильно потрудился, чтобы не попасть в то мрачное будущее, которое предсказал ему Нивен. Но одна часть того, что написал о нем Нивен, глубоко затронула Роба. Это — фрагмент про судьбу, которая сдает всех тузов.

«Да, вот что во мне отозвалось, — признается он. — Ну конечно, это ж, сука, с кем угодно другим могло произойти, а шанс выпал — мне. Счастливый я сукин сын. А в рекорд-бизнесе все такие, кроме Принца. Ну еще парочку можно вспомнить. Кроме Принца все — просто мудачье везучее. Просто гляжу на Brit Awards и людей там, себя включая — повезло нам всем, очень-очень. Я — везучий сукин сын. Нет вообще никакого разумного объяснения тому, почему одно народ другое любит, а другое ему в душу не западает. Знаешь сколько здесь „я“ всяких? Джорджу Майклу повезло оказаться там, где он находится, Мадонна тоже, зараза, счастливчик. Я, сука, счастливчик. Принц только заслужил свое положение».

* * *

Март — май 2013 года

В середине марта Роб и Гай встречаются в Лос-Анджелесе. План: записать почти весь материал будущего свингового альбома в легендарной студии Capitol, где они записывали Swing When You’re Winning с тем же самым легендарным звукоинженером Элом Шмиттом. Сперва им нужна пара дней на подготовку в домашней студии Роба. Там они отслушивают все песни и делают окончательный выбор. Они обсуждают аранжировки и проверяют тональности, когда их вдруг прерывает одно обстоятельство, которое Роб видит в окно, выходящее на улицу его коттеджного поселка.

«Там Лорд Томас, — говорит он. — Поднимается на гору. Поприветствовать».

«Робби Уильямс дома?» — грохочет голос внизу, и пару секунд спустя входит Том Джонс. Они рассказывают друг другу, у кого какой джетлаг. «Думал, нормально себя буду чувствовать, — делится Роб, — но сейчас вот я как мешок с гаечными ключами». Роб рассказывает про свой свинговый альбом, а Том Джонс — о позднем взлете своей карьеры, который произошел из-за того, что он стал выпускать альбомы в более традиционном ключе, которые в начале карьеры он делать не мог потому, что, по его словам, песня «It’s Not Unusual» сделала из него попсовика. Когда ты чем-то прославился — люди от тебя потом ожидают того же самого.

«Да уж, — соглашается Роб. — Каждый раз ты должен попасть точно в середину. Именно это я и пытался сделать этим последним альбомом, свинговым. А на следующем уже что-то от ума сделаю. Люди такого не хотят».

«Ну хорошо, парни, — Том Джонс прощается. — Хорошо вам поработать, счастливо оставаться».

Некоторое время спустя, выйдя с Тедди в коляске на прогулку по своему поселку, Роб говорит: «Разве не круто было повидать Тома? Жизнь моя, как же здорово жить на Стелла-стрит».

И как будто мироздание хочет проиллюстрировать этот тезис как можно ярче и чтоб запомнилось надолго, когда мы проходим мимо одного дома, около него останавливается машина, из нее выскакивает водитель, и в свой дом входит Брайан Уилсон.

* * *

Недавно Роб посмотрел фильм «Хорошо быть тихоней», который навел его на мысли о двух вещах. Первая: хотя сам фильм ему понравился, он отвергает такую ложь, которые впаривают вам картины определенного типа, и то, как это все влияет на вашу жизнь.

«Это один из таких фильмов взросления, — говорит он, — который во взрослом состоянии смотришь и думаешь: блин, последний раз, когда я смотрел фильм взросления я сам взрослел… ублюдки! Как „Шестнадцать свечей“ — нажимает на все кнопки, и ты такой: мне ж почти сорок, черт, фильм, ты мне все наврал, ублюдки вы, жизнь не такая, никто просто так на ровном месте не начинает петь!» Он решает: «Не буду больше смотреть подростковое кино. Врут они, сука, фильмы эти. Ни один не интересен настолько».

Вторая мысль. Звезда этого фильма Эмма Уотсон хорошо бы прозвучала в дуэте на свинговом альбоме, так что он связывается с ней.

«Она пришла в студию, — говорит он. — На улице ее поджидал ее парень в желтом „Мустанге“. Она такая красавица — красивее даже чем в фильме. Если б ее не существовало, то придумали бы конспирологическую теорию, что такая женщина существует».

Уотсон сказала, что хотела бы педагога по вокалу. Ей кажется, что должна еще доказать Робу, что подходит для этого дуэта. Роб попросил ее не волноваться. Но его впечатлило, как она спокойно держится — при всей ее славе. «Я почувствовал, что она очень рассудительна и несет бремя славы гораздо успешнее, чем я».

Он смеется.

«Что не очень трудно».

* * *

Роб, кажется, хочет от чего-то оцепенеть, и газета The Sun профессионально подбрасывает ему повод прийти в ужас. Он читает статью, которая начинается словами:

«Фронтмен SUEDE Бретт Андерсон считает, что д*рьмовые артисты вроде Джастина Бибера и One Direction не новое явление».

Далее цитируются слова Бретта Андерсона:

«Д*рьмовая поп-музыка существовала всегда. Я помню все эти говенные бойз-бэнды, от которых в 90-е деваться было некуда. И подобное существовало всегда. Недостаток денег в музыкальной индустрии привел к кризису. У рекорд-компаний нет достаточных средств, чтобы рисковать, а эти поп-звезды сделаны продюсерами».

«Я, бля, ненавижу всех, кто наезжает на One Direction», — говорит Роб. Судя по тому, что он написал в свой блог, эта история его задела сильно:

Я думаю нет…

Каждый грошовый трехаккордный идиот в 90-е мог получить и действительно получал контракт…

Не буду называть имена, потому что это будет пристрастно по отношению к echobelly, shed 7, symposium, menswear, sleeper, hurricane number 1, ride, the bluetones (кроме той одной песни), ocean colour scene (кроме одной той песни… Секундочку, ой нет даже не той песни), northern uproar, chapterhouse, curve, salad, adorable, cud, spacehog, kula shaker, the audience, powder, kingmaker, geneva (недо-suede, можете себе представить?).

Продолжать? Я могу. А они блин конечно заполучили.

Там было несколько очень особенных инди-групп, какие находятся в каждом поколении…

И вот как в каждом поколении некоторые поп-группы бесполезны совершенно, некоторые столь же притягательны.

И мне жаль людей, которые слишком нетерпимы, чтобы оценить последних.

Мир гораздо интереснее с какими-нибудь one direction, и больше душ устремятся за новым альбомом id, чем за любым альбомом suede в любую эпоху.

Простите за правду.

Пожалуйста, передайте привет вашему барабанщику.

Он всегда был со мною мил.

Попсово ваш,

Робби Уильямс

Когда Роб говорит Гаю, что написал такое вот в блог, но еще не запостил, Гай его отговаривает. Не стоит, не нужна негативная энергия. Хотя Гай напоминает Робу один давнишний эпизод. Когда-то он, Гай, позвонил Соне из Echobelly и попросил ее спеть на первом альбоме Роба. Она расхохоталась и бросила трубку.

* * *

Наша машина останавливается у стоянки легендарной студии Capitol. Вот вам честная иллюстрация того, какой у Роба в Америке статус суперзвезды. Или наоборот.

«Мы в студию А, Робби Уильямс», — говорит Роб охраннику в будке. Мужчина смотрит на него с сомнением: «Это ваше имя?». «Да», — отвечает Роб.

Охранник пару секунд шелестит бумагами, после чего разрешает нам заехать. И это будет с небольшими вариациями повторяться день за днем, много дней.

В студии Роб приветствует Эла Шмитта, которому 82 года и который начал работать здесь в 1972 году. Здесь все — история. (В старом и в новом, так, пароль для wi-fi — Sinatra1.) Робу рассказывают, какой ему микрофон сегодня поставили.

«Такой же, как у Ната Кинга Коула», — говорит Гай.

«Настоящий?» — спрашивает Роб.

Шмитт кивает: «Синатра, Нат Кинг Коул, Дин Мартин».

Приезжает Майкл Бубле, с которым Роб сегодня должен петь дуэтом «Soda Pop».

«Я так рад, польщен и вообще с ума схожу», — заявляет ему Роб. Они разговаривают о песне.

«Не знаю, честно тебе скажу, что это значит…» — начинает Бубле.

«И я не знаю, — говорит Роб. — Не понимаю, о чем они все». После чего объясняет, что у песни новая средняя часть, которая сочинилась вчера вечером.

«Чувак, я — Рон Бургунди (американский телевизионный комик. — Прим. пер.), — говорит Бубле. — Ты пишешь, я говорю. „Иди в жопу, Сан-Диего!“» И спрашивает, может ли он что-то сделать гармонично.

«Сколько угодно, — говорит Роб. — Кстати сказать, я и гармония — это как русская рулетка — сегодня все на месте, в другой день они реально, сука, горячие, и это мешает».

Они заходят в основную комнату, Роб приветствует музыкантов, многие из которых — самые знаменитые сессионные музыканты мира: «Могу ли я просто сказать привет? Я Робби, и мне кажется, со многими из вас мы работали раньше. Прекрасно снова работать со всеми вами. Спасибо, что согласились, и я ценю все, что вы вложите в этот альбом, так что спасибо вам большое».

Роб и Майкл Бубле повторяют песню, а в перерыве Бубле напевает «хай ди хай ди хай ди хо» — припев из песенки «Minnie The Moocher».

«Я ее делаю, — говорит Роб, имея в виду, что записывает песню для этого альбома, а потом добавляет тоном, не терпящим возражений: — Будет в этом году пятой песней на стадионах».

В этом году будет пятой песней на стадионах. Вот еще одно из противоречий Робби Уильямса. Он во многом очень часто поступает опрометчиво. Относится ко вторнику так, как будто среда не наступит. Так что очень легко пропустить знак того, что где-то на заднем плане разворачивается программа другого типа: такая, которая представляет и оценивает возможности и планы, вроде как гений планирования в индустрии развлечений. Роб еще даже не записал «Minnie The Moocher», но летом он действительно будет исполнять эту песню в своем стадионном турне. В программе концерта она пойдет пятым номером.

Роб и Бубле поют песню все более и более оживляясь.

«Вот просто вижу, как мы в Альберт-холле эту песню поем, — говорит Майкл. — Кстати, раз уж заговорили — то твое шоу выглядело ну очень дорогим».

«Дорогим, блин, и было», — говорит Роб.

«Я в смысле — удивительная вещь, прям мюзикл бродвейский».

«Спасибо. На самом деле очень дорогая постановка. Мы влетели на деньги. Потом, правда, DVD вышел и все наладилось».

«А вы сколько отсняли?»

«Один».

«Да ты что!»

«Один вечер, точно».

«Ну ладно тебе — наверняка ж ты это потом много раз повторил?»

«Нет, был один вечер только».

«Ох! — Бубле не может поверить. — Я не настолько талантлив, я осознаю. Это удивительно».

«Повезло, — Роб дает другое определение. — Все это играло на моих нервах. Еле прорвался — чисто по наитию, задницей почувствовал».

В следующий перерыв Бубле делится с Робом тем, как ему приятно так вот работать: «Я же одиночка. Пою там на сцене один, ну как ты прям».

«Да уж, кошмар», — поддерживает Роб. Они обмениваются замечаниями об исполнении, что обычно происходит между людьми, которые понимают, что нашли редкого собеседника, понимающего предмет. «Там же требуется концентрация процентов в тысячу — что делать потом, что делать после этого… — говорит Роб. — И, мои поздравления, все выглядит не так, как будто мы у себя в башке это придумали».

«Разве ж не странно, что так оно и бывает?» — говорит Майкл.

«Да это понятно, потому что я сам оглядываюсь на себя и мне кажется, что голос в голове такой громкий, что даже не лицо отражается, — говорит Роб. — Причем в 99 процентах случаев он не отражается».

Затем Роб делится с Майклом своими планами относительно телевидения: «Хотелось бы сделать что-то настолько же забавное, но не фильм».

«Вот уж чего я не хочу, — говорит Майкл. — Это играть самого себя. Вот этого точно мне не надо».

«А я сыграл бы себя, — говорит Роб. — Поскольку я мудак. Поскольку идиот». Он пропевает фразу и добавляет: «Это сыграть не слишком сложно».

По ходу дела они продолжают записывать дубли песни, но часто их приходится заставлять это делать. В таких сессиях время — и его родной брат деньги — это главное, поскольку созвана большая команда профессиональных музыкантов, так что не очень обычно такое отношение к процессу, как к общению и обмену впечатлениями с вкраплением пения. В контрольной комнате Эл Шмит как будто раздражен и озадачен поведением современной молодежи: «Мальчики вообще в курсе, что им тут надо альбом записывать?»

* * *

Приехав домой, Роб просит Айду почитать его запись в блоге. Он ее рискнул запостить. Хотя он предупреждает Айду, что ей, возможно, пост и не понравится, но я думаю, что он ожидает поддержку — за то, что остается самим собой.

«Ничего не говорю», — произносит она, закончив чтение.

«Чего?» — спрашивает он.

«Ничего не говорю», повторяет она.

«Чего?» — повторяет он настойчиво.

Так что ей приходится сказать чего-то. Начать с того, что, по ее мнению, Роб тут выглядит очень плохо. «Мне кажется, можно было найти способ выразить мнение и выглядеть достойно. Ну ты же не такой парень. Был бы таким — вопросов бы не было. Но ты посылаешь сообщение о себе, которое и не отражает, кто ты есть, и вообще не про тебя».

«Я именно такой парень», — утверждает он.

«Да не такой!»

«Я тот парень, который вот это все думает про те группы».

«Ага, но ты же не задрот какой-то. А звучишь как злюка настоящая. Ты ж не злой сам-то».

Секунду на обдумывание.

«Злой», — говорит он.

«Да нет же», — возражает она.

«Ну значит плохо ты меня знаешь», — смеется он.

«Нет, ты просто не тот парень. Я читаю пост и не слышу твоего голоса — это не мой бухарик. У тебя столько постов и смешных, и честных, они все время на такой тонкой грани между истиной и болью, а здесь — просто злоба. Так не годится. Если ты выбил из них дерьмо в своем блоге — то ты значит сам ничем не лучше их».

«Окей», — говорит он спокойно.

«Ну это как пинать кролика», — продолжает она.

«Не так, — возражает он. — Они были противные кролики».

«Ну окей, кролик сейчас старенький уже. А ты пнул злого старого кролика».

«Ага. Не знаю я тебя».

«Это явно я тебя не знаю, понимаю теперь, прочитав пост».

Входит Крис Бриггс.

«За запись в блоге был отруган», — сообщает ему Роб.

«И что, побьешь меня теперь? — спрашивает Айда. — Парень, который написал тот пост, отмудохает меня по полной!»

Это очень смешная пикировка, но нечто серьезное в ней тоже есть.

«Ох, бухарик, — продолжает она. — Это же какая-то левая цитата, не про тебя даже, к тебе вообще никакого отношения не имеющая. Ты ж такой умный, прекрасный, веселый, проницательный и точный в разговоре, а здесь у меня вот чувство, что тебя занесло. Не то чтоб они не мудаки и ты все неправильно понял, но то того, как ты все подал, ты выглядишь просто злюкой, и это просто вредит смыслу сказанного».

«Не знаю ничего об этом, — говорит он. — Мне кажется, это хороший пост. Мне кажется, он говорит нечто хорошее о поп-музыке».

«Ну вот у меня ассоциация: он реально злой», — говорит она.

«Кстати, — замечает он, — я на самом деле зол на все это мудачье претенциозное за то, что они годами меня грязью поливали. Так что меня это касается, и для меня это дело принципиальное. Они все для меня — сволочи». «В Юкей — ужасный снобизм», — Крис Бриггс объясняет Айде, что этот пост, при всех его недостатках, не наезд на ровном месте, а отклик на определенные умонастроения, что доминировали в британской культуре. «Это продолжалось годами, и так скучно и утомительно. В конце девяностых особенно страшно было — тогда прям эра идиотизма в инди-мире».

«Ты считался парией уже за сам факт своего существования, — откликается Роб. — Из-за только, сука, стиля музыки. Ты будто создан, сука, для того, чтоб чувствовать себя недочеловеком. И это практически каждая группа из тех — я прям могу тебе конкретно сказать, кто что сказал, сделал, ржал и бросал трубку».

«Это все будет завтра в газетах, — возражает Айда, — и они тебя представят в плохом свете. Им же нравится тебя так представлять, а тут ты им прям на блюдечке принес себя».

«Что бы я ни говорил и когда бы ни появился на публике — это уже им на блюдечке все, что угодно», говорит он.

Но этот разговор и тот факт, что, по мнению Айды, он совершил ошибку, расстроили Роба. Спустя какое-то время Айда сама понимает, что он сильно расстроен.

«Ты — человек, который мне важнее всех на свете, — говорит он ей, — чье мнение я ценю больше, чем чье-либо в этом мире. Конечно, ты высказываешь обоснованную точку зрения, но я бы хотел, чтоб ты сказала: молодец, что вставил этим мудакам, и остался самим собой, зая».

Она говорит, что просто хотела быть честной, и что понимает, что ничего не понимает в том британском контексте, который, конечно же, все меняет.

«А ты б не могла сделать то, что няня моя бы сделала? — предлагает он. — Вот если б я кого-нибудь убил, она бы сказала: ну, значит так ему и надо, значит заслужил, а ты скушай сэндвич с беконом».

В конце концов Айда принимается его успокаивать.

«Ну что, мне, значит, понравилась запись в блоге?» — спрашивает она и как бы хихикает.

«Точно?»

«Ну… пост этот… самое лучше, что ты написал?»

«А был ли он… удивительным?»

«Ага!»

И дальше они спорят — смотреть им «Помощника знаменитости» или «Знаменитости меняются женами».

* * *

Совсем поздно ночью, когда я уже спал, мне в дверь стучат. Роб на пороге. Хочет секундочку поговорить о чем-то.

«Я себя за этот пост таким идиотом чувствую», — говорит он.

* * *

Утром он говорит, что сейчас у него отношение уже нормальное. К тому же он получил имейл от пиарщиков Бретта Андерсона, в котором написано, что Бретт не называл никаких имен в интервью газете The Sun, а что он сказал, они исказили.

Роб зачитывает мне свой ответ им:

«Да, я еще раз перечитал статью и мне действительно кажется, что я отклонился от темы. Но я действительно думаю, что он мудак, так что от своих слов не откажусь».

Я с трепетом спрашиваю, действительно ли он так сказал.

«Да».

На самом деле?

«Да. Но пока не отослал».

Я высказываю предложение, что, наверное, и не стоит отсылать. Вскоре он зачитывает мне новую версию:

«Да, я прочитал интервью целиком, и, мне кажется, меня несколько занесло не туда. Не в последний раз у меня как гора с плеч после того, как я все высказал, так что поблагодарите его от моего имени, удачи».

* * *

Сегодня в студию на запись песен «Go Gentle» и «If I Only Had A Brain» Роб надел свитер с символом тайного общества Иллюминатов — треугольник с глазом.

«Я — член Общества баварских иллюминатов, — сообщает он. — Очень хороший клуб. Жалею тех дурачков, которые в нем не состоят».

Я спрашиваю, где он такой свитер взял.

«В амазоне, — признается. — Вбил в поиск „майки Иллюминатов“».

* * *

Когда он снова дома, с черного хода стук. Пришел некий мужчина, который говорит, что обычно он тут занимается крысами, но теперь пришел истребить пауков. Роб забирает Тедди на прогулку по участку и болтает с ней.

«Йюбью тебя, глупыфка, — говорит он и крякает как Дональд Дак. — Ты смешной медвежонок. Я о тебе песенку сегодня спел. Я обещал. Ага».

Мы присаживаемся на качели, и Роб посвящает ее в последние события: «А папочка затеял войну с кучей попсовых групп из девяностых. Они меня сейчас все ненавидят. Даже больше, чем раньше. А ненавидели люто».

Он смотрит на нее.

«Не могу дождаться увидеть, что за личность из нее получится, — говорит он. — Надеюсь, она слегка странная. Думаю, трудно такой не быть. Планирую поддерживать ее во всем, помогать, авось у нее не будет этой встроенной программы неуверенности в себе».

Потом он прямо обращается к ней: «Ага, не будешь ты такой разбитой, как мамочка с папочкой, думаю. Нет… ты просто прохлаждаешься». Он продолжает передавать мудрость отца дочери.

«Не можешь быть слишком красивой и интересной и умной — они все это ненавидят, — рассказывает он ей. — Я имею в виду, мне удалось половину этого получить, а они все равно меня ненавидят».

* * *

Следующий день тратится на дальнейшую обработку «Go Gentle», затем работают над песней «Shine My Shoes». Гай заставляет Роба перепевать обе песни снова и снова.

«Мы закончили?» — наконец спрашивает Роб Гая.

Гай кивает. Ему всегда очень хочется пройти ту точку, после которой вокал Роба начинает ухудшаться. Он говорит: «Я думаю, тебе больше петь не надо».

«Что, вообще? — отвечает Роб. — Так ты присоединяешься или как?»

* * *

Бритпоп-фурор продолжается. Высказались уже несколько разных персонажей из девяностых, и Роб слегка разочарован тем, что расстроил Рика Уиттера из группы Shed Seven. «Сказать по правде, — говорит Роб, — он всегда был очень мил».

Есть нечто сюрреалистическое в том, что на этой неделе Роб днем пишет свинговый альбом, а ночью воюет с инди-роком девяностых, но вот так оно и есть. Иногда он выпускает интернет-радио-программы под псевдонимом Radio Rudebox, и сегодня вечером решает, что в качестве одновременно и продолжения борьбы, и покаяния, надо сделать спецвыпуск про бритпоп.

Программа начинается с его объяснения: он-де поспешно сделал эту программу «потому, что, как мне кажется, я на этой неделе немножко накосячил со своим блогом, и все это никак не утихнет», после чего он зачитывает, что ему написали в интернете по поводу его высказываний. Он читает, явно наслаждаясь каждым словом. Точка зрения комментатора, в общем, наверное, исчерпывается его ником: УильямсМудак. Вот что он написал и что зачитал Роб:

«Ага, но ты оскорбил Northern Uproar, OSC и МАССУ других отличных групп, с которыми ты сам никогда рядом не встанешь. Козел. Уильямс, козлина ты вонючая. Не смей говорить что-то про НАСТОЯЩИХ МУЗЫКАНТОВ до тех пор пока сам не сделаешь что-то хоть вполовину столь же достойное. Дерьмо ты бездарное. Northern Uproar ссать хотели на ВСЕ что ты с со своими авторами песенок когда-либо сделал, мудило ты круглое. А что, действительно с группой One Direction мир стал интереснее? Ну извиняюсь! Они создают отличный климат для болванов вроде тебя, у которых таланта ни на грамм. Марионетки дешевые. Как и ТЫ. Ты — это прикол, и все».

«Так, позже мы раскроем, — обещает Роб, — почему же такое случилось. А также почему моя жена считает меня мудаком».

Он объясняет: устал, злился, искал, на ком сорвать зло, но по мере того как каждая брит-поп-песня, что он ставит, вызывает определенные воспоминания, его попытки все сгладить выглядят странновато. После того как он остановил свою ужасную речь против Деймона Албарна, он крутит-вертит что-то насчет других членов группы Blur, и в конце концов признается, что Алекс Джеймс нехорошо к нему относился, «но ведь он же играет на басу в группе Blur, а с такой работой и моя няня справится». Иногда вместо оскорбления он откровенничает о личном. Отзвучал хит «Connection» группы Elastica — во время которого Айда внесла бокал вина и темного шоколаду — и он восклицает: «А, кстати! Героин! Я впервые употребил героин с группой Elastica. В первый раз и тогда же в последний. На Кингс-Кросс».

«Вот эту запись здорово было б поставить нашей дочери, когда подрастет», — говорит Айда.

«Эй, слушай, папочку помотало по жизни, он разное видал, и я первым ей все объясню, мы все это проговорим. Героин мне не понравился — я от него блевал».

Роб с Айдой воспроизводят для слушателей свой спор тем вечером.

«Так что написал пост в блог, в котором наехал на ряд групп», — начинает Роб.

«Да».

«С благородными намерениями я это сделал».

«Да».

«А потом прочитал текст тебе».

«Да».

«А ты сказала?»

«Ну, до того, как прочитать ты сказал мне „думаю, тебе не очень понравится“, так что, честно говоря, у меня уже настрой определенный сложился, — рассказывает Айда. — Но теперь, конечно, я ж не из Юкей, я из Соединенных Штатов Америки, где страна велика, молоко сладостно, а мед золотой… У нас нет этой великой идеи, что поп-музыка — говно. Теперь я после обсуждения, которое у нас после было, начинаю понимать, что там был какой-то своего рода музоснобизм…»

«Буллинг постоянный, издевательства», — вставляет Роб.

«…по отношению к музыкантам, работающим в поп-жанре. Что я, кстати, считаю реально слабостью… так что я думаю, что дерьмо в том, что люди эти издевались и насмехались над тобой…»

«Над поп-музыкой. Это буллинг попсы вообще».

«…издевались и насмехались над поп-музыкой, прошу прощения. Но я тебя буду представлять символом поп-музыки».

«Уж пожалуйста, будь добра».

«Ну ты в твоем доме мне это так и так разрешаешь».

«Так где я ошибся?»

«Ты ошибся в том, что ответ твой, по-моему, очень злой. А истина в том, что сам ты человек на злой. Ты самый добрый, самый веселый, самый душевный человек, которого я в жизни встречала. И ты идешь тонкой тропкой между юмором, правдой и честностью, и это так поэтично, точно и беспечно, а еще — тебе всегда удается как-то меня удивить, сюрприз преподнести, и впечатлить меня своей реакцией на разные события и видением их перспективы. Но вот здесь, как мне кажется, ты немножко себя подвел. Я почувствовала, что ты разозлился, а в таком случае ты ничем не лучше людей, которые злились на тебя».

«Думаю, ты права… но я ж писал заглавными буквами все равно».

«Так злость и выражается».

«Такой цели не было. Все дело в том, что я дислексик и не могу перечитывать написанное, чтоб исправить… Думаю, ты права, я выступил как мудак немножко. Расстроил Рика Уиттера из Shed Seven. Это парень прислал твит: „Мы с тобой три раза общались, хорошо разговаривали, так в чем же дело?“ Слова того, кого задело — не хочу обижать Рика Уиттера. Он отличный парень».

«Он мой любимчик», — говорит Айда.

«Он твой любимчик прямо сейчас потому, — говорит Роб, — что ты бьешь меня дубиной в стиле твита Рика Уиттера».

Далее Роб подробнее объясняет, гораздо четче, почему и как до него такое все время добирается.

«Ну, вы знаете, у каждого свое кино, — говорит он. — И я думаю, что каждый себя видит эдаким прям неудачником. Я сейчас не выступаю в роли кого-то, кто из особняка в Беверли-хиллс, отыграв летом по европейским стадионам перед полутора миллионами человек… — тут его разбирает смех, что естественно, — …Я с точки зрения восьмилетнего, который „ну чо пристали, чо вы меня вечно бьете?“ А там такое снисхождение, всякое „сморите на жирного бездаря“, „а вот если б не Гай Чемберс“ и так далее и тому подобное. Я с такой позиции: секундочку, меня тут выбрали, и мне это не нравится. Я, конечно, давно возмущаюсь. Но этот мир странен и прекрасен. Для интереса игры в этом мире нужен Канье, а моя неуверенность и мои прососы бесконечные, надеюсь, тоже веселят народ. В чем, как мне кажется, и состоит моя работа в первую очередь. А затем я пытаюсь написать что-то, что западет людям в душу и переживет меня».

Так совпало, что на записи этого выпуска программы Роб сидит в бейсболке, которую ему отдал Диза Раскал. Надпись на ней: «В ЖОПУ СКРОМНОСТЬ».

Песни, которые он между разговорами ставит, по большей части из того времени, когда его критиковали, те песни, которые, по его мнению, передают эту критику. Вот целиком его брит-поп-лист: Suede «Animal Nitrate», The Bluetones «Slight Return», Blur «End Of A Century», Elastica «Connection», Pulp «Something Changed», Ash «Girl From Mars», Cast «Sandstorm», Longpigs «On And On» (эту песню он слушал в двадцатилетнем возрасте в период, когда расстался с девушкой), Radiohead «Fake Plastic Trees», Placebo «Nancy Boy», The Charlatans «North Country Boy», The Stone Roses «Love Spreads», Manic Street Preachers «Motorcycle Emptiness», Стивен Даффи «17», Oasis «Fade Away», Батлер и Макалмонт «Yes» и новейшая песня Suede «It Starts And Ends With You». (И ничего группы Northern Uproar.)

Когда «Fake Plastic Trees» только начинается, он говорит: «Вот это как будто штаны расстегнули и всех обоссали, верно?» Он говорит о карьерном росте Radiohead не так, как обычно его оценивают: «У них все время одни сплошные Rudebox’ы, но им это только на пользу…» Но даже здесь у него какая-то застарелая личная вражда. «Я пересекся с Томом Йорком в студии на Эбби-роуд, — делится он, — не то что бы встреча наша там прошла, просто шли по коридору. И вдруг он на ровном месте так руками замахал, как принято в шоу-бизнесе, и ну орать с восторгом: „Робби Уильямс!“ Мне ему вмазать захотелось».

Но время идет и именно музыка, а также его чувства к ней, побеждает все остальное. Когда доходит до The Stone Roses, он возвращается в прошлое.

«Сижу в своей комнате, в доме на улице Гринбенк-роад, город Тунстол, — рассказывает он. — И прям тащусь. „Love Spreads“ переносит меня во время, когда все было возможно. Да в общем-то как и сейчас. В каком же прекрасном мире мы живем».

* * *

Поздно вечером он сидит у бассейна, все еще обдумывая все это.

«Пытаюсь просчитать, перевесит ли кайф мучения чувство неловкости за то, что расстроил людей».

Он разражается смехом.

И?

«Не перевесит».

Я говорю ему, что предчувствую: он это все еще не скоро перестанет просчитывать.

«Наверное, до конца жизни. Думаю, будет правильным сказать, что так или иначе ни одного музыканта в Англии не ненавидело столько народу, как меня». ОН умолкает на секунду. «Ну и — любило, понимаешь».

В полночь по пути в спальню у него является последняя мысль.

«Я сегодня, когда пел „Go Gentle“, почувствовал на самом деле, что это — лучше, чем все те люди, которых я обгадил».

* * *

А тем не менее не все те, кого Роб унизил в своем блоге, отнеслись без юмора. На днях Роб получил мейл от певца Symposium Росса Каммингса.

«Привет, Робби, это Росс из группы Symposium. Я решил помочь воссоединиться всем группам, и чтоб они отправились в масштабный тур под названием Трехаккордные Болваны. LOL.»

* * *

Роб — в контрольной комнате в студии Capitol. «Скучно мне, — провозглашает он. — Я прикончил интернет».

Ранее он смотрел новый клип Майкла Бубле «It’s A Beautiful Day», ожидая в вокальной комнате, он говорит, что Бубле в этом клипе — сама харизма и уверенность. «Я сам таким был, — обращается он к Гаю. — Пока правду не узнал».

«Ну снова ж можешь таким стать», — уверяет его Гай.

«Возможно», — отвечает Роб.

Входят Айда и Тедди. Роб напевает для Тедди «Soda Pop», а потом крякает, как Дональд Дак, что явно никому не интересно.

«Эй! — говорит он. — Эй, ты ж смеялась над этим, забыла?»

Повторяет. Ноль реакции.

«Господи, — говорит он, — шоу-бизнес такой переменчивый».

* * *

Однажды вечером Гай приходит к Робу домой, и Роб делится с ним идеей — записать альбомы-близнецы Love и Hate. «Так я из души всю ненависть выплесну, — объясняет он. — А потом мы очень постараемся сделать альбом любви».

«Ты думаешь, что если выплеснуть всю ненависть, то получится типа очищение?» — спрашивает Гай.

«Типа да, — отвечает Роб. — Особенной надеждой себя не тешу».

«Ну, а вот „No Regrets“ ты бы классифицировал как песню ненависти?», пытается Гай понять концепцию.

«Ага. Karma Killer. Из последнего альбома „Into The Silence“», — говорит Роб и цитирует слова этой песни: Когда карма тебя настигнет, я бы хотел быть рядом, если понадобится помощь… из-за тебя жесток к себе стал.

«Ненависть — как бы твоя сильная тема, одна из», — говорит Гай.

«Да, — соглашается Роб. — Потому что я полон ею».

Они разговаривают о старых песнях, изданных и неизданных, слушают несколько, и вдруг, даже и не собираясь практически, они сочиняют новую песню — о том, как один человек хотел прославиться, эдакий «последний из мошенников великих», такая вроде как атака на Oasis под названием «The Wanker». Она одновременно оскорбительная и горестная, сочувственная.

Завтра в намоленной студии Capitol, где были записаны классические, нетленные песни, в конце дня бесплодной работы над немецкоязычной версией «Mack The Knife», Роб вдруг заявляет, что хочет сделать демо вот этой новой песни. Что они с Гаем и делают. Я совсем не уверен, что эти стены слышали ранее нечто подобное:

«Я в том смысле, — смеется Роб после того, как допел, — что это злее, чем я сам».

* * *

Однажды днем они с Айдой, охотясь на жилье, отправляются смотреть один очень большой дом. Все обставлено с толком: «Касабланка» на телеэкране, камин полыхает.

Роб говорит Айде, что это не вариант: тут нет того вида, как в их нынешнем доме.

«Это очень важно, чтоб такой вот вид был, — объясняет он. — Он создает иллюзию, что ты среди людей… на расстоянии».

* * *

Продолжаем распекать дочь:

«Чего это тебе вдруг папочка — не смешной? — спрашивает Роб Тедди. — Я ведь убивал когда-то».

«А понимаю», — замечает Айда.

«Ты когда-то считала меня дико смешным, — возражает он. — Помнишь?» Он крякает по-дональдовски прям в лицо Тедди.

Тедди почти не реагирует.

«Смотрит на меня широкими обалдевшими глазами, и все», — сокрушается Роб.

«Полагаю, тебе стоит предложить новый материал, — советует Айда. — Девочка ведь очень похожа на британскую публику».

* * *

Продолжаем охоту на недвижимость. Вот разговор Роба с Айдой во время осмотра одного из страшно дорогих домов, куда они пришли, мне кажется, ради развлечения и времяпрепровождения. Диалог начинается с такой предпосылки: они пытаются понять, были бы они счастливы, если б могли жить где-нибудь, обладая меньшим количеством денег, чем им посчастливилось иметь в реальности, и доходит до того, что каждый из них рисует все более и более мрачное будущее, если вдруг удача отвернется.

«Что люди в Лос-Анджелесе готовы делать — это продолжать работать, — спорит Роб. — А я-то могу в любой момент остановиться».

«В ближайшее время мы не остановимся, — пророчествует Айда. — Зая, давай честно: ты на этом „сидишь“».

«Не знаю — у меня переоценка ценностей идет».

«Мне кажется, не любишь ты турне, но вроде как у тебя зависимость от того, чтоб быть поп-звездой».

«Ага, — соглашается он. — Шоубиз — это прикольно».

«Твоя голова всегда будет думать в категориях музыки и творчества, — говорит она. — Ничего не остановится потому только, что ты решишь остановиться. Это в тебе. Мозг твой так устроен».

«Наверное, ты права. А поскольку продажи альбомов падают, мне все грустней и грустней…»

«…грустней и грустней…» — продолжает она.

«…и неуверенней…» — говорит он.

«…но все корпеющий, — продолжает она, — как собака с костью».

«…как один из тех, про которых ты говорил, что таким никогда не буду», — говорит он себе.

«Вроде как они продвинулись два сезона на каком-нибудь телешоу, и следовало бы уже остановиться, — она говорит. — Это будешь ты…»

«Мы бы подумали: ну все, дно… — говорит он, — …но тут упали еще ниже».

«Тогда мы сделали свое реалити-шоу, — говорит Айда. — Тогда-то мы ушли от программы со сценарием…»

«…Чтобы стать настоящим реалити-шоу», — говорит Роб.

«Потому что со сценарием — это уж слишком умное…»

«Уйти от сценария, где мы на самом деле над собою смеемся…»

«…к тому, чтобы люди смеялись над нами, — говорит Айда. — Не с нами. Просто: заплати мне чего-нибудь и можешь ржать надо мной».

«Ага».

«А потом, — говорит она так, как будто разглядывает в телескоп самое жуткое будущее, — мы будем продавать ароматизированное мясо с нашим брендом. От исполнителя хита „Angels“…»

* * *

Есть довольно распространенная теория популярной психологии: знаменитости навсегда застывают в том возрасте, в котором получили первый успех.

Пару дней спустя Роб вспоминает эту теорию, чтобы высказать свою финальную мысль про всю ту суматоху с Бреттом Андерсоном.

«Вот еще что мне тот пост напомнил — то, насколько я юн в свои почти сорок, — говорит Роб. — Ну, в общем. Я думал, что если Бретт Андерсон мне не ответит, то значит он взрослее меня. Но потом я подумал: что ж, все нормально, я застыл в том возрасте, в котором добился успеха, а это было лет в шестнадцать-семнадцать у меня. И он в том возрасте застынет, когда это с ним произойдет».

* * *

Позже, в Лос-Анджелесе, когда Роб вспоминает этот период, он в тех своих эмоциях винит по большей части подавители аппетита. «От них становишься довольно злым, — рассуждает он, — и мне легко скатиться в мысли о мести».

В конце года он посетит церемонию Q Awards, где встретит Бретта Андерсона.

«Я очень прошу меня извинить, — скажет ему Роб. — Была плохая неделя».

* * *

Некоторые последние дописки для свингового альбома проходят в Лондоне. Никто не понимает, споет ли на самом деле Эмма Уотсон дуэтом с Робом или нет, и в конце концов они решают забыть о ней. Но нет и ясного понимания, кто вместо нее присоединится к Робу на версии «Dream A Little Dream», песне, которую они отобрали.

Однажды вечером, несколько недель спустя после того, как Гай вернулся в Лондон, он встретил в Groucho Club Лили Аллен. Она довольно пьяна. Гай сидит за фортепиано, что с ним иногда случается, а она ему говорит: «Выдай лучшее!» До него доходит, что она приняла его за пианиста клуба Groucho. (По иронии судьбы в 1985 году, когда клуб только открылся, он действительно тут поработал пианистом какое-то время. Однажды, когда он играл некую сборную солянку из диснеевских песенок, в клуб вошел Дэвид Боуи. «Я сижу и такой „хай-хоу, хай-хоу“ или что-то другое совершенно отстойное».)

В конце концов той ночью Гай предложил Лили Аллен спеть «Dream A Little Dream». Она удивилась: откуда он-де знает, что это ее любимая песня? «Хотя она была довольно никакая, — говорит он, — спела она эту песню действительно очень хорошо». К тому моменту она уже поняла, кто он такой, и он интересуется, не спела бы она это на альбоме, над которым он работает. Она отвечает утвердительно, но разумно просит предложить ей это еще раз — когда она протрезвеет.

Трезвой она соглашается назначить дату.

* * *

Первое: на студии Abbey Road заказан день — чтобы Роб спел «Swings Both Ways» с Руфусом Уэйнрайтом и оркестром из 80 музыкантов. После того как Тедди постригли в первый раз в ее жизни, Роб входит в студию. Они с Руфусом обмениваются новостями. Руфус показывает свое кольцо — фамильное, со львом с топором.

«Ну, я ж родился в пабе под названием „Красный Лев“, и вот такой лев у него и был на фасаде, — говорит Роб. — А на самом деле этот красный лев означал для неграмотных: здесь гостиница». Он умолкает на мгновение, потом добавляет: «Знаешь, у меня масса такого. Если нужен неинтересный факт — это ко мне, пожалуйста, в любое время. У меня их навалом».

Они дальше обмениваются историями. Руфус говорит о пересечениях своих предков с миром «Великого Гэтсби» (он вчера вечером посмотрел новую экранизацию).

«Ну, а как тебе такое, — говорит Роб. — Мои прапрабабушка и прапрадедушка жили в Бостоне. Он — выпивоха и ревнивец страшный. А она пошла петь в клубе с парнями черными. Он пришел домой, узнал об этом и в приступе ярости и ревности долбанул ее по голове топором так, что у нее череп раскрылся. Он, решив, что убил ее, бросился в реку Гудзон и погиб. А она не умерла, стала присматривать за моей мамой. С половиной лица». Руфус, понятно, выглядит совершенно озадаченным и в ужасе, говорит, «пойду-ка заброшу яблочко себе в глотку».

Через миг Руфус упоминает Крисси Хайнд, в связи с чем Роб рассказывает лучшую свою историю про Крисси Хайнд. «Мне было тогда двадцать лет, а мы были на вечеринке. Три часа ночи, канун Нового года, а она говорит мне: „Хочешь вернуться и закончить ту песню, которую я писала? Безо всякой только постели“. Я ответил: я вернусь, но невысокого я мнения о названии песни».

Роб и Руфус пробегают по песне и решают, кто будет какие строчки петь. Об этом не договаривались, но все решается быстро, пока они не начинают спорить о строчке «просто следуй за мной и этим гигантским клоуном».

«Это твоя строчка, — настаивает Роб. — Потому что ты обращаешься к реальной тупице». Но тут у него вдруг предложение, как улучшить. «Или, чтоб выбросить, просто следуй за мной, ты, гигантский клоун».

Все хохочут. Строчка — в песне.

Заходит Хелена Бонжм-Картер. Слушает запись.

«Горжусь вами, — говорит она. — Это фантастика». Она спрашивает, а кто автор.

«Мы ее вместе написали», — отвечает Руфус.

«Да что ты говоришь! — она очень удивлена. — Вот это просто чудо. Я-то думала, что это какая-то старая-знаменитая».

Роб и Хелена Бонэм-Картер сравнивают свои версии баек о местах и людях, которые им обоим известны. Это такие истории, в которых Роб в определенный момент говорит: «Я схватил Боно и Джорджа Майкла и потащил их в тот туалет, где пропел им а капелла три песни, из головы, с моего первого альбома. Сидите, сидеть, говорю, и надеюсь состариться перед смертью! (Припев песни „Old Before I Die“. — Прим. пер.) Уж не знаю, что они и как. Испугались? Я, кажется, напевая им, стоял в ванне…»

Входит некая женщина с маленькой, лет трех, девочкой. Женщина объясняет Робу, что когда последний раз его видела, ходила беременной. «Вот результат».

Роб наклоняется к дочери, поприветствовать: «Привет, Результат».

Песня доделана, Руфус собирается уезжать.

«Спасибо тебе, мой парень из шоу-бизнеса», — говорит Роб.

* * *

Примерно дней десять спустя прибывает Лили Аллен — уже в другой лондонской студии.

«Приятно видеть тебя трезвой, — говорит Гай. — Но и пьяной тебя было приятно видеть».

«Я эту песню всегда обожала, — говорит она. — В смысле, может быть, я не очень хорошо ее пою».

«Да уж, вот просто уверен, что споешь ты дерьмово и звучать все будет как говно полное», — говорит Роб.

Они сравнивают татуировки друг у друга. Выясняется, что у обоих есть картинка Кита Харринга, у обоих за ухом — инициалы бабушки.

«Господи, как же мы похожи», — говорит она.

Они пишут дубль. Сразу выясняется, что она знает песню гораздо лучше, чем Роб.

«Прости», — говорит она, поправив его.

«Не проси извинения, когда права, — говорит он. — Не проси прощения за мою лень».

И только сейчас он все-таки упоминает, что ночью видел ее во сне, действительно. «Ты там кому-то что-то объясняла ну настолько красноречиво, — говорит он. — А я думаю: черт, вот ведь красноречие какое».

«Ну, это уж совсем неправда, — говорит она. — Нет у меня этой…»

«Красноречивости?» — предполагает Роб.

«Вся моя исчезла», — говорит она.

«И мое красноречие ушло — с наркотиками, — говорит он. — У меня много и не было для начала. Господи, и так небогатый вокабуляр был, так до хера еще и исчезло, сука. Там как швейцарский сыр теперь. Во сне, помнится, подумал: вот потому-то я и не наставник в „X Factor“, потому что не справлюсь просто».

И тут он принимается ей рассказывать сон, в котором видел Сида Литтла.

«Из дуэта Литтл и Лардж», проясняет он. (Британский комедийный дуэт 60-х, название составлено из двух псевдонимов, дословно переводится как «Маленький и Большой». — Прим. пер.)

«Не знаю ни того, ни другого», — говорит она.

* * *

Роб разрывается на части, делая сто дел одновременно — он пишет подпевки для новой песни «Motherfucker», которая очевидно не для свингового альбома, когда врывается Олли Мерс. Роб говорит, что ему только надо доделать «Motherfucker», и, по мере того, как он работает, Олли бэком подпевает оооо-оооо.

«Вот это хорошо, — решает Роб. — Это я вставлю».

Роб напевает эту партию. Три года спустя партия Олли появился на альбоме.

«Хочу, блин, в авторы за это!» — говорит Олли.

Роб спрашивает, а сколько лет Олли. Недавно 29 исполнилось, отвечает тот. «Мне больше нравится, когда у меня нечетный возраст, чем когда четный», — объясняет он.

Роб, похоже, не находит в этом ничего странного. «Для меня это как в пуле, — говорит он. — Я предпочитаю полосатые шары цельным».

Олли добавляет, что не сильно ждет тридцатилетия.

«Но дело-то все в том, — говорит Роб, — что после тридцати все дерьмо круче».

«Да ну?»

«Ну да. Но у тебя ж и в двадцать все было круто, верно?»

«Да, мои двадцать с чем-то — хорошие, но, думаю, не настолько клевые, как у тебя».

«Ох, да профессионально у меня все было просто сказочно, как прям из фильма двадцатых, — говорит Роб. — Но то профессионально. А в личном плане — ужас. Я себя чувствовал кошмарно каждый день и весь день напролет».

Они разговаривают о предстоящем туре, летом, на европейских стадионах, в котором Олли будет поддерживать Роба. Роб сообщает ему, что посмотрел концерт Олли на YouTube — выглядит там все прекрасно. «К тому же ты поешь „Should I Stay Or Should I Go“, и я ее пел. Я посмотрел как-то свою запись в YouTube, а там в комментах кто-то написал: „Иди“». (Имеется в виду песня группы The Clash «Should I Stay Or Should I Go» — «Остаться мне или идти». — Прим. пер.)

Олли здесь для того, чтобы спеть с Робом «I Wanna Be Like You» из фильма «Книга джунглей».

«История, — говорит Олли, — я на своем первом прослушивании в „X Factor“ ее пел».

Олли очень похож на Роба во многом, что может быть совсем не заметно. А он — это такая привычная смесь самоуничижения с уверенностью. В определенный момент он заявляет, что у него есть идея. «Ну, идея, конечно, нелепая совершенно, но я должен ее высказать». Роб велит ему перестать приносить извинения. А идея заключается в том, чтобы добавить новую часть поверх инструментального брейка. Они пробуют то, что он поет — отступи налево, отступи направо — что вскоре превращается в качнись влево, качнись вправо. Это будет на альбоме.

Они много-много раз перепевают песню.

После очередного энного дубля Олли спрашивает: «Ну как?».

«Хорошо», — говорит Гай таким тоном, который даже не пытается скрыть, что Гай все еще ожидает чего-то получше.

Роб смеется — ну какое ж унижение.

«Да нет, — объясняет он Олли, — у него такое лицо все время. На меня с таким выражением полтора десятка лет смотрят, даже когда я все идеально сделал. Не волнуйся. Он же не знает, как его лицо выглядит. А внутри он мягкий и любящий».

* * *

Свинговый альбом почти закончен. После последней сессии записи вокала Роб и Гай переслушивают «No One Likes A Fat Pop Star».

«Немножко напоминает Ноэля, да?» — спрашивает Гай.

«Эдмондса?» — спрашивает Роб.

«Кауарда», — терпеливо отвечает Гай.

(Ноэль Эдмондс — британский телеведущий, Ноэль Кауард — британский драматург и автор песен, многие из которых стали эстрадной классикой. — Прим. пер.)

Глава 5

Сентябрь 2016 года

«Кажется, — начинает Роб, — Ганди сказал…»

Один из самых сильных моментов интервью Роба осенью и зимой 2016 года, и почему на них так интересно присутствовать, — это наблюдать за реакцией журналистов, когда Роб взывает к Ганди. У некоторых тут же озадаченный вид. Другие смущаются. Третьи как будто напуганы слегка или во что-то вляпались. Одна австралийская женщина настолько ясно дала понять, что подозревает Роба в сумасшествии, что он даже прервал свое объяснение, чтобы уверить: «Не волнуйтесь, вы только не волнуйтесь, мы сейчас вернемся к пабам и всему такому прочему».

Говоря о Ганди, Роб объясняет, почему он бунтует против скучных и безопасных интервью.

«Кажется, Ганди сказал: „Если хочешь изменить мир — изменись сам“. А я уже не смотрю ток-шоу — интервью стали такими скучными, люди все такие прям сладкие и правильные, идут строго по сценарию и никак себя не выражают. Мне скучно смотреть на людей, которые дают интервью такие голливудские, глянцевые — и все держатся какого-то сообщения, и все — не дай бог что вырвется. За большинство персонажей ты сам можешь сочинить ответы на вопросы. Иногда хочется заорать: да скажи ж ты, сука, правду! Или: да будь же интересным! Или: да развлеки ж нас, наконец! Наверное, они умны, не раскрывают всех себя публике. А я полагаю, что моя детская реакция на такое — желание все это разломать. Добро пожаловать на шоу тяжелого развлечения. Хотите сладкое интервью, хотите смотреть сладкое интервью — это вы где угодно найдете. Я-то сам изо всех сил стараюсь не быть сладким. Я бы хотел вот каких перемен: увидеть, как говорят о неврозах своих, противоречиях, потому что это на рынке отсутствует вообще, гораздо более интересно, когда в персонаже есть надлом, когда человек рассказывает о своих слабостях и уязвимых местах. А у меня в любом случае выбора нет — я просто таким сделан, чтобы со всеми всем делиться, даже больше чем надо. У меня фильтр сломан. Хорошо это или плохо, но я почти все время буду отвечать на вопрос себе во вред».

Конечно, он прекрасно понимает, до какой степени это абсурдно — цитатой из Ганди оправдывать свое желание — приведем конкретный пример — «говорить о членах, дрочении и ботоксе». Но в то же время, сколь ни подловато было его намерение, логика железная. И не важно, что Ганди никогда не произносил эту знаменитую фразу, которую ему неизменно приписывают, потому что та фраза, что действительно им была сказана — а именно «Если мы сможем изменить себя, тенденции в мире тоже изменятся» — прекрасно соответствует тому, что говорит Роб. В мире Роба есть определенные тенденции, и он делает свое маленькое дело.

«Никто не представляется опасным, — развивает он мысль, — все такие политичные и говорят по написанному. Мне вот нравится, чтоб певец был одиноким, странным, а мы становимся вроде богов олимпийских. Поп-звезды с Олимпа. И это тоже круто, и здорово на них смотреть, но мне бы хотелось, чтоб кумиры были с неким изъяном, дисфункциональны в чем-то. Потому что все в чем-то дисфункциональны, но большинство предпочитает это прятать за корпоративным поведением».

Он, конечно, понимает, что это все может его же по башке ударить. Именно поэтому большинство артистов выбирает другой путь.

«Чувствую ли я, что могу что-то сказать? — спрашивает он. — Нет. Но говорил, говорю и буду говорить».

У него есть еще способ описать, что он делает и зачем.

«Я просто говорю себе, что хочу выходить и веселить, — объясняет он. — У меня скромные таланты и невысокий интеллект, но в драке в баре ты, чтоб защитить себя, хватаешься за любой предмет. Вот я когда иду на телек, то там для меня как будто борьба или драка в баре — хватают что угодно, чтоб отбиться…»

Сейчас самый ближний к нему предмет, его любимое оружие, — веселить, рассказывая истории, открывая правду, делясь такими мыслями и поступками, что иной отшатнется в ужасе.

«Мне нравятся эти моменты, в которые меня далеко заносит, — признается он. — Кто-то решит, что это как взять топор, чтоб расколоть орешек…»

Его губы трогает улыбка, которая растягивается в ухмылку.

«…но так хоть люди будут знать, что у меня есть, блин, топор».

* * *

Май 2016 года

Телепроект, из-за которого здесь Ант и Каспер — он будет развиваться целый год, но в результате выйдет не в этом конкретном формате — требует от Роба и Айды делиться памятными, а подчас и памятно позорными эпизодами прошлого. Ожесточенной борьбы не получится. Сперва они весело болтают о Дональде Трампе, который, как недавно выяснилось, иногда под псевдонимом выступает в роли своего пресс-атташе, но в определенный момент забывает, что должен говорить о себе в третьем лице. Это напоминает Робу Даррена Дея и тот телефонный звонок, что он и объясняет. Затем Ант рассказывает историю, в которой упоминается футболист Пол Гэскоин.

«Я провел четыре или пять дней с Газза (прозвище Гэскоина. — Прим. пер.)», — говорит Роб.

«В рехабе?» — спрашивает Ант.

«Нет, нет, нет» — уверяет он.

«В прехабе», — уточняет Айда. Она в курсе.

«В прехабе», — кивает Роб.

* * *

Ант спрашивает Роба и Айду, ходят ли они здесь куда-нибудь, и они рассказывают ему о своем катастрофическом посещении одного известного в этих местах ресторана индийской кухни The Palm («Пальма»). Этот ресторан порекомендовал один из друзей, но Роб сопротивлялся: «Меня там в покое не оставят».

«Да клянусь тебе, — клялся друг, — никому и не интересно будет, что ты за хрен с горы. Всем плевать».

Роб сказал, что пойти согласен, но готов поспорить, что все будет так, как он сказал. (Он оказался прав.)

«Ну вот мы пришли туда, — рассказывает Айда, — и буквально через восемь минут подходит к нам владелец ресторана, и — „Здравствуйте, Робби Уильямс, как я рад вас видеть, такая честь, сюда, сюда, фото…“»

Фото эти быстро попали в местную прессу.

И у истории все-таки сюрреалистический финал. После появления фотографий в печати на форуме сайта Робби Уильямса начались высказываться сомнения, а настоящий ли Робби Уильямс сидел в этом индийском ресторане? Долго спорили. Одни — что Роб. Другие — что его двойник, который в тех местах проживает, — его называют Тони из Чиппенхэма. Спор разрешился только тогда, когда к дискуссии присоединился один из тех, о ком спорили.

«В форум пришел Тони из Чиппенхэма, — говорит Роб, — и такой: „Нет! Я совершенно категорически заявляю, что это был не я“».

Важная сноска: ради своего металлоискательского хобби Роб ходил на соответствующий профильный форум с вопросами и за советом. И ник, который он выбрал для того форума, это как раз «Тони из Чиппенхэма».

Просто имейте в виду, в следующий раз, когда будет рассказываться эта история, что именно Айда заставила ее рассказать:

«А эту ты рассказывал, да ведь?» — спрашивает Айда.

«Которую?» — уточняет Роб.

«Про горничную», — отвечает Айда.

И он рассказывает.

«Я для репетиций арендовал замок в сельской местности. И вот я там сплю на верхнем этаже. Просыпаюсь и еще глаза не открыл, но чувствую, что в комнате кто-то есть. Кто-то тут уборку делает. Открываю глаза — а там значит карга старая беззубая, по-другому не скажешь, в возрасте — причем от тридцати до шестидесяти, так и не поймешь, с плеером, в наушниках, один из наушников перевязан. Кассету слушает. И на меня смотрит. А я на нее. Она смотрит на пол, видит мои трусы Calvin Klein, и такая… — Роб изображает сильный западный акцент, — „трусы Каалвин Клайнн?“ Я такой, ну да, и чо? Она: писечка».

Роб изображает, как в ответ пожал плечами. «И она такая: ну чо, утренняя слава у тебя? Я: ну да, хм. Она: ну так я тебе подрочу. Я думаю: ну а что, парень я молодой, творческий, с фантазией, закрою глаза просто да и все. Ну и она мне подрочила, верно?»

«Я прям не могу поверить, что ты ей прям разрешил тебе подрочить», — встревает Айда, хотя, конечно, она знает, к чему история идет. Она делает вид, что ей это все дело, понятно, противно и отвратительно, но веселится она сильнее, чем можно было бы ожидать.

«Ну, в общем, она мне вздрочнула и ушла, — продолжает Роб. — И я такой: вау, вот это странная ситуация была. Вечером я общаюсь с домоуправительницей и говорю: вот, понимаете ли, ваша уборщица… а дело просто в том, что у нее была метелка из перьев пыль смахивать — ваша, говорю, уборщица одна, она такая странноватая. „Уборщица?“ Ну да, та леди, которая пришла в мою комнату. „А у нас по средам уборку не делают“, говорит домоуправительница».

«Господи боже мой», — говорит Каспер.

«Это была поклонница!» — хохочет Айда.

«Да, просто кто-то из поселка, она взяла метелку, пролезла в мою комнату, вздрочнула мне и ушла, — говорит он. — Слушайте, если б вы увидели ее, вы б судили. Вы бы судили. А я себя сужу».

«Плохо было б, если б ты себя судил», — глубокомысленно заявляет Айда.

«Так вот… — продолжает Роб свой рассказ, — три года спустя я взял нового гитариста, а он как раз из этих мест. И я ему рассказал. А он такой: „Да это ж Морин из паба! Она всем эту историю рассказывает, только ей никто не верит!“»

«Если тогда ей было шестьдесят, то теперь уже под девяносто, зай. Вот представь себе: в углу комнаты дама под девяносто… — при этой мысли Айда чуть не бьется в истерике, — рассказывает, как тебе вздрочнула».

«Ага, храни ее господь», — говорит Роб.

* * *

«О, уже половина одиннадцатого», — сообщает Роб.

«Мы уже типа часа три как спать должны», — говорит Айда.

«Для нас это три ночи», — говорит Роб. Но они не прекращают беседовать.

«А рассказывала ли я вам, — спрашивает Айда, — что у нас с Робом постоянная такая фигня происходит: как только мы включаем телевизор, на экране обязательно кто-то, с кем Роб спал? Ну то есть в прямом смысле — каждый раз. Причем неважно, что за программа — реалити-шоу, комедия, драма, реклама „Depends“… ну обязательно какая-нибудь женщина, каждый раз. Даже в повторах „Star Trek“».

В другой день они идут на тренировку в Gymboree, и там Роб ныряет в мячики — прячется. «Я вот с той мамочкой спал, — объясняет он Айде. — Забыл, как ее зовут».

* * *

Роб упоминает другой раз в Chateau Marmont — удивительно, сколько замечательных событий в его жизни произошло в месте, к которому у него смешанные чувства — он пошел в ванную, а какой-то парень просунул ногу под дверь его кабинки и постучал.

«Вот это очень смешно, по-моему», — сказал он.

Роб не знает определенных сексуальных кодов. Но он тут же распознает эту глуповато-смехотворную игру.

«И я тоже постучал. И он вошел ко мне в кабинку со стоящим членом».

Робу удалось отвлечь мужчину, обратив ситуацию в шутку.

«Сейчас уже не так, — рассказывает он Анту и Касперу, — но вот раньше в топе поиска гугла было „Робби Уильямс гей“. То есть ты печатаешь в поиске „Робби Уильямс“, а он тебе тут же подставляет „Робби Уильямс гей“».

* * *

И еще одна, перед тем как погасят свет.

«Зая, это мне напомнило, — начинает Айда, — как однажды я должна была лечь уже, но чувиха из рекорд-компании… тот отель».

Несколько мгновений спустя, обратите внимание, снова именно Айда подбивает рассказать такую историю.

«Ох, — говорит Роб, уже слишком уставший для преамбулы, он переходит сразу к сюжету. — Я в Лос-Анджелесе, ужасно хочу трахаться. Вот никогда в жизни мне не было так одиноко и так не хотелось трахаться. В Сан-Франциско я познакомился с девушкой-стриптизершей, и у нас ничего не было, потому что я был само очарование. Мы вернулись в отель, но и там я ничего не делал, потому что я хотел быть плечом, и трезв к тому же, и вообще — ну как развращать живого человека, с которым мы беседовали о семье? Но сейчас вот вечер пятницы, я одинок прям пипец как, и трахаться хочется — аж зубы сводит — так никогда не хотелось, повторюсь. Короче, я звоню той девушке, она летит из Сан-Франциско в Лос-Анджелес, мы тут же трахаемся, и в тот момент, когда кончили, мне уже не хочется ее присутствия. А у нее на руке тату — женщина в чулках с ножом за спиной, понятно? Ну то есть дама сия чокнутая, и говорить нам не о чем. Утром она просыпается, мы завтракаем в патио, я наливаю кофе в чашку, и тут она… — Роб артикулирует: Я тебя люблю — ну то есть, короче, у нас проблема».

Он рассказывает, как выпутался. Первым делом пошел в спальню и, пока она еще ела, позвонил другу в своей американской рекорд-компании, и попросил его нанять лимузин, приехать в отель, ворваться в номер и наорать — дескать, нужно мчаться в Феникс на радиостанцию, иначе его песни на радио в Фениксе звучать не будут.

«Ну вот я возвращаюсь, сажусь за стол и жду стука в дверь», — говорит он.

Все разыграли, как по нотам. «Ну и я такой ей: зайка, мне ехать надо… то-то и то-то делать. А она заявляет: я еду с тобой. Я говорю: нет, нельзя, у меня сейчас имидж такой, что я ни с кем в связи не состою, это важно. Загружаю одежду свою и чемодан в лимузин и едем в Chateau Marmont… — да, еще раз, — там регистрируюсь и живу».

Он говорит, что и у этой истории есть кода.

«Она потом переехала в Лос-Анджелес, полтора года спустя», — говорит он. Она стала встречаться с рок-звездой одной, чувака этого Роб немного знает. Однажды ночью она пересеклась с Робом и рассказала удивительную историю о том, что рок-звезда эта странно себя ведет, и вот одно за другим…

«И я с ней снова переспал…»

«Да ты что, ну не может быть!» — восклицает Айда в полнейшем изумлении. Она попросила рассказать эту историю, но вот эта часть — новость даже для нее. «Ну не трахнул ты ее еще раз, ну скажи, блин, что нет!»

«Угу», — отвечает он слегка застенчиво.

«Ну вот был бы ты девушкой, — говорит Айда, — я бы сказала: девочка, у тебя нет ни капли самоуважения».

«И, — продолжает Роб, — я рассказал ей всю историю на следующий день после ее я тебя люблю».

«Рассказал ей? — восклицает Айда. — Этого ты мне не говорил!» Тяжкое сочетание веселья и ужаса: «Поверить не могу, что ты решил, что она псих с татухой, а потом все равно трахнул ее еще раз».

Роб глядит на Айду таким взглядом, который как бы спрашивает: после всего, что она услышала о нем этим вечером, как можно любую фразу о его поведении начинать словами «Поверить не могу…».

«Зая, — напоминает он, — мне дрочила беззубая карга…»

* * *

Сентябрь 2016 года

Когда Дэн Вуттон, главный обозреватель поп-музыки в The Sun, берет у Роба интервью за кулисами фестиваля iTunes, он хочет знать все о резко возросшем статусе Айды и о том внимании, которое она привлекает, появившись в Loose Women (британское ток-шоу, выходит в Британии с сентября 1999 года, выходит во многих странах мира. Название примерно переводится как «Женщины без стеснения», «Женские откровения» и т. п. — Прим. пер.).

«А она же раскрывает все, — говорит Вутон. — Вот скажи мне, ну, например, у тебя разрешения она спрашивала? Или просто — я буду это делать, и все?»

«Нет, — объясняет Роб. — Я ее очень в этом поддерживал. Дело в том, что когда мы познакомились, я вроде как ее взял в плен, похитил ее, увел от ее карьеры. Мне очень нужно было, чтоб она была со мной. Ну и так вышло, что следующие девять лет она провела в качестве моей Сучки из Гримерки, а теперь я ее Сучка из Гримерки. Вообще, главная причина, за что я полюбил Айду, — за ее личность, и я безумно ею горжусь… Я хочу, чтоб она показывалась и чтоб люди узнавали то, что знаю о ней я, потому что у нее прям уникальные качества. Понимаете, я тут как гордый родитель: беги, блистай, малышка моя! А секретов у нас по-любому почти и нет. Мы прям всем-всем делимся. Я таким всегда был, слишком делящимся. Да и она тоже. Мне кажется, мы иногда в этом откровенничанье пытаемся друг друга переплюнуть, что уже страшновато. Но она там ничего такого не говорила, что меня бы смутило. Конечно, некоторые вещи могли бы смутить кого-то другого, но мы вот типа… нет у нас секретов».

«А моя любимая история… — начинает Вутон, — но хотелось бы знать, правдива она или нет…»

«Про огурец?» — спрашивает Роб.

«Да!»

«Эта — правдивая», — заверяет Роб.

* * *

Эту историю Айда на Loose Women рассказывает так, как будто произошла она только вчера. В действительности же они с Робом годами шутили на этот счет. На телепрограмме история всплывает в связи с дискуссией о детях-звездах и о том, как ранняя слава задерживает развитие.

«Поскольку Роб прославился в пятнадцать лет… — это небольшое преувеличение: в 15 Роб еще был школьником в Стоке, мечтающим о волшебной жизни артиста в шоу-бизнесе, где овощи каждый день — чудо, — …то, конечно, есть некое препятствие развитию, когда становишься знаменитым слишком юным, в возрасте, когда усваиваешь всякие жизненные навыки. Так вот однажды достаю я из холодильника огурец, а он меня спрашивает, что это. А я говорю — огурец. А он сказал: я, говорит, не понял, потому что видел их только нарезанными. Думаю, он не догадывался, что изначально у них другой объем и форма».

Роб тоже любит рассказывать эту историю, иногда добавляя одну часть, которую все игнорируют — про отличие британских огурцов от американских. Вообще-то, некая правда на его стороне. В Англии ребенком он видел только один вид огурцов — гладкие, длинные, ровные. В Америке же в магазинах другие сорта, в американских холодильниках лежат огурцы толстенькие и кривые, похожие скорее на сильно увеличенные корнишоны и совсем не похожие на стандартные британские. Так что вполне естественно, что британские глаза с первого взгляда и не поймут, что за овощ.

Но не это важно. В конце концов, что более ценно? Выцарапать обратно немного достоинства, которое все равно будет каким-то другим способом разбазарено, или же иметь в арсенале смешных историй ту, в которой поп-звезда витает в эмпиреях настолько, что даже не может опознать огурец?

* * *

Ноябрь 2012 года

Айда входит в их дом, который они снимают в районе Мейда-Вейл, после общения с Loose Women на предмет того, чтобы появиться там в качестве выступающей.

«Так это странно, — говорит она, — прийти на деловую встречу после того, как не выходила из дома… какое-то время».

«Шесть лет», — уточняет Роб.

«Шесть лет», — соглашается она.

Она пробыла там два часа, что показалось ей хорошим знаком.

«Они там всякое разное спрашивали: „О чем у вас есть мнение?.. Что вы думаете по такому-то поводу?.. Каким было ваше детство?.. Какой отпечаток наложило ваше детство на?..“ Мне кажется, они просто видели, насколько я открыта и как разговариваю. Они сказали: „Мы обычно спрашиваем людей, открыты ли они, но по вам видно, что открыты“. Он смеется. „Да уж… бесконечно всем делящаяся Айда“».

«Мы оба всем делимся бесконечно», — вздыхает Роб.

«Ага, — соглашается Айда. — Наше дело».

«Вот теперь твой шанс», — говорит Роб.

«Да уж, — говорит она, — теперь вот мой шанс поделиться всем-всем и поставить себя в неудобное положение прилюдно».

«И меня смутить», — замечает Роб.

«Вот да! — восклицает она так, как будто такое ей в голову не приходило. — Верно! Поставлю тебя в неудобное положение».

«Ага», — он смеется хриплым смехом.

«А я все-таки это сделала, — говорит она, — когда сказала, что было б здорово поинтервьюировать тебя, а я при этом такая: бухарик, а чо ты сиделку унитаза не опускаешь?»

«Ммммм», — мычит он.

«Я говорила о моей системе для отсоса молока, которая держится без помощи рук, которая мне очень нравится, — добавляет она, родившая Тедди всего два месяца назад. — И что теперь мои соски похожи на ягоды малины».

«Ага, — говорит Роб. Затем, явно не очень подумав, добавляет. — Если б ягоды малины были б как большие геморроидальные шишки».

«Ой! — восклицает Айда. — Мои соски ни на какие геморроидальные шишки не похожи! Но ты до них все равно не скоро доберешься. Это отвратительно. Бери свои слова обратно».

«Беру свои слова обратно», — говорит он.

* * *

Айда говорит, что смотрит с оптимизмом на то, как все прошло. «Ну, они вроде как там на встрече намекали, что хотят, чтобы я это сделала. Они сказали: „Нам просто надо понять, как мы хотим делать. Хотим мы вас испытывать?“»

«А „испытывать“ — это вообще что значит? — спрашивает Роб. — Ты ж хотела там пару раз появиться всего. — Пауза. — Ты сколько раз там хочешь появиться?»

«Не знаю, — отвечает она. — Зависит от того, понравится мне там или нет».

* * *

Февраль — ноябрь 2016 года

То одно, то другое — в общем, впервые Айда появилась на Loose Women только три года спустя. На первом шоу в феврале 2016-го она гость. Ее представляет на экране ее муж, сидящий на кушетке за кулисами.

«Не могу дождаться момента, когда мир познакомится с моей женой, — говорит Роб. — Я невероятно горд за нее. Мир должен знать, как она жжет».

«Твое, Робби, отношение может измениться, — говорит основной ведущий Рут Лангсфорд, — после того, как она все тайны выдаст».

Его ответ — и реалистичный, и пророческий:

«А она все и разболтает. Она вообще язык за зубами держать не умеет».

* * *

И вот оно начинается. В первый день Айда показывает съемку, на которой Робу обрабатывают спину воском, когда они смотрят «Назад в будущее-2». Две недели спустя она дебютирует на Loose Women в качестве выступающей, и тут уже наблюдается некая закономерность. Хотя обсуждения на данном шоу затрагивают широкий ряд вопросов текущего дня — и важных, и не очень, а Айда вставляет свои умные, продуманные и забавные комментарии, и хотя большинство ее высказываний никак не касаются ее мужа, но часто возникает удобная ситуация быстренько выболтать семейную тайну. И эту ситуацию она принимает.

Вот, к примеру, самые яркие моменты. Когда она впервые участвовала в этом шоу в качестве выступающего, ей задали вопрос, насколько Роб домовитый, и пока она далее рассказывает, как он здорово обращается с детьми и меняет подгузники, ответы ее обычно начинаются фразой вроде «Вы шутите? Если б Роб решал, то мы бы питались только блюдами ресторана Nando’s и майонезом с утра до ночи. Робу сейчас сорок два. Впервые в супермаркет я его привела. А он реально как пятнадцатилетний. Он просто застыл во времени группы Take That. И его реакция: это удивительно, у них есть все…» Ближе к концу шоу, когда гости студии обсуждают идею — оценивать ли парам их сексуальную жизнь за год, Айда предполагает, что в их случае это излишне, скорее всего: «Во-первых, у Роба в 90-е было такое количество интрижек с таким количеством женщин, что если он до сих пор не узнал, что он делает, то он и не будет этого делать…»

В апреле она рассказывает свою версию того, как их отношения ненароком спасла Кэмерон Диас — «Если она смотрит, то пусть услышит мою большую благодарность, спасибо тебе, Кэмерон», — а в мае она расписывает непонятки Роба с огурцами. В следующем ее шоу гости студии обсуждают, по следам разрыва Джонни Деппа и Эмбер Херд, существует ли для двух людей то или не то время встретиться.

«Мы с Робом обсуждали это, — говорит она. — Мне вот нужно было до него встречаться со всеми этими лузерами — ну господи, почему б мне сразу не встретить его? Но мне кажется, вот так вот оно и должно было быть. Ну, познакомилась бы я с ним двадцатилетним — он бы все испортил. У него ж башка затуманенная была, он обманывал… и это, уверена, только верхушка айсберга. Ну вот я думаю, что все бы он разрушил… Наверное, мы б понравились друг другу, но он бы сделал, мне кажется, какую-нибудь глупость ужасную».

Далее в том же выпуске демонстрируется фильм, который участники дискуссии монтировали у себя дома прошлым вечером — с критикой собственных тел. У Айды явные пятнадцать минут хронометража: «С тех пор, как у меня пополнела грудь, Роб называет ласково ее „титьки Пикассо“. Думаю, если б я знала, что происходит с тобой после родов, я бы устроила животику прощальную вечеринку».

В студии другая ведущая, Кей Адамс, просит ее объяснить: «„Титьки Пикассо“ — это о чем вообще?»

«Ну, „буфера Пикассо“, — проясняет Айда. — Знаешь, что это? Мне кажется, когда у тебя появляются дети, то это как будто ты снова собрала знакомый паззл, но вся картинка выглядит как-то немножко не так. Ну вот типа там кораблик, но мачта у него теперь влево слегка наклонена, нос к воде…»

В июне она признается, что Роб пробовал ее грудное молоко («не из сисечки, конечно», уточняет она), и показывает обнаженные фото Роба, которым не удалось взорвать интернет. По ходу дела она наживает неприятность, сказав грубое слово «херня» («простите, это для прямого эфира ужасная оговорка»): «Я сказала: зая, будешь выглядеть мудаком. Тебя ж засмеют за фото эти, ничего они тебе хорошего не принесут. А он такой: да не, я в форме, хочу так сделать, вообще у меня день рождения, ну давай, снимай… Мы 18 вариантов сделали, причем так, чтоб каждый мускул подтянут был, напряжен… А люди над ним ржут и ржут, ах, Робби-жиробби. Ужасные вещи про него говорят, а он-то хотел выйти и — смотрите, я отлично выгляжу, я в форме…»

Пять дней спустя она снова здесь, и теперь в студии обсуждаются худшие привычки. Тема, к которой она всей душой.

«С чего начать? Мой друг-джентльмен их имеет во множестве. Не знаю, о каких разрешит рассказать… а я обо всех поведаю. Самое главное — у него внезапно является желание брить тело. Непредсказуемо. В ванной поглядел себе на руку или на грудь — и вперед, или в туалете, а я захожу — тут будто овцу стригли или пуделя. И всегда без предупреждения. А мужские волосики — они довольно толстые. И потом он заходит как будто в лоскутном одеяле и — ну, как у меня получилось? Да, честно говоря, гораздо лучше у тебя могло бы получиться».

Она еще не закончила.

«Бывало, и ногти на ногах грызли… гляжу как-то, у него во рту что-то… „кусок ногтя с ноги у тебя там, что ли?“».

Колин Нолан тут признается, что они спрашивали Роба об Айде и он рассказал, что однажды она нанесла перед сном искусственный загар, а он наутро весь был в нем. Айда подтверждает: так и было. «Очень похоже на сцену преступления апельсинов», — говорит она.

Роб в этот день здесь, в студии, за кулисами, и в рекламную паузу он входит на площадку с Тедди, чтобы всех поприветствовать.

«Кстати, — сообщает он аудитории в студии, указывая на Айду, — хронический пердун».

«Ничего подобного», — возражает Айда.

К ней приходит поддержка с неожиданной стороны.

«Папа вонь, — громко говорит Тедди. — Какашками пахнет».

«Устами младенца, — говорит Айда. — Устами младенца…»

* * *

По мере того как Роб дает интервью, его все чаще и чаще спрашивают о том, что говорит Айда на программе Loose Women. Полагаю, самое минимальное, что они хотят услышать, — это раскаяние и сожаление за ее слова. Это не совсем тот ответ:

«Ну, наши отношения, мои с Айдой, — они уникальные. Мы оба классические откровенщики, делимся всем-всем. Мне кажется, нам доставляет какое-то удовольствие шокировать людей нашей честностью. И это не как-то там спродюсировано, цинично, с расчетом, нет, — это для нас совершенно естественно. Мы типа распаляем друг друга, подзуживаем, чтоб выдать еще больше безобразия. У нас одинаковое чувство юмора, что очень здорово, потому что так у меня появляется большое пространство в интервью — я могу говорить такую херню, которую никто больше не рискнет сказать. Наш юмор, наша речь и наше мировоззрение — они не слишком консервативны, и в нашем доме в любой момент могут начать мировые проблемы. Наверное, в том, что мы в любой момент можем вляпаться в проблемы, — в этом есть эдакая приятная энергия. Я никогда не веду себя — типа „зая, тебе бы не стоило бы говорить этого“. Ей особо нечего сказать такого, что меня сильно смутит, а если даже иногда у нее что-то такое и вырывается, то я этим самым смущением наслаждаюсь, как нормальный мазохист. И наоборот: с ней та же штука. Никакой ее поступок не может меня смутить. И никакой мой поступок не может смутить ее».

Один интервьюер цепляется к этому доводу. Спрашивает, уверен ли он, точно ли он так думает.

«Ага, — отвечает Роб, — но мы дальше будем отодвигать границу. И уверен, достигнем ее».

* * *

В июле шоу Loose Women готовит специальный выпуск, посвященный группе Spice Girls. Айда — «Пош Спайс». Другие гости забрасывают ее вопросами:

Айда, а Робби Уильямс знал Spice Girls?

«Да, — говорит она и после многозначительной паузы добавляет. — Знал».

А знал ли он Джери?

«Да, Джери он знал».

А знал ли он… Бэйби?

«Не уверена, но… да, он знал ее».

А знал ли он Спортивную Перчинку?

«Да, знал».

А просила ли ты его составить список всех «Пряных девочек», что он знал?

«На такой список бумаги не хватит…»

Это отлично разыгранный спектакль, но он четко играет на ту ситуацию забав и оскорблений, которая разворачивается уже много лет. Есть одна шутка, которую Роб часто произносит, причем обычно со сцены, и у нее есть разная подача в разных обстоятельствах, а в основе это вот что: «Мне очень повезло побывать в Take That и в Spice Girls, в четырех или в пяти из них». Щекотливость данной фразы и то, ее вполне можно оскорбить, заключается в том, что для слушателей граница между шуткой и реальными фактами довольно зыбка.

В интервью Роб довольно часто пытался откреститься от истории, но оказывалось, что не ухудшить положение довольно сложно. Вот типичная попытка, предпринятая недавно:

— Байка про Spice Girls преследует вас уже…

— О таких вещах позже сожалеешь, потому что — да, она привязалась ко мне. Затем, увы, я ее приукрашивал и обыгрывал. Но мужья и молодые люди, понятно, совершенно естественным образом не очень были довольны, и мне очень жаль. Но вот я пытаюсь… да я просто разочарованный комедиант, который просто хочет заставить людей хохотать.

— В байке же есть какая-то правда? В процентах?

— Ну, их было не четыре. Из этого чего хотите, то и выводите. Но по отношению к девочкам это, конечно, нечестно — мы все уже взрослые, у всех дети, и шутка эта уже не смешна. Вы думаете: «А кто из них, конкретно?» Я вам не скажу.

Дружеская болтовня Айды на шоу Loose Women спровоцировала появление новой порции заголовков в СМИ, вроде «Айда Филд намекнула, что у Робби Уильмса был секс с ТРЕМЯ Spice Girls» и тому подобных. Вскоре Роб дает телефонное интервью австралийским радиостанциям. Обычно Роб очень любит общаться с радийщиками Австралии, потому что им он может говорить вещи провокационные и смешные, а они, в свою очередь, видимо, разделяют его вкусы и чувство юмора. К тому же они для него — чуть ли не самый надежный источник новых — или разогретых — проблем.

Первое интервью сегодня берут Фитци и Уиппа. Они спрашивают про вот эту оговорку про Spice Girls, и он объясняет, что это просто шутка, которая зашла слишком далеко. «Но, поймите, фраза уж больно хороша, грех не сказать, — продолжает он. — Так я ее брякнул и теперь забрать обратно не могу». Полчаса спустя он говорит по телефону с другой командой австралийских диджеев — Кайл и Джеки О. Они видели тот выпуск телешоу с Айдой, и у них там в Австралии не принято ходить вокруг да около.

«Она вроде как намекала, — начинает Джеки О, — что Джери Холлиуэлл — не единственная „перчинка“, с которой ты спал, то есть были еще у тебя Мел Си и Эмма?»

«Объяснял уже, но еще раз объясню»… — говорит он и предлагает полное объяснение. Потом говорит: «Эта шутка преследовала меня всю мою карьеру, теперь ее подхватила жена моя, и сама ее рассказывает теперь…»

Мог бы на сем и остановиться. Ну правда ж, мог бы.

Но нет, продолжил:

«…когда мы все знаем, что это были пятеро из пяти, а не четыре из пяти».

* * *

Эта новая версия старой истории еще раз облетает планету. Даже если в статьях допускается такая возможность, что он шутил (а он явно делал именно это), — то заголовки совершенно серьезны: «Робби Уильямс рассказал, со сколькими Spice Girls он спал», «Робби Уильямс наконец все рассказал о своих сексуальных отношениях со Spice Girls», «Робби Уильямс говорит, что уложил в постель ВСЕХ Spice Girls». После этого на ту же самую австралийскую радиопрограмму пришла Мел Би, которая в Австралии работает судьей на одном реалити-шоу, и стал отрицать, что спала с Робом, но выбрала для высказывания такую форму — «меня единственную он не уложил» — которая ненамеренно, да явно совершенно случайно, сдала ее коллег по группе.

Один из диджеев, Кайл, потом еще больше раздул пламя, вспомнив, что Роб однажды рассказал ему, как тайком вынес из своей квартиры Джери Холлиуэлл в спортивной сумке. И так и продолжается.

«Ну конечно, мистер Бэкхем на меня снова разозлился, — вздыхает Роб. — Но это была шутка. Вот шутка — и все. Если люди ее восприняли серьезно — я что могу сделать?»

Ну вот сказанул — пятеро из пяти. История про спортивную сумку — правда. Она произошла, когда Роб жил в Ноттинг-Хилл-Гейт, и ту квартиру так осаждали папарацци, что он уже в полном отчаянии обратился в полицию с вопросом, на что он вообще право имеет. Пришел полицейский, Роб начал рассказывать ему, но полицейский почти сразу оборвал его: «Разрешите прервать вас… понимаете, когда вы начинаете свою карьеру, вы очень хотите, чтоб у вас была пресса. Но когда они хотят чего-то от вас, вам это не нравится, верно? Не нравится вам это…»

Так что да, Джери там была, в доме, а вокруг — плотное кольцо папарацци. «В общем, упаковали мы Джери в вещмешок, я закинул ее на плечо, спустился, положил мешок в багажник „Астон Мартина“ и захлопнул багажник».

Ты положил Джери Холлиуэлл в багажник?

«Ага».

И как она к этому отнеслась?

«Ну, она пролежала в багажнике минут пятнадцать всего. — Джери очень маленькая».

* * *

Сентябрь 2016 года

Адам Хортон, редактор на программе «Шоу Грэма Нортона», сегодня днем приехал в отель Soho, чтобы побеседовать с Робом перед завтрашней съемкой. Сегодня большинство крупных разговорных шоу делаются в формате знаменитых американских полночных программ. А там кто-нибудь из команды обязательно разговаривает с гостем накануне, чтобы вычленить какие-нибудь интересные истории, о которых потом можно будет поговорить в эфире. (Поэтому, когда подготовка в эфире дает сбой, получаются всякие диковатые моменты, когда ведущий вдруг ни с того ни с сего выдает что-то «Не было ли у вас забавных происшествий с гепардом?»)

Роб благодарит Адама за то, что тот приехал в отель для личной беседы. «Не люблю телефоны», — объясняет он. Спрашивает, кто еще будет в программе. Ответ — Джастин Тимберлейк, Анна Кендрик и Дениэл Рэдклиф. Роб говорил мне ранее, что боялся идти на «Шоу Грэма Нортона» каждый божий день с тех пор, как оно возникло в его расписании много недель назад. Параллельно он постоянно размышлял над тем, что он там скажет. Вот это-то они с Адамом и обсудят сегодня. Но для начала они немного говорят о предыдущем появлении Роба здесь, два года назад, и самом знаменитом фрагменте беседы на той программе:

Грэм Нортон: Вы лично присутствовали в момент «привет, Тедди»? Вы были в роддоме в момент родов?

Роб: Да, был.

Эмма Томпсон: И прям до самого финала всего дела?

Роб: Гм, ага, был.

Эмма Томпсон: Молодец.

Роб: Это как будто мой любимый паб сгорел дотла.

И потом, после того как все эти смешки «а он правда так сказал?» и всякие разговоры утихли, Роб глядя в камеру произнес: «Прости, Айда, у тебя красивая эта самая».

* * *

«Окей, я просто хотел бы рассказать вам несколько историй», — говорит Роб Адаму. Сперва он рассказывает две истории про Тедди, которые рассказывает везде. Первая — про то, как они смотрели концерт в Небворте (версия с тортом). Вторая — про время, когда он был с Тедди в частном саду за домом Мейда-Вейл, который они снимали, когда Робу пришлось уговаривать нескольких нянечек удалить фото Тедди, которые они сделали, а потом, когда он шел с Тедди обратно к дому, тихо пробормотал себе под нос «дебилы сраные, блин». Тедди тут же обернулась и в качестве дружеского приветствия крикнула: «Пока, дебилы сраные!»

После этого Роб рассказывает закрученную историю про свое посещение в канун Нового года вечеринки в (старом) доме Шэрон Осборн, как он черт знает сколько времени простоял в коридоре в ожидании своей мамы, тупо смотря куда-то в пустоту, а потом вдруг понял, что смотрит он на Криса Рока, после чего он уже смотрел прицельно на Криса Рока, пытаясь понять, знает ли тот, кто он есть, пока наконец Рок не закричал: «Ну чо те надо, мудило?».

«Ну то есть я явно не в клубе знаменитостей», — говорит Роб.

Эту байку он отзеркаливает другой — ситуация после одного концерта U2. Он видит неподалеку Криса Рока с Джоном Кьюсаком. Кьюсак машет рукой в его сторону, но Роб, памятуя тот случай с Крисом Роком, решает, что лучше не обращать внимания. А Кьюсак все машет, причем уже с несколько раздраженным выражением, но Роб уверен, что это все кому-то за его спиной, так что усиленно игнорирует. Наконец, решает обернуться и видит, что за ним никого нет, только кирпичная стена.

«И я могу рассказать историю, — предлагает он далее, — что такое быть незнаменитым в Лос-Анджелесе».

Адам говорит, что такое годится, потому что у Анны Кендрик только что вышла книга всяких неудобных историй ее жизни, включая диковатые встречи с другими знаменитостями. Так что, может, эти два сюжета хорошо состыкуются.

Так из шкафчика Роба достается еще одна история.

«Здорово. Есть у меня история и про Джо Пеши, потому что был у меня участок в Лос-Анджелесе — там дом только для футбола, личный у мальчика, а мальчик заработал неплохо, и на что он деньги тратит? Мальчик покупает место для футбола. Футбольное поле, где прожекторы, искусственный газон AstroTurf и раздевалка. Блеск просто. А соседний дом — Джо Пеши. Однажды вечером один из наших игроков припарковался на въезде в дом Джо Пеши, и Джо Пеши не смог заехать домой. Мы играем, в разгар игры появляется Джо Пеши с клюшкой для гольфа и выдает своего сраного Джо Пеши в лучшем виде: „Суки, нах! Я вам щас… я те щас… если ты, сука, не…“. Пинает собаку. В общем, включил страшного гангстера на полную мощь. Уходит. Кто-то из наших побежал, быстренько машину отогнал. На следующий день как-то наспех сделался знак „На въезде не парковаться“. Это в субботу в какую-то было, и в ту же субботу вечером пошел я в итальянский ресторан там, в Лос-Анжелесе. Вхожу я в ресторан, а мне там мужик-итальянец и говорит: „Прекрасную вещь ты сделал для Джойи“. Я понятия не имею, что это за мужик, но зато он знает, что я для Джойи повесил знак на подъезде к его дому. А мужик явно при делах — к нему масса народу подходит, берут за руку, целуют в щеки. И я такой, ха, ах, да уж, прекрасно, постараюсь такого не повторять. Так что мы установили контакт, поболтали очень приятно, но я себя все равно в этом обществе очень-очень странно чувствую. Почти в конце трапезы ухожу в туалет, возвращаюсь, доедаю, собираюсь уходить, подхожу к этому дядьке — и я могу это повторить на Грэме Нортоне — а он стоит на ступеньку выше меня, а я хочу этот, значит, ритуал с поцелуями, но я так нервничаю, так мне страшно, что целую я его в адамово яблоко». И тут же Роб целует в адамово яблоко Адама — чтоб показать, как оно было. «Это вот самый жуткий момент. Простите, что поцеловал вас. То есть еще кое-что можно сказать, для другой байки про Лос-Анджелес».

«Вот это правда хорошо», — говорит Адам.

Роб рассказывает очередную нетленку:

«Дело было, когда я пришел в гости к Боно, а у меня тогда была грибная фаза. А у Боно тогда — дикая вечеринка, и уже пять утра, солнце встает, а там весь цвет общества, вся элита, а я брожу по дому и вижу картину какую-то. Самая прекрасная картина, что я видел в жизни. Вообще. И я такой думаю, да уж, уж у Боно-то может быть прекрасная живопись, такая, которую я и не видал. Тут появляется Боно, и я ему: Боно, вот у тебя тут самая прекрасная картина, что я видел в жизни. А он мне: „Это, Робби, окно“. Это была история с Боно».

«Хорошая», — говорит Адам.

* * *

И тут он выдает историю про Морин.

«Ну вот есть у меня еще такая, немного спорная, — заходит издалека Роб. — Там слова такие есть, что у меня могут быть проблемы, но это может получиться хорошо».

И он рассказывает. Когда доходит до «…и она такая — „Я тебе подрочу“, Адам восклицает „Иисусе!“»

Роб заканчивает основную часть истории.

«Иисусе, — повторяет Адам. — И как давно это произошло?»

«Ну какое-то время назад. Давно довольно. Но ради интереса истории скажем, что прямо перед Айдой».

«Прямо перед Айдой… — он кивает. — Ага, окей — это хорошая история».

* * *

Роб прокручивает в голове список событий — найдется ли что-то еще? «Боно… Тедди… Крис Рок… Джон Кьюсак… Джо Пеши…» И рассказывает Адаму про ночной жор.

«А я еще хотел спросить вас про самый странный подарок тебе от фанатов, — говорит Адам. — Но, мне кажется, возможно, история про девушку…»

«Ну, для вопроса о „самом странном подарке от поклонников“ у меня есть про запас такой ответ: „герпес“, — отвечает Роб. — Над ним всегда ржут».

Адам показывает фото, которое заготовил заранее: Роб с Тупаком Шакуром. «Просто хотел тебя про это спросить — наткнулся вот на это фото, вы тут с Тупаком отдыхаете, и вот мне интересно, а что за история за этим снимком?»

«Ну, тебе я скажу, — говорит Роб. — Я тут у Джанни Версаче, то ли в Милане, то ли в Риме. И я с Тупаком. По телевизору почти ничего нельзя сказать, но мы с ним на двоих снюхали тогда до фига кокаина и очень классно время провели. Для меня сюрпризом стало то, что его охрана — настоящие полицейские, которые у него работают, когда не на службе. То есть я употребляю хренову тучу наркотиков на глазах у полицейских — вот странно-то. А я при этом старался не вести себя как мальчик-фанат, слюной исходящий от того, что я с самим Тупаком, но старался — не старался, а вел, и вот доказательство. А он был само очарование. Прекрасный человек. Охотно со мною разговаривал и отрывался. Он не знал, кто я такой, он просто был милым приятным человеком. А я могу, наверное, по телевизору это сказать, ну, что мы занюхали до хера кокаина? Не знаю».

Адам готовится уходить.

«Ага, — говорит Адам, — думаю, прокатит».

Как только он ушел, Роб размышляет, удалось ли ему предоставить достаточно полезного материала. «У меня сегодня не очень баечное настроение, — говорит он, что забавно. — Но да, он ушел, поцелованный Робби Уильямсом в адамово яблоко».

* * *

Еще Адам сказал Робу, что они захотят поговорить с ним об одной из его новых песен «Motherfucker» — песне, которую, как Роб всем объясняет, написана для Чарли. Адам спрашивает Роба, в каком возрасте он разрешит Чарли послушать эту песню.

«Ну, мы дома матерщинники те еще, — отвечает Роб. — Грязные рты. Мне кажется, дом наш обязательно превратится в эдакую семейку Осборн. Так что я думаю, мы будем несколько либеральны в смысле бранных слов. Ты прав, я не подумал об этом. Но я не хотел бы, чтобы он произносил такое до тринадцатилетнего дня рождения. Будет подростком — пусть поет восторженно, потому что именно это я и имел в виду, когда писал песню — я все вспоминал, как я тинейджером обожал матерщину на пластинках. Это было так грубо и казалось таким взрослым! Я у себя в комнате слушал и потом повторял шепотом — чтоб мать не услышала».

Адам говорит, что, по его мнению, на передаче разрешат пару раз произнести слово «motherfuckers». Прецедент уже был: «Когда у нас был Сэмюэль Л. Джексон, то мы, понятно, очень хотели, чтобы он это слово произнес. И вроде один раз он себе позволил».

* * *

Май 2013 года

Роб сейчас живет в Уилтшире, где проходили первые начальные репетиции тура Take The Crown, но сегодня он должен ехать в Лондондерри. Он записал сингл с Диззи Раскалом «Going Crazy» и дал согласие исполнить эту песню на мероприятии Radio 1 в Северной Ирландии; за ним прислали машину до бристольского аэропорта и частный самолет до Дерри, а вернется домой он сегодня же.

В машине он включает на своем ноутбуке некий инструментальный фрагмент, в котором присутствует гипнотический гитарный мотив. Я слышал эту музыку в прошлом июле, когда один из тех талантливых австралийцев, Тим Меткалф, посетил студию Роба в Лос-Анджелесе и показал ему дюжину или что-то около того новых инструментальных треков. Роб напел несколько слов на этот конкретный трек — о, сателлит — но никак тогда не показал, что именно этот ему больше всех понравился или как-то особенно его заинтересовал. Но сегодня утром он слушает его снова и снова, пока мы едем местными сельскими дорогами.

Минут восемь спустя Роб впервые запевает: «Я жуткое мудило, жуткое мудило». Он улыбается и говорит: «А что-то в этом есть». Остаток пути, пока мы проезжаем мимо Бата и через пригороды Бристоля, происходит работа над текстом. Он прерывается лишь дважды: один раз, чтобы позвонить Айде («Должен немножко романтики внести — позвонить ей, чтоб узнать, как день прошел», — говорит он перед звонком, себе в основном), и второй раз — чтобы процитировать слова из песни «Mis-Shapes» группы Pulp.

В самолете он рассказывает Дэвиду Энтховену, что сегодня утром Тедди впервые к нему приползла. На площадке, где будет концерт, он идет навестить Дизи Раскала, и там происходит неудобная ситуация с путаницей — рукопожатие или удар кулаком об кулак. Рассказывая об этом позже, Роб в смешанных чувствах — и смех и грех. «Я здороваюсь ударом кулака об кулак потому, что у меня мизофобия (боязнь микробов и грязи. — Прим. пер.), — объясняет он, — а не потому, что я из города».

Во время выступления Роб спускается в яму под сценой заранее, чтобы смешаться с толпой, а потом, что есть совершеннейший сюрприз, остается там. Диззи Раскал в конце концов тоже к нему туда спускается, чтоб они хотя бы какую-то часть песни спели вместе. Роб потом приведет довольно специфическое оправдание столь необычному сценическому решению:

«Я туда спустился и понял, что слишком стар, чтоб вернуться наверх. Впервые такое. Я понял, что надо будет животом вперед, как кит, выбрасывающийся на берег, и подумал: останусь тут, а Диззи пусть патрулирует верх, а я тут внизу не буду казаться таким жирным».

И никакого ущерба. Перед отъездом Роб дает интервью радийщикам вместе с Диззи, который одобрил его действия: «Ну рок-н-ролл же, да? Робби Уильямс, да? Сколько народу персонально не видели, в любом случае?»

Роб, только сев в машину в Бристоле, возвращается к той новой песне. Помимо небольшой паузы для комментария необычной сцены — два трубача играют в подземном переходе — по дороге домой больше ничего не происходит. Когда мы проезжаем последние вечерние изгороди перед его поселком, у песни уже есть куплет и припев. Остальное будет написано на следующий день, а потом он споет песню на кухне для Тедди, танцующей в своих пластмассовых ходунках.

Услышав это впервые, Айда выглядит несколько озадаченной.

«Я — рэпер для баттлов! — заявляет Роб Айде с деланной бравадой. — Вот ты за кого вышла!»

* * *

Роб начнет петь «Motherfucker» — песню, в которой помимо изобильного мата есть история о том, как недостатки одного поколения порождают сильные стороны последующего, — в туре в 2015 году, задолго до того, как будет записана финальная студийная версия для альбома The Heavy Entertainment Show. К тому моменту он уже родит двоих детей и наболтает целую речь, которую будет повторять бессчетное количество раз, — о том, как он написал песню защиты от кавалеров для Тедди, «Go Gentle», и как эта, «Motherfucker», стала его песней для Чарли. И она таковой и стала, особенно когда он гораздо позднее добавил брейк, который сделал это совсем откровенным:

И если правда в том, что остальное было написано до того, как Чарли еще был зачат, то в каком-то смысле это даже лучше. То есть это все сидело где-то и его ждало — эдакое готовое приглашение, вдохновение, побуждение. Ему оставалось только прийти и потребовать.

* * *

Прибыв в лондонскую телестудию, где снимается «Шоу Грэма Нортона», он заговорил с менеджером по промоушену с Sony, своим тезкой Робом, чья жена накануне родила им второго ребенка.

«Так ты знаешь всю эту канитель?» — спрашивает Роб.

«Ну в первый раз ты ж слепой от оптимизма, да?» — отвечает Роб