1

Ночь в Оттаве была холодная, затянутое облаками небо обещало еще до наступления утра снегопад. Столицу государства — по мнению экспертов — ожидало белое Рождество.

На заднем сиденье черного «олдсмобиля» с шофером Маргарет Холден, супруга премьер-министра Канады, дотронулась до руки мужа.

— Джейми, — сказала она, — у тебя усталый вид.

Достопочтенный Джеймс Макколлум Хоуден, член Тайного совета, королевский адвокат и член парламента, сидел, закрыв глаза и наслаждаясь теплом машины. Теперь он их открыл.

— Да нет. — Он не любил когда бы то ни было признаваться в своей усталости. — Просто немножко расслабляюсь. Последние сорок восемь часов… — И умолк, взглянув на широкую спину шофера. Стекло между ними было поднято, но все равно лучше соблюдать осторожность.

Свет с улицы упал на стекло, и премьер-министр увидел в нем свое отражение: тяжелое, похожее на стервятника лицо, нос как у орла и выступающий вперед подбородок.

Жена, сидевшая рядом, заметила:

— Да перестань же смотреть на себя, а то у тебя разовьется… как же это называется?

— Нарциссизм. — Муж улыбнулся, тяжелые веки сморщились. — Но я страдаю этим уже много лет. В политике это — профессиональная норма.

Они помолчали, потом снова разговор принял серьезный оборот.

— Что-то случилось, да? — тихо спросила Маргарет. — Что-то очень важное.

Она повернулась к нему с взволнованным лицом, и он, несмотря на свою озабоченность, не мог не отметить, какие у нее классически правильные черты лица. Маргарет по-прежнему прелестна, подумал он, и когда они вместе входят в комнату, головы всегда поворачиваются.

— Да, — признался он. На секунду ему захотелось поделиться с Маргарет, рассказать ей все, что так быстро произошло, начиная с тайного телефонного звонка из Белого дома, раздавшегося два дня назад, и второго звонка сегодня днем. Но потом он решил: сейчас не время.

Сидевшая рядом с ним Маргарет заметила:

— В последнее время столько всего произошло, а мы были наедине всего несколько минут.

— Знаю. — Он протянул руку и сжал ее пальцы.

И словно этот жест дал вырваться словам, которые дотоле старательно сдерживались.

— Да стоит ли это всего? Неужели ты еще недостаточно сделал? — Маргарет быстро произнесла это, понимая, что путешествие вскоре окончится, поскольку от их дома до резиденции генерал-губернатора всего несколько минут езды. Через минуту или две это мгновение тепла и близости уже исчезнет. — Мы с тобой женаты, Джейми, сорок два года, и большую часть времени я имела лишь частицу тебя. А ведь не так долго осталось нам жить.

— Тебе нелегко было, да? — Он произнес это спокойно, искренне. Слова Маргарет тронули его.

— Нет, не всегда. — Тут прозвучала нотка неуверенности. Это была сложная тема, они говорили о таких вещах редко.

— У нас будет время, обещаю тебе. Если ничто другое… — И он умолк, вспомнив то непредсказуемое относительно своего будущего, что принесли последние два дня.

— Что — другое?

— Появилась еще одна проблема. Пожалуй, самая большая, какая передо мной когда-либо стояла.

Она сняла руку с его руки.

— Почему именно ты должен ее решать?

Он не мог дать на это ответ даже Маргарет, знавшей столь многие его мысли; он никогда не мог произнести вслух это свое внутреннее убеждение: «Потому что никто другой не может этого сделать, кроме меня; нужен человек моего положения, моего интеллекта и предвидения для принятия серьезных решений, необходимость в которых скоро возникнет».

— Почему ты? — снова спросила Маргарет.

А они уже въехали на территорию Дома Правительства. Шины захрустели по гравию. Их окружал темный парк.

Премьер-министра на миг охватило острое чувство вины перед Маргарет. Она всегда была лояльна и терпеливо воспринимала его жизнь политика, хотя никогда и не любила ее так, как он. Но он уже давно почувствовал, как она надеется, что настанет день, когда он расстанется с политикой и они снова сблизятся, как в первые годы супружества.

В то же время он был хорошим мужем. Никакой другой женщины в его жизни не было… если не считать одного случая несколько лет назад: роман длился почти год, пока он решительно не покончил с этим, опасаясь, как бы не пострадал его брак. Но порой у него возникало чувство вины… и он нервничал, боясь, что Маргарет может узнать правду.

— Мы поговорим вечером, — сказал он примирительным тоном. — Когда вернемся.

Машина остановилась, и боковая дверца открылась. Конный полицейский в малиновой парадной форме лихо отсалютовал, когда премьер-министр и его супруга вышли из машины. Джеймс Хоуден улыбнулся, пожал руку полицейскому и представил его Маргарет. Хоуден проделывал этот церемониал всегда вежливо и без снисхождения. В то же время он прекрасно понимал, что всадник станет потом рассказывать об этом — удивительно, как простой жест подобного рода порождает расходящиеся круги.

Когда они вошли в Дом Правительства, перед ними появился молодой лейтенант Королевского канадского флота. Парадная форма, обшитая золотым позументом, была ему явно тесна — по всей вероятности, подумал Хоуден, это следствие слишком долгого сидения за письменным столом в Оттаве и слишком малого пребывания на море. Офицерам теперь приходилось ждать своей очереди побывать на море, так как флот стал чисто символической силой, в известной мере чем-то смехотворным, но дорогим для налогоплательщиков.

Их провели из высокого вестибюля с колоннами вверх по дорогому красному ковру, украшавшему мраморную лестницу, а затем по широкому, увешанному гобеленами коридору в Длинную гостиную, где обычно проходили малые приемы — такие как сегодня. Большая, вытянутая в длину, похожая на коробку для туфель комната с высоким потолком, выложенным балками, напоминала гостиничный вестибюль, только более уютный. Однако призывно сгруппированные кресла и диванчики, обтянутые материей светло-бирюзовых и желтых тонов, пока были пусты, а шестьдесят с чем-то гостей стояли и непринужденно беседовали. Высоко над их головами висел портрет королевы во весь рост, которая смотрела без улыбки на золотые парчовые занавески, закрывавшие сейчас окна. А в дальнем конце комнаты мелькали, вспыхивая и угасая, огоньки на рождественской елке. Гул разговоров заметно поутих, когда премьер-министр и его жена Маргарет Хоуден — в бальном платье из светло-сиреневого кружева, с оголенными плечами — вошли в зал.

Лейтенант военно-морских сил провел их прямо к тому месту у пылающего огня, где генерал-губернатор принимал своих гостей. Помощник объявил:

— Премьер-министр и миссис Хоуден.

Его превосходительство достопочтенный маршал авиации Шелдон Гриффитс, генерал-губернатор ее величества в доминионе Канада, протянул руку.

— Добрый вечер, премьер-министр. — Затем, любезно наклонив голову, произнес: — Маргарет.

Маргарет Хоуден умело присела в реверансе и улыбнулась Натали Гриффитс, стоявшей рядом с мужем.

— Добрый вечер, ваше превосходительство, — сказал Джеймс Хоуден. — Вы выглядите чрезвычайно хорошо.

Генерал-губернатор, седовласый, с красным лицом и военной выправкой, все еще державшийся очень прямо, несмотря на годы, был в безупречном вечернем костюме с внушительным рядом медалей и орденов. Он нагнулся с видом заговорщика.

— У меня такое чувство, будто этот мой чертов хвост сейчас загорится. — И указал на камин. — Вот теперь, когда вы приехали, давайте отойдем от этого ада.

И все четверо не спеша пошли по комнате — генерал-губернатор держался любезно и дружелюбно, как и положено хозяину.

— Я видел ваш новый портрет работы Карша, — сказал он Мелиссе Тейн, изящной и грациозной жене доктора Бордена Тейна, министра здравоохранения и благосостояния нации. — Очень красивый портрет — почти такой же красивый, как вы сама.

Ее супруг, находившийся рядом, покраснел от удовольствия. А стоявшая рядом с ними Дэйзи Каустон, полная матрона, не очень заботившаяся о своей внешности, брякнула:

— Я пыталась, ваше превосходительство, убедить мужа позировать для Карша, по крайней мере пока у него еще есть волосы.

Стоявший рядом с ней Стюарт Каустон, министр финансов, которого друзья и противники звали Улыбчивым Стю, добродушно осклабился.

Генерал-губернатор окинул взглядом быстро лысеющую голову Каустона.

— Лучше прислушайтесь к совету жены, старина. Я бы сказал, у вас осталось не так уж много времени. — Он произнес это безобидным тоном, и раздался взрыв смеха, в котором министр финансов принял участие.

Группа, окружавшая генерал-губернатора, пошла дальше, а Джеймс Хоуден повернул назад. Поймав взгляд Артура Лексингтона, министра по внешним сношениям, который стоял со своей женой Сьюзен на расстоянии нескольких групп от него, Хоуден еле заметно кивнул. Лексингтон извинился и направился к Хоудену — этакий коротконогий херувимчик пятидесяти с лишним лет, чья манера держаться легко и беззаботно скрывала один из самых острых умов в международной политике.

— Добрый вечер, господин премьер-министр, — сказал Артур Лексингтон. И, не меняя выражения лица, понизив голос, произнес: — Все под контролем.

— Вы разговаривали с Энгри? — сухо спросил Хоуден. Его превосходительство Филипп Б. Энгроув, которого друзья звали Энгри, был послом США в Канаде.

Лексингтон кивнул.

— Ваша встреча с президентом назначена на второе января, — тихо произнес он. — Конечно, в Вашингтоне. Так что у нас есть десять дней.

— Они нам все понадобятся.

— Я знаю.

— Вы обсудили процедуру?

— Не в деталях. Вам будет устроен банкет в первый день — пустая болтовня, как всегда, — затем на другой день встреча, где нас будет всего четверо. Я полагаю, вот тогда-то мы и займемся делом.

— А как насчет сообщения?

Лексингтон упреждающе мотнул головой, и премьер-министр посмотрел в этом направлении. К ним подходил слуга, неся поднос с напитками. Среди них был один-единственный бокал с виноградным соком, который Джеймс Хоуден — трезвенник, как все знали, — предпочитал. И он взял бокал.

Слуга отошел от них, и Лексингтон пригубил виски с водой; в этот момент к ним подошел Арон Голд, главный почтмейстер и единственный еврей в кабинете министров.

— У меня ноги подкашиваются, — объявил он, обращаясь к Лексингтону. — Не могли бы вы намекнуть его превосходительству премьер-министру, чтобы он, ради Бога, сел? Тогда и мы все сможем облегчить наши ноги.

— Вот уж никогда не замечал, что вы спешите сесть, Арон, — с улыбкой произнес Артур Лексингтон. — Во всяком случае, судя по вашим речам.

Это услышал стоявший неподалеку Стюарт Каустон и крикнул:

— Отчего это у вас ноги устали, Арон? Разносили почту к Рождеству?

— Ну конечно, меня окружают юмористы, — мрачно произнес главный почтмейстер, — тогда как мне нужно проявление нежности.

— Насколько я понимаю, это у вас уже есть, — заметил Хоуден. «Совершенно идиотская полифония, — подумал он. — Комедийный диалог на репетиции «Макбета». Впрочем, возможно, это необходимо. Проблемы, которые внезапно возникли, затрагивают самое существование Канады и достаточно серьезны». Сколько людей в этой комнате, кроме его самого и Лексингтона, имели хотя бы малейшее представление о том… Теперь окружавшие его и Лексингтона люди отошли.

И Артур Лексингтон тихо произнес:

— Я говорил с Энгри насчет сообщения о встрече, и он снова звонил в Госдепартамент. Там сказали, что президент просил на данное время не делать никаких сообщений. Они, похоже, считают, что, если мы объявим об этом так скоро после российской ноты, возникнут явные сопоставления.

— Я не вижу в этом большого вреда, — сказал Хоуден. Его лицо с орлиным профилем было задумчиво. — Все равно придется скоро объявить об этом. Но если президент так хочет…

А вокруг них звенели бокалы, шли разговоры, «…я похудела на четырнадцать фунтов, а потом обнаружила эту божественную кондитерскую. Теперь все вернулось…» «…объяснила, что я не видела красный свет, так как спешила на встречу с мужем, членом кабинета министров…» «…вот что я скажу про «Таймс»: у них интересны даже искажения…» «…право же, обитатели Торонто стали нынче невыносимы — у них словно несварение желудка от культуры…» «…так что я сказал ему: если мы хотим иметь дурацкие законы насчет спиртного, — это наше дело, в общем, вы только попробуйте воспользоваться телефоном в Лондоне…» «…по-моему, обитатели Тибета презабавны — они очень похожи на обитателей пещер…» «…а вы не заметили, что из универмага быстрее присылают чеки? Вы считаете, что у вас есть две недели…» «…нам следовало остановить Гитлера на Рейне и Хрущева в Будапеште…» «…не ошибитесь: если бы мужчины беременели, было бы куда меньше… благодарю, джин с тоником…»

— Когда мы объявим о встрече, — сказал Лексингтон, понизив голос, — мы скажем, что это встреча для разговоров о торговле.

— Да, — согласился с ним Хоуден. — Я полагаю, это самое лучшее.

— Когда вы сообщите об этом кабинету?

— Я еще не решил. Я подумал, что, пожалуй, прежде надо сообщить Комитету по обороне. Я хотел бы услышать несколько мнений. — Хоуден мрачно улыбнулся. — Не все так лихо разбираются в международной политике, как вы, Артур.

— Что ж, я полагаю, у меня есть некоторые преимущества. — Лексингтон помолчал, некрасивое лицо его было задумчиво, в глазах отражался вопрос. — В любом случае к этой идее не сразу привыкнешь.

— Да, — сказал Джеймс Хоуден, — я этого ожидаю.

И они разошлись. Премьер-министр присоединился к группе, окружавшей генерал-губернатора. Его превосходительство сказал несколько слов сожаления министру, чей отец умер неделю назад. Подойдя к другому члену кабинета, он поздравил его с тем, что его дочь получила академическую награду. «Старик хорошо держится, — подумал Хоуден, — с должным равновесием любезности и достоинства, не нажимая ни на то ни на другое».

Джеймс Хоуден задумался: интересно, сколько времени продлится в Канаде культ королей, королев и королевского представителя. Со временем страна, безусловно, отделится от британской монархии, точно так же как несколько лет назад она сбросила с себя бремя правления британского парламента. Королевские ритуалы — нелепый протокол, золоченые кареты, придворные лакеи и ужин на золотых блюдах — все это не соответствовало времени, особенно в Северной Америке. Уже и теперь многое из церемоний, связанных с троном, казалось смешным и походило на детскую игру. Когда придет день — а он придет — и народ начнет над этим громко смеяться, тогда быстро произойдет отмирание традиций. Или, возможно, еще раньше разразится какой-нибудь скандал в королевской семье, и система быстро рухнет как в Великобритании, так и в Канаде.

Мысли о королевской семье напомнили Хоудену об одном вопросе, который он должен поднять сегодня. Окружавшая генерал-губернатора небольшая группа приостановилась в своем продвижении, и Хоуден, отведя его в сторону, спросил:

— Это в будущем месяце, сэр, как я понимаю, вы нас покидаете и уезжаете в Англию?

Он произнес «сэр» просто для эффекта. Когда эти двое бывали наедине, они уже многие годы называли друг друга по имени.

— Восьмого числа, — ответил генерал-губернатор. — Натали уговорила меня поехать морем из Нью-Йорка. Отличная идея для бывшего начальника военно-воздушного штаба, верно?

— Вы, конечно, увидите в Лондоне ее величество, — сказал премьер-министр. — Во время этой встречи не могли бы вы поднять вопрос о ее государственном визите в марте, как мы предлагали? Я думаю, что несколько слов от вас, пожалуй, могли бы помочь благоприятному решению.

Приглашение королеве было передано несколько недель назад через Высокого комиссара, или посла в Лондоне. Визит был задуман — по крайней мере Джеймсом Хоуденом и его старшими коллегами по партии — как маневр перед выборами, которые должны состояться поздней весной или ранним летом, поскольку королевский визит всегда способствовал получению голосов партией власти. А теперь при том, что произошло в последние несколько дней, и при новых жизненно важных проблемах, о которых страна скоро узнает, это было вдвойне важно.

— Да, я слышал о приглашении. — В голосе генерал-губернатора звучала легкая сдержанность. — Я бы сказал, довольно кратковременное предложение. В Букингемском дворце, похоже, любят, чтобы их предупреждали хотя бы за год.

— Мне это известно. — Хоуден на миг почувствовал раздражение от того, что Гриффитс вздумал инструктировать его по предмету, который он прекрасно знал. — Но иногда подобные вещи могут быть быстро улажены. Я считаю, это было бы хорошо для страны, сэр.

Несмотря на повторное «сэр», Джеймс Хоуден дал ясно понять, что это приказ, и, подумал он, в известной мере так это и будет воспринято в Лондоне. При дворе прекрасно понимают, что Канада является самым богатым и наиболее влиятельным членом шаткой Британской империи, и если какие-то другие обязательства могут быть отменены, то королева и ее супруг, несомненно, приедут в Канаду. Собственно, Хоуден считал, что нынешняя задержка с ответом была просто для вида, но в любом случае было предусмотрительно с его стороны использовать давление.

— Я передам ваше мнение, господин премьер-министр.

— Благодарю.

Этот разговор напомнил Хоудену, что надо думать о том, кем заменять Шелдона Гриффитса, который сидел тут уже второй срок и конец этому сроку наступит в будущем году.

Через коридор от Длинной гостиной, в столовой стояла очередь к буфету. И это было неудивительно: шеф-повар Дома Правительства Альфонс Губо заслуженно славился своим кулинарным искусством. В свое время ходили даже слухи, что супруга президента США пыталась переманить Губо из Оттавы в Вашингтон. Пока эти слухи не заглохли, все говорило о том, что может разгореться международный скандал.

Хоуден почувствовал прикосновение Маргарет к своему локтю, и они двинулись за остальными.

— Натали хвастается омаром в желе — она утверждает, что этому поверишь, только когда попробуешь.

— Ты мне скажешь, что это омар, когда я откушу его, дорогая, — сказал он и улыбнулся. Это была их давняя манера шутить.

Джеймс Хоуден мало интересовался едой, и если ему не напомнить, вообще мог пропустить очередную трапезу. Случалось, он ел, а думал о другом. И когда в прошлом Маргарет готовила специально для него разные деликатесы, он поглощал их, понятия не имея, что съел. В начале их супружеской жизни Маргарет и злилась и плакала, оттого что муж совсем не обращает внимания на ее кулинарные способности, а она любила готовить, но теперь давно уже перестала этим заниматься.

Взглянув на хорошо укомплектованный буфет, за стойкой которого внимательный официант уже держал наготове две тарелки, Хоуден заметил:

— Выглядит весьма внушительно. Что это тут у вас?

Гордясь тем, что он обслуживает премьер-министра, официант быстро перечислил названия всех блюд: малосольная белужья икра, устрицы «Мальрек», pate maison^[2], заливной омар, виннипегский копченый золотой глаз, foie gras Mignotte^[3], холодные жареные ребра, заливное из каплуна, жареная индейка с орехами, виргинская ветчина.

— Благодарю, — сказал Хоуден. — Положите мне немного мяса, хорошо прожаренного, и салата.

Увидев, как вытянулось лицо официанта, Маргарет прошептала:

— Джейми!

И премьер-министр поспешил добавить:

— И еще что там порекомендует моя жена.

Они только отошли от стойки, как вновь появился помощник по вопросам военно-морского флота.

— Извините, сэр. Его превосходительство шлет вам наилучшие пожелания, и мисс Фридман у телефона.

Хоуден опустил на стол тарелку с нетронутой пищей.

— Очень хорошо.

— Неужели ты должен сейчас идти, Джейми? — В тоне Маргарет звучала досада.

Он кивнул.

— Милли не стала бы звонить, если бы дело могло подождать.

— Звонок перенаправлен в библиотеку, сэр. — И, поклонившись Маргарет, помощник пошел впереди.

А через несколько минут премьер-министр сказал в трубку:

— Милли, я дал слово жене, что вы звоните по важному поводу.

Мягкое контральто его личного секретаря прозвучало в ответ:

— Я считаю, что так оно и есть.

Иногда Хоуден любил звонить по телефону только ради того, чтобы услышать голос Милли. Он спросил:

— Откуда вы звоните?

— Из конторы — я вернулась. Со мной Брайан. Потому я и звоню.

Хоуден почувствовал нелепую вспышку ревности при мысли, что Милли Фридман наедине с кем-то еще… Милли, с которой несколько лет назад у него была связь, о чем он вспомнил сегодня с чувством вины. В свое время у них был страстный всепоглощающий роман, но когда он кончился — а Хоуден с самого начала знал, что так оно и будет, — оба возобновили свою независимую жизнь, словно закрыли и заперли дверь между двумя комнатами, которые, однако, продолжали оставаться рядом. Ни он, ни она никогда больше не говорили об этом удивительном особом времени. Но порой — как в данный момент — вид Милли или звук ее голоса мог вновь взволновать его, словно к нему вернулась молодость и пылкость чувств и минувших лет как не бывало… А потом всегда нервы брали свое и появлялась нервозность человека, который в публичной жизни не мог допустить, чтобы в его броне образовалась щель.

— Хорошо, Милли, — сказал премьер-министр, — давайте к телефону Брайана.

Последовала пауза — слышно было, как трубка переходила из рук в руки, — затем энергичный мужской голос отчеканил:

— В Вашингтоне произошла утечка, шеф. Некий канадский репортер обнаружил, что в городе ожидают вашего приезда и встречи с Воротилой. Нужно заявление из Оттавы. Иначе, если информация об этом просочится из Вашингтона, все будет выглядеть, словно вас вызвали туда.

Брайан Ричардсон, энергичный сорокалетний руководитель и национальный организатор партии, редко бросался словами. Его сообщения, как устные, так и написанные, всегда выглядели четко и точно сформулированными как рекламные анонсы, какие он создавал сначала в качестве опытного автора, а потом как высшего чиновника. Теперь, однако, он передал это другим, а главной его обязанностью было служить советником Джеймсу Макколлуму Хоудену по ежедневно возникавшим проблемам, с тем чтобы тот решал их, сохраняя поддержку правительства народом.

Хоуден взволнованно спросил:

— А насчет темы беседы утечки не было?

— Нет, — сказал Ричардсон. — На этот счет все краны закручены. Сообщено только о факте встречи.

Назначенный на свой пост вскоре после того, как Хоуден взял на себя руководство партией, Брайан Ричардсон уже успешно провел две выборные кампании и между ними добился успеха в других делах. Проницательный, изобретательный, человек энциклопедического ума и гениальный организатор, он был одним из нескольких человек в стране, чьи телефонные звонки проходили через личный коммутатор премьер-министра в любой час. Он был также одним из наиболее влиятельных людей, и ни одно правительственное решение по серьезному вопросу никогда не принималось без того, чтобы он не знал об этом или не давал совета. В противоположность большинству министров Хоудена, которые пока еще понятия не имели о грядущей встрече в Вашингтоне или о ее цели, Ричардсон был поставлен об этом в известность немедленно.

Однако же вне ограниченного круга лиц имя Брайана Ричардсона было почти неизвестно, и в тех редких случаях, когда его фотография появлялась в газетах, делалось это всегда наименее заметно — чтобы он был во втором или третьем ряду группы политиков.

— О нашей договоренности с Белым домом следовало не сообщать несколько дней, — сказал Хоуден. — Да и тогда это надо было представить как беседу о торговле и финансовой политике.

— Какого черта, шеф?! Вы же можете по-прежнему так и сделать, — сказал Ричардсон. — Просто сообщение прозвучит немного раньше — только и всего… например, завтра утром.

— А есть у нас альтернатива?

— Повсюду пойдут догадки, будут муссироваться темы, обсуждения которых мы хотим избежать. То, что один человек обнаружил сегодня, другие могут узнать завтра. — И руководитель партии сухо продолжал: — На данный момент только одному репортеру известно, что вы планируете такое путешествие, — Ньютону из торонтской газеты «Экспресс». Он малый ловкий — позвонил сначала своему издателю, а издатель позвонил мне.

Джеймс Хоуден кивнул. Газета «Экспресс» неизменно поддерживала правительство, а порой выступала даже чуть ли не как орган партии. Они не раз оказывали друг другу услуги.

— Я могу задержать это сообщение на двенадцать, может быть, даже на четырнадцать часов, — продолжал Ричардсон. — Но больше — рискованно. Не могло бы министерство внешних сношений выступить к тому времени с заявлением?

Свободной рукой премьер-министр потер свой длинный, похожий на клюв нос. Затем решительно произнес:

— Я скажу им.

Эти слова предрекали хлопотливый вечер для Артура Лексингтона и его старших чиновников. Им придется поработать с американским посольством и, конечно, с Вашингтоном, но Белый дом пойдет на это, узнав, что пресса кое-что пронюхала, — они привыкли там к подобного рода ситуациям. А кроме того, убедительно составленное сообщение для прикрытия было столь же необходимо президенту, как и Хоудену. Настоящие проблемы, которые они будут обсуждать на встрече через десять дней, были слишком деликатны, чтобы в данный момент раскрыть их публике.

— Раз уж мы разговариваем, — заметил Ричардсон, — есть какие-нибудь новости о визите королевы?

— Нет, но я всего несколько минут назад говорил с Шелом Гриффитсом. Он посмотрит, что сможет сделать в Лондоне.

— Надеюсь, все сработает. — В голосе руководителя партии звучало сомнение. — Старик всегда чертовски точен. Вы сказали ему, чтобы он покрепче подтолкнул дамочку?

— Не совсем в таких выражениях. — Хоуден улыбнулся. — Но это было основным в моем предложении.

На линии послышался хохоток.

— Лишь бы она приехала. Ее приезд мог бы немало помочь нам в будущем году, не говоря уж об остальном.

Хоуден уже собирался повесить трубку, как в голову ему пришла одна мысль.

— Брайан…

— Да.

— Постарайтесь заехать в течение праздников.

— Благодарю. Заеду.

— А как насчет вашей жены?

Ричардсон весело ответил:

— Боюсь, вам придется довольствоваться только моим обществом.

— Я не хочу любопытствовать. — Джеймс Хоуден помедлил, понимая, что Милли слышит половину их разговора. — Не стало лучше?

— Мы с Элоизой живем в атмосфере вооруженного нейтралитета, — ответил Ричардсон. — Но это имеет свои преимущества.

Хоуден мог догадаться, какие преимущества имел в виду Ричардсон, и снова почувствовал нелепую ревность при мысли, что глава партии и Милли сейчас там одни. Вслух же произнес:

— Мне очень жаль.

— Просто удивительно, к чему человек может привыкнуть, — сказал Ричардсон. — По крайней мере мы с Элоизой знаем, на каких позициях стоим, а позиции у нас разные. Еще что-нибудь, шеф?

— Нет, — сказал Хоуден, — больше ничего. Пойду поговорю теперь с Артуром.

Он вернулся из библиотеки в Длинную гостиную, встреченный жужжанием разговоров. Атмосфера теперь несколько разрядилась — напитки и ужин, который уже почти подошел к концу, способствовали всеобщему расслаблению. Хоуден обошел несколько групп, люди выжидательно смотрели на него, он улыбался им, обмениваясь фразой-другой.

Артур Лексингтон стоял рядом со смеявшимися людьми, которые смотрели, как министр финансов Стюарт Каустон показывал фокусы: он занимался этим время от времени, стараясь скрасить унылую атмосферу в перерывах между заседаниями кабинета министров.

— Следите за этим долларом, — говорил Каустон. — Сейчас он исчезнет.

— Какого черта?! — воскликнул кто-то. — Это вовсе не трюк — вы постоянно подобное повторяете.

Генерал-губернатор вместе с небольшой группой зрителей рассмеялся.

Премьер-министр дотронулся до локтя Лексингтона и во второй раз отвел министра по внешним сношениям в сторону. Он изложил суть того, что сообщил ему глава партии, и подчеркнул необходимость дать сообщение прессе до утра. Лексингтон, по обыкновению, не стал задавать ненужных вопросов. Кивнув в знак согласия, он сказал:

— Я позвоню в посольство и переговорю с Энгри, затем засажу за работу моих людей. — И, усмехнувшись, добавил: — Всегда надуваюсь от важности, когда вытаскиваю других из постели.

— Послушайте, вы оба! Никаких государственных дел сегодня, — раздался голос Натали Гриффитс. И она легонько потрепала обоих по плечам.

Артур Лексингтон повернулся, сияя улыбкой.

— Даже если в мире произошел малюсенький кризис?

— Даже в этом случае. К тому же у меня кризис на кухне. А это куда важнее. — И жена генерал-губернатора направилась к мужу. Огорченным шепотом — не для всех, но явно для ушей тех, кто находился поблизости, она добавила: — Надо же, Шелдон, у нас кончился коньяк.

— Этого не может быть!

— Ш-ш! Не знаю, как это могло случиться, но случилось.

— Нам всегда надо иметь аварийный запас.

— Чарлз позвонил в столовую авиации. Они нам срочно пришлют немного.

— О Господи! — Голос его превосходительства прозвучал так жалобно. — Неужели мы не можем устроить прием без того, чтобы не было промашек?

Артур Лексингтон тихо произнес:

— По-видимому, придется мне пить пустой кофе. — Он взглянул на бокал с виноградным соком, который несколько минут назад принесли Джеймсу Хоудену. — Вот вы можете не волноваться. У них, наверное, галлоны этого добра.

А генерал-губернатор возмущенно пробормотал:

— Я за это сниму с кого-нибудь скальп.

— Успокойся, Шелдон. — Хозяин и хозяйка по-прежнему говорили шепотом, не думая о том, что забавляют этим окружающих. — Такое случается, и ты знаешь, что надо быть осмотрительнее с прислугой.

— Да плевал я на прислугу!

Натали Гриффитс терпеливо произнесла:

— Я подумала, что тебе надо об этом знать. Но я сама со всем разберусь, дорогой.

— Вот и прекрасно. — Его превосходительство с облегчением и любовью улыбнулся жене, и они вернулись к камину.

— Sic transit gloria^[4]. Голосу, который отдавал команды тысяче аэропланов, не пристало ругать судомойку.

Это было произнесено резко и чересчур громко. Премьер-министр нахмурился.

А произнес это Харви Уоррендер, министр по вопросам гражданства и иммиграции. Он стоял сейчас возле них — высокий плотный мужчина с редеющими волосами и громовым басом. Он, по обыкновению, был дидактичен — наверное, сохранил эту манеру с тех лет, когда, прежде чем перейти в политику, был профессором в колледже.

— Притормози, Харви, — сказал Артур Лексингтон. — Ты топчешь царственную особу.

— Иногда, — ответствовал ему Уоррендер, немного понизив голос, — я возмущаюсь, когда мне напоминают, что шишки всегда выживают.

Повисло смущенное молчание. Все поняли, на что он намекал. Единственный сын Уоррендера, молодой офицер авиации, героически погиб во Второй мировой войне. И отец продолжал гордиться сыном, как продолжал и горевать по нему.

Несколько человек могли бы легко парировать его высказывание о шишках. Генерал-губернатор храбро воевал в двух войнах, и Крест Виктории не давали по пустякам… Смерть и жертвы в войне не знают ни рангов, ни возраста…

Все решили, что лучше промолчать.

— Что ж, займемся чем-то другим, — весело произнес Артур Лексингтон. — Господин премьер-министр, Харви, извините меня. — Он поклонился и направился через зал к своей жене.

— Почему это у некоторых людей определенные темы вызывают смущение? — спросил Уоррендер. — Или у памяти есть свой срок?

— Я думаю, тут имеет значение главным образом вопрос времени и места.

У Джеймса Хоудена не было желания продолжать разговор на эту тему. Ему иной раз хотелось избавиться от Харви Уоррендера в качестве члена правительства, но были причины, по которым он этого сделать не мог.

Стремясь переменить тему разговора, премьер-министр произнес:

— Харви, я хотел поговорить с вами насчет вашего департамента. — Он понимал, что нехорошо использовать праздничную атмосферу для дела. Но последнее время ему приходилось откладывать многое из того, что лежало на его столе, из-за более срочных дел. Одним из таких дел была иммиграция.

— Я должен гордиться или огорчаться, что вы намерены устроить мне выволочку? — В вопросе Харви Уоррендера была легкая враждебность. Бокал вина, который он держал в руке, был явно не первым.

А Хоуден вспомнил о разговоре, который был у него два-три дня назад с главой партии, когда они обсуждали текущие политические проблемы. Брайан Ричардсон сказал тогда: «Из-за департамента по иммиграции у нас постоянно плохая пресса, а, к сожалению, это одна из немногих проблем, которая понятна избирателям. Вы можете сколько угодно менять тарифы и банковские ставки, но это почти не повлияет на голоса. А вот стоит в газетах появиться фотографии депортируемой матери с ребенком, как это было в прошлом месяце, и партии приходится поволноваться».

На миг Хоуден почувствовал вспышку гнева от того, что ему надо заниматься мелочами, тогда как — особенно в данный момент — более крупные и жизненно важные проблемы требовали всего его внимания. А потом мелькнула мысль, что политикам всегда приходится сочетать дела домашние с крупными проблемами. И часто способность никогда не упускать малое среди большого является ключом к власти. А иммиграция была предметом, всегда волновавшим его. Тут столько граней, окруженных как политическими провалами, так и плюсами. И самое трудное решить, какая грань что принесет.

Канада по-прежнему была для многих землей обетованной, и, пожалуй, такой и останется, поэтому всякое правительство должно крайне осторожно регулировать потоки иммигрантов в свою страну. Слишком много иммигрантов из одного источника и слишком мало из другого могли изменить на протяжении одного поколения баланс власти. «В известном смысле, — думал премьер-министр, — у нас есть своя политика апартеида, хотя, по счастью, барьеры расы и цвета кожи установлены у нас благоразумно и действуют за пределами наших границ — в канадских посольствах и консульствах. И сколь бы они ни были резко очерчены, у себя дома мы можем делать вид, что их не существует».

Некоторые люди в стране — и он это знал — хотели бы, чтобы было больше иммигрантов, а другие — меньше. Группа, выступающая за «больше», состояла из идеалистов, готовых широко распахнуть двери всем желающим, и предпринимателей, ратующих за увеличение рабочей силы вообще. А возражения против иммиграции обычно поступают от профсоюзов, начинающих кричать о безработице всякий раз, когда возникает вопрос об иммиграции, и не желающих признать тот факт, что безработица в известной мере является необходимым фактором экономики. Этого же придерживаются англосаксы и протестанты, поразительное число которых возражает против «слишком большого числа иностранцев», в особенности если иммигранты являются католиками. И правительству часто приходится выступать в роли канатоходцев, чтобы избежать отделения одной части или другой.

Премьер-министр решил, что настал момент сказать все напрямик.

— У вашего департамента, Харви, плохая пресса, и я считаю, что в значительной мере по вашей вине. Я хочу, чтобы вы крепче держали в руках вожжи и перестали позволять вашим чиновникам поступать как им вздумается. Смените несколько человек, если надо, даже среди ответственных работников — мы не можем выгнать чиновников, но у нас достаточно полок, на которые мы можем их пересадить. И, ради всего святого, не давайте газетам сообщений о спорных ситуациях с иммигрантами! Взять хотя бы эту историю прошлого месяца — женщину с ребенком.

— Эта женщина держала бордель в Гонконге, — сказал Харви Уоррендер. — И у нее венерическая болезнь.

— Возможно, это не лучший пример. Но было множество других, и когда подобные случаи происходят, правительство выглядит по вашей милости безжалостным чудовищем, наносящим ущерб всем нам.

Премьер-министр произнес это спокойно, но с нажимом, не спуская глаз с собеседника.

— Мой вопрос, — сказал Уоррендер, — явно получил ответ. Одобрение не стоит в повестке сегодняшнего дня.

— Речь идет не об одобрении или порицании, — резко произнес Джеймс Хоуден. — Речь идет о политически правильном решении.

— А вы всегда лучше меня принимали политические решения, Джеймс. Так? — Уоррендер, прищурившись, поднял глаза к потолку. — Если б было иначе, я мог бы стать главой партии вместо вас.

Хоуден на это не реагировал. Его собеседник был явно под парами.

— Мои сотрудники просто проводят в жизнь существующий закон, — сказал Уоррендер. — И я считаю, что они хорошо работают. Если вам это не нравится, почему бы нам не собраться и не изменить Акт об иммиграции?

Премьер-министр подумал, что зря он выбрал это время и место для такого разговора. И, стремясь закрыть тему, он сказал:

— Мы не можем этого сделать. В нашей программе по законотворчеству слишком много других вопросов.

— Чепуха!

Словно кнут щелкнул в зале. На секунду воцарилась тишина. Все головы повернулись. Премьер-министр увидел, как генерал-губернатор посмотрел в его сторону. Затем разговоры возобновились, но Хоуден чувствовал, что все прислушиваются.

— Вы боитесь иммиграции, — сказал Уоррендер. — Мы все ее боимся, как боялись все другие правительства. Поэтому мы не можем честно признать некоторые вещи даже в своей среде.

К ним, как бы случайно, подошел Стюарт Каустон, прекративший минуты две назад свои трюки.

— Харви, — весело произнес министр финансов, — ты ведешь себя как осел.

— Позаботься о нем, Стю, — произнес премьер-министр. Он чувствовал, как в нем нарастает гнев: если он продолжит этот разговор, то при своем вспыльчивом нраве потеряет над собой контроль, что может лишь ухудшить ситуацию. И он отошел от двух министров к той группе, где была Маргарет.

Но он по-прежнему слышал голос Уоррендера, который на сей раз обращался к Каустону.

— Что касается иммиграции, позволь тебе заявить, что мы, канадцы, — настоящие лицемеры. Наша иммиграционная политика-политика, которую я, друзья мои, провожу в жизнь, — гласит одно, а означает другое.

— Вы расскажете мне об этом потом, — сказал Стюарт Каустон. Он все еще пытался улыбаться, но это давалось ему с трудом.

— Я скажу вам сейчас! — Харви Уоррендер схватил министра финансов за локоть. — Этой стране, если она хочет развиваться, требуются две вещи, и всем, кто находится в этом зале, это известно. Во-первых, хороший большой резерв безработных, из которых может черпать рабочих промышленность, и во-вторых, постоянное большинство англосаксов. Но разве мы когда-нибудь публично об этом говорим? Нет! — Министр по делам гражданства и иммиграции помолчал, окинул возмущенным взглядом окружающих и продолжил: — Оба эти обстоятельства требуют тщательно сбалансированной иммиграции. Мы вынуждены принимать у себя иммигрантов, ведь если промышленность начнет расти, рабочие руки должны быть готовы — не на будущей неделе, не в будущем месяце или в будущем году, а в тот момент, когда они потребуются заводам. Но если открыть ворота иммигрантам слишком широко или открывать их слишком часто, или и то и другое, что тогда будет? Баланс населения будет утрачен. Если на протяжении жизни всего нескольких поколений будут совершены подобного рода ошибки, в палате общин будут вести дебаты на итальянском языке, а в Доме Правительства будет сидеть китаец.

В этот момент раздалось несколько неодобрительных возгласов со стороны других гостей, до которых долетал голос Уоррендера. Больше того: генерал-губернатор отчетливо услышал последнее его высказывание, и премьер-министр увидел, как он поманил к себе помощника. Жена Харви Уоррендера, бледная хрупкая женщина, неуверенно подошла к мужу и взяла его за локоть, он словно не заметил ее.

Доктор Борден Тейн, министр здравоохранения и благосостояния нации и бывший чемпион по боксу в колледже, возвышавшийся над всеми, произнес театральным шепотом:

— Да прекратите вы это, ради Христа! — И подошел к Каустону, стоявшему рядом с Уоррендером.

Кто-то с нажимом прошептал:

— Уберите его отсюда!

Другой откликнулся:

— Не может он уйти. Никто не может уйти, пока генерал-губернатор здесь.

А Харви Уоррендер, ничуть не смущаясь, продолжал.

— Рассуждая об иммиграции, — громогласно объявил он, — я вам вот что скажу: публика хочет видеть сочувствие, а не факты. Факты неприятны. Наши соотечественники любят считать, что в стране двери открыты для бедных и страждущих. Они чувствуют себя тогда благородными людьми. Вот только они предпочли бы, чтобы бедные и страждущие, приехав сюда, не мелькали у них перед глазами и не заражали вшами предместья или не пачкали благонравные новые церкви. Нет, господа, публика в нашей стране не желает широко открывать двери иммигрантам. Больше того: она знает, что правительство никогда этого не допустит, а потому можно спокойно кричать, требуя этого. Тогда все будут добродетельны и одновременно ощущать себя в безопасности.

В глубине души премьер-министр признал, что все сказанное Харви разумно, но политически неосуществимо.

— Да с чего же все это началось? — спросила одна из женщин.

Харви Уоррендер услышал это и ответил:

— Это началось, когда мне сказали, что я должен изменить свое управление департаментом. Но должен напомнить вам, что я провожу в жизнь Акт об иммиграции, то есть закон. — Он окинул взглядом фалангу стоявших вокруг мужчин. — И я буду продолжать следовать закону, пока вы, мерзавцы, не согласитесь изменить его.

Кто-то сказал:

— Возможно, завтра у вас уже не будет департамента, приятель.

Рядом с премьер-министром появился один из его помощников — на этот раз лейтенант военно-воздушных сил — и тихо произнес:

— Его превосходительство просил меня сообщить вам, сэр, что он уходит.

Джеймс Хоуден посмотрел на дверь. Генерал-губернатор с улыбкой обменивался рукопожатиями с несколькими гостями. Премьер-министр вместе с Маргарет направился к нему. Остальные тут же расступились.

— Надеюсь, вы не против того, что мы рано уходим, — произнес генерал-губернатор. — Мы с Натали немного устали.

— Я должен извиниться… — начал было Хоуден.

— Не надо, дорогой друг. Лучше будет, если я ничего не увижу. — И генерал-губернатор тепло улыбнулся. — Самого счастливого вам Рождества, господин премьер-министр, и вам тоже, дорогая Маргарет.

И их превосходительства, предшествуемые помощником, со спокойным достоинством направились к выходу — дамы на их пути приседали, а их мужья кланялись.

2

В машине, возвращаясь из Дома Правительства, Маргарет спросила:

— После того что произошло сегодня вечером, не должен ли Харви Уоррендер уйти в отставку?

— Не знаю, дорогая, — задумчиво произнес Джеймс Хоуден. — Он может ведь не захотеть.

— А ты не можешь его заставить?

Хоуден подумал, что сказала бы Маргарет, если бы он ответил откровенно: «Нет, я не могу заставить Харви Уоррендера уйти в отставку. И причина в том, что где-то в этом городе — наверное, в каком-нибудь сейфе — лежит бумажка, на которой кое-что написано моим почерком… И если ее оттуда вытащат и опубликуют, то это может стать моим некрологом… или запиской самоубийцы Джеймса Макколлума Хоудена».

Вместо этого он произнес:

— Ты же знаешь: у Харви много сторонников в нашей партии.

— Но наличие сторонников не может оправдать того, что произошло сегодня.

Он промолчал.

Он никогда не рассказывал Маргарет о съезде и о сговоре между ним и Харви девять лет назад по поводу руководства партией — тяжело достигнутом между ними сговоре, когда они были одни в маленькой театральной гримуборной, в то время как в Торонто, в большом зале аплодировали их соперничавшие партии, дожидаясь, когда им объявят результаты голосования, которые непонятно почему задерживались — непонятно всем, кроме двух главных противников, раскрывавших друг другу свои карты за кулисами.

Девять лет. Джеймс Хоуден мыслью вернулся в то время…

…Они выиграют следующие выборы. Все в партии знали это. И в воздухе чувствовался запал, запах победы, сознание того, что предстоит.

Партия собралась для того, чтобы избрать нового главу. Можно было не сомневаться, что тот, кто будет избран, через год станет премьер-министром. Об этой награде и такой возможности Джеймс Макколлум Хоуден мечтал всю свою жизнь в политике.

Выбор был между ним и Харви Уоррендером. Уоррендер возглавлял интеллектуалов в партии, он имел сильную поддержку и среди рядовых членов. А Джеймс Хоуден был середнячком. И их силы были приблизительно равны.

За дверью, в зале заседания, стоял шум и крики.

— Я готов уступить, — сказал Харви. — При определенных условиях.

Джеймс Хоуден спросил:

— При каких же это условиях?

— Во-первых: министерский пост по моему выбору на все то время, пока мы будем у власти.

— Можете выбрать что угодно, кроме внешних сношений или здравоохранения.

Хоуден не собирался создавать чудовище, с которым придется сражаться. Внешние сношения могут все время держать человека на первых полосах газет. А здравоохранение раздает населению семейные пособия, и министр пользуется большим расположением публики.

— Я бы согласился с этим, — сказал Харви Уоррендер, — если вы согласитесь на второе условие.

Делегаты в зале начинали терять терпение. Из-за закрытой двери слышен был топот, нетерпеливые выкрики.

— Так скажите мне ваше второе условие, — произнес Хоуден.

— Пока мы будем находиться у власти, — медленно произнес Харви, — произойдет много перемен. Возьмем телевидение. Страна растет, и появится больше станций. Мы уже говорили, что мы создадим Совет управителей вещания. Можем посадить туда наших людей и несколько человек, согласных с нами. — И он умолк.

— Продолжайте, — сказал Хоуден.

— Я хочу лицензию на ТВ в… — Он назвал город — самый процветающий в стране промышленный центр. — На имя моего племянника.

Джеймс Хоуден тихонько свистнул. Такое решение приведет к широкой раздаче должностей. Лицензия на ТВ — это лакомый кусочек. А в очереди уже стояло немало охотников получить такой куш — в том числе люди с большими деньгами.

— Это же стоит два миллиона долларов, — сказал Хоуден.

— Я знаю. — Харви Уоррендер, казалось, слегка волновался. — Но я думаю о старости. Профессорам колледжа не платят больших денег, а я, занимаясь политикой, не сумел ничего сэкономить.

— Если это откроется…

— Никак не смогут, — сказал Харви. — Уж я об этом позабочусь. Мое имя нигде не появится. Подозревать можно что угодно, но получить доказательства они не сумеют.

Хоуден с сомнением покачал головой. Снаружи донесся новый взрыв шума — теперь уже мяукали, и кто-то иронически запел.

— Я дам вам обещание, Джим, — сказал Харви Уоррен-дер. — Если я стану тонуть — из-за этого или из-за чего другого, всю вину я возьму на себя, и вы тут будете ни при чем. Но если вы выгоните меня или не поддержите по достойному делу, я утащу с собой и вас.

— Но вы же не сможете доказать…

— Я хочу, чтобы это было написано, — сказал Харви. И жестом указал на зал: — Прежде чем мы войдем туда. Иначе пусть все решает голосование.

А результаты голосования будут очень близки. Оба знали это. Джеймс Хоуден увидел, как кубок, который он так хотел получить, выскальзывает из его рук.

— Хорошо, — сказал он. — Дайте мне что-нибудь, на чем написать.

Харви вручил ему программу съезда, и Хоуден написал на обороте — написал слова, которые окончательно уничтожат его, если их когда-либо увидят.

— Не волнуйтесь, — сказал Харви, кладя программу в карман. — Она будет в надежном месте. А когда мы оба уйдем из политики, я верну ее вам.

И они оба направились в зал: Харви Уоррендер — чтобы произнести речь, в которой он отказывался от руководства партией (кстати, одну из лучших речей, какую он произнес в своей жизни как политик), а Джеймс Хоуден — чтобы быть избранным и под приветственные крики пронесенным сквозь зал…

Уговор этот обе стороны сохраняли, несмотря на то что с течением лет престиж Джеймса Хоудена рос, а Харви Уоррендера, напротив, неуклонно падал. Теперь трудно было даже вспомнить, что Уоррендер считался когда-то серьезным претендентом на руководство партией, и, уж конечно, теперь он не стоял в ряду наследников престола. Но такие вещи часто случаются в политике: стоит человеку выйти из состязания за власть, как его рейтинг неизменно понижается, по мере того как идет время.

Машина Хоудена выехала с территории Дома Правительства и направилась на запад, к резиденции премьер-министра на Суссекс-драйв, 24.

— Мне иной раз кажется, — сказала Маргарет как бы про себя, — что Харви Уоррендер немного сумасшедший.

«В том-то и беда, — подумал Хоуден. — Харви действительно немного сумасшедший». Потому-то и нельзя быть уверенным в том, что он не вытащит на свет это наспех написанное соглашение девятилетней давности, даже если тем самым уничтожит себя.

Хоуден не знал, как относится теперь Харви к этой давней сделке. Насколько ему было известно, Харви Уоррендер всегда был честен в политике — до этого случая. А с тех пор племянник Харви получил лицензию на ТВ и, если верить слухам, нажил на этом состояние. Как, по всей вероятности, и Харви: его уровень жизни теперь стал много выше того, что мог позволить себе министр, — правда, по счастью, он не был болтлив и не требовал внезапных перемен.

В ту пору, когда племянник Харви получил лицензию на ТВ, было много критики и домыслов. Но ничто никогда не было доказано, и правительство Хоудена, только что выбранное палатой общин подавляющим большинством голосов, раздавило этих критиков, а со временем — Хоуден с самого начала знал, что так оно и будет, — люди устали от этой темы, и она исчезла с экранов телевизоров и из газет.

Но помнил ли об этом Харви? И не страдал ли немного от нечистой совести? И не пытался ли, возможно, каким-то извращенным, кружным путем, повиниться?

В последнее время что-то странное творилось с Харви: у него появилось почти назойливое желание делать все «по-правильному» и придерживаться закона, даже в мелочах. Последнее время на заседаниях кабинета министров то и дело возникали споры: Харви возражал против той или иной предлагаемой меры, потому что это выглядело политически целесообразным. Харви утверждал, что каждое положение закона, даже напечатанное петитом, должно скрупулезно соблюдаться. Когда такое происходило, Джеймс Хоуден не особенно задумывался над случившимся, считая это вспышкой эксцентричности. Но теперь, вспомнив, как подвыпивший Харви настаивал сегодня вечером на том, что закон об иммиграции должен соблюдаться в точности и буквально, он задумался.

— Джейми, дорогой, — произнесла Маргарет, — у Харви Уоррендера нет ничего такого, что он мог бы использовать против тебя?

— Конечно, нет! — И добавил, подумав, не слишком ли категорично он это произнес: — Я просто не хочу принимать поспешное решение. Посмотрим, какая реакция будет завтра. Ведь в конце-то концов речь идет о нашем народе.

Он почувствовал на себе взгляд Маргарет и подумал, не поняла ли она, что он ей солгал.

3

Они вошли через главный вход под навесом в большой каменный особняк, который был официальной резиденцией премьер-министра на время его пребывания у власти. В холле их встретил Ярроу, дворецкий, и взял у них пальто.

— Американский посол пытался связаться с вами, сэр, — объявил он. — Из посольства звонили уже дважды и говорили, что дело не требует отлагательства.

Джеймс Хоуден кивнул. По всей вероятности, в Вашингтоне тоже узнали об утечке в прессе. Если так, то это намного облегчит задачу Артуру Лексингтону.

— Минут через пять, — велел он дворецкому, — сообщите на коммутатор, что я дома.

— Кофе мы будем пить в гостиной, мистер Ярроу, — сказала Маргарет. — И подайте, пожалуйста, сандвичи мистеру Хоудену, а то он не сумел добраться там до буфета. — И она прошла в туалетную комнату главного вестибюля, чтобы привести в порядок прическу.

А Джеймс Хоуден прошел по нескольким коридорам в третий зал с большими французскими окнами, выходящими на реку и холмы Гатино за ней. Это зрелище всегда завораживало его, даже ночью, когда он ориентировался лишь по далеким огонькам: он представлял себе широкую, вспененную ветром реку Оттаву — ту самую, по которой три с половиной столетия назад плыл искатель приключений Этьен Брюль^[5], потом — Шамплейн^[6], а позднее миссионеры и торговцы прокладывали легендарную дорогу на запад — к Великим озерам и богатому мехами Северу. Аза рекой лежала земля Квебек, славящаяся своими историческими местами и мифами, свидетельница многих перемен — многого из того, что когда-то закончится.

В Оттаве, всегда считал Джеймс Хоуден, трудно не почувствовать историю. Особенно теперь, когда город — некогда прелестный, а потом испорченный бизнесом — быстро становился снова зеленым: благодаря Национальной комиссии по благоустройству столицы в нем сажали деревья и прокладывали аллеи с подстриженными газонами в парках. Правда, правительственные здания были, как правило, безликими, неся на себе печать того, что критик называл «вялой рукой бюрократического искусства». Тем не менее в них чувствовалась природная неотшлифованность, а со временем, когда восстановится естественная красота города, Оттава может стать столицей, равной Вашингтону, а возможно, даже и переплюнуть его.

За спиной Хоудена под широкой загнутой лестницей тихонько дважды звякнул один из двух позолоченных телефонов, стоявших на столике в стиле Адама. Это был американский посол.

— Здравствуйте, Энгри, — произнес Джеймс Хоуден. — Я слышал, что ваши люди выпустили кота из мешка.

В ответ послышался по-бостонски гнусавый голос достопочтенного Филиппа Энгроува:

— Я знаю, господин премьер-министр и, черт побери, извиняюсь. По счастью, однако, из мешка высунулась лишь голова кота и мы все еще крепко держим его за хвост.

— Мне стало легче от того, что я услышал, — сказал Хоуден. — Но, как вы понимаете, нам надо выступить с совместным заявлением. Артур направился…

— Он уже тут, со мной, — перебил его посол. — Вот выпьем по паре рюмок и приступим к делу, сэр. Вы хотите лично одобрить заявление?

— Нет, — сказал Хоуден. — Предоставляю все вам и Артуру.

Они еще поговорили две-три минуты, и премьер-министр положил на место трубку позолоченного телефона.

А Маргарет прошла в большую уютную гостиную с обитыми пестрым ситцем диванами, ампирными креслами и серыми занавесками. В камине ярко горел огонь. Маргарет поставила на патефон пластинку, и теперь мягко звучала музыка Чайковского в исполнении Костелянца. Хоудены предпочитали такого рода музыку — более серьезная классика редко нравилась им.

Через несколько минут горничная принесла кофе с горой сандвичей. Повинуясь жесту Маргарет, девушка предложила сандвичи Хоудену, и он с рассеянным видом взял один из них.

Когда горничная ушла, он снял свою белую бабочку, расстегнул крахмальный воротник рубашки и присоединился к Маргарет, севшей возле огня. Он с удовольствием опустился в глубокое мягкое кресло, пододвинул ближе табурет для ног и положил на него обе ноги.

— Вот это жизнь, — с глубоким вздохом произнес он. — Ты, я… и никого больше… — Он опустил подбородок и по привычке потер кончик носа.

Маргарет слабо улыбнулась.

— Нам надо почаще бывать вот так вместе, Джейми.

— Мы и будем это делать, право же, будем, — пылко произнес он. Потом уже другим тоном сказал: — У меня есть новости. Мы очень скоро поедем в Вашингтон. Я подумал, что тебе приятно об этом узнать.

Его жена разливала в это время кофе из кофейника шеффилдского сервиза и подняла на него глаза.

— Это несколько неожиданно, верно?

— Да, — ответил он. — Но произошло нечто весьма важное. Мне надо переговорить с президентом.

— Что ж, — сказала Маргарет, — по счастью, у меня есть новое платье. — И, подумав, добавила: — Придется купить туфли, и мне потребуется подходящая сумочка, а также перчатки. — Лицо ее стало озабоченным. — У меня будет на это время, да?

— Более или менее, — сказал он и рассмеялся оттого, насколько ее заботы были несопоставимы с его заботами.

— Я съезжу на день в Монреаль для покупок сразу после праздника, — решительно заявила Маргарет. — Там всегда можно купить куда больше, чем в Оттаве. Кстати, как у нас с деньгами?

Он нахмурился:

— Не слишком хорошо: мы уже перебрали в банке. По-видимому, придется снова продать кое-какие облигации.

— Снова? — Казалось, это озаботило Маргарет. — У нас осталось их совсем немного.

— Верно. Но поступай как наметила. — Он любовно посмотрел на жену. — Одна поездка за покупками ничего особенно не изменит.

— Ну если ты так в этом уверен…

— Уверен.

Но уверен он, подумал Хоуден, был лишь в одном: никто не подаст в суд на премьер-министра за задержки с платежами. Нехватка денег на личные нужды была источником постоянных волнений в семье. У Хоуденов не было персональных средств, если не считать скромных сбережений, отложенных во времена, когда он занимался юридической практикой, а в Канаде — при существовавшей во многих случаях ограниченности мышления — страна платила своим руководителям более чем скромно.

Хоуден часто думал, какая это злая ирония, что канадский премьер-министр, отвечающий за судьбу нации, получает меньше американского конгрессмена. У него не было служебной машины — он ездил на своей собственной, купленной на эти скромные средства, и даже бесплатный дом был предоставлен ему совсем недавно. Всего лишь в 1950 году тогдашний премьер-министр Луи Сен-Лоран был вынужден жить в двухкомнатной квартире, такой маленькой, что госпожа Сен-Лоран держала банки с вареньем под кроватью. Более того: после целой жизни, посвященной работе в парламенте, большинство бывших премьер-министров по выходе на пенсию могли рассчитывать лишь на три тысячи долларов в год согласно существовавшей пенсионной схеме. В результате в прошлом премьер-министры держались за свое кресло до глубокой старости. Некоторые, впрочем, выходили на жалкую пенсию, рассчитывая на помощь друзей. Министры и члены парламента получали даже еще меньше. «Просто поразительно, — думал Хоуден, — что столь многие из нас остаются честными». В известной мере он не слишком возмущался тем, на что пошел Харви Уоррендер.

— Тебе бы следовало выйти замуж за бизнесмена, — сказал он Маргарет. — У вторых вице-президентов больше денег.

— Я полагаю, существуют и другие вещи в качестве компенсации, — заметила Маргарет.

«Слава Богу, — подумал он, — что у нас такой хороший брак». Жизнь политика может лишить столь многого в обмен на власть: чувств, иллюзий, даже честности, а без тепла близкой женщины мужчина может стать пустым орехом. Он отбросил мысли о Милли Фридман, хотя и не без некоторого опасения.

— Я тут вспомнил то время, — сказал он, — когда твой отец застал нас. Помнишь?

— Конечно. Женщины всегда помнят такое. Я считала, что ты забыл.

Произошло это сорок два года назад в городе Медисин-Хэт, что стоит среди холмов на западе. Ему было двадцать два года, выходцу из сиротского приюта, новоиспеченному адвокату без клиентов и каких-либо перспектив. Маргарет было восемнадцать, она была старшей из семи дочерей аукциониста по скоту, который вне работы неизменно оставался мрачным, некоммуникабельным человеком. По меркам тех дней семья Маргарет считалась зажиточной по сравнению с Джеймсом Хоуденом, перебивавшимся по окончании учебы с хлеба на квас.

Однажды воскресным вечером, перед походом в церковь, им удалось остаться в гостиной вдвоем. Они стали целоваться со все возрастающей страстью, и Маргарет была полураздета, когда в гостиную вошел ее отец в поисках молитвенника. В тот момент он ничего не сказал — лишь пробормотал «Извините», но потом, вечером, сидя за ужином во главе стола, мрачно посмотрел в другой его конец и обратился к Джеймсу Хоудену.

«Молодой человек, — сказал он. Его крупная спокойная жена и остальные дочери с интересом уставились на главу семьи. — В моем деле, когда мужчина сует пальцы под коровье вымя, это означает, что он заинтересовался данной коровой».

«Сэр, — ответил Джеймс Хоуден с апломбом, который хорошо служил ему в последующие годы, — я хотел бы жениться на вашей старшей дочери».

Аукционист грохнул рукой по уставленному тарелками столу.

«Продано! — И с необычным для него многословием, посмотрев вдоль стола, добавил: — Одна с возу, слава тебе Господи, а шесть еще остаются».

Через несколько недель они обвенчались. И потом аукционист, ныне давно уже умерший, помог своему зятю открыть юридическую контору, а позже заняться политикой.

У них появились дети, хотя теперь они с Маргарет редко видели их: две девочки вышли замуж и переехали в Англию, а их младший ребенок — сын Джеймс Макколлум Хоуден-младший — возглавлял команду нефтебурилыциков на Дальнем Востоке. Однако они до сих пор чувствовали, что у них есть дети, и это было главным.

Огонь в камине стал затухать, и Хоуден подбросил березовое полено. Кора с треском загорелась и ярко вспыхнула. Джеймс Хоуден сидел рядом с Маргарет и смотрел, как языки пламени лижут полено.

— А о чем вы с президентом будете беседовать? — тихо спросила Маргарет.

— Об этом объявят утром. Я бы сказал — о торговле и налоговой политике.

— Но действительно об этом?

— Нет, — сказал он, — не об этом.

— А о чем же?

Прежде он поверял Маргарет информацию о правительственных делах. Мужчине — любому мужчине — необходимо иметь кого-то, кому он может доверять.

— Разговор у нас будет главным образом об обороне. Приближается новый мировой кризис, и прежде чем он разразится, Соединенные Штаты могут взять на себя целый ряд дел, которыми до сих пор мы сами занимались.

— Речь идет о военных делах?

Он кивнул.

Маргарет медленно произнесла:

— Значит, они будут контролировать нашу армию… и все остальное?

— Да, дорогая, — сказал он, — похоже, так оно и будет.

На лбу его жены появились морщинки.

— Если такое случится, Канада уже не сможет проводить собственную внешнюю политику, верно?

— Боюсь, не очень эффективно. — Он вздохнул. — Мы двигались к этому… уже давно.

Повисло молчание. Прервав его, Маргарет спросила:

— Значит, нам конец, Джейми… конец как независимой стране?

— Этого не будет, пока я премьер-министр, — решительно заявил он. — А также если я смогу все спланировать как хочу. — Он говорил все громче, по мере того как росла его убежденность. — Если наши переговоры с Вашингтоном будут должным образом проведены; если в следующие год-два будут приняты правильные решения; если мы будем сильными, но реалистами; если обе стороны будут действовать с предвидением и целесообразностью — при всех этих условиях для нас еще может быть новое начало. И в конце мы станем сильнее, а не слабее. И приобретем в мире большее влияние, а не меньшее. — Он почувствовал, как Маргарет дотронулась до его локтя, и рассмеялся. — Извини: я, кажется, произнес речь?

— Начал произносить. Съешь еще сандвич, Джейми. Хочешь еще кофе?

Он кивнул.

— Ты действительно думаешь, что дело может дойти до войны? — наливая мужу кофе, спокойно спросила Маргарет.

Прежде чем ответить, он вытянул свое длинное тело, удобнее уселся в кресле и скрестил лежавшие на табурете ноги.

— Да, — спокойно произнес он, — я уверен, что она будет. Но я считаю, что есть неплохой шанс оттянуть ее немного — на год, на два, может быть, даже на три.

— Почему это должно произойти? — Впервые в голосе жены он уловил волнение. — Особенно теперь, когда все знают, что война означает уничтожение всего мира.

— Нет, — медленно произнес Джеймс Хоуден, — она не обязательно означает уничтожение. Это заблуждение.

Они помолчали, затем он продолжал, тщательно подбирая слова:

— Ты понимаешь, дорогая, что за стенами этой комнаты, если бы мне задали такой вопрос, моим ответом было бы «нет»? Мне пришлось бы сказать, что война не является неизбежностью, потому что всякий раз, как ты признаешь ее неизбежность, ты как бы сильнее нажимаешь на спусковой крючок уже нацеленного пистолета.

Маргарет поставила перед ним чашку кофе и сказала:

— В таком случае наверняка разумнее не признаваться в этом — даже себе. Разве не лучше продолжать надеяться?

— Будь я обычным гражданином, — ответил ее муж, — я, наверное, обманывал бы себя таким образом. Я полагаю, это было бы нетрудно… если не знать того, что происходит в центре событий. Но глава правительства не может позволить себе заниматься самообманом, особенно если он служит народу, который верит ему… как должен верить.

Он помешал кофе, глотнул, не почувствовав вкуса, и поставил чашку на блюдце.

— Война рано или поздно неизбежна, — медленно произнес Джеймс Хоуден, — потому что она всегда была неизбежна. И всегда будет неизбежна, пока человеческие существа способны ссориться и злиться неизвестно из-за чего. Видишь ли, любая война — это просто ссора одного маленького человечка с другим, помноженная на миллион раз. И чтобы уничтожить войну, надо уничтожить всякое проявление человеческого тщеславия, зависти и злобы. А это невозможно.

— Но если это так, — возразила Маргарет, — то ничего, что стоило бы делать, на свете нет, вообще ничего.

Ее муж отрицательно покачал головой:

— Это не так. Стоит выживать, потому что выжить — значит жить, а жизнь — это приключение. — Он повернулся и окинул взглядом жену. — Наша жизнь тоже сплошное приключением. Ты ведь не хотела бы ее изменить?

— Нет, — ответила Маргарет Хоуден, — наверное, не хотела бы.

Теперь голос его окреп:

— О, я знаю, что говорят о ядерной войне, — говорят, что она уничтожит все и погасит всякую жизнь. Но если подумать, то ведь подобные предсказания сопровождали появление всякого оружия, начиная с примитивной пушки до аэробомбы. Знаешь ли ты, например, что, когда был изобретен пулемет, кто-то подсчитал, что если двести пулеметов будут стрелять в течение тысячи дней, то они перебьют все население земного шара?

Маргарет отрицательно покачала головой. А Хоуден продолжал:

— Человеческая раса выжила, пройдя и через другие опасности, в которых логически она должна была бы погибнуть: я знаю лишь о двух — Ледниковом периоде и Потопе. Ядерная война будет ужасна, и если бы я мог, я, наверное, отдал бы жизнь, чтобы ее предотвратить. Но любая война ужасна, хотя все мы умираем лишь однажды и, может быть, легче так уйти, чем известным путем — от стрелы, пущенной в глаз, или на кресте.

Мы, правда, отбросим назад цивилизацию. Никто это не оспаривает, и, вероятно, снова окажемся в мрачном Средневековье, если может быть что-то более мрачное, чем нынешнее время. Мы, наверное, утратим многое в нашем умении, в том числе умение взрывать атомы, что было бы на какое-то время неплохо.

Но полное уничтожение — нет! Я этому не верю! Что-то все-таки выживет, выползет из развалин и начнет все заново. И это самое худшее, что может случиться, Маргарет. Я считаю, что наша сторона — свободный мир — может иметь лучшую участь. Если сейчас мы будем правильно поступать и использовать отведенное нам время.

При последних словах Джеймс Хоуден поднялся с кресла. Пересек комнату и повернулся.

— И ты намерен использовать его верно… то время, что у нас осталось? — глядя на мужа, тихо спросила Маргарет.

— Да, — сказал он, — намерен. — Лицо его стало мягче. — Наверное, не следовало мне говорить тебе все это. Я тебя очень расстроил?

— Меня это опечалило. Мир, человечество — назови это как хочешь, — мы имеем столько всего и собираемся все это погубить. — Помолчав, она добавила: — Но ты хотел сказать об этом кому-то.

Он кивнул.

— Не так много людей, с кем я могу разговаривать в открытую.

— В таком случае я рада, что ты со мной поделился. — По привычке Маргарет сдвинула в сторону кофейные чашки. — Уже поздно. Ты не думаешь, что пора подниматься наверх?

Он отрицательно покачал головой:

— Не сейчас. Но ты иди — я приду позже.

По дороге к двери Маргарет остановилась. На шератонском карточном столе лежала кипа бумаг и газетных вырезок, присланных ранее из парламентского кабинета Хоудена. Маргарет взяла тоненькую брошюрку и перевернула.

— Ты же не читаешь такого рода вещи, верно, Джейми?

На обложке значилось: «Звездочет». А вокруг были расположены знаки зодиака.

— Великий Боже, нет! — Ее муж слегка покраснел. — Ну, иногда я это просматриваю — для развлечения.

— Но та пожилая дама, что посылала тебе их, — она ведь умерла?

— Очевидно, кто-то продолжает посылать их. — В голосе Хоудена звучало легкое раздражение. — Трудно выпасть из списка людей, которые что-то посылают.

— Но это пришло по подписке, — не отступалась Маргарет. — Смотри, подписка была явно возобновлена — это ясно из даты на бирке.

— Право же, Маргарет, ну откуда мне знать, каким образом, когда и где подписка была возобновлена? Ты хоть имеешь представление, сколько почты приходит мне за день? Я всю ее не проверяю. Я даже всю ее не вижу. Может быть, кто-то из моих служащих оформил подписку, не сказав мне. Если это тебя волнует, я завтра же ее прекращу.

— Не стоит раздражаться, — спокойным тоном произнесла Маргарет, — к тому же это меня нисколько не волнует. Я просто полюбопытствовала. И даже если ты это читаешь, зачем так возбуждаться? Возможно, эта книжечка подскажет тебе, как обойтись с Харви Уоррендером. — И она положила журнал на место. — Так ты уверен, что не хочешь сейчас лечь?

— Уверен. Мне нужно многое спланировать, а времени мало.

К этому она привыкла.

— Доброй ночи, дорогой, — сказала она.

Поднимаясь по широкой витой лестнице, Маргарет подумала, сколько одиноких вечеров провела она за свою замужнюю жизнь или сколько раз ложилась в постель одна. А впрочем, пожалуй, хорошо, что она никогда их не считала. Особенно в последние годы у Джеймса Хоудена вошло в привычку сидеть допоздна, размышляя о политических проблемах и государственных делах, а когда он ложился в постель, Маргарет обычно уже спала и редко просыпалась. И дело не в том, что она лишалась сексуальной близости, откровенно признавалась она себе, — эта сторона ее жизни была упорядочена и влита в рамки много лет назад. Но женщина ценит, когда в конце дня рядом с ней тепло близкого человека. «В нашем браке было много хорошего, — думала Маргарет, — но было и одиночество».

Разговор о войне преисполнил ее необычной печали. Неизбежность войны, полагала она, мужчины приемлют, а женщины — никогда. Воюют мужчины, а не женщины — за редким исключением. Почему так? Не потому ли, что женщины рождены для боли и страданий, а мужчины сами должны создать это для себя? Внезапно ее потянуло к детям — не для того, чтобы их приласкать, а чтобы они приласкали ее. Глаза ее наполнились слезами, и ей захотелось вернуться вниз, попросить, чтобы хоть эту одну ночь она засыпала не одна.

Но тут она сказала себе: «Нечего дурить». Джейми постарается проявить доброту, но никогда ее не поймет.

4

Как только жена ушла, Джеймс Хоуден, продолжая сидеть у огня, который уже не выбрасывал так высоко пламя, дал волю думам. Маргарет сказала правду: разговор с ней принес ему облегчение, и кое-что из сказанного было произнесено вслух впервые. Но теперь настало время все спланировать — не только для бесед в Вашингтоне, но и для выступления перед страной впоследствии.

Главным, конечно, было сохранить за собой власть — казалось, судьба требовала этого от него. Но посмотрят ли на это так же и другие? Он надеялся, что посмотрят, но лучше всего быть уверенным. Вот почему — даже в столь позднее время — он должен разработать осторожную внутреннюю политику. Победа на выборах его партии в ближайшие несколько месяцев была жизненно необходима для блага страны.

Словно для облегчения, он обратился к менее важным проблемам и мысленно вернулся к инциденту с Харви Уоррендером. Такого нельзя больше допускать. Надо объясниться с Харви, решил он, и желательно завтра. Одно он твердо решил — у правительства не будет больше неприятностей со стороны министерства по делам гражданства и иммиграции.

Музыка прекратилась, и он подошел к проигрывателю, чтобы поставить новую пластинку. Он выбрал из коллекции Мантовани пластинку под названием «Бриллианты на века». А по дороге обратно взял журнал, про который говорила ему Маргарет.

То, что он сказал Маргарет, было абсолютной правдой. В его кабинет действительно поступала масса почты, и этот журнал был лишь крошечной ее частицей. Конечно, многие газеты и журналы никогда не попадали к нему, разве что там была какая-то ссылка на него или его фотография. Но вот уже многие годы Милли Фридман складывала в маленькую стопку такие журналы. Он не помнил, чтобы когда-либо просил ее об этом, но и не возражал. Он предполагал, что Милли автоматически возобновляла подписку, когда она кончалась.

Все это — астрология, оккультные науки и весь фокус-покус — было сущей ерундой, но все-таки интересно увидеть, насколько подвержены такому влиянию другие. Только с такой точки зрения это его и интересовало, хотя почему-то это было трудно объяснить Маргарет.

Интерес его возник много лет назад в Медисин-Хэт, когда он уже утвердился в юриспруденции и только начинал карьеру политика. Он принял в производство дело бесплатной клиентки, каких было много в те дни, — подсудимая, седая мамаша, обвинялась в воровстве из магазине. Она была столь явно виновата и имела такой длинный список аналогичных проступков, что, казалось, ничего тут не поделаешь — надо признавать факты и просить о снисхождении. Но пожилая женщина, некая миссис Ада Зидер, поступила иначе — ее больше всего заботило, чтобы судебные слушания перенесли на неделю. Хоуден спросил ее, зачем ей это надо.

Она сказала: «Да затем, что судья не обвинит меня тогда, глупый ты человек. — И поскольку он нажимал на нее, пояснила: — Я родилась под знаком Стрельца, дорогуша. А будущая неделя очень благоприятна для всех, кто родился под знаком Стрельца. Понял теперь?»

Не желая огорчать пожилую женщину, он добился того, что слушание было отложено, а потом подал просьбу не считать ее виновной. К его величайшему изумлению, после весьма неубедительной защиты обычно жесткий судья прекратил дело.

После того дня в суде Хоуден никогда больше не видел старенькую миссис Зидер, а она до самой своей смерти регулярно писала ему, давая советы, как строить свою карьеру исходя из того, что он, как она обнаружила, тоже родился под знаком Стрельца. Он прочитывал ее письма, но мало обращал на них внимания — они просто забавляли его, за исключением одного или двух случаев, когда ее предсказания вроде сбылись. А еще позже пожилая женщина подписала его на астрологический журнал, и когда ее письма перестали приходить, журнал продолжал у него появляться.

Сейчас он открыл номер на разделе, озаглавленном: «Ваш личный гороскоп — с 15 по 30 декабря». На протяжении двух недель каждый день был отмечен советом тем, кто помнит, когда родился. Перейдя к разделу, посвященному завтрашнему дню, то есть двадцать четвертому, Хоуден прочел:

«Важный день для принятия решений и хорошая возможность обратить события в свою пользу. Ваше умение убеждать особо проявится, и, следовательно, продвижение вперед, которого можно теперь достигнуть, не следует откладывать. Время для встреч. Но остерегайтесь маленького облачка, не больше человеческой руки».

«Нелепое совпадение, — сказал он себе, — а кроме того, если посмотреть разумно, то все сказано весьма туманно и может быть применено в любых условиях». Но ему действительно надо принимать решение, и он опять действительно думал о созыве Комитета по обороне на завтра, и ему действительно придется убеждать людей. Он поразмыслил над тем, что понимать облачком не больше человеческой руки. Возможно, это про Харви Уоррендера. Тут он заставил себя остановиться. Какая нелепица! И он положил на стол журнал, не желая больше к нему обращаться.

Правда, это напомнило ему об одном — о Комитете по обороне. Пожалуй, заседание, в конце концов, следует провести завтра, хотя это и канун Рождества. Сообщение насчет Вашингтона будет опубликовано, и ему необходимо добиться поддержки кабинета министров, убедив их разделить его мнение. И он начал намечать, что сказать комитету. Мысли побежали.

Хоуден лег в постель лишь через два часа. Маргарет уже спала; он разделся, не разбудив ее, и поставил маленький будильник на шесть утра.

Сначала он крепко спал, но к утру его растревожил странный, неизменно возвращавшийся сон — облака, поднимавшиеся из крошечной руки в мрачное, грозящее бурей небо.

1

К западному берегу Канады — в 2300 милях от Оттавы, если считать по курсу самолета, — в промежутке между двумя ливнями 23 декабря пристало судно «Вастервик».

Ветер в гавани Ванкувера дул холодный и порывистый. Местный лоцман, севший на судно полчаса назад, велел выбросить три мотка якорной цепи, и теперь «Вастервик» медленно покачивался, а его большой якорь бороздил, словно тормоз, покрытое илом, лишенное камней дно гавани. Буксир, шедший впереди, издал короткий гудок, и к берегу протянулся бросательный конец, а следом за ним и другие.

Через десять минут, в три часа дня по местному времени, судно было притаранено, якорь поднят.

Пирс Ла-Пуэнт, к которому пришвартовалось судно, был одним из многих, тянувшихся словно пальцы от шумного, плотно застроенного берега. Вокруг новоприбывшего и у соседних пирсов стояли, разгружаясь или загружаясь, другие суда. Грузоподъемники быстро работали, поднимаясь и опускаясь. Товарные вагоны деловито шныряли по проложенным в доке рельсам, а автопогрузчики мчались от кораблей на склады и обратно. Неподалеку грузовое судно отошло от причала и направилось в открытое море, ведомое буксиром и сопровождаемое линейным судном.

К «Вастервику» деловито подошли трое. Они шагали в ряд, умело обходя препятствия и работающих. Двое из них были в форме. Один — таможенник, другой — из канадской Иммиграционной службы. Третий мужчина был в гражданской одежде.

— А, черт! — произнес таможенник. — Снова пошел дождь.

— Зайди к нам на корабль, — сказал гражданский с улыбкой. Он был агентом пароходной компании. — Там посуше.

— Я бы на это не рассчитывал, — произнес чиновник Иммиграционной службы. У него было суровое лицо, и он говорил без улыбки. — На некоторых ваших судах более мокро, чем на улице. Не могу понять, как вы умудряетесь держать их на воде.

С «Вастервика» спустили заржавевшую железную лестницу.

Взглянув на судно, агент пароходной компании произнес:

— Я и сам иногда удивляюсь. Ну а этот, думаю, выдержит еще три поездки. — И он полез вверх по лесенке; остальные — за ним.

2

Капитан Сигурд Яаабек, крупный крепкий мужчина с обветренным лицом моряка, собирал в каюте непосредственно под капитанским мостиком бумаги, требующиеся для получения разрешения на груз и команду. Перед тем как пристать, капитан сменил свой обычный свитер и бумажные брюки на двубортный костюм, но допотопные ковровые шлепанцы, которые он большей частью носил на корабле, оставил.

Хорошо, подумал капитан Яаабек, что они пристали днем и вечером смогут поесть на берегу. Так приятно избежать запаха удобрений. И капитан поморщился, чувствуя этот всепроникающий запах, напоминающий смесь мокрой серы и гниющей капусты. Вот уже несколько дней этот запах шел от груза в трюме номер три и распространялся по всему судну через систему вентиляции. Как хорошо, подумал Яаабек, что в следующий раз «Вастервик» будет перевозить свежесрубленный канадский лес.

С документами в руке он направился на верхнюю палубу.

В помещениях для команды, находившихся на корме, Стабби Гейтс, крепкий моряк, прошел враскачку по маленькой квадратной столовой, которая днем служила комнатой отдыха. Он подошел к человеку, стоявшему молча и смотревшему в иллюминатор.

Гейтс был из лондонских кокни. Его отличало исполосованное шрамами лицо борца, мощная фигура, а длинные руки делали его похожим на обезьяну. Он был самым сильным на корабле и, если его не провоцировали, — самым мягким.

Второй мужчина был молодой и невысокого роста с круглым резко очерченным лицом, глубоко посаженными глазами и черными, чересчур длинными волосами. С виду он казался мальчишкой.

Стабби Гейтс спросил:

— О чем это ты задумался, Анри?

С минуту тот продолжал смотреть в иллюминатор, будто и не слышал. Лицо его было странно печально, глаза словно впились в очертания города с видневшимися за доками высокими зданиями. Шум транспорта долетал по воде из порта. Внезапно молодой человек передернул плечами и обернулся.

— Да ни о чем. — Он произнес это с сильным гортанным акцентом, который, однако, нельзя было назвать неприятным. Он явно с трудом говорил по-английски.

— Мы будем стоять в порту неделю, — сообщил Стабби Гейтс. — Ты раньше был когда-нибудь в Ванкувере?

Молодой человек, которого звали Анри Дюваль, отрицательно покачал головой.

— А вот я был тут уже три раза, — сказал Гейтс. — И тут есть местечки поприятнее нашего корабля. Да и жратва хорошая, и всегда можно быстро подцепить девчонку. — Он бросил косой взгляд на Дюваля. — Как думаешь, дадут тебе на этот раз сойти на берег, приятель?

Молодой человек что-то пробурчал недовольным тоном. Слова было трудно разобрать, но Стабби Гейтс все-таки уловил смысл.

— Иногда я думаю, — сказал Анри Дюваль, — что никогда больше не сойду на берег.

3

Капитан Яаабек встретил трех мужчин, когда они поднялись на борт. Он обменялся рукопожатием с агентом компании, и тот представил таможенника и сотрудника Иммиграционной службы. Оба чиновника, став сразу деловитыми, вежливо кивнули капитану, но рук для пожатия не подали.

— Ваша команда собрана на перекличку, капитан? — спросил чиновник Иммиграционной службы.

Капитан Яаабек кивнул.

— Следуйте, пожалуйста, за мной.

Ритуал был знаком, и никаких инструкций для того, чтобы команда подошла к офицерской столовой в середине корабля, не требовалось. Они выстроились у входа, а офицеры ждали внутри.

Стабби Гейтс ткнул Анри Дюваля в бок, когда начальство во главе с капитаном прошло мимо.

— Эти мужики — правительственные чиновники, — тихо произнес Гейтс. — Они скажут, можешь ли ты сойти на берег.

Анри Дюваль повернулся к старшему по возрасту.

— Я ведь очень стараюсь, — тихо произнес Дюваль. Он произнес это с сильным акцентом и чисто юношеским пылом — звучавшее раньше в его голосе уныние исчезло. — Я стараюсь работать. Может, разрешат остаться.

— Вот это правильно, Анри, — весело произнес Стабби Гейтс. — Никогда не говори «умираю»!

В столовой для чиновника Иммиграционной службы поставили столик и стул. Он сел и начал изучать напечатанный список команды, который вручил ему капитан. А на другой стороне комнаты таможенник листал декларацию судового груза.

— Тридцать офицеров и матросов и один безбилетник, — провозгласил чиновник Иммиграционной службы. — Это так, капитан?

— Да. — И капитан Яаабек кивнул.

— Где вы взяли безбилетника?

— В Бейруте. Его фамилия Дюваль, — сказал капитан. — Он с нами уже давно. Даже слишком давно.

На лице чиновника Иммиграционной службы не отразилось ничего.

— Я начну с офицеров. — И он поманил первого офицера — тот подошел и подал шведский паспорт.

После офицеров потянулась команда. Разговор с каждым был короткий. Фамилия, национальность, место рождения, два-три поверхностных вопроса. Затем каждый пересекал комнату и подходил к таможеннику, задававшему свои вопросы.

Дюваль был последним. Его чиновник Иммиграционной службы расспрашивал не поверхностно. И он старательно отвечал на неуверенном английском. Несколько моряков, в том числе Стабби Гейтс, задержались, чтобы послушать.

Да, его зовут Анри Дюваль. Да, он едет без билета. Да, его посадили в Ливане, в Бейруте. Нет, он не гражданин Ливана. Нет, у него нет паспорта. И никогда не было. Как и свидетельства о рождении. Никакого документа. Да, он знает, где он родился. Это было во Французском Сомали. Его мать — француженка, отец — англичанин. Мать умерла, отца же он никогда не знал. Нет, у него нет возможности доказать, что он сказал правду. Да, ему было отказано во въезде во Французское Сомали. Нет, тамошние чиновники не поверили ему. Да, ему отказывали в разрешении сойти на берег в других портах. А таких портов было много. Он не помнит все. Да, он уверен, что у него не было никаких бумаг. Никаких.

Все повторялось, как и в других местах, где его расспрашивали. По мере того как шел допрос, надежда, которая ненадолго озарила лицо молодого человека, сменилась отчаянием. Тем не менее в конце он снова предпринял попытку.

— Я ведь работает, — взмолился он, пытаясь найти в лице чиновника Иммиграционной службы хотя бы тень отклика. — Пожалуйста… Я работает хорошо. Работает в Канада. — Он произнес последнее слово как-то странно, словно выучил его, но не знал хорошо.

Чиновник Иммиграционной службы отрицательно покачал головой.

— Нет, здесь на берег ты не сойдешь. — И, обращаясь к капитану Яаабеку, добавил: — Я издам приказ о задержании безбилетника, капитан. И вы будете отвечать, если он не сойдет на берег.

— Мы позаботимся об этом, — сказал агент пароходной компании.

Чиновник Иммиграционной службы кивнул.

— Вся остальная команда проверена.

Из столовой начали выходить люди, и тут Стабби Гейтс произнес:

— Можно вас на одно слово, мистер?

Удивленный чиновник сказал:

— Да.

Те, кто уже выходил, задержались в дверях, а человека два вернулись.

— Я насчет этого самого Анри.

— А в чем дело? — В голосе чиновника Иммиграционной службы прозвучало раздражение.

— Ну, словом, ведь через пару деньков Рождество и мы будем в этом порту, и вот некоторые из нас подумали, что, может, мы могли бы взять с собой Анри на берег — на один только вечер.

Чиновник резко произнес:

— Я только что сказал, что он не должен покидать судно.

Голос Стабби Гейца загремел:

— Да знаю я это, но хоть на пять чертовых минут неужели вы не можете забыть вашу чертову бюрократию? — Он не намеревался давать волю гневу, но презирал, как все моряки, чиновников, служащих на берегу.

— Хватит! — резко произнес чиновник, сверкая глазами.

Тут вышел вперед капитан Яаабек. Находившиеся в комнате моряки замерли.

— Вам, может, и хватит, упрямый вы осел! — произнес Стаб-би Гейтс. — Но когда малый почти два года не сходил на берег, а на пороге Рождество…

— Гейтс, — спокойно произнес капитан. — Закончим на этом.

Воцарилась тишина. Чиновник Иммиграционной службы покраснел, потом успокоился. Теперь уже он засомневался и посмотрел на Стабби Гейтса.

— Вы что, утверждаете, — сказал он, — что этот человек по имени Дюваль два года не был на берегу?

— Ну не совсем два года, — спокойно вмешался капитан Яаабек. Он хорошо говорил по-английски, лишь с легким налетом своего родного норвежского. — С тех пор как этот молодой человек сел безбилетником на мое судно двадцать месяцев назад, ни одна страна не разрешила ему сойти на берег. В каждом порту мне говорили одно и то же: «У него нет паспорта, нет никаких документов. Значит, он не может покинуть вас. Он — ваш». — Капитан поднял свои крупные руки моряка и в вопросительном жесте расставил пальцы. — Так что же мне с ним делать — отдать его рыбам на съедение, потому что ни одна страна не впускает его?

Напряжение рассосалось. Стабби Гейтс молча отошел в знак уважения к капитану.

Чиновник Иммиграционной службы — уже совсем не резко — с сомнением произнес:

— Он утверждает, что он француз, так как родился во Французском Сомали.

— Это правда, — сказал капитан. — К сожалению, французы тоже требуют документы, а у этого человека их нет. Он клянется мне, что у него никогда не было бумаг, и я ему верю. Он честный и хороший работник. Это можно понять за двадцать-то месяцев.

Анри Дюваль следил за обменом репликами, переводя с надеждой взгляд с одного лица на другое. Теперь он посмотрел на чиновника.

— Мне очень жаль. В Канаде он не может сойти на берег. — Чиновник был явно смущен. Несмотря на внешнюю суровость, он не был жестоким человеком и порой хотел, чтобы правила на его работе были более гибкими. И чуть ли не извиняющимся тоном он добавил: — Боюсь, я ничего не могу тут сделать, капитан.

— Даже ни одной ночи на берегу? — не отступался Стабби Гейтс со свойственным кокни упорством.

— Даже ни одной ночи. — Ответ прозвучал непреклонно. — Я сейчас составлю соответствующий приказ.

С тех пор как судно стало у причала, прошел час, и начали спускаться сумерки.

4

В две-три минуты двенадцатого по времени Ванкувера, приблизительно через два часа после того, как премьер-министр в Оттаве лег в постель, у темного пустынного входа на пирс Ла-Пуэнт остановилось под проливным дождем такси.

Из него вышли двое мужчин. Один был репортер, другой — фотограф из ванкуверской газеты «Пост».

Репортер Дэн Орлифф, крупный мужчина около сорока лет, со своим красным широким лицом и раскованными манерами больше походил на добродушного фермера, чем на преуспевающего и порой беспощадного газетчика. В противоположность ему фотограф Уолли де Вере был высокий, худощавый, со стремительными движениями и налетом вечного пессимизма.

Такси отъехало, а Дэн Орлифф, зажав рукой воротник пальто, чтобы защититься от дождя и ветра, стал осматриваться. Сначала, когда вдруг исчезли фары такси, трудно было что-либо увидеть. Вокруг них были какие-то неясные призрачные формы и пятна черноты, а впереди — плеск воды. Тихие опустевшие здания смутно вырисовывались — их очертания расплывались во мраке. Затем постепенно, по мере того как глаза привыкали к темноте, ближайшие тени обрели форму, и Дэн Орлифф увидел, что они стоят на широком цементном причале параллельно берегу.

Позади них, на дороге, по которой их привезло такси, возвышались цилиндры элеватора и темные сараи доков. Неподалеку на причале высились горы судовых грузов, накрытые брезентом, и от причала уходили вдаль два дока, словно руки на воде. У каждого дока с обеих сторон стояли пришвартованные суда, и несколько огней, горевших в тумане, указывали на то, что судов всего пять. Но нигде не было ни людей, ни какого-либо движения.

Де Вере, взвалив на плечи камеру и оборудование, указал на суда:

— Которое из них?

Дэн Орлифф с помощью карманного фонарика посмотрел на записку, которую ночной редактор дал ему полчаса назад, получив наводку по телефону.

— Нам нужен «Вастервик», — сказал он. — Это, наверное, один из них.

Он повернул направо, и фотограф последовал за ним. Уже через минуту после того, как они вылезли из машины, по плащам их ручьями текла вода. Дэн почувствовал, что и брюки у него промокли, а за воротником по спине побежала струйка.

— Не мешало бы им, — заметил де Вере, — иметь тут информационную будку с куколкой. — Они осторожно пробирались по разбитым ящикам и сплющенным канистрам от масла. — А кто все-таки этот тип, которого мы ищем?

— Его зовут Анри Дюваль, — сказал Дэн. — Судя по данным редакции, это человек без гражданства и его не выпускают с судна.

Фотограф с умным видом кивнул.

— Трогательно до слез, а? Ясное дело: канун Рождества, и никакой комнаты в гостинице.

— Что ж, можно и под этим углом посмотреть, — признал Дэн. — Может, тебе и написать об этом.

— Нет уж, — сказал де Вере. — Когда мы здесь покончим, я сяду сушить напечатанные снимки. А кроме того, могу поставить десять против пяти, что этот малый — шарлатан.

Дэн покачал головой:

— Не выйдет. Ты ведь можешь и выиграть.

Теперь они уже дошли до середины правого дока, осторожно продвигаясь вдоль товарных вагонов. В пятидесяти футах под ними поблескивала в темноте вода и дождь барабанил по накату волн в гавани.

Подойдя к первому судну, они запрокинули головы, чтобы прочесть его название. Оно было написано по-русски.

— Пошли дальше, — сказал Дэн. — Это не здесь.

— Оно будет последним, — предсказал фотограф. — Всегда так бывает.

А оно оказалось следующим. Название «Вастервик» значилось на выпуклом носу. А под ним — проржавевшая, прогнившая обшивка.

— Неужели это корыто все еще плавает? — В голосе де Вере звучало недоверие. — Или кто-то решил над нами подшутить?

Они взобрались по ветхим сходням и стояли, видимо, на главной палубе судна.

Из дока, даже в темноте, «Вастервик» выглядел весьма потрепанным. А теперь, вблизи, признаки старения и недосмотра стали еще заметнее. На выцветшей краске надстроек, дверей и переборок были большие пятна ржавчины. В других местах остатки краски висели лохмотьями. При свете одинокой лампочки над сходнями виднелась грязь на палубе у них под ногами, а рядом стояло несколько открытых коробок, в которых, судя по всему, лежали отбросы. Немного впереди стальной вентилятор заржавел и вывалился из своего гнезда. Отремонтировать его, по-видимому, было невозможно, поэтому он просто валялся на палубе.

Дэн вдохнул.

— Ага, — сказал фотограф. — Я это тоже почувствовал.

Из глубины судна отчаянно воняло удобрением.

— Попробуем зайти сюда, — сказал Дэн.

Он открыл стальную дверь и пошел вниз по узкому коридору.

Через несколько ярдов коридор раздваивался. Справа был ряд дверей в каюты — явно для офицеров. Дэн свернул налево и направился к двери, из которой струился свет. Это оказался камбуз.

Стабби Гейтс в промасленной робе сидел за столом и листал журнал с «девочками».

— Привет, братва, — сказал он. — Кто будете?

— Я из ванкуверской газеты «Пост», — сказал ему Дэн. — Ищу человека по имени Анри Дюваль.

Моряк раскрыл рот в широкой улыбке, показав черные, испорченные зубы.

— Малыш Анри был тут, а сейчас отправился к себе в каюту.

— Как вы думаете, мы можем его разбудить? — спросил Дэн. — Или, может, нам сходить к капитану?

Гейтс отрицательно покачал головой:

— Лучше оставьте шкипера в покое. Он не любит, когда его будят в порту. А вот Анри, думаю, я смогу для вас поднять. — И он посмотрел на де Вере. — А этот малый кто будет?

— Он собирается фотографировать.

Сунув журнал за пояс робы, моряк поднялся.

— Ладно, ребята, — сказал он. — Следуйте за мной.

Они спустились по двум трапам и прошли в переднюю часть судна. В мрачном коридоре, освещенном слабой лампочкой, Стабби Гейтс забарабанил по двери, затем повернул ключ и открыл ее. Пошарив внутри, он включил свет.

— Вставай скорей, Анри, — возвестил он. — Тут два джентльмена пришли к тебе.

И, отступив, он поманил Дэна.

Подойдя к двери, Дэн увидел маленького сонного человека, сидевшего на металлической койке. Затем окинул взглядом помещение.

«Бог ты мой! — подумал он. — Неужели люди тут живут?»

Перед ним был металлический ящик — приблизительно в шесть кубических футов. Когда-то стены здесь были покрашены тускло-желтой краской, но теперь она облезла и ее сменила ржавчина. На ржавчине был налет влаги, а местами текли струйки воды. Большую часть одной стены занимала металлическая койка. Над ней была небольшая полка в фут длиной и шесть дюймов шириной. Под койкой стояло железное ведро. И это было все.

Ни окна или иллюминатора — лишь своего рода вентилятор наверху одной из стен.

Воздух был спертый.

Анри Дюваль протер глаза и уставился на стоявших в коридоре людей. Дэн Орлифф поразился тому, как молодо выглядит этот безбилетник. У него было круглое, отнюдь не неприятное лицо, пропорциональные черты и черные, глубоко сидящие глаза. На нем был жилет, расстегнутая фланелевая рубашка и грубые хлопчатые штаны. Тело Дюваля под этой одеждой казалось крепким.

— Bon soir, Monsieur Duval, — сказал Дэн. — Excusez-nous de troubler votre sommeil, mais nous venons de la presse et nous savons que vous avez une histoire intéressante à nous raconter^[7].

Безбилетник медленно отрицательно покачал головой.

— Нет никакого толку говорить с ним по-французски, — вмешался Стабби Гейтс. — Анри не знает этого языка. Похоже, он в малолетстве перепутал все языки. Так что попытайтесь по-английски, только говорите медленно.

— Хорошо. — И, повернувшись к безбилетнику, Дэн произнес, тщательно выговаривая слова: — Я из ванкуверской «Пост». Это газета. Нам хотелось бы побольше узнать о вас. Вы меня поняли?

Повисла пауза. Дэн предпринял новую попытку:

— Я хочу с вами поговорить. А потом напишу о вас.

— Почему вы писать? — В этих словах — первых, какие произнес Дюваль, — была смесь удивления и подозрительности.

Дэн терпеливо пояснил:

— Надеюсь, я сумею вам помочь. Вы ведь хотите сойти с судна на берег?

— Вы поможет мне уйти с корабля? Получить работу? Жить Канаде? — Слова с трудом слетали с его языка, но в них звучало несомненное волнение.

Дэн отрицательно покачал головой:

— Нет, этого я сделать не могу. Но много людей прочитают то, что я напишу. И может быть, кто-то из них сумеет вам помочь.

— Ну что ты теряешь, Анри? — вмешался Стабби Гейтс. — Вреда-то ведь не будет, а может, что и хорошее выйдет.

Анри Дюваль, казалось, задумался.

Наблюдая за ним, Дэн подумал, что, откуда бы ни происходил молодой безбилетник, он обладает врожденным, ненавязчивым благородством.

Дюваль кивнул:

— О’кей.

— Вот что я скажу тебе, Анри, — сказал Стабби Гейтс. — Ты пойди вымойся, а мы поднимемся наверх и подождем тебя на камбузе.

Молодой человек кивнул и слез с койки.

Они вышли, и де Вере тихо произнес:

— Бедный маленький жулик.

— Он что, все время сидит взаперти? — спросил Дэн.

— Только ночью, когда мы стоим в порту, — сказал Стабби Гейтс. — Это приказ капитана.

— Зачем?

— Хотим быть уверенными, что он не удерет. Капитан, видите ли, отвечает за него. — Матрос остановился наверху трапа. — Здесь ему все-таки не так худо, как в Штатах. Когда мы были в Сан-Франциско, его кандалами приковывали к койке.

Они подошли к камбузу и вошли.

— Как насчет кружки чаю? — спросил Стабби Гейтс.

— Пойдет, — сказал Дэн. — Спасибо.

Моряк достал три кружки и направился к стоявшему на плитке эмалированному чайнику. Он налил крепкого черного чая с уже добавленным молоком. Поставив кружки на стол, он знаком предложил гостям сесть.

— Находясь на таком судне, — сказал Дэн, — вы, наверно, встречаете самых разных людей.

— Вот именно, приятель. — Матрос широко улыбнулся. — Всех видов, цветов кожи и размеров. И с приветом тоже. — И он понимающе посмотрел на присутствующих.

— А какого вы мнения об Анри Дювале? — спросил Дэн.

Прежде чем ответить, Стабби Гейтс сделал большой глоток из своей кружки.

— Он неплохой малый. Большинство парней любит его. Работает, когда мы его просим, хотя безбилетники не обязаны этим заниматься. Таков уж морской закон, — добавил он со знанием дела.

— Вы были в команде, когда он сел на судно? — спросил Дэн.

— Еще бы! Мы подобрали его через два дня после того, как вышли из Бейрута. Тощий был, как швабра. По-моему, бедняга голодал, прежде чем попасть к нам на корабль.

Де Вере глотнул чаю и поставил кружку на стол.

— Ни к черту не годится, верно? — весело заметил Гейтс. — Отдает концентратом цинка. Мы забили им трюм в Чили. Этот чертов запах проникает повсюду — в глаза, в воздух, даже в чай.

— Спасибо, — сказал фотограф. — Теперь я знаю, что сказать, если попаду в больницу.

Минут через десять Анри Дюваль пришел на камбуз. За это время он успел вымыться, причесаться и побриться. Поверх рубашки на нем была теперь надета синяя морская фуфайка. Все его вещи ношеные, но чистые. Дэн заметил, что рваные брюки были аккуратно заштопаны.

— Входи и присаживайся, Анри, — сказал Стабби Гейтс. Он налил четвертую кружку и поставил перед безбилетником — тот поблагодарил улыбкой. Он впервые улыбнулся в присутствии двух газетчиков, и улыбка осветила его лицо, отчего он показался и вовсе мальчишкой.

Дэн приступил к расспросу с самого простого:

— Сколько вам лет?

После короткой паузы Дюваль произнес:

— Мой — двадцать три.

— Где вы родились?

— Я родился на корабль.

— Как назывался корабль?

— Я не знает.

— А почему же вы говорите, что родились на корабле? Снова пауза.

— Я не понимает.

Дэн терпеливо повторил вопрос. На этот раз Дюваль кивком дал понять, что понял, и произнес:

— Моя мать сказать мне.

— Какой национальности была ваша мама?

— Она — Франция.

— А где теперь ваша мама?

— Она умер.

— Когда она умерла?

— Давно назад — Аддис-Абеба.

— А кто был ваш отец? — спросил Дэн.

— Я не знать его.

— А мама рассказывала вам про него?

— Он — Англия. Моряк. Я никогда не видел.

— И никогда не слышали, как его зовут?

Дюваль отрицательно мотнул головой.

— Были у вас братья или сестры?

— Нет брат, сестра.

— Когда ваша мама умерла?

— Извини… не знает.

Перестроив вопрос, Дэн спросил:

— Вы знаете, сколько вам было лет, когда умерла ваша мама?

— Я — шесть лет.

— А кто потом присматривал за вами?

— Я сам смотреть.

— Вы ходили в школу?

— Нет школа.

— А умеете вы читать или писать?

— Я писать мой имя — Анри Дюваль.

— А больше ничего?

— Я писать имя, — настаивал Дюваль. — Я показать.

Дэн подтолкнул к нему по столу лист бумаги и карандаш. Безбилетник медленно, неуверенным детским почерком вывел свое имя. Понять его было можно, но с трудом.

— Почему вы пришли именно на этот корабль? — спросил Дэн, обведя каюту рукой.

Дюваль пожал плечами.

— Хочу найти страна. — И, поискав слова, добавил: — Ливан нехорошо.

— Почему нехорошо? — Дэн машинально повторил то, как произнес это безбилетник.

— Я не гражданин. Если полиция найдет, я иду в тюрьма.

— А как вы попали в Ливан?

— На корабле.

— Что это был за корабль?

— Италия корабль. Извините — не помнит название.

— Вы были пассажиром на итальянском корабле?

— Я безбилетник. Я на корабле один год. Пытается сойти. Никто меня не хочет.

Тут Стабби Гейтс вставил:

— Как я понимаю, он был на итальянском судне «дикого плавания», ясно? Они ходили туда-сюда по Ближнему Востоку. Он соскочил с него в Бейруте и сел на это. Поняли?

— Понял, — сказал Дэн. И, повернувшись к Дювалю, спросил: — А что вы делали, прежде чем попасть на итальянское судно?

— Ходить с мужики, с верблюды. Они кормить меня. Я работать. Мы ходить в Сомали, Эфиопия, Египет. — Он с трудом произнес названия стран, раскачивая в такт рукой. — Когда я был мальчишка, пересекать граница без труда — никому дела не было. А стал больше, — останавливают, никто не хочет.

— Потому-то вы и сели на итальянский корабль? — спросил Дэн. — Верно?

Парень кивнул.

Дэн спросил:

— А есть у вас паспорт, какие-нибудь бумаги, которые подтверждали бы, откуда ваша мать?

— Нет бумаги.

— Вы принадлежите к какой-нибудь стране?

— Нет страна.

— А вы хотите иметь свою страну?

Дюваль удивленно воззрился на него.

— Я имею в виду, — медленно произнес Дэн, — вы ведь хотите сойти с этого корабля? Вы мне сами это сказали.

Дюваль усиленно закивал, подтверждая.

— Значит, вы хотите иметь свою страну… место, где жить?

— Я работает, — с упорством произнес Дюваль. — Я работает хорошо.

Дэн Орлифф снова в задумчивости оглядел молодого безбилетника. Правда ли, что он бездомный? Действительно ли он пария, незаконнорожденный, на которого никто нс претендует и которого никто не ищет? Действительно ли он человек без родины? Или же все это сфабриковано, все это искусная смесь лжи и полуправды, созданная, чтобы вызвать сочувствие?

Молодой безбилетник выглядел бесхитростным. Но так ли это на самом деле?

Он смотрел умоляюще, но была в глубине его глаз словно завеса непроницаемости. Говорила ли эта завеса о хитрости или же это игра его воображения?

Дэн Орлифф никак не мог принять решение. Что бы он ни написал, он знал, что это будет перемолото и проверено соперником «Пост», дневной газетой «Ванкувер колонист».

Поскольку над ним не висел срок, он мог написать об этом когда угодно. И он решил хорошенько проработать свои сомнения.

— Анри, — спросил он безбилетника, — вы мне доверяете?

На секунду в глазах парня вновь появилась подозрительность. Затем он кивнул.

— Я верит, — просто сказал он.

— Хорошо, — сказал Дэн. — Я думаю, что, пожалуй, смогу помочь. Но я хочу знать все о вас, начиная с самого начала. — Он взглянул на де Вере, привинчивавшего к камере вспышку. — Мы сначала сделаем несколько снимков, а потом поговорим. И ничего не пропускайте и не спешите, потому что на это уйдет много времени.

5

Анри Дюваль, сидя в камбузе «Вастервика», все еще чувствовал себя усталым и не вполне проснувшимся.

У этого человека из газеты было много вопросов.

Иной раз, думал безбилетник, для него самого загадка, чего он хочет. Тот человек немало спрашивал, ожидая получить ясные ответы. И каждый ответ тотчас записывал на листах бумаги, которые лежали на столе. Такое было впечатление, словно острый кончик карандаша рисовал самого Дюваля, тщательно упорядочивая всю его прошлую жизнь. А ведь столь многое в его жизни было беспорядочным — только разрозненные куски. И столь многое трудно было выразить словами — словами этого человека — или хотя бы вспомнить, как это произошло.

Вот если бы он научился читать и писать и излагать на бумаге то, что было у него в голове, как этот человек и другие ему подобные. Тогда и он — Анри Дюваль — мог бы сохранить мысли и память о прошедшем. И тогда не все пришлось бы держать в мозгу, как на полке, в надежде, что оно не забудется, как многое из того, что он вроде бы делал и сейчас пытался найти.

Однажды мать его заговорила про школу. Сама она еще в детстве научилась читать и писать. Но это было давно, и мать умерла, прежде чем можно было приступить к его обучению. После этого никого уже не интересовало, что и когда он будет изучать.

Он наморщил лоб, сдвинул брови, пытаясь вспомнить, найти ответы на вопросы, — вспомнить, вспомнить, вспомнить…

Сначала был корабль. Мать рассказывала про него, и родился он на корабле. Они поплыли на нем из Джибути, из Французского Сомали, накануне его рождения, и мать, кажется, как-то сказала ему, куда плыл корабль, но он забыл. И если она и говорила, под каким флагом плыл корабль, он об этом тоже забыл.

Роды были тяжелые и без доктора. Мать его ослабла и температурила, и капитан повернул корабль назад, в Джибути. В порту мать и ребенка отправили в больницу для бедняков. У них было немного денег — тогда или потом.

Анри помнил, что мать была хорошая и нежная. Ему казалось, что она была красивая, но, возможно, так было лишь в его воображении, потому что образ ее стерся в его памяти, и теперь, вспоминая о ней, он видел лишь тень, черты ее расплывались. Но она любила его — в этом он был уверен и помнил об этом, так как другой любви он не знал.

Годы детства сохранились в его памяти отдельными эпизодами. Он знал, что мать работала, когда могла, чтобы им было что есть, хотя иногда и не было ничего. Он не помнил, какая у матери была работа, хотя какое-то время она, кажется, была танцовщицей. Они много переезжали с места на место: из Французского Сомали — в Эфиопию, сначала в Аддис-Абебу, потом в Массауа. Дважды или трижды они ездили из Джибути в Аддис-Абебу.

Сначала они жили среди французов, но достаточно скромно. Потом, совсем обеднев, они уже не знали другого дома, кроме туземных кварталов. А затем, когда Анри Дювалю было шесть лет, мать его умерла.

О времени после смерти матери у него снова остались лишь смутные воспоминания. Какое-то время — трудно сказать, как долго, — он жил на улицах, просил подаяние и спал в какой-нибудь дыре или закоулке, где удавалось найти место. Он никогда не ходил к властям — ему не приходило это в голову, так как те люди, с которыми он общался, полицию считали недругом, а врагом.

Затем пожилой сомалиец, живший один в хибаре туземного квартала, взял его к себе и дал ему приют. Длилось это пять лет, а потом старик по какой-то причине уехал и Анри Дюваль снова остался один.

На этот раз он перебрался из Эфиопии в Британское Сомали, работал, где только мог, и в течение четырех лет был и помощником пастуха, и пас коз, и был мальчиком на побегушках на корабле, зарабатывая на скудное существование — редко больше, чем на хлеб и на кров.

Тогда — да и потом — пересекать границы государств было просто. Столь много семей с детьми переезжали с места на место, что чиновники на границе редко обращали внимание на детей. В такие минуты он просто присоединялся к какой-нибудь семье и проходил сквозь кордон. Со временем он научился ловко это проделывать. Даже когда он уже стал юношей, маленький рост позволял ему это. Только в двадцать лет его впервые остановили, когда он переходил границу, отработав с арабами-кочевниками, и не дали вернуться во Французское Сомали.

Тогда Анри Дюваль понял две истины. Во-первых, дни, когда он проходил через границы с группами детей, кончились. Во-вторых, вход во Французское Сомали, которое он считал родиной, был для него закрыт. Он подозревал, что первое может случиться; но второе явилось для него шоком.

Судьбе было угодно, чтобы он познакомился с одним из основных правил современного общества: без документов — важных бумаг, самым малым из которых является свидетельство о рождении, человек — ничто, он официально не существует и не принадлежит ни к одной территории, на какие разделена наша Земля.

Если ученым мужчинам и женщинам порой бывает трудно с этим согласиться, то Анри Дюваля, который ничему не учился и жил в детстве как нелюбимый зверек, — это просто сразило. Арабы-кочевники пошли дальше, оставив Дюваля в Эфиопии, где, как он теперь знал, он тоже не имел права находиться, и он провел день и ночь в укрытии возле пункта пересечения границы Хадсле-Губо…

…В том месте нависала обесцвеченная, исхлестанная непогодой скала. Под ее навесом сидел неподвижно двадцатилетний юноша — во многих отношениях еще ребенок. Перед ним расстилались иссохшие, испещренные каменными глыбами равнины Сомали, такие холодные в лунном свете и такие голые в солнечный день. И по этим равнинам, извиваясь желтой змеей, пролегала пыльная дорога в Джибути, последняя тоненькая нить, связывавшая Анри Дюваля с его прошлым между детством и возмужанием, между его телом, документированным лишь его физическим присутствием, и залитым солнцем прибрежным городом, чьи пропитанные рыбным запахом проулки и покрытые солью верфи он считал местом своего рождения и своим единственным домом.

Внезапно расстилавшаяся перед ним пустыня показалась хорошо знакомой и привлекательной. И подобно существу, которого первородный инстинкт влечет к месту рождения и материнской любви, Дюваля потянуло вернуться в Джибути, но теперь это было для него недостижимо, как и многое другое, остававшееся недостижимым навсегда.

Почувствовав наконец жажду и голод, он поднялся. Повернулся спиной к запретной стране и пошел, поскольку надо же было куда-то двигаться, на север, в направлении Эритреи и Красного моря…

Поездку в Эритрею он отчетливо помнил. Помнил он и то, что тогда начал систематически воровать. Раньше он воровал еду, но лишь когда был доведен до отчаяния, когда не удавалось ни выпросить, ни заработать. Теперь он перестал искать работу и жил только воровством. Он крал пищу, как только представлялась возможность, а также вещи и мелочи, какие можно было продать за небольшую сумму. Те крохи, что ему удавалось набрать, тут же и исчезали, но в мозгу его всегда присутствовала одна мысль: хорошо бы набрать столько денег, чтобы можно было купить билет на пароход и поехать в такое место, где его примут и он сможет начать жизнь сначала.

Со временем он попал в Массауа, коралловый порт и ворота из Эфиопии в Красное море.

В Массауа его чуть не забрали за воровство. Стоя в толпе у рыбного лотка, он схватил рыбину, но востроглазый торговец заметил и погнался за ним. Несколько человек из толпы, включая полисмена, присоединились к нему, и через несколько секунд за Андре Дювалем гналась, судя по гулу в ушах, целая разгневанная толпа. Он отчаянно, лихорадочно бежал вокруг зданий, где торговали кораллами Массауа, а потом по паутине улочек туземного квартала. Наконец ему удалось добраться до доков, где он и спрятался среди кучи тюков, ждавших погрузки на суда, и в щелочку наблюдал, как искали его взбешенные преследователи, а потом плюнули и ушли.

Но случившееся так повлияло на него, что он решил уехать из Эфиопии любым путем, каким сможет. Перед тем местом, где он прятался, стоял грузовой корабль, и когда наступила ночь, он залез на борт и спрятался в темном шкафу, который попался на его пути на нижней палубе. Наутро корабль вышел в морс. Двумя часами позже Андре Дюваль был обнаружен и приведен к капитану.

Корабль оказался старым итальянским судном на угольном горючем, который неофициально курсировал между Аденским заливом и восточной частью Средиземного моря.

Томный итальянец-капитан, скучая, выскребал грязь из-под ногтей, а Анри Дюваль, трясясь от страха, стоял перед ним.

Так прошло несколько минут, затем капитан резко задал какой-то вопрос по-итальянски. Ответа не последовало. Он попытался спросить по-английски, затем по-французски, но результат был тот же. А Дюваль давно забыл то немногое, что знал по-французски от матери, и его речь представляла сейчас смесь арабского, сомалийского и амарикского языков, с отдельными словами и буквами из семидесяти языков и вдвое большего числа диалектов, существующих в Эфиопии.

Обнаружив, что поговорить не удается, капитан безразлично пожал плечами. Безбилетники не были новостью на его корабле, и капитан, нс обремененный соображениями морали при соблюдении морского закона, велел поставить Дюваля на работу. Он намеревался высадить безбилетника в очередном порту.

Однако капитан не предвидел того, что Анри Дювалю, человеку без родины, будут решительно отказывать в разрешении иммиграционные чиновники в каждом порту, включая Массауа, куда корабль вернулся через несколько месяцев.

По мере того как возрастал срок пребывания Дюваля на борту, возрастало и возмущение капитана, и по прошествии десяти месяцев он вызвал боцмана. Они решили, что боцман через переводчика объяснит Дювалю: жизнь безбилетника неизбежно станет невыносимой и рано или поздно он будет рад удрать с судна. И действительно, приблизительно после двух месяцев тяжелой работы, избиений и полуголодного существования Дюваль именно так и поступил.

Дюваль отчетливо помнил ту ночь, когда он тихо соскользнул по трапу итальянского судна. Это было в Бейруте, в Ливане, крошечном буферном государстве между Сирией и Израилем, где, по преданию, святой Георгий в свое время убил дракона.

Дюваль как пришел на судно, так и ушел с него — в темноте, и уход его был легким, потому что ему нечего было брать с собой и у него не было никакого имущества, кроме рванья, служившего ему одеждой. Сойдя на берег, он сначала побежал по верфи, направляясь в город. Но при виде человека в форме на освещенном пространстве впереди он занервничал и кинулся назад в поисках укрытия в темноте. Проведенное затем расследование показало, что верфь была окружена забором и охранялась. Дюваль почувствовал, что дрожит — ему исполнился двадцать один год, он был слаб от голода, невероятно одинок и отчаянно напуган.

На его пути вдруг появилась новая тень. Это был корабль.

Сначала Дюваль подумал, что вновь оказался у итальянского грузового судна, и первым побуждением его было укрыться на борту. Уж лучше терпеть привычные мучения, чем сидеть в тюрьме, которая, казалось, ждала его в случае ареста. Потом он увидел, что темный силуэт — не итальянский корабль, а более крупное судно, и он прокрался на борт подобно крысе, взбирающейся по канату. Этим судном был «Вастервик», о чем Дюваль узнал двумя днями позже и в двадцати милях от берега, когда голод победил в нем страх и вынудил выбраться из своего укрытия.

Капитан «Вастервика» Сигурд Яаабек был совсем не похож на своего итальянского коллегу. Этот седой норвежец медленно говорил и был человеком твердым, но справедливым, уважавшим как заповеди Библии, так и законы моря. Капитан Яаабек строго, но тщательно разъяснил Анри Дювалю, что безбилетник не обязан работать, но может работать добровольно, хотя и бесплатно. Так или иначе, будет Дюваль работать или нет, он получит тот же рацион, что и команда. Дюваль предпочел работать.

Подобно капитану-итальянцу, капитан Яаабек твердо намеревался высадить своего безбилетника в первом же порту. Но в противоположность итальянцу, узнав, что от Дюваля быстро не избавишься, он и не думал жестоко обращаться с безбилетником.

И вот Анри Дюваль двадцать месяцев пробыл на борту «Вастервика», а тот за это время в поисках груза избороздил не один океан. В «диком плавании» они слонялись по Средиземному морю, Атлантическому и Тихому океанам. Они заходили в Северную Африку, Северную Европу, Южную Европу, Англию, Южную Америку, Соединенные Штаты и Канаду. И всюду просьбу Анри Дюваля сойти на землю и остаться в стране встречали решительным «нет». Причина, когда чиновники порта утруждались ее изложить, была всегда одна и та же: у безбилетника нет бумаг, нет удостоверения личности, нет родины и нет прав.

А затем, когда через какое-то время на «Вастервике» признали Дюваля своим, молодой безбилетник стал даже кем-то вроде всеобщего любимца.

Команда «Вастервика» была интернациональна: в нее входили поляки, скандинавы, индийцы, один китаец, один армянин и несколько англичан, чьим безусловным лидером был Стабби Гейтс. Вот эта группа людей и приняла Дюваля и сделала его жизнь если не приятной, то по крайней мере сносной, насколько позволяли стесненные условия жизни на корабле. Они помогли ему освоить английский, и теперь, хотя у него и был сильный акцент и он нелепо выражался, обе стороны, проявив терпение, могли друг друга понять.

Это были первые проявления искренней доброты, какую когда-либо знал Анри Дюваль, и он откликался на нее подобно ретивому щенку, отвечающему на ласку хозяина. Теперь он даже выполнял личные просьбы членов команды, помогал офицерскому стюарду и не отказывался от мелких поручений. В благодарность матросы приносили ему подарки в виде сигарет и сладостей, а капитан Яаабек время от времени подкидывал немного денег, потом другие моряки покупал и что-то по просьбе Дюваля. Но несмотря на это, безбилетник по-прежнему был пленником, и «Вастервик», который сначала был его прибежищем, превратился в тюрьму.

Так Анри Дюваль, чьим единственным домом было море, прибыл в Канаду накануне Рождества.

6

Беседа длилась почти два часа. Правда» Дэн Орлифф неоднократно повторял ранее заданные вопросы, несколько видоизменив их, пытаясь подловить молодого безбилетника и заставить признаться или сказать что-то другое. Но из этой его хитрости ничего не вышло. За исключением недопонимания отдельных слов, что выяснялось в ходе разговора, его история в основном оставалась неизменной.

Ближе к концу на серьезный вопрос, составленный намеренно неточно, Дюваль вообще ничего не ответил. Он обратил взгляд своих черных глаз на спрашивавшего.

— Вы меня подлавливай. Вы думает, я врет, — сказал безбилетник, и снова газетчик почувствовал в этом человеке все то же неосознанное благородство.

Устыдившись того, что его поймали, Дэн Орлифф сказал:

— Я просто перепроверял. Больше я так делать не буду.

И они перешли к другой теме.

Теперь, вернувшись за свой видавший виды стол в тесной комнате для журналистов газеты «Ванкувер пост», Дэн разложил свои записи и достал пачку чистой бумаги. Вставляя между листами копирку, он крикнул редактору ночного выпуска Эду Бенедикту:

— Эд, у меня отличная история. Сколько слов ты можешь мне дать?

Ночной редактор, подумав, крикнул:

— Держись в пределах тысячи.

Придвинув стул к пишущей машинке, Дэн кивнул. Этого достаточно. Он предпочел бы получить больше, но, если ужаться, в тысяче слов можно многое выразить.

И он начал печатать.

1

В 6.15 утра в канун Рождества Милли Фридман разбудил телефонный звонок в ее квартире в шикарном Тиффани-билдинг на Оттава-драйвуэй. Накинув на шелковую пижаму выцветший желтый махровый халат, она стала искать ногами старые разношенные мокасины, которые сбросила накануне вечером. Так их и не найдя, личный секретарь премьер-министра прошлепала босиком в соседнюю комнату и включила свет.

Даже в такую рань и несмотря на то что глаза у нее были сонные, освещенная комната показалась ей, как всегда, приятной и уютной. Милли знала, что ее жилищу далеко до шикарных квартир одиноких женщин, чьи фотографии часто встречаются в дорогих журналах, но она любила приходить каждый вечер к себе домой, обычно усталая, и садиться на пуховые подушки большого мягкого кресла, которое доставило столько хлопот перевозчикам, когда она переправляла его из родительского дома в Торонто.

Старое кресло с тех пор было заново обито зеленой тканью (зеленый — любимый цвет Милли), и теперь по обе его стороны стояли два других кресла, купленных на аукционе в предместье Оттавы, — немного потертых, но удивительно удобных. Она все думала о том, что скоро надо будет накрыть их ситцевыми чехлами осенних тонов. Такие чехлы будут хорошо сочетаться со стенами и деревом, окрашенным в теплый тон грибов. Она сама как-то занималась покраской, пригласив пару друзей на импровизированный ужин, а затем уговорив их помочь ей закончить дело.

В дальнем конце гостиной стояла старая качалка, к которой Милли была до нелепого привязана с детства. А рядом с качалкой, на обтянутом кожей кофейном столике, за который она заплатила неприлично высокую цену, находился телефон.

Опустившись на качалку, Милли сняла с него трубку. Звонил Джеймс Хоуден.

— С добрым утром, Милли, — послышался бодрый голос премьер-министра. — Я хотел бы созвать Комитет по обороне в одиннадцать часов. — Он ни слова не сказал по поводу того, что звонит так рано, да Милли и не ожидала этого. Она давно привыкла к тому, что ее начальник рано встает.

— В одиннадцать сегодня утром? — Свободной рукой Милли запахнула халат. В квартире было холодно, так как она оставила вчера вечером приоткрытым окно.

— Совершенно верно, — сказал Хоуден.

— Люди будут жаловаться, — заметила Милли. — Ведь сегодня канун Рождества.

— Я не забыл. Но дело слишком важное, чтобы его откладывать.

Положив трубку, она взглянула на маленькие кожаные часики для путешествия, которые стояли рядом с телефоном, и, как ее ни тянуло лечь в постель, удержалась от соблазна. Она закрыла окно и, пройдя в крошечную кухоньку, заварила кофе.

Затем, вернувшись в гостиную, включила портативное радио. Кофе забулькал, когда в 6.30 в «Новостях» по радио передали официальное сообщение премьер-министра о предстоящих переговорах в Вашингтоне.

А через полчаса, все еще в пижаме, но на этот раз в старых мокасинах, Милли начала обзванивать пятерых членов комитета.

Первым был министр по внешним сношениям. Артур Лексингтон весело заметил:

— Конечно, буду, Милли. Я весь вечер заседал — какая разница, одним заседанием больше или меньше? Кстати, вы слышали сообщение?

— Да, — сказала Милли, — оно только что прозвучало по радио.

— Предстоит приятная поездка в Вашингтон?

— Все, что я вижу в этих поездках, — сказала Милли, — это клавиши моей печатной машинки.

— Надо вам как-нибудь поехать со мной, — сказал Лексингтон. — Мне вообще не нужна пишущая машинка. Все свои речи я пишу на обороте сигаретных пачек.

— Звучат они куда лучше многих, которые написаны как положено, — сказала Милли.

— Это потому, что я никогда не волнуюсь. — И министр по внешним сношениям хмыкнул. — Начать с того, что я убежден: как бы я ни выразил свои мысли, ситуация хуже не станет.

Милли рассмеялась.

— А теперь мне надо идти, — сказал Лексингтон, — в нашем доме сегодня великое событие — я завтракаю с детьми. Они хотят посмотреть, насколько я изменился с тех пор, как они меня в последний раз видели дома.

Милли улыбнулась, представив себе, что это будет за завтрак сегодня утром в доме Лексингтона. Скорее всего близкий к бедламу. Сьюзен Лексингтон, которая была секретарем своего мужа много лет назад, славилась своим неумением хозяйничать, но семья, когда министр был дома в Оттаве, казалась очень сплоченной. Подумав о Сьюзен Лексингтон, Милли вспомнила кое-что, сказанное ей однажды: разные секретарши живут по-разному — одни спят с начальником и выходят за него замуж, а другие стареют и изводят себя. «До сих пор, — подумала она, — у меня все иначе. Я не постарела, но и не вышла замуж».

Она могла бы, конечно, выйти замуж, если бы ее жизнь была менее связана с судьбой Джеймса Хоудена…

Десяток лет назад, когда Хоуден был лишь членом парламента на задних скамьях, хотя и считался яркой, преуспевающей фигурой в партии, Милли, его молоденькая секретарша на полставки, слепо и безумно влюбилась в него — до такой степени, что мечтала лишь о том, когда наступит новый день и она насладится его присутствием. Ей было тогда немногим больше двадцати, она впервые уехала из своего дома в Торонто, и Оттава открыла перед ней волнующий, бурлящий мир.

Он показался ей еще более захватывающим в тот вечер, когда Джеймс Хоуден, догадавшись о ее чувствах, впервые овладел ею. Даже теперь, десять лет спустя, она помнила, как все было: ранний вечер; в палате общин — перерыв на ужин, а она занимается разбором почты Хоудена в его парламентском кабинете, когда он тихо вошел в комнату. Ни слова не сказав, он запер дверь и, взяв Милли за плечи, повернул к себе. Оба знали, что член парламента, с которым Хоуден делил кабинет, был за пределами Оттавы.

Хоуден поцеловал ее, и она страстно вскрикнула, не сдерживаясь и ничего не скрывая, затем он повел ее к стоявшему в офисе кожаному дивану. То, какая пылкая проснулась в ней страсть и насколько далеко отступило чувство стыда, поразило даже саму Милли.

Это положило начало периоду такого счастья, какого ни до, ни после в жизни Милли не было. День заднем, неделя за неделей происходили их тайные встречи, придумывались объяснения, крались минуты… Случалось, их роман превращался в игру — кто лучше. Но порой казалось, такая жизнь и любовь могут уничтожить их обоих.

Милли глубоко, безгранично обожала Джеймса Хоудена. Она была менее уверена в его чувствах к ней, хотя он часто заявлял, что любит ее не меньше, чем она его. Но она гнала прочь сомнения и с благодарностью принимала то, что предлагали обстоятельства. Она знала, что настанет день, когда будет поставлена точка — либо в браке Хоуденов, либо в отношениях Джеймса Хоудена с ней. И все же Милли лелеяла надежду на благоприятный исход.

В какой-то момент — почти через год после того, как начался их роман, — надежда возросла. Это произошло незадолго до съезда, на котором решался вопрос о руководстве партии, и однажды вечером Джеймс Хоуден сказал ей: «Я думаю отойти от политики и просить Маргарет дать мне развод». Когда вспыхнувшее было возбуждение улеглось, Милли спросила, как будет со съездом, который должен решить, кто станет лидером партии — Хоуден или Харви Уоррендер, чего оба мужчины добивались.

Он задумчиво погладил свой орлиный нос; лицо его было мрачным. «Я думал об этом. Если Харви победит, я выхожу из игры».

Милли следила за ходом съезда затаив дыхание, не смея думать о том, чего ей больше всего на свете хотелось: о победе Уоррендера. Ведь если Уоррендер победит, то ее будущее обеспечено. Но если соперник проиграет, а победит Джеймс Хоуден, то их роман неизбежно окончится. Личная жизнь лидера партии, которому вскоре предстоит стать премьер-министром, должна быть безупречна.

В конце первого дня съезда все благоприятствовало Уоррендеру. А потом, по причине, оставшейся Милли неизвестной, Харви Уоррендер снял свою кандидатуру и Хоуден победил.

А через неделю в парламентском кабинете, где все началось, закончился их роман.

«Так должно быть, Милли, дорогая, — сказал Джеймс Хоуден. — Иного пути нет».

Милли так и подмывало сказать, что есть другой путь, но она понимала, что это было бы напрасной тратой времени и сил. Джеймс Хоуден стал героем. Он находился в состоянии крайнего возбуждения с тех пор, как его избрали лидером партии, и даже теперь, хотя чувство его было искренним, в нем ощущалось какое-то нетерпение, словно он хотел побыстрее отбросить прошлое, чтобы будущее могло занять его место.

«Ты останешься со мной, Милли?» — спросил он тогда.

«Нет, — сказала она, — я не думаю, что смогу».

Он понимающе кивнул: «Не хочу тебя в чем-то обвинять, но если ты когда-либо передумаешь…»

«Я не передумаю», — заверила она, а пол года спустя все же передумала.

После отпуска, проведенного на Бермудах, и работы в другом месте, нагонявшей на нее тоску, она вернулась. Возвращение было трудным, и чувство, что все могло быть иначе, никогда ее не покидало. Но грусть и слезы, пролитые в тишине, никогда не вызывали у нее горечи. И в конечном счете любовь превратилась в великую преданность.

Порой Милли думала, знала ли когда-либо Маргарет Хоуден об этом романе, длившемся почти год, и о силе чувства секретарши ее мужа, — у женщин есть интуиция на такого рода вещи, которая отсутствует у мужчин. Даже если Маргарет и знала, она мудро молчала — как тогда, так и потом.

Мысли Милли переключились на настоящее, и она сделала следующий звонок — Стюарту Каустону. Ответила сонным голосом его жена, сказав, что министр финансов в душе. Милли передала сообщение, которое, в свою очередь, было передано Каустону, и Милли услышала, как Улыбчивый Стю крикнул в ответ: «Скажи Милли, что я буду».

Следующим в списке Милли был Эдриен Несбитсон, министр обороны, — пришлось прождать несколько минут, прежде чем она услышала шарканье и трубку взяли. Когда Милли сообщила ему о заседании, он решительно заявил:

— Если это то, чего хочет шеф, мисс Фридман, полагаю, я должен быть там. Я бы сказал, очень скверно, что это не могло подождать до окончания праздника.

Милли сочувственно что-то пробормотала, хотя и понимала, что присутствие или отсутствие Эдриена Несбитсона не отразится на принятии решений сегодня утром. Знала она и то, чего не знал Несбитсон, а именно: Джеймс Хоуден планирует произвести в новом году несколько замен в кабинете министров. И среди тех, кому предстоит уйти, — нынешний министр обороны.

Теперь, подумала Милли, даже странно вспоминать, что генерал Несбитсон был некогда героем нации — легендарным ветераном Второй мировой войны со множеством наград и репутацией отчаянного человека, хотя и не отличавшегося богатым воображением. Это Эдриен Несбитсон возглавил вооруженную атаку на танки, стоя в открытом джипе, а позади него сидел и играл его личный волынщик. И если генералов когда-нибудь любили, то Несбитсона любили те, кто с ним служил.

А вот после войны Несбитсон, выйдя в отставку, был бы никем, если бы не Джеймс Хоуден, хотевший иметь министром обороны кого-то хорошо известного, но слабого администратора. Целью Хоудена было создать впечатление, что у него решительный министр, а на самом деле решать все самому.

Эта часть плана хорошо сработала, возможно, даже слишком хорошо. Эдриен Несбитсон, смелый вояка, абсолютно ничего не смыслил в эпоху ракет и ядерного оружия и был лишь рад без пререканий выполнять то, что ему говорили. К сожалению, он не всегда понимал доклады чиновников и в последнее время, выступая перед прессой и на публике, выглядел этаким усталым и растерянным Полковником Блимпом^[8].

Разговор со стариком расстроил Милли, и она, выпив еще кофе, отправилась в ванную освежиться. Прежде чем вернуться к телефону, она оглядела себя в длинном зеркале, висевшем в ванной под ярким флюоресцентным светом. Она увидела высокую хорошенькую женщину, все еще молодую, если не слишком подчеркивать это слово, с высокой грудью и, критически подумала она, широковатыми бедрами. Но у нее было приятное лицо с классическими высокими скулами и густые брови, которые она время от времени выщипывала. Глаза большие, сверкающие, серо-зеленые. Прямой нос, чувственные губы. Темно-каштановые волосы были очень коротко острижены — Милли придирчиво осмотрела их, подумав, не время ли снова их подстричь. Она не любила ходить в парикмахерскую и предпочитала сама мыть, укладывать и расчесывать волосы. А чтобы они красиво лежали, они должны быть хорошо подстрижены, и это, казалось, слишком уж часто приходилось делать.

Короткие волосы имели, однако, большое преимущество — их легко взбить или пригладить рукой, что Милли часто и делала. Джеймс Хоуден тоже любил это делать, как любил и старый желтый халат, который она носила до сих пор. В двадцатый раз она решила в ближайшее время от него избавиться.

Вернувшись в гостиную, Милли сделала два оставшихся звонка. Один предназначался Люсьену Перро, министру оборонной промышленности, который был явно раздосадован столь ранним звонком, и Милли в ответ постаралась быть немногословной, насколько это было возможно. Потом она немного пожалела об этом, вспомнив, как кто-то сказал однажды, что право быть противной ранним утром является шестой человеческой свободой, а Перро, носивший мантию лидера французских канадцев, был всегда достаточно любезен с ней.

Последний звонок был Дугласу Мартенингу, секретарю Тайного совета и Солону^[9], ведающему процедурами на всех заседаниях кабинета министров. С Мартенингом Милли держалась более уважительно, чем с остальными. Министры могут прийти и уйти, а вот секретарь Тайного совета, пока его не сместили, являлся старшим чиновником в Оттаве. Он славился также своим умением держаться на расстоянии и по большей части, когда Милли разговаривала с ним, делал вид, что вообще ее не замечает. Но сегодня он был необычно мрачен и болтлив.

— Я полагаю, это будет долгое заседание. Наверное, перейдет и на Рождество.

— Это не удивило бы меня, сэр, — сказала Милли. И добавила: — Но если оно будет таким, я всегда могу послать за сандвичами с индейкой.

Мартенинг хмыкнул, затем вдруг изрек:

— Мне не сандвичи нужны, мисс Фридман, а какая-нибудь другая работа — такая, что позволяет человеку время от времени наслаждаться семейной жизнью.

Милли потом подумала: «Разочарование — это зараза? Неужели великий мистер Мартенинг готов был присоединиться к чиновникам высокого ранга, которые покинули правительство, чтобы больше получать в промышленности?» Этот вопрос заставил ее призадуматься и относительно себя. Настало ли время уйти — время устроить перемену, прежде чем окажется слишком поздно что-то менять?

Она все еще думала об этом четыре часа спустя, когда члены Комитета по обороне начали собираться в кабинете премьер-министра на Парламентском холме. В хорошо пригнанном костюме и белой блузке Милли вводила их в зал заседаний.

Последним прибыл генерал Несбитсон — высокий, лысеющий, в плотном пальто и шарфе. Помогая ему раздеться, Милли была потрясена тем, как плохо он выглядел, а он — словно желая подтвердить это — внезапно закашлялся и поднес ко рту носовой платок. Милли налила немного ледяной воды из графина и протянула ему. Старый воин сделал глоток, благодарно кивнул и, задыхаясь, произнес:

— Извините… этот чертов катар. Постоянно нападает на меня, когда я остаюсь на зиму в Оттаве. В свое время я проводил зимний отпуск на юге. А сейчас не могу уехать, когда столько важных дел.

«Возможно, в будущем году», — подумала Милли.

— Счастливого Рождества, Эдриен. — К ним подошел Стюарт Каустон; его некрасивое лицо, как всегда, так и сияло, точно освещенный дорожный знак.

Стоявший за его спиной Люсьен Перро произнес:

— И этому человеку, чьи налоги кинжалом взрезают нам душу, хочется отдохнуть. — Разухабистый красавец с копной черных кудрей, с остроконечными усиками и смешинками в глазах, Перро одинаково свободно владел английским и французским. Порой — но не сейчас — в его манерах появлялась тень высокомерия, напоминавшая о его аристократическом происхождении. Ему было тридцать восемь лет, и он стал самым младшим членом кабинета министров, но его влияние оказалось куда сильнее, чем можно было предположить, зная, каким скромным министерством он руководит. Однако Перро сам выбрал оборонную промышленность, а поскольку это министерство было одно из трех патронажных (другими были министерства общественных работ и транспорта), его влияние в партийной иерархии, так как именно он обеспечивал наиболее выгодные контракты тем, что финансово поддерживал его партию, было значительным.

— Не следует раскрывать свою душу, находясь в непосредственной близости к банковскому счету, Люсьен, — заметил министр финансов. — Так или иначе, я для вас, друзья, — Санта-Клаус. А вы с Эдриеном — те, кто покупает дорогие игрушки.

— Но они взрываются с таким треском, — сказал Люсьен Перро. — А главное, мой друг, мы создаем в оборонной промышленности столько рабочих мест, что вы получаете налогов больше, чем когда-либо.

— На этот счет существует какая-то теория экономики, — сказал Каустон. — Скверно, что я никогда ее не понимал.

Зазвонил внутренний телефон, и Милли сняла трубку. Металлический голос Джеймса Хоудена произнес:

— Совещание состоится в зале Тайного совета. Я буду через минуту.

Милли заметила, как у министра финансов от удивления поехали вверх брови. Большинство малых совещаний — за исключением тех, когда собирался весь кабинет министров, — проходило в неформальной обстановке, в кабинете премьер-министра. Но группа покорно вышла в коридор и направилась в зал Тайного совета, находившийся на расстоянии нескольких ярдов.

Когда Милли закрывала дверь за Перро, который вышел последним, на башне Мира Бурбонский колокол пробил одиннадцать часов.

Вопреки обыкновению, Милли обнаружила, что не знает, куда себя девать. Работы накопилось предостаточно, но в канун Рождества ей не хотелось ничего начинать. Все связанное с праздником — положенные к Рождеству поздравительные телеграммы королеве, премьер-министрам Содружества и главам дружественных государств — было подготовлено и еще вчера отпечатано для отправки с утра сегодня. А все остальное, решила Милли, может подождать до окончания праздников.

Ее раздражали серьги, и она сняла их. Это были жемчужинки — маленькие и круглые, как пуговки. Милли никогда не увлекалась драгоценностями и понимала, что они не украшают ее. По опыту же знала, что — с драгоценностями или без — мужчин тянуло к ней, хотя и непонятно почему…

На ее столе зазвонил телефон, и она сняла трубку. Звонил Брайан Ричардсон.

— Милли, — спросил глава партии, — совещание по обороне уже началось?

— Все только что вошли в зал.

— А, черт! — Ричардсон немного задыхался, словно очень спешил. И вдруг спросил: — Шеф говорил вам что-нибудь про вчерашний скандал?

— Какой скандал?

— Явно не говорил. У генерал-губернатора произошла чуть ли не драка. У Харви Уоррендера слетела крыша — обильно пропитанная алкоголем, насколько я понимаю.

Потрясенная Милли спросила:

— В Доме Правительства? На приеме?

— Об этом говорит весь город.

— Но почему такое случилось именно с мистером Уоррен-дером?

— Мне тоже хотелось бы знать, — признался Ричардсон. — У меня есть предположение, что это могло произойти из-за кое-чего, сказанного мною на днях.

— Чего же?

— Насчет иммиграции. У департамента Уоррендера дурно пахнущая, плохая пресса. Я предложил шефу прекратить это, издав какой-нибудь закон.

Милли улыбнулась:

— Возможно, он издал что-то уж слишком строгое.

— Это не смешно, детка. Ссоры между министрами не способствуют успеху выборов. Я хотел бы поговорить с шефом, как только он освободится, Милли. И предупредите его еще об одном: если Харви Уоррендер быстро не перестанет бездействовать, у нас будут большие неприятности по части иммигрантов на Западном побережье. Я знаю, что многое сейчас бурлит, но это тоже важно.

— А что за неприятности?

— Мне только что звонил сегодня утром один мой человек, — сказал Ричардсон. — «Ванкувер пост» как будто напечатала репортаж о каком-то подонке-безбилетнике, который утверждает, что Иммиграционная служба несправедливо к нему относится. Мой человек говорит, какой-то чертов писака распустил нюни по всей первой странице. Как раз об этом я предупреждал всех.

— А к нему относятся по справедливости — к этому безбилетнику?

— Господи, да не все ли равно? — Голос главы партии загрохотал в трубке. — Я только хочу, чтобы его больше не было в «Новостях». Если мы можем заткнуть глотку газетам, лишь впустив этого мерзавца, надо впустить его и закрыть тему.

— Ну и ну! — произнесла Милли. — И в боевом же вы настроении!

— Если я в таком настроении, — рявкнул в ответ Ричардсон, — так это потому, что я порой выхожу из себя, когда дураки-провинциалы вроде Уоррендера накакают в политике, а мне потом убирай за ними.

— Если исключить вульгарность выражения, — беспечно произнесла Милли, — тут все-таки какое-то смещение понятий.

На нее освежающе действовала манера говорить и само присутствие Брайана Ричардсона по сравнению с профессиональной гладкостью и клише, которыми пользовалось большинство политических деятелей. Быть может, благодаря этому, подумала Милли, она в последнее время стала теплее относиться к Ричардсону, — собственно, куда теплее, чем когда-либо намеревалась.

Это чувство появилось полгода назад, когда глава партии начал назначать ей свидания. Сначала, не будучи уверена, нравится он ей или нет, Милли соглашалась встретиться с ним из любопытства. А потом любопытство сменилось приязнью, а приблизительно месяц назад, вечером у нее на квартире, возникло и физическое влечение.

Милли обладала здоровым сексуальным аппетитом, по не огромным, что, по ее мнению, было хорошо. У нее появилось несколько мужчин после года, прошедшего в лихорадке страсти с Джеймсом Хоуденом, но их встречи у нее в спальне были редки — и то лишь с теми, к кому Милли действительно тянуло. Она никогда не придерживалась — как некоторые — той точки зрения, что постель должна быть чем-то вроде благодарности за проведенный вечер, и этот ее принцип — «Попробуй завладеть мной» — привлекал к ней мужчин не меньше, чем ее сексуальное обаяние. В любом случае вечер с Ричардсоном, столь неожиданно окончившийся, не так уж ее и удовлетворил — лишь показал, что грубость Брайана Ричардсона не ограничивается его языком. Потом она решила, что это заключение ошибочно…

С тех пор они больше не встречались; тем временем Милли твердо решила, что второй раз не влюбится в женатого мужчину.

А теперь Ричардсон по телефону произнес:

— Если бы все они были такими умными, как ты, куколка, у меня была бы не жизнь, а мечта. Кое-кто из них считает, что отношения с общественностью все равно что половая связь с массами. Так или иначе, попроси шефа позвонить мне, как только закончится совещание, хорошо? Я буду у себя в кабинете.

— Будет сделано.

— И еще, Милли.

— Да?

— Что, если я заеду вечером? Скажем, около семи.

Молчание. Затем Милли неуверенно произнесла:

— Я не знаю.

— Что значит — не знаю? — Тон Ричардсона не допускал возражений — это был тон человека, который не собирается отступать. — У тебя что-то запланировано?

— Нет, — сказала Милли, — но… — И, помедлив, добавила: — Разве канун Рождества традиционно не проводят дома?

Ричардсон расхохотался, но смех получился неискренний.

— Если только это заботит тебя — забудь. Могу заверить: у Элоизы собственные планы на канун Рождества, и мне в них нет места. Она будет даже благодарна, если ты обеспечишь мое отсутствие.

Тем не менее Милли медлила, помня о принятом решении. Но теперь… она заколебалась: ведь может получиться большой перерыв… Стараясь выиграть время, она сказала:

— Разумно ли это? У операторов ведь есть уши.

— В таком случае нечего давать им пишу, — отрезал Ричардсон. — Так в семь?

— Хорошо, — наконец произнесла Милли и положила трубку. Закончив разговор по телефону, она по привычке надела серьги.

Минуту-другую она не отходила от стола, держа руку на телефоне, словно сохраняя связующую нить. Затем подошла задумчиво к высокому арочному окну, выходившему во двор перед зданиями парламента.

Небо потемнело, и пошел снег. Теперь столицу уже накрывало толстое белое одеяло. Из окна Милли виден был центр: башня Мира, высокая и стройная на фоне свинцового неба, возвышающаяся точно пусковая башня над палатой общин и сенатом; квадратные готические башенки Западного блока, а за ним — здание Конфедерации, вздымающееся огромным горбом словно мрачная крепость; колонны клуба «Ридо», стоящего бок о бок с белокаменным зданием американского посольства, а перед всем этим — Веллингтон-стрит, по обыкновению, с заторами в движении. Порой пейзаж выглядел суровым и серым, что, как думала иногда Милли, характерно для климата и природы Канады. А сейчас, в зимнем одеянии, угловатость и жесткость линий сглаживались. Прогноз погоды был правильный, подумала Милли. Оттаву ждет снежная зима.

Серьги снова причиняли ей боль. И она вторично их сняла.

2

Джеймс Хоуден с серьезным видом вошел в высокий, с бежевым ковром зал Тайного совета. Остальные члены совета — Каустон, Лексингтон, Несбитсон, Перро и Мартенинг — уже расселись ближе к концу большого овального стола, окруженного двадцатью четырьмя стульями из резного дуба с красными кожаными сиденьями, на которых было принято большинство решений, повлиявших на историю Канады с тех пор, как она вошла в состав Конфедерации. В стороне, за гораздо меньшим столом, появился стенографист — маленький скромный мужчина в пенсне, с открытым блокнотом и упаковкой заточенных карандашей.

При появлении премьер-министра пятеро сидевших в зале встали, но Хоуден жестом усадил их обратно и прошел к похожему на трон креслу с высокой спинкой, стоявшему во главе стола.

— Курите, если хотите, — сказал он.

Затем, отодвинув кресло, с минуту молча постоял. И наконец заговорил деловитым тоном:

— Я велел провести наше совещание в этом зале, джентльмены, с единственной целью: чтобы напомнить вам, что все вы, становясь тайными советниками, дали клятву хранить тайну. То, о чем мы будем здесь говорить, — сугубо секретно и должно оставаться таким до определенного момента даже при разговорах с нашими ближайшими коллегами. — Джеймс Хоуден помолчал и взглянул на официального секретаря. — Я полагаю, лучше нам обойтись без стенограммы.

— Извините, господин премьер-министр. — Это произнес Дуглас Мартенинг, интеллектуал, похожий в своих очках с роговой оправой на сову. Клерк Тайного совета был, как всегда, уважителен, но тверд. — Я думаю, будет лучше, если наше совещание запротоколируют. Это позволит нам избежать впоследствии недоразумений по поводу того, кто что сказал.

Лица сидевших за большим столом обратились на стенографа, тщательно записывавшего эту дискуссию по поводу его присутствия. Мартенинг добавил:

— Протокол будет засекречен, а мистеру Макквиллану, как вам известно, доверялось в прошлом немало секретов.

— Да, действительно. — Джеймс Хоуден произнес это дружественным тоном, сознавая присутствие публики. — Мистер Макквиллап — наш давний друг.

Объект этой дискуссии, слегка покраснев, поднял глаза на премьер-министра.

— Хорошо, — снизошел Хоуден, — пусть совещание протоколируется, но ввиду особой ситуации я должен напомнить стенографисту про Акт о служебной тайне. Я полагаю, вы знакомы с ним, Макквиллап?

— Да, сэр. — Стенографист добросовестно записал вопрос и свой ответ.

Оглядев остальных, Хоуден собрался с мыслями. Проведенная прошлым вечером подготовка ясно показала ему, какие он должен предпринять шаги перед встречей в Вашингтоне. Главное — и этот шаг следует предпринять пораньше — убедить остальных членов кабинета в правоте своих взглядов, поэтому-то он и собрал эту маленькую группу. Если он добьется согласия здесь, то у него будет крепкая поддержка, что может повлиять на остальных министров и способствовать тому, что и они поддержат его.

Джеймс Хоуден надеялся, что пятеро сидевших перед ним мужчин разделят его взгляды и будут иметь ясное представление о проблемах и альтернативах. Если отрицательное мнение менее проницательных, чем у него, умов приведет к ненужной задержке, это может оказаться гибельным.

— Ныне не может быть никакого сомнения, — сказал премьер-министр, — относительно того, что намерена предпринять Россия. Если какие-то сомнения и были, события последних двух-трех месяцев, безусловно, рассеяли их. Заключенный на прошлой неделе союз между Кремлем и Японией; перед этим — коммунистические перевороты в Индии и Египте, а теперь еще и появление режимов-сателлитов; наши дальнейшие уступки по Берлину; угрожающая Австралии ось Москва — Пекин; увеличение числа военных баз, нацеленных на Северную Америку, — все это подводит к одному выводу. Советская программа мирового господства подходит к своему завершению — не через пятьдесят или двадцать лет, как мы для своего удобства полагали, а теперь, при жизни нашего поколения и в это десятилетие.

Естественно, Россия предпочла бы одержать победу, не прибегая к войне. Но ясно и то, что война может быть развязана, если Запад будет стоять на своем, а Кремль не сможет достичь своих целей иным путем.

По залу прошел неохотный шепоток согласия. И Хоуден продолжил свою речь:

— Русская стратегия никогда не боялась жертв. Исторически они всегда меньше уважали человеческую жизнь, чем мы, и они подготовлены к тому, чтобы не бояться и теперь. Многие, как в этой стране, так и в других, будут продолжать надеяться — так же когда-то уповали на то, что Гитлер по собственной воле прекратит пожирать Европу. Я не против надежды — это чувство, которое надо лелеять. Но здесь и сейчас мы не можем позволить себе такую роскошь и однозначно должны заниматься обороной и жизненно важными для страны вопросами.

Произнося речь, Джеймс Хоуден пытался вспомнить, что он говорил накануне вечером Маргарет. Что же он ей сказал? «Выживать стоит, так как, выжив, ты живешь, а жизнь — это приключение». Он надеялся, что это правда, что так будет и в будущем, и сейчас.

И он продолжал:

— Это не является, конечно, для вас новостью. Не новость и то, что наша оборона в известной мере интегрирована с обороной Соединенных Штатов. Но новостью будет следующее: в последние сорок восемь часов мне было сделано предложение непосредственно от президента США о более тесной и поистине сенсационной интеграции.

За столом заметно обострился интерес.

— Прежде чем я расскажу вам об этом предложении, — сказал Хоуден, стараясь выражаться осторожно, — есть еще одна тема, которую я хотел бы охватить. — И он повернулся к министру по внешним сношениям: — Артур, перед тем как приехать сюда, я попросил вас дать оценку взаимоотношениям в сегодняшнем мире. Я хотел бы, чтобы вы повторили здесь данный мне ответ.

— Отлично, господин премьер-министр. — Артур Лексингтон положил на стол зажигалку, которую вертел в руке. Его лицо херувима было необычайно серьезно. Взглянув налево и направо, он ровным голосом заявил: — С моей точки зрения, в мире сегодня существует куда более серьезное и опасное напряжение, чем в любое время после тысяча девятьсот тридцать девятого года.

Спокойно произнесенные ясные слова породили напряжение. Люсьен Перро тихо произнес:

— Неужели дело так скверно?

— Да, — ответил Лексингтон, — я убежден, что это так. Согласен, трудно принять это как должное, потому что мы так долго были на острие иглы, что уже привыкли к кризисам. Но со временем появляется нечто более серьезное, чем кризис. И я думаю, мы близки к этому.

Стюарт Каустон мрачно произнес:

— Лет пятьдесят назад все, видимо, было легче. По крайней мере угроза войны возникала через разумные промежутки.

— Да. — В голосе Лексингтона звучала усталость. — Я полагаю, так оно и было.

— Значит, новая война… — Это произнес Перро, не окончив фразы.

— По моему мнению, — сказал Артур Лексингтон, — несмотря на возникшую ныне ситуацию, у нас еще год не будет войны. А может быть, и больше. Однако в качестве меры предосторожности я предупредил моих послов, чтобы они готовились сжечь документы.

— Это мера для войны старого образца, — сказал Каустон. — Со всеми вашими дипломатическими штучками. — И, вытащив кисет с табаком и трубку, он начал ее набивать.

Лексингтон пожал плечами и слабо улыбнулся:

— Возможно.

Джеймс Хоуден дал хорошо рассчитанную передышку и как бы отошел от руководства группой. А теперь, взяв в руки бразды правления, он возобновил свою речь.

— Я разделяю мнение Артура, — твердо заявил премьер-министр. — И я уже приказал частично занять правительственные помещения, существующие на случай чрезвычайного положения. В ближайшие два-три дня ваши департаменты получат секретные меморандумы на эту тему. — Сидевшие вокруг стола ахнули, и Хоуден строго добавил: — Лучше раньше, чем позже. — И, не дожидаясь комментариев, продолжал: — То, что я скажу дальше, будет для вас новостью, но мы должны вспомнить, какую займем позицию, когда начнется третья мировая война.

Он оглядел своих собеседников сквозь дым, который начал заполнять комнату.

— При нынешнем положении дел Канада не может не воевать — по крайней мере будучи независимой страной, — как не может и остаться нейтральной. У нас нет возможности для первого, и наша география не позволяет второго. Я сказал это не в качестве моего мнения — таковы факты жизни.

Глаза сидевших вокруг стола были устремлены на него. Пока он не заметил проявлений разногласия. Но это может появиться позже.

— Наша оборона, — сказал Хоуден, — была и является лишь показухой. И не секрет, что бюджет Соединенных Штатов на оборону Канады гораздо больше, чем весь наш бюджет.

Тут впервые заговорил Эдриен Несбитсон.

— Это не филантропия, — пробурчал старик. — Американцы будут защищать Канаду, поскольку они вынуждены так поступать ради собственной защиты. Поэтому мы не обязаны благодарить их.

— Никто не обязан испытывать благодарность, — резко заявил Джеймс Хоуден. — Хотя, признаюсь, я порой благодарен Провидению зато, что уважаемые друзья, а не враги, соседствуют с нами.

— Нет, вы только послушайте! — произнес Люсьен Перро, держа в зубах нацеленную вверх сигару. Тут он вынул сигару изо рта и хлопнул своей могучей лапой по плечу Эдриена Несбитсона, сидевшего рядом с ним. — Не тревожься, дружище, я буду благодарен за нас двоих.

Эти слова, как и то, кто их произнес, удивили Хоудена. По традиции он считал, что наиболее сильная оппозиция его планам поступит от французской Канады, чьим рупором был Люсьен Перро, — от французской Канады с исконной боязнью вмешательства в ее дела, с глубоко укоренившимся недоверием к влиянию чужеземцев и связям с ними. Он что, судил неверно? Пожалуй, нет, да и вообще еще слишком рано об этом говорить. Но впервые он задумался.

— Разрешите напомнить вам некоторые факты. — Голос Хоудена снова звучал твердо и повелительно. — Все мы знакомы с возможными последствиями ядерной войны. После такой войны выживание будет зависеть от наличия пищи и производства продуктов питания. Страна, чьи районы, производящие продукты питания, будут заражены выпадением радиоактивных осадков, уже проиграет битву за выживание.

— Не только продукты питания будут уничтожены, — заметил Стюарт Каустон. На этот раз он не улыбался.

— Но производство продуктов питания имеет наибольшее значение, — загремел голос Хоудена. — Города могут превратиться в руины, и со многими это случится. Однако если останется чистая незараженная земля, земля, пригодная для земледелия, тогда оставшиеся в живых смогут выбраться из-под развалин и начать жизнь сначала. Так что продукты питания и плодородная земля — это все, что имеет значение. Мы появились из земли, мы возвращаемся в нее. Это путь выживания! Единственный путь!

На стене зала Тайного совета висела карта Северной Америки. Джеймс Хоуден направился к ней, и все головы повернулись в его сторону.

— Правительство Соединенных Штатов, — сказал он, — прекрасно понимает, что прежде всего надо оберегать районы, поставляющие продукты. И они планируют любой ценой сберечь эти районы на своей земле. — Рука его задвигалась по карте. — Молочные районы — север штата Нью-Йорк, Висконсин, Миннесота; многостороннее фермерство — Пенсильвания; пояс пшеницы — оба штата Дакота и Монтана; кукуруза — Айова; животноводство — Вайоминг; специализированные товары — Айдахо, северная Юта и дальше на юг все остальное. — Рука Хоудена опустилась. — Эти районы будут в первую очередь защищены, а за ними — города.

— И ничто не предусмотрено для канадской земли, — тихо произнес Люсьен Перро.

— Вы ошибаетесь, — сказал Джеймс Хоуден. — О канадской земле подумали. Она резервирована для поля боя.

И он снова повернулся к карте. Указательным пальцем правой руки он ткнул в несколько мест к югу от Канады, двигаясь в глубь континента от Атлантического побережья.

— Вот здесь проходит линия военных укреплений Соединенных Штатов — пусковые площадки для оборонительных и межконтинентальных ракет, с помощью которых США будут защищать свои земли, производящие продукты питания. Вы их знаете, как знаю и я, и как знает любой младший мин русской разведки.

Артур Лексингтон тихо пробормотал:

— Буффало, Платтсбург, Преск-Айл.

— Совершенно верно, — сказал Хоуден. — Эти пункты представляют собой острие американской обороны и, как таковые, явятся главным объектом советской атаки. Если эта атака — русскими ракетами — будет отбита, то произойдет это прямо над Канадой. — И он провел рукой по Канаде на карте. — Вот оно — поле боя! Вот тут, судя по составленной на сегодня схеме, и будет вестись война. — Глаза присутствующих следили за движением его руки. А она широким полукругом пошла на север от границы, отделяющей запад, где растут хлеба, от промышленного востока. На ее пути были города — Виннипег, Форт-Уильямс, Гамильтон, Торонто, Монреаль, и между ними маленькие городки. — Осадков больше всего выпадет вот тут, — сказал Хоуден. — В первые несколько дней войны можно ожидать, что наши города погибнут, а наши районы производства продуктов будут отравлены и бесполезны.

Колокола на башне Мира пробили четверть часа, а в зале тишину нарушало лишь тяжелое дыхание Эдриена Несбитсона да шуршание бумаги, когда стенографист переворачивал страницу в блокноте. Интересно, подумал Хоуден, о чем думает этот человек, если он вообще думает, способен ли кто-нибудь по-настоящему понять все значение только что сказанного? И может ли по-настоящему осознать — пока это не случится — цепь событий, которые могут произойти?

Схема, конечно, поразительно проста. Если не произойдет какой-то аварии или не будет ложного предупреждения, русские почти наверняка первыми откроют огонь. Когда они это сделают, траектория их ракет будет проходить прямо над Канадой. Если совместные системы предупреждения эффективно сработают, американское командование будет за несколько минут предупреждено об атаке — этого времени достаточно, чтобы запустить собственные оборонительные ракеты ближнего радиуса действия. Первый перехват произойдет где-то севернее Великих озер — в южном Онтарио и Квебеке. У американских орудий ближнего радиуса действия нет ядерных боеголовок, а советские ракеты будут с ядерными боеголовками и визуальной ориентировкой. Следовательно, в результате каждого успешного перехвата возникнет водородный взрыв, по сравнению с которым атомная бомбардировка Хиросимы покажется взрывом петарды и архаикой. А от каждого взрыва («Будем надеяться, что их будет всего два», — подумал Хоуден) останется пять тысяч квадратных миль опустошенной и радиоактивной земли.

Быстро, короткими предложениями он превратил эти картины в слова.

— Как видите, — в заключение произнес он, — возможности нашего выживания в качестве функционирующей нации чрезвычайно малы.

И снова молчание. Прервал его Стюарт Каустон. Он тихо произнес:

— Все это я знал. Я полагаю, все мы знали. И однако же человек по-настоящему не может представить себе… все отодвигает от себя, появляются другие отвлекающие моменты… наверно, потому, что мы хотим, чтобы они появились…

— Мы все повинны в этом, — сказал Хоуден. — Вопрос в том, можем ли мы представить себе это сейчас.

— В вашем вопросе есть условие: если нет… — На этот раз Люсьен Перро выжидающе оглядел всех.

— Да, — признал Хоуден. — Тут существует «если нет». — Он посмотрел на окружающих, потом обратился к Перро, произнеся громко: — Все, что я вам обрисовал, неизбежно произойдет, если мы немедленно не сочтем нужным соединить наше государство и наш суверенитет с государством Соединенных Штатов.

Реакция была немедленной.

Эдриен Несбитсон с трудом поднялся на ноги.

— Никогда! Никогда! Никогда! — гневно произнес пожилой мужчина, покраснев как рак.

Каустон был явно потрясен.

— Да страна выкинет нас к черту!

Дуглас Мартенинг испуганно произнес:

— Господин премьер-министр, вы это серьезно… — И не закончил фразы.

— Тихо! — Мясистый кулак Люсьена Перро грохнул по столу.

От неожиданности все умолкли. Несбитсон опустился на стул. Перро грозно смотрел из-под своих черных кудрей. «Ну, значит, я потерял Перро, — подумал Хоуден, — а с ним уходит и надежда на единство нации. Теперь Квебек — французская Канада — отделится. Так уже было. А ведь Квебек — это скала, острая, несдвигаемая, на которую другие правительства опирались в прошлом».

Хоуден мог сегодня повести за собой остальных — он все еще в это верил. Логичность англосаксов в конечном счете приведет их к принятию того, что очевидно, и тогда англоговорящая Канада сумеет — без французской Канады — дать ему необходимую поддержку. Но водораздел пройдет глубоко, сопровождаемый ожесточением и спорами, и шрамы никогда не заживут. Хоуден ожидал, что Перро сейчас велйдст из зала.

А Перро вместо этого сказал:

— Я хочу услышать, что скажут остальные. — И мрачно добавил: — Без карканья.

И снова Джеймс Хоуден недоумевал. Но не стал терять времени.

— Есть одно предложение, которое в случае войны может изменить нашу ситуацию. Это предложение крайне просто. Предлагается переместить американские ракетные базы — базы межконтинентальных баллистических ракет и ракет ближнего радиуса действия — на наш канадский север. Если это сделать, то значительная часть радиоактивных осадков, о которых я говорил, выпадет на необитаемые земли.

— Но ведь существуют еще ветры! — сказал Каустон.

— Да, — признался Хоуден. — При северном ветре нам не избежать некоторого количества осадков. Но помните: ни одна страна не выйдет без потерь из ядерной войны. Самое большее, на что мы можем надеяться, — это избежать худшего.

— Мы ведь уже взаимодействовали… — запротестовал Эдриен Несбитсон.

Хоуден оборвал стареющего министра обороны:

— Мы приняли лишь полумеры, четвертьмеры, компромиссные решения! Если завтра начнется война, нашей ничтожной подготовки будет недостаточно! — И повысил голос. — Мы уязвимы и, по сути дела, не защищены, и мы будем раздавлены и захвачены, как Бельгия в больших европейских войнах. В лучшем случае нас захватят и покорят. В худшем — мы станем полем ядерных боев, наш народ будет полностью уничтожен, а наша земля на века станет пустыней. Но так не должно случиться. Времени мало. Однако если мы станем быстро действовать, будем честны и, главное, — реалистичны, мы можем выжить, все вынести и, пожалуй, даже стать великой страной, о чем мы и не мечтали.

Премьер-министр умолк, взволнованный собственными словами. У него на миг даже перехватило дыхание от волнения при мысли, что он — такой руководитель, от замаячивших впереди великих событий. Возможно, подумал он, вот так же чувствовал себя Уинстон Черчилль, когда призывал людей к великим свершениям. На секунду он подумал о схожести своей судьбы с судьбой Черчилля. Неужели это не ясно? Остальные, полагал он, могут этого и не заметить сейчас, хотя позже, конечно, заметят.

— Я говорил о предложении, которое сделал мне президент Соединенных Штатов сорок восемь часов назад. — И сделал паузу. Затем отчетливо и взволнованно продолжил: — Предложение состоит в том, чтобы заключить Акт о союзе между нашими двумя странами. В него войдут: полная передача обороны Канады Соединенным Штатам; роспуск канадских вооруженных сил и немедленный их набор в силы США под присягой на верность; открытие всей канадской территории для военных маневров сил США и — самое главное — наискорейший перевод всех ракетных пусковых баз на дальний север Канады.

— Бог ты мой! — произнес Каустон. — Бог ты мой!

— Одну минуту, — сказал Хоуден. — Это еще не все. Предлагаемый Акт о союзе предусматривает также таможенный союз и совместную внешнюю политику. А во всех остальных областях и в других, особо оговоренных мной, наша национальная независимость сохраняется.

Он придвинулся ближе к овальному столу и уперся в него кончиками пальцев. В голосе, когда он заговорил, впервые послышалось волнение.

— Как вы сразу поймете, это страшноватое и радикальное предложение. Но должен вам сказать, что я тщательно его взвесил, представил себе все последствия, и, с моей точки зрения, это единственно возможный для нас курс, если мы хотим выйти из предстоящей войны и остаться государством.

— Но почему таким путем? — сдавленным голосом спросил Стюарт Каустон.

Министр финансов никогда еще не был так взволнован и озадачен. Такое было впечатление, будто вокруг него рушится старый, давно установившийся миропорядок. «Что ж, — подумал Хоуден, — он рушится для всех нас. Так бывает с миропорядками, хотя каждый человек считает свой мир прочным».

— Да потому, что другого пути нет, как и другого времени! — Слова вылетели из уст Хоудена как пулеметная очередь. — Потому что жизненно необходимо подготовиться, а в нашем распоряжении всего триста дней — может быть, если Богу будет угодно, чуть больше, но ненамного. Потому что время робости прошло! Потому что до сих пор на всех совещаниях по совместной обороне перед нами стоял призрак национальной гордости, который парализовал нашу решимость, и он будет стоять перед нами и парализовать нас, если мы снова попытаемся прибегнуть к компромиссам и залатыванью дыр! Вы спрашиваете меня, почему таким путем? Да потому, что нет другого!

Теперь заговорил Артур Лексингтон, спокойно, голосом посредника.

— Я полагаю, большинство хотело бы знать, сможем ли мы остаться независимым государством при таком соглашении или же мы станем американским придатком — своего рода незарегистрированным пятьдесят первым штатом. Как только мы потеряем контроль над внешней политикой, а это, безусловно, произойдет, будет об этом сказано или нет, нам придется очень многое брать на веру.

— В том невероятном случае, если такое соглашение будет когда-либо ратифицировано, — медленно произнес Люсьен Перро, впившись своими черными задумчивыми глазами в Хоудена, — оно будет рассчитано на определенный срок.

— Предлагается двадцать пять лет, — сказал премьер-министр. — Там, однако, будет статья о том, что действие акта о союзе может быть прекращено по взаимному согласию, но ни одной из сторон самостоятельно. Что же до заключения соглашения на доверии — то да, нам придется на это пойти. Вопрос вот в чем: вы предпочтете верить тщетной надежде, что войны не будет, или торжественно данному слову своего соседа и союзника, чье представление о международной этике схоже с вашим?

— Но страна! — воскликнул Каустон. — Сможете ли вы когда-либо убедить страну?

— Да, — ответил Хоуден. — Я считаю, что сможем.

И он стал говорить, почему так считает: о разработанном им подходе; о предполагаемой оппозиции; о голосовании по этому вопросу, которое надо выиграть. Присутствующие продолжали высказываться. Прошел час, два часа, два с половиной. Принесли кофе, но дискуссия прервалась лишь ненадолго. На бумажных салфетках, поданных с кофе, Хоуден заметил рисунок остролиста. Это выглядело странным напоминанием о том, что до Рождества осталось всего несколько часов. «Рождение Христа. Он учил нас таким простым вещам, — подумал Хоуден. — Что любовь — единственно стоящее чувство; учение его было здравым и логичным, независимо от того, верили вы в Христа, Сына Божия, или в Иисуса, святого смертного. Но животное, именуемое человеком, никогда не верило в любовь — чистую любовь — и никогда по-настоящему не будет верить. Человек извратил предубеждением Слово Христово и запутал его. И вот сейчас мы сидим тут и трудимся в канун Рождества».

Стюарт Каустон набивал трубку, наверное, в десятый раз. Перро, оставшись без сигар, курил сигареты Дугласа Мартенинга. Артур Лексингтон, не куривший, как и премьер-министр, открыл было позади них окно, а потом закрыл, боясь сквозняка. Над овальным столом висела завеса дыма и, как дым, чувство нереальности. Происходившее казалось немыслимым, это не могло быть правдой. И однако, Джеймс Хоуден чувствовал, что реальность медленно берет свое и окружающие постепенно убеждаются — как убедился и он, — что иного быть не может.

Лексингтон был на его стороне: для министра по внешним сношениям это не стало новостью. Каустон колебался. Эдриан Несбитсон по большей части молчал, но со стариком можно не считаться. Дуглас Мартенинг сначала был явно в шоке, но в конце-то концов он чиновник и, когда придет время, поступит так, как ему скажут. Оставался Люсьен Перро — следовало ожидать, что тот будет против, но пока что он молчал.

— Господин премьер-министр, будет несколько проблем с конституцией, — сказал клерк Тайного совета. В голосе его звучало неодобрение, но мягкое, как если бы он возражал против какого-то мелкого нарушения процедуры.

— Ну так мы их разрешим, — категорически заявил Хоуден. — Я, например, не предлагаю смириться с уничтожением, потому что по правилам некоторые пути закрыты для нас.

— Квебек, — произнес Каустон. — Нам никогда не увлечь за собой Квебек.

Момент настал.

Джеймс Хоуден спокойно произнес:

— Признаюсь, эта мысль мне уже приходила.

Глаза остальных медленно передвинулись на Люсьена Перро — Перро-избранника, божество и глашатая французской Канады. Подобно другим до него — Лорье, Лапуэнту, Сен-Лорану, — он на последних двух выборах силой Квебека поддержал правительство Хоудена. А за спиной Перро были триста лет истории — Новая Франция, Шамплейн, королевское правительство Людовика XIV, завоевание Англией… и ненависть французских канадцев к своим завоевателям. Ненависть со временем прошла, а вот недоверие — с обеих сторон — так и не исчезло. Дважды на протяжении двадцатого века Канада участвовала в войнах, и последовавшие за ними споры раздирали страну. Компромиссы и участие посредников обеспечили стране ненадежное единство. А теперь…

— Похоже, мне можно ничего не говорить, — угрюмо произнес Перро. — Вы, мои коллеги, словно подслушали мои мысли.

— Трудно не обращать внимания на факты, — сказал Каус-тон. — Или на историю.

— Значит, на историю, — тихо произнес Перро и вдруг изо всей силы стукнул по столу рукой. Стол зашатался. А голос Перро гневно загремел. — Вам что, никто не говорил, что история не стоит на месте, что мышление прогрессирует и меняется, что разделы — это не навечно? Или вы спали — спали, пока лучшие умы становились более зрелыми?

Атмосфера в зале мгновенно изменилась. Слова Перро прозвучали как внезапный удар грома.

— Какими вы нас считаете — нас, квебекцев? — ярился Перро. — Вечными крестьянами, дураками, неучами? Или мы ничего не знаем — этакие слепцы, не ведающие, что мир меняется? Нет, друзья мои, мы разумнее вас и меньше погружены в прошлое. Если мы должны на это пойти, то с болью пойдем. Ведь боль — не внове для французской Канады, как и реализм.

— Ну, — тихо произнес Стюарт Каустон, — никогда не знаешь, в какую сторону прыгнет кошка.

Это было как раз то, что нужно. И напряжение, словно по мановению волшебной палочки, растаяло во взрыве смеха. Зацарапали по полу стулья. Перро, заливаясь от смеха слезами, обхватил за плечи Каустона. «Странный мы народ, — подумал Хоуден. — Непредсказуемая смесь посредственности и гениальности и время от времени — вспышки благородства».

— Возможно, это будет моим концом. — Люсьен Перро передернул плечами в чисто галльской манере проявлять безразличие. — Но я поддержу премьер-министра и, возможно, сумею убедить остальных.

Это был шедевр сдержанности, и Хоуден ощутил, как в нем нарастает чувство благодарности.

Эдриен Несбитсон был единственным, кто молчал во время обмена последними высказываниями. А теперь на редкость сильным голосом министр обороны объявил:

— Если вы на это идете, тогда зачем останавливаться на полумерах? Почему не продаться целиком Соединенным Штатам?

Пять голов одновременно повернулись к нему.

А пожилой министр, покраснев, упорно гнул свое:

— Я считаю, что нам следует сохранять свою независимость любой ценой.

— Несомненно, до той минуты, когда нам придется отражать ядерное вторжение, — ледяным тоном произнес Джеймс Хоуден. После выступления Перро слова Несбитсона прозвучали как неприятный ледяной душ. Сдержав гнев, Хоуден добавил: — Или у министра обороны есть такая возможность действий, о какой мы еще не слышали.

А сам с горечью подумал, что это один из образчиков слепой тупости, с какой ему придется столкнуться в предстоящие недели. И он представил себе других несбитсонов, которые еще появятся перед ним: картонных вояк со старыми выцветшими знаменами — этакая кавалькада, слепо марширующая в забытье. Какая ирония, подумал он, что ему приходится тратить свой интеллект, убеждая идиотов вроде Несбитсона в необходимости спасать себя!

В зале воцарилось неловкое молчание. Для членов кабинета не было тайной, что последнее время премьер был недоволен своим министром обороны.

Тем временем Хоуден, с холодным ястребиным лицом, продолжил выступление, явно обращаясь к Эдриену Несбитсону:

— В прошлом данное правительство очень заботилось о поддержании нашей независимости. И мое отношение к этому вопросу демонстрировалось неоднократно. — По залу прошел шепот согласия. — Решение, к которому я лично теперь пришел, далось мне нелегко, и, думается, я могу сказать, что оно потребовало капельку мужества. Легкий путь — это беспечный путь, который кое-кому может показаться мужественным, а в конечном счете будет величайшей трусостью. — При слове «трусость» генерал Несбитсон густо покраснел, но премьер-министр еще не закончил. — И еще одно. Как бы ни проходили наши дискуссии в предстоящие недели, я очень надеюсь, что больше не услышу от членов этого правительства бульварных выражений, вроде «продаться Соединенным Штатам».

Хоуден всегда твердой рукой управлял своим кабинетом, иногда устраивая министрам разнос — и не всегда с глазу на глаз. Но никогда еще гнев его не был таким едким.

Все — не без внутреннего смущения — выжидающе смотрели на Эдриена Несбитсона.

Сначала казалось, что старый вояка нанесет ответный удар. Он ближе придвинулся к столу, лицо его пылало от гнева. Он начал было говорить. Потом вдруг, словно изношенная пружина, заметно сник, став снова стариком, неуверенным и растерявшимся от проблем, далеких от его собственного опыта. Пробормотав что-то вроде: «Возможно, не поняли… неудачно выразился…» — он снова опустился на стул, явно не желая быть в центре внимания.

Словно из сочувствия к нему, Стюарт Каустон поспешил сказать:

— Таможенный союз выглядит чрезвычайно привлекательно с нашей точки зрения, поскольку мы от этого больше выиграем. — Все повернулись к министру финансов, а он умолк, явно взвешивая все возможности. Помолчав, Каустон продолжил: — Но любое соглашение должно идти гораздо дальше этого. В конце концов американцы получают не только нашу, ной собственную безопасность. Нам нужны гарантии для производства, для расширения наших отраслей промышленности…

— Наши требования не будут малыми, и я намерен ясно заявить об этом в Вашингтоне, — сказал Хоуден. — В оставшееся время мы должны укрепить нашу экономику, с тем чтобы по окончании войны мы могли выйти из нее более сильными, чем главные ее участники.

— А ведь может так получиться, — тихо произнес Каустон. — В конечном счете, право же, может.

— Есть еще кое-что, — сказал Хоуден. — Я намерен выдвинуть еще одно требование — самое крупное.

Наступила тишина, которую нарушил Люсьен Перро.

— Мы внимательно слушаем, господин премьер-министр. Вы сказали, что будет еще одно требование.

Артур Лексингтон с задумчивым видом крутил карандаш.

Не смеет он им сказать, решил Хоуден. Во всяком случае — пока не смеет. Идея слишком важная, слишком смелая и в известной мере абсурдная. Хоудену вспомнилась реакция Лексингтона во время вчерашней их беседы. Министр по внешним сношениям возразил тогда: «Американцы никогда не согласятся. Никогда». А Джеймс Хоуден медленно произнес: «Если положение у них будет достаточно отчаянное, я думаю, они могут согласиться».

Теперь он энергично повернулся к остальным.

— Я могу вам сказать лишь то, — решительно объявил он, — что, если наше требование будет удовлетворено, это станет величайшим достижением Канады в данном столетни. А во всем остальном — пока не состоится встреча в Белом доме — вы должны просто довериться мне. — И, повысив голос, он повелительным тоном произнес: — Вы доверяли мне до сих пор. И я требую, чтобы вы мне снова поверили.

Сидевшие за столом медленно один за другим кивнули.

Глядя на них, Хоуден вновь почувствовал, как его охватывает возбуждение. Значит, они с ним, понял он. Уговорами, логикой и силой своего авторитета он добился того, что они приняли его доводы, и получил поддержку. Это была первая проба, и то, что совершено однажды, можно совершать и дальше.

Только Эдриен Несбитсон сидел с мрачным видом, не шевелясь и опустив глаза. Окинув взглядом стол, Хоуден почувствовал, как в нем снова вспыхнул гнев. Хотя Несбитсон и дурак, но поддержка министра обороны необходима. Потом гнев Хоудена улегся: со стариком можно быстро распроститься, а как только его сместят, он уже не сможет устраивать смуты.

1

«Ванкувер пост», газета, не занимающаяся картинными описаниями, напечатала полный человеколюбия репортаж Дэна Орлиффа о будущем иммигранте Анри Дювале. Все выпуски в канун Рождества поместили его репортаж на первой полосе вверху слева, он занял второе место, уступив лишь убийству на сексуальной почве, расследование которого вела газета. Заглавие на четыре колонки гласило:

Принесенного океаном бездомного

ожидает унылое одинокое Рождество

Под ним — тоже на ширину четырех колонок — была фотография молодого безбилетника на фоне корабельной шлюпки. Камера уловила выражение лица, не исчезнувшее даже при газетной печати, — в этом лице была надежда и что-то вроде невинности.

Репортаж и фотография произвели такое впечатление, что ответственный редактор написал на гранках: «Отлично, поддерживать на плаву», — и направил материал в отдел городских новостей.

Этот редактор позвонил домой Дэну Орлиффу и сказал:

— Попытайся продвинуть тему для четверга, Дэн, и посмотри, что могут сказать тебе люди из Иммиграционной службы, кроме слова «чушь». Похоже, что эта история может вызвать немало интереса.

А интерес разгорелся и продержался все рождественские праздники. Во всем городе и его окрестностях безбилетник с «Вастервика» был главной темой разговора в домах, клубах и барах. Одни обсуждали горестную судьбу молодого человека и жалели его; другие возмущенно говорили о «чертовых чиновниках» и «бесчеловечной бюрократии». Через час после публикации этого материала поступило тридцать семь телефонных звонков, в которых люди благодарили «Пост» за инициативу в привлечении внимания общественности к подобным делам. Как всегда в подобных случаях, все телефонные звонки были тщательно записаны, с тем чтобы потом можно было показать, какое влияние оказала типичная для «Пост» политика отношения к новостям.

Были и другие отклики. Пять местных диджеев, сочувственно отозвавшись по радио о напечатанном, посвятили композиции Анри Дювалю — «в случае, если наш друг, побывавший на семи морях, слушает ванкуверскую самую популярную станцию». В Китайском квартале стриптизерша ночного клуба объявила под аплодисменты, что посвящает свое выступление «этому одинокому парнишке на корабле». А с амвонов по крайней мере восьми христианских церквей священники, поспешно пересмотрев свои проповеди, включили в них слова о «чужеземце в твоих воротах».

Пятнадцать человек были настолько тронуты этой историей, что написали письма редактору, и четырнадцать из них были впоследствии напечатаны. Пятнадцатое письмо, довольно непонятное, характеризовало случившееся как часть заговора по проникновению из космоса, превратив Дюваля в агента с Марса. За исключением автора последнего письма большинство считало, что кто-то должен все-таки что-то предпринять, хотя и не было ясно, кто и что именно.

Горстка людей проявила практицизм. Чиновник Армии спасения и католический священник сообщили о желании посетить Анри Дюваля, что и сделали. Вдова золотоискателя, вся в норке, лично упаковала посылку с подарками, в которой были продукты и сигареты, и на своем белом «кадиллаке» с шофером в униформе отправила ее на «Вастервик». К посылке в последнюю минуту она приложила бутылку любимого виски своего покойного мужа. Сначала шофер подумал было присвоить спиртное, но en route^[10] обнаружил, что это виски куда хуже того, которое он любит, поэтому заново завернул бутылку и вручил адресату.

Торговец электротоварами, обеспокоенный до отчаяния грядущим банкротством, взял из своих запасов совершенно новый портативный радиоприемник и, не вполне понимая зачем, написал на коробке «Дюваль» и отнес на корабль. Старенький пенсионер-железнодорожник, существовавший на месячную пенсию, которой было бы едва достаточно, если бы стоимость жизни оставалась на уровне 1940 года, вложил два доллара в конверт и послал их по почте в «Пост» для передачи безбилетнику. Группа водителей автобусов, прочитав репортаж в «Пост», прежде чем отправиться в рейс, пустила по кругу кепи и собрала семь долларов тридцать центов. Владелец кепи отнес это Дювалю лично в рождественское утро.

Волны распространились за пределы Ванкувера.

Первый репортаж появился в главном издании «Пост» 24 декабря, в 10 часов утра. К 10.10 канадское телеграфное агентство переписало и ужало репортаж, затем разослало его прессе и радиостанциям на западе страны. Другое телеграфное агентство передало это в газеты на востоке страны, а Канадиан Пресс в Торонто передало информацию агентствам Ассошиэйтед Пресс и Рейтер в Нью-Йорк. Американские агентства, изголодавшиеся по новостям в рождественские праздники, схватили эту новость и распространили по всему миру.

Иоганнесбургская «Стар» дала дюйм для этой новости, а стокгольмская «Европа пресс» — четверть колонки. Лондонская «Дейли мейл» снизошла до того, что дала четыре строчки, а «Таймс оф Индиа» посвятила этому материалу передовицу. Мельбурнская «Гералд» выделила абзац, как и буэнос-айресская «Пренса». Московская «Правда» привела этот инцидент в качестве примера «капиталистического лицемерия».

В Нью-Йорке делегат от Перу в ООН узнал об этой истории и решил сделать запрос в Генеральной Ассамблее, нельзя ли что-то предпринять. В Вашингтоне посол Англии услышал об этом и сдвинул брови.

Эти вести дошли до Оттавы в середине дня, так что их можно было использовать в поздних изданиях двух вечерних газет, выходящих в столице. Газета «Ситизен» поместила телеграмму Канадиан Пресс на первой странице, озаглавив ее:

Человек без родины

умоляет: «Впустите меня»

А «Журналь» поступила более уравновешенно, поместив этот материал на третьей странице под заголовком:

Безбилетник с корабля

просит пустить его к нам

Брайан Ричардсон, размышлявший над проблемой, которая встанет перед партией, когда вашингтонские засекреченные предложения станут известны, прочел обе газеты в своем полупустом кабинете на Спаркс-стрит. Глава партии был крупным мужчиной атлетического сложения, с голубыми глазами, светлыми волосами и румяными щеками. Выражение его лица по большей части было скептическим, но он быстро вскипал и от всей его фигуры исходило ощущение силы. Сейчас он полулежал в кресле, раскачиваясь на задних ножках, положив обе ноги на захламленный бумагами стол и держа в зубах трубку. В бюро было тихо и пусто. Его заместитель, равно как и помощники, аналитики и служащие, из которых состоял довольно большой аппарат штаба партии, уже несколько часов как отправились домой с рождественскими подарками.

А он, просмотрев внимательно обе газеты, вернулся к материалу о безбилетнике. Опыт работы наградил Ричардсона чутьем на политические беды, и сейчас он чувствовал это в воздухе. Он понимал, что по сравнению с более крупными проблемами, которые ждали своего решения, этот вопрос погоды не делает, тем не менее публика интересовалась именно этим. Он вздохнул — бывали такие периоды, когда неприятностям не предвиделось конца. Он так и не слышал ничего от премьер-министра, с тех пор как позвонил Милли в начале дня. С неприятным чувством он отложил в сторону газеты, набил заново трубку и стал ждать.

2

Меньше чем в четверти мили от Брайана Ричардсона, в уединении клуба «Ридо» на Веллингтон-стрит сенатор Ричард Деверо, убивая время до намеченного полета в Ванкувер, тоже прочел обе газеты, затем положил сигару в пепельницу и, улыбнувшись, вырвал страницу с материалом о безбилетнике. В противоположность Ричардсону, горячо надеявшемуся, что это дело не дойдет до правительства, сенатор — председатель партии оппозиции — обрадовался и был уверен, что дойдет.

Сенатор Деверо выдрал материал из газет в читальне клуба «Ридо», в большой квадратной комнате, выходившей на Парламентский холм и охраняемой у двери бронзовым бюстом суровой королевы Виктории. Стареющему сенатору и этот читальный зал, да и сам клуб были издавна знакомы.

Клуб «Ридо» в Оттаве (как часто любят это отмечать его члены) настолько закрыт и элитарен, что даже название его не прочесть за пределами заведения. Люди, проходящие мимо, понятия не имеют о том, что это за место, — с виду это, обычный, даже несколько захудалый особняк.

В клубе, куда вы проходите через вестибюль с колоннами и поднимаетесь по широкой двойной лестнице, царит словно разреженная атмосфера. Никакого правила насчет тишины здесь не существует, тем не менее большую часть дня тут царит гробовое молчание и новички стараются говорить шепотом.

Членами клуба «Ридо», хотя и не принадлежащего ни одной из партий, является главным образом политическая элита Оттавы — министры, судьи, сенаторы, дипломаты, начальники штабов, высшие гражданские чиновники, горстка доверенных журналистов и несколько обычных членов парламента, которым по карману весьма высокие взносы. Однако несмотря на то что это не партийный клуб, в нем решается немало политических дел. Собственно, некоторые серьезные решения, связанные с развитием Канады, принимались за бренди и сигарами завсегдатаями клуба, которые сидели, развалясь, в глубоких креслах, обитых красной кожей, как сидел сейчас сенатор Деверо.

Ричарду Гордону Деверо было далеко за семьдесят, и выглядел он внушительно — высокий, с прямой спиной, ясными глазами и некоторой полнотой, объяснявшейся жизнью, абсолютно лишенной физических упражнений. У него имелся заметный животик, не вызывавший, однако, подтрунивания. Он держался грубовато-добродушно, одновременно любил запугивать, что приводило к определенным результатам, но редко оскорбляло. Он много говорил и, казалось, вовсе не умел слушать, хотя на самом деле мало что упускал. Он обладал престижем, влиянием и огромным состоянием, созданным лесозаготовительной империей в западной Канаде и завещанным ему предком Деверо.

Сейчас, поднявшись с кресла, сенатор прошел с торчащей изо рта сигарой к одному из двух телефонов — прямых линий — в глубине клуба. Ему пришлось набрать два номера, прежде чем он добрался до нужного человека. По второму номеру он связался с достопочтенным Бонаром Дейцем, лидером парламентской оппозиции. Дейц находился в своем кабинете в Центральном блоке.

— Бонар, мальчик мой, я в восторге, — заявил сенатор Деверо, — хоть и несколько удивлен, что в канун Рождества вы усердно трудитесь.

— Я писал письма, — коротко произнес Дейц, — а сейчас уже еду домой.

— Отлично! — прогремел в трубку сенатор. — Не заглянете ли по дороге на минутку в клуб? Возникли кое-какие обстоятельства, и нам надо встретиться. — На другом конце провода послышался было протест, но сенатор тотчас оборвал его: — Вот что, мальчик мой, такая позиция не годится — во всяком случае, если вы хотите, чтобы наша сторона выиграла на выборах и вы стали премьер-министром вместо этого пустозвона Джеймса Хоудена. А вы ведь хотите стать премьер-министром? — В голосе сенатора появились ласковые нотки. — Ну и станете им, мой мальчик Бонар, не волнуйтесь. Теперь уже скоро. Я вас жду.

И, хмыкнув, сенатор направился к креслу в главном зале клуба, уже прокручивая в уме, как использовать прочитанный материал во благо партии оппозиции. Вскоре над его головой возникло облако табачного дыма — занимаясь своим излюбленным делом — упражнением ума, — он курил сигару.

Ричард Деверо никогда не был государственным деятелем — ни в молодости, ни в старости, — не был даже серьезным законодателем. Его полем деятельности стали политические манипуляции, и этим он занимался всю жизнь. Ему нравилось быть полу-анонимной властью. В своей партии он занимал лишь несколько выборных постов (пост председателя-организатора, который он занимал сейчас, был запоздалым исключением), тем не менее в партийных делах он стал таким авторитетом, каким были немногие до него. И тут не было ничего таинственного. Это объяснялось просто двумя обстоятельствами — природной политической проницательностью, благодаря чему в прошлом люди искали его советов, и разумным использованием денег.

В то время, когда Ричард Деверо занимал руководящее место в партии, эти два достоинства принесли ему славную награду, которую получали самые преданные ее члены, — пожизненное пребывание в канадском сенате, о членах которого однажды очень точно выразился один политик, назвав их «высшим классом канадских пенсионеров».

Подобно многим своим пожилым братьям в сенате сенатор Деверо редко посещал дебаты по незначительным вопросам, которые верхняя палата проводила в доказательство своего существования, и только дважды вообще выступал. В первый раз, предложив дополнительный паркинг для сенаторов на Парламентском холме, а второй — с жалобой на то, что вентиляционная система в сенате вызывает сквозняки. Оба его выступления принесли плоды, что, как сухо заметил сенатор Деверо, «было более продуктивно, чем можно сказать о большинстве выступлений в сенате».

Прошло десять минут после телефонного звонка, а лидер оппозиции все не появлялся. Но сенатор Деверо знал, что Бонар Дейц все-таки придет, а пока он закрыл глаза и задремал. И почти тотчас, учитывая возраст и обильный ленч, заснул.

3

В Центральном блоке парламента было пусто и тихо, когда достопочтенный Бонар Дейц закрыл за собой тяжелую дубовую дверь своего кабинета, комнаты номер 407С. Его легкие шаги по мраморному полу гулко отдавались в длинном коридоре — звуки летели вперед и вниз, отскакивая от готических арок и стен из известняка. Он задержался дольше, чем намеревался, — записывал кое-что для себя, а теперь еще больше задержится, так как надо было зайти в клуб «Ридо», чтобы встретиться с сенатором Деверо. Но он полагал, надо узнать, чего хочет старина.

Не дожидаясь лифта, он устремился вниз по широкой мраморной лестнице, которая вела из коридора на первый этаж. Преодолеть надо было всего два марша, и он, высокий и стройный, быстро, рывками спускался, точно заводной игрушечный солдатик. Тонкая изящная рука едва касалась медных перил.

Незнакомец, впервые увидев Бонара Дейца, мог бы принять его за ученого, кем тот, собственно, и был, но не за политического лидера. Лидеры традиционно полноваты и авторитарны, а Дейц с виду не был таким. Его удлиненное худое лицо — один недружелюбно настроенный карикатурист изобразил его однажды с миндалевидной головой на тощем как жердь теле — не отличалось красотой, которая столь привлекает избирателей, что они голосуют за некоторых политиков независимо от их обещаний и реальных дел.

И однако же, у него было поразительное число приверженцев в стране — среди людей специфических, как говорил кое-кто, — людей, сумевших выявить в Дейце чувства более тонкие и глубокие, чем у его главного политического противника Джеймса Макколлума Хоудена. Тем не менее на последних выборах Хоуден и его партия побили Дейца с разгромным счетом.

Когда Дейц вышел в зал Конфедерации, сводчатый вестибюль с колоннами из темного полированного сиенита, служитель в форме беседовал с молодым человеком — на вид совсем подростком — в рыжих брюках и спортивной куртке «Гренфелл». Голоса их были отчетливо слышны.

— Извините, сынок, — говорил служитель. — Не я устанавливаю правила.

— Это понятно, но не могли бы вы сделать одно исключение? — Парень говорил с американским акцентом — если не с далекого юга, то откуда-то из тех мест. — У меня всего два дня. Мои родители возвращаются…

Бонар Дейц невольно остановился. К нему это не имело никакого отношения, но что-то в этом парне… И он спросил:

— В чем проблема?

— Молодой человек хочет посмотреть парламент, мистер Дейц, — сказал служитель. — Я объяснил, что это невозможно — ведь праздники…

— Я из Чаттануги, штат Юта, сэр, — сказал юноша. — Заканчиваю университет по истории конституций. И я подумал, что, раз уж я здесь…

Дейц взглянул на свои часы.

— Я могу провести вас по зданию, если только быстро. Пойдемте. — И, кивнув служителю, он повернул назад.

— Ух ты, вот это лихо! — Высокий студент последнего курса шел рядом с ним, меряя пространство длинными шагами. — В самом деле здорово!

— Если вы изучаете историю конституций, то понимаете разницу между нашей, канадской, системой правления и вашей.

Юноша кивнул:

— Думаю, что понимаю — в основном. Главное различие в том, что мы выбираем президента, а ваш премьер-министр не избирается.

— Он не избирается в качестве премьер-министра, — сказал Дейц. — Однако чтобы быть членом палаты общин, он должен быть избран в парламент, как и все другие члены. После выборов лидер партии большинства становится премьер-министром и затем создает кабинет министров из своих сторонников.

Канадская система правления, — продолжал он, — это парламентарная монархия с единой линией власти, которая идет от обычного избирателя вверх — через правительство к короне. А при вашей системе власть разделена — одни полномочия имеет президент, другие — конгресс.

— Проверяй и уравновешивай, — заметил юноша. — Только иногда так много проверок, что ничего не делается.

Бонар Дейц улыбнулся:

— Не стану это комментировать. А то мы можем нанести вред внешнеполитическим связям.

Они подошли к вестибюлю палаты общин. Бонар Дейц открыл одну из тяжелых двойных дверей и провел своего спутника в помещение. Они остановились, окруженные глубокой тишиной, которую почувствовали кожей. Горело всего несколько светильников, и там, куда не доставал их свет, галереи и стены тонули в темноте.

— Когда идет заседание, здесь куда оживленнее, — сухо заметил Дейц.

— А я рад, что увидел ее такой, — тихо произнес юноша. — Это… это выглядит своего рода святыней.

Дейц улыбнулся:

— У нашего парламента очень старые традиции. — Они двинулись вперед, и он рассказал, как премьер-министр и лидер оппозиции — он сам — изо дня вдень сидят друг против друга в разных концах зала. — Видите ли, мы считаем, что такое противостояние имеет немало преимуществ. При нашей системе правления исполнительная власть отчитывается перед парламентом сразу за все свои действия.

Юноша с любопытством посмотрел на своего гида.

— Значит, если бы ваша партия получила больше мест, сэр, вы были бы премьер-министром, а не лидером оппозиции.

Бонар Дейц кивнул:

— Да, был бы.

И с обезоруживающей наивностью юноша спросил:

— А вы думаете, что когда-нибудь сумеете этого добиться?

— Время от времени, — сделанной улыбкой произнес Дейц, — я сам задаюсь этим вопросом.

Он намеревался посвятить юноше всего несколько минут, но парнишка понравился ему, и когда они закончили разговор, прошло уже довольно много времени. Вот опять, подумал Дейц, он позволил себе отвлечься. Это случалось с ним часто. Он даже думал иногда, не это ли реальная причина того, что он не так преуспел в политике. Другие известные ему люди — Джеймс Хоуден в частности — наметили для себя прямую линию и не отступают от нее. А у Дейца никогда так не получалось — ни в политике, ни в чем-либо другом.

В клуб «Ридо» он явился на час позже, чем предполагал. Вешая пальто, он покаянно вспомнил, что обещал жене провести большую часть времени дома.

В верхней комнате отдыха, слегка похрапывая, все еще спал сенатор Деверо.

— Сенатор! — тихо окликнул его Бонар Дейц. — Сенатор!

Старик открыл глаза и некоторое время пытался сфокусировать взгляд.

— О Господи! — Он выпрямился в глубоком кресле. — Похоже, я задремал.

— Я полагаю, вы решили, что сидите в сенате, — сказал Бонар Дейц. И неуклюже — словно сломавшаяся жердь — опустился в соседнее кресло.

— Если бы это было так, — хмыкнув, произнес сенатор Деверо, — вы меня столь легко не разбудили бы. — Он повернулся, сунул руку в карман и вытащил оторванный кусок газеты. — Прочтите-ка вот это, мальчик мой.

Дейц надел очки без оправы и внимательно прочел. А сена-юр гем временем обрезал новую сигару и закурил.

Подняв на него глаза, Дейц произнес:

— У меня два вопроса, сенатор.

— Спрашивайте, мой мальчик.

— Первый вопрос: поскольку мне уже стукнуло шестьдесят два года, как вы думаете, могли бы вы перестать называть меня «мой мальчик»?

Сенатор усмехнулся:

— В этом ваша беда, молодежь: вы хотите прежде времени состариться. Не волнуйтесь — старость подойдет достаточно скоро. А теперь, мой мальчик, какой ваш второй вопрос?

Бонар Дейц вздохнул. Он понимал, что лучше не спорить со стариком, который, как он подозревал, просто издевался. Дейц закурил и спросил:

— Как насчет этого малого в Ванкувере — Анри Дюваля? Вы что-нибудь об этом знаете?

Сенатор Деверо повел сигарой, как бы отметая вопрос.

— Я совсем ничего не знаю. Когда услышал об этом несчастном молодом человеке и его оставленной без внимания просьбе сойти на берег в нашей стране, я сказал себе: вот это возможность разворошить навозную кучу и поставить в сложное положение наших оппонентов.

Несколько человек вошли в зал и, проходя мимо Дейца и сенатора Деверо, поздоровались с ними. Сенатор заговорщически понизил голос.

— Вы слышали, что произошло прошлым вечером в Доме правительства? Драка! Среди членов кабинета!

Бонар Дейц кивнул.

— Заметьте: под самым носом у должным образом назначенного представителя нашей милостивой королевы.

— Такое случается, — сказал Дейц. — Я помню, как однажды, когда наши люди устроили вечеринку с танцами…

— Прошу вас! — Сенатор Деверо выглядел шокированным. — Вы совершаете кардинальное преступление как политик, мой мальчик. Пытаетесь быть справедливым!

— Послушайте, — сказал Бонар Дейц, — я обещал жене…

— Я буду краток. — Передвинув сигару в левый угол рта, сенатор сложил руки и стал загибать толстые пальцы. — Пункт первый: мы знаем, что среди наших оппонентов царит разлад, о чем свидетельствует эта случившаяся прошлым вечером некрасивая история. Пункт второй: по сообщениям моих информаторов, искрой, от которой произошел взрыв, был вопрос об иммиграции и Харви Уоррендере — этом яйце с тухлым желтком. Вы следите за ходом моих мыслей?

Бонар Дейц кивнул:

— Я вас слушаю.

— Отлично. Пункт третий, по вопросу об иммиграции: случаи, дошедшие в последнее время до внимания публики — мы могли бы назвать их сентиментальными случаями, — были рассмотрены с поразительным пренебрежением… поразительным, по мнению наших оппонентов, конечно, а не по нашему мнению… с поразительным пренебрежением политической практикой и влиянием подобных дел на сознание общественности. Вы согласны?

Снова кивок.

— Согласен.

— Великолепно! — просиял сенатор Деверо. — Теперь мы подходим к пункту четвертому. Представляется вполне вероятным, что наш никудышный министр по делам иммиграции поступит с этим несчастным молодым Дювалем так же неуклюже и глупо, как и с предыдущими. Во всяком случае, будем на это надеяться.

Бонар Дейц улыбнулся.

— Поэтому, — сенатор по-прежнему говорил, понизив голос, — поэтому, говорю я, возьмем-ка мы — партия оппозиции — на себя решение судьбы этого молодого человека. Давайте превратим эту историю в публичное дело и нанесем удар по неподатливому правительству Хоудена. Давайте…

— Я понял, — сказал Бонар Дейц. — И прибавим себе на этом несколько голосов. Неплохая идея.

Лидер оппозиции задумчиво смотрел на сенатора Деверо сквозь очки. «Сенатор, — говорил он себе, — стал в некоторых отношениях маразматиком, и тем не менее, если не обращать внимания на его утомительный микоберизм^[11], старик все еще обладает замечательным политическим чутьем». Вслух же Дейц сказал:

— Меня куда больше заботит появившееся сегодня утром сообщение об этой встрече Хоудена с президентом США в Вашингтоне. Сказано, что речь пойдет о торговле, но у меня такое чувство, что тут замешано нечто куда более крупное. Я считаю, что надо потребовать более полного объяснения, что именно они собираются обсуждать.

— Я прошу вас этого не делать. — Сенатор Деверо строго потряс головой. — Это ничего нам не даст в глазах публики, а вы можете показаться кому-нибудь вздорным. Зачем завидовать даже Хоудену, что ему выпал ерундовый случай коснуться ребра на капители Белого дома? Это одна из привилегий его поста. Настанет день, когда и вы будете этим заниматься.

— Если речь действительно пойдет о торговле, — медленно произнес Бонар Дейц, — почему именно в это время? Никаких срочных проблем нет, ничего нового не обсуждается.

— Совершенно верно! — Голос сенатора зазвучал победно. — Какое же время может быть лучше для Хоудена — когда все в своем курятнике тихо, — чтобы о нем заговорили газеты и появились фотографии в более знатной компании? Нет, мой мальчик, ничего хорошего не получится, если вы поведете атаку с этих позиций. А кроме того, если они собираются говорить о торговле, кого это может волновать, кроме нескольких импортеров и экспортеров?

— Меня, — сказал Бонар Дейц, — и всех должно волновать.

— А-а, но что люди должны делать и что делают — это разные вещи. Нам же следует думать о средних избирателях, а они ничего не понимают во внешней торговле и — более того — не хотят понимать. Их волнуют ясные им проблемы, имеющие отношение к человеческим судьбам, им хочется поплакать или порадоваться, — нечто вроде истории этого одинокого молодого парня Анри Дюваля, которому так нужен друг. Вы готовы быть его другом, мой мальчик?

— Что ж, — задумчиво произнес Бонар Дейц, — возможно, тут что-то есть.

И умолк, размышляя. Старик Деверо был прав в одном: оппозиции необходимо какое-то весомое популярное дело, которое позволит нанести удар по правительству, — в последнее время у них не было ничего подобного.

Бонар Дейц остро сознавал, что в последнее время среди тех, кто его поддерживал, появляется все больше критиканов. Он был слишком мягок как лидер оппозиции в своих нападках на правительство, говорили они. Что ж, возможно, его критики были правы: ему случалось проявлять мягкость, — он полагал, что это следствие его понимания точки зрения противника. В политике, когда удары наносятся с плеча, такое умонастроение может быть недостатком.

Но проблема, связанная с правами человека, — если это действительно так, а похоже, что так, — что ж, это другое дело. Он может затеять жесткую борьбу и нанести правительству удар в болезненное место и таким образом, пожалуй, снивелировать свои недочеты. Более того: это будет такая борьба, которую подхватят газеты и публика и будут ей аплодировать.

Но поможет ли это его партии на предстоящих выборах? Это будет настоящим испытанием — особенно для него самого. Он вспомнил вопрос, который задал ему днем молодой человек: «Вы думаете, что когда-нибудь сумеете этого добиться?» Ответом на него было бы, что это решит в ту или иную сторону предстоящая кампания. Бонар Дейц возглавлял оппозицию на выборах, принесших поражение. Убедительное поражение будет означать конец его лидерства и честолюбивого желания стать премьер-министром.

Поможет ли, если повести борьбу, как предлагал сенатор? Да, решил Дейц, вполне вероятно, поможет.

— Благодарю вас, сенатор, — сказал Бонар Дейц. — Я думаю, ваше предложение разумно. Если удастся, мы используем этого Дюваля и пристегнем к его проблеме многое другое, связанное с иммиграцией.

— Вот это разговор. — Сенатор так и сиял.

— Надо будет принять некоторые меры предосторожности, — сказал Дейц. И окинул взглядом находившихся в зале, удостоверяясь, что его не могут услышать. — Мы должны быть уверены, что этот малый в Ванкувере действительно тот, за кого себя выдает, и что он хороший человек. Это ясно, верно?

— Естественно, мой мальчик. Естественно.

— С чего вы предлагаете начать?

— Прежде всего найти этому молодому человеку адвоката, — сказал сенатор Деверо. — Я займусь этим сам завтра в Ванкувере. Затем надо будет начать судебный процесс, в ходе которого, как мы уверены, департамент по делам иммиграции проявит свое обычное неуклюжее бессердечие. А потом… ну, остальное за вами.

Лидер оппозиции кивнул в знак одобрения:

— Это выглядит как надо. Правда, что касается адвоката, тут есть одно обстоятельство.

— Я найду нужного человека — такого, на кого мы можем положиться. В этом не сомневайтесь.

— Было бы разумно, если бы он не был из нашей партии. — Бонар Дейц произнес это медленно, как бы думая вслух. — В таком случае, когда мы выйдем на авансцену, это не будет выглядеть сговором. Собственно, адвокат не должен принадлежать ни к какой партии.

— Правильное замечание. Тут, однако, возникает проблема: большинство наших адвокатов поддерживают ту или иную партию.

— Не все, — осторожно заметил Бонар Дейц. — К примеру, не все недавно ставшие адвокатами. Те, кто только что занялся практикой, свежие выпускники юридических институтов.

— Блестяще! — По лицу сенатора Деверо медленно расползлась улыбка. — Точно, мой мальчик! Мы найдем невинное существо. — И улыбка стала шире. — Этакого маленького ягненочка, которого мы будем направлять.

4

Снег, хотя и мокрый, все еще шел, когда Брайан Ричардсон, плотно закутавшись шарфом, надев галоши и подняв воротник пальто, вышел из своего кабинета на Спаркс-стрит и отправился в короткую прогулку до Парламентского холма. Премьер-министр наконец все-таки позвонил ему и сказал: «Хорошо бы вам зайти. Я о многом хочу поговорить с вами». И сейчас, широко шагая среди толп, спешивших за покупками в канун Рождества, Ричардсон дрожал от холода, который, казалось, усилился с наступлением спустившихся над городом серых сумерек.

Ричардсон одинаково не любил зиму и Рождество: первую — из-за физического стремления к теплу, второе — из-за агностицизма, которого, по его убеждению, придерживаются многие, хотя и не признаются в этом. Он сказал однажды Джеймсу Хоудену: «Рождество — в сто раз большая фальшивка, чем любая политика, но никто не смеет это сказать. Единственное, что вам скажут: «Рождество чересчур уж превратили в источник дохода». Черт побери, коммерческая сторона этого праздника — единственное, что имеет смысл».

Эта коммерческая сторона в известной степени влияла сейчас на Ричардсона, когда он шел мимо ярко освещенных магазинов с их неизбежными рождественскими витринами. Замеченная ранее реклама вызывала у него улыбку. В витрине магазина электроприборов неоновые буквы горели на ярко-зеленой панели: «Мир на земле — исполнение желаний мужчин». А ниже вторая реклама, не менее яркая, гласила: «Воспользуйся сейчас — заплатишь потом».

Брайан Ричардсон был рад, что, помимо приобретения нескольких подарков — включая подарок для Милли Фридман, который надо купить до вечера, — ему не придется участвовать в рождественских торжествах. Как, например, Джеймсу Хоудену, который вынужден будет отправиться завтра утром в церковь, как делал в большинство воскресений, хотя был нерелигиозен почти так же, как и Ричардсон.

Однажды, много лет назад, когда Ричардсон работал бухгалтером в рекламе, один клиент из крупных промышленников поддержал кампанию «Будем ходить в церковь», которой руководил Ричардсон. И вот в какой-то момент клиент многозначительно посоветовал ему последовать рекомендации собственной рекламы и стать посетителем церкви. И Ричардсон стал туда ходить — слишком важно было сохранить поддержку промышленника. Но в душе он вздохнул с облегчением, когда агентство перестало финансировать этот проект и уже можно было не ублажать клиента.

Это была одна из причин, объяснявших то, что нынешняя работа так нравилась ему. Не надо было ублажать клиентов, а когда такое требовалось, этим занимались под руководством Ричардсона другие. А поскольку он не был на глазах у публики, можно было ничего на себя не напускать — это дело политиков. Лидер партии мог не только не заботиться о своей внешности — он обязан был держаться в тени, а в тени он мог вести такую жизнь, какая ему нравилась.

Поэтому его беспокоило меньше, чем Милли Фридман, что кто-то мог подслушать, как они договаривались о свидании, хотя, подумал он, из уважения к ней следует в другой раз быть поосторожнее. Если другой раз будет.

Если поразмыслить, тут есть что учесть, и пожалуй, после сегодняшней встречи было бы разумно опустить занавес над романом с Милли. «Люби их и расставайся без сожалений», — подумал он. В конце-то концов полно женщин, компанией которых может насладиться мужчина с хорошо налаженной жизнью.

Ему, конечно, нравилась Милли — она обладала неким теплом и была глубокой натурой, что и привлекало его, и она оказалась отнюдь не плоха — хоть и немного заторможенна — в тот единственный раз, когда они предавались любви. Тем не менее, если они продолжат встречаться, всегда будет существовать опасность возникновения чувств — не у него, так как он намерен еще долго избегать их. А вот Милли может пострадать — женщины склонны серьезно относиться к тому, что мужчины считают случайной интрижкой, — и он предпочитал, чтобы такого не произошло.

Некрасивая девушка из Армии спасения зазвенела колокольчиком у самого его лица. Рядом с ней на столике стояла стеклянная банка с монетами — в основном пенни и мелкие серебром.

— Пожертвуйте немножко, сэр. Порадуйте на Рождество нуждающихся.

Голос у девушки был пронзительный, тоненький, лицо покраснело от холода. Ричардсон сунул руку в карман и нащупал среди монет бумажку. Это был десятидолларовый банкнот, и, повинуясь импульсу, он опустил его в банку.

— Бог да пребудет с вами и благословит вашу семью, — сказала девушка.

Ричардсон усмехнулся. Объяснение только все испортит, подумал он, — объяснение, что у него никогда не было семьи с детьми, как он в свое время представлял себе семью в сугубо сентиментальные, по его мнению, минуты. Лучше не объяснять, что он и его жена Элоиза договорились идти каждый своим путем сообразно собственным интересам каждого, но сохраняя видимость брака, что позволяло жить вместе, вместе питаться и при случае, если позволяли условия, удовлетворять свои сексуальные аппетиты, вежливо используя для этого тело партнера.

Помимо этого, не осталось ничего — даже озлобленных жарких споров, которые когда-то были. Теперь они с Элоизой больше не спорили, примирившись с тем, что разница во мнениях слишком велика, чтобы можно было перебросить мост через образовавшуюся между ними пропасть. А в последнее время, при том, что возобладали другие интересы — главным образом его работа в партии, — все остальное стало иметь все меньше и меньше значения.

Кто-то удивлялся, почему они вообще сохраняют брак, поскольку развод в Канаде (за исключением двух провинций) проходил сравнительно легко — для этого в суде требовалось дать лишь пустяковое показание под присягой. Правда заключалась в том, что и он, и Элоиза чувствовали себя свободнее в браке, чем если бы не были связаны брачными узами. На данный момент каждый из них мог завести — и имел — роман. Но если ситуация осложнялась, существование брака давало удобный предлог прервать связь. Более того, опыт убедил обоих, что второй брак едва ли будет успешнее первого.

Ричардсон ускорил шаг, стараясь согреться. Войдя в тихий пустынный Восточный блок, он поднялся по лестнице к кабинету премьер-министра.

Милли Фридман стояла перед зеркалом в коралловом шерстяном пальто и подбитых мехом сапожках на высоком каблуке и надевала шляпку из белой норки.

— Меня отпустили домой. — Она с улыбкой обернулась. — А вы можете войти — только если сейчас происходит что-то вроде заседания Комитета по обороне, застрянете надолго.

— Слишком долго я не могу, — сказал Ричардсон. — У меня сегодня поздняя встреча.

— Пожалуй, вам следует ее отменить.

Милли отвернулась от зеркала. Шляпа была надета («Отличная, практичная и хорошенькая зимняя шапочка», — подумал он); лицо Милли так и сияло, большие серо-зеленые глаза сверкали.

— Вот уж ни за что, — сказал Ричардсон. В его глазах, устремленных на нее, было откровенное восхищение. Он поспешил напомнить себе о принятом в отношении сегодняшнего вечера решении.

5

Покончив с изложением дела, Джеймс Хоуден устало отодвинул свое кресло. Напротив него, по другую сторону старомодного письменного стола на четырех ножках, за которым работала череда премьер-министров, молча сидел в задумчивости Брайан Ричардсон, индексируя и переваривая своим острым умом только что услышанное. Хотя он в общих чертах знал о предложении Вашингтона, сейчас он был впервые детально с ним ознакомлен. Хоуден сказал ему и о реакции Комитета по обороне. И сейчас мозг лидера партии усиленно заработал, как работают, наполняясь кровью, вены и артерии в человеческом теле, взвешивая с приобретенным практикой умением кредит и дебет, последствия и случайности, действия и противодействия. Детали будут учтены потом — многочисленные детали. А сейчас нужен стратегический план — план, понимал Ричардсон, более важный, чем любой из тех, которые он составлял. Ведь если он не сумеет составить такой план, это повлечет за собой поражение партии, а возможно, даже и больше, чем поражение, — полную ликвидацию.

— Есть еще кое-что, — сказал Джеймс Хоуден. Он поднялся с кресла и стоял сейчас у окна, выходящего на Парламентский холм. — Эдриен Несбитсон должен уйти.

— Нет! — Ричардсон решительно затряс головой. — Позже — может быть, но не сейчас. Если вы выведете из кабинета Несбитсона, какую бы причину для этого ни назвали, это будет выглядеть как раскол в кабинете. А ничего хуже не придумать!

— Я боялся, что вы так подумаете, — сказал Хоуден. — Беда в том, что он абсолютно бесполезен. Но наверно, мы как-нибудь сдюжим, если надо.

— А вы сможете держать его в узде?

— Думаю, да. — Премьер-министр потер свой длинный изогнутый нос. — По-моему, он кое-чего хочет. И я могу это использовать, чтобы заключить с ним сделку.

— Я бы вел себя поосторожнее насчет сделки, — не без сомнения произнес Ричардсон. — Не забывайте: у старика репутация человека откровенного.

— Я запомню ваш совет. — Хоуден улыбнулся. — Есть у вас еще рекомендации?

— Да, — твердо произнес лидер партии, — и немало. Но сначала поговорим о программе. Я согласен, что для столь серьезного дела нам нужен мандат от страны. — Он призадумался. — Во многих отношениях лучшим шансом для нас будут осенние выборы.

— Мы не можем так долго ждать, — решительно произнес Хоуден. — Надо решать весной.

— Когда именно?

— Я думал распустить парламент сразу после визита королевы; тогда выборы можно провести в мае.

Ричардсон кивнул:

— Это может получиться.

— Должно получиться.

— А что вы намерены предпринять после встречи в Вашингтоне?

Премьер-министр подумал.

— Я полагаю, сделать объявление в палате общин; скажем, через три недели, считая с сегодняшнего дня.

Лидер партии усмехнулся:

— Вот когда начнется фейерверк.

— Да, я думаю, начнется. — Хоуден слабо улыбнулся. — У страны будет также время попривыкнуть до выборов к мысли насчет акта о союзе.

— Конечно, хорошо бы перетянуть на свою сторону королеву, — сказал Ричардсон. — Она ведь будет здесь между объявлением и выборами.

— Я об этом тоже подумал, — согласился с ним Хоуден. — Она будет символом сохранения того, что мы имеем, и это убедит народ — по обе стороны границы, — что мы не намерены терять национальную самобытность.

— Насколько я понимаю, никакого подписания соглашения до выборов не будет.

— Нет. Должно быть понятно, что все решат выборы. Но мы заранее проведем переговоры, так что потом не станем терять время. А время — это главное.

— Оно всегда главное, — заметил Ричардсон. Помолчал, затем задумчиво продолжил: — Значит, три недели до того, как все будет обнародовано, затем четырнадцать недель до выборов. Не такой большой срок, но это может иметь свои преимущества— все будет закончено до появления слишком широких трещин. — Голос его зазвучал более деловито. — Ладно, вот что я думаю.

Хоуден отошел от окна и снова сел в кресло. Откинувшись, он сложил вместе кончики пальцев и приготовился слушать.

— Всё, — не спеша заговорил Брайан Ричардсон, — и я действительно имею в виду всё — зависит от одного: доверия. Необходимо абсолютное доверие и вера в одного человека — в вас. И доверие должно существовать по всей стране и на всех уровнях. Иначе мы проиграем. — Он помолчал, задумался, затем продолжил: — Акт о союзе… кстати, я думаю, нам надо найти другое название… но союз того типа, какой вы предлагаете, не является оскорбительным. В конце-то концов мы шли к нему уже с полвека, а то и больше, и в известной мере мы были бы безумцами, если бы от него отказались. Но оппозиция уж постарается сделать так, чтобы этот союз выглядел оскорбительно, и, я полагаю, едва ли можно их за это винить. Впервые за многие годы у них есть реальная живая проблема, в которую можно вонзить зубы, и Дейц с компанией уж постараются все из этого выжать. Они будут бросаться такими словами, как «предательство» и «продажа», и обзовут нас иудами.

— Меня называли разными именами и раньше, а я, как видите, все еще тут, верно?

— Весь фокус в том, чтобы удержаться. — На лице Ричардсона не было улыбки. — Надо только создать для публики такой образ, чтобы люди абсолютно верили вам и не сомневались, что любая ваша рекомендация — к их благу.

— А мы так далеки сейчас от этого?

— Самодовольство не поможет никому из нас, — отрезал Ричардсон, и премьер-министр вспыхнул, но не произнес ни слова. А лидер партии продолжал: — Наши последние опросы показывают, что правительство — и вы — по популярности съехало на четыре процента по сравнению с аналогичным же периодом прошлого года и что вы лично слабее всего на западе страны. К счастью, разница не такая большая, но она говорит о тенденции. Однако все можно изменить, если над этим работать усердно… и быстро.

— Что вы предлагаете?

— У меня будет длинный список послезавтра. Главным образом это будет означать, что надо вылезать отсюда, — Ричардсон обвел рукой кабинет, — и ездить по стране: выступления, статьи в прессе, телевидение, где удастся получить время. И начинать надо, как только вы вернетесь из Вашингтона.

— Вы не забываете, что парламент вновь соберется меньше чем через две недели?

— Нет, не забываю. В иные дни вам придется быть в двух местах сразу. — Ричардсон позволил себе улыбнуться. — Надеюсь, вы не утратили эту старую привычку спать в самолетах.

— Вы, значит, думаете, что часть этого турне должна состояться до объявления в палате общин.

— Да. Мы можем это устроить, если быстро сработаем. И мне хотелось бы по возможности дать понять стране, чего ей следует ждать, и вот тут-то и важны будут ваши выступления. Я считаю, для составления их нам надо нанять новых людей — настоящих звезд, которые могут написать такое, чтобы вы звучали как Черчилль, Рузвельт и Билли Грэм, вместе взятые.

— Хорошо. Это все?

— На данный момент — все, — сказал Ричардсон. — О, еще одно, — боюсь, ко всему остальному одна досадная история. Закавыка с иммигрантом в Ванкувере.

Хоуден раздраженно произнес:

— Опять!

— На корабле есть безбилетник — у него нет родины, и он хочет у нас остаться. Похоже, что пресса взялась за это дело, и его надо быстро утрясти. — Он изложил подробности, почерпнутые из дневных газет.

Хоуден какое-то время был склонен проигнорировать это. В конце-то концов есть предел тому, чем премьер-министр может заниматься лично, а когда еще столько всего… Тут он вспомнил о своем намерении разобраться с Харви Уоррендером… о своем осознании, что небольшие проблемы могут иногда играть важную роль. И тем не менее он медлил.

— Я говорил вчера вечером с Харви Уоррендером.

— Да, — сухо произнес Ричардсон, — я слышал об этом.

— Я хочу быть справедливым. — Хоуден все еще не был уверен, какое надо принять решение. — Кое-что из того, что говорил вчера Харви, не лишено смысла — например о том, чтобы перестать пускать людей в нашу страну. В частности, он говорил о деле, о котором упоминали и вы, — про женщину, которую мы депортировали. Насколько я понимаю, она держала публичный дом в Гонконге и была инфицирована.

— Но газеты не напечатают такого, даже если мы дадим им материал, — раздраженно произнес Ричардсон. — Люди видят лишь то, что мать и ребенок выброшены из страны ужасным правительством. Оппозиция сыграла на этом в палате общин, верно? Нужны были галоши, чтобы пройти по пролитым слезам.

Премьер-министр улыбнулся.

— Поэтому нам следует быстро утрясти эту историю в Ванкувере.

— Но конечно, не станете же вы принимать в качестве иммигрантов нежелательных людей вроде, например, этой женщины.

— А почему нет? — возразил Ричардсон. — Если это даст возможность избежать плохой прессы? Все может быть сделано — тихо и спокойно, в приказном порядке. В конце концов, в прошлом году мы дали разрешение на въезд тысяче двумстам человек, главным образом чтобы ублажить наших членов парламента. Можете не сомневаться, среди них были придурки, так какая разница, если мы впустим еще нескольких?

Цифра поразила Хоудена. Для него, конечно, не было новостью, что иммиграционные законы в Канаде часто нарушались, и эти нарушения носили форму патронажа, что устраивало все политические партии. Но его поразило число. И он спросил:

— Неужели действительно их было столько?

— Даже на несколько человек больше, — сказал Ричардсон. И сухо добавил: — К счастью, департамент добавляет от двадцати до пятидесяти иммигрантов к каждому приказу, и никто не трудится посчитать общее число.

Наступило молчание, затем премьер-министр мягко произнес:

— Харви и его заместитель, судя по всему, считают, что мы должны держаться Акта об иммиграции.

— Если б вы не были первым министром королевы, — в ответ произнес Ричардсон, — я был бы склонен ответить вам одним маленьким коротким словцом.

Джеймс Хоуден насупился. «Ричардсон, — подумал он, — иногда слишком далеко заходит».

А лидер партии, не обращая внимания на неодобрение премьер-министра, продолжал:

— Каждое правительство на протяжении последних пятидесяти лет использовало Акт об иммиграции, чтобы помочь членам своей партии, так почему мы должны вдруг все это прекратить? В этом нет политического смысла.

«Верно, — подумал Хоуден, — в этом нет смысла». И протянул руку к телефону.

— Хорошо, — сказал он Ричардсону, — мы поступим, как вы предлагаете. Я вызову сюда сейчас Харви Уоррендера. — И он дал указание правительственной телефонистке: — Найдите мистера Уоррендера. Он, по всей вероятности, дома. — И, прикрыв рукой трубку, спросил: — Помимо того, о чем мы тут говорили, следует ли мне сказать ему еще что-то?

Ричардсон осклабился:

— Можете посоветовать ему держать обе ноги на земле. Тогда ему не придется так часто попадать одной из них в рот.

— Если я скажу такое Харви, — сказал Хоуден, — он, по всей вероятности, процитирует мне Платона.

— В таком случае вы можете ответить ему словами Менандера: «Его подняли так высоко, чтоб ему было тяжелее падать».

Премьер-министр поднял брови. Брайан Ричардсон постоянно удивлял его.

Оператор появился на линии, и Хоуден послушал, затем положил трубку.

— Уоррендеры уехали на праздники — они находятся в своем коттедже на Канадском щите, и там нет телефона.

Ричардсон не без удивления заметил:

— Вы даете Харви Уоррендеру немало возможностей уклониться от своих обязанностей, верно?.. Больше, чем остальным.

— Не на этот раз, — сказал Джеймс Хоуден. После их беседы он уже пришел к выводу. — Я вызову его сюда послезавтра, и эта история в Ванкувере не устроит вспышки. Гарантирую.

6

Было половина восьмого, когда Брайан Ричардсон прибыл на квартиру Милли Фридман с двумя пакетами — в одном была унция духов фирмы «Герлен», которые, как он знал, любит Милли, а в другом — двадцать шесть унций джина.

Духи понравились Милли. Она была не так уверена в том, что ей понравится джин, но понесла его на кухоньку, чтобы приготовить напитки.

Ричардсон ждал в мягко освещенной гостиной, наблюдая за Милли из глубокого кресла. Он с наслаждением вытянул ноги на бежевом ковре — единственном дорогом предмете обстановки, который позволила себе Милли, чтобы украсить квартиру, — затем одобрительно произнес:

— Знаешь, многое из того, что у тебя тут есть, Милли, другие давно бы выбросили. Но ты так все расставила, что более уютного места я не знаю.

— Я полагаю, это комплимент. — Стоя на кухоньке, Милли с улыбкой повернулась к нему. — Так или иначе, я рада, что тебе это нравится.

— Конечно, нравится. А кому бы не понравилось?

Мысленно Брайан Ричардсон сравнивал ее квартиру со своей, которую Элоиза переоборудовала всего немногим больше года назад. Стены у них были светлой слоновой кости, белый ковер, шведская ореховая мебель и бледно-голубые занавески. Он давно перестал обращать на обстановку внимание, и поэтому она не оскорбляла его вкуса. Но он помнил, какая у него была ссора с Элоизой, когда она представила ему счет, про который он возмущенно сказал: «Да обстановка-то как в президентском номере в борделе».

«А вот Милли, — подумал он, — всегда знала бы, как все устроить, чтобы было тепло и по-домашнему… небольшой беспорядок, книжки на столах, и в то же время место, где человек может отдохнуть».

Милли снова отвернулась от него. А он в задумчивости на нее смотрел.

До его появления она сняла костюм, в котором была, и переоделась в оранжевые брючки и гладкий черный свитер, который оживляла лишь тройная нитка жемчуга. Это выглядело просто, подумал Ричардсон, но возбуждающе.

Она вернулась в гостиную, и он поймал себя на том, что восхищается ее грациозностью. В каждом движении Милли был ритм, и она редко делала лишний жест.

— Милли, — сказал он, — ты удивительная девчонка.

Позвякивая льдом, она несла их напитки. Он залюбовался ее стройными ногами и обтянутыми брючками крепкими бедрами. И снова — бессознательной ритмикой движения… «Совсем как молодая длинноногая скаковая лошадка», — пришла в голову нелепая мысль.

— В каком смысле удивительная? — спросила Милли. Она протянула ему стакан, и их пальцы соприкоснулись.

— Ну, видишь ли, — сказал он, — без прозрачного неглиже, трусиков и всего прочего ты самое сексуальное существо на двух ногах.

Он поставил стакан, который она ему дала, поднялся и поцеловал ее. Через минуту она осторожно высвободилась и отвернулась.

— Брайан, — сказала Милли, — разве так — хорошо?

Девять лет назад она познала любовь, а потом невыносимую боль утраты. Она считала, что не влюблена в Брайана Ричардсона, как была влюблена в Джеймса Хоудена, но Брайан был источником тепла и нежности, и она знала, что на этом дело не кончится, если время и обстоятельства позволят, но подозревала, что не позволят. Ричардсон женат… и практичен, а значит, в конце еще один разрыв… расставание…

Ричардсон спросил:

— О чем ты, Милли?

Она спокойно произнесла:

— Я думаю, ты знаешь.

— Да, знаю. — И снова взялся за стакан с джином. Поднял его к свету, проверяя содержимое, затем поставил на стол.

А ей так хотелось любви, думала Милли, ее тело жаждало любви. Но внезапно потребность в чем-то не просто физическом нахлынула на нее… Должно же быть что-то постоянное. Или не должно? Вот когда она любила Джеймса Хоудена, то готова была примириться и с меньшим.

А Брайан Ричардсон медленно произнес:

— Я, наверное, мог бы задурить тебе, Милли, голову кучей слов. Но мы оба взрослые люди — я не думаю, чтобы ты этого хотела.

— Нет, — сказала она, — я не хочу, чтобы меня дурили. Но не хочу быть животным. Должно же быть что-то другое.

— Для некоторых людей ничего другого и не нужно, — отрезал он. — Не нужно, если они честны с собой.

А через минуту он уже удивлялся, зачем это сказал. Возможно, от избытка правдивости или просто от жалости к себе — чувство, которое он презирал в других. Но он не ожидал того, какое действие это произведет на Милли. Глаза ее заблестели от слез.

— Милли, — попросил он, — извини меня.

Она покачала головой, и он подошел к ней. Достав носовой платок, он осторожно вытер ей глаза и ручейки слез на щеках.

— Послушай, — сказал он, — мне не следовало так говорить.

— Все в порядке, — усмехнулась Милли. — Я просто женщина, полагаю.

«О Господи, — подумала она, — что это со мной? — Всегда уверенная в себе Миллисент Фридман… плачет как девчонка.

Ну что этот мужчина значит для меня? Разве я не могу подцепить другого, как делала раньше?»

Он обнял ее.

— Я хочу тебя, Милли, — тихо произнес он. — Я не знаю другого способа это сказать — я просто хочу тебя.

Он приподнял ее голову и поцеловал.

А она не сдавалась.

— Нет, Брайан! Пожалуйста, нет!

И в то же время она не делала ни малейшего усилия отодвинуться от него. Он ласкал ее, и в ней нарастало желание. И она поняла, что он нужен ей. Потом снова придет одиночество, чувство утраты. Но сейчас… сейчас… она закрыла глаза, вся дрожа… сейчас.

— Хорошо. — Голос ее прозвучал хрипло.

В тишине раздался щелчок выключателя. И в тот же момент с улицы слабо донесся вой моторов самолета высоко в небе над городом. Звук приблизился, потом стал замирать, когда ночной рейс в Ванкувер с сенатором Деверо среди пассажиров повернул на запад и стал быстро подниматься во тьму.

— Будь нежен со мной, Брайан, — шепотом произнесла Милли. — На этот раз… пожалуйста, будь нежен.

1

В Ванкувере Алан Мейтленд спал долго в рождественское утро, а когда проснулся, рот у него был обложен от выпитого накануне вечером в доме его партнера — адвоката. Зевая и почесывая коротко остриженную голову, он вспомнил, что они втроем — он, Том Льюис и жена Тома Лилиан — выпили целых две бутылки вина. Это была, право, экстравагантная выходка, поскольку ни у него, ни у Тома не было на такое денег — особенно сейчас, когда Лилиан беременна, а Том с трудом выплачивал взносы за крошечный домик, купленный полгода назад в северном Ванкувере. Потом Алан подумал: «Да какого черта?!» — и, выбросив из постели свое шестифутовое тело спортсмена, прошел босиком в ванную.

Вернувшись в комнату, он надел старые шерстяные брюки и выцветшую майку с эмблемой колледжа. Затем насыпал растворимого кофе, поджарил тосты и выскреб немного меда из банки. Ел он, сидя на кровати, которая занимала большую часть его захламленной холостяцкой квартирки на Гилфорд-стрит, возле Английского залива. Позже кровать уйдет в стену подобно тому, как убирается шасси, но Алан редко спешил с этим, предпочитая медленно встречать день: он давно обнаружил, что все выходит лучше, если не спешить.

Он размышлял, не стоит ли поджарить немножко бекона, когда зазвонил телефон. Это был Том Льюис.

— Послушай, ты, тупица, — сказал Том. — Почему это ты никогда не говорил мне про своих друзей из высшего общества?

— Мужчины не любят хвастаться. Я с Вандербильтами… — Алан проглотил непрожеванный кусок тоста. — Про каких друзей из высшего общества?

— Про сенатора Деверо хотя бы. Ричарда Деверо. Он хочет, чтобы ты приехал к нему домой… прямо сейчас.

— Ты спятил!

— Ну конечно — спятил! Мне только что звонил Брайант из конторы «Каллинер, Брайант, Мортимер, Лейн и Робертс», известной как «Мы, народ». Похоже, они готовят большую часть юридических документов для старика Деверо, но на этот раз сенатор хочет видеть именно тебя.

— Как такое может быть? — скептически произнес Алан. — Кто-то ошибся — перепутали фамилию.

— Послушайте, юноша, — сказал Том, — если природа наделила вас выше среднего глупостью, старайтесь хотя бы не увеличивать ее. Им нужен человек по имени Алан Мейтленд из процветающей, недавно открытой конторы — по крайней мере она станет процветающей, если у нас появится парочка клиентов, — конторы «Льюис и Мейтленд». А это ведь ты, так?

— Конечно, но…

— Почему такому человеку, как сенатор Деверо, потребовался Мейтленд, когда он мог бы получить Льюиса, который на год старше Мейтленда, выпускник юридического факультета и куда умнее, как показывает данный разговор, — это выше моего понимания, но…

— Одну минуту, — перебил его Алан. — Ты действительно сказал «Деверо»?

— Не более шести раз, что, признаю, оказалось недостаточным, чтобы могло проникнуть…

— На последнем курсе в колледже у нас была Шэрон Деверо. Мы несколько раз встречались, было у нас и свидание — правда, я не видел ее с тех пор. Возможно, это она…

— Возможно, это она устроила, а возможно, и нет. Я знаю только, что сенатор Деверо ждет в это ясное и солнечное рождественское утро некоего Алана Мейтленда.

— Я поеду, — сказал Алан. — Возможно, меня ждет подарок под его елкой.

— Вот адрес, — сказал Том и добавил, после того как Алан записал его: — Буду молиться за тебя. Могу даже позвонить хозяину нашей конторы, чтобы он тоже помолился, — в конце-то концов от этого зависит плата, которую он получит за аренду.

— Скажи ему, что уж я постараюсь.

— Никогда не сомневался, — сказал Том. — Удачи.

2

Сенатор Деверо — и неудивительно, подумал Алан Мейтленд, — жил на юго-западе Марин-драйв.

Алан хорошо знал эту улицу — благодаря ее репутации и случайным знакомым в дни пребывания в колледже. Этот район, находящийся высоко над центром Ванкувера и смотрящий на юг через северный рукав широкой реки Фрейзер в направлении пасторального острова Лулу, был меккой для высшего общества и средоточием накопленных состояний. Отсюда открывался замечательный вид — в ясные дни видна была даже граница США и штат Вашингтон. Вид этот, как знал Алан, был символичен, поскольку большинство обитателей здешних мест либо уже достигли положения в обществе, либо имели его от рождения. Вторым признаком общественного статуса были большие бревна — их перевозили по реке или на грузовых судах. Лесозаготовки и пиломатериалы составляли основу богатства провинции Британская Колумбия и по-прежнему в значительной степени составляли основу экономики.

Алан Мейтленд увидел реку Фрейзер одновременно с домом Деверо. Из дома сенатора, решил Алан, открывается один из лучших видов на побережье.

Погода была солнечная, ясная и холодная, когда он подъехал к большому особняку в тюдоровском стиле. Дом скрывала от любопытных взглядов прохожих изгородь из высоких кедров, и он стоял далеко от улицы, на извилистой дороге, на которую можно было попасть, миновав двойные чугунные ворота с двумя горгульями. На подъездной дороге стоял новехонький «крайслер-империал», и Алан Мейтленд запарковал свой старенький выцветший «шевроле» за ним. Алан подошел к массивной, обитой гвоздями входной двери на роскошной галерее и позвонил. Почти тотчас дверь открыл дворецкий.

— С добрым утром, — сказал Алан, — моя фамилия Мейтленд.

— Входите, пожалуйста, сэр.

Дворецкий, тощий седой мужчина, передвигался так, будто у него болели ноги. Он провел Алана по небольшому, выложенному плиткой коридору в просторный открытый холл. У входа появилась стройная фигурка.

Это была Шэрон Деверо — совсем такая же, какой ее помнил Алан: некрасивая, маленькая, этакий эльф с длинным лицом и глубоко посаженными смешливыми глазами. Вот только волосы у нее выглядели иначе, заметил Алан. Они были черные как вороново крыло и длинные, а теперь она постриглась, и это ей идет, подумал Алан.

— Привет, — сказал Алан. — Я слышал, тебе нужен адвокат.

— В данный момент, — поспешила сказать Шэрон, — мы предпочли бы видеть слесаря. А то в ванной дедушки вода течет в унитазе.

Алан вспомнил про нее еще кое-что: на левой щеке у нее появлялась ямочка, когда она улыбалась, как сейчас.

— Данный адвокат, — сказал Алан, — попутно занимается ремонтом. В последнее время в юриспруденции дела шли не слишком бойко.

Шэрон рассмеялась:

— В таком случае я рада, что вспомнила о тебе.

Дворецкий взял у Алана пальто, и он начал осматриваться.

Дом и снаружи и внутри свидетельствовал о богатстве и состоятельности его владельцев. Шэрон и Алан находились в большом открытом холле со стенами, оклеенными панелями из льняного полотна, с потолком в стиле ренессанс и блестящим дубовым паркетом. В массивном тюдоровском камине, окаймленном волнистыми пилястрами, ярко горели большие поленья, а недалеко от камина, на елизаветинском длинном столе, стоял букет красных и желтых роз. На цветастом керманском ковре напротив дивана находилось солидное йоркширское кресло, а в дальней стороне холла окна эркера обрамляли вышитые занавески из тонкой шерсти.

— Дедушка вчера вечером вернулся из Оттавы, — сказала, подойдя к Алану, Шэрон, — и за завтраком упомянул, что ему нужен молодой Аве Линкольн. Я вспомнила, что знала некоего Алана Мейтленда, который собирался стать адвокатом и был полон идеалов… кстати, ты по-прежнему придерживаешься их?

— Полагаю, что да, — смутился Алан. Он подумал, что, должно быть, наболтал девушке такого, о чем и не помнит. — Во всяком случае, спасибо, что не забыла обо мне. — В доме было жарко, а воротник крахмальной белой рубашки, которую он надел со своим единственным приличным темным костюмом, жутко сдавливал шею.

— Пошли в гостиную, — предложила Шэрон. — Дедушка скоро подойдет.

Алан прошел следом за ней через холл. Она открыла дверь, и в помещение хлынуло солнце.

Комната, куда они вошли, была просторнее холла, но света оказалось больше. Она была обставлена чиппендейловской и шератонской мебелью, на полулежали тонкие персидские ковры, стены обтянуты Дамаском и украшены позолоченными канделябрами с хрустальными подвесками. На стенах висело несколько оригиналов — картины Дега, Сезанна и Лорена Хэрриса. В одном из углов, рядом с роялем фирмы «Стейнвей», стояла большая украшенная елка. Окна в свинцовых переплетах сейчас были закрыты, они выходили на выложенную каменными плитами террасу.

— Дедушка, насколько я понимаю, это сенатор Деверо, — сказал Алан.

— О да, я не подумала, что ты можешь этого не знать. — Шэрон жестом указала Алану на чиппендейловский диванчик и села напротив. — Видишь ли, мои родители разведены. Папа живет теперь в Европе — в основном в Швейцарии, а мама снова вышла замуж и уехала в Аргентину, так что я обитаю тут. — Она произнесла все это просто, без малейшей горечи.

— Так-так-так! Значит, это и есть тот молодой человек. — Громкий голос прозвучал из дверей — там стоял сенатор Деверо, тщательно причесанный, в безупречно отутюженной визитке. На лацкане у него была маленькая розочка. Входя, он потирал руки.

Шэрон представила их друг другу.

— Прошу извинения, мистер Мейтленд, — любезно произнес сенатор, — за то, что заставил вас приехать сюда в Рождество. Надеюсь, я ничего не нарушил в вашей жизни.

— Нет, сэр, — сказал Алан.

— Отлично. В таком случае, прежде чем перейти к делу, не выпьете ли с нами хереса?

— Благодарю.

На столике красного дерева стояли рюмки и хрустальный графин. Шэрон стала разливать херес, а Алан произнес:

— У вас красивый дом, сенатор.

— Я рад, что вы так считаете, мой мальчик. — Старику, казалось, это действительно понравилось. — Всю жизнь мне доставляло удовольствие окружать себя изысканными вещами.

— У дедушки репутация коллекционера, — сказала Шэрон и подала им рюмки. — Единственная беда — иногда кажется, что живешь в музее.

— Молодежь насмехается над антиквариатом или делает вид, что насмехается. — Сенатор Деверо снисходительно улыбнулся внучке. — Но я возлагаю надежду на Шэрон. Мы с ней вместе обставляли эту комнату.

— И результат впечатляет, — сказал Алан.

— Готов поверить, что это так. — Сенатор любовно обвел глазами комнату. — У нас тут есть несколько совершенно особых вещей. Вот это, например, великолепный образец времен династии Тан. — И он осторожно провел пальцами по изумительной приятно окрашенной глиняной лошади с всадником. Она стояла отдельно на табурете с мраморной доской. — Двадцать шесть сотен лет назад она была создана искусным мастером во времена цивилизации, пожалуй, более просвещенной, чем наша сегодняшняя.

— Она действительно прекрасна, — сказал Алан, подумав: «В одной этой комнате — целое состояние». Он невольно сравнил это жилище с похожим на коробку двухкомнатным домиком Тома Льюиса, где был накануне вечером.

— Но перейдем к делу. — Сенатор заговорил быстро, деловито. Все трое сели. — Как я уже сказал, прошу прощения, мой мальчик, за то, что так неожиданно вызвал вас. Однако возникло одно дело, которое озаботило меня и которое, по-моему, не терпит отлагательства. — Сенатор пояснил, что его заинтересовала судьба пароходного безбилетника Анри Дюваля, «…этого несчастного молодого человека без дома и без родины, который стоит у наших ворот и умоляет во имя человеколюбия пустить его».

— Да, — сказал Алан, — я читал об этом вчера вечером. И помнится, подумал, что тут немногим можно помочь.

Шэрон, внимательно слушавшая, спросила:

— А почему?

— Главным образом, — ответил Алан, — потому, что в канадском Акте об иммиграции совершенно определенно сказано, кто может поселиться в Канаде, а кто нет.

— Но судя по тому, что написано в газете, — возразила Шэрон, — его даже не выслушают в суде.

— Да, мой мальчик, что тут можно сделать, а? — И сенатор вопросительно поднял бровь. — Где же наша хваленая свобода, если человек — любой человек — не может быть выслушан в суде?

— Не поймите меня превратно, — сказал Алан. — Я не защищаю такое положение дел. Собственно, мы изучали Акт об иммиграции, и по-моему, там много спорных моментов. Но таков закон. Если встает вопрос о том, что надо его менять, то это больше по вашей части, сенатор.

Сенатор Деверо вздохнул:

— Это дело трудное, трудное при таком несгибаемом правительстве, как у нас сейчас. Но скажите, вы действительно считаете, что для этого несчастного молодого человека ничего нельзя сделать — я имею в виду, законным путем?

Алан ответил не сразу.

— Мнение, которое я сейчас выскажу, конечно, экспромт.

— Естественно.

— Словом, если считать изложенные в газете факты достаточно верными, у этого Дюваля нет никаких прав. Прежде чем быть выслушанным в суде — даже если от этого будет какой-то прок, в чем я сомневаюсь, — он должен официально высадиться в нашей стране, а при том, как обстоят дела, это едва ли возможно. — Алан взглянул на Шэрон. — Я полагаю, корабль уплывет, а с ним уплывет и Дюваль.

— Возможно, возможно. — Сенатор размышлял, глядя на пейзаж Сезанна. — И все-таки в законе можно найти лазейки.

— Даже очень часто, — согласно кивнул Алан. — Я ведь сказал, что мое мнение — экспромт.

— Совершенно верно, мой мальчик. — Сенатор отвел взгляд от картины и снова заговорил деловито. — Потому я и хочу, чтобы вы поглубже влезли в эту историю и посмотрели, какие могут тут быть лазейки, если они вообще существуют. Короче, я хочу, чтобы вы выступили защитником этого несчастного молодого человека.

— А что, если он…

Сенатор Деверо предостерегающе поднял руку:

— Прошу выслушать меня. Я намерен оплатить судебные издержки и все расходы, какие могут возникнуть. Взамен я попрошу только, чтобы мое участие в этом деле было сохранено в тайне.

Алан заерзал на диванчике. Он понимал всю важность этого момента как для него самого, так и для других. Дело это может ничем и не кончиться, но если правильно его вести, оно поможет ему установить связи на будущее, привести к другим делам. Приехав сюда сегодня утром, он еще не знал, чего ожидать; теперь же, узнав, он должен быть доволен. И тем не менее в нем шевелилось сомнение. Алан подозревал, что под внешним покровом содержится куда больше, чем обнажил старик. И он чувствовал на себе взгляд Шэрон.

Неожиданно Алан спросил:

— А почему, сенатор?

— Что — почему, мой мальчик?

— Почему вы хотите, чтобы ваше участие осталось в тайне?

На минуту, казалось, сенатор пришел в замешательство, затем лицо его прояснилось.

— В Библии есть один текст. По-моему, он гласит: «Когда оказываешь благодеяние, пусть твоя левая рука не знает, что творит правая».

Это прозвучало убедительно. Но что-то щелкнуло в мозгу Алана Мейтленда. И он спокойно спросил:

— Благодеяние, сэр, или политические соображения?

Брови сенатора опустились.

— Боюсь, я вас не понял.

«Ну вот мы и попались, — подумал Алан. — Первый крупный клиент, который уже был у тебя на крючке, ускользнул». А вслух он осторожно произнес:

— Иммиграция в настоящий момент является главной политической проблемой. Данное дело уже попало в газеты и может принести немало неприятностей правительству. Разве не это было у вас на уме, сенатор: использовать этого человека с корабля в качестве пешки? Не потому ли вы захотели привлечь к этому меня, молодого и зеленого, вместо вашей обычной юридической конторы, которую сразу связали бы с вами? Извините, сэр, но я не намерен таким образом заниматься юриспруденцией.

Алан произнес это с большим нажимом, чем намеревался, но им овладело возмущение. Он подумал, как все объяснит своему партнеру Тому Льюису и как Том поступил бы в подобной ситуации. Алан подозревал, что нет: у Тома хватило бы ума не изображать донкихота и не отказываться от гонорара.

Слух его уловил какой-то хриплый звук. К своему удивлению, Алан обнаружил, что это смеется Деверо.

— «Молодой и зеленый» — по-моему, вы так сказали, мой мальчик. — Сенатор помолчал и снова хмыкнул. — Что ж, можно сказать, вы молоды, но, безусловно, не зелены. Ты как считаешь, Шэрон?

— Я бы сказала, что тебя подловили, дедушка.

Алан заметил, что Шэрон с уважением смотрит на него.

— Так оно и есть, дорогая, так оно и есть. Ты нашла мне смекалистого молодого человека.

Алан понимал, что ситуация изменилась, но еще не определил, как именно. Уверен он был в одном: сенатор Деверо — многогранная личность.

— Прекрасно, значит, все наши карты выложены на стол. — Тон сенатора слегка изменился — стал менее увесистым, более похожим на разговор с равным. — Предположим, все, что вы утверждаете, — правда. Но разве молодой человек с корабля не имеет права на юридическую помощь? Неужели ему не надо протянуть руку помощи, потому что неким человеком, а именно мной, движут сложные соображения? Если бы вы, мой мальчик, тонули, вас озаботило бы то, что тот, кто поплыл спасать вас, поступал так потому, что вы можете пригодиться ему живым?

— Нет, — сказал Алан, — наверное, нет.

— Так в чем же разница — если таковая существует? — Сенатор Деверо наклонился в кресле. — Разрешите спросить вас кое о чем. Я полагаю, вы верите в то, что несправедливость должна быть исправлена.

— Конечно.

— Конечно. — Сенатор кивнул с видом многоопытного человека. — Давайте в таком случае рассмотрим положение этого молодого человека. Нам говорят, что у него нет никаких прав. Он не канадец и не bona fide^[12] иммигрант, даже не транзитник, который высадится и скоро уедет. В глазах закона его вообще не существует. Следовательно, даже если бы он захотел воззвать к закону — обратиться в суд, чтобы ему разрешили остаться в той или другой стране, — он не может этого сделать. Верно?

— Я бы выразился иначе, — сказал Алан, — но в основном это верно.

— Иными словами — да.

Алан криво усмехнулся:

— Да.

— А теперь предположим, что сегодня вечером этот самый человек совершит на корабле в ванкуверской гавани убийство или поджог. Что с ним будет?

Алан кивнул. Он понял, куда гнет сенатор.

— Его высадят на берег и будут судить.

— Вот именно, мой мальчик. И если он виноват, то будет наказан независимо от его статуса. Значит, таким путем закон может быть применен к Анри Дювалю, хотя обратиться к помощи закона он не может.

Аргументация была крепко сколочена. И неудивительно, подумал Алан, что старик так ловок в дебатах.

Но ловок он или нет, главное, что доводы его разумны. Почему закон должен работать лишь в одном направлении — против человека, а не ради него? И хотя сенатором Деверо руководили политические соображения, ничто не могло изменить главного в его высказывании, а именно: человеку, находящемуся в данном населенном пункте, отказано в основном праве человека.

Алан задумался. Что может сделать закон для человека на корабле? Все или ничего? А если ничего, то почему?

У Алана Мейтленда не осталось иллюзий относительно закона. Хотя он и был новичком в служении ему, Алан понимал, что справедливость не проявляется автоматически и беспристрастно и порой несправедливость торжествует. Он знал, что общественное положение играет немалую роль при определении преступления и наказания за него и что люди обеспеченные, которые могут воспользоваться всеми ходами судопроизводства, меньше страдают за свои грехи, чем менее богатые, для которых это недостижимо. Он был уверен, что медлительность судопроизводства порой лишает невиновного человека его прав и некоторые люди, заслуживающие получить возмещение за нанесенный ущерб, даже не пытаются добиться этого из-за высокой стоимости дня в суде. А на другой чаше весов находятся заваленные делами суды, которые принимают наспех составленные решения, часто не заботясь о правах обвиняемого.

Алан узнал об этом так же, как постепенно и неизбежно узнают все студенты и молодые адвокаты. В свое время это глубоко огорчило его, как огорчало многих его коллег более старшего возраста, которые за годы работы в юриспруденции не утратили идеалов.

Но несмотря на все пороки, у закона было одно великое достоинство. Он присутствовал. Он существовал. И величайшей заслугой закона была его доступность.

Существование закона означало признание, что уравнение людей в правах — стоящая цель. Что же до его дефектов, то со временем он будет реформирован — всегда так было, хотя реформа отставала от потребностей. А пока как для самых скромных, так и для великих — если они того хотели — двери судов были всегда открыты, как и двери апелляционных камер.

Похоже, только не для человека по имени Анри Дюваль.

Алан чувствовал, что сенатор выжидающе смотрит на него. И на лице Шэрон появились морщинки.

— Сенатор Деверо, — сказал Алан, — если я возьмусь за это дело — при условии, что человек на корабле захочет иметь представителя в суде, — моим клиентом будет он сам. Это так?

— Я полагаю, это может и так выглядеть.

Алан улыбнулся:

— Иными словами — да.

Сенатор откинул голову и расхохотался:

— Вы начинаете мне нравиться, мой мальчик. Прошу, продолжайте.

— Поскольку вы будете оставаться в тени, сенатор, — подбирая слова, произнес Алан, — решение о любой акции, предпринимаемой от имени моего клиента, будет приниматься только моим клиентом и мной без консультации с третьей стороной.

Старик проницательно посмотрел на Алана:

— Вы не считаете, что тот, кто платит волынщику…

— Нет, сэр, не в данном случае. Если у меня есть клиент, я хочу все делать так, как лучше для него, а не ловчить в интересах политики.

Улыбка исчезла с лица сенатора, и в голосе появился заметный холодок.

— Хотел бы вам напомнить, что для вас открывается возможность, которой многие молодые адвокаты были бы счастливы воспользоваться.

Алан поднялся с кресла.

— В таком случае я посоветовал бы вам заглянуть в «Желтые страницы», сэр. — И, повернувшись к Шэрон, добавил: — Извини, что я тебя подвел.

— Одну минуту! — Это произнес сенатор. Он тоже поднялся с кресла, и теперь они с Аланом стояли лицом к лицу. — Я хочу сказать, мой мальчик, — прогремел он, — что считаю вас нетерпеливым, нахальным, неблагодарным… и принимаю ваши условия.

Они скрепили уговор рукопожатиями, после чего Алан отклонил предложение сенатора остаться на ленч.

— Я лучше схожу сегодня на корабль, — сказал он. — А то может оказаться, что у нас мало времени.

Шэрон проводила его до двери. Надевая пальто, Алан чувствовал ее близость и легкий запах духов.

И не без смущения сказал:

— Приятно было увидеться, Шэрон.

Она улыбнулась:

— Я тоже так считаю. — И снова ямочка появилась и исчезла на щеке. — И хотя ты не будешь отчитываться перед дедушкой, заходи повидаться.

— Удивляет меня то, как это я так долго держался в стороне, — весело произнес Алан.

3

Прошедший накануне вечером дождь оставил в доке лужи, и Алан Мейтленд осторожно их обходил, время о времени бросая взгляд вверх и вперед — на корабль, уныло вырисовывавшийся на низком сером небе. Однорукий сторож с дворнягой — единственный, кого Алан встретил в тихом пустынном доке, — направил его сюда, и сейчас, читая названия пришвартованных судов, он увидел, что «Вастервик» — второй корабль в ряду.

Тоненькая струйка дыма, которую быстро уносило ветром, была единственным признаком жизни на корабле. Вокруг было довольно тихо — лишь плеск воды да скрип дерева где-то внизу, а наверху — печальные крики летающих чаек. «Звуки в гавани такие унылые», — подумал Алан. Интересно, в скольких гаванях человек, к которому он пришел, слышал их.

Его интересовало также, каким человеком окажется безбилетник Анри Дюваль. Правда, в газете он был обрисован сочувственно, но репортеры часто заблуждаются. Скорее всего, подумал Алан, это наихудший представитель бродяг, слоняющихся по океану, с которыми никто не хочет иметь дело, и не без основания.

Он подошел к ведущей на корабль железной лесенке и полез по ней. Когда он добрался до верха, руки у него были все в ржавчине.

Выход на палубу перегораживала цепь. С нее свисал кусок фанеры, на которой неровными буквами было выведено:

НЕ ЗАХОДИТЬ

БЕЗ ДЕЛА

Приказ

С. Яаабека, капитана

Алан снял с крючка цепь и прошел за нее. Он сделал несколько шагов к стальной двери, но тут его окликнули:

— Ты что, не видишь надписи? Никаких репортеров!

Алан повернулся. По палубе к нему шел человек, небритый, высокий и стройный, в мятом коричневом костюме. Он говорил, судя по произношению звука «р», со скандинавским акцентом.

— Я не репортер, — сказал Алан. — Мне нужно видеть капитана.

— Капитан занят. Я третий помощник капитана. — Высокий мужчина хрипло закашлялся и сплюнул за борт.

— У вас нехороший кашель, — сказал Алан.

— Просто у вас сыро и холодно. На моей родине, в Швеции, тоже холодно, но воздух так и режет ножом. А зачем вам капитан?

— Я адвокат, — сказал Алан, — и пришел выяснить, не могу ли чем-либо помочь вашему безбилетнику Анри Дювалю.

— Дюваль! Дюваль! Вдруг все заговорили о Дювале — оказывается, он тут у нас самый важный. Ну так вы ему ничем не поможете. Он у нас — как бы это сказать? — застрял. И будет с нами, пока судно не пойдет ко дну. — Высокий моряк сардонически усмехнулся. — Посмотрите вокруг — недолго ведь осталось ждать.

Алан окинул взглядом ржавчину и облезающую краску. Принюхался — в воздухе сильно пахло гнилой капустой.

— Да, — признал он, — я понимаю, что вы хотите сказать.

— Что ж, — сказал высокий моряк. — Раз вы не репортер, капитан, пожалуй, примет вас. — И поманил Алана. — Пошли! В качестве рождественского подарка я отведу вас к нему.

В каюте капитана было удушающе жарко. Обитатель ее явно любил такую температуру, потому что, как заметил Алан, оба выходящих на палубу иллюминатора были накрепко закрыты. Воздух был тяжелый еще и из-за дыма от крепкого табака.

Капитан Яаабек, в майке и старомодных ковровых тапочках, поднялся из кожаного кресла, когда вошел Алан, и отложил в сторону книгу — толстый том, — которую читал.

— Спасибо, что согласились принять меня, — сказал Алан. — Моя фамилия Мейтленд.

— А я Сигурд Яаабек. — Капитан протянул волосатую, с шишковатыми пальцами руку. — Мой третий помощник говорит, что вы адвокат.

— Совершенно верно, — подтвердил Алан. — Я прочитал про вашего безбилетника и пришел выяснить, не могу ли помочь.

— Садитесь, пожалуйста. — Капитан указал на стул и сел сам.

Алан заметил, что в отличие от остальной части корабля каюта капитана выглядит уютной и чистой, все деревянные и медные детали блестят. Три стены были обиты панелями из красного дерева, стулья — зеленой кожей, в каюте стоял небольшой обеденный стол и бюро полированного дерева. Занавешенная дверь вела, по-видимому, в спальню. Глаза Алана, обежав комнату, остановились на книге, которую отложил капитан.

— Это Достоевский, — сказал капитан Яаабек. — «Преступление и наказание».

— Вы читаете ее в оригинале — на русском, — заметил удивленный Алан.

— Боюсь, очень медленно, — сказал капитан. — По-русски я плохо читаю. — Он взял из пепельницы трубку, вытряхнул пепел и стал набивать чашку. — Достоевский верит, что в конечном счете правосудие всегда торжествует.

— А вы?

— Иногда не хватает терпения так долго ждать. Особенно если ты молод.

— Как Анри Дюваль?

Капитан задумался, посасывая трубку.

— Что можно для него сделать? Он никто. Он не существует.

— Возможно, ничего, — сказал Алан. — Тем не менее мне хотелось бы с ним поговорить. Многие заинтересовались им, и кое-кто хотел бы ему помочь, если это возможно.

Капитан Яаабек с сомнением посмотрел на Алана:

— Продержится ли этот интерес? Или же мой юный безбилетник станет чем-то вроде чуда на девять дней?

— В таком случае, — сказал Алан, — у нас еще есть семь дней.

Капитан снова помолчал, прежде чем отреагировать. Затем осторожно произнес:

— Вы понимаете, моя обязанность — избавиться от этого человека. Безбилетники стоят денег — их надо кормить, а нынче на содержание корабля дают очень мало. Хозяева говорят, что прибыль маленькая и мы соответственно должны экономить. Вы уже видели, в каком состоянии корабль.

— Я понимаю, капитан.

— Но этот парень со мной уже двадцать месяцев. За такое время о человеке обычно складывается определенное мнение и даже возникает привязанность. — Произнес он это медленно и раздумчиво. — У парня была нелегкая жизнь, — возможно, все так и останется, но это, я полагаю, уж не мое дело. И все же мне не хотелось бы, чтобы у него появилась надежда, которая потом развеется как прах.

— Я могу лишь снова сказать вам, — повторил Алан, — что есть люди, которые хотели бы, чтобы ему был дан шанс остаться здесь. Почему бы не попытаться?

— Отлично, мистер Мейтленд, я пошлю за Дювалем, и вы можете поговорить с ним здесь. Вы хотели бы разговаривать наедине?

— Нет, — сказал Алан. — Я предпочел бы, чтобы вы остались.

Анри Дюваль, нервничая, остановился в дверях. Оглядев Алана Мейтленда, он перевел взгляд на капитана Яаабека.

Капитан жестом предложил Дювалю войти.

— Не бойся. Этот джентльмен, мистер Мейтленд, — адвокат. Он приехал помочь тебе.

— Я читал вчера про вас, — сказал с улыбкой Алан.

Он протянул руку, и безбилетник неуверенно пожал ее. Алан заметил, что он выглядит моложе, чем на фотографиях в газете, и что в его глубоко посаженных глазах застыла настороженность. Он был в джинсах и заштопанной тельняшке.

— Там хорошо написать. Да? — Безбилетник задал этот вопрос не без тревоги.

— Очень хорошо, — кивнул Алан. — Я и приехал узнать, все ли это правда.

— Все правда! Я говорит правда! — Выражение лица Дюваля было оскорбленное, словно его в чем-то обвинили.

Алан подумал: «Надо мне тщательнее подбирать слова».

— Я уверен, вы говорите правду, — умиротворяюще сказал он. — Я имел в виду, правильно ли было напечатано в газете.

— Я не понимает. — Дюваль покачал головой — на лице его по-прежнему читалась обида.

— Давайте на минуту забудем об этом, — предложил Алан. Похоже, не очень удачно он начал. И, помолчав, продолжил: — Капитан сказал вам, что я адвокат. Если вы хотите, я готов представлять ваши интересы и постараюсь, чтобы ваше дело было заслушано в суде нашей страны.

Анри Дюваль перевел взгляд с Алана на капитана.

— У меня нет деньги.

— Вам ничего не придется платить.

— А кто платить? — И снова настороженный взгляд.

— Другой человек заплатит.

— Почему вы не можете сказать ему, кто именно, мистер Мейтленд? — вмешался капитан.

— Не могу, — сказал Алан. — Мне велено не называть имя. Могу лишь сказать, что этот человек сочувствует вам и хотел бы помочь.

— Бывают же хорошие люди. — Капитан, видимо, удовлетворившись полученным ответом, ободряюще кивнул Дювалю.

Вспомнив о сенаторе Деверо и о том, что им движет, Алан ощутил укол совести. Он тут же подумал о поставленных им условиях.

— Остается тут — работает, — сказал Анри Дюваль, — заработает деньги — расплатится.

— Что ж, — кивнул Алан, — наверно, так и будет, если вы того хотите.

— Я расплатится. — На лице парня читалось горячее стремление так поступить. Недоверие на миг исчезло.

— Я, конечно, должен вам сказать, — заявил Алан, — что у меня может ничего не получиться. Вы это понимаете?

Дюваль был явно озадачен.

Капитан пояснил:

— Мистер Мейтленд постарается изо всех сил. Но Иммиграционная служба может сказать «нет»… как было раньше.

Дюваль медленно кивнул:

— Я понимает.

— Вот что мне пришло в голову, капитан Яаабек, — сказал Алан. — С тех пор как вы сюда приехали, вы ходили с Анри в Иммиграционную службу и просили об официальном слушании его просьбы высадиться?

— У меня на борту был чиновник из этой службы…

— Нет, — настаивал Алан, — я имею в виду — помимо этого. Водили ли вы Дюваля в здание Иммиграционной службы и требовали ли официального расследования?

— А какой от этого прок? — Капитан передернул плечами. — Ответ всегда один. К тому же в порту у нас так мало времени, а у меня куча дел на корабле. Сегодня же праздник — Рождество. Потому я и читаю Достоевского.

— Иными словами, — мягко произнес Алан, — вы никуда не водили его и не просили о расследовании, потому что были слишком заняты. Так? — Он старался говорить как бы между прочим, хотя в уме у него уже сформировалась одна идея.

— Точно так, — сказал капитан Яаабек. — Конечно, если бы от этого был какой-то прок…

— Прекратим об этом, — сказал Алан. Мысль у него возникла смутная и мимолетная и могла ничего не дать. В любом случае ему требовалось время, чтобы внимательно прочесть законы об иммиграции. И он переключил разговор на другое. — Анри, — обратился он к Дювалю, — я хотел бы теперь послушать обо всем, что было с вами с тех пор, как вы себя помните. Я знаю, кое-что было в газетах, но, возможно, вы рассказали не все пли вспомнили о чем-то еще. Почему бы вам не начать сначала? Что было первым в вашей памяти?

— Мама, — сказал Дюваль.

— Чем она больше всего вам запомнилась?

— Она ко мне добрая, — просто ответил Дюваль. — Когда она умерла, никто после не был добрый… вот до этот корабль.

Капитан Яаабек встал и повернулся спиной к Алану и Дювалю. Он начал медленно набивать трубку.

— Расскажите мне про вашу мать, Анри, — попросил Алан, — какая она была, о чем говорила, что вы вместе делали.

— Моя мама, я думает, была красивая. Когда я маленький, она обнимает меня, я слушает — она поет. — Молодой безбилетник говорил медленно, тщательно произнося слова, словно прошлое было чем-то хрупким и с ним надо было обращаться осторожно, чтобы не разбить. — А потом она говорит: вот мы сядет на корабль и найдет новый дом. И мы поедет вместе… — И он продолжал говорить, порой спотыкаясь, порой с большой уверенностью.

Его мать, как он считал, была из французской семьи — все они вернулись во Францию до его рождения. Можно было лишь догадываться, почему она не поддерживала связи с родителями. Возможно, из-за его отца, который, как говорила его мать, недолгое время жил с ней в Джибути, а потом бросил ее и ушел в море.

В основе своей это было то же, что он рассказал Дэну Орлиффу два дня назад. Все это время Алан внимательно слушал, подталкивая его, когда было необходимо, и задавая вопрос или заставляя повторить то, что было неясно. Но больше всего он следил за лицом Анри Дюваля. Лицо это убеждало — оно освещалось или отражало отчаяние, по мере того как Анри вновь переживал то, что рассказывал. Была и боль, а в какой-то момент, когда молодой безбилетник описывал смерть матери, в глазах его заблестели слезы.

«Выступай он свидетелем в суде, — сказал себе Алан, — я бы ему поверил».

Он задал последний вопрос:

— Почему вы хотите здесь остаться? Почему именно в Канаде?

Вот сейчас наверняка будет хитроумный ответ, подумал Алан: скорее всего он скажет, что это замечательная страна и он всегда хотел жить тут.

Анри Дюваль старательно обдумал свой ответ. Затем сказал:

— Все другие говорят «нет». Канада — последнее место, где я попытается. Если здесь нет, я думает, нет дома для Анри Дюваль нигде.

— Что ж, — заметил Алан, — по-моему, я получил честный ответ.

Он почувствовал, что почему-то разволновался. Алан пришел сюда скептически настроенным, готовым при необходимости пройти через юридические процедуры, не ожидая, однако, преуспеть. А теперь он захотел большего. Ему захотелось сделать что-то позитивное для Анри Дюваля — снять парня с корабля и дать возможность построить свою жизнь так, как ему пока не давала судьба.

Но можно ли подобного добиться? Есть ли где-то в законе об иммиграции лазейка, сквозь которую можно протащить этого человека? Возможно, есть, а если так, то нельзя терять времени — надо ее найти.

Ближе к концу беседы капитан Яаабек несколько раз выходил из каюты и возвращался. Сейчас он был в каюте, и Алан спросил:

— Сколько времени ваш корабль пробудет в Ванкувере?

— Должны были простоять пять дней. К сожалению, надо ремонтировать мотор, и теперь мы пробудем тут две недели, а то и три.

Алан кивнул. Две или три недели — это не так уж и много, но все лучше, чем пять дней.

— Если я буду представлять интересы Дюваля, — сказал Алан, — мне надо получить от него письменные указания.

— В таком случае вам надо написать, что требуется, — кивнул капитан Яаабек. — Он может написать свое имя, но и только.

Алан достал из кармана блокнот. С минуту подумал и затем написал:

«Я, Анри Дюваль, в данное время нахожусь на моторном судне «Вастервик» у причала Ла-Пуэнт в Ванкувере. Настоящим письмом обращаюсь с просьбой разрешить мне высадиться в вышеуказанном порту и поручаю Алану Мейтленду из фирмы «Льюис и Мейтленд» выступать в качестве моего адвоката по всем вопросам, имеющим отношение к данному заявлению».

Алан прочел это вслух, и капитан, внимательно выслушав, кивнул.

— Это хорошо, — сказал он Дювалю. — Если мистер Мейтленд должен тебе помочь, поставь свою подпись под тем, что он написал.

Взяв ручку, поданную капитаном, Анри Дюваль медленно и неуклюже детским размашистым почерком написал свое имя на странице блокнота. Алан нетерпеливо ждал. Его единственной мыслью было уйти с корабля и внимательнее изучить мелькнувшую у него мысль. Он чувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Конечно, то, что у него на уме, — всего лишь догадка. Но догадка такого рода, что может привести к успеху.

1

Короткая передышка на Рождество пролетела, словно ее никогда и не было.

В Рождество Хоудены ходили к ранней службе причаститься, а вернувшись домой, принимали до ленча гостей — главным образом официальных лиц и нескольких друзей семьи. Днем к ним приехали Лексингтоны, и премьер-министр просидел два часа, запершись, с Артуром Лексингтоном, обсуждая предстоящий разговор в Вашингтоне. Затем Маргарет и Джеймс Хоуден поговорили по трансатлантическому телефону с находящимися в Лондоне дочерьми, зятьями и внуками, проводившими Рождество вместе. Прошло немало времени, пока завершились все переговоры, и Джеймс Хоуден, взглянув на часы, порадовался тому, что счет от телефонной компании получит его зять — богатый промышленник, а не он. Затем Хоудены пообедали вдвоем, после чего премьер-министр сел в кабинете поработать, а Маргарет стала смотреть телевизор. Это был печальный фильм Джеймса Хилтона «Прощайте, мистер Чипе», и Маргарет вспомнилось, как они с мужем смотрели его в 30-е годы. Роберт Донат, игравший главную роль, также как и сценарист картины, давно умер, а сами Хоудены больше уже не ходят в кино… В половине двенадцатого, пожелав мужу спокойной ночи, Маргарет отправилась спать, а Джеймс Хоуден продолжал работать до часа ночи.

У Милли Фридман Рождество прошло более спокойно, но и менее интересно. Она поздно проснулась и, поколебавшись, пошла в церковь, но без причастия. Днем она отправилась на такси к своей бывшей подруге из Торонто, которая вышла замуж, жила теперь в Оттаве и пригласила ее на рождественский обед. В доме были маленькие дети, чье присутствие через какое-то время стало утомительным, а потом началась скукота — неизбежный разговор о воспитании малышей, о прислуге и стоимости жизни. И Милли снова — уже в который раз — поняла: счастье домашнего очага не привлекает ее. Она предпочитала иметь свою уютную квартиру, независимость и ответственную работу. У нее вдруг появилась мысль: «Может, я старею и потому мне все противно?» Она с облегчением ушла от подруги. Муж подруги, отвозивший ее домой, по дороге пытался приставать к ней, но она решительно его отвергла.

В течение дня она немало думала о Брайане Ричардсоне — чем он занят и позвонит ли. Он не позвонил, и она была сильно огорчена.

Здравый смысл предостерегал Милли не увлекаться всерьез. Она напоминала себе, что Ричардсон женат, что между ними едва ли может возникнуть что-то постоянное, что она легкоуязвима… Но видение не исчезало, мечты гнали прочь разум, звучали мягко, шепотом произнесенные слова: «Я хочу тебя, Милли. Я не знаю, как выразиться иначе, но я хочу тебя…» И именно это осталось сладостным воспоминанием о прошедшем дне.

А Брайан Ричардсон в Рождество трудился вовсю. Он ушел из квартиры Милли ранним утром и проснулся через четыре часа от звонка будильника. Он заметил, что Элоиза не ночевала дома, что не удивило его. Приготовив завтрак, он отправился в штаб партии на Спаркс-стрит, где и провел большую часть дня, работая над деталями плана избирательной кампании, которую он обсуждал с премьер-министром. Поскольку в здании находился только он да вахтер и никто ему не мешал, он многое сделал и с чувством удовлетворения вернулся в свою по-прежнему пустую квартиру. Раз или два в течение дня он с удивлением обнаруживал, что вспоминает, какой была Милли ночью. Дважды его подмывало позвонить ей, но чувство осмотрительности перевесило. В конце концов, это всего лишь мимолетный роман, его не следует воспринимать слишком серьезно. Вечером он немного почитал и рано лег спать.

И Рождество прошло.

А потом наступило 26 декабря.

2

— Мистер Уоррендер готов явиться, если вы хотите видеть его сегодня утром, — объявила Милли Фридман.

Она проскользнула, как только вышел помощник премьер-министра, в его внутренний кабинет, неся поднос с кофе. Помощник, усердный амбициозный молодой человек, достаточно обеспеченный, по имени Эллиот Проузи, все утро бегал туда-сюда, получая задания и сообщая об их выполнении Джеймсу Хоудену в промежутках между другими посетителями, которым было назначено на этот день. Значительная часть этой деятельности, как знала Милли, имела отношение к предстоящим переговорам в Вашингтоне.

— Зачем мне Уоррендер?

Джеймс Хоуден несколько раздраженно поднял глаза от лежавшей перед ним папки, а их было несколько на его столе, помеченных грифом «Совершенно секретно» и имеющих отношение к межконтинентальной обороне. Военные дела никогда особо не интересовали Джеймса Хоудена, и даже теперь он делал над собой усилие, чтобы сконцентрироваться на фактах. Порой его огорчало, что теперь он уделяет так мало времени социальным вопросам, которые раньше главным образом интересовали его в политике.

Наливая кофе из алюминиевого кофейника, Милли спокойно ответила:

— Насколько я понимаю, вы звонили мистеру Уоррендеру накануне праздников, но он был в отъезде.

Она положила, по обыкновению, четыре куска сахара и щедро налила сливок, затем осторожно поставила чашку и тарелочку с шоколадным печеньем на бювар премьер-министра.

Джеймс Хоуден отложил папку, взял печенье и надкусил.

— Эти лучше, чем в последний раз, — одобрительно произнес он. — Больше шоколада.

Милли улыбнулась. Будь Хоуден менее занят, он заметил бы, как она сияет и к тому же очень нарядна — в коричневом твидовом с голубыми проблесками костюме и шелковой голубой блузке.

— Вспомнил — я действительно ему звонил, — помолчав, сказал премьер-министр. — В Ванкувере какие-то неполадки с иммиграцией. — И, надеясь на лучшее, добавил: — Возможно, все это уже утряслось.

— Боюсь, нет, — возразила Милли. — Мистер Ричардсон звонил сегодня утром, чтобы напомнить вам об этом. — И она заглянула в блокнот. — Он просил передать, что это животрепещущий вопрос на западе, а на востоке им заинтересовались газеты. — Она не сказала только того, что добавил лично ей и очень тепло Ричардсон: «Чудесный вы человек, Милли. Я думал о вас, и мы скоро об этом поговорим».

Джеймс Хоуден вздохнул.

— Наверное, мне следует принять Харви Уоррендера. Вам надо куда-то его втиснуть — десяти минут будет достаточно.

— Хорошо, — сказала Милли. — Я вставлю его на сегодняшнее утро.

— Много материалов там накопилось? — спросил Хоуден, потягивая кофе.

Милли отрицательно покачала головой:

— Нет ничего такого, что не могло бы подождать. Несколько срочных дел я передала мистеру Проузи.

— Отлично. — Премьер-министр одобрительно кивнул. — В ближайшие две-три недели так и поступайте, Милли.

Иногда — даже сейчас — он чувствовал странную тоску по Милли, хотя физическое желание давно улетучилось. Иной раз он даже удивлялся, как такое могло быть… как мог возникнуть роман и какое сильное чувство он тогда испытывал. Конечно, было одиночество, от которого всегда страдают парламентарии на задних скамьях в Оттаве, ощущение пустоты, когда долгие часы просиживаешь в парламенте без дела. А в ту пору Маргарет часто отсутствовала… Но все это казалось таким далеким.

— Есть одно дело, но я не хотела бы вас беспокоить. — Милли помедлила. — Пришло письмо из банка. Еще одно напоминание о том, что вы перебрали.

Переключившись на настоящее, Хоуден мрачно произнес:

— Я боялся, что это произойдет.

Как и три дня назад, когда Маргарет заговорила об этом, он почувствовал досаду от того, что приходится заниматься в подобный момент такими вещами. Он полагал, что в какой-то мере сам виноват. Он знал, что стоит ему произнести словечко среди нескольких богатых сторонников его партии и щедрых американских друзей, и существенные суммы будут тихо предоставлены без каких-либо условий. Другие премьер-министры до него проделывали это, а Хоуден всегда уклонялся — главным образом из гордости. Его жизнь, рассуждал он, началась с приюта, где его содержали благотворители, и он не желал, достигнув многого в жизни, зависеть снова от благотворительности.

Он вспомнил, как обеспокоена была Маргарет тем, с какой быстротой исчезали их скромные сбережения.

— Позвоните в трест, — велел он Милли. — Выясните, не может ли мистер Мэддокс приехать ко мне для разговора.

— Я уже думала, что вы, наверное, захотите с ним встретиться, и провела разведку, — ответила Милли. — Свободное время у вас есть завтра во второй половине дня, он тогда и приедет.

Хоуден кивнул в знак согласия. Он был благодарен Милли за быстроту, с какой она действовала.

Он допил кофе — он любил кофе очень горячим, а также сладким и со сливками, и Милли налила ему вторую чашку. Откинув назад мягкое кожаное кресло, он сознательно устроил себе передышку, наслаждаясь немногими лишенными напряжения моментами дня. Через десять минут им снова будет владеть напряжение и он будет занят, работая таким темпом, за которым его аппарату трудно было угнаться. Милли знала это и тоже научилась расслабляться в эти периоды, понимая, что Джеймсу Хоудену это нравится.

— Вы читали расшифровку? — между прочим, спросил он ее.

— Заседания Комитета по обороне?

Взяв еще одно шоколадное печенье, Хоуден молча кивнул.

— Да, — сказала Милли. — Читала.

— И что вы думаете?

Милли задумалась. Хотя вопрос был задан как бы между прочим, она знала, что от нее ждут честного ответа. Однажды Джеймс Хоуден пожаловался ей: «Когда я пытаюсь выяснить, что люди думают, половина говорят мне не правду, а лишь то, что, по их мнению, мне хотелось бы услышать».

— Я размышляла, что же у нас, канадцев, останется, — сказала Милли. — Если это произойдет — я имею в виду, если будет подписан Акт о союзе, — я не представляю, как мы сможем вернуть то, что было до него.

— Да, — сказал Хоуден, — я тоже этого не представляю.

— Что ж, в таком случае не будет ли это началом процесса поглощения? Пока мы не станем частью Соединенных Штатов. Пока вся наша независимость не исчезнет.

Задавая свой вопрос, Милли думала: да так ли уж это и важно, даже если подобное произойдет? Что такое в действительности независимость, если не иллюзия, о которой только говорят? По-настоящему независимых людей не существует, да и не может существовать, это же относится и к странам. Интересно, как воспринимает это Брайан Ричардсон — ей хотелось бы сейчас обсудить с ним ситуацию.

— Возможно, мы действительно будем проглочены или по крайней мере будем так выглядеть, — медленно произнес Хоуден. — Вероятно также, что после войны все может оказаться иначе. — Он помолчал, вытянутое лицо его было задумчиво. Затем продолжил: — Войны, знаете ли, Милли, многое меняют: они изнуряют страны и сокращают империи, и случается, тот, кто считал себя победителем, на самом деле проиграл. Рим обнаружил это, а также и многие другие в свое время — филистимляне, греки, испанцы, французы, британцы. Такое же могло произойти с Россией или с Соединенными Штатами, а потом в конечном счете и с обеими странами, Канада же останется сильной. — Приостановился и добавил: — Люди порой совершают ошибку, считая, что великие перемены в истории всегда происходят не при их жизни.

У Хоудена была еще одна мысль, которую он не высказал. Премьер-министр Канады может иметь в сотовариществе больше влияния, чем при полной независимости. Он может стать посредником с полномочиями и властью, которые увеличатся и расширятся. И в конечном счете, если Хоуден будет держать в своих руках власть, он использует ее на благо своей страны. Главное — и это ключ к власти — не выпускать из рук последней нити независимости Канады.

— Я понимаю, что это важно — передвинуть на север базы ракет, — сказала Милли, — и я знаю, что вы говорили о регионах, производящих продукты питания, — их надо спасать от выпадения радиоактивных осадков. Но мы действительно движемся прямо к войне — разве не так?

Следует ли ему доверить ей свои соображения о том, что война неизбежна и необходимо готовиться к ней, чтобы выжить? По этому вопросу ему придется выступать публично, и почему бы сейчас не попрактиковаться?

— Мы выбираем, на какой быть стороне, Милли, — осторожно начал он, — и делаем это, пока выбор еще чего-то стоит. В известном смысле, поскольку мы верим в то, во что верим, это единственный выбор, какой мы можем сделать. Но есть соблазн отложить решение, не принимать его, сидеть тихо в надежде, что невысказанные соображения сами собой рассосутся. — Он покачал головой. — Но дольше тянуть невозможно.

Она нерешительно спросила:

— А не трудно будет… убедить народ?

Премьер-министр мимолетно улыбнулся:

— Я этого ожидаю. Могут даже начаться беспорядки.

— В таком случае я попытаюсь навести порядок, — сказала Милли.

Произнеся эти слова, она почувствовала прилив теплых чувств и восхищения этим человеком, который достиг на ее глазах столь многого и теперь намеревался взвалить на себя еще больше. Это не было прежнее пылкое чувство, а что-то более глубокое — ей хотелось защитить и оберечь его. С чувством удовлетворения она поняла, что нужна ему.

Джеймс Хоуден тихо произнес:

— Вы всегда наводили порядок, Милли. Это много значило для меня.

И он поставил на стол чашку — это было сигналом, что передышка позади.

По прошествии сорока пяти минут и трех встреч Милли впустила в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.

— Садитесь, пожалуйста. — Голос Хоудена звучал холодно.

Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое высокое крупное тело на стул напротив письменного стола и смущенно поерзал.

— Послушайте, Джим, — сказал он, пытаясь установить задушевную атмосферу, — если вы вызвали меня, чтобы сказать, что я вел себя вечером как идиот, я лучше сам это скажу. Я действительно вел себя как идиот и чертовски об этом сожалею.

— Увы, — колко произнес Хоуден, — немного поздно об этом сожалеть. А кроме того, если вы вздумали вести себя как городской забулдыга, прием у генерал-губернатора едва ли подходящее для этого место. Я полагаю, вам известно, что новость на другой день облетела всю Оттаву. — Он с неодобрением отметил, что костюм на его собеседнике не отутюжен.

Уоррендер избегал смотреть в сверкающие глаза премьер-министра. Он обреченно махнул рукой:

— Да знаю я, знаю.

— Я был бы абсолютно прав, потребовав вашей отставки.

— Надеюсь, господин премьер-министр, вы этого не сделаете. Я очень надеюсь, что этого не будет. — Харви Уоррендер наклонился вперед, обнажив при этом капли пота на лысине. Хоуден подумал, не прозвучала ли угроза в этой фразе и в тоне, каким она была произнесена. Трудно быть в этом уверенным. — Если я могу к этому добавить, — мягко, с улыбкой произнес Уоррендер: к нему явно вернулась обычная уверенность в себе, — что graviora quaedam sunt remedia periculis, или, в вольном переводе из Вергилия, «иные лекарства хуже опасностей».

— Есть где-то также цитата насчет ослиного крика, — со злостью парировал Хоуден: цитаты из классиков, которыми сыпал его собеседник, неизменно вызывали у него раздражение. Затем премьер-министр продолжил сквозь зубы: — Я намеревался сказать, что решил лишь предупредить вас. Предлагаю не провоцировать меня, чтобы я не изменил своего решения.

Уоррендер покраснел и передернул плечами.

— Молчу, молчу, — тихо произнес он.

— Я вызвал вас главным образом, чтобы поговорить о случае с иммигрантом в Ванкувере. Именно таких ситуаций я всегда требовал избегать.

— Ага! — Глаза Харви Уоррендера заблестели от пробудившегося интереса. — У меня об этом, господин премьер-министр, есть полный отчет, и я могу вас полностью информировать.

— Я вовсе не хочу, чтобы мне об этом рассказывали, — нетерпеливо произнес Джеймс Хоуден. — Ваша обязанность — управлять своим департаментом, а у меня в любом случае достаточно более важных дел. — Взгляд его упал на раскрытые папки по межконтинентальной обороне: ему не терпелось вернуться к ним. — Я хочу, чтобы это дело было урегулировано и исчезло со страниц газет.

Брови Уоррендера поползли вверх.

— Не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлял своим департаментом, а в следующую минуту — чтобы я утряс это дело…

— Я говорю вам, что вы должны держаться политики правительства, — гневно перебил его Хоуден, — моей политики, которая заключается в том, чтобы избегать вздорных дел по иммиграции — особенно сейчас, когда в будущем году у нас выборы… — Он помедлил. — Да и всякое другое. Мы прошлым вечером об этом говорили. — И язвительно добавил: — Или вы, возможно, не помните.

— Я был не настолько пьян! — Теперь злость разобрала Харви Уоррендера. — Я сказал вам тогда, что думаю по поводу нашей иммиграционной политики, и такого мнения держусь. Либо мы разработаем новые честные иммиграционные законы, которые утвердят то, как мы поступаем и как поступали все правительства до нас…

— Утвердят — что?

Джеймс Хоуден поднялся и встал за своим столом. А Харви Уоррендер, глядя на него, тихо, с напряжением произнес:

— Утвердят нашу политику дискриминации. А почему бы и нет — ведь это наша страна, верно? Утвердят то, что мы устанавливаем предел для цветных и расовые квоты и не принимаем негров и азиатов, — так всегда было, и почему мы должны это менять? Утвердят, что мы предпочитаем англосаксов и нам нужны безработные. Давайте признаем, что у нас есть строгая квота для итальянцев и всех остальных и что мы следим за процентом римских католиков. Давайте перестанем быть лжецами. Давайте создадим честный Акт об иммиграции, в котором все будет записано так, как оно есть. Давайте перестанем иметь одно лицо в Объединенных Нациях, разыгрывая дружбу с цветными, и другое у себя дома…

— Вы что, с ума сошли? — не веря своим ушам, полушепотом произнес Джеймс Хоуден. Взгляд его был устремлен на Уоррендера. Конечно, думал Хоуден, намек он уже получил — на приеме в Доме Правительства… но он считал, что это под влиянием спиртного… Потом ему вспомнились слова Маргарет: «Я иногда думаю, что Харви немного сумасшедший».

Харви Уоррендер тяжело дышал, его ноздри раздувались.

— Нет, — сказал он, — я не сошел с ума; я просто устал от этого чертова лицемерия.

— Честность — прекрасное качество, — сказал Хоуден. Гнев его уже поулегся. — Но подобная честность — это политическое самоубийство.

— Откуда нам знать — ведь никто не пробовал так поступить! Откуда мы знаем, что людям не понравится, если им скажут то, что они уже знают?

Джеймс Хоуден спокойно спросил:

— Какую вы предлагаете альтернативу?

— Вы хотите сказать, если мы не напишем нового Акта об иммиграции?

— Да.

— Тогда я буду проводить в жизнь то, что у нас записано, — решительно заявил Харви Уоррендер. — Я буду проводить его в жизнь без исключений или сокрытий или закулисных действий, не думая о том, что нечто неприятное может попасть в газеты. Может быть, тогда люди поймут, что это такое.

— В таком случае, — ровным тоном произнес Джеймс Хоуден, — я хочу, чтобы вы вышли в отставку.

Мужчины стояли лицом к лицу.

— О нет, — тихо произнес Харви Уоррендер, — о нет!

Наступила тишина.

— Я предложил бы вам объясниться, — сказал Джеймс Хоуден. — У вас что-то на уме?

— По-моему, вы знаете, что именно.

Лицо премьер-министра было сурово, взгляд неуступчив.

— Я повторяю: объяснитесь.

— Хорошо, если вы того хотите. — Харви Уоррендер снова сел. И, теперь говоря так, словно речь шла о повседневных делах, он сказал: — Мы ведь заключили соглашение.

— Оно тем не менее было выполнено.

Харви отрицательно покачал головой:

— В соглашении нет срока. — И, порывшись во внутреннем кармане, он вытащил оттуда сложенную бумагу и бросил ее на стол премьер-министра. — Прочтите, и сами увидите.

Хоуден почувствовал, как у него дрожит рука, когда он ее протянул. Если это оригинал, единственный экземпляр… Это была фотокопия.

На минуту он потерял над собой власть.

— Ах ты, идиот!

— Почему?

— Ты фотокопировал…

— Да никто же не знал, что я копировал. К тому же я все время стоял возле машины.

— У копировальных машин есть негативы.

— Негатив у меня, — спокойно произнес Уоррендер. — Я сохранил его на случай, если понадобятся копии. Оригинал тоже в безопасном месте. — Он повел рукой. — Почему вы не прочитаете? Ведь мы сейчас об этом говорили.

Хоуден опустил голову, и слова проникли в него. Текст был составлен просто, по-деловому и написан его рукой.

«1. X. Уоррендер отходит от руководства и поддерживает Хоудена.

2. Племяннику X. Уоррендера (X. О’Б.) предоставляется лицензия на ТВ.

3. X. Уоррендер входит в состав кабинета министров Хоудена с правом выбора своего портфеля (за исключением внешних сношений или здравоохранения). Дж. X. не может отправить в отставку X. У. за исключением случаев, связанных с неблагоразумием и скандалом. Если такое произойдет, вся ответственность ложится на У. X. и не затрагивает X. У.»

Под этим стояла дата — девятилетней давности — и инициалы, начертанные обоими.

Харви Уоррендер спокойно произнес:

— Видите, как я и говорил, в соглашении не указан срок.

— Харви, — медленно произнес премьер-министр, — стоит ли взывать к вам? Мы же были друзьями…

Голова у него шла кругом. Достаточно копии попасть в руки какого-нибудь репортера, и это — крах. Не может быть никаких объяснений, никакого маневра, никаких надежд, — только разоблачение, позор…

Руки у него вспотели.

А тот, другой, покачал головой. Хоуден понимал, что натолкнулся на стену… непреодолимую, тут никакие уговоры не помогут. Он все же попытался еще:

— Тогда хотя бы был фунт мяса, Харви, и даже кое-что побольше. А теперь-то что?

— Я вам скажу! — Уоррендер пригнулся к столу и заговорил жестким напряженным шепотом: — Оставьте меня, дайте мне возможность сделать что-то стоящее. Возможно, если мы перепишем закон об иммиграции и сделаем это по-честному — изложив все так, как мы поступаем, — может быть, тогда у наших людей проснется совесть и они захотят перемен. Может быть, то, как мы поступаем, следует изменить, может быть, в конечном счете нужны именно перемены. Но мы не можем их начать, не сказав сначала обо всем честно.

Хоуден с озадаченным видом покачал головой:

— Не вижу в этом смысла. Я вас не понимаю.

— Тогда позвольте разъяснить. Вы упомянули про фунт мяса. Думаете, мне это важно? Думаете, я не мог бы отступить и ликвидировать наше соглашение, если бы это было возможно? Я вам вот что скажу: были ночи — и немало таких, — когда я лежал до рассвета без сна, ненавидя себя и тот день, когда я подписал это соглашение.

— Почему, Харви? Возможно, помогло бы, если б высказать все напрямик… что угодно могло бы помочь…

— Я продался, верно ведь? — Теперь Уоррендер заговорил со страстью. — Продался за мешок картошки, который того не стоил. И я тысячу раз жалел с тех пор, что мы не можем снова оказаться в зале конгрессов, где я мог использовать свои шансы против вас… какие у меня на тот момент были.

Хоуден мягко произнес:

— Полагаю, я в любом случае победил бы, Харви. — И на миг почувствовал глубокое сострадание. «Наши грехи, — подумал он, — возвращаются к нам в той или иной форме в зависимости от того, какими мы стали».

— Я в этом не уверен, — медленно произнес Уоррендер. И поднял взгляд. — Никогда не был до конца уверен, Джим, что я не мог сидеть за этим столом вместо вас.

«Значит, вот оно», — подумал Хоуден: он так себе это и представлял, только кое-что добавилось. Совесть и неосуществившиеся мечты о славе. Комбинация внушительная. И он осторожно спросил:

— Нет ли в том, что вы говорите, противоречия? С одной стороны, вы говорите, что ненавидите подписанное нами соглашение и, однако же, настаиваете на соблюдении его условий.

— Я хочу сохранить то хорошее, что есть, а если вы отправите меня в отставку, мне конец. Потому я за это и цепляюсь. — Харви Уоррендер вытащил платок и вытер вспотевшую голову. Помолчав, он сказал, уже мягче: — Иногда я думаю: может, было бы лучше, если бы нас раскрыли. Мы оба — фальшивки, и вы, и я. Быть может, тогда было бы установлено истинное положение вещей.

Это было уже опасно.

— Нет, — быстро произнес Хоуден, — есть лучшие способы, поверьте.

Он был теперь уверен в одном: Харви Уоррендер умственно неполноценен. Им надо руководить — уговаривать при необходимости, как ребенка.

— Хорошо, — сказал Джеймс Хоуден, — забудем об отставке.

— А как насчет Акта об иммиграции?

— Акт остается неизменным, — решительно заявил Хоуден. Компромиссам есть предел — даже в данном случае. — Кроме того, я хочу, чтобы что-то было предпринято в отношении этой ситуации в Ванкувере.

— Я буду действовать по закону, — сказал Уоррендер. — Рассмотрю эту ситуацию снова, обещаю. Но в точности по закону.

Хоуден вздохнул. Придется с этим смириться. Он кивнул, показывая, что встреча подошла к концу.

После того как Уоррендер ушел, Хоуден еще какое-то время молча сидел, взвешивая эту столь несвоевременно возникшую новую проблему. Было бы ошибочно, решил он, преуменьшать угрозу своей безопасности. Характер у Уоррендера был всегда переменчивый, а теперь его неустойчивость увеличилась.

Вскользь он удивился тому, как мог совершить то, что совершил… как мог так бездумно изложить это на бумаге — при его-то опыте юриста, который должен был бы предупредить его об опасности. Но амбиции делают удивительные вещи с человеком — заставляют идти на риск, иногда на крайний риск; такое происходило и с другими. Оглядываясь назад, через годы, его поступок был диким и неразумным. И однако, в то время, когда амбиции владели им и заранее не было известно, что произойдет…

Самое безопасное, решил он, оставить в покое Харви Уоррендера — по крайней мере на время. Дикая мысль переписать закон не является проблемой, которую надо немедленно решать. Во всяком случае, она не придется по вкусу заместителю Харви, а чиновники высокого ранга знают, как задерживать что-то, с чем они не согласны. Да и никакой закон не может быть принят без согласия кабинета министров, а прямого столкновения Харви Уоррендера с остальными членами кабинета следует избежать.

Следовательно, все сводилось к тому, что ничего делать не надо, а надо надеяться на лучшее — старая панацея в политике. Брайан Ричардсон будет, конечно, недоволен — лидер партии явно рассчитывал, что будут быстро приняты решительные меры, а объяснить Ричардсону, почему ничего нельзя сделать, — невозможно. Точно так же и ситуацию в Ванкувере надо оставить покипеть; при этом Хоуден вынужден будет поддерживать Харви Уоррендера во всем, что примет департамент по иммиграции. Все это печально, но по крайней мере эта небольшая проблема вызовет незначительную критику, с которой правительство уже справлялось и которую, несомненно, сможет и сейчас пережить.

Главное, подумал Джеймс Хоуден, надо удержаться у руля. Столь многое зависит от этого — столь многое в настоящем и в будущем. Он обязан перед другими остаться у власти. В данный момент нет никого, кто мог бы быть равноценной ему заменой.

В комнату тихо вошла Милли Фридман.

— Ленч? — осведомилась она своим низким контральто. — Хотите, чтобы его подали сюда?

— Нет, — ответил он. — Я хочу сменить обстановку.

Десятью минутами позже премьер-министр в отлично скроенном черном пальто и фетровой шляпе быстро вышел из Восточного крыла и направился к двери в башню Мира и парламентский ресторан. День стоял ясный, холодный; свежий воздух бодрил, дороги и тротуары высыхали. Он хорошо себя чувствовал и любезно отвечал уважительно здоровавшимся с ним прохожим и салютовавшим ему охранникам. История с Уоррендером уже отошла в глубины его памяти — столько было других, более важных вещей.

А Милли Фридман, как делала обычно, велела принести себе кофе и сандвич. Затем она пошла в кабинет премьер-министра, прихватив с собой распорядок дня, из которого вычеркнула наименее срочные вопросы, и положила бумаги на поднос с входящими документами. На нем беспорядочно лежали бумаги, но Милли не стала их прибирать, зная, что в середине дня Джеймс Хоуден предпочитал находить вещи там, где он их оставил. Однако пустой лист бумаги привлек ее внимание. Перевернув его, она обнаружила, что это фотокопия.

Милли дважды прочитала текст, прежде чем уяснила его смысл. Когда до нее это дошло, дрожь прошла по телу. Этот документ объяснял многое, чего она в минувшие годы не понимала: съезд… победа Хоудена… понесенная ею утрата.

Эта бумага, понимала она, могла означать конец двух политических карьер.

Почему она тут оказалась? Ее содержание явно обсуждалось… сегодня… во время встречи премьер-министра с Харви Уоррендером. Но почему? Что тот или другой мог от этого выиграть? И где оригинал?.. Мысли крутились у нее в голове. И возникавшие вопросы пугали ее. Лучше бы ей не переворачивать эту бумагу — тогда она никогда бы этого не узнала. И однако…

Внезапно в ней вспыхнул гнев на Джеймса Хоудена. Как мог он на такое пойти? В такое время, когда столь многое их связывало, когда они могли быть счастливы вместе, иметь будущее, если только он не стал бы премьером… проиграл бы на съезде. И она спросила себя: почему он не играл по-честному?..

По крайней мере не дал ей шанса выиграть? Но она знала, что такого шанса у нее никогда не было.

А потом, почти так же внезапно, как раньше, возник гнев, место его заняли печаль и сострадание. Милли понимала, что Хоуден поступил так, потому что иначе не мог поступить. Жажда власти, жажда победить соперников, жажда успеха в политике обуревала его. По сравнению с этим личная жизнь… даже любовь… ничего не значили. Такова всегда была правда: у нее никогда не было шанса…

Но следовало подумать о практических вещах.

Милли заставила себя успокоиться. Тут явно таилась угроза премьер-министру и, возможно, кое-кому еще. Но главным для нее был Джеймс Хоуден — прошлое вернулось. Она вспомнила, что всего лишь нынешним утром она решила защищать и оберегать его. Но как же она сможет… при том, что знает… знает то, чего, она была уверена, не знает больше никто, наверно, даже Маргарет Хоуден. Да, в этом она наконец стала ближе Джеймсу Хоудену, чем даже его жена.

Немедленно ничего нельзя предпринять. Но может появиться возможность. Иногда можно пустить в ход шантаж против шантажа. Мысль была смутная, эфемерная… словно шаришь в темноте. Но если такое случится… если появится возможность… она должна суметь использовать то, что ей известно.

Милли взглянула на свои часы. Она хорошо знала привычки Хоудена. Он вернется не раньше чем через полчаса. И в офисе никого нет.

Повинуясь импульсу, она отнесла фотокопию, стоявшему в коридоре снаружи ксероксу. Действуя быстро, прислушиваясь с бьющимся сердцем к приближающимся и удаляющимся шагам, она положила фотокопию под крышку. Полученная копия — репродукция репродукции — была замутненной, плохого качества, но прочесть текст и подписи было можно. Милли быстро сложила новую копию и опустила на дно своей сумки. А фотокопию вернула на прежнее место.

Позже, днем, Джеймс Хоуден перевернул пустой лист и побелел. Он совсем забыл, что оставил его тут. Если бы он оставил его на ночь… Он взглянул на дверь в кабинет. Милли? Нет: по давно установившемуся правилу к его столу днем никто не прикасался. Он отнес фотокопию в примыкавший к кабинету туалет и, изорвав на мелкие кусочки, спустил в унитаз и проследил, пока они не исчезли.

3

Харви Уоррендер сидел с легкой улыбкой, удобно развалясь, в машине с шофером, которая везла его обратно в министерство по делам гражданства и иммиграции на Элгин-стрит. Выбравшись из машины, он вошел в похожее на коробку здание из бурого кирпича, откуда валила толпа служащих, спешивших на ленч. Уоррендер поднялся на лифте на пятый этаж и вошел в свой кабинет. Небрежно бросив пальто, шарф и шляпу на стул, он приблизился к своему столу и нажал на кнопку внутреннего телефона, соединявшую его с заместителем.

— Мистер Хесс, — сказал Харви Уоррендер, — если вы свободны, не могли бы вы зайти ко мне?

Получив равно любезный ответ, он стал ждать. Заместителю всегда требовалось несколько минут, чтобы прийти, — его кабинет находился на некотором расстоянии; возможно, в качестве напоминания, что административное лицо министерства не следует вызывать по пустякам или слишком часто.

Харви Уоррендер медленно, в задумчивости мерил шагами большую комнату. Он все еще был на подъеме после встречи с премьер-министром. Несомненно, он вышел из положения наилучшим образом, превратив провальную ситуацию в настоящую победу для себя. Более того: отношения между ними теперь стали более ясными и четко определенными.

Вслед за подъемом настроения пришло чувство удовлетворения и хладнокровие. Вот его место — во власти, и если не на самом верху, то по крайней мере на втором месте. На красивом мягком троне, размышлял он, с удовлетворением окидывая взглядом комнату. Личный кабинет министра по делам иммиграции был самым роскошным в Оттаве — его обставила предшественница Уоррендера, одна из немногих в Канаде женщин в ранге министра. Сев в этот кабинет, он оставил все как было — мягкий серый ковер, светло-серые портьеры, приятную смесь обстановки английского периода, и на посетителей это всегда производило впечатление. Это было так не похоже на холодную каморку, в которой он просидел не один год в колледже, и, несмотря на укоры совести, в чем он признался Джеймсу Хоудену, ему было бы трудно расстаться с комфортом, соответствующим его рангу и финансовому успеху.

Мысль о Хоудене напомнила ему о данном обещании пересмотреть эту утомительную историю в Ванкувере и принять меры согласно существующему закону. И он сдержит свое обещание. Он был исполнен решимости не совершать промаха или ошибок в этом направлении, которые Хоуден или другие могли бы поставить ему в вину.

В дверь постучали, и секретарша впустила его заместителя Клода Хесса, госслужащего, крупного мужчину, одевавшегося как процветающий гробовщик и порой казавшегося совершенно непробиваемым.

— Доброе утро, господин министр, — сказал Хесс. Как всегда, заместитель умудрялся соединять в разумной мере уважение с фамильярностью, иногда, впрочем, давая понять, что видал он министров — они приходят и уходят, а он, когда очередного пересадят на другое место, по-прежнему будет править.

— Я был у премьер-министра, — сказал Уоррендер. — Был вызван на ковер.

У него вошло в привычку откровенно говорить с Хессом, поскольку он часто получал от того мудрый совет. На такой основе, а также в известной мере потому, что Харви Уоррендер был избран уже на второй срок министром по делам иммиграции, они хорошо работали вместе.

На лице зама появилось сочувствие.

— Понятно, — сказал он.

Он уже, конечно, получил от высших чиновников подробное описание ссоры в Доме Правительства, но воздержался от упоминания об этом.

— Одной из причин его неудовольствия, — сказал Харви, — была эта история в Ванкувере. Похоже, есть люди, которым не нравится то, что мы следуем правилам.

Зам громко вздохнул. Он уже привык к отступлениям и уверткам по законам об иммиграции, когда это делалось в политических целях. Но последовавшие слова министра удивили его.

— Я заявил премьер-министру, что мы не отступим, — сказал Уоррендер. — Либо так, либо мы пересмотрим Акт об иммиграции и будем делать все по чести.

Зам осторожно осведомился:

— А мистер Хоуден…

— Нам предоставлена свобода, — коротко ответил Уоррендер. — Я согласился пересмотреть дело, но принимать решение мы будем сами.

— Это очень хорошая новость.

Хесс положил принесенную им папку, и оба опустились в кресла напротив друг друга. Не впервые толстяк зам подумал о том, какие отношения существуют между его министром и достопочтенным Джеймсом Макколлумом Хоуденом. Они явно были какие-то особые, поскольку Харви Уоррендер всегда, казалось, имел необычную свободу действий по сравнению с другими членами кабинета. Это обстоятельство, однако, не стоило оспаривать, к тому же оно позволяло заму проводить в жизнь собственную политику. Люди сторонние, по мнению Клода Хесса, иногда считали, что политика является единственной прерогативой их избранников. Но процесс управления в значительной на удивление степени состоял в том, что избранники народа превращали в законы идеи элитарного корпуса заместителей министров.

Поджав губы, Хесс задумчиво произнес:

— Надеюсь, вы это несерьезно насчет пересмотра Акта об иммиграции, господин министр. В общем и целом это хороший закон.

— Естественно, что вы так думаете, — отрезал Уоррендер. — Ведь вы же его писали.

— Ну, не могу не признать наличия некоторой нежности родителя…

— Я не разделяю всех ваших идей о народонаселении, — сказал Харви Уоррендер. — Вам ведь это известно, верно?

Заместитель улыбнулся:

— За время нашего сосуществования я кое-что узнал. Но, если позволите, вы одновременно и реалист.

— Если вы имеете в виду, что я не хочу, чтобы Канаду заполонили китайцы и негры, то вы правы, — сухо произнес Уоррендер. И, растягивая слова, продолжил: — И тем не менее я иногда задаюсь вопросом. Вот мы сидим на четырех миллионах квадратных миль богатейшей территории, у нас низкая плотность населения, мы недостаточно экономически развиты, а в мире столько народа ищет прибежища, нового дома…

— Мы не решим своих проблем, — приняв строгий вид, произнес Хесс, — если широко распахнем двери всем желающим.

— Мы, возможно, нет, а как насчет остального мира — ведь снова могут начаться войны, если где-то не найдется выхода для растущего населения?

— Я считаю, мы слишком дорого заплатили бы за то, чего может и не произойти. — Клод Хесс положил ногу на ногу, поправив складку на своих безупречно сшитых брюках. — Я придерживаюсь той точки зрения, господин министр — и вы, конечно, об этом знаете, — что влияние Канады в мире в том виде, как она есть, при нынешнем балансе населения, будет куда большим, чем если мы позволим менее желательным элементам затопить нас.

— Иными словами, — мягко произнес Харви Уоррендер, — давайте держаться привилегий, с которыми нам повезло родиться.

Заместитель слабо улыбнулся:

— Как я сказал минуту назад, мы оба — реалисты.

— Что ж, возможно, вы правы. — Харви Уоррендер побарабанил пальцами по столу. — Есть несколько вещей, по поводу которых я так и не пришел ни к какому выводу, и эта — одна из них. Но в одном я убежден: народ нашей страны отвечает за законы об иммиграции, и он должен это понимать, а пока мы прибегаем к уловкам и колеблемся, он никогда не поймет. Поэтому, пока я сижу в своем кресле, мы будет выполнять закон как положено — что бы он ни гласил.

— Браво! — Толстяк заместитель тихо произнес это слово. Он улыбался.

Воцарилась тишина, и глаза Харви Уоррендера переместились на что-то над головой заместителя. Хесс знал, на что смотрел министр — там был писанный маслом портрет молодого человека в форме Королевской канадской авиации. Он был написан с фотографии после гибели в бою сына Харви Уоррендера. Бывая в этой комнате, Клод Хесс много раз видел, как взгляд отца переходил на этот портрет, и они иной раз даже говорили об этом.

И сейчас Уоррендер сказал, словно поняв, что собеседник заметил:

— Я, знаете ли, часто думаю о сыне.

Хесс медленно кивнул. Это не было переходом на другую тему, и он иногда оставлял слова шефа без внимания. А сегодня он решил высказаться.

— У меня никогда не было сына, — сказал Хесс. — Только дочки. У меня с ними добрые отношения, но я всегда думал, что между отцом и сыном должно быть что-то особенное.

— Так оно и есть, — сказал Харви Уоррендер. — Есть особая связь, и она никогда не умирает — во всяком случае во мне. — И потеплевшим голосом продолжил: — Я много раз думал о том, каким мог стать мой сын Хоуард. Замечательный был мальчик, удивительной храбрости. Храбрость была его выдающимся качеством, и умер он как герой. Я часто говорю себе, что должен гордиться этим.

Заместитель подумал, станет ли он вспоминать сына потому, что тот проявил героизм. Но министр говорил то же самое не только ему, но и другим, не замечая, казалось, что повторяется. Иногда Харви Уоррендер подробно описывал воздушный бой с горящими самолетами, в котором погиб его сын, так что трудно было понять, где кончалась скорбь и начиналось поклонение герою. Временами в Оттаве возникали по этому поводу комментарии — впрочем, в большинстве своем говорили с состраданием. Горе порой порождает странные вещи, подумал Клод Хесс, иногда даже пародию на горе. И он обрадовался, когда начальство перешло к делам.

— Ладно, — сказал Уоррендер, — поговорим об этой истории в Ванкувере. Я хочу быть уверен в одном: что мы действуем безусловно по закону. Это важно.

— Да, я знаю. — Хесс с глубокомысленным видом кивнул, затем положил руку на принесенную папку. — Я снова просмотрел сообщения, сэр, и уверен, что вам не о чем беспокоиться. Лишь одно вызывает у меня некоторую тревогу.

— Гласность?

— Нет, я думаю, этого следует ожидать. — Вообще говоря, гласность волновала Хесса: он был убежден, что давление политических сил заставит правительство отступить от положений Акта об иммиграции, как это уже не раз случалось. Хотя, по-видимому, он не прав. — Я думал о том, что у нас нет сейчас в Ванкувере ответственного человека. Уильямсон, суперинтендант этого района, болен и, возможно, лишь через несколько месяцев вернется на свой пост, если вернется вообще.

— Да, — сказал Уоррендер. И, закурив, предложил сигареты заместителю, и тот взял одну. — Теперь я вспомнил.

— В обычном случае я бы не волновался, но если давление усилится, а это может случиться, мне бы хотелось, чтобы там был кто-то, на кого я могу положиться и кто сумеет справиться с прессой.

— Насколько я понимаю, у вас есть что-то на уме.

— Да. — Хесс быстро соображал. Решение твердо стоять на своем нравилось ему. Уоррендер порой поступал эксцентрично, но Хесс верил в лояльность и сейчас считал, что должен всеми возможными способами защитить своего министра. И задумчиво произнес: — Я могу перестроить здесь распределение обязанностей и освободить одного из моих директоров. Тогда он сможет принять на себя обязанности в Ванкувере — пока мы не будем знать, что с Уильямсоном, — собственно, для того, чтобы разобраться с данным делом.

— Согласен. — И Уоррендер энергично кивнул. — Кто, вы считаете, должен туда поехать?

Заместитель министра выдохнул сигаретный дым. Он еле заметно улыбался.

— Крамер, — медленно произнес он. — С вашего одобрения, сэр, я пошлю туда Эдгара Крамера.

4

У себя дома Милли Фридман, волнуясь, еще раз вспомнила события дня. Зачем она сняла копию с фотокопии? Как она может ее использовать? Кому она действительно предана?

Как ей хотелось, чтобы наконец закончилось это потворство и маневрирование, в которых она вынуждена участвовать! Как и дня два назад, она подумала оставить политику, уйти от Джеймса Хоудена и взяться за что-то новое. Интересно, есть ли где-либо, в какой-либо среде такое место, где никогда не бывает интриг? В общем, она в этом сомневалась.

Раздумья ее прервал телефонный звонок.

— Милли, — быстро произнес Брайан Ричардсон, — Рауль Лемьё — он заместитель министра торговли и коммерции и мой друг — устраивает вечеринку. Мы приглашены. Поедем?

У Милли подскочило сердце. Она, не подумав, спросила:

— А там будет весело?

Лидер партии рассмеялся:

— Вечеринки у Рауля обычно чертовски веселые.

— Будет шумно?

— В прошлый раз, — сказал Ричардсон, — соседи вызывали полицию.

— А у него есть музыка? Мы сможем потанцевать?

— Там целая гора пластинок — у Рауля все можно.

— Я поеду, — сказала Милли. — Ой, пожалуйста, возьми меня с собой.

— Я заеду за тобой через полчаса. — По голосу чувствовалось, что все это его позабавило.

Она порывисто сказала:

— Благодарю тебя, Брайан, благодарю.

— Ты сможешь поблагодарить меня позже.

В трубке прозвучал щелчок, и телефон умолк.

Милли уже точно знала, какое платье наденет — малиновое шифоновое, с глубоким вырезом. И, волнуясь, с чувством избавления, она сбросила туфли и швырнула через всю комнату.

1

За тридцать шесть часов, которые Эдгар Крамер провел в Ванкувере, он пришел к двум выводам. Во-первых, решил, что в Западном отделении департамента по делам гражданства и иммиграции нет такой проблемы, которую он не мог бы легко решить. А во-вторых, он, к своему ужасу, осознал, что его физическое состояние становится все хуже.

В квадратном, хорошо оборудованном для работы кабинете на втором этаже здания департамента по иммиграции, стоящего у воды, Эдгар Крамер мысленно сражался с этими двумя проблемами.

Крамер был сероглазый стройный мужчина под пятьдесят лет, с волнистыми каштановыми волосами, разделенными на прямой пробор, в очках со стеклами без оправы и с живым умом логика, благодаря которому, скромно начав, он дошел до службы в правительстве. Он был трудолюбив, безупречно честен и строго соблюдал государственные уложения. Крамер терпеть не мог сентиментальность, плохую работу и несоблюдение правил и порядка. Один коллега как-то заметил про него: «Эдгар сократит пенсию собственной матери, если в ее заявлении будет не там поставлена запятая». Пусть это и было преувеличением, но в основе лежала правда, хотя можно было бы также сказать, что Крамер безмерно помог бы своему величайшему врагу, если бы это отвечало правилам, по которым он работал.

Он был женат на некрасивой женщине, которая с бесцветной добросовестностью вела его дом, и не имел детей. Жена уже подыскивала квартиру в кварталах города, которые считала респектабельными и, следовательно, подходящими для работающего в правительстве мужа.

В высших кругах чиновничества Эдгар С. Крамер стал — в значительной мере благодаря квалификации, а частично благодаря умению вовремя попасться на глаза начальству — одним из людей, отмеченных на повышение. В департаменте по иммиграции он считался надежным человеком по улаживанию конфликтов, и предсказывали, что через два-три года — в зависимости от повышений и выходов на пенсию — он может стать заместителем министра.

Отлично сознавая свою благоприятную позицию, а также будучи чрезвычайно амбициозным, Эдгар Крамер постоянно следил за тем, что можно сохранить и улучшить. Он был в восторге от поручения временно принять на себя руководство в Ванкувере, особенно после того, как услышал, что сам министр одобрил его назначение и будет следить за результатами. Уже по этой причине недомогание, которое он чувствовал, не могло появиться более несвоевременно.

Проще говоря, проблема состояла в следующем: Эдгара Крамера раздражало и унижало то, что он вынужден был часто мочиться.

Уролог, к которому направил его личный врач две-три недели назад, так охарактеризовал ситуацию: «Вы страдаете от увеличения простаты, мистер Крамер, и прежде чем вам станет лучше, будет еще хуже». И специалист перечислил тревожные симптомы: частое мочеиспускание в течение дня, более слабая струя, а ночью — бесконечные позывы, прерванный сон, отчего человек устает и бывает раздражительным на другой день.

Он спросил, как долго это может продлиться, и уролог сочувственно сказал: «Боюсь, пройдет еще два-три года, прежде чем вы достигнете той ситуации, когда нужна операция. Когда это произойдет, мы удалим опухоль, после чего должно стать легче».

Это мало утешало. Еще более печальной была мысль, что начальство непременно узнает о преждевременно подцепленной им стариковской болезни. После всех его стараний — многих лет работы и усердия, когда награда уже вырисовывалась впереди, — он опасался, что будет, когда это станет известно.

Пытаясь на время забыть обо всем этом, он вновь занялся бумагами, лежавшими на столе перед ним. Аккуратным, четким почерком он написал на них, что было предпринято со времени его прибытия в Ванкувер и что планируется предпринять. В целом он нашел, что в районном управлении дело отлично поставлено и там царит полный порядок. Кое-что, однако, требовало пересмотра, в том числе укрепления дисциплины, а одно изменение было им уже внесено.

Это произошло вчера за ленчем, когда он попробовал то, что дают заключенным, сидящим в камерах, — пойманным нелегальным приезжим, горестно ожидающим депортации за границу. К досаде Крамера, пища, хоть и съедобная, была не горячая и не того качества, что подавали ему в кафетерии для персонала. То обстоятельство, что некоторые из подлежащих депортации жили лучше, чем когда-либо в своей жизни, а другие, возможно, голодали не одну неделю с тех пор, не имело значения. Правила обращения с заключенными были конкретны, и Эдгар Крамер послал за старшим поваром, напоминавшим глыбу, возвышавшуюся над маленьким тощим суперинтендантом. Крамер, которого никогда не смущали вес и рост других людей, строго его отчитал и теперь был уверен, что отныне пища для заключенных будет тщательно готовиться и подаваться горячей.

Теперь он занялся дисциплиной. Сегодня утром в конторе наблюдались опоздания, и он заметил также, что сотрудники в форме выглядели небрежно. Сам он был всегда тщательно одет — темные в полоску костюмы были всегда хорошо отутюжены, и из нагрудного кармашка торчал сложенный белый платочек — и считал, что и подчиненные должны следовать такому стандарту. Он начал писать замечание, как вдруг почувствовал, что ему снова надо отлить. Взглянув на свои часы, он понял, что прошло всего пятьдесят минут с последнего раза. Он решил, что не станет… заставит себя выждать… Попытался сосредоточиться. А через минуту, удрученно вздохнув, поднялся с места и вышел из кабинета.

Когда он вернулся, в помещении его ждала молодая стенографистка, ставшая на время его секретарем. Крамер подумал, заметила ли девушка, сколько раз он выходил, хотя он все время пользовался дверью в коридор. Конечно, он всегда мог сказать, что ходил куда-то по делу… Такое объяснение может скоро потребоваться… Надо придумать, как избежать того, чтобы люди заметили.

— К вам пришел джентльмен, мистер Крамер, — объявила девица. — Некто мистер Алан Мейтленд — говорит, он адвокат.

— Хорошо, — сказал Крамер. И снял очки со стеклами без оправы, чтобы протереть их. — Пригласите его, пожалуйста.

Алан Мейтленд прошел пешком полмили, отделявшие его контору от района порта, и щеки его огрубели и раскраснелись от холодного ветра. Он был без шляпы — лишь в легком пальто, которое сбросил войдя. В руке он держал портфель.

— Доброе утро, мистер Крамер, — сказал Алан. — Благодарю, что приняли меня без записи.

— Я слуга народа, мистер Мейтленд, — сказал Крамер педантичным, официальным тоном. И с любезной формальной улыбкой жестом указал Алану на стул и сел сам за стол. — Дверь моего кабинета всегда открыта… для разумных дел. Чем могу быть вам полезен?

— Возможно, ваша секретарша сообщила вам, — сказал Алан, — я адвокат.

Крамер кивнул:

— Да.

Асам подумал: молодой и неопытный. Эдгар Крамер немало повидал адвокатов за свою жизнь и с несколькими скрестил шпаги. Большинство не произвело на него большого впечатления.

— Пару дней назад я прочел о вашем назначении и решил дождаться вашего приезда.

Алан понимал, что действовать надо осторожно, чтобы не превратить в антагониста этого маленького человечка, чья добрая воля может сыграть важную роль. Сначала он намеревался обратиться в департамент по иммиграции от имени Анри Дюваля как можно скорее после Рождества. А затем после того, как он целый день читал закон об иммиграции и предшествующие случаи обращения к закону, в вечерних газетах появилось краткое сообщение, что департамент по иммиграции назначил нового начальника в Ванкуверский округ. После разговора со своим партнером Томом Льюисом, который, в свою очередь, сделал исподволь несколько запросов, они оба решили — даже теряя несколько драгоценных дней — дождаться нового руководителя.

— Вот я и приехал. Теперь, может, вы скажете, почему вы меня дожидались?

Крамер изобразил улыбку. Если он в состоянии помочь этому новичку адвокату, решил Крамер, — при условии, что молодой человек будет сотрудничать с департаментом, — он это сделает.

— Я пришел от имени моего клиента, — с оглядкой произнес Алан. — Его имя Анри Дюваль, и в настоящее время он содержится на корабле «Вастервик». Разрешите показать вам мои полномочия выступать от его имени. — Расстегнув молнию на портфеле, он вынул лист бумаги — копию поручения, которое безбилетник подписал, когда они впервые встретились, — и положил его на стол.

Крамер внимательно прочел бумагу и опустил ее. При упоминании имени Анри Дюваля он насупился. И теперь немного настороженно спросил:

— Могу ли я узнать, мистер Мейтленд, давно вы знаете своего клиента?

Вопрос был необычный, но Алан решил не обижаться. В любом случае Крамер, казалось, был дружелюбно настроен.

— Я знаю моего клиента три дня, — с готовностью ответил Алан. — Собственно, сначала я прочел о нем в газетах.

— Понятно.

Эдгар Крамер свел вместе кончики пальцев над столом. Это был его любимый жест при размышлении или когда он тянул время. Он, конечно, получил немедленно по приезде полный отчет о ситуации с Дювалем. Заместитель министра Клод Хесс сказал ему, что министр хочет, чтобы в этом деле была соблюдена абсолютная точность, и Крамер с удовлетворением отметил, что так оно и было. Собственно, накануне он уже отвечал по этому поводу на вопросы ванкуверских газет.

— Возможно, вы не видели статей в газетах. — Алан снова открыл портфель и сунул туда руку.

— Не беспокойтесь, пожалуйста. — Крамер решил держаться дружелюбно, но твердо. — Я видел одну из них. Но мы здесь не полагаемся на газеты. Видите ли, — он слабо улыбнулся, — мы имеем доступ к официальным досье и считаем это более важным.

— Никакого особого досье на Анри Дюваля быть не может, — сказал Алан. — Насколько мне известно, никаких официальных запросов о нем не было.

— Вы совершенно правы, мистер Мейтленд. Было мало что предпринято, поскольку ситуация предельно ясна. У этой особы на корабле нет ни статуса, ни документов и, судя по всему, нет гражданства. Поэтому департамент не имеет возможности даже рассматривать его в качестве иммигранта.

— У этой особы, как вы его назвали, — сказал Алан, — есть весьма необычные основания для отсутствия гражданства. Если вы прочтете сообщение в прессе, то вы это поймете.

— Мне известно, что в прессе были определенные высказывания. — Снова слабая улыбка. — Но когда у вас будет такой опыт, как у меня, вы будете знать, что истории в газетах и настоящие факты иногда не сходятся.

— Я тоже не всему верю, что читаю. — Алана стала раздражать эта мелькающая улыбка и позиция, занятая этим человеком. — Я прошу вас только — и за этим я сюда и пришел — еще немного порасследовать это дело.

— А я вам говорю, что всякое дальнейшее расследование ничего не даст. — На этот раз в тоне Эдгара Крамера появилась явная холодность. Он чувствовал раздражение — возможно, от усталости: ночью ему пришлось не раз вставать, и проснулся он утром далеко не отдохнувшим. — Индивидуум, о котором идет речь, не имеет никаких законных прав в этой стране и едва ли какие-либо получит.

— Но он же человек, — не отступался Алан. — Неужели это ничего не значит?

— В мире много людей, и одним везет больше, другим — меньше. Моя обязанность иметь дело с теми, кто подпадает под условия Акта об иммиграции, а Дюваль под них не подпадает. — Этот молодой адвокат, подумал Крамер, явно не хочет сотрудничать.

— Я прошу, — сказал Алан, — об официальном слушании дела о статусе иммигранта для моего клиента.

— А я, — решительно заявил Крамер, — в этом отказываю.

Они посмотрели друг на друга с зарождающейся неприязнью. У Алана Мейтленда было такое впечатление, будто перед ним стена непреодолимого самодовольства. А Эдгар Крамер видел перед собой порывистую молодость и неуважение к власти. А кроме того, его мучило желание помочиться. Это было, конечно, нелепо — так скоро. Но он уже заметил, что умственное напряжение иногда приводило к такому результату. Он заставил себя это игнорировать. Надо выдержать… не сдаваться…

— А не могли бы мы здраво подойти к вопросу? — Алан подумал, не был ли он слишком бесцеремонен — порой он этим грешил и пытался себя от этого оградить. И он попросил, как ему показалось, достаточно убедительно: — Не окажете ли мне услугу, мистер Крамер, и не встретитесь ли с этим молодым человеком? Мне думается, он может произвести на вас впечатление.

Тот отрицательно покачал головой:

— Произведет он на меня впечатление или нет, это не имеет никакого значения. Моя обязанность проводить в жизнь закон, как он есть. Я не творю законы и не одобряю исключения из них.

— Но вы можете дать рекомендации.

«Да, — подумал Крамер, — могу». Но он не намеревался так поступать, особенно в этом деле, где возможна игра на чувствах.

Было, конечно, время, когда он проводил немало таких интервью — за рубежом, после войны, в разгромленных странах Европы, отбирая иммигрантов для Канады и отбрасывая неподходящих претендентов (однажды он слышал, как кто-то сказал), точно выбирая лучших собак из псарни. То были дни, когда мужчины и женщины готовы были душу продать — да иногда и продавали — за иммигрантскую визу и у сотрудников Иммиграционной службы было много соблазнов, на которые кое-кто и поддавался. Но он ни разу не оступился, и хотя не очень любил свою работу — он предпочитал администрировать, а не иметь дело с людьми, — выполнял ее хорошо.

Он был известен как крутой чиновник, тщательно охраняющий интересы своей страны, дающий одобрение иммигрантам лишь самого высокого класса. Он часто с гордостью вспоминал хороших людей — смекалистых, трудолюбивых, здоровых, — которым он разрешил въехать в страну.

Его никогда не волновало то, что он отказал кому-то по той или иной причине, как иногда волновало других.

Его размышления прервал Алан.

— Я не прошу разрешить моему клиенту иммигрировать — во всяком случае, пока еще нет, — сказал Мейтленд. — Я стремлюсь лишь пройти первую стадию — чтобы выслушали его просьбу об иммиграции не на корабле.

Несмотря на принятое ранее решение игнорировать зов мочевого пузыря, Эдгар Крамер чувствовал, как его распирает. Разозлило его и то, что его считают способным попасться на элементарный старый адвокатский трюк. И он резко ответил:

— Я прекрасно понимаю, о чем вы просите, мистер Мейтленд. Вы просите, чтобы департамент официально признал этого человека и затем официально отклонил его просьбу, чтобы вы затем могли предпринять некоторые законные шаги. А когда вы пройдете через все процедуры, связанные с апелляцией — и несомненно, будете проходить их возможно медленнее, — корабль уплывет и ваш так называемый клиент останется тут. Вы нечто подобное задумали?

— Говоря по правде, — сказал Алан, — да.

И усмехнулся. Такую стратегию придумали они с Томом Льюисом. Но теперь, когда все раскрылось, не было смысла ее отрицать.

— Вот именно! — резко произнес Крамер. — Вы готовы были заняться дешевым трюкачеством с законом!

Он не обратил внимания на дружелюбную улыбку, как и на предупреждение внутреннего голоса, что он плохо ведет дело.

— Только для протокола, — спокойно произнес Алан Мейтленд. — Я не согласен с тем, что это дешевка или трюкачество. Однако у меня есть один вопрос. Почему вы сказали «так называемый клиент»?

Это было уж слишком. Нарастающие физические неполадки, проведенные в тревоге недели и усталость от недосыпания привели к столь резкому ответу, какого Эдгар Крамер, человек тактичный и натасканный в дипломатии, никогда не позволил бы себе. Действовало на него и то, что он видел перед собой молодого, пышущего здоровьем мужчину. И он язвительно заявил:

— Ответ должен быть абсолютно очевидный, как ясно мне и то, что вы согласились вести это абсурдное и безнадежное дело с единственной целью — надеясь выиграть гласность и внимание.

Несколько секунд в маленькой квадратной комнатке царила тишина.

Алан Мейтленд почувствовал, как от злости к щекам прилила кровь. Одно безумное мгновение он хотел даже протянуть через стол руку и ударить пожилого человека.

Обвинение было абсолютно ложным. Он не только не жаждал гласности, а наоборот: уже обсуждал с Томом Льюисом, как ее избежать, поскольку оба были убеждены, что излишнее внимание прессы может повредить правовым действиям в пользу Анри Дюваля. Потому-то он и пришел без шума в департамент по иммиграции. Он готов был предложить не давать на данный момент никаких сообщений в прессу…

Он встретился взглядом с Эдгаром Крамером. В глазах у чиновника была ярость и почему-то мольба.

— Благодарю вас, мистер Крамер, — медленно произнес Алан. Он поднялся, взял пальто, сунул под мышку портфель. — Весьма вам благодарен за подсказку: я теперь знаю, что сделать.

2

Три дня после Рождества на страницах «Ванкувер пост» продолжал появляться рассказ об Анри Дювале — человеке без родины. В меньшей степени об этом писали и две другие городские газеты — дневная «Колонист», соперничавшая с «Пост», и более умеренная утренняя «Глоб», — хотя и не без скептицизма, поскольку «Пост» первой обнаружила эту историю.

Но теперь сенсация потихоньку умирала.

— Мы продержались до конца, Дэн, и лишь вызвали интерес, но никаких действий. Так что давай забудем об этом, пока через несколько дней корабль не уплывет; тогда ты сможешь написать ностальгическую заметку о бедном парнишке, плывущем к закату.

Было 7.45 утра, и разговор происходил в отделе новостей «Пост». Говорил Чарлз Уолфендт, редактор дневного выпуска, а слушал его Дэн Орлифф. Распределяя дневные задания, Уолфендт, человек ученый и спокойный, обладавший умом, который, по мнению некоторых, работал как «Ай-би-эм», подозвал Дэна к своему столу.

— Как скажешь, Чак. — Орлифф передернул плечами. — Все равно я считаю, что мы могли бы продержать эту историю еще один день.

Уолфендт проницательно посмотрел на Орлиффа. Он уважал его мнение опытного человека, но следовало взвесить и другие проблемы. Сегодня появилась новая тема, которая станет основной в дневном выпуске и для освещения которой ему требовалось несколько репортеров. Женщина, занимавшаяся бегом, исчезла на горе Сеймур, что рядом с городом, и усиленные поиски не обнаружили ее. Все три газеты сообщали о ходе поисков, и постепенно возникло подозрение, что это подлое преступление, совершенное мужем пропавшей. Уолфендт уже получил утром от главного редактора записку, которая гласила: «Она свалилась в пропасть или ее туда столкнули? Если она жива, давайте доберемся до нее прежде, чем это сделает ее старик». Дэна Орлиффа, подумал Уолфендт, хорошо бы послать на гору.

— Если бы мы могли быть уверены, что в истории с безбилетником что-то происходит, я бы с тобой согласился, — сказал Уолфендт. — Я не имею в виду посмотреть на это дело под другим углом.

— Я понимаю, — согласился Дэн. — Требуется оживить интерес, что дало бы последствия. Хотел бы я это гарантировать.

— Если сможешь, я дам тебе еще один день, — сказал Уолфендт. — В противном случае я поставлю тебя на этот поиск.

— Как знаешь, — бросил Дэн. Он понимал, проработав с Уолфендтом немало времени, что тот прощупывает его. — Ты босс, но та история все-таки лучше.

А вокруг них постепенно оживал отдел новостей, по мере того как приходили остальные сотрудники дневной смены. Заместитель главного редактора прошел на свое место рядом с отделом городских новостей. У главного стола этого отдела, находившегося в другом конце помещения, копии материалов начали опускать в щель — для набора и верстки тремя этажами ниже. Уже появился размеренный темп работы, который будет нарастать по мере того, как пойдет время и появится и пролетит предельный срок.

— Я тоже разочарован, — задумчиво произнес редактор городских новостей. — Я, право, считал, что произойдет нечто большее с этим вашим безбилетником. — И он начал загибать пальцы. — Мы дали материал о самом нелегале, о корабле, о реакции публики, об иммиграционных чиновниках — ничего; мы провели проверку за границей — никаких результатов; мы послали телеграмму в ООН — они сообщили, что займутся этим, но одному Боге известно когда, а тем временем мне надо выпускать газету. Что еще?

— Я надеялся, — сказал Дэн, — что какое-нибудь важное лицо выступит, чтобы помочь ему.

Торопливый наборщик положил на стол городских новостей еще влажные от краски гранки набранных страниц.

Уолфендт молчал. Он взвешивал все «за» и «против».

— Хорошо, — решительно объявил он затем, — я дам тебе еще двадцать четыре часа. Иными словами, целые сутки, чтобы найти всадника на белом коке.

— Спасибо, Стю. — Дэн Орлифф с широкой улыбкой повернулся и произнес: — На этой горе было бы уж слишком холодно.

У него не возникло никаких особых мыслей, и он пошел домой на поздний завтрак с женой Нэнси, а потом отвез свою шестилетнюю дочь Пэтти в школу. Когда он вернулся в центр и остановил машину у здания иммиграции, было уже около десяти часов.

Особого основания приезжать сюда у него не было, поскольку он накануне провел интервью с Эдгаром Крамером и получил лишь бесцветное официальное заявление. Тем не менее логически это было то место, с которого следовало начинать.

— Я ищу всадника на белом коне, — сказал он девушке, которая была у Эдгара Крамера за секретаршу.

— Он пошел вон туда. — Она указала пальцем в сторону кабинета. — Прямиком за ту обитую дверь.

— Я часто удивляюсь, — заметил Дэн, — как это нынешние девушки умудряются быть одновременно сексуальными и такими умными.

— У меня гормоны с большим процентом интеллекта, — сказала она. — И мой муж научил меня, как отвечать нахалам.

Дэн вздохнул.

— Если с шутками покончено, — усмехнулась девушка, — то вы — репортер из газеты — хотели бы встретиться с мистером Крамером. Но он сейчас занят.

— Не думал я, что вы меня запомнили.

— Я и не запомнила, — нахально заявила девица. — Просто репортеров сразу видно. Они обычно немного не в себе.

— Ну, данный репортер еще не пропал, — сказал Дэн. — Так что если вы не возражаете, я подожду.

Девица улыбнулась:

— Судя по тому, что я слышу, ждать вам придется недолго.

И она кивнула на закрытую дверь в кабинет Эдгара Крамера.

Дэн слышал резкие повышенные голоса. Его острый слух уловил фамилию Дюваль. А через несколько минут из кабинета вышел Алан Мейтленд с красным лицом. Дэн Орлифф нагнал его у главного входа.

— Извините, — сказал он. — Мне кажется, у нас есть тема для разговора.

— Едва ли, — отрезал Алан, не останавливаясь.

Он весь кипел от гнева — запоздалой реакции после прежнего спокойствия.

— Не кипятитесь. — Шагавший рядом Дэн кивнул на здание, из которого они только что вышли. — Я не из их братии. Я просто журналист. — И представился.

Алан Мейтленд остановился.

— Извините. — Он сделал глубокий вдох и улыбнулся: — Я чуть не взорвался, и вы вовремя ко мне подошли.

— К вашим услугам, — сказал Дэн. Он уже отметил наличие портфеля и галстука Университета Британской Колумбии. — Сегодня у меня день догадок. Вы, случайно, не адвокат?

— Представьте себе, адвокат.

— И представляете интересы Анри Дюваля?

— Да.

— Мы не могли бы где-нибудь поговорить?

Алан Мейтленд медлил. Эдгар Крамер обвинил его в том, что он ищет гласности, и Алан, распалясь, ответил ему, что теперь станет ее искать. Но от инстинктивного стремления адвоката избегать заявлений в прессе было трудно избавиться.

— Не для протокола, — спокойно произнес Дэн Орлифф. — Дела идут не слишком хорошо, верно?

Алан криво усмехнулся:

— Тоже не для протокола: хуже быть не может.

— В таком случае, — сказал Орлифф, — что вы — или Дюваль — теряете?

— Я полагаю, ничего, — медленно произнес Алан. «А ведь правда, — подумал он, — терять тут нечего, а выигрыш может быть». — Хорошо, — сказал он. — Пошли выпьем кофе.

— Было у меня такое чувство, что сегодня день окажется удачным, — с довольным видом произнес Дэн Орлифф. — Кстати, где стоит ваша лошадка?

— Лошадка? — спросил озадаченный Алан. — Я пришел пешком.

— Не обращайте внимания, — сказал Дэн. — Я иногда веду себя странно. Воспользуемся моей машиной.

Часом позже, за четвертой чашкой кофе, Алан Мейтленд заметил:

— Вы задали кучу вопросов обо мне, но Дюваль ведь наверняка важнее.

Дэн Орлифф многозначительно покачал головой:

— Не сегодня. Сегодня вы герой. — Он взглянул на часы. — Еще один вопрос, и я должен браться за перо.

— Валяйте.

— Не поймите меня превратно, — сказал Дэн. — Но почему, в таком городе, как Ванкувер, где столько громких имен и талантливых юристов, вы оказались единственным, кто выступил на защиту этого маленького человечка?

— Сказать по правде, — ответил Алан, — меня самого это удивляет.

3

«Ванкувер пост» находилась в буром кирпичном здании, где по фронтону были расположены рабочие помещения и в тылу — печатный цех, а над всем этим торчала наподобие короткого оторванного большого пальца башня редакторских отделов. Расставшись с Аланом Мейтлендом, Дэн Орлифф через десять минут уже запарковал свой «форд» на отведенном для сотрудников участке через улицу и направился в здание. Он поднялся на лифте в редакционную башню и сел в полном теперь зале отдела новостей за пустой стол, чтобы писать.

Начало далось ему легко.

«Возмущенный молодой ванкуверский адвокат приготовился, словно Давид, выступить против Голиафа.

Это Алан Мейтленд, двадцати пяти, родившийся в Ванкувере, выпускник юридического факультета Университета Британской Колумбии.

Его Голиафом является правительство Канады, в частности — департамент по иммиграции. Чиновники департамента решительно отказываются обратить внимание на просьбы «впустите меня» Анри Дюваля, молодого «человека без родины», находящегося сейчас в Ванкуверской гавани узника на корабле. Алан Мейтленд выступает правовым защитником Анри Дюваля. Этот странник, не имеющий друзей, почти оставил надежду получить юридическую помощь, но Мейтленд добровольно согласился ему помочь. Его предложение было с благодарностью принято».

Дэн напечатал «Продолжение следует» и крикнул: «Верстать!» Он вытащил из машинки лист бумаги и передал верстальщику, который отнес его на стол городских новостей.

Машинально Дэн посмотрел на время — 12.17, то есть шестнадцать минут до того, как выпуск для континента должен быть напечатан. Континентальный выпуск был главным дневным изданием — его разносили по домам, и в нем содержалось наибольшее количество материала. То, что Дэн написал сейчас, будет сегодня вечером прочитано в тысячах домов — в теплых уютных домах, где люди чувствуют себя в безопасности…

«Читатели «Пост» вспомнят, что эта газета первой рассказала о трагической участи Анри Дюваля, не имеющего — волей судьбы — родины. Почти два года назад он от отчаяния забрался на корабль. И с тех пор страны — одна за другой — отказывались впустить его. В Англии Дюваля посадили в тюрьму, пока его корабль стоял в порту. В США его заковали в кандалы. В Канаде же просто сделали вид, что он не существует».

— Давай продолжение, Дэн! — настоятельным тоном произнес Стю Уолфендт со своего места за столом городских новостей.

Снова появился наборщик и выдернул страницу из машинки — ее место тотчас заняла другая.

«Есть ли у молодого Анри Дюваля шанс, что его тут примут? Могут ли правовые меры помочь ему? Старшие, более хладнокровные люди сказали «нет». Правительство и министр по делам иммиграции утверждают, что обладают такой властью, которую бесполезно оспаривать. Алан Мейтленд с этим не согласен. “Моему клиенту отказано в основном праве человека, — сказал он сегодня, — и я намерен за это бороться”».

Дэн написал еще три абзаца цитат из Мейтленда по поводу Анри Дюваля. Мысль в них была изложена четко и по делу.

— Продолжай писать, Дэн!

Это был снова редактор городских новостей, а теперь к нему присоединился еще и главный редактор. История о поисках женщины на горе не дала ожидавшегося эффекта: женщину нашли живой, никакого преступления не было, и репутация ее мужа была спасена. Известия о трагедиях дольше живут, чем счастливые концы.

Дэн Орлифф продолжал работать — мозг выдавал фразы, пальцы печатали.

«Преуспеет Алан Мейтленд или не сумеет достичь цели, покажет время. Корабль Дюваля — «Вастервик», бороздящий океаны, который, возможно, никогда больше не появится здесь, — должен выйти в море через две недели, а то и раньше. Корабль уже покинул бы порт, но его задержал ремонт».

Затем снова биографические данные. Дэн изложил их вкратце.

Рядом появился заместитель редактора городских новостей:

— Дэн, у тебя есть фото Мейтленда?

— Не было времени, — ответил он, не поднимая глаз от машинки. — Но Мейтленд играл в футбол за Университет Британской Колумбии.

— Верно!

12.23. Оставалось десять минут.

«Мы прежде всего пытаемся добиться официального слушания дела Анри Дюваля, — сказал Мейтленд газете «Пост». — Я просил о таком слушании просто как об акте справедливости. Но мне было наотрез отказано, и, с моей точки зрения, департамент по иммиграции действует так, словно Канада — полицейское государство».

Снова несколько данных о Мейтленде… Затем, в порядке справедливости, — пересказ позиции департамента по иммиграции, изложенной Эдгаром Крамером накануне… Снова возврат к Мейтленду — цитата из его возражения, затем описание самого Мейтленда.

На экране Дэн Орлифф видел мрачное лицо молодого адвоката, каким оно было в то утро, когда он вышел из кабинета Крамера.

«Этот молодой человек — Алан Мейтленд — производит глубокое впечатление. Когда он говорит, глаза у него так и сверкают, и он решительно выдвигает вперед подбородок. Глядя на него, невольно ловишь себя на мысли, что лучше иметь такого человека на своей стороне. Возможно, сегодня вечером у Анри Дюваля в его запертой каюте на корабле возникнет такое же чувство».

12.29. Время подгоняло Дэна — еще несколько фактов, новая цитата, и придется закончить. Он расширит материал для вечернего выпуска, но то, что он написал, большинство прочтет.

— Ладно, — сказал главный редактор сотрудникам отдела городских новостей. — По-прежнему главным материалом будет поиск женщины, но сократите его, а информацию Орлиффа поместите рядом в верхнем левом углу.

— В спортивном отделе есть фото Мейтленда, — сообщил заместитель редактора городских новостей. — По плечи, на одну колонку. Фото трехгодичной давности, но неплохое. Я пошлю его вниз.

— Добудьте снимок получше для последнего выпуска, — приказал главный редактор. — Пошлите фотографа в контору Мейтленда, и чтобы фоном были книги по юриспруденции.

— Я уже это сделал, — сухо произнес заместитель редактора, тощий нахальный молодой человек, порой неприятно боевой. — И я подумал, что вы захотите, чтоб были книги по юриспруденции, так что я об этом сказал.

— О Господи! — вырвалось у главного редактора. — Эти амбициозные мерзавцы угробят меня. Как я смогу давать тут указания, когда вы, ребята, обо всем думаете прежде меня? — И он, ворча, вернулся к себе в кабинет, закончив подготовку выпуска для континента.

А через несколько минут, прежде чем номера «Пост» попали на улицу, содержание статьи Дэна Орлиффа уже передавалось по национальному радио.

4

Ближе к полудню Алан Мейтленд еще понятия не имел о том, что его имя вскоре станет широкоизвестным.

Расставшись с Дэном Орлиффом, он вернулся в свою скромную контору на краю делового квартала в центре города, которую он делил с Томом Льюисом. Контора находилась над магазинами и итальянским ресторанчиком, откуда часто вверх шел запах пиццы и спагетти, и состояла из двух стеклянных комнаток и крошечной приемной, где стояли два стула и стол стенографистки. Три утра в неделю за этим столом сидела пожилая вдова, которая за скромную сумму печатала необходимые материалы.

В данный момент Том Льюис сидел за этим столом, склонив широкую короткую спину над машинкой, которую они купили по дешевке на распродаже два-три месяца назад.

— Составляю завещание, — весело объявил он, подняв глаза. — Я решил отдать мой мозг науке.

Алан сбросил пальто и повесил его в своей комнатке.

— Не забудь послать себе счет и помни, что мне причитается половина.

— Почему бы тебе не подать на меня в суд практики ради? — Том Льюис повернулся на стуле, отвернувшись от машинки. — Как у тебя прошло?

— Отрицательно. — И Алан вкратце изложил суть своего разговора в департаменте иммиграции.

Том в задумчивости потер подбородок.

— Этот Крамер не дурак. Во всяком случае, раз он усмотрел маневр в продлении срока.

— Эта идея мне вовсе не кажется оригинальной, — уныло произнес Алан. — Ее наверняка использовали и другие люди.

— В юриспруденции нет оригинальных идей, — сказал Том. — Лишь бесконечные видоизменения старых. Ну так что теперь будем делать? Перейдем к плану номер два?

— Не возводи это в ранг плана. Это наиотдаленнейшая прикидка, и мы оба это понимаем.

— Но ты ее раскрутишь?

— Да. — Алан медленно кивнул. — Даже хотя бы для того, чтобы досадить мистеру Крамеру с его самодовольной улыбочкой. — И тихо добавил: — Ух, как бы я хотел побить этого мерзавца в суде!

— Вот это позиция! — Том Льюис осклабился. — Ничто так не питает жизнь, как добрая ненависть. — Он наморщил нос и вдохнул. — Батеньки, ты чувствуешь, как пахнет соусом к спагетти?

— Чувствую, — сказал Алан. — И если ты будешь продолжать есть на ленч это добро, через два года станешь толстой свиньей.

— Я как раз планирую остановиться у этой черты, — объявил Том. — На самом деле я хочу, чтоб у меня были широкие челюсти и тройной подбородок, как у адвокатов в кинофильмах. Это будет производить неизгладимое впечатление на клиентов.

Входная дверь без стука открылась, и появилась сигара, а за ней — крепкий мужчина с острым подбородком, в замшевой куртке и мятой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок. На кожаном ремне, перекинутом через плечо, висела камера. Не вынимая изо рта сигары, он спросил:

— Который из вас, ребята, Мейтленд?

— Я, — ответил Алан.

— Нужен питчер, должен снять для последнего выпуска. — И фотограф начал готовить камеру. — Встань у книг по законодательству, Мейтленд.

— Извините за вопрос, — сказал Том. — Но что, черт побери, происходит?

— Ах да, — произнес Алан. — Я как раз собирался тебе сказать. Я проболтался, и это, пожалуй, можно назвать Планом номер три.

5

Капитан Яаабек приступал к ленчу, когда к нему в каюту провели Алана Мейтленда. Как и в прошлый раз, в каюте было прибрано и уютно, панели из красного дерева были натерты и медь сверкала. Маленький квадратный стол отодвинули от стены, накрыли для одной персоны, и на белой льняной скатерти, где сверкали серебряные приборы, сидел капитан Яаабек и накладывал себе из большого блюда нарезанную зелень. Когда Алан вошел, он положил сервировочный прибор и любезно поднялся. Сегодня он был в коричневом саржевом костюме, но по-прежнему в ковровых допотопных тапочках.

— Прошу прощения, — сказал Алан. — Я не знал, что у вас сейчас ленч.

— Пожалуйста, не обращайте на это внимания, мистер Мейтленд. — Капитан Яаабек жестом указал Алану на зеленое кожаное кресло и сам снова сел за стол. — Если у вас еще не было ленча…

— Был, благодарю вас.

Алан отклонил предложение Тома Льюиса поесть в полдень спагетти и вместо этого наспех проглотил сандвич и стакан молока по дороге на корабль.

— Возможно, так оно и лучше. — Капитан указал на стоявшее посредине блюдо. — Молодой мужчина, как вы, может не удовлетвориться вегетарианским блюдом.

Алан с удивлением спросил:

— Вы вегетарианец, капитан?

— Уже много лет. Некоторые считают это… — Он умолк. — Как это по-английски?

— Причудой, — подсказал Алан и тут же пожалел, что слишком быстро выдал это слово.

Капитан Яаабек улыбнулся:

— Так иногда говорят. Но это неверно. Не будете возражать, если я продолжу ленч?

— Да что вы, пожалуйста!

Капитан, цепляя полную вилку, усиленно жевал зелень. И, помолчав, произнес:

— Идея вегетарианства существует — наверно, вы это знаете, мистер Мейтленд, — дольше христианства.

— Нет, — сказал Алан, — я этого не знал.

Капитан кивнул:

— Уже много веков. Настоящие последователи считают жизнь священной. Следовательно, все живые существа имеют право без страха наслаждаться ею.

— Вы сами в это верите?

— Да, мистер Мейтленд, верю. — Капитан положил себе еще зелени. Казалось, он задумался. — Все это, понимаете ли, очень просто. Человечество никогда не будет жить в мире, пока мы не преодолеем жестокость, существующую в нас. Вот эта жестокость и побуждает людей убивать живые существа, которых мы съедаем, и этотже инстинкт — жестокость — побуждает нас ссориться, затевать войны и, возможно, в конечном счете приведет человечество к собственному уничтожению.

— Интересная теория, — сказал Алан.

Этот норвежский капитан постоянно удивлял его. И он начал понимать, почему на «Вастервике» к Анри Дювалю относились добрее, чем где-либо еще.

— Вы правильно сказали — теория. — Капитан взял финик. — Но увы, в ней, как и во всех теориях, есть недостаток.

— Какого рода недостаток? — с любопытством спросил Алан.

— Видите ли, ученые доводят до нашего сведения, что растения обладают тоже своеобразной формой понимания и чувствами. — Капитан Яаабек откусил финик, затем старательно вытер пальцы и рот льняной салфеткой. — Мне говорят, мистер Мейтленд, что существует механизм, настолько чувствительный, что он слышит предсмертные крики персика, когда с него снимают кожицу и режут. Так что в конечном счете вегетарианец, возможно, ничего не достигает, жестоко обращаясь с беззащитной капустой, и ведет себя так же, как тот, кто ест мясо коровы или свиньи. — Капитан улыбнулся, и Алан подумал, не подшучивает ли он над ним. — А теперь, — неожиданно спросил капитан, — что, мистер Мейтленд, мы для вас можем сделать?

— Есть один-два момента, которые я хотел бы с вамп обговорить, — сказал ему Алан. — Но меня интересует, может ли мой клиент при этом присутствовать.

— Безусловно. — Капитан Яаабек подошел к противоположной стене, где висел телефон, нажал на кнопку и быстро что-то сказал. Вернувшись к столу, он сухо произнес: — Мне сказали, что ваш клиент помогает латать течь. Но он придет.

Через две-три минуты раздался нерешительный стук в дверь, и вошел Анри Дюваль. Он был в засаленной робе, и от него сильно пахло нефтью. Лицо его покрывали черные жирные пятна, заметные и в волосах, взлохмаченных и спутанных. Он по молодости застенчиво стоял, сжимая в руках шерстяную вязаную шапочку.

— Добрый день, Анри, — сказал Алан.

Молодой безбилетник неуверенно улыбнулся. И, застеснявшись, опустил глаза на свою грязную робу.

— Не нервничай, — сказал ему капитан, — и не стыдись следов честной работы. — И к сведению Алана добавил: — Боюсь, иногда, пользуясь добротой Анри, его ставят на такие работы, которыми другие не хотят заниматься. А он охотно и хорошо их выполняет.

Услышав такие слова, тот, о ком шла речь, широко осклабился.

— Сначала я чистит корабль, — объявил он. — Потом чистит Анри Дюваль. Оба очень грязный.

Алан рассмеялся.

Капитан безрадостно улыбнулся.

— То, что он сказал про мой корабль, — увы! — правда. Так мало нам дают денег, такая маленькая команда. Что же касается вашего юного друга, я бы не хотел, чтобы он провел свою жизнь, наводя на моем корабле чистоту. Может, у вас есть какие новости, мистер Мейтленд?

— Ну, не совсем новости, — сказал Алан. — Только то, что департамент по иммиграции отказал в официальном слушании дела Анри.

— Ах! — Капитан Яаабек раздраженно вскинул вверх руки. — Значит, опять ничего нельзя сделать.

Глаза Анри Дюваля, загоревшиеся было, потухли.

— Я бы не сказал, что на этом ставится точка, — произнес Алан. — Есть один момент, который я собираюсь обсудить с вами, капитан, и потому хочу, чтобы мой клиент при этом присутствовал.

— Да?

Алан почувствовал, как оба мужчины впились в него взглядом. Он тщательно обдумал слова, которые ему надо произнести. Он должен задать вопрос и надеялся получить на него определенный ответ. При правильном ответе капитана Яаабека откроется путь к тому, что Том Льюис назвал Планом два. Но ответ должен быть дан самим капитаном.

— Когда я тут раньше был, — осторожно начал Алан, — я спрашивал, готовы ли вы в качестве хозяина корабля отвести Анри Дюваля в управление иммиграции и потребовать, чтобы было устроено слушание его просьбы высадиться здесь. Тогда вы ответили мне «нет», и основанием, которое вы мне дали, — Алан заглянул в сделанную им запись, — было то, что вы слишком заняты и считаете, что это ничего не даст.

— Верно, — сказал капитан. — Я помню, что мы об этом говорили.

Они говорили, а Дюваль переводил вопрошающий взгляде одного на другого.

— Я снова задам вам этот вопрос, капитан, — спокойно произнес Алан. — Готовы ли вы повести моего клиента Анри Дюваля с этого корабля в управление иммиграции и потребовать официального слушания?

Алан затаил дыхание. Он хотел получить снова тот же ответ. Если капитан опять скажет «нет» — даже непреднамеренно и по любой причине, — тогда это будет означать, что Дюваля держат пленником на корабле — корабле, находящемся в канадских водах и подвластном канадскому закону. И можно предположить, что, основываясь на показаниях самого Алана, судья может дать приказ со ссылкой на Habeas corpus^[13] — приказание привести пленника в суд. Это была ничтожно малая надежда на закон — попытка, которую они с Томом обсуждали. Но приступить к ее осуществлению можно было, лишь получив сейчас нужный ответ, чтобы Алан мог дать под присягой свои показания.

Капитан, казалось, был озадачен.

— Но вы ведь только что сообщили мне, что Иммиграционная служба сказала «нет».

Алан молчал. Он лишь в упор смотрел на капитана. Его так и подмывало объяснить, попросить сказать нужные слова. Но это было бы нарушением этики юриста. Правда, отступление было малейшим, но оно имело бы место, и Алан четко это сознавал. Он мог лишь надеяться, что умный капитан сообразит…

— Что ж… — Капитан Яаабек помолчал. — Возможно, вы правы и следует снова попытаться. Возможно, я все-таки должен найти время…

Все пошло не так. Алан не этого хотел. Рассуждения капитана явно закрывали единственную возможность действовать по закону… слегка приоткрытая дверь закрывалась. Алан поджал губы, всем своим видом показывая разочарование.

— Это не то, чего вы хотите? Но вы же сами спросили. — В голосе капитана снова появилось удивление.

Алан стоял прямо напротив него. И произнес подчеркнуто официально:

— Моя просьба остается в силе. Но я должен довести до вашего сведения, что, если вы ее не выполните, я оставляю за собой право продолжить в интересах моего клиента принятие необходимых законных мер.

По лицу капитана медленно расползлась улыбка.

— Да, — сказал он. — Теперь я понял. Вы должны поступать определенным образом, потому что так велит закон.

— Так как же насчет моей просьбы, капитан?

Капитан Яаабек покачал головой и торжественно произнес:

— Сожалею, что не могу ее выполнить. В порту много дел с кораблем, и я не могу терять время на никчемных безбилетников.

До этой минуты Анри Дюваль, сдвинув брови, сосредоточенно слушал, хотя явно мало что понимал из сказанного. Но при последних словах капитана на лице его появилось удивление и боль. «Совсем как ребенок, — подумал Алан, — от которого внезапно и необъяснимо отказались родители». И снова ему захотелось все объяснить, но он решил, что и так уже достаточно далеко зашел. И, протянув Анри Дювалю руку, он сказал:

— Я делаю все, что могу. Я скоро снова к вам приду.

— Аты можешь идти, — сурово произнес капитан, обращаясь к безбилетнику. — Занимайся течью! И работай как следует.

Дюваль, опустив глаза, вышел с несчастным видом.

— Видели, — спокойно сказал капитан Яаабек, — я тоже бываю жесток. — Он достал свою трубку и стал ее набивать. — Я не совсем понимаю, чего вы хотите, мистер Мейтленд. Но я уверен, что ничего не упустил.

— Нет, капитан. — Алан улыбался. — Сказать по правде, я не думаю, чтобы вы вообще что-либо упускали.

6

У конца верфей стояла белая машина с поднятым верхом. Когда Алан Мейтленд, сойдя с «Вастервика», подошел к ней в пальто с поднятым от ветра воротником, дверца водителя открылась и показалась Шэрон Деверо.

— Привет, — произнесла она. — Я звонила тебе в контору, и мистер Льюис сказал, чтобы я подъехала сюда и подождала тебя.

— Иногда Тому не хватает ума, — весело ответил на это Алан.

Шэрон улыбнулась, и сразу появилась ямочка. Она была без шляпы, в светло-бежевом пальто и такого же цвета перчатках.

— Залезай, — велела она, — и я отвезу тебя куда скажешь.

Он обошел капот и стал опускать свое длинное тело на крошечное сиденье двухместной машины. Со второй попытки он сел.

— Не так плохо, — одобрительно произнесла Шэрон. — Дедушка однажды пытался в нее сесть, но мы так и не сумели втиснуть его вторую ногу.

— А я, — сказал Алан, — не только моложе, но и легче приспосабливаюсь, чем твой дедушка.

Шэрон в три приема быстро развернула машину, и они поехали, подскакивая, по дороге вдоль верфей. Машина внутри была маленькая и уютная. Их плечи касались, и Алан чувствовал те же духи, что и в их последнюю встречу.

— Кстати, насчет приспособляемости, — сказала Шэрон, — в тот день я начала в этом сомневаться. Куда сейчас?

— Наверно, назад в контору. Мне надо дать присягу.

— Почему не здесь? Я знаю почти все слова.

Он широко улыбнулся:

— Давай не разыгрывай из себя тупую брюнетку. Я-то ведь тебя знаю.

Она повернула к нему голову. Ее пухлые красные губы были слегка раскрыты в насмешливой улыбке. Она снова показалась ему маленьким эльфом.

— Хорошо, значит, речь идет о каком-то юридическом документе.

Она снова обратила взгляд на дорогу. Они резко свернули за угол, и его бросило на нее. Контакт был приятен.

— Это аффидевит, — сказал он ей.

— Если это не против твоих твердых старомодных правил, — сказала Шэрон, — расскажи мне, как идут дела. Я имею в виду этого человека на корабле.

— Я еще не уверен, — серьезно произнес Алан. — Иммиграционные чиновники завернули нас, но мы этого ожидали.

— А потом?

— Кое-что произошло сегодня… вот только что. Возможно, все-таки есть шанс — весьма призрачный, — что мы сумеем довести дело до суда.

— А это поможет?

— Может, конечно, и не помочь.

Этот вопрос, который задала Шэрон, он уже задавал себе. Но когда возникает такая проблема, можно делать одновременно лишь один шаг, а потом надеяться на лучшее.

— Почему ты хочешь обратиться в суд, если это может не помочь?

Они свернули, обгоняя машину, чтобы успеть проскочить на желтый свет. На улице у перекрестка резко заскрипели тормоза.

— Ты видел этот автобус? — сказала Шэрон. — Я думала, он сейчас на нас наедет. — Они резко повернули налево, потом направо, обогнули стоявший молочный фургон, чуть не сбив водителя. — Ты говорил, что собираешься подать в суд.

— Есть разные способы подать в суд, — сказал Алан, судорожно глотнув, — и разные суды. Мы не могли бы ехать помедленнее?

Уступая ему, Шэрон сбавила скорость с сорока до тридцати пяти.

— Расскажи мне про суд.

— Ты никогда заранее не знаешь, что покажут свидетели, — сказал Алан. — Иногда это такое, о чем ты никогда бы не услышал. Добавь к этому положения закона. А в данном случае есть и еще одна причина.

— Продолжай же, — попросила Шэрон. — Это так интересно.

Алан заметил, что их скорость снова поползла вверх — к сорока.

— Словом, — стал он пояснять, — как бы ни поступили, мы ничего не теряем. И чем дольше мы будем об этом шуметь, тем больше шансов, что правительство изменит свое мнение и даст Анри шанс стать иммигрантом.

— Не уверена, что дедушке это понравится, — задумчиво произнесла Шэрон. — Он надеется сделать из этого большую политическую проблему, а если правительство сдастся, то и говорить будет не о чем.

— Откровенно говоря, — сказал Алан, — мне наплевать, чего хочет твой дедушка. Меня куда больше интересует, что я могу сделать для Анри.

Наступило молчание. Затем Шэрон произнесла:

— Ты дважды назвал его по имени. Он тебе нравится?

— Да, — сказал Алан. И понял, что говорит убежденно. — Он славный парень, которому досталось в жизни. Я не думаю, чтобы он когда-либо стал президентом чего бы то ни было или вообще чего-либо достиг, но мне бы хотелось, чтобы он получил возможность выбиться в люди. И если это произойдет, такая возможность будет у него впервые в жизни.

Шэрон искоса взглянула на профиль Алана, потом снова перевела взгляд на дорогу. Минуту спустя она спросила:

— Знаешь что?

— Нет. Скажи.

— Если я когда-либо попаду в беду, — сказала она, — Алан, ты будешь тем, к кому я обращусь за помощью.

— У нас как раз беда, — сказал он. — Разреши я сяду за руль?

Шины у них взвизгнули. Машина остановилась.

— Зачем? — с невинным видом спросила Шэрон. — Мы приехали.

Запах пиццы и соуса к спагетти витал в воздухе. В конторе Том Льюис читал выпуск ванкуверской «Пост» для континента. Когда они вошли, он отложил в сторону газету.

— Общество юристов, безусловно, исключит тебя, — возвестил он. — После того как публично разденет в Стэнли-парке. Ты хоть знал, какие существуют правила насчет рекламы?

— Дай взглянуть. — Алан взял газету. — Я ведь сказал лишь то, что думаю. Я был в тот момент раздражен.

— Это, — сказал Том, — просматривается с поразительной ясностью.

— О Господи! — Перед Аланом лежала передняя полоса газеты, рядом стояла Шэрон. — Я не думал, что они так это напечатают.

— И по радио тоже передавали, — сообщил ему Том.

— Но я думал, что они напишут главным образом про Дюваля…

— По-честному, — сказал Том, — я ух как тебе завидую. Ни с того ни с сего, даже не предприняв никаких попыток, ты вдруг прибрал к рукам первоклассное дело, тебя рекламируют как героя, и теперь, похоже…

— Да забудь ты об этом, — прервал его Алан. — Это Шэрон Деверо.

— Я знаю, — сказал Том. — Я как раз хотел перейти к ней.

Глаза Шэрон блестели смешинкой.

— В конце-то концов, мистер Льюис, и вы упомянуты в газете. Там совершенно четко сказано: Льюис и Мейтленд.

— И я буду бесконечно признателен за эту крошечку. — Том надел пальто. — Кстати, я еду встретиться с новым клиентом. У него рыбная лавка и, насколько я понял, проблема с арендой. К сожалению, ему некого оставить в лавке, поэтому приходится мне ехать к рыбе. Ты не хочешь съесть на ужин хорошую котлету из трески?

— Спасибо, но не сегодня. — Алан покачал головой. — Я собираюсь пригласить Шэрон.

— Да, — сказал Том. — Я почему-то так и думал.

И когда Алан остался наедине с Шэрон, он заметил:

— Мне надо поработать над аффидевитом. Он должен быть готов, чтобы я мог завтра появиться перед судьей.

— А не могла бы я помочь? — спросила Шэрон. Она улыбнулась ему — ямочка появилась и исчезла. — Я и печатать умею.

— Пошли ко мне, — предложил Алан, взял ее за руку и повел в свой застекленный закоулок.

1

Весь кабинет министров, за исключением троих, отсутствовавших в Оттаве, прибыл в аэропорт Аплендс, чтобы проводить премьер-министра и сопровождавших его лиц в Вашингтон. В этом не было ничего необычного. В начале своего правления Джеймс Хоуден дал понять, что ему нравится, когда его провожают и встречают не только один или два министра, а все. И так было принято не только в особых случаях, а всякий раз, как он приезжал в столицу или уезжал из нее.

Среди членов кабинета министров эта процедура была известна под названием «построение». Время от времени министры начинали ворчать, и однажды это дошло до ушей Джеймса Хоудена. Но его позиция, высказанная Брайану Ричардсону, сообщившему о жалобах министров, состояла в том, что он считал это демонстрацией солидарности партии и правительства, и лидер партии согласился с этим. Премьер-министр, правда, ничего не сказал о том, что при этом иногда вспоминает детство.

Многие годы назад Джеймс Хоуден отправился из своей приютской школы в Эдмонтон, за триста пятьдесят миль, чтобы участвовать в письменных экзаменах для поступления в Университет Альберты. Ему дали билет туда и обратно и отправили одного. Три дня спустя, сияя от радости, что он преуспел, чем ему так хотелось поделиться, он вернулся… на пустую железнодорожную станцию, где никто его не встречал. И пришлось ему прошагать с картонным чемоданом три мили до сиротского приюта, постепенно теряя свое восторженное состояние. И с тех пор он воздерживался от того, чтобы начинать или заканчивать путешествие в одиночестве. Вот уж сегодня он не будет одинок. Помимо членов кабинета министров пришли в аэропорт и другие люди, и Джеймс Хоуден, сидя рядом с Маргарет на заднем сиденье «олдсмобиля», оглядел их — начальники штабов армии, флота и воздушных сил в форме и с помощниками, а также мэр Оттавы, несколько председателей правительственных организаций, а позади скромно стоял его превосходительство Филипп Б. Энгроув, посол США. Отдельной группой неизбежно толпились репортеры и фотографы, и с ними стояли Брайан Ричардсон и Милли Фридман.

— Господи помилуй! — прошептала Маргарет. — Можно подумать, что мы едем миссионерами в Китай.

— Я понимаю, — ответил Джеймс. — Все это глупости, но народ ждет такого.

— Не говори ерунды, — мягко сказала Маргарет и дотронулась до его руки. — Ты все это любишь, и нет причины, почему должно быть иначе.

Лимузин, сделав большой полукруг, мягко остановился возле предназначенного для высокопоставленных лиц «Вэнгарда» — фюзеляж его блестел на утреннем солнце, команда Королевских канадских воздушных сил выстроилась вдоль корпуса. Констебль Королевской канадской конной полиции открыл дверцу машины, и Маргарет вышла из нее, следом за ней — Джеймс Хоуден. Военные и полиция взяли под козырек, а премьер-министр приподнял новую серебристо-серую фетровую шляпу, которую Маргарет привезла из своей поездки за покупками в Монреаль. Джеймсу показалось, что стоявшие вокруг чего-то ждут, или, возможно, от холодного резкого ветра, гулявшего по аэропорту, лица у них были такие напряженные. Интересно, подумал он, соблюдена ли секретность, или же если произошла утечка, то нет ли у людей ощущения важности сегодняшней поездки?

Широко улыбаясь, выступил вперед Стюарт Каустон. Улыбчивый Стю, как старший среди министров, будет исполнять обязанности премьера в отсутствие Хоудена.

— Приветствую вас, сэр… и Маргарет, — сказал министр финансов. И, обмениваясь рукопожатиями, добавил: — Как видите, собралась внушительная компания.

— А где же массы? — легкомысленно спросила Маргарет. — Похоже, только этого не хватает.

— Предполагается, что эта поездка секретная, — не задумываясь ответил Каустон, — но мы отправили их в Вашингтон вперед, нарядив в мундиры морской пехоты США. Так что если вы таких увидите, знайте, что это наши. — Он дотронулся до локтя премьер-министра и с серьезным видом спросил: — Поступило ли что-то новое — доказательство или отсутствие такового?

Джеймс Хоуден покачал головой. Объяснения не требовалось: этот вопрос весь мир задавал с тех пор, как сорок восемь часов назад Москва протрубила об уничтожении американской ядерной подводной лодки «Дифайент» в Восточно-Сибирском море. Судя по утверждениям русских, которые Вашингтон опроверг, подводная лодка зашла в территориальные воды Советского Союза. Этот инцидент усилил возраставшее в мире в последние несколько недель напряжение.

— Никакого доказательства не может быть, во всяком случае сейчас, — тихо произнес Хоуден. Встречавшие ждали, пока он возбужденно говорил с Каустоном. — Я считаю, что это рассчитанная провокация; мы должны сдержаться и, как бы нам ни хотелось, не отвечать. Я намерен настаивать на этом в Белом доме, так как нам еще нужно время — потянуть как можно дольше.

— Я согласен, — спокойно произнес Каустон.

— Я принял решение не делать никаких заявлений или протестов, — сказал премьер-министр, — и вы должны понять, что не должно быть ничего, пока мы с Артуром не примем такого решения в Вашингтоне, а в таком случае это будет сделано оттуда. Это ясно?

— Вполне, — сказал Каустон. — Откровенно говоря, я рад, что это придется делать вам с Артуром, а не мне.

Они вернулись к остальным провожавшим, и Джеймс Хоуден начал обмениваться рукопожатиями. А три других члена кабинета министров, которые будут сопровождать Хоудена — Артур Лексингтон, Эдриен Несбитсон и Стайлз Брэккен, министр торговли и коммерции, — следовали за ним.

Эдриен Несбитсон выглядел гораздо более здоровым, подумал Хоуден, чем при их последней встрече. Старый вояка, румяный и хорошо укутанный — в шерстяном шарфе, меховой шапке и теплом пальто, — держался как на параде и явно наслаждался всем происходящим, как любой церемонией. «Надо будет поговорить с ним во время полета», — решил Хоуден. Такой возможности со времени заседания Комитета по обороне не выдалось, и было важно каким-то образом переубедить его. Хотя Несбитсон и не будет напрямую участвовать в разговорах с президентом, в канадской делегации не должно быть заметно разногласий.

Артур Лексингтон шел позади Несбитсона с безразличным видом, как и положено министру внешних сношений, привыкшему к путешествиям по всему свету. Его явно не смущал холод, так как он был в мягкой фетровой шляпе и легком пальто, под которым видна была его обычная бабочка. Брэккена, министра торговли и коммерции, богатого человека с Запада, вошедшего в состав кабинета министров всего два-три месяца назад, включили в делегацию для видимости, поскольку торговля будет, очевидно, главной темой на вашингтонских переговорах.

В ряду членов кабинета министров был и Харви Уоррендер.

— Успешной поездки. — Он держался корректно, без намека на предыдущую стычку. И добавил: — Вам тоже, Маргарет.

— Благодарю, — сказал в ответ премьер-министр. Он произнес это куда менее любезным тоном, чем когда обращался к остальным.

Неожиданно Маргарет спросила:

— У вас не припасено для нас никакой латинской цитаты, Харви?

Глаза Уоррендера перескочили с одной на другого.

— У меня иногда создается впечатление, что мои маленькие гамбиты не по душе вашему супругу.

— Не обращайте внимания, — сказала Маргарет. — Я считаю их забавными.

Министр по иммиграции слегка улыбнулся.

— Возможно, это действительно так: «Vectatio, interque, et mutata regio vigorem dant».

— Я понял, что такое vigorem, — сказал Стюарт Каустон. — А остальное, Харви?

— Это высказывание Сенеки, — ответил Уоррендер. — «Поездки, путешествия и перемена мест придают силы».

— Я полон сил и путешествуя, и сидя дома, — резко произнес Джеймс Хоуден.

Этот обмен репликами надоел ему, и, решительно взяв Маргарет под руку, он повел ее к американскому послу, который, сняв шляпу, шагнул вперед. Остальные, словно повинуясь инстинкту, шагнули назад.

— Энгри, какое неожиданное удовольствие видеть вас здесь! — сказал Хоуден.

— Напротив, господин премьер-министр, это для меня привилегия и честь.

И посол слегка поклонился Маргарет. Филипп Энгроув, седеющий карьерный дипломат, имеющий друзей во многих странах мира, держался так, что протокольная любезность выглядела как личное отношение, а это порой так и было. «Мы слишком часто, — подумал Хоуден, — принимаем любезность всего лишь за внешний лоск». Он заметил, что посол ссутулился больше обычного. Маргарет тоже обратила на это внимание.

— Надеюсь, артрит больше не мучает вас, мистер Энгроув.

— Боюсь, мучает. — Печальная улыбка. — Канадская зима приносит много радостей, миссис Хоуден, но также и страдания для нас, артритиков.

— Ради Бога, не говорите любезностей про нашу зиму! — воскликнула Маргарет. — Мы с мужем оба родились здесь и все равно ее не любим.

— Ну не так уж совсем. — Посол говорил размеренно, его испещренное морщинами лицо было задумчиво. — Я часто думал, миссис Хоуден, что канадцы должны быть благодарны своему климату за стойкость и умение выносить невзгоды, при этом обладая, как правило, большой теплотой.

— Если это так, то еще одно объяснение нашей общности. — И Джеймс Хоуден протянул ему руку. — Насколько я понимаю, вы присоединитесь к нам в Вашингтоне.

Посол кивнул:

— Мой самолет вылетает через несколько минут после вашего. — Они пожали друг другу руки. — Благополучной поездки, сэр, и возвращения с почетом домой.

Джеймс Хоуден и Маргарет повернулись к ожидавшему их самолету, и их сразу окружила пресса. Тут было с десяток парламентских репортеров и репортеров из телеграфных агентств, а также самоуверенный интервьюер с телевидения вместе со съемочной группой. Брайан Ричардсон стоял так, чтобы быть видимым и слышать Хоудена, и премьер-министр улыбнулся ему и дружески кивнул, на что Ричардсон ответил тем же. Они уже обсудили вдвоем, как быть с прессой во время пути, и договорились, что главное официальное заявление — хотя в нем и не будет ничего об основных проблемах — должно быть сделано по прибытии в Вашингтон. Однако Хоуден понимал: надо что-то дать пресс-корпусу Оттавы. И он коротко высказался об отношениях между Канадой и США в обычном банальном стиле. Затем стал ждать вопросов.

Первый вопрос поступил от интервьюера ТВ.

— Ходят слухи, господин премьер-министр, что в этой вашей поездке речь пойдет не только о торговле.

— Что ж, это правда, — сказал, напустив на себя серьезность, Хоуден. — Если будет время, мы с президентом, возможно, поиграем в мяч.

Раздался раскат смеха — Хоуден нашел верную ноту, проявив добродушие и не обидев интервьюера.

— Но помимо спорта, сэр, — и телевизионщик улыбнулся, показав безупречные белые зубы, — разве не было речи о принятии важнейших решений в военной области?

Значит, все-таки была утечка, хотя явно в общих чертах. Да и неудивительно, подумал Хоуден: он слышал однажды, как кто-то сказал, что если секрет знает больше одного человека, то это уже не секрет. Так или иначе, это напоминание, что важную информацию долго не удержать в тайне и после Вашингтона он должен быстро действовать, если хочет держать под контролем объявление главных новостей.

И он стал отвечать, тщательно подбирая слова и помня, что все им сказанное может быть впоследствии процитировано.

— Естественно, тема нашей общей обороны будет обсуждаться в Вашингтоне, как всегда бывает, когда обсуждаются другие темы, касающиеся общих интересов. Но решения по ним — как, конечно, любые решения — будут приниматься в Оттаве при полной осведомленности парламента, а если необходимо, то и с его одобрения.

Присутствующие встретили это слабым взрывом аплодисментов.

— Можете ли вы сказать, мистер Хоуден, — спросил интервьюер ТВ, — будет ли обсуждаться последний инцидент с подлодкой, и если да, то какова будет позиция Канады?

— Я уверен, что будет обсуждаться, — ответил Хоуден, его длинное лицо с горбатым носом было серьезно, — и мы, естественно, разделяем глубокую озабоченность Соединенных Штатов трагической гибелью «Дифайента» и его команды. Но помимо этого в данный момент мне нечего сказать.

— В таком случае, сэр… — начал телевизионщик, но мысль его докончил другой репортер:

— Вы не станете возражать, если кто-то другой выскажется, приятель? Газеты ведь пока еще не ликвидированы, верно?

Шепот согласия прошел по группе прессы, и Джеймс Хоуден внутренне улыбнулся. Он увидел, как покраснел интервьюер, потом кивнул съемочной группе. Эта часть фильма, как подозревал премьер-министр, будет отредактирована позже.

Прервавший интервьюера шустрый журналист средних лет по имени Джордж Хаскинс, работавший в виннипегской газете «Фри пресс», взял теперь слово:

— Господин премьер-министр, я хотел бы задать вопрос не о Вашингтоне, а о позиции правительства в отношении этого человека без родины.

Джеймс Хоуден насупился и озадаченно спросил:

— О чем это вы, Джордж? Повторите-ка.

— Я говорю про этого парня — Анри Дюваля, сэр… про того, который в Ванкувере и которого департамент иммиграции не впускает к нам. Вы можете сказать, почему правительство занимает такую позицию?

Хоуден поймал взгляд Брайана Ричардсона, и лидер партии протиснулся вперед.

— Джентльмены, — сказал Ричардсон, — сейчас, конечно же, не время…

— Черта с два, Брайан! — вспылил репортер Хаскинс. — Это же самая горячая новость в стране.

Кто-то проворчал:

— Из-за телевидения и пропаганды теперь уж и спросить ни о чем нельзя.

— Я отвечу на любой вопрос, на какой смогу ответить, — добродушно вставил Джеймс Хоуден. — Я всегда отвечал, верно ведь?

Хаскинс сказал:

— Да, сэр, вы, конечно, отвечали. Это другие пытаются все заблокировать. — Он обратил гневный взор на Брайана Ричардсона, который с бесстрастным видом посмотрел на него.

— Я только сомневаюсь, — сказал премьер-министр, — как и мистер Ричардсон, в том, что этот вопрос уместен в данном случае.

Он надеялся, что ему удастся отвести вопросы, а если нет, он полагал, придется выкручиваться. Иногда он думал, что полезно иметь пресс-секретаря — как у президента США, — который улаживал бы подобного рода дела. Но он всегда избегал назначать кого-либо из опасения показаться слишком слабым.

Томкинс из торонтской газеты «Стар», мягкий, интеллигентный человек, пользовавшийся большим уважением в столице, вежливо произнес:

— Дело в том, сэр, что большинство из нас, здесь присутствующих, получили телеграммы от своих редакторов с просьбой сообщить свое мнение по поводу Дюваля. Похоже, многие интересуются, что с ним будет.

— Попятно.

Значит, избежать этой темы не удастся. Даже премьер-министр, если он умный, не оставит без внимания такую просьбу. Однако возмутительно было то, что это может отвлечь внимание от его собственной поездки в Вашингтон. Хоуден заметил, как Харви Уоррендер придвинулся ближе, но проигнорировал его, со злостью вспомнив упрямство и тупость этого человека, из-за которой все это и происходило. Он поймал взгляд Ричардсона. Лидер партии, казалось, хотел сказать: «Я предупреждал, что могут быть неприятности, если не держать Уоррендера под контролем». А возможно, Ричардсон уже догадался, что тут что-то кроется, — он для этого достаточно проницателен. Но так или иначе, несмотря на угрозу Харви Уоррендера, которая висела над ним, как нож гильотины, Джеймсу Хоудену придется разбираться с этой ситуацией настолько компетентно, насколько он сумеет. Одно несомненно, рассуждал он: этот инцидент, какое-то время неприятный, принадлежит к тому типу, что через несколько дней наверняка рассосется и забудется. Он заметил, что телевизионная камера снова заработала, — возможно, все-таки сейчас подходящее время убедительно изложить официальную позицию и тем самым заставить умолкнуть критику.

— Хорошо, джентльмены, — бодро заявил премьер-министр, — я вот что должен сказать.

Он увидел нацеленные карандаши, которые тут же заработали.

— Мне донесли, что газеты уделили значительное внимание человеку, чью фамилию мистер Хаскинс только что упомянул. Некоторые статьи, должен прямо сказать, носили сенсационный характер, намеренно опустив определенные факты — факты, которые правительство, ввиду его ответственности, не может игнорировать.

— Не скажете ли вы, что это за факты, сэр? — На сей раз это была монреальская «Газетт».

— Если вы потерпите, я до этого дойду. — В голосе Хоудена появилась резкость. Он терпеть не мог, когда его прерывали, да и не мешало время от времени напоминать этим людям, что они берут интервью не у какого-нибудь младшего министра. — Я как раз собирался сказать, что немало случаев не получают никакой огласки, а тем не менее рассматриваются регулярно департаментом по делам гражданства и иммиграции. И разбираться с такими делами гуманно и по справедливости, но исходя из положений закона не внове ни для правительства, ни для иммиграционных чиновников.

Репортер «Джорнал», Оттава, спросил:

— А этот случай не несколько иного рода, господин премьер-министр? Я имею в виду то, что у человека нет родины, и все прочее.

Джеймс Хоуден спокойно ответил:

— Когда имеешь дело с людьми, мистер Чейз, каждый случай особый. Потому-то — чтобы обеспечить в должной мере справедливость и быть последовательными — мы и имеем Акт об иммиграции, одобренный парламентом и канадским народом. Правительство, как и положено по закону, действует в рамках этого акта, и в данном случае так оно и было. — Он помолчал, давая возможность тем, кто записывал, успеть за его словами, затем продолжил: — Мне неизвестны подробности, но меня заверили, что просьба молодого человека, о котором идет речь, была внимательно рассмотрена и что он — согласно Акту об иммиграции — никак не может быть принят в Канаде.

Молодой репортер, неизвестный Хоудену, спросил:

— А не считаете ли вы, сэр, что бывают случаи, когда соображения человечности важнее формальностей?

Хоуден улыбнулся:

— Вы задаете мне риторический вопрос, вот мой ответ: соображения человечности всегда важны, и данное правительство часто демонстрировало свою заботу о них. Но если ваш вопрос касается именно того дела, о котором идет речь, позвольте повторить: человеческий фактор был принят во внимание, насколько возможно. Однако должен снова напомнить вам, что руки правительства — как и должно быть — связаны обязанностью действовать по закону.

Дул колючий ветер, и Джеймс Хоуден почувствовал, как дрожит Маргарет. «На этом ставим точку, — подумал он. — Следующий вопрос будет последним». Вопрос поступил от хорошо воспитанного Томкинса, который, чуть ли не извиняясь, произнес:

— Лидер оппозиции сегодня утром сделал заявление, сэр. — Репортер полистал гранки, проверяя свои записи, затем продолжил: — Мистер Дейц сказал: «Правительство должно принять решение по делу Дюваля исходя из широкого понимания принципов гуманности, а не упорного следования букве закона. Министр по делам гражданства и иммиграции имеет право — если пожелает им воспользоваться — издать приказ, позволяющий этому несчастному молодому человеку вступить в Канаду в качестве иммигранта».

— У министра нет такой власти, — отрезал Джеймс Хоуден. — Вся власть принадлежит Короне в лице генерал-губернатора. Мистеру Бонару Дейцу это известно, как и всем остальным.

Наступила минутная тишина, затем репортер с наивным видом спросил:

— Но разве генерал-губернатор не совершает всегда то, что вы рекомендуете, сэр, в том числе и нарушения Акта об иммиграции, что, как я понимаю, происходило уже не раз?

Несмотря на кажущуюся мягкость, Томкинс из всего пресс-корпуса Оттавы обладал одним из наиболее острых умов, и Хоуден понял, что попал в ловушку.

— Я всегда считал, что оппозиция возражает против действий правительства по приказу совета, — резко произнес он.

Но это был слабый ответ, и Хоуден это понимал. В поле его зрения попало лицо Брайана Ричардсона, преисполненное гнева, — и не без основания, подумал Хоуден. Дело не только в том, что фокус внимания переместился с важной миссии, с которой они едут в Вашингтон, на это незначительное дело, но он сумел хорошо справиться с вопросами. Он решил постараться выправить ситуацию.

— Мне жаль, судя по ссылке на мистера Дейца, что дело, о котором шла речь, может, пожалуй, стать проблемой между партиями. Я убежден, что так не должно быть. — Он помолчал для большего эффекта, затем убежденно продолжил: — Как я ранее сказал, по ныне действующему закону у нас нет основания впустить этого Дюваля в Канаду, и, как мне сказали, многие другие страны заняли такую же позицию. И я не думаю, что Канада обязана предпринять такой шаг, когда другие страны ничего подобного не сделали. Что же до фактов, как известных, так и мнимых, позвольте снова заверить вас, что они были тщательно изучены департаментом по делам гражданства и иммиграции, прежде чем было принято решение. А теперь, джентльмены, извините, но это все.

Ему хотелось добавить, что газеты должны соблюдать пропорцию в освещении новостей, но он решил этого не делать: пресса, надзирая за всеми и вся, может дико обозлиться, если покритиковать ее. Поэтому, улыбаясь окружающим, а внутренне кипя от злости на Харви Уоррендера, премьер-министр взял Маргарет под руку и направился с ней к ожидавшему их самолету. Аплодисменты и приветствия сторонников сопровождали их.

2

Турбовинтовой самолет «Вэнгард», который правительство держало для официальных полетов, был разделен на три отсека: обычный отсек впереди для сотрудников неминистерского ранга, которых посадили до прибытия премьер-министра; более удобный салон в центре, где сейчас сидели три министра и несколько заместителей; и в хвосте — гостиная с мягкой мебелью пастельных голубых тонов и примыкающая к ней уютная компактная спальня.

Эта часть самолета, предназначавшаяся ранее для королевы и ее супруга, отправлявшихся с государственным визитом, была теперь занята премьер-министром и Маргарет. Стюард, сержант Королевских канадских воздушных сил, помог им пристегнуться в двух глубоких мягких креслах и дипломатично исчез. Снаружи донесся низкий приглушенный рев четырех моторов, взвывших с нарастающим темпом, когда самолет покатил на взлет.

Когда стюард ушел, Джеймс Хоуден резко спросил:

— Неужели было так уж необходимо поощрять Уоррендера в его абсурдном чванстве этими латинскими виршами?

Маргарет спокойно ответила:

— Наверное, не так уж необходимо. Но если хочешь знать, я считала, что ты был необычайно груб, и мне хотелось как-то это сгладить.

— Черт возьми, Маргарет! — Голос его загремел. — У меня было основание нагрубить Харви Уоррендеру.

Его жена осторожно сняла шляпу и положила на столик рядом с креслом. Шляпа, купленная ею в Монреале, была из черного бархата, с вуалеткой. Маргарет ровным тоном произнесла:

— Будь любезен, не набрасывайся на меня, Джейми. У тебя, возможно, были основания так себя вести, а у меня нет. И как я уже говорила ранее, я не копия под копирку твоих настроений.

— Не в этом дело…

— Нет, в этом! — На щеках Маргарет появились красные пятна. Она всегда не сразу распалялась, поэтому ссоры у них были редки. — Судя по тому, как ты только что вел себя с репортерами, Харви Уоррендер не единственный, кого можно обвинить в чванстве.

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил он.

— Ты обозлился на этого мистера Томкинса только потому, что он оказался не настолько глуп, чтобы не попасться на твое помпезное многословие о справедливости и человечности. Если хочешь знать, то я тоже на это не попалась.

Он попытался усовестить ее:

— Но уж тут-то по крайней мере я имею право на некоторую лояльность.

— Ох, не говори глупостей! — взорвалась Маргарет. — И ради всего святого, перестань говорить со мной так, будто мы на политическом митинге. Я твоя жена, помнишь это? Я видела тебя раздетым. Мне совершенно ясно, что произошло. Харви Уоррендер поставил тебя в тяжелое положение…

— Это немыслимая ситуация, — перебил он ее.

— Хорошо, немыслимая. И по какой-то причине ты считаешь, что должен поддерживать его, но поскольку тебе это не нравится, ты срываешь на всех свое плохое настроение — в том числе и на мне. — При последнем слове у Маргарет — против обыкновения — дрогнул голос.

Повисло молчание. Послышался нарастающий для взлета рев моторов — взлетно-посадочная полоса промчалась под ними, и они оторвались от земли. Он потянулся за рукой Маргарет.

— Ты совершенно права. Я был раздражен.

Так обычно заканчивались все ссоры, даже серьезные, а таких было немного в их супружеской жизни. Один из них неизбежно понимал точку зрения другого и уступал. Джеймс Хоуден не был уверен, существуют ли супружеские пары, которые живут вместе и не ссорятся. Если да, подумал он, то это, должно быть, нудные и бесцветные люди.

Маргарет сидела отвернувшись, но ответила на пожатие его руки.

Через некоторое время он сказал:

— То, что происходит с Уоррендером, не имеет значения — я хочу сказать, для нас. Это в известной мере мешает в работе — только и всего. Но все утрясется.

— Полагаю, я тоже вела себя немного глупо. Возможно, потому, что последнее время мало тебя видела. — Маргарет достал а из сумки крошечный квадратик батиста и осторожно приложила его к уголкам глаз. Затем медленно произнесла: — Иногда я ужасно ревную к политике, чувствую себя в известной мере беспомощной. Думаю, я бы предпочла, чтобы у тебя где-то была другая женщина. По крайней мере я бы знала, как с ней конкурировать.

— Тебе не с кем конкурировать, — сказал он. — И никогда не надо было. — И на секунду почувствовал укол вины, вспомнив Милли Фридман.

Неожиданно Маргарет сказала:

— Если с Харви Уоррендером так трудно ладить, зачем давать ему департамент по иммиграции? Разве ты не мог бы поставить его куда-то, где он был бы не в состоянии навредить… например на рыболовство?

Джеймс Хоуден вздохнул:

— К несчастью, Харви хочет быть министром по иммиграции и все еще обладает достаточным влиянием, чтобы заставить считаться со своими желаниями.

Он подумал, поверила ли Маргарет второй части сказанного, но она не подавала вида, что хочет о чем-то спросить.

«Вэнгард» повернул по курсу на юг, продолжая набирать — правда, менее резко — высоту. Утреннее солнце ярко светило в окна по левому борту, а в окна правого борта из обоих кресел видна была Оттава, раскинувшаяся миниатюрным городом на расстоянии трех тысяч футов внизу. Река Оттава казалась серебряной лентой среди заснеженных берегов. На западе, близ водопадов Шодьер, тоненькие белые ветроуказатели, словно пальцы, указывали на здания Верховного суда и парламента, казавшиеся карликовыми с высоты.

Столица исчезла внизу из вида — впереди простирались лишь гладкие равнины. Минут через десять они пересекут Сент-Лоренс и окажутся над штатом Нью-Йорк. Управляемая ракета, подумал Хоуден, пролетела бы над такой территорией не за минуты, а за секунды.

Отвернувшись от окна, Маргарет спросила:

— Ты считаешь, что люди улицы имеют какое-либо представление обо всем, что происходит в правительстве? О политических сделках, обмене услугами и обо всем остальном?

Джеймс Хоуден на мгновение испугался. Не впервые у него возникло чувство, что Маргарет проникла в его мысли. Потом он ответил:

— Некоторые, конечно, о чем-то догадываются. Но я думаю, что большинство ничего не знает или не хочет знать. А есть и такие, кто ничему не верит, даже если представить им документальные доказательства и составленные под присягой аффидевиты.

Маргарет задумчиво произнесла:

— Мы всегда с ходу критикуем американскую политику.

— Я знаю, — согласился он с ней. — Это, конечно, противозаконно, потому что пропорционально у нас столько же покровительства и взяточничества, сколько и у американцев, а то и больше. Просто мы по большей части значительно более скрытны и время от времени публично приносим в жертву кого-нибудь слишком зарвавшегося.

Табличка «Привяжите ремни» над их головой погасла. Джеймс Хоуден отстегнул свой ремень и потянулся помочь Маргарет.

— Конечно, моя дорогая, — сказал он, — ты, очевидно, понимаешь, что нашим величайшим национальным достоянием является чувство уверенности в своей правоте. Это мы унаследовали от британцев. Помнишь у Шоу? «Нет ничего настолько плохого или хорошего, чего не сделал бы англичанин, но ты не найдешь англичанина, который был бы не прав». Подобного рода убежденность немало способствует национальному самосознанию.

— Ты иногда, — сказала Маргарет, — буквально ликуешь по поводу дурных вещей.

Ее муж помолчал, раздумывая.

— Мне неприятно, что это так выглядит. Просто, когда мы вдвоем, я стараюсь отбросить притворство. — Он еле заметно улыбнулся. — Увы, осталось мало мест на земле, где я не был бы на виду.

— Извини. — В голосе Маргарет звучало беспокойство. — Мне не следовало это говорить.

— Я вовсе не хочу, чтобы кому-либо из нас казалось, будто мы чего-то не можем сказать друг другу, что бы это ни было. — При этом у него мелькнула мысль о Харви Уоррендере и заключенной между ними сделке. Почему он так и не сказал об этом Маргарет? Возможно, когда-нибудь скажет. Он продолжил: — Многое из того, что мне известно о политике, опечаливает меня. Всегда так было. А потом я начинаю думать о нашей смертности и человеческих слабостях и вспоминаю, что никогда не было власти без изъянов… нигде. Хочешь быть чистеньким — стой в одиночестве. Если же ты стремишься сделать что-то позитивное, чего-то достичь, оставить мир капельку лучше, чем он был, когда ты в него пришел, тогда выбирай власть и отбрось свое желание жить без изъянов. Иного выбора нет. Мы все будто находимся в реке с сильным течением, и, как бы ни хотел, ты не можешь изменить его. Ты можешь лишь плыть по течению и пытаться как-то повлиять на него в ту или иную сторону.

Белый телефон возле кресла премьер-министра музыкально звякнул, и Джеймс Хоуден снял трубку. Голос старшего летчика объявил:

— Это Гэлбрейт, сэр.

— Да, подполковник? — Гэлбрейт, пилот-ветеран, славившийся своей надежностью, обычно был старшим в полетах правительственных чиновников из Оттавы. Он уже не раз летал с Хоуденами.

— Мы летим на высоте двадцать тысяч и рассчитываем быть в Вашингтоне через час десять минут. Погода там солнечная и ясная, температура — шестьдесят пять^[14].

— Это хорошее известие, — сказал Хоуден. — Почувствуем лето. — Он сообщил Маргарет про вашингтонскую погоду, затем сказал в телефонную трубку: — Насколько я понимаю, завтра, подполковник, в посольстве будет завтрак. Мы рассчитываем видеть вас там.

— Благодарю, сэр.

Джеймс Хоуден опустил на место трубку. Пока он говорил с подполковником, появился стюард, на этот раз с кофе и сандвичами. На подносе стоял также стакан с виноградным соком. Маргарет указала на него:

— Если ты действительно так это любишь, то я закажу дома.

Он дождался, когда уйдет стюард, затем, понизив голос, произнес:

— Я начинаю ненавидеть это питье. Я как-то сказал, что мне нравится этот сок, и об этом, по-видимому, прошел слух. Теперь я понимаю, почему Дизраэли ненавидел примулы.

— А я всегда считала, что он любит примулы, — сказала Маргарет. — Разве это не были его любимые цветы?

Ее муж категорично покачал головой:

— Дизраэли сказал так лишь однажды — из вежливости по отношению к королеве Виктории, которая послала ему их. Но потом примулы так посыпались на него, что один их вид вызывал у него помутнение рассудка. Так что, как видишь, политические мифы живучи.

И, улыбнувшись, он взял виноградный сок, открыл заднюю дверь кабины и вылил его в туалет.

Маргарет сказала задумчиво:

— Знаешь, я иногда думаю, что ты весьма похож на Дизраэли, хотя, пожалуй, чуточку жестче.

— Да, — согласился он, — и моей торговой маркой является мое старое лицо с резкими чертами. — Он погладил свой орлиный нос и, вспоминая, сказал: — Меня удивляло, когда люди говорили, что я кажусь жестоким, но через какое-то время, когда я научился включать определенные эмоции и выключать, это стало даже полезно.

— Так приятно какое-то время быть самими собой, — сказала Маргарет. — Сколько нам еще лететь до Вашингтона?

— Не дольше того, сколько мы пролетели. Мне надо переговорить с Несбитсоном, прежде чем мы сядем.

— Действительно нужно, Джейми? — Это была скорее просьба, чем вопрос.

Он сказал с сожалением:

— Извини, дорогая.

Маргарет вздохнула:

— Я так и думала: слишком нам было хорошо, чтобы так продолжалось и дальше. Что ж, я прилягу, чтобы вы могли поговорить наедине. — Она поднялась, взяла сумку и шляпу. Уже стоя в дверях маленькой спальни, она повернулась: — Ты будешь его стращать?

— Скорее всего нет… если не потребуется.

— Надеюсь, что нет, — сказала Маргарет серьезным тоном. — Он такой жалкий старик. Мне всегда кажется, что он должен сидеть в инвалидном кресле с одеялом на ногах и чтобы другой старый солдат катал его.

Премьер-министр широко улыбнулся:

— Все генералы в отставке должны быть такими. К сожалению, они хотят либо писать книги, либо идти в политику.

Когда Маргарет ушла, он позвонил стюарду и отправил с ним любезную записку, в которой просил генерала Несбитсона присоединиться к нему.

3

— Вы выглядите удивительно хорошо, Эдриен, — сказал Джеймс Хоуден.

Сидя в глубоком мягком кресле, которое только что освободила Маргарет, и держа в красных пухлых руках виски с содовой, Эдриен Несбитсон с довольным видом кивнул:

— Последние несколько дней, господин премьер-министр, я чувствовал себя первоклассно. Похоже, наконец выбросил из себя этот чертов катар.

— Очень рад это слышать. Мне кажется, вы последнее время слишком уж усердно трудились. Собственно, трудились мы все. И по этой причине нетерпимо относимся друг к другу.

Хоуден внимательно изучал своего министра обороны. Старик действительно выглядел более здоровым, даже аристократичным, несмотря на увеличившуюся лысину и сходство с мистером Пять-на-Пять. Тут помогали густые седые усы: тщательно подстриженные, они добавляли достоинства квадратному лицу, на котором еще сохранилось что-то от солдатского авторитета. Пожалуй, подумал Хоуден, выбранный им путь может сработать. Но он помнил предупреждение Брайана Ричардсона: «Осторожно предлагайте сделку — у старика репутация человека прямого».

— Нетерпимо или нет, — сказала Несбитсон, — а я все равно не могу разделять вашу точку зрения на этот Акт о союзе. Я уверен, мы можем получить от янки то, что хотим, не отдавая столько.

Джеймс Хоуден заставил себя держаться спокойно, проигнорировав накат гнева и крах своих планов. Он знал, что ничего не достичь, утратив контроль над собой и закричав, как того требовал импульс: «Да проснитесь вы, Бога ради! Проснитесь и признайте очевидное — что безнадежно поздно и уже нет времени искать древнее лекарство от всех бед».

Вместо этого он примирительно произнес:

— Я б хотел, чтобы вы кое-что для меня сделали, Эдриен, если сможете.

Старик явно помедлил, потом спросил:

— Что именно?

— Переберите все в своей памяти: какова может быть ситуация; каким мы располагаем временем; что говорилось накануне; затем альтернативы и что подсказывает ваша совесть.

— Все это я уже проделал. — Ответ был дан решительным тоном.

— А если попытаться еще раз? — Хоуден произнес это, изо всех сил стараясь его переубедить. — В качестве личного мне одолжения?

Старик допил свое виски. Оно согрело его, и он поставил стакан на стол.

— Что ж, — согласился он, — не возражаю. Но предупреждаю: мой ответ будет прежним: мы должны сохранять нашу национальную независимость — целиком и полностью.

— Благодарю, — сказал Джеймс Хоуден. Он позвонил, вызывая стюарда, и когда тот появился, сказал: — Еще одно виски с содовой генералу Несбитсону.

Получив вторую порцию, Несбитсон отхлебнул виски и, откинувшись на спинку кресла, оглядел кабину премьер-министра. Затем, по-военному гаркнув, одобрительно произнес:

— Чертовски хорошо устроились, премьер, если позволите.

На такое начало Джеймс Хоуден и надеялся.

— Недурно, — согласился он, постукивая пальцами по стакану свежего виноградного сока, который только что принес стюард одновременно с виски для министра обороны. — Хотя я не часто этим пользуюсь. Это самолет скорее генерал-губернатора, чем мой.

— Вот как! — Несбитсон, казалось, был удивлен. — Вы хотите сказать, что Шелдон Гриффитс раскатывает в нем?

— О да, когда ему вздумается. — Хоуден говорил намеренно небрежным тоном. — В конце концов, генерал-губернатор представляет здесь ее величество. Он имеет право на особое к себе отношение, вам так не кажется?

— Наверное. — Лицо у старика было озадаченное.

А Хоуден все таким же небрежным тоном, словно вдруг вспомнив, произнес:

— Я надеюсь, вы слышали, что Шелдон Гриффитс этим летом выходит в отставку. Он просидел семь лет в Доме Правительства и хочет сойти с трона.

— Я что-то подобное слышал, — сказал Несбитсон.

Премьер-министр вздохнул:

— Всегда проблема, когда генерал-губернатор выходит в отставку: надо ведь найти наилучшего человека для замены — человека с должным опытом, готового служить. Надо помнить, что это величайшая честь, какую может оказать человеку страна.

Хоуден наблюдал за стариком, а тот сделал большой глоток виски.

— Да, — осторожно произнес он, — это, конечно, так.

— Работа эта, безусловно, имеет свои минусы, — сказал Хоуден. — Приходится участвовать в немалом количестве церемоний — всюду почетный караул, приветствующие толпы, артиллерийские салюты и так далее. — И небрежно добавил: — Генерал-губернатору, знаете ли, выделяют двадцать одно ружье — столько же, сколько и королеве.

— Да, — тихо произнес Несбитсон, — я знаю.

— Естественно, — продолжал Хоуден, как бы размышляя вслух, — нужно иметь особый опыт, чтобы справляться с подобными вещами. Обычно лучше всего это получается у того, кто вышел из военных.

Старый вояка сидел, слегка приоткрыв рот. Он провел языком по губам.

— Да, — сказал он. — Я полагаю, это верно.

— Откровенно говоря, — сказал Хоуден, — я всегда надеялся, что вы когда-нибудь сможете занять этот пост.

У старика чуть глаза не вылезли из орбит.

— Я? — Голос его был еле слышен. — Я?

— Ну, я понимаю, — сказал Хоуден, — сейчас неподходящее время. Вы не захотите выйти из кабинета министров, а я, безусловно, не захочу терять вас.

Несбитсон сделал легкое движение, словно хотел подняться с кресла, потом застыл. Рука, державшая стакан, тряслась. Он глотнул, стараясь справиться с голосом, и частично в этом преуспел.

— Вообще-то говоря, я уже некоторое время подумываю оставить политическую карьеру. Трудновато это в мои-то годы.

— Правда, Эдриен? — Премьер-министр позволил себе произнести это с удивлением. — Я всегда считал, что вы будете работать с нами еще долгое время. — Он помолчал, подумал. — Конечно, если бы вы согласились, это решило бы кучу проблем. Я готов сказать вам, что, как я предвижу, после принятия Акта о союзе для страны наступит тяжелое время. Нам надо будет понимать необходимость объединения и сохранения патриотизма. Я лично вижу такую администрацию генерал-губернатора — при условии, что этот пост попадет в правильные руки, — которая немало способствовала бы этому.

На миг ему показалось, не слишком ли далеко он зашел. Старик поднял глаза и встретился с ним взглядом. Трудно было прочесть, что таилось в этом взгляде. Презрение, или недоверие, или же и то и другое плюс амбициозность? На одно можно было рассчитывать. Хотя в некоторых отношениях Эдриен Несбитсон глупец, он все же не был такой тупица, чтобы не понимать: ему предлагают сделку, назначив самую высокую цену за политическую поддержку.

Джеймс Хоуден как раз и рассчитывал на то, что старик оценит предложение. Иным людям, как он знал, ни при каких условиях не захотелось бы стать генерал-губернатором — для них это было бы наказанием, а не наградой. Но для военного, любящего церемонии и помпу, это предел желаний.

Джеймс Хоуден никогда не верил изречению циников, что каждый человек имеет свою цену. В своей жизни он встречал людей, которых нельзя было купить ни богатством, ни почестями или даже соблазном, на что столь многие падки, и побудить их сделать что-то доброе своим согражданам. Но большинство тех, кто посвятил свою жизнь политике, имели ту или иную цену; они вынуждены были идти на это, чтобы выжить. Некоторые предпочитали объяснять это эвфемизмами вроде «целесообразности» или «компромисса», но сводилось все к тому же. Вопрос стоял так: правильно ли он рассчитал цену поддержки Эдриена Несбитсона?

По лицу старика видно было, что в нем происходит борьба, — выражения быстро менялись, как в детском калейдоскопе: сомнение, гордость, стыд и страстное стремление — тут было все…

Он слышал грохот орудий… лай немецких 88-х и ответный огонь… солнечное утро — позади Антверпен, впереди Шельдт… канадская дивизия лезет, цепляясь, пробираясь вперед, потом замедляет продвижение, колеблется, уже готова повернуть назад…

Это было решающим моментом битвы, и он реквизировал джип, подманил волынщика и приказал шоферу ехать вперед. Под звуки волынок, раздававшиеся с заднего сиденья, он встал лицом к немецким пушкам и начал отдавать приказания, уговаривать, и рассеявшиеся было ряды сомкнулись. Он приказывал отставшим идти вперед, изрыгая страшные ругательства, и солдаты, ругая его в ответ, шли…

Лязг, пыль, выхлопы моторов, запах кордита и масла, крики раненых… Удивление в глазах солдат — он гордо стоял во весь рост, являясь целью, в которую не мог не попасть стрелок противника…

Это был момент величайшей славы. Положение было безнадежное, а они все-таки вырвали у противника победу. Это была самоубийственная затея, но он все же выжил…

Его прозвали «Сумасшедший Генерал» и «Сражающийся Безумец», а потом тонкий, хрупкий мужчина-заика, которого он глубоко уважал, нацепил на его лацкан медаль в Букингемском дворце.

Теперь же годы ушли, а с ними и воспоминания, и лишь немногие помнили эту минуту славы, а еще меньше было тех, для кого это что-то значило. Никто больше не звонил ему, Сражающемуся Безумцу. Если кто-то и называл его этим прозвищем, то слово «Сражающийся» убирал.

Однако иногда — недолго — он жаждал снова познать вкус славы.

Немного нерешительно Эдриен Несбитсон сказал:

— Похоже, вы ничуть не сомневаетесь насчет этого Акта о союзе, господин премьер-министр. Вы уверены, что он пройдет?

— Да, уверен. Он пройдет, потому что должен пройти. — Хоуден постарался, чтобы при этом лицо его и голос были серьезны.

— Но будет оппозиция. — Старик даже сдвинул брови от напряжения.

— Естественно. Но в конце концов, когда поймут, что это необходимо, никто уже не станет обращать на нее внимание. — В голосе Хоудена появилась убежденность. — Я знаю, вашим первым побуждением было выступить против этого плана, Эдриен, и мы все уважаем вас за это. Я также думаю, если бы вы считали, что должны по-прежнему выступать против, мы были бы вынуждены расстаться по политическим соображениям.

— Я не вижу в этом необходимости.

— И я не вижу, — сказал Хоуден. — Особенно когда, будучи генерал-губернатором, вы сможете куда больше сделать для страны, чем могли бы, оставаясь на политическом посту.

— Ну, — сказал Несбитсон, изучая свои руки. — Я полагаю, если посмотреть на это так…

Все так просто, подумал Хоуден. Контроль за раздачей должностей, право одаривать ими людей… и большая часть задуманного осуществима. Вслух же он произнес:

— Если вы согласны, я хотел бы как можно быстрее оповестить об этом королеву. Я уверен, что ее величество будет в восторге от такого известия.

Эдриен Несбитсон с достоинством склонил голову:

— Как вам будет угодно, господин премьер-министр.

Оба поднялись и торжественно пожали друг другу руки.

— Я рад, очень рад, — сказал Джеймс Хоуден. И неофициально добавил: — О вашем назначении генерал-губернатором будет объявлено в июне. А до тех пор по крайней мере мы сохраним вас в кабинете министров, и ваше участие в избирательной кампании будет много значить.

Так он суммировал то, о чем они договорились, чтобы все было ясно и не оставалось ни тени недопонимания. Теперь Эдриен Несбитсон уже не сможет выйти из правительства и не станет критиковать Акт о союзе. Вместо этого Эдриен Несбитсон будет участвовать в выборах вместе с остатками партии — будет поддерживать, одобрять, разделять ответственность…

Джеймс Хоуден подождал проявления какого-либо несогласия. Этого не произошло.

Минуту или две назад гул моторов изменился. Теперь они плавно спускались, и земля под ними уже не была покрыта снегом, а походила на одеяло из коричневых и зеленых лоскутов. Внутренний телефон мягко пискнул, и премьер-министр ответил.

Голос подполковника Гэлбрейта объявил:

— Через десять минут мы садимся в Вашингтоне, сэр. Нам дано приоритетное разрешение на посадку, и меня просили сообщить вам, что президент едет в аэропорт.

4

После того как самолет премьер-министра улетел, Брайан Ричардсон и Милли выехали на «ягуаре» Ричардсона из аэропорта Аплендс. Большую часть пути до Оттавы лидер партии молчал — лицо его было мрачно, и его распирала злость. Он так вел «ягуар» — хотя обычно обращался с ним любовно, — словно автомобиль был в ответе за неудавшуюся пресс-конференцию в аэропорту. Пожалуй, больше остальных он уже предвидел, какой пустышкой покажутся заявления Джеймса Хоудена по вопросу об иммиграции и об Анри Дювале, когда появятся в печати. Еще более неудачно, возмущался Ричардсон, то, что правительство — в лице премьер-министра — заняло позицию, от которой ему будет чрезвычайно трудно отступить.

Раз или два — с тех пор как они выехали из аэропорта — Милли искоса бросала на него взгляд, но, понимая, о чем думает спутник, воздерживалась от комментариев. Однако, подъезжая к городу, после особо резко взятого поворота она коснулась локтя Ричардсона. Слова были не нужны.

Лидер партии притормозил, повернул голову и широко улыбнулся:

— Извини, Милли. Я выпускал пар.

— Я знаю.

Вопросы репортеров в аэропорту тоже огорчили Милли, поскольку она знала, что тайный сговор связывает руки Джеймсу Хоудену.

— Мне не мешало бы выпить, Милли, — сказал Ричардсон. — Как насчет того, чтоб поехать к тебе?

— Хорошо.

Время приближалось к полудню, и Милли еще час-два могла не возвращаться в приемную премьер-министра — особой надобности в этом не было. Они переехали реку Ридо по мосту Данбар и свернули на запад по проспекту Королевы Елизаветы. Светившее ранее солнце скрылось за мрачными облаками, и день стал серым — унылые каменные здания столицы сливались с ним. Налетавший порывами ветер свистел, взвихряя пыль, листья и бумагу, выделывая курбеты в сточных канавах и вокруг недельной давности снежных сугробов, оскверненных и изуродованных грязью и копотью. Пешеходы, держась ближе к зданиям, спешили, подняв воротники пальто и вцепившись в шляпы. Хотя в «ягуаре» было тепло, Милли пробрала дрожь. В это время года казалось, зиме никогда не будет конца, а она жаждала весны.

Они запарковали «ягуар» у дома Милли и поднялись вместе в лифте. Войдя в квартиру, Милли по привычке принялась смешивать напитки. Брайан Ричардсон обнял ее за плечи и быстро поцеловал в щеку. Секунду он смотрел в лицо Милли, потом вдруг выпустил ее. То, что он почувствовал, поразило его: на миг он словно переместился в другой мегакосм, поднялся в воздух, оказался во сне… Будучи человеком практичным, он сказал:

— Давай я приготовлю напитки. Место мужчины — за стойкой бара.

Он взял стаканы и у нее на глазах налил в них поровну джина, затем разрезал лимон и выжал кусочек в каждый стакан. Добавил лед, ловко открыл бутылку швепса и разлил его по двум стаканам. Проделал он все это просто и легко, а Милли подумала: «До чего же хорошо делать что-то с кем-то вместе — даже такое нехитрое дело, как готовить напитки, — с кем-то, кто тебе по-настоящему дорог».

Милли взяла стакан, села на диванчик, глотнула и поставила его на стол. Она откинулась, удобно положив голову на подушки, наслаждаясь роскошью отдыха посреди дня. У нее было чувство, что она крадет минуты у времени.

А Ричардсон мерил шагами маленькую уютную гостиную, крепко держа в руке стакан, — лицо у него было озабоченное, насупленное.

— Я не могу это понять, Милли. Просто не могу. Почему шеф ведет себя так, как никогда прежде? Почему он поддерживает именно Харви Уоррендера? Он же не верит в то, что делает, — сегодня это было видно. Так по какой причине? Почему, почему, почему?

— Ох, Брайан! — сказала Милли. — Неужели мы не можем на какое-то время об этом забыть?

— Черта с два — забыть! — Слова вырвались с гневом и бессилием. — Говорю тебе, мы ведем себя как полные идиоты, не уступая и не позволяя этому паршивому безбилетнику сойти с корабля. Эта история может разрастись и будет разрастаться, пока мы не проиграем на выборах.

Вопреки логике Милли так и подмывало спросить: а важно, если это произойдет? Она понимала, что неправильно так думать, и ранее волновалась не меньше Ричардсона. Но вдруг она почувствовала, что устала волноваться по поводу политики: тактика, маневрирование, мелкие успехи в набирании очков по сравнению с противником, утверждение самоизобретенных норм правоты. В конечном счете к чему все это? Сегодняшний кажущийся кризис будет на следующей неделе или в следующем году уже забытым пустяком. Через десять или через сотню лет все мелкие дела, как и люди, отстаивавшие их, будут преданы забвению. Важны индивидуумы, а не политика. И не другие люди… а мы сами.

— Брайан, — сказала Милли, — пожалуйста, займемся любовью.

Хождение прекратилось. Наступила тишина.

— Ничего не говори, — прошептала Милли.

Она закрыла глаза. Ей казалось, что кто-то другой говорит вместо нее, чей-то голос, поселившийся в ее теле. Должно быть, все было именно так, потому что она никогда не могла бы произнести тех слов, что прозвучали минуту или две назад. Она подумала, что надо отменить сказанное, заставить этот чужой голос замолчать. Но разлившаяся по телу дивная истома удерживала ее.

Она услышала, как на стол поставили стакан, потом мягкие шаги, занавески задернуты, и вот уже Брайан рядом с ней. Их руки сплелись, губы страстно встретились, тела требовали.

— О Боже! — на вздохе произнес он. Голос его дрожал. — Милли, я хочу тебя, и я люблю тебя.

5

В тишине квартиры мягко зазвонил телефон. Брайан Ричардсон приподнялся на локте.

— Я рад, — сказал он, — что телефон не зазвонил десять минут назад.

Он сказал это так, чтобы просто что-то сказать, словно банальности скрывали его неуверенность.

— Я бы не ответила на звонок, — сказала Милли.

Истома прошла. Милли словно ожила и чего-то ждала. На этот раз все было иначе — настолько иначе, чем в другие разы на ее памяти…

Брайан Ричардсон поцеловал ее в лоб. Какая разница, подумал он, между той Милли, которую знает внешний мир, и Милли, какую он узнал тут. Сейчас она была полусонной, растрепанной, теплой…

— Лучше мне все же ответить. — Милли, поднявшись, пошлепала к телефону.

Звонили из приемной премьер-министра, одна из помощниц стенографисток.

— Я подумала, что надо вам позвонить, мисс Фридман. Очень много пришло телеграмм. Они начали поступать утром, и теперь их семьдесят две — все адресованы мистеру Хоудену.

Милли провела рукой по волосам и спросила:

— О чем они?

— Все об этом человеке на корабле — о том, которому Иммиграционная служба не разрешает сойти на берег. В сегодняшней утренней газете тоже о нем написано. Вы не видели?

— Да, — сказала Милли, — видела. А что говорится в телеграммах?

— В основном одно и то же, только по-разному выраженное, мисс Фридман: что его надо впустить и дать ему шанс. Я подумала, что вы захотите об этом знать.

— Вы правильно сделали, что позвонили, — сказала Милли. — Записывайте, откуда поступают телеграммы и вкратце, о чем они. Я скоро приеду.

Милли положила трубку. Надо сообщить об этом помощнику — Эллиоту Проузи, — он теперь наверняка в Вашингтоне. Тогда уже ему надо будет решать — сообщать об этом или не сообщать премьер-министру. Скорее всего он сообщит: Джеймс Хоуден очень серьезно относился к почте и к телеграммам, требуя повседневной и помесячной записи их содержания и источника, что он сам и лидер партии старательно изучали.

— В чем дело? — спросил Брайан Ричардсон, и Милли сказала ему.

Словно включился механизм и мозг его занялся практическими делами. Милли знала, что он сразу озаботится.

— Это кем-то организовано — не пришло бы столько телеграмм одновременно. Во всяком случае, мне это не нравится, как и все остальное. — И мрачно добавил: — Хотел бы я знать, кой черт надо делать.

— Быть может, тут ничего и не поделаешь, — сказала Милли.

Он проницательно посмотрел на нее, затем повернулся и взял ее за плечи.

— Дорогая моя Милли, — сказал он, — что-то происходит, о чем я не знаю, а ты, по-моему, знаешь.

Она отрицательно покачала головой.

— Послушай, Милли, — не отступал он. — Мы ведь оба на одной стороне, верно? И если мне надо что-то предпринимать, я должен знать, что именно.

Их взгляды встретились.

— Ты же можешь мне верить или нет? — тихо произнес он. — Особенно теперь.

А в ней шла борьба чувств и преданности. Ей хотелось оберечь Джеймса Хоудена — она ведь всегда это делала…

Однако ее отношения с Брайаном внезапно изменились. Он сказал, что любит ее. Значит, между ними теперь нет места для тайн. В известной мере так даже легче будет…

Он крепче сжал ее плечи.

— Милли, я должен знать.

— Хорошо.

Сбросив с себя его руки, она достала из сумочки ключи и отперла нижний ящик маленького бюро, стоявшего рядом с дверью в спальню. Копия документа лежала в запечатанном конверте, который она вскрыла и дала ему. Он стал читать, и она почувствовала, что настроение, владевшее им несколько минут назад, растаяло и исчезло, как туман, разогнанный утренним ветерком. Снова дело, как всегда, было прежде всего — политика.

Читая, Брайан Ричардсон тихонько присвистнул. Когда он поднял от документа глаза, по лицу видно было, что он потрясен, в глазах читалось недоверие.

— Господи! — выдохнул он. — Господи Иисусе!

1

Верховный суд провинции Британская Колумбия закрывал внушительные дубовые двери своего реестра в Ванкувере каждый день ровно в четыре часа дня.

Без десяти четыре на следующий день после второй беседы на корабле с капитаном Яаабеком и Анри Дювалем (и примерно в то же время — без десяти семь в Вашингтоне, — когда премьер-министр и Маргарет Хоуден одевались, чтобы ехать на ужин в Белый дом) Алан Мейтленд вошел в реестр суда с портфелем в руке.

Очутившись внутри, Алан помедлил, оглядывая длинный зал с высоким потолком и одной из стен, целиком занятой картотекой, почти во всю длину которой шел полированный деревянный прилавок. Затем он подошел к прилавку, открыл портфель и достал бумаги. Он почувствовал, как у него вспотели ладони.

К нему подошел пожилой клерк, единственный сотрудник реестра. Это был худой, похожий на гнома человек, до того согбенный, будто закон лежал тяжелым бременем на его плечах. Он любезно спросил:

— Да, мистер?..

— Мейтленд, — представился Алан и передал клерку подготовленные им бумаги. — Я приготовил эти документы для регистрации, и я попросил бы вас проводить меня в кабинет судьи.

Клерк терпеливо пояснил:

— Прием в кабинете судьи начинается в десять тридцать утра, и список посетителей на сегодняшний день уже закрыт, мистер Мейтленд.

— Извините, но тут, — он указал на только что врученные документы, — речь идет о свободе человека. Я полагаю, что имею право немедленно отнести их судье.

По крайней мере в этом он был уверен. При рассмотрении дел, связанных со свободой человека и противозаконным задержанием, закон не терпит никаких отлагательств, и при необходимости судью могут поднять среди ночи с постели.

Клерк вынул из футляра очки со стеклами без оправы, надел их и, склонившись, стал читать. Держался он так, будто ничто ему не интересно и ничто его не удивляет. Через минуту он поднял голову.

— Прошу прощения, мистер Мейтленд. Вы, конечно, совершенно правы. — И он придвинул к себе папку в матерчатой обложке. — Не каждый день мы получаем заявления о нарушении Habeas corpus.

Сделав соответствующую запись в журнале, клерк снял с крючка черную мантию и набросил на плечи.

— Следуйте, пожалуйста, за мной.

Он вывел Алана из реестра, провел по выложенному кафелем коридору и через двойные качающиеся двери провел в вестибюль, откуда широкая каменная лестница вела на верхний этаж. В здании было тихо — лишь слышалось эхо их шагов. В этот час дня большинство судов уже было распущено и огни в здании были частично потушены.

Пока они поднимались по лестнице, чинно переступая со ступеньки на ступеньку, Аланом овладело непривычное волнение. Он подавил в себе детское желание повернуться и сбежать. Ранее, перебирая аргументы, которые он собирался представить, он счел их достаточно убедительными, хотя законные обоснования в некоторых случаях и были сомнительными. А сейчас все построение дела вдруг показалось ему неразумным и наивным. Неужели он собирается предстать дураком в высочайшем присутствии судьи Верховного суда? И если это произойдет, то каковы будут последствия? С судьями не шутят и не просят у них без достаточных оснований специального слушания.

В известной мере он жалел, что не выбрал другое время, когда в суде идет работа, что обычно происходит утром или в первой половине дня. Вид людей вокруг мог придать ему уверенности. Но он намеренно выбрал такое время, чтобы не привлекать внимания и избежать большой гласности, которая в данный момент могла бы принести вред. Он надеялся, что большинство газетных репортеров, прикомандированных к судам, уже разошлись по домам, и постарался не дать другим газетчикам, звонившим ему в течение дня, ни намека на то, что он затеял.

— Сегодня в кабинете судья Уиллис, — сказал клерк. — Вы знаете его, мистер Мейтленд?

— Я слышал эту фамилию, — произнес Алан, — только и всего.

Он понял, что судьи, принимающие в кабинете, все время меняются — каждый судья Верховного суда, в свою очередь, становится доступен для посетителей вне определенных часов, когда он заседает в суде. Поэтому ты попадаешь к тому или иному судье по воле случая.

Клерк хотел что-то сказать, но передумал..

Алан напомнил ему:

— Вы хотели что-то сказать мне?

— Нет, сэр, просто посоветовать… если это не слишком бесцеремонно.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросил его Алан.

Они поднялись по лестнице и свернули в темный коридор.

— Видите ли, мистер Мейтленд, — клерк понизил голос, — его светлость — хороший джентльмен. Но он строго относится к процедуре и особенно не любит, когда его перебивают. Выступайте как хотите долго — он даст вам столько времени, сколько нужно. Но если уж он начал говорить, не надо его прерывать — даже вопросами, — пока он не закончит. Он может быть очень раздражен, если такое произойдет.

— Спасибо, — с благодарностью сказал Алан, — я это запомню.

Остановившись у тяжелой двери, на которой значилось всего одно слово, «ПРИВАТНО», клерк, наклонив вперед голову, чтобы лучше слышать, дважды постучал. Из-за двери послышался слабый голос: «Входите!» Клерк открыл дверь и ввел Алана.

Алан увидел большую, выложенную панелями комнату с ковром на полу и камином из изразцов. Перед камином находился электрический обогреватель с двумя включенными элементами. Посреди комнаты стоял стол красного дерева, заваленный папками и книгами, — книги и бумаги лежали также и на столе за ним. Коричневые бархатные занавески на окнах в свинцовом переплете раздвинуты и видны сумерки, спускавшиеся над огнями большого города, и замелькавшие в гавани огни. В комнате горела одна-единственная настольная лампа, дававшая озерцо света. Вне света лампы высокая стройная фигура надевала пальто и шляпу, когда клерк вошел с Аланом.

— Милорд, — сказал клерк, — у мистера Мейтленда заявление по поводу применения Habeas corpus.

— Вот как. — Два слова, которые он пробурчал, были его единственным ответом.

Клерк и Алан стояли и ждали, пока судья Стэнли Уиллис снимал пальто и шляпу, осторожно вешал их на крючки вешалки. Затем, войдя в круг света у своего стола, он сел и резко повелел:

— Подойдите, мистер Мейтленд.

Судя по внешнему виду, его светлости было лет шестьдесят, он был седой, худощавый, но с широкими костистыми плечами и держался очень прямо, отчего казался выше. У него было длинное костистое лицо с выступающим подбородком, кустистые седые брови и твердо поджатые губы. Живые глаза смотрели проницательно, ничего, однако, не выдавая. Держался он так, словно был авторитарен от рождения.

Алан хоть и урезонивал себя, но все же нервничал, подходя к столу, — клерк, как того требовал протокол, оставался в комнате. Алан достал из портфеля отпечатанные на машинке копии заявления и аффидевита, которые он зарегистрировал в канцелярии. Прочистив горло, он объявил:

— Милорд, вот мои материалы и мое прошение.

Судья Уиллис принял документы, коротко кивнув, пододвинулся ближе к свету и начал читать. Поскольку клерк и Алан стояли молча, в комнате слышен был лишь шорох переворачиваемых страниц.

Закончив чтение, он поднял глаза — по лицу его ничего нельзя было понять. Так же резко он спросил:

— Вы намерены изложить вашу просьбу устно?

— Если это угодно вашей светлости.

Снова кивок.

— Приступайте.

— Обстоятельства дела, милорд, следующие.

И Алан в той последовательности, как он запомнил, описал ситуацию с Анри Дювалем на борту «Вастервика», отказ капитана корабля в двух случаях отвести безбилетника к иммиграционным властям на берегу и собственное мнение — подкрепленное его аффидевитом, — что Дюваля незаконно держат узником на корабле в нарушение основных прав человека.

Главным в этой ситуации, как хорошо понимал Алан, было установить, что содержание Анри Дюваля на корабле процедурно неправильно согласно закону и, следовательно, противозаконно. Если удастся это доказать, то суд — в лице судьи Уиллиса — должен автоматически издать постановление о нарушении Habeas corpus, приказать отпустить безбилетника с корабля, чтобы он предстал перед судом, который рассмотрит его дело.

Выстраивая аргументы и приводя цитаты в их поддержку, Алан почувствовал, что к нему возвращается уверенность. Он постарался ограничиться лишь перечислением пунктов закона, обойдя молчанием эмоциональную сторону участи безбилетника. Здесь считались с законом, а не с эмоциями. Все то время, пока он говорил, судья бесстрастно слушал — в лице его ничего не менялось.

Перейдя от вопроса о противозаконном задержании к нынешнему положению Анри Дюваля, Алан заявил:

— Департамент по иммиграции утверждает, милорд, что, поскольку мой клиент — безбилетник и якобы не имеет документов, у него нет законных прав и, следовательно, он не может требовать — как это делают другие в любом канадском порту — специального рассмотрения его статуса в качестве иммигранта. Я же убежден: тот факт, что он безбилетник и якобы не уверен в том, где родился, никоим образом не лишает его этого права.

Не соблаговолит ли ваша светлость рассмотреть такие случаи: канадский гражданин от рождения, отправившийся за границу и противозаконно задержанный, без документов, которые у него отобрали, решает, что единственный способ вырваться — это сесть безбилетником на корабль, идущий в его страну? Будет ли он в таком случае — из-за того, что числится безбилетником и у него нет документов, — отброшен в категорию несуществующих, поскольку он не может доказать свое законное право высадиться в Канаде, так как ему отказано департаментом по иммиграции в расследовании его дела? Я полагаю, милорд, что подобная абсурдная ситуация может возникнуть, если довести нынешнюю позицию департамента до ее логического завершения.

Кустистые брови судьи поползли вверх.

— Вы же не утверждаете, верно, что ваш клиент Анри Дюваль — канадский гражданин?

Алан помедлил, затем осторожно ответил:

— Этого я не утверждаю, милорд. С другой стороны, проведенное расследование могло бы выявить, что он — канадец, а этот факт не может быть установлен без предварительного расследования.

Когда у вас слабо аргументированное дело и вы это знаете, подумал Алан, надо хвататься даже за соломинку.

— Что ж, — сказал судья Уиллис, и на лице его появилось нечто вроде улыбки, — это бесхитростная аргументация, хоть и слабоватая. Это все, мистер Мейтленд?

Инстинкт подсказал Алану: «Выходи из игры, пока ты опережаешь». Он слегка поклонился:

— С почтением, милорд, таково мое заявление.

Судья Уиллис сидел в задумчивости в свете лампы и молчал. Мелькнувшая улыбка исчезла, и его лицо снова превратилось в суровую неподвижную маску. Пальцы правой руки тихо постукивали по столу. Через некоторое время он произнес:

— Тут, конечно, есть еще элемент времени — отплытие корабля…

— Если ваша светлость позволит: проблема с кораблем… — перебил его Алан. И уже хотел было объяснить задержку «Вастервика» в Ванкувере ремонтом, но умолк. Лицо судьи, когда Алан перебил его, потемнело от гнева, глаза под кустистыми бровями стали холодными. Алан почувствовал, с каким укором смотрит на него через комнату клерк. Он проглотил слюну. — Прошу вашу светлость извинить меня.

Судья Уиллис холодно посмотрел на молодого адвоката и продолжил:

— Как я собирался сказать, хотя мы ограничены во времени из-за проблемы отплытия судна, это никоим образом не должно мешать проявлению справедливости к человеку.

У Алана подпрыгнуло сердце. Это что же, значит, Habeas corpus будет применен?.. И потом он сможет не спеша заняться процедурой, постепенно одерживая победы в предпринимаемых законных шагах, а «Вастервик» тем временем уплывет, оставив позади Анри Дюваля?

— С другой стороны, — ровным голосом продолжал судья, — раз это дело публичное и требует справедливого отношения к корабельной компании, являющейся невинным наблюдателем в этом деле, равно необходимо сделать все возможное, чтобы ускорить процедуру и принять окончательное решение до того, как корабль в свое время от нас уйдет.

Значит, оптимизм был преждевременен. Алан мрачно подумал, что не только Эдгар Крамер, а теперь и судья раскусил его уловку по затягиванию рассмотрения дела.

— Я считаю незаконное задержание недоказанным. — Его светлость подтолкнул к нему документы о постановлении, на которых его рукой было написано замечание. — Но оно и не опровергнуто, и я готов выслушать дальнейшие аргументы. Поэтому я разрешаю издать постановление nisi.

Значит, это не поражение, а частичная победа. И волна облегчения окатила Алана. Он, правда, достиг меньшего, чем надеялся, но по крайней мере не выставил себя дураком. Постановление о вызове в суд — старая английская правовая процедура — именовалось «nisi», что означало «разве что». Оно не освободит Анри Дюваля из его тюрьмы-корабля и не заставит предстать перед судом. Однако оно означало, что Эдгар Крамер и капитан Яаабек будут приглашены сюда для объяснения. «Разве что» их аргументы — или аргументы адвоката — возобладают, тогда последует судебный приказ освободить Дюваля во исполнение Habeas corpus.

— Кстати, мистер Мейтленд, когда корабль отплывает?

Глаза судьи Уиллиса в упор смотрели на него. Алан помолчал, побаиваясь отвечать, затем понял, что не отвертеться — вопрос адресован прямо ему.

— Насколько я сумел узнать, милорд, корабль простоит здесь еще две недели.

Судья кивнул:

— Этого должно быть достаточно.

— А слушания по приказу, милорд?

Судья Уиллис пододвинул к себе настольный календарь.

— Нам следует, я думаю, выделить для них три дня. Если это вас устраивает. — Это была традиционная любезность судьи по отношению к адвокату, сколь бы ни был последний молод.

Алан наклонил голову:

— Да, милорд.

— Вы, конечно, составите все нужные бумаги.

— Если вашей светлости угодно посмотреть, они у меня уже готовы. — И Алан открыл портфель.

— Постановление nisi?

— Да, милорд. Я предвидел такую возможность.

Едва эти слова вылетели изо рта Алана, как он об этом пожалел — слишком они отзывали молодостью и вылетели как пуля. Обычно постановление должно быть отпечатано и представлено на подпись судье на другой день. Это Алану пришло в голову заранее подготовить конечное постановление, чтобы оно было быстрее подписано, а Том Льюис предложил добавить и постановление nisi. И сейчас, менее уверенно, Алан выложил напечатанные страницы на письменный стол судьи.

Выражение лица у судьи Уиллиса не изменилось — разве что появились морщинки у глаз.

— В таком случае, мистер Мейтланд, — бесстрастным тоном произнес он, — это сбережет нам время, и я предлагаю назначить слушание раньше. Что, если послезавтра?

Мысленно Алан Мейтленд осудил себя за глупость. Вместо того чтобы добиться большей отсрочки, он только все ускорил. Алан подумал, не попросить ли больше времени, сославшись на необходимость подготовки. Он поймал взгляд клерка, еле заметно покачавшего головой.

И, внутренне решившись, Алан сказал:

— Хорошо, милорд. Послезавтра.

Судья Уиллис прочел постановление и тщательно подписал его, затем клерк, промокнув, взял страницу. Наблюдая за этой процедурой, Алан вспомнил, что ранее решил делать с документом, если его план сработает. Том Льюис отправится вечером на «Вастервик» с копией для капитана и разъяснит ему содержание документа. В любом случае Тому хотелось посмотреть корабль и встретиться с капитаном и Анри Дювалем.

Себе Алан оставил то, что было для него особым удовольствием: появление в департаменте по иммиграции и личное вручение ордера о вызове в суд Эдгару Крамеру.

2

Во тьме, спустившейся вместе с сыростью на гавань и город Ванкувер, видны были огни в кабинете управляющего в здании департамента по иммиграции на берегу.

Эдгар С. Крамер, пунктуально начинавший в одно и то же время свой рабочий день, редко заканчивал его в положенные часы. Будь то в Оттаве, Ванкувере или в других местах, он обычно задерживался еще на час после ухода остальных сотрудников, не желая участвовать в обычной спешке ухода, и чтобы избежать скопления бумаг на своем столе. Привычка завершать все дела и быстро расправляться с бумагами способствовала успеху карьеры Эдгара Крамера па гражданской службе. На протяжении его неуклонного продвижения вверх многие люди его недолюбливали, а антагонизм некоторых был даже глубже. Но никто — даже среди врагов — не мог обоснованно обвинить его в лени или затягивании решения.

Хорошим примером отсутствия проволочки у Крамера было принятое в тот день решение, изложенное в памятной записке под неправдоподобным названием: «Голубиное гуано». Эдгар Крамер ранее продиктовал эту памятную записку, а теперь, читая напечатанные экземпляры, которые завтра отправятся к управляющему зданием и другим имеющим к этому отношение людям, одобрительно кивал, довольный своей изобретательностью.

Эта проблема обратила на себя его внимание вчера. Рассматривая годовой бюджет по управлению Западного побережья департамента по иммиграции, он усомнился в расходах на содержание зданий, в том числе семьсот пятьдесят долларов — сумму, по-видимому, проставляемую каждый год, — на «прочистку кровельных желобов и труб».

Эдгар Крамер вызвал управляющего зданием — человека с толстой шеей, громким голосом, которому куда приятнее было бы стоять с метлой, чем сидеть за рабочим столом, — и тот убедительно заявил:

— Какого черта, мистер Крамер?! Конечно, это много денег, но ведь все из-за говна этих голубей. — Подталкиваемый к объяснениям, он пересек кабинет и, подойдя к окну, жестом указал: — Взгляните на мерзавцев!

А за окном они увидели в воздухе тысячи голубей, которые вили гнезда, летали и рылись в отбросах у воды.

— Какают и какают двадцать четыре часа в день, точно у них недержание, — бурчал управляющий. — И если кому-то понадобилось отхожее место, они летят к нам на крышу. Поэтому нам приходится по шесть раз в год чистить паром кровельные желоба и трубы. А это стоит денег, мистер Крамер.

— Проблема понятна, — сказал Крамер. — Что-нибудь делается для сокращения числа голубей?

— Пытались однажды пострелять мерзавцев, — мрачно ответил управляющий, — так разразился сущий ад. Люди из гуманного общества. Говорят, в Ванкувере есть распоряжение местных властей, что нельзя их бить. А я вам вот что скажу: мы могли бы положить яд на крышу. Тогда прилетят они, чтоб…

Эдгар Крамер резко произнес:

— Это называется гуано — голубиное гуано.

Управляющий сказал:

— В моей книге все это…

— И далее, — решительно перебил его Крамер, — если голуби защищены законом, то закон надо соблюдать. Надо найти какой-то другой путь.

Отпустив человека и оставшись один, он стал тщательно размышлять. Одно было несомненно: ежегодные расходы в семьсот пятьдесят долларов следует исключить.

Со временем, после нескольких неудачных набросков, он выработал схему, основанную на полузабытой идее. План заключался в том, чтобы протянуть по крыше здания иммиграции с интервалом в шесть дюймов рояльные струны, при этом каждая стренга будет покоиться на нескольких небольших — шести дюймов в высоту — подпорках. Предполагалось, что теоретически голубь может просунуть лапы между струнами, но не крылья. Поэтому прилетевшей птице струна не позволит сложить крылья, и она тут же улетит.

Утром Эдгар Крамер соорудил небольшую экспериментальную секцию и установил ее на крыше. Устройство сработало идеально. И одобренная им памятная записка была инструкцией для применения схемы в целом. Хотя стоимость такой схемы составит тысячу долларов, зато исключит ежегодный расход в семьсот пятьдесят долларов, что сэкономит деньги налогоплательщиков страны, однако лишь немногие когда-либо узнают об этом.

Эта мысль была приятна Эдгару Крамеру, как всякое проявление его сознательности. Доволен был он и еще одним: местный закон соблюден и даже с голубями поступили по справедливости и в соответствии с буквой закона.

День, решил Эдгар Крамер, вполне приятный. Не менее порадовало его и то, что он, безусловно, стал реже мочиться. Он посмотрел на часы. С последнего раза прошел почти час, и он был уверен, что сможет еще выждать, хотя небольшое давление слегка предупреждало…

В дверь постучали, и вошел Алан Мейтленд.

— Добрый вечер, — холодно сказал он и положил на стол сложенный лист бумаги.

Появление молодого адвоката было неожиданным и ошеломляющим. Эдгар Крамер отрывисто сказал:

— Это еще что такое?

— Это постановление nisi, мистер Крамер, — спокойно объявил Алан. — Я полагаю, вы поймете, когда прочтете.

Крамер развернул бумагу и быстро просмотрел. Лицо его вспыхнуло от гнева.

Захлебываясь слюной, он буркнул:

— Какого черта вы хотите этим добиться?

В то же время он почувствовал, что давление на мочевой пузырь стало вдруг невыносимым.

Алана так и подмывало ответить колко, но он решил этого не делать. В конце-то концов он ведь одержал лишь частичную победу и следующий раунд может пойти совсем иначе. Поэтому достаточно вежливо он ответил:

— Вы же завернули меня, когда я просил об особом расследовании дела Анри Дюваля.

Гут Эдгар Крамер сам удивился своему яростному возмущению этим неоперившимся молодым адвокатом.

— Конечно, я вас завернул, — отрезал он. — Не было ни малейшего основания проводить расследование.

— Так уж получилось, что я не разделяю вашего мнения, — мягко заметил Алан и указал на постановление nisi. — Это покажет, чью точку зрения — вашу или мою — примет суд.

Давление мочевого пузыря становилось совершенно нестерпимым. Изо всех сил сдерживая позыв, Крамер вскипел:

— Решение этого дела исключительно в компетенции департамента. И никакой суд не имеет права вмешиваться.

— Если вам небезразличен мой совет, — спокойно, с серьезным видом произнес Алан Мейтленд, — на вашем месте я не говорил бы такого судье.

1

Из окна библиотеки в Блейр-Хаус Джеймс Хоуден смотрел на противоположную сторону Пенсильвания-авеню. Было 10 часов утра второго дня его пребывания в Вашингтоне, и запланированная встреча между ним, президентом, Артуром Лексингтоном и начальником персонала президента должна состояться через час.

В открытое возле Джеймса Хоудена окно дул свежий мягкий ветерок, колыша тонкие занавески. На улице стояла наилучшая вашингтонская погода — в душистом воздухе пахло весной, и ярко светило теплое солнце. Через улицу премьер-министр видел подстриженные лужайки Белого дома и правительственный особняк, залитый солнцем.

Повернувшись к Артуру Лексингтону, Хоуден спросил:

— Какое у вас пока что впечатление от всего?

Министр внешних сношений в удобном твидовом пиджаке от Хэрриса вместо костюма, который он наденет позже, оторвался от цветного телевизора. Выключив его, он помолчал, раздумывая.

— Грубо говоря, — произнес он, — я бы сказал, что мы с вами находимся на торговом рынке. Концессии, которые мы можем предложить, необходимы Соединенным Штатам, и необходимы отчаянно. Более того: они это здесь отлично сознают.

Они завтракали раздельно: премьер-министр с Маргарет в своем номере, а Артур Лексингтон вместе с другими членами делегации — внизу. Канадцы были единственными гостями в просторном гостевом доме президента, куда они вернулись вчера вечером после торжественного ужина в Белом доме.

Сейчас Хоуден медленно кивнул:

— Такое же и у меня впечатление.

Премьер-министр оглядел большую библиотеку. Мягкие диваны и стулья, большой чиппендейловский стол и стены в рядах книг создавали атмосферу прохлады и тишины. «Вот здесь, в этой комнате, — подумал Хоуден, — Линкольн однажды отдыхал и беседовал; в более поздние годы семейство Трумэн отдыхало тут, когда перестраивался Белый дом; здесь, в этой библиотеке, ночевал король Сауд Аравийский под охраной своих солдат, вооруженных скимитарами; здесь де Голль готовился задираться, Аденауэр — очаровывать, а Хрущев — бушевать… да и многие другие тоже». И он подумал: вспомнят ли и его имя в этом длинном перечне? И если да, то каков будет приговор?

— К этому добавляется всякая мелочь, — размышлял Лексингтон. — Например, то, как вас приняли вчера. Я никогда не слышал, чтобы президент встречал в аэропорту канадца. Нас встречает обычно более мелкая сошка и обращаются с нами, словно мы двоюродные братья из деревни, — это относится даже к премьер-министрам. Однажды, когда Джон Дифенбейкер был приглашен в Белый дом на обед, его посадили с группой священников-пресвитерианцев.

Хоуден хмыкнул, вспоминая.

— Да, помню. Он был возмущен, и не могу сказать, что я виню его. Это не было в то время, когда Эйзенхауэр выступил с речью, в которой называл Канаду республикой?

Лексингтон, улыбнувшись, кивнул.

Джеймс Хоуден опустился в мягкое кресло.

— Прошлым вечером они нас, безусловно, одурачили, — заметил он. — Раз уж они решили перестроиться и быть учтивыми, то хотя бы делали это потоньше.

Глаза Артура Лексингтона засверкали на круглом красном лице над вечно аккуратно повязанной бабочкой. Порой, думал Хоуден, министр внешних сношений походил на школьного учителя, привыкшего твердой рукой, но терпеливо управлять маленькими буйными мальчишками. Быть может, поэтому он всегда казался и будет казаться молодым, несмотря на то что годы наступали на него, как и на всех них.

— Утонченность и Госдепартамент живут в разных домах, — сказал Лексингтон. — Я, знаете ли, всегда считал, что американская дипломатия идет двумя путями — задумывая насилие либо готовясь стать его жертвой.

Премьер-министр рассмеялся.

— А как обстоит дело сейчас?

Он всегда получал удовольствие от времени, проведенного вдвоем с Лексингтоном. Они давно были верными друзьями, всецело доверявшими друг другу. Одной из причин, возможно, было то, что между ними не существовало конкуренции. Другие члены кабинета открыто или скрыто жаждали стать премьер-министрами, Артур же Лексингтон, как хорошо знал Хоуден, таких амбиций не имел.

Собственно, Лексингтон скорее всего до сих пор был бы послом, радуясь возможности в свободное время уделять внимание двум своим хобби — а он любил собирать марки и заниматься орнитологией, — если бы Хоуден не убедил его несколько лет назад уйти с дипломатического поприща и вступить в партию, а затем стать и членом кабинета министров. Преданность и сильно развитое чувство долга держали его там с тех пор, но он не делал тайны из своего желания в один прекрасный день вернуться из публичной жизни в частную.

Лексингтон походил по длинному гранатового цвета ковру, прежде чем ответить на вопрос премьер-министра. Затем остановился и сказал:

— Как и вы, я не хочу, чтобы меня насиловали.

— Но найдется немало людей, которые скажут, что это уже произошло.

— Будут и такие, которые скажут так, какую бы линию мы ни заняли. Среди них будут и люди, искренне в это верящие, а не только те, что любят мутить народ.

— Да, я об этом думал, — сказал Хоуден. — Акт о союзе будет стоить нам некоторых членов нашей партии. Но я по-прежнему убежден, что иного выбора нет.

Министр внешних сношений опустился в стоявшее напротив кресло. Он подтянул к себе скамеечку и вытянул ноги.

— Хотел бы я быть в этом также уверен, господин премьер-министр. — Хоуден бросил на него острый взгляд, и Лексингтон покачал головой: — Не поймите меня неверно: я всю дорогу с вами. Но то, с какой быстротой все происходит, тревожит меня. Беда в том, что мы живем во время сжавшейся истории, однако лишь немногие это понимают. Перемены, на которые уходило пятьдесят лет, теперь происходят в течение пяти лет, а то и меньше, и мы ничего не можем тут поделать, потому что благодаря связи они стали такими. Единственное, что, надеюсь, у нас осталось, — это сохранять национальное единство, но это будет нелегко.

— Это никогда не было легко, — сказал Хоуден и взглянул на часы.

Через полчаса им надо покинуть Блейр-Хаус, чтобы провести встречу с пресс-корпусом Белого дома до начала официальных переговоров. Но он полагал, что еще есть время обсудить с Лексингтоном один вопрос, который уже некоторое время будоражил его. Сейчас, казалось, был удачный для этого момент.

— Вопрос об идентификации, — в задумчивости произнес он, — королева не так давно — в последний раз, когда я был в Лондоне, — высказала на этот счет кое-какие мысли.

— А именно?

— Государыня предложила — даже, могу сказать, настаивала, — чтобы мы восстановили титулы. Она, подумал я тогда, интересно это обосновала.

Джеймс Хоуден прикрыл глаза, вспоминая, как это было четыре с половиной месяца назад: мягкий сентябрьский день в Лондоне, и он в Букингемском дворце с визитом вежливости. Он был встречен с соответствующим уважением и тотчас проведен в королевское присутствие…

— Выпейте, пожалуйста, еще чаю, — сказала тогда королева, и он передал ей хрупкую чашечку и блюдце с золотым ободком, невольно подумав — хотя и знал, что это наивно, — что вот ведь британская королева наливает в своем дворце чай мальчишке-сироте из Медисин-Хэт. — И хлеба с маслом, премьер-министр!

Он взял кусочек. Хлеб был серый и белый, нарезанный тонко, как бумага. От джема, которого было три вида в золотой вазе, он отказался. Вообще-то надо быть жонглером, чтобы во время английского чаепития держать все в равновесии.

Они были вдвоем в гостиной личных апартаментов, большой, полной воздуха комнате, выходящей окнами в дворцовые сады, официальной по североамериканским стандартам, но менее давящей обилием позолоты и хрусталя, чем большинство других парадных покоев. Королева была одета просто — в голубом платье и сидела скрестив ноги в замшевых туфлях. Ни одна женщина, любуясь ею, подумал Хоуден, не умеет так держаться, как высокородная англичанка.

Королева намазала на хлеб толстым слоем клубничный джем и своим высоким голосом отчетливо произнесла:

— Мы с супругом часто думали о том, чтобы учредить это в Канаде ради ее же блага и тем выделить ее.

Джеймса Хоудена так и подмывало ответить, что Канада и так выделяется по сравнению с британскими достижениями, а потом решил, что, быть может, неверно понял королеву. Минуту спустя так и оказалось.

Королева добавила:

— Выделить ее с тем, чтобы она отличалась от Соединенных Штатов.

— Беда, ваше величество, в том, — осторожно ответил Хоуден, — что трудно соблюдать разницу, когда две страны существуют так тесно и живут в одинаковых условиях. Время от времени мы пытаемся подчеркнуть, что существуем раздельно, но не всегда нам это удается.

— А вот Шотландия сумела сохранить свою самобытность, — заметила королева. И с простодушным видом помешала чай в чашке. — Быть может, вам следовало бы взять у них урок-другой.

— Что ж, — произнес с улыбкой Хоуден, подумал: «А ведь Шотландия, утратившая свою независимость два с половиной столетия назад, и впрямь по-прежнему имеет свою национальную особенность и свой характер в большей мере, чем когда-либо имела Канада».

А королева задумчиво продолжила:

— Одна из причин, возможно, состоит в том, что Шотландия никогда не отказывалась от своих традиций. А вот Канада — вы уж извините меня за такие слова — словно спешила избавиться от них. Я помню, мой батюшка говорил почти то же самое. — Королева обезоруживающе улыбнулась, сразу лишив свои слова обидного оттенка. — Еще чаю?

— Нет, благодарю вас.

Хоуден передал свою чашку с блюдцем слуге, тихо вошедшему, чтобы долить кипятку в чайник. Он почувствовал облегчение от того, что сумел удержать все предметы в равновесии.

— Надеюсь, вы не обиделись на мои слова, премьер-министр.

Королева снова налила себе чаю, и слуга исчез.

— Нисколько, — сказал Хоуден. Теперь уже он улыбнулся. — Это хорошо, когда нам указывают на наши недостатки, хотя ты и не знаешь, как их исправить.

— Есть, пожалуй, кое-что, что может быть сделано, — неторопливо произнесла королева. — Мы с супругом часто жалели, что нет канадского наградного листа. Мне доставило бы большое удовольствие, если б были восстановлены награды к Новому году и ко дню рождения.

Джеймс Хоуден поджал губы.

— Титулы — вещь деликатная в Северной Америке, ваше величество.

— В части Северной Америки — возможно, но разве мы говорим не о нашем доминионе Канаде? — Несмотря на мягко произнесенные слова, это был укор, и Хоуден невольно покраснел. — Вообще-то, — заметила королева с легкой улыбкой, — у меня создалось впечатление, что за британскими титулами в Соединенных Штатах гоняются.

«Touché!^[15] — подумал Хоуден. — До чего верно! Американцы обожают лордов».

— Насколько я информирована, награждение нашими титулами замечательно работает в Австралии, — спокойно продолжила королева, — ну и, конечно, здесь, в Великобритании. В Канаде это помогло бы вам отделиться от Соединенных Штатов.

Джеймс Хоуден недоумевал: как быть в таком случае? Будучи премьер-министром независимой страны Британского Содружества, он обладал в тысячу раз большей властью, чем королева, однако обычай обязывал его играть фиктивную роль покорного и почтительного функционера. Титулы в наши дни — все эти «сэры», «лорды», «леди» — были, конечно, чепухой. Канада не получала их с тридцатых годов, и о немногих пожилых канадцах, сохранивших титулы, упоминали с легкой улыбкой.

Не без раздражения премьер-министр подумал, что хорошо бы монархии довольствоваться орнаментальной ролью, как и должно было бы быть, вместо того чтобы плести королевские паучьи сети. Он подозревал, что предложением королевы движет страх, который всегда чувствуется в Лондоне, — страх, что Канада отойдет от Великобритании, как отошли другие страны Содружества, и поэтому надо что угодно предпринять — даже пустить в ход шелковые нити, — лишь бы удержать ее.

— Я проинформирую кабинет о вашем желании, ваше величество, — сказал Джеймс Хоуден. Это была ложь из вежливости: ничего подобного делать он не собирался.

— Как вы сочтете нужным. — Королева милостиво наклонила голову и добавила: — По затронутому вопросу: одной из наших самых приятных прерогатив является награждение титулом графа премьер-министров, уходящих с поста. Этот обычай мы будем рады распространить и на Канаду. — И она невинным взглядом встретилась с глазами Хоудена.

Графский титул. Несмотря на его убежденность в том, что это чепуха, воображение все-таки взыграло. Это высочайший титул в британском перечне рангов — выше только маркизы и герцоги. Он, конечно, может это не принять, но если принимать, то каким будет этот титул? Граф Медисин-Хэт? Нет, слишком чужестранно — люди будут смеяться. Граф Оттавский? Вот это да? Это звучит как гром фанфар, с глубоким смыслом.

Королева взяла льняную салфетку и осторожно вытерла остатки джема с кончика наманикюренного пальца, Джеймс Хоуден последовал ее примеру. Интимное чаепитие подошло к концу, и королева — она часто так делала после неофициальных приемов — пошла с ним рядом.

Они были на середине комнаты, когда появился супруг королевы. Принц вошел через узкую дверцу, скрытую за длинным зеркалом в золоченой раме.

— Чаю там не осталось? — весело спросил он. И, увидев Хоудена, добавил: — Что, вы уже нас покидаете?

— Добрый день, ваше королевское высочество.

И Хоуден поклонился. Он понимал, что на неофициальный вопрос лучше не отвечать. Благодаря принцу атмосфера при троне стала значительно менее чопорной, но он по-прежнему требовал почтения к себе, и глаза его могли вспыхнуть, а тон стать ледяным, если он чувствовал отсутствие такого отношения.

— Если вам действительно надо идти, я пойду с вами, — объявил принц.

Хоуден склонился над протянутой королевой рукой и с мгновенно обретенной формальностью стал пятиться к выходу.

— Осторожно! — предупредил его принц. — Сзади, слева по борту!

Лицо королевы было каменным, когда они выходили. Хоуден сделал вывод, что, по ее мнению, принц иногда немного перебарщивает.

В пышной приемной мужчины обменялись рукопожатиями в присутствии ливрейного лакея, дожидавшегося, чтобы проводить премьер-министра до машины.

— Что ж, всего вам хорошего, — сказал, твердо держась своей линии, принц. — Прежде чем вернуться в Канаду, загляните еще раз.

Десятью минутами позже, когда Джеймс Хоуден ехал из Букингемского дворца по Моллу в направлении Канада-Хаус, он с улыбкой вспоминал принца. Его восхищало решение принца держаться неофициально, — правда, когда ты супруг королевы, то можешь по своему усмотрению включать и выключать неофициальность. Постоянность такого отношения выделяла человека, и политические деятели вроде него всегда знали, что рано или поздно их пребывание в данном ранге закончится. Правда, в Англии большинство бывших министров по выходе в отставку получают титулы в благодарность за хорошую службу родине. Но в наши дни эта система устарела… превратилась в абсурд. В Канаде это выглядело бы еще более нелепо… граф Оттавский — ни больше ни меньше. Как позабавило бы это его коллег!

И тем не менее он полагал, что по справедливости должен тщательно изучить предложение королевы, прежде чем отклонять его. Королева была права, говоря о необходимости провести водораздел между Канадой и Соединенными Штатами. Пожалуй, следует ему проверить министров, как он обещал. Если это на благо страны…

Граф Оттавский…

Но он не сделал этого и никому не говорил до данного момента в Вашингтоне, когда беседовал с Артуром Лексингтоном. Да и сейчас, опустив то, что королева предложила ему, он в юмористических тонах передал беседу с ней.

Взглянув на свои часы, он увидел, что осталось всего четверть часа до того, как им надо будет пересечь Пенсильвания-авеню и направиться в Белый дом. Он поднялся, снова подошел к открытому окну библиотеки и через плечо спросил:

— Ну, что вы об этом думаете?

Министр внешних сношений сбросил ноги со скамеечки и, встав, потянулся. Судя по выражению лица, это его позабавило.

— Да, конечно, это отличит нас от США, но я не уверен, что в правильном направлении.

— Я подумал примерно так же, — сказал Хоуден, — но должен сказать, что вопрос о водоразделе, поднятый ее величеством, кажется мне правильным. Понимаете, в будущем все, что способно помочь Канаде стать отличной от США единицей, будет иметь значение. — Почувствовав, что Лексингтон с любопытством смотрит на него, он добавил: — Если вы решительно против, забудем обо всем этом, но, учитывая просьбу ее величества, я считал нужным обсудить это со всеми.

— Я полагаю, ничего дурного в обсуждении нет, — согласился с ним Лексингтон. И снова принялся ходить по ковру.

— Я думал, — сказал Хоуден, — что вы поставите этот вопрос перед кабинетом министров. Я полагаю, будет лучше, если это будет исходить от вас, так как я тогда смогу не высказываться, пока не услышу другие мнения.

— Я хотел бы подумать об этом, господин премьер-министр, если не возражаете, — с сомнением в голосе произнес Артур Лексингтон.

— Конечно, Артур, как решите, так и будет. — Хоуден явно считал, что к этой теме надо подойти осторожно, если вообще ее касаться.

Лексингтон приостановился у телефона на полированном столе в центре комнаты и с легкой улыбкой спросил:

— Не попросить ли нам кофе перед встречей с судьбой?

2

Президент крикнул своим сильным грубовато-добродушным голосом через лужайку у Белого дома, отделявшую его от кучки толкающих друг друга в поисках лучшего фокуса фотографов:

— Вы, ребята, должно быть, отсняли столько пленки, что на два фильма хватит! — И, повернувшись к стоявшему рядом премьер-министру, добавил: — Как вы думаете, Джим? Может, пойдем в дом и начнем работать?

— Жаль уходить, господин президент, — сказал Джеймс Хоуден. После холодной оттавской зимы он получал большое удовольствие от тепла и солнца. — Но наверное, пора.

И он мило кивнул маленькому широкоплечему человеку с костистым лицом и острым волевым подбородком. Только что прошедшая встреча на воздухе с пресс-корпусом Белого дома чрезвычайно понравилась Хоудену. На протяжении ее президент крайне любезно держался с премьер-министром, мало говорил сам и обращал к Хоудену вопросы репортеров, так что именно его будут цитировать сегодня и завтра в прессе, по телевидению и радио. Да и потом, когда они направились на Южную лужайку Белого дома, чтобы предстать перед фотографами и ТВ-камерами, президент старательно направлял Джеймса Хоудена ближе к батареям линз. Подобное внимание, подумал Хоуден, большая редкость для канадца в Вашингтоне и может немало поднять его статус дома.

Он почувствовал на своем локте массивную руку президента с крепкими пальцами, направившую его к лестнице в резиденцию. Выражение его лица под прядью волос с сединой было спокойно и приятно.

— А что, если, Джим… — Это было произнесено с гнусавым выговором уроженца Среднего Запада, который так выигрышно звучал в Беседах у Камина. — Что, если мы отбросим эту формулу — «господин президент»? — И хрипло хмыкнул. — Я полагаю, вы знаете, как меня зовут.

Хоуден с искренним удовольствием произнес:

— Почту за честь, Тайлер.

В уголке его сознания мелькнула мысль, не удастся ли сообщить прессе о столь близких взаимоотношениях. В Канаде это доказало бы, что его критики, которые вечно ноют по поводу того, что правительство Хоудена не имеет влияния в Вашингтоне, врут. Конечно, он признавал, что большая часть сегодняшних и вчерашних любезностей объясняется твердой позицией Канады в переговорах, а он намеревался и дальше держаться ее. Но это не основание для того, чтобы не быть довольным или устраивать политический скандал при первой возможности.

Они шли по лужайке, погружаясь ногами в мягкую землю, и Джеймс Хоуден сказал:

— У меня еще не было возможности лично поздравить вас с переизбранием.

— Ой, благодарю вас, Джим! — И снова могучая рука, как лапа, опустилась — на этот раз на плечо премьер-министра. — Да, выборы прошли замечательно. Я горжусь тем, что избран наибольшим числом голосов, какое когда-либо получал президент Соединенных Штатов. И, как вам известно, мы имеем большинство в конгрессе. Это тоже кое-что значит: ни один президент не имел такой поддержки, какую я имею в данный момент в палате представителей и в сенате. Скажу вам конфиденциально: нет такого закона, который я хотел бы принять и который не был бы принят. О, я иду то тут, то там на небольшие уступки, но ничего серьезного. Это уникальная ситуация.

— Для вас, пожалуй, действительно уникальная, — сказал Хоуден. Он решил, что добродушное подтрунивание не причинит вреда. — Но при нашей парламентской системе партия, находящаяся у власти, конечно, всегда сможет провести какой захочет закон.

— Верно! Верно! И я не думаю, что не было такого времени, когда бы я — или некоторые мои предшественники — не завидовал вам. Знаете ли, ведь это просто чудо, что наша конституция вообще работает. — Голос президента зазвучал сильнее. — Беда в том, что отцы-основатели так стремились избавиться от всего британского, что вместе с вещами скверными выбросили и все хорошее. Но всегда стараешься улучшить то, что имеешь, будь то в политике или в личных делах.

С этими словами они дошли до широкой лестницы с балюстрадой, которая вела вверх под сводом Южного портика с колоннами. Президент побежал впереди гостя вверх по лестнице, перескакивая через ступеньку, и, чтобы не отстать, Джеймс Хоуден последовал его примеру.

Но на полдороге премьер-министр остановился, задыхаясь и весь в поту. Его темно-синий шерстяной костюм был идеален для Оттавы, а под теплым вашингтонским солнцем оказался слишком тяжелым. Хоуден пожалел, что не взял с собой один из своих более легких костюмов, но, просматривая их, он пришел к выводу, что ни один не подходит для данного случая. Президент, по слухам, был очень внимателен к одежде и порой по несколько раз в день менял костюмы. Но, правда, глава США не имел личных денежных забот, как канадский премьер-министр.

При этой мысли Хоуден вспомнил, что еще не сообщил Маргарет о том, насколько осложнилось его финансовое положение. Человек из треста Монреаля дал ему ясно понять: если они не перестанут растаскивать оставшиеся несколько тысяч, по выходе в отставку он будет получать столько, сколько мелкий ремесленник. Конечно, дело никогда до этого не дойдет — можно обратиться в Фонд Рокфеллера или какой-нибудь другой (Рокфеллер дал ведь ветерану — премьер-министру Маккензи Кингу — сто тысяч долларов в день его ухода в отставку), — но мысль о том, чтобы искать подаяния у американцев, сколь бы щедры они ни были, все-таки была унизительна.

Поднявшись еще на несколько ступеней, президент остановился.

— Пожалуйста, извините меня. Я всегда заставляю людей так делать, — сказал он каясь.

— Мне следовало быть осторожнее. — Сердце у Джеймса Хоудена так и колотилось; слова вылетали из горла вместе с прерывистым дыханием. — Все, наверно, из-за вашего замечания насчет личных дел.

Он, как и все, знал, что президент всю жизнь заботился о своем физическом состоянии, а также состоянии тех, кто его окружал. Помощники в Белом доме — в том числе вялые генералы и адмиралы — сменяли друг друга, измученные ежедневными состязаниями с президентом в мяч, теннис или бадминтон. Из уст президента часто раздавались жалобы на то, что «у этого поколения животы, как у Будды, а плечи — как уши у английских гончих». Этот президент возродил также любимое времяпрепровождение Теодора Рузвельта — прогулки по сельской местности напрямик, сквозь деревья, амбары и копны сена, а не обходя их. Президент пытался даже осуществить это в Вашингтоне, и, вспомнив об этом, Хоуден спросил:

— А как у вас обстоит дело с пробежками по местности — от А до Б?

Они продолжали не спеша подниматься по лестнице, и президент сдавленно рассмеялся.

— Пришлось в конце концов от этого отказаться — возникло несколько проблем. Мы не могли перелезать здесь через здания, поэтому начали проходить через них по прямой. При этом попадали в странные места, в том числе в туалет в Пентагоне — вошли в дверь и вышли в окно. — Он хмыкнул, вспоминая. — А однажды мы с братом оказались в кухне отеля «Штатлер» — зашли в холодильник, а выйти из него можно было лишь взорвав стену.

Хоуден рассмеялся.

— Пожалуй, надо попытаться проделать такое в Оттаве. Есть некоторые оппозиционеры, которых я бы рад отправить куда-нибудь по прямой — особенно если они будут идти не останавливаясь.

— Наши оппозиционеры существуют для того, чтобы досаждать нам, Джим.

— Я так и полагал, — сказал Хоуден. — Но одни больше стараются, чем другие. Кстати, я привез несколько новых образцов камней для вашей коллекции. Наши люди из Разработок и Естественных богатств сказали мне, что они уникальны.

— Что ж, спасибо, — произнес президент. — Я действительно очень признателен. И пожалуйста, поблагодарите ваших людей.

Из тени Южного портика они вошли в прохладу Белого дома, затем прошли через холл и по коридорам к кабинету президента в юго-восточном крыле здания. Президент открыл белую одностворчатую дверь и пропустил вперед Хоудена.

Премьер-министр уже не раз бывал тут и, как всегда, поражался простоте этой комнаты. Она была овальная, со стенами, до середины выложенными панелями, и простым серым ковром на полу; главным в ней был широкий стол, стоявший в центре, мягкое крутящееся кресло за ним, а за креслом — два флага с золотой бахромой: звездно-полосатый и президентский. Напротив окон от пола до потолка и стеклянных дверей, выходящих на террасу, справа от стола стоял обитый атласом диван. Сейчас на диване сидели Артур Лексингтон и адмирал Левин Рапопорт, маленький сухопарый мужчина в аккуратном коричневом костюме, с хищным лицом и непомерно крупной головой, отчего он казался карликом. Оба мужчины встали при появлении президента и премьер-министра.

— Доброе утро, Артур, — тепло поздоровался с Лексингтоном президент и протянул руку. — Джим, вы, конечно, знаете Левина.

— Да, — сказал Хоуден, — мы знакомы. Как поживаете, адмирал?

— Доброе утро.

Адмирал коротко, холодно кивнул. Он редко позволял себе нечто большее, давая понять, что не любит пустой болтовни, как и светских ритуалов. Адмирал — чрезвычайный помощник президента — демонстративно отсутствовал на официальном банкете накануне вечером.

Четверо мужчин уселись, и слуга-филиппинец тотчас вкатил столик с напитками. Артур Лексингтон выбрал виски с водой, президент — херес. Адмирал Рапопорт отказался, покачав головой, а перед Джеймсом Хоуденом слуга с улыбкой поставил стакан виноградного сока со льдом.

Пока слуга возился с напитками, Хоуден исподтишка наблюдал за адмиралом, вспомнив, что он слышал (некоторые говорили), будто этот человек обладает теперь не меньшей властью, чем президент.

Четырьмя годами ранее капитан американского флота Левин Рапопорт был обычным военно-морским офицером на грани принудительной отставки — принудительной потому, что начальники-адмиралы дважды не давали ему повышения, несмотря на блестящую широко разрекламированную карьеру пионера подводной стрельбы межконтинентальными ракетами. Беда была в том, что почти никто не любил Левина Рапопорта и поразительное количество влиятельных начальников и вовсе активно ненавидело. Последнее главным образом объяснялось давно устоявшейся привычкой Рапопорта быть всегда абсолютно уверенным в своей правоте во всех основных вопросах военно-морской обороны — он никогда не упускал случая сказать: «Я ведь говорил», — и назвать по имени того, кто был с ним не согласен.

Добавьте к этому огромное тщеславие (вполне оправданное, но тем не менее неприятное), плохие манеры, нетерпимое отношение к «каналам» и бюрократии и нескрываемое презрение к тем, кого капитан Рапопорт считал интеллектуально ниже себя, а таких было большинство.

Однако высшее морское начальство, решив отправить в отставку своего несговорчивого гения, не предполагало, какой поднимется крик — в конгрессе и в народе — о потере для страны, если мозг Рапопорта не будет активно участвовать в ее делах. Как кратко высказался один конгрессмен: «Черт побери, да нам же нужен этот мерзавец!»

Соответственно флот, основательно подталкиваемый сенатом и Белым домом, сошел со своей позиции и дал капитану Рапопорту чин вице-адмирала, не отправив его таким образом в отставку. Двумя годами позже и двумя рангами выше, после серии новых блистательных свершений президент извлек Рапопорта (теперь уже полного адмирала и ставшего еще более нетерпимым) из военно-морского флота и сделал главой своего президентского аппарата. Всего через две-три недели благодаря усердию, быстроте принятия решений и способностям новоназначенный уже обладал куда большей властью, чем его предшественники — Гарри Гопкинс, Шерман Адамс или Тед Соренсон.

С тех пор список его непосредственных достижений, известных и неизвестных, внушительно вырос; программа взаимопомощи зарубежным странам, хотя и запоздалая, приносила Америке уважение вместо презрения; в стране политика в области сельского хозяйства, против которой отчаянно боролись фермеры, утверждая, что она не сработает, приносила успех (как с самого начала и утверждал Рапопорт); усиление работы в науке и долгосрочная перестройка научного образования и исследований, а в правовой сфере — удар по промышленному мошенничеству с одной стороны, а с другой — чистка профсоюзов и отправка в тюрьму Люфто, главного гангстера в рабочем движении.

Кто-то (вспомнил, как Джеймс Хоуден) в интимном разговоре спросил президента: «Если Рапопорт так хорош, почему он не сидит на вашем месте?»

Президент (судя по рассказам) благожелательно улыбнулся и ответил: «Просто потому, что меня выбирают. А Левин не получил бы и шести голосов, положенных ловцу собак».

Тем временем, хотя президента и хвалили за умение подыскивать таланты, адмирал Рапопорт продолжал наживать врагов и вызывать ненависть, как и прежде.

Интересно, подумал Хоуден, как этот суровый и нетерпимый человек повлияет на судьбу Канады.

— Прежде чем приступить к делу, — сказал президент, — я хотел бы знать, как вы устроены в Блейр-Хаусе.

Артур Лексингтон с улыбкой ответил:

— Нас по-доброму балуют.

— Ну, я рад это слышать. — Президент устроился поудобнее за своим большим столом. — Иногда у нас там бывают неприятности — арабы, например, воскурили благовония и подожгли заодно часть здания. Я, правда, думаю, вы не станете отдирать панели, как это сделали русские в поисках скрытых микрофонов.

— Обещаем этого не делать, — сказал Хоуден, — если вы сообщите нам, где они находятся.

Президент хрипло хмыкнул.

— Запросите лучше телеграммой Кремль. Во всяком случае, я бы не удивился, если бы они поставили собственный передатчик, когда этим занимались.

— Это было бы не так уж и плохо, — поспешил парировать Хоуден. — По крайней мере мы бы связались с ними. Другими путями, похоже, ничего у нас не получается.

— Да, — спокойно согласился президент, — боюсь, что нет.

Внезапно наступило молчание. Из приоткрытого окна доносился приглушенный гул транспорта на Б-стрит и крики детей с детской площадки перед Белым домом. Откуда-то поблизости сквозь стены скорее чувствовался, чем слышался стук пишущей машинки. Хоуден понял, что атмосфера из легкой стала крайне серьезной, и спросил:

— Откровенно, Тайлер, вы по-прежнему считаете, что открытое столкновение неизбежно в кратчайший срок?

— От всей души и от всего сердца, — ответил президент, — хотел бы сказать «нет», но могу сказать лишь «да».

— И мы к этому не готовы, верно? — произнес Артур Лексингтон. Его лицо херувима было задумчиво.

Президент пригнулся к столу. За его спиной легкий ветерок шевелил занавески и флаги.

— Нет, джентльмены, — тихо произнес он, — мы не готовы и не будем готовы, пока Соединенные Штаты и Канада, действуя во имя свободы и в надежде на построение лучшего мира, какого все мы хотим, не укрепят сообща людьми нашу общую границу и нашу общую крепость.

«Ну вот, — подумал Хоуден, — мы быстро подошли к главному». Глаза всех были устремлены на него, и он сухо произнес:

— Я внимательно рассмотрел ваше предложение об Акте о союзе, Тайлер.

На лице президента мелькнула улыбка.

— Да, Джим, я так и предполагал.

— Имеется много возражений, — сказал Хоуден.

— Когда речь идет о чем-то столь весомом, — раздался спокойный голос из-за стола, — было бы удивительно, если бы их не было.

— С другой стороны, — объявил Хоуден, — могу вам сказать, что и мои старшие коллеги, и я сам сознаем наличие значительных преимуществ в вашем предложении, но при учете определенных соображений и получении специфических гарантий.

— Вы говорите об определенных соображениях и гарантиях, — впервые заговорил адмирал Рапопорт, вытянув голову. Его голос звучал напряженно и решительно. — И вы сами, и ваши коллеги, на которых вы сослались, несомненно, учли, что любые гарантии, откуда бы они ни исходили, будут никому не нужны, если нас не будет в живых.

— Да, — сказал Артур Лексингтон, — мы об этом думали.

— Я бы хотел, чтобы мы держали в уме, Джим, — быстро вмешался президент, — и вы также, Артур, — что время играет против нас. По этой причине я хочу, чтобы мы действовали быстро. И по этой же причине мы должны говорить четко, даже если при этом кое-кого погладим против шерсти.

Хоуден мрачно улыбнулся:

— Если у кого-то шерсть и встанет дыбом, так у вашего орла. С чего вы предлагаете начать?

— Я б хотел пройтись по всему кругу вопросов, Джим, — вот чего я хотел бы. Пройтись по тому, о чем мы говорили на прошлой неделе по телефону. Надо удостовериться, что мы понимаем друг друга. А тогда посмотрим, в какую сторону покажет компас.

Премьер-министр взглянул на Лексингтона — тот еле заметно кивнул.

— Отлично, — сказал Хоуден. — Я с этим согласен. Вы начнете?

— Да.

Президент устроил поудобнее свое широкоплечее тело во вращающемся кресле и, отвернувшись от остальных, повернулся к солнцу. Затем вернулся в прежнее положение и встретился взглядом с Хоуденом.

— Я говорил о времени, — медленно начал президент. — О времени подготовиться к нападению, которое, как мы знаем, неизбежно предстоит.

Артур Лексингтон спокойно спросил:

— Сколько времени, выдумаете, у нас есть?

— Времени уже нет, — ответил президент. — Мы подсчитали, учли все соображения, применили логику. И если у нас еще есть время, то это только если Бог пошлет. — И тихо спросил: — Вы верите в доброту Господа, Артур?

— Ну, это нечто весьма туманное, — с улыбкой произнес Лексингтон.

— Но это существует, поверьте. — Над столом появилась рука, похожая на лапу, с вытянутыми, словно для благословения, пальцами. — Она спасла однажды британцев, когда они были одни, может спасти и нас. Я молюсь, чтобы это случилось, и молюсь, чтобы нам был дан год. Больше не получится.

— Я надеялся для себя на триста дней, — вставил Хоуден.

Президент кивнул:

— Если нам будет это дано, то от Господа. И что бы мы ни получили, завтра будет на один день меньше, а через час — на час меньше. — Голос с интонацией Среднего Запада зазвучал быстрее. — Так что давайте посмотрим картину, как мы видим ее из Вашингтона.

И штрих за штрихом стал ложиться со свойственной мастеру любовью к порядку и краткости. Сначала факторы, которые Хоуден обрисовал своему Комитету по обороне: защита районов США, производящих продукты питания, что крайне важно для выживания после атомной атаки; появление ракетных баз на границе США и Канады; необходимость перехвата ракет над канадской территорией; Канада — поле битвы, беззащитная, уничтоженная взрывом и ядерными осадками; ее районы производства продуктов питания отравлены.

Затем альтернатива: ракетные базы на севере, усиление ударной мощи США, более ранний перехват и сокращение выпадения ядерных осадков над обеими странами, отсутствие поля битвы и шанс на выживание. Отчаянная необходимость ускорить все и предоставление полномочий Америке на быстроту действий… Принятие предложенного Акта о союзе; предоставление Соединенным Штатам заботы об обороне Канады и совместное ведение внешней политики; роспуск всех канадских вооруженных сил и немедленный новый набор под совместной присягой в верности; уничтожение пограничных ограничений; таможенный союз сроком на двадцать пять лет; гарантия канадской независимости во всех не упомянутых выше областях…

Президент объявил:

— Перед лицом грозящей нам общей опасности, не считающейся с границами и не уважающей суверенитеты, мы по-дружески, с почтением и уважением предлагаем вам Акт о союзе.

Наступила пауза — взгляд маленького крепыша, сидевшего за письменным столом, вопросительно блуждал по троим мужчинам. Рука поднялась и отбросила знакомую седеющую прядь. Мудрые глаза смотрели настороженно, но в глубине их таилась несомненная грусть — пожалуй, грусть человека, которому так мало удалось сделать для осуществления своей мечты.

И тут Артур Лексингтон спокойно произнес:

— Каковы бы ни были мотивы, господин президент, не так просто вдруг отказаться от независимости и изменить ход истории.

— Тем не менее, — заметил президент, — курс истории изменится, будем мы его направлять или нет. Границы не замурованы, Артур, они никогда в истории человечества не были замурованы. Все известные нам границы со временем изменятся или исчезнут, как и наша граница, и канадская, независимо от того, будем мы ускорять этот процесс или нет. Государства могут просуществовать век или два и даже больше, но в конечном счете не вечно.

— Я тут с вами согласен. — Лексингтон слабо улыбнулся и поставил на стол стакан, который держал. — Но согласятся ли все остальные?

— Нет, не все. — Президент отрицательно покачал головой. — Патриоты — по крайней мере горячие патриоты — мыслят сиюминутно. А остальные — если все им разжевать — учтут факты, когда придет время.

— Возможно, со временем, — сказал Хоуден. — Но как вы сами отметили, Тайлер — и тут я с вами согласен, — времени-то у нас как раз и не хватает.

— В таком случае, Джим, я хотел бы услышать, что вы предлагаете.

Момент настал. Подошло время, подумал Хоуден, для жесткого прямого разговора. Настал решающий момент для определения будущего Канады… если оно существует. Правда, даже если сейчас будет достигнуто в общих чертах соглашение, за этим последуют дополнительные переговоры и уточнения — много уточнений и бесконечных деталей будет привнесено экспертами с обеих сторон. Но все это будет потом. Крупные же вопросы, основные уступки — если какие-то удастся выжать — будут решаться здесь и сейчас, между президентом и им.

В Овальном кабинете стояла тишина. Снаружи больше не доносился шум транспорта и детские крики — возможно, изменился ветер, — да и стука пишущей машинки не было слышно. Артур Лексингтон передвинулся на диване; находившийся с ним рядом адмирал Рапопорт продолжал сидеть неподвижно, словно пришибленный. Кресло президента скрипнуло, когда он слегка повернулся, обеспокоенно и вопросительно глядя через стол на задумчивое орлиное лицо премьер-министра. А Хоуден думал: «Мы всего лишь четверо мужчин — обычные смертные, которые скоро умрут и будут забыты… и, однако же, то, что мы решим сегодня, повлияет на состояние мира на века».

Наступила тишина, и Хоуден на минуту растерялся. Теперь, когда реально встал вопрос, его — как и раньше — стали одолевать сомнения. Приверженность истории боролась со здравой оценкой известных фактов. Является ли его присутствие здесь по самой своей природе предательством по отношению к своей стране? Были ли практические соображения, приведшие его в Вашингтон, позором, а не достижением? Все эти вопросы перед ним уже вставали, эти страхи он утихомиривал. А сейчас они возникли снова, свежие и спорные.

Затем он рассудил — как и в минувшие дни, — что ход истории человечества показал, каким наихудшим врагом людей является несгибаемая национальная гордость, и рядовые люди платят за нее страданием. Государства рушились из-за тщеславия, тогда как умеренность могла бы их сделать цивилизованными и спасти. Хоуден был преисполнен решимости не допустить, чтобы Канада рухнула.

— Если это делать, — сказал Хоуден, — то мне надо получить мандат от наших избирателей. Это означает, что я должен пойти на выборы и победить.

— Я этого ожидал, — сказал президент. — А выборы скоро?

— Приблизительно, я бы сказал, — в начале июня.

Президент кивнул.

— Я не вижу, как вы могли бы провести их раньше.

— Предвыборная кампания будет короткая, — заметил Хоуден, — и у нас будет серьезная оппозиция. Поэтому я должен предложить что-то определенное.

Артур Лексингтон вставил:

— Я уверен, господин президент, что вы, будучи политиком-практиком, понимаете, насколько это необходимо.

Президент широко улыбнулся:

— Я чуть ли не боюсь согласиться из страха, как бы вы не потребовали с меня выкупа. Так что позвольте мне сказать: да, я уверен, что оппозиция задаст вам жару, но, в конце концов, это не новость для нас тут. А вы все-таки одержите победу, Джим, я в этом уверен. Что же до другого — да, я понимаю.

— Есть целый ряд моментов, — сказал Хоуден.

Президент откинулся в своем крутящемся кресле.

— Выкладывайте!

— После принятия Акта о союзе канадская промышленность и рабочая сила должны быть сохранены. — Голос Хоудена звучал ясно, он говорил с нажимом. Он не выступал просителем, а постарался, чтобы это была ясная и равноправная дискуссия. — Инвестиции Соединенных Штатов в канадское производство должны продолжаться и расширяться. Мы не хотим, чтобы компания «Дженерал моторс» ушла от нас из-за того, что таможенный союз консолидируется с Детройтом или «Форд» с Дирборном. То же происходит и с легкой промышленностью.

— Согласен, — сказал президент, играя карандашом по столу. — Слабость промышленности будет никому не выгодна. Что-то можно будет придумать, и я бы сказал, что у вас появится больше промышленных предприятий, а не меньше.

— Особая гарантия?

Президент кивнул:

— Особая гарантия. Наш департамент по торговле и ваши люди из Торговли и Финансов могут разработать прогрессивный налог.

И адмирал Рапопорт, и Артур Лексингтон записывали все в блокнотах.

Хоуден поднялся с кресла напротив президента, пошел было прочь, потом вернулся.

— Полезные ископаемые, — сказал он. — Канада будет контролировать разрешения на разработки, и мы хотим получить гарантию против воровства. Американцы ничего не получат на откуп — мы не позволим им забирать у нас сырье, чтобы обрабатывать его в других местах.

Адмирал Рапопорт резко произнес:

— Вы были готовы в прошлом продавать ваше сырье… если цена была достаточно высокой.

— Это было в прошлом, — выпалил Хоуден. — А мы говорим о будущем.

Он начинал понимать, почему так широко распространена неприязнь к помощнику президента.

— Не будем об этом, — вмешался президент. — Нужно, чтоб было больше дополнительной обработки на местах — это ко благу обеих стран. Дальше!

— Контракты для оборонки и участие в помощи иностранным государствам, — сказал Хоуден. — Канада захочет производить серьезные вещи — самолеты и ракеты, а не только винты и болты.

Президент вздохнул:

— Придется пройти через ад, который устроят наши лоббисты. Но как-нибудь мы это сдюжим.

Карандаши снова зацарапали по бумаге.

— Я хотел бы, чтобы один из моих министров сидел здесь, в Белом доме, — сказал Хоуден и снова сел. — Чтобы этот человек был близок к вам и мог разъяснять точки зрения нас обоих.

— Я сам собирался предложить вам нечто подобное, — заметил президент. — Что у вас еще?

— Пшеница! — объявил премьер-министр. — Ваши экспортеры и скупщики захватили то, что было когда-то нашими рынками. А кроме того, Канада не в состоянии конкурировать с продукцией, субсидируемой по вашим меркам.

Президент взглянул на адмирала Рапопорта — тот подумал и заявил:

— Я полагаю, мы могли бы дать гарантию невмешательства в канадские коммерческие сделки, с тем чтобы канадские излишки — те, что будут выше прошлогодних цифр, — были проданы в первую очередь.

— Ну и?.. — Президент, приподняв бровь, вопросительно посмотрел на Хоудена.

Премьер-министр ответил не сразу. Через некоторое время он осторожно произнес:

— Я предпочел бы принять первую часть вашего предложения и отложить вторую для переговоров. Если ваше производство возрастет, также должно возрасти и наше при соответствующих гарантиях.

С некоторой холодностью президент спросил:

— Не слишком ли вы нажимаете, Джим?

— Не думаю.

Хоуден встретился взглядом с президентом. Пока что он не собирался уступать. К тому же самое крупное его требование было впереди.

Помолчали, затем президент кивнул:

— Хорошо, пусть будут переговоры.

Они продолжали говорить — о торговле, промышленности, занятости, отношениях с внешним миром, консульской деятельности, курсе валют, внутренней экономике, подвластности американских военных канадским гражданским судам… И всякий раз уступки, которые хотел получить премьер-министр, предоставлялись — иногда после дискуссии, но в большинстве случаев сразу. В этом нет ничего удивительного, подумал Хоуден. Явно они ожидали услышать большинство из того, о чем он просил, и президент вступил в переговоры, готовый к быстрым и действенным решениям.

В обычные времена — а времена в истории по большей части являются обычными, рассуждал Джеймс Хоуден, — полученные им уступки сняли бы препятствия для развития Канады, чего предшествующие правительства добивались на протяжении поколений. Но — вынужден был он напомнить себе — времена нынче были не обычные и будущее не было определенным.

Время для ленча пришло и миновало. Поглощенные делами, они поели с подносов в кабинете президента холодного мяса, салата и выпили кофе.

В качестве десерта президент погрыз шоколадку, которую сунул в карман в Блейр-Хаусе. Она была из запаса, присланного накануне канадским послом, поскольку близкие люди и друзья знали о его пристрастии к сладкому.

А после ленча наступил момент, которого так ждал Джеймс Хоуден.

Он попросил принести карту Северной Америки, и пока они завтракали, ее повесили перед президентским столом. Это была крупномасштабная политическая карта, на которой территория Канады была окрашена розовым цветом, Соединенные Штаты — сепией и Мексика — зеленым. Граница между США и Канадой шла длинной черной линией по центру. Рядом с картой к стене была приставлена указка.

Теперь Джеймс Хоуден уже обратился прямо к президенту:

— Как вы заметили, Тайлер, час или два назад, границы не являются чем-то неизменным. Мы в Канаде — если Акт о союзе принят в качестве закона в обеих наших странах — готовы будем согласиться на фактическое изменение границы. Вопрос в том, готовы ли к этому вы.

Президент, сдвинув брови, пригнулся к столу:

— Я не уверен, что понимаю вас, Джим.

На лице адмирала Рапопорта не отразилось ничего.

— Когда начнется ядерный обстрел, — осторожно заговорил премьер-министр, — всякое может произойти. Мы можем одержать своего рода победу или можем быть разбиты наголову и оккупированы — в таком случае нынешний план нам не поможет. Или же в короткое время можем оказаться в тупиковом положении — при том, что противник будет столь же ослаблен и беспомощен, как и мы.

Президент вздохнул:

— Все наши так называемые эксперты говорят мне, что мы в течение нескольких дней практически уничтожим друг друга. Одному Богу известно, как много или мало они знают, но мы должны из чего-то исходить в наших планах.

Внезапно мелькнувшая мысль вызвала у Хоудена улыбку.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, говоря об экспертах. У моего брадобрея есть теория, что после ядерной войны земля расколется пополам и разлетится на куски. Я иногда думаю, не следует ли мне посадить его в наш департамент обороны.

— Нас останавливает лишь то, — добавил Артур Лексингтон, — что он чертовски хороший брадобрей.

Президент рассмеялся. Лицо адмирала Рапопорта слегка сморщилось — возможно, в улыбке.

А премьер-министр, став снова серьезным, продолжил:

— Для сегодняшнего разговора, я считаю, мы должны исходить из того, что в послевоенной ситуации не потерпим поражения.

Президент кивнул:

— Я согласен.

— В таком случае, — сказал Хоуден, — существуют две возможности. Первая: оба наших правительства — Канады и США— могут перестать функционировать, так что правопорядок нарушится. Тогда ничто из того, что мы сейчас здесь говорим или делаем, не годится, да и в любом случае никого из находящихся сейчас в этой комнате уже не будет.

«Как легко мы об этом говорим, — подумал он, — о жизни и смерти; о выживании и уничтожении; свеча горит — свеча погасла. И однако же, в глубине души мы не верим, что это произойдет. Мы всегда считаем, что нечто каким-то образом помешает наступить концу».

Президент молча встал из-за стола. Повернувшись спиной к остальным, он отдернул занавеску и стал смотреть на лужайку перед Белым домом. Солнце, заметил Хоуден, скрылось — серое облако затянуло небо. Не поворачиваясь, президент сказал:

— Вы упомянули о двух возможностях, Джим.

— Да, — подтвердил Хоуден. — Вторая возможность представляется мне более вероятной.

Президент отошел от окна и вернулся в свое кресло. Лицо у него, подумал Хоуден, стало еще более усталым, чем прежде.

Адмирал Рапопорт спросил:

— Так какая же это вторая ваша возможность? — Тон у него был: «Да выкладывайте же!»

— Возможность эта состоит в том, — ровным тоном произнес Хоуден, — что оба наших правительства в какой-то мере выживут, но Канада из-за нашей близости к противнику пострадает сильнее.

— Джим, — мягко сказал президент, — клянусь Богом, мы сделаем все возможное… и до и после.

— Я знаю, — сказал Хоуден, — и меня волнует сейчас «после». Если есть будущее для Канады, вы должны дать нам ключ.

— Ключ?

— Аляску, — спокойно произнес Джеймс Хоуден. — Ключом является Аляска.

Он чувствовал ритм своего дыхания, слышал доносившийся снаружи менуэт сливающихся звуков: приглушенный далекий автомобильный гудок; стук первых капель дождя; легкое чириканье птицы. Артур Лексингтон, не к месту подумал он, мог бы определить, что это за птица… Артур Лексингтон ведь орнитолог… Достопочтенный Артур Эдвард Лексингтон, член Тайного совета, магистр гуманитарных наук, госсекретарь по внешним сношениям — его приказ стоит на каждом канадском паспорте: «От имени ее величества королевы… разрешено свободно проходить, без задержек… получать помощь и защиту». Артур Лексингтон… который сидит сейчас с жестким лицом, бросая вместе с ним, Джеймсом Хоуденом, вызов мощи и единству Соединенных Штатов.

«Вы должны дать нам Аляску, — мысленно повторял про себя Хоуден. — Аляска — это ключ».

Тишина. Все застыли.

Адмирал Рапопорт сидит неподвижно на диване рядом с Лексингтоном. Изборожденное морщинами пергаментное лицо без тепла, без отклика; чрезмерно большая голова. Глаза холодные как сталь. «Поспеши… подойди к сути дела… не трать мое время… да как ты смеешь?!»

Как он посмел… Как смеет он сидеть через стол, обрамленный флагами, перед нынешним хозяином самого могущественного в мире кабинета — он, глава маленького и слабого государства, внешне спокойный, а внутри напряженный, как стрела, после своего уже высказанного нелепого, противоречащего здравому смыслу требования?!

Он вспомнил свой разговор с Артуром Лексингтоном одиннадцать дней назад — за день до заседания комиссии кабинета министров. «Американцы никогда, никогда не согласятся», — сказал тогда Лексингтон. А он произнес в ответ: «Если они в безнадежном положении, то, думаю, пожалуй, могут и согласиться».

«Аляска. Аляска — это ключ».

Президент смотрел в одну точку. В глазах его было изумление.

И в кабинете по-прежнему царила тишина.

После показавшегося бесконечно долгим времени президент повернулся вместе с креслом и ровным тоном произнес:

— Если я правильно вас понял, то не могу поверить, что вы это серьезно.

— За всю свою жизнь в политике, — сказал Джеймс Хоуден, — я никогда не был более серьезен. — И, поднявшись, весомо и ясно заговорил: — Это вы, Тайлер, говорили сегодня о нашей «общей крепости»; это вы заявили, что в нашей политике мы должны думать о «как», а не о «если»; вы утверждали, что надо спешить, что нет времени. Так вот я скажу вам теперь — и скажу от имени правительства Канады, — что мы согласны со всем, о чем вы говорили. Но я скажу вам также, что для того, чтобы мы выжили — и это наше твердое решение, если Акт о союзе будет принят, — Аляска должна стать канадской.

Президент произнес взволнованно, с мольбой в голосе:

— Джим, такого никогда не будет, поверьте.

— Вы рехнулись! — покраснев, заявил адмирал Рапопорт.

— Это может произойти! — прокричал через всю комнату Хоуден. — И я вовсе не рехнулся, а в здравом уме. Достаточно здравом, чтобы думать о выживании моей страны; достаточно здравом, чтобы бороться за это… и, Бог даст, буду бороться за это!

— Но не таким путем!..

— Да вы послушайте! — Хоуден быстро подошел к карте и взял в руку указку. Кончиком ее он провел полукруг с востока на запад по 49-й параллели. — Между этими параллелями, — и он провел вторую линию по 60-й параллели, — по словам ваших и наших экспертов, все будет уничтожено и выпадут ядерные осадки — возможно, если нам повезет, это произойдет на небольших участках, а если не повезет, то везде. Следовательно, наш единственный шанс на восстановление, наша единственная надежда объединить то, что останется от Канады, — это сфокусировать все в одной точке, создать новый национальный центр вдали от разрухи и на то время, пока мы сможем произвести перегруппировку и вернуться на свое место, если это когда-либо будет возможно.

Премьер-министр умолк и мрачно оглядел присутствующих. Глаза президента были прикованы к карте. Адмирал Рапопорт открыл было рот, словно хотел еще что-то сказать, и снова его закрыл. Артур Лексингтон исподтишка наблюдал за профилем адмирала.

— Территория перегруппирования Канады, — продолжил Хоуден, — должна отвечать трем требованиям. Она должна быть к югу от верхней границы и предполярной зоны — в противном случае мы не сможем наладить коммуникации и поддерживать жизнь. Во-вторых, эта территория должна быть западнее нашей совместной северной линии установки ракет, и в-третьих, это должно быть такое место, где не будет выпадения ядерных осадков или их будет немного. К северу от сорок девятой параллели лишь одно-единственное место отвечает этим требованиям — Аляска.

Президент тихо спросил:

— А вы можете быть уверены насчет выпадения ядерных осадков?

Хоуден поставил указку к стене.

— Если бы мне сейчас надо было выбрать самое безопасное место в Северном полушарии во время ядерной войны, — сказал он, — это была бы Аляска. Она укреплена против вторжения. Владивосток — ближайшая крупная цель — находится в трех тысячах миль оттуда. Выпадение осадков от советского нападения или от нашего собственного едва ли там произойдет. Насколько можно быть в чем-то уверенным, с Аляской ничего не случится.

— Да, — сказал президент, — я, пожалуй, соглашусь с вами… по крайней мере относительно последнего. — Он вздохнул. — Что же до остального… идея весьма оригинальная, и должен по-честному признать, что многое в ней разумно. Но вы наверняка понимаете, что ни я, ни конгресс не продадим наше государство.

— В таком случае, — холодно возразил Джеймс Хоуден, — у моего правительства еще меньше оснований продавать нашу страну.

Адмирал Рапопорт злобно фыркнул:

— В Акте о союзе ни о какой продаже нет речи.

— Это едва ли выглядит правдиво, — резко вставил Артур Лексингтон. — Канада заплатит немалую цену.

— Нет! — Голос адмирала зазвучал раздраженно, резко. — Какая же это плата, когда это акт поразительной щедрости по отношению к алчной, нерешительной стране, которая только и делает, что стесняется, строит заборы и занимается ханжеством? Вы говорите о восстановлении Канады. Но зачем вам об этом беспокоиться? Америка однажды вам это уже устроила — по всей вероятности, мы и снова это проделаем.

Джеймс Хоуден вернулся в свое кресло. Покраснев от гнева, он вскочил и ледяным тоном заявил:

— Ушам своим не верю, Тайлер; что я такое слышу?

— Нет, Джим, я не думаю, что вы должны такое слушать, — спокойно произнес президент, — просто мы договорились разговаривать в открытую и порой лучше что-то высказать напрямик.

Напрягшись от злости, Хоуден возмутился:

— Следует ли понимать, что вы подписываетесь под этой порочной клеветой?

— Что ж, я согласен, Джим, что все это можно было выразить более тактично, но так уж привык говорить Левин, хотя, если вас это устроит, я извинюсь за выбор слов. — Голос президента легко достигал премьер-министра, продолжавшего стоять по другую сторону стола. — Но я должен также сказать, что он прав, говоря, что Канада вечно хочет получить больше. Даже и сейчас — при том, сколько мы вам предлагаем по Акту о союзе, — вы требуете еще большего.

Артур Лексингтон одновременно с Хоуденом тоже встал со своего места. Теперь он подошел к окну и, повернувшись, впился взглядом в адмирала Рапопорта.

— Быть может, — заметил он, — это потому, что мы имеем право на большее.

— Нет! — Слово вылетело из уст адмирала, словно его укололи булавкой. — Я сказал, что вы алчная нация, — такой вы и являетесь. — Писклявый голос зазвучал громче. — Тридцать лет назад вы хотели иметь американский уровень жизни, но вы хотели иметь его на другой день. Вы предпочли проигнорировать то, что американский уровень жизни заработан столетним потом и подтягиванием поясов. Вы же открыли для всех свои природные богатства, тогда как могли бы умело их использовать, и дали американцам развивать то, что по праву принадлежало вам, рисковать и править бал. Вот каким путем вы получили свой уровень жизни, а потом стали глумиться над тем, что у нас есть общего.

— Левин!.. — запротестовал президент.

— Лицемерие, сказал я! — продолжал бушевать адмирал, словно и не слышал президента. — Вы продали свое неотъемлемое право, а потом отправились отыскивать его с помощью разговоров об особом канадизме. Что ж, когда-то канадизм существовал, но вы размякли и утратили его; и сколько бы вы ни создавали королевских комиссий, они его вам не найдут.

Джеймс Хоуден возненавидел этого человека и звенящим от гнева голосом произнес:

— Не всегда мы были размягченными. Остался список после двух войн, о которых вы, возможно, слышали: Сент-Элуа, Вими, Дьепп, Сицилия, Ортона, Нормандия, Кан, Фалез…

— Исключения всегда бывают! — отрезал адмирал. — Но я помню и другое: как американские морские пехотинцы умирали в Коралловом море, а в канадском парламенте шли дебаты, устанавливать ли воинскую повинность, которая так и не была установлена.

Хоуден возмущенно заявил:

— Были и другие факторы: Квебек, компромисс…

— Пойти на компромисс, усесться на заборе, стесняться… какая, к черту, разница? Не все ли равно, как нация проводит время? И вы так и будете сидеть на заборе в тот день, когда Соединенные Штаты станут защищать Канаду от ядерного оружия — оружия, которое вы рады, что мы имеем, но сами слишком большие ханжи, чтобы его использовать.

Адмирал встал и стоял теперь перед Хоуденом. Премьер-министр еле сдерживался, чтобы не сделать выпад, не осыпать ударами это лицо. Президент нарушил это насыщенное неприязнью молчание.

— Вот что я вам скажу, — предложил он. — Почему бы вам двоим не встретиться на заре у Потомака? Мы с Артуром будем секундантами, а Смитсоновский институт одолжит нам пистолеты и шпаги.

Лексингтон холодно спросил:

— Какое оружие вы бы рекомендовали?

— О-о, будь я Джимом, я бы взял пистолеты, — сказал президент. — На единственном корабле, которым командовал Левин, не было ничего стреляющего.

— У нас было плохо с амуницией, — заметил адмирал. На его пергаментном лице впервые появилась тень улыбки. — Не были ли вы тогда министром флота?

— Я выступал в столь многих ролях, — сказал президент. — Трудно припомнить.

Хотя напряжение ослабло, Хоуденом все еще владело возмущение. Ему хотелось ответить; сказать что-то такое же, в том же духе, в каком было сказано ему; атаковать, а он ведь мог бы сказать: «Кому бы обвинять нас в алчности, но не стране, раздобревшей и разбогатевшей на богатствах… Уж во всяком случае, не Соединенным Штатам говорить о застенчивости, державшимся эгоистического изоляционизма, пока их под дулом ружей не заставили от него отказаться… Даже шатания Канады лучше неуклюжей, наивной в своей неумелости американской дипломатии с ее верой в силу доллара в качестве решения всех проблем… Америка с этим своим немыслимо праведным видом, что она всегда права, с ее отказом верить, что другое миропонимание, противоположные системы правления могут иногда иметь свои достоинства, с ее упорной поддержкой марионеточных дискредитированных режимов за границей… А у себя дома — милые разглагольствования о свободе тех, кто смешивал с грязью диссидентов… и еще многое, многое другое…»

Джеймс Хоуден уже готов был все это высказать — горячо, резко… и сдержался.

Порой, подумал он, государственному деятелю стоит помолчать. Перечень ошибок никогда не бывает односторонним, и многое из того, что сказал адмирал Рапопорт, к сожалению, было правдой.

К тому же кем бы ни считать Рапопорта, а дураком он не был. Постепенно у премьер-министра возникла мысль, что это был спектакль с его участием. Было ли преднамеренно задумано, спрашивал он себя, чтобы адмирал ловким маневром вывел его из равновесия? Возможно, да, а возможно и нет, но скандал ничего не даст. И он решил не упускать из виду исконный вопрос.

Не обращая внимания на остальных, он повернулся к президенту.

— Я хочу, чтобы было совершенно ясно, Тайлер, — ровным тоном объявил он. — Если не будет уступки по Аляске, никакого соглашения между нашими правительствами быть не может.

— Джим, вы же должны понимать, что это невозможная ситуация. — Президент казался спокойным, держал себя в руках и был, по обыкновению, непреклонен. Однако пальцы его правой руки, как заметил Хоуден, напряженно барабанили по столу. И он продолжил: — Не вернуться ли нам назад? Давайте поговорим о других условиях. Может, есть иные вопросы, которые мы можем обсудить, выявить то, что будет на благо Канады.

— Нет. — Хоуден решительно потряс головой. — Во-первых, я не вижу, чтобы ситуация была безвыходной, и во-вторых, мы будем говорить об Аляске или ни о чем.

Теперь уже он был убежден, что была попытка заставить его потерять контроль над собой. Правда, даже если бы это удалось, другая сторона могла ничего не выиграть. Однако он мог дать понять, до чего готов дойти в смысле компромисса, если его принудят. Президент — закаленный, хитрый переговорщик, который никогда не пропустит намека.

Премьер-министр осторожно потер кончик своего длинного носа.

— Я хотел бы сообщить вам об условиях, какие мы надумали, — сказал он. — Во-первых, в Аляске будут проведены свободные выборы под совместным наблюдением, и голоса разделятся.

Президент сказал:

— Вы никогда их не выиграете.

Но глухой голос звучал менее догматично, чем прежде. Хоуден почувствовал, что потихоньку, каким-то непонятным путем главенство в переговорах перешло к нему. Он вспомнил то, что сказал Артур Лексингтон утром: «Грубо говоря, я бы сказал, что мы с вами на рынке, где спрос превышает предложение. Уступки, которые мы готовы предложить, нужны Соединенным Штатам — и крайне нужны».

— Откровенно говоря, я считаю, что мы выиграем, — сказал Хоуден, — и мы начнем эту кампанию с таким намерением. На Аляске всегда было немало проканадских настроений, а в последнее время они еще усилились. Более того: известно вам или нет, со статуса штата слетела позолота. Вы не сделали для них столько, сколько они ожидали, и они чувствуют себя там одинокими. А если Аляска перейдет к нам, мы создадим там дубликат правительственного центра. Мы превратим Джуно — или Анкоридж — во вторую столицу Канады. Позаботимся о развитии Аляски больше, чем о других наших провинциях. Дадим почувствовать обитателям Аляски, что они — часть нас.

— Извините, — категорически заявил президент. — Я не могу на это согласиться.

Хоуден понял, что настал момент выложить козырную карту.

— Возможно, вы скорее мне поверите, — спокойно объявил он, — если я скажу, что это предложение исходит не от Канады, а от самой Аляски.

Президент поднялся. Глаза его впились в Хоудена, и он резко произнес:

— Прошу объясниться.

— Два месяца назад, — объявил премьер-министр, — со мной связался втайне представитель группы влиятельных жителей Аляски. Предложение, с которым я выступил сегодня перед вами, было сделано мне тогда.

Президент вышел из-за стола и приблизился к Хоудену.

— Фамилии, — сказал он. В голосе его звучало недоверие. — Я должен знать фамилии.

Артур Лексингтон достал лист бумаги. Премьер-министр взял его и передал президенту.

— Вот они, эти фамилии.

Пробегая глазами по списку, президент, казалось, все меньше верил тому, что видел. Дочитав до конца, он передал список адмиралу Рапопорту.

— Не стану и пытаться… — Впервые слова произносились с запинкой. — Не стану пытаться скрыть от вас, что эти фамилии и ваша информация явились для меня немалым шоком.

Хоуден молча ждал.

— Предположим, — медленно произнес президент, — что будет проведен плебисцит и вы проиграете.

— Как я уже говорил, мы этого не ожидаем. Мы сделаем условия привлекательными, как вы сделали привлекательным Акт о союзе. И вы сами поддержите голосование «за» во имя единства и обороны Северной Америки.

— Вот как? — Брови президента полезли вверх.

— Да, Тайлер, — решительно заявил Хоуден, — это войдет в наше соглашение.

— Но даже и при этом вы можете проиграть, — настаивал президент. — Результатом голосования может быть «нет».

— Если такое произойдет, мы, конечно, смиримся с этим решением. Канадцы тоже верят в самоопределение.

— В таком случае что будет с Актом о союзе?

— Это не повлияет на него, — сказал Джеймс Хоуден. — Если у меня будет обещание Аляски — или по крайней мере обещание провести плебисцит, — я могу выиграть на выборах в Канаде и получить мандат на заключение Акта о союзе. Плебисцит произойдет потом, и каковы бы ни были его результаты, уже нельзя будет изменить сделанное.

— Что ж… — Президент посмотрел на Рапопорта, но по лицу адмирала ничего нельзя было прочесть. Затем он произнес: — Это означает, что в штате придется проводить совещание о структуре… Если я поставлю этот вопрос перед конгрессом, то полагаю, ваши условия могут вызвать дискуссию…

— Могу я напомнить вам ваши собственные слова о поддержке со стороны конгресса? По-моему, вы сказали так: «Нет такого закона, какой я хотел бы провести и не смог».

Президент ударил кулаком по ладони.

— Черт побери, Джим! Как вы здорово поворачиваете против человека его собственные слова!

— Должен предупредить вас, господин президент, — с готовностью произнес Артур Лексингтон, — что у джентльмена мозг работает как магнитофон, запоминая слова. У себя дома нас порой это приводит в замешательство.

— Господи, представляю себе! Джим, разрешите задать вам вопрос.

— Пожалуйста.

— Почему вы считаете, что можете предлагать это? Ведь Акт о союзе нужен вам.

— Да, — сказал Джеймс Хоуден, — думаю, что нужен. Но откровенно говоря, я считаю, что он нужен вам больше, а, как вы сами сказали, времени у нас нет.

В небольшой комнате наступила тишина. Президент глубоко вздохнул. Адмирал Рапопорт пожал плечами и отвернулся.

— Предположим, только предположим, — тихо произнес президент, — что я соглашусь на ваши условия, подлежащие, конечно, утверждению конгрессом, — как вы собираетесь сообщить об этом?

— Сообщение об этом будет сделано в палате общин через одиннадцать дней после сегодняшнего дня.

Снова молчание.

— Вы, конечно, понимаете… Я говорю это в виде предположения… — Слова с трудом слетали с языка. — Но если это произойдет, я должен буду сделать аналогичное заявление перед объединенной сессией конгресса. Вы отдаете себе отчет, что эти наши заявления должны совпадать во всем?

— Да, — сказал Хоуден.

Он понимал, что преуспел. Хоуден ощущал победу.

3

В отдельной кабине «Вэнгарда» Маргарет Хоуден в новом голубовато-сером костюме и бархатной шляпке на красивых седых волосах высыпала содержимое своей сумочки на маленький столик для чтения перед ее сиденьем. Разбирая скомканные американские и канадские банкноты — главным образом малого достоинства, — она взглянула на мужа, погруженного в чтение передовой страницы вчерашней торонтской газеты «Дейли стар». Пятнадцать минут назад, после церемониала прощания с вице-президентом в присутствии почетного караула из морских пехотинцев, их специальный рейс вылетел из вашингтонского аэропорта. И теперь в утреннем солнечном свете над рваными кучевыми облаками они летели на север, к Оттаве и дому.

— Знаешь, — сказал Хоуден, переворачивая страницы газеты, — я часто недоумевал, почему мы не отдадим бразды правления сочинителям передовиц, чтобы они руководили страной. У них для всего есть решение. Правда, — размышлял он, — если они станут править страной, возникнет вечная проблема: кто будет писать передовицы?

— А почему бы не ты? — сказала Маргарет. И положила банкноты рядом с небольшой кучкой уже отсчитанных монет. — Тогда, может, мы бы проводили больше времени вместе и мне не надо было бы бродить по магазинам, чтобы чем-то занять себя в поездках. Ох, Бог ты мой! Боюсь, слишком я растратилась.

Хоуден невольно усмехнулся и, опустив газету, спросил:

— На какую же сумму?

Маргарет проверила деньги, которые она подсчитала, сверяясь с перечнем приложенных чеков.

— Почти двести долларов.

Он склонен был мягко ее побранить, потом вспомнил, что не сообщил Маргарет о появившихся финансовых проблемах. Что ж, деньги-то ведь истрачены, так стоит ли теперь волноваться? А кроме того, разговор о финансовом положении, всегда тревоживший Маргарет, потребует от него больше сил, чем бы ему хотелось. Поэтому он сказал лишь:

— Исключение из таможенного налога на меня не распространяется, только на тебя — да. Поэтому ты можешь провезти товаров на сто долларов без налога, а за остальное заплатить налог.

— Нет! — объявила Маргарет. — Это самая большая нелепица, какую мне довелось слышать. Ты прекрасно знаешь, что таможенники даже и не подойдут к нам, если ты не станешь на этом настаивать. Ты же имеешь право на привилегии — так почему же не воспользоваться ими? — И, словно инстинктивно, она прикрыла рукой оставшуюся кучку долларов.

— Моя дорогая, — набравшись терпения, произнес он (они уже не раз затрагивали эту тему), — ты знаешь мое отношение к подобным вещам. Я убежден, что должен вести себя как обычный законопослушный гражданин.

— Я могу лишь сказать, что ты ведешь себя как ребенок, — сказала, покраснев, Маргарет.

— Возможно, — мягко стоял на своем он. — Тем не менее я хочу, чтобы так было.

И снова он почувствовал, что не хочет заниматься более глубокими объяснениями, подчеркивать мудрость политика быть честным в мелочах, даже не позволяя себе провозить контрабанду, чем занимаются многие канадцы, возвращаясь из-за границы. А кроме того, он всегда понимал, как легко людям вроде него, находящимся на виду, попасться на мелочи, порой на совсем невинном проступке. Есть мелочные люди, особенно в конкурирующих партиях, которые всегда подстерегают малейшую промашку, о чем потом с восторгом печатают газеты. Он видел политических деятелей, выброшенных из общественной жизни, обесчещенных из-за мелких правонарушений, которые в других кругах вызвали бы лишь легкое порицание. Были и такие, что годами набивали себе карманы крупными суммами общественных денег, а попадались — обычно из-за небрежности — на какой-нибудь мелочи.

Он положил газету на стол.

— Не расстраивайся, дорогая, что на этот раз придется заплатить положенное. Очень скоро никаких налогов — или таможенных сборов — вообще не будет.

Он уже рассказал Маргарет накануне вечером в общих чертах об Акте о союзе.

— Что ж, — сказала жена, — я, конечно, не буду об этом жалеть. Я всегда считала глупым всю эту процедуру — раскрывать сумки, объявлять, что ты везешь, — при том, что две страны столь близки во всех отношениях.

Хоуден улыбнулся, но решил не читать Маргарет лекцию об истории канадских пошлин, что и сделало возможным чрезвычайно благоприятные условия Акта о союзе. А условия действительно благоприятные, подумал он, откидываясь в удобном мягком кресле. И снова — а он проделывал это неоднократно в последние двадцать четыре часа — Джеймс Хоуден подумал о том, с каким несомненным успехом прошли его переговоры в Вашингтоне.

Конечно, президент даже в конце не дал твердого обещания относительно Аляски. Но плебисцит в Аляске будет проведен — в этом Хоуден был убежден. Сама идея, естественно, требовала времени для принятия. Сначала это предложение — как думалось первоначально и самому премьер-министру — покажется Вашингтону оскорбительным и невозможным, однако при внимательном рассмотрении оно является здравым и логичным продолжением Акта о союзе, по которому Канада столь многое уступала.

Что же до плебисцита на Аляске, то при уже имеющейся поддержке Канада может предложить столь привлекательные условия для голосования «за», что от них невозможно будет отказаться. Более того: он может заранее объявить о щедрой компенсации обитателям Аляски, которые не захотят остаться при новом режиме, — правда, он надеялся, что большинство останется. В любом случае, после того как Акт о союзе вступит в силу, границы между Аляской, Канадой и остальной континентальной частью США будут лишь воображаемыми. Вся разница для Аляски будет состоять просто в том, что на ее территории начнет действовать канадское гражданское право и канадская администрация.

Одно важное обстоятельство он не обсудил с президентом, а именно: возможность того, что Канада, несмотря на ожидаемое разрушение, может после войны стать более сильным и главным партнером по Акту о союзе. Но это, как и практические последствия в подобной ситуации, решит только время.

Реактивные моторы взвыли — «Вэнгард» повернул на север. Бросив взгляд из окна кабины, премьер-министр увидел внизу еще зеленые поля.

— Где мы, Джейми? — спросила Маргарет.

Он взглянул на свои часы.

— Мы уже должны были покинуть Мэриленд, значит, мы уже над Пенсильванией. После этого — штат Нью-Йорк, и через несколько минут мы дома.

— Надеюсь, в Оттаве не идет снег, — сказала Маргарет, убирая в сумочку чеки и деньги. — Мне бы хотелось постепенно снова привыкать к холоду.

А он не без внутренней издевки подумал: «Я бы тоже хотел многое делать постепенно». В идеале следовало бы медленно, с трудом создавать влиятельную поддержку Акту о союзе. Но, как всегда, времени не хватало, и ему придется идти наугад и продвигаться быстро.

К счастью, он многое мог сейчас предложить. Соглашение относительно Аляски плюс другие ощутимые уступки немало будут весить в его предложении парламенту и избирателям. Учитывая при этом серьезность обстановки, не требовавшей преувеличений, он был убежден, что сможет победить на выборах, тем самым обеспечив себе мандат на подписание Акта о союзе.

Даже и не будь кризиса, время для этого созрело. Десять или даже пять лет назад, когда в самом разгаре были поиски так называемой канадской самобытности с присущим этому шовинизмом, любой Акт о союзе был бы с ходу отвергнут. Но с тех пор настроение нации изменилось.

Естественно, оппозиция, возглавляемая Бонаром Дейцем, пустит в ход все оружие, какое только найдется. Но он сможет с ними справиться, он уверен. Крайний национализм ныне воспринимают, как и должно, считая это опасным самоудовлетворением — опасным еще и потому, что оно какое-то время отдаляло Канаду от ее надежнейшего друга во враждебном мире. Теперь же узы культуры, идеалов, товарищества, а иногда даже и любви открыто протянулись между Севером и Югом и все больше укрепляются. И не потому, что люди перестали критически относиться к Соединенным Штатам, — наоборот: США часто доводили до отчаяния своих друзей и поклонников. Но по крайней мере при всех ошибках отношения между странами были в основном приличными в противоположность недоброжелательству и злобе в остальном мире.

Маргарет взяла «Стар» и стала листать.

— Ой, тут гороскопы, Джейми. Ты читал свой?

Повернув к ней голову, он раздраженно ответил:

— Нет, и я просил бы не поднимать эту тему.

Интересно, подумал он, не пытается ли она отомстить ему за их предшествующее препирательство? Последнее время их отношения стали немного натянутыми, подумал он; возможно, потому, что они слишком мало времени бывают наедине. Когда они в последний раз долго разговаривали?.. Ах да, вечером после той истории в Доме Правительства. Надо, наверное, быть повнимательнее к Маргарет, но беда в том, что день так короток и столько важных вещей, которые он может сделать только сам. Быть может, когда подготовка, которой он сейчас занят, будет позади, у него станет больше времени…

— Какая-то жуткая тарабарщина! — Маргарет возмущенно шуршала газетой. — Ну в самом деле! «Стар» до того уверена в своем обличении того и этого, что потом они перепечатывают это безобразие изо дня в день.

— Им наверняка стыдно, — сказал ее муж. — Зато газета продается. Поэтому они и помещают такой материал в самом конце — в надежде, что его не все заметят.

— Послушай, вот что тебе предсказывают на сегодня, Джейми Стрелец! — Маргарет старательно принялась читать, держа газету ближе к свету: — «Важные и благоприятные флюиды Венеры. Не волнуйтесь по поводу предпринятых усилий — они были во благо и далее материализуются. Продолжайте так и дальше и не теряйте веры в себя. Но следите за облаками, которые увеличиваются». — Она опустила газету. — Что за ерунда! Потрясающая ерунда!

— Да, — сказал Джеймс Хоуден, — верно?

Странно, однако, подумал он: снова облако. Что там было раньше, полторы недели назад: «Остерегайтесь облака не больше ладони»? Цитата из Ветхого Завета, верно? Про Илью, увидевшего облачко, поднимавшееся из моря… а потом до него дотронулся ангел, и он был миропомазан на королевский престол, а позже он разделил воды Иордана и вознесся на небо в огненной колеснице. Но для Ильи облако явилось знаком силы. Так же будет и для него или же это знак предупреждающий? Какой же? Внезапно на память пришли слова старой миссис Зидер… в тот день в суде в Медисин-Хэт… «Я, дорогой, дитя, рожденное под знаком Стрельца. Вот увидишь!»

— Джейми! — резко окликнула его Маргарет.

— Что такое? — Он круто перестроил свои мысли.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем, — солгал он. — Я выключил свой мозг.

Через несколько минут Маргарет объявила:

— Командир Гэлбрейт пригласил меня в кабину экипажа. Я думаю, надо пойти.

Муж кивнул ей.

— Я б хотел, чтобы ты пошла и извинилась за то, что я так веду себя в этом полете. — Он взглянул в дальний конец кабины на настенные часы. — Пока тебя не будет, мне, наверное, следует принять юного Проузи. Его уже два дня распирают какие-то известия.

Несмотря на присутствие окружения — трех министров и собственного штата, сидевших сейчас в переднем салоне, — премьер-министр провел с кем-либо из них слишком мало времени в Вашингтоне, кроме Артура Лексингтона.

— Хорошо, — сказала Маргарет, — я пришлю его.

Эллиот Проузи, вошедший после ухода Маргарет из переднего салона, был одним из двух помощников премьер-министра. Молодой, атлетически сложенный красавец, богатый и независимый, да к тому же почетный выпускник университета Макгилла, он проходил обучение у политика, что весьма распространено нынче среди молодых людей, мечтающих занять высокие политические посты. Через два-три года он уйдет со своей нынешней работы и постарается добиться избрания в палату общин. А пока партия использовала его мозги и знания, а он имел уникальную возможность видеть изнутри, как работает правительство, что со временем может сократить ему дорогу в министры.

Джеймс Хоуден не понимал, нравится ли ему Проузи, который порой бывал слишком усерден. Но сейчас премьер-министр был настолько доволен вашингтонскими переговорами, что это побудило его сделать широкий жест. И, указав на стоявший напротив стул, он произнес:

— Итак, Эллиот, насколько я понимаю, у вас есть что-то на уме.

— Да, сэр. — Проузи осторожно опустился на стул с серьезным, по обыкновению, лицом. — Если помните, я начал вам вчера докладывать…

— Я знаю, — сказал Хоуден. — И прошу извинить меня за то, что оборвал вас. Но были проблемы — о некоторых из них вы уже знаете, — и я не мог выделить вам время.

Ему показалось, что на лице молодого человека промелькнуло раздражение. Ничего не поделаешь: этому в политике тоже надо научиться — привыкнуть говорить, очень часто без особой нужды, но это составная часть профессии.

— Мистер Ричардсон и мисс Фридман связывались со мной, — сказал Эллиот Проузи. — По поводу дела этого иммигранта в Ванкувере.

— О, ради всего святого, нет! — взорвался Джеймс Хоуден. — Я уже слышал об этом столько, что на всю жизнь хватит.

— Похоже, они слышали в Оттаве куда больше. — И Проузи заглянул в бумаги в папке.

— Неужели людям нечем больше занять свои чертовы умы? — кипел Хоуден. — Неужели они не знают, что есть другие вещи… более важные проблемы, которые возникают в мире?

А сам подумал: «Объявление о заключении Акта о союзе выбросит из новостей всякое упоминание об иммиграции — когда об этом станет известно, в газетах ни для чего другого места не будет. Но сейчас еще не пришло время…»

— У меня на это нет ответа, сэр. — У Проузи была привычка все вопросы воспринимать буквально, будь то риторические или другие. — Но у меня записано, сколько телеграмм и писем пришло по этому вопросу.

— Скажите же, — буркнул Хоуден.

— С тех пор как вы покинули Оттаву и по сегодняшнее утро на ваше имя поступило двести сорок телеграмм и триста тридцать два письма. Все — кроме двух телеграмм и восемнадцати писем — за человека на корабле и с критикой правительства.

— Что ж, — пробурчал Хоуден, — по крайней мере у двадцати человек хватило ума.

— Было кое-что и новое. — Эллиот Проузи снова заглянул в свои записи. — У человека на корабле, по-видимому, появился адвокат, который позавчера добился приказа nisi на основании Habeas corpus. Сегодня днем его заявление рассматривается в Ванкувере.

— Суд откажет ему, — устало произнес Хоуден. — Это старая юридическая хитрость. Я сам ею пользовался.

— Да, сэр, я понимаю — в Оттаве держатся такого же мнения. Но мистера Ричардсона очень беспокоит освещение в газетах. Похоже, об этом много пишут. Он просил сообщить вам, что публикации увеличиваются в размере и большинство появляется на первой странице. Некоторые газеты Восточного побережья прислали в Ванкувер своих репортеров для освещения этого дела. Появилось четырнадцать передовиц, критиковавших ваше выступление перед отъездом в Вашингтон. Мистер Бонар Дейц тоже выступает при первой возможности с заявлениями, атакуя правительство. По словам мистера Ричардсона, «оппозиция использует момент».

— А что, он считал, они станут делать? — со злостью спросил премьер-министр. — Выйдут на улицу и станут нам аплодировать?

— Я, право, не знаю, что он на этот счет думает.

Хоуден раздраженно бросил:

— А какого черта вы должны отвечать на все вопросы?

— Я всегда считал, что вы ждете от меня ответа, — сказал Проузи.

В тоне молодого человека было вежливое удивление, и, несмотря на свою злость, Хоуден улыбнулся.

— Вы ни в чем не виноваты, и никто не виноват, кроме… — Мысли его перекинулись на Харви Уоррендера:

— Есть еще кое-что, — произнес тем временем Эллиот Проузи. — Мистер Ричардсон просил меня предупредить вас, что пресса завалит вас вопросами в аэропорту по прибытии Он сказал, что не видит, как вы сможете этого избежать.

— А я и не стану избегать, — мрачно сказал Джеймс Хоуден. И посмотрел в упор на своего помощника. — Вас считают умелым молодым человеком. Что бы вы предложили?

— Ну… — протянул Проузи.

— Выкладывайте.

— Если позволите, сэр, вы хорошо владеете аудиторией, когда не сердитесь.

Хоуден снова улыбнулся и покачал головой:

— Позвольте вас уведомить: никогда не выходите из себя, общаясь с прессой.

А позже сам, забыв о своем совете, вышел из себя.

Произошло это после приземления в аэропорту Оттавы. Самолет остановился, как обычно бывает, когда прилетают особо важные персоны, у общественной части аэропорта, а не у той части, которая отведена для королевских канадских военно-воздушных сил, откуда «Вэнгард» отлетал. В отдельной кабине после ухода Эллиота Проузи Джеймс Хоуден, отбросив на время злость, мысленно предвкушал свое триумфальное возвращение, хотя и мог поделиться своим успехом в Вашингтоне лишь с немногими.

Выглянув в окошко, Маргарет заметила:

— Наверху собралась целая толпа. Как ты думаешь, они нас ждут?

Отстегнув ремень, Хоуден перегнулся через Маргарет. И в самом деле несколько сот человек — большинство в теплых пальто и шарфах, защищавших от холода — стояли сгрудившись у ограды и за ней. Толпа разрасталась прямо у них на глазах.

— Все возможно, — в приподнятом настроении произнес он. — В конце-то концов премьер-министр Канады имеет определенный статус.

Судя по выражению лица, такой ответ не слишком удовлетворил Маргарет.

— Надеюсь, мы быстро сквозь них пройдем, — сказала она. — А то я немного устала.

— Ну, долго это не должно быть, но мне, наверное, придется сказать несколько слов.

В мозгу замелькали фразы: «…чрезвычайно успешные переговоры (он может так сказать, не торопя событий)… в ближайшие две-три недели будет объявлено о практически достигнутом… стремление установить более тесные, теплые (лучше не говорить «близкие») отношения между нашими двумя странами… был рад возобновить наши давние дружеские отношения с президентом…»

Нечто в таком духе, решил он, будет самым подходящим для данного случая.

Моторы заглохли, дверь фюзеляжа открылась, и подкатили лестницу. Джеймс Хоуден и Маргарет вышли первыми, остальные вежливо ждали своей очереди.

Солнце то появлялось, то исчезало, и по аэропорту гулял холодный северный ветер.

Они приостановились наверху лестницы, частично укрытые от ветра, и Хоуден подумал, что находившаяся всего в какой-нибудь сотне ярдов от них толпа стояла удивительно тихо.

Стюарт Каустон подошел к ним, вытянув руку.

— Приветствую! — Он так и сиял. — И от имени всех нас поздравляю с прибытием домой.

— Господи! — воскликнула Маргарет. — Да мы же отсутствовали-то всего три дня.

— А нам показалось, гораздо дольше, — заверил ее Каустон. — Нам вас не хватало.

Улыбчивый Стю, сжимая руку Хоудена, пробормотал:

— Замечательный, замечательный результат. Вы оказали великую услугу стране.

Пропустив Маргарет вперед, Хоуден стал спускаться по лестнице и тихо спросил:

— Вы говорили с Люсьеном Перро?

Министр финансов кивнул:

— В точности, как вы велели по телефону. Я информировал Перро, но никого больше.

— Отлично! — одобрительно сказал Хоуден. Они теперь уже шли к зданиям аэропорта. — Завтра мы соберем кабинет в полном составе, а до тех пор я хотел бы поговорить сегодня вечером с вами, с Перро и еще с одним-двумя. Лучше будет собраться в моем кабинете.

Маргарет запротестовала:

— Неужели надо и это делать именно сегодня, Джейми? Мы оба устали, и я так надеялась, что мы тихо посидим вечерком.

— У нас еще будут тихие вечера, — не без раздражения ответил ей муж.

— Быть может, вы могли бы заехать к нам, Маргарет, — предложил Каустон. — Я уверен, что Дейзи будет вам рада.

— Спасибо, Стю. — Маргарет отрицательно покачала головой. — Я думаю, не сегодня.

Они прошли уже полпути до терминала. За их спиной остальные члены делегации спускались с самолета.

И снова премьер-министр заметил, какая тихая, настороженная стоит толпа. Он с любопытством заметил:

— Какие они необычно тихие, верно?

Каустон насупился.

— Мне сказали, что местные недружелюбно настроены. — И добавил: — Похоже, что это организованная демонстрация. Они приехали на автобусах.

И тут, как будто слова эти были сигналом, разразилась буря.

Сначала засвистели и зашикали со страшной силой, как будто их долго сдерживали и они прорвались. Затем раздались выкрики, и можно было разобрать слова: «Скряга!», «Диктатор!», «Бессердечный мерзавец!», «Мы тебя выкинем!», «Не быть тебе долго премьер-министром!», «Подожди — вот будут выборы!»

И одновременно появились плакаты. До этого момента они были спрятаны, а теперь Хоуден уже мог прочесть:

«ДЕПАРТАМЕНТ ПО ИММИГРАЦИИ -

КАНАДСКОЕ ГЕСТАПО

ВПУСТИТЕ ДЮВАЛЯ -

ОН ЗАСЛУЖИВАЕТ ПЕРЕДЫШКИ

ИЗМЕНИТЕ НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ

ЗАКОНЫ ИММИГРАЦИИ

ИИСУС ХРИСТОС

ОТВЕРНУЛСЯ БЫ ОТ ВАС

КАНАДЕ НУЖЕН

ДЮВАЛЬ, А НЕ ХОУДЕН

БЕССЕРДЕЧНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО

ПУСТЬ УБИРАЕТСЯ»

Сквозь сжатые губы Хоуден спросил Каустона:

— Вы знали об этом?

— Брайан Ричардсон предупреждал меня, — сказал несчастный министр финансов. — По его словам, все это куплено и оплачено оппозицией. Но, откровенно, я не думал, что будет так скверно.

Премьер-министр увидел, как камеры телевидения развернулись на плакаты и улюлюкающую толпу. Сегодня вечером это покажут по всей стране.

Делать нечего — надо идти ко входу в терминал под все разраставшиеся злобные крики и улюлюканье. Джеймс Хоуден взял Маргарет под руку и заставил себя улыбнуться.

— Держись так, словно ничего не происходит, — настоятельно попросил он, — и не спеши.

— Я стараюсь, — сказала Маргарет. — Но это немного трудно.

Когда они вошли в терминал, крики стали менее слышны. Их ждала группа репортеров — позади топтался Брайан Ричардсон. Еще больше телекамер было нацелено на премьер-министра и Маргарет.

Как только Хоудены остановились, молодой репортер спросил:

— Господин премьер-министр, изменили ли вы в какой-то мере свое мнение относительно иммиграции Дюваля?

После Вашингтона… разговора в высших сферах, уважения, оказанного ему президентом, после его успеха… чтоб ему был задан первым такой вопрос — это же возмутительно. Опыт, мудрость, осторожность исчезли, и премьер-министр гневно заявил:

— Нет, я ничего не изменил и не изменю. То, что происходит сейчас — если вы сами не догадались, — всего лишь преднамеренная политическая демонстрация, устроенная безответственными элементами. — Репортеры заработали карандашами, а Хоуден продолжал: — Эти элементы — и мне нет нужды их называть — используют данную незначительную проблему, пытаясь отвлечь внимание общественности от реальных достижений правительства в более важных вопросах. Более того: я говорю вам, что пресса, продолжая уделять особое внимание этому малозначительному делу в такое время, когда нашей стране предстоит принять серьезные и важные решения, одурачена или же безответственна, а быть может, и то и другое.

Он увидел, как Брайан Ричардсон затряс головой. «Да ладно, — подумал Хоуден, — газеты часто ведут себя по-своему, и атака порою является лучшим способом защиты». Немного поостыв, он уже сдержаннее продолжал:

— Вы, джентльмены, должны помнить, что я терпеливо и долго отвечал на вопросы по этой теме три дня назад. Но если вы забыли, я снова подчеркну, что правительство намерено держаться закона, каким является Акт об иммиграции.

Кто-то спокойно спросил:

— Вы хотите сказать, что дадите Дювалю гнить на корабле?

Премьер-министр отрезал:

— Это вопрос не ко мне.

Это был неудачный подбор слов — он-то имел в виду, что решение этого вопроса выходит за рамки его юрисдикции. Но упрямство помешало ему исправить сказанное.

К вечеру эта его фраза обошла всю страну от побережья до побережья. Ее повторяли по радио и ТВ, и редакторы утренних газет с небольшими изменениями били в одну точку:

О Дювале: «Меня это не касается».

Пресса, общественность — «безответственны».

1

Самолет премьер-министра сел в аэропорту Оттавы в 1.30 дня по восточноевропейскому времени. В Ванкувере в этот момент — а он находился на расстоянии четырех провинций и трех зон времени к западу — было еще утро и время приближалось к 10.30, то есть к тому часу, когда приказ nisi касательно освобождения Анри Дюваля должен был слушаться у мирового судьи.

— Почему у мирового судьи? — спросил Дэн Орлифф у Алана Мейтленда, перехватив его в набитом народом верхнем коридоре здания Верховного суда. — Почему не в судебном зале?

Алан только что вошел с улицы, где поднявшийся ночью резкий холодный ветер вызывал дрожь. Теперь в теплом помещении вокруг них крутились люди — адвокаты в развевающихся мантиях спешили мимо; совещались в последнюю минуту с истцами или ответчиками; судейские служащие; репортеры — этих последних сегодня было больше обычного из-за интереса, какой вызывало дело Дюваля.

— Слушание будет проходить в зале суда, — поспешил сказать Алан. — Я не могу задерживаться: наше дело начнут рассматривать через несколько минут.

Его смущало то, что Дэн Орлифф стоял с раскрытым блокнотом и нацеленным на бумагу карандашом. Ему пришлось столкнуться с этим не раз в последние несколько дней — с тех пор как появилась первая заметка Орлиффа, затем вчера опять, после того как стало известно, что он подал прошение, основанное на Habeas corpus. Посыпались интервью и вопросы. Действительно ли он завел дело? Чего он ожидает? Если будет признано, что он прав, — что дальше?..

Он уклонился от ответа на большинство вопросов, объясняя это профессиональной занятостью, да и в любом случае, говорил он, он не может обсуждать дело, которое находится sub judice^[16]. Он сознавал также, что судьи не любят адвокатов, жаждущих рекламы, и поэтому ему было очень не по себе от внимания прессы. Но сколь бы это его ни заботило, вчера и сегодня появилось множество заголовков, как и сообщений по радио и телевидению…

А начиная со вчерашнего дня посыпались телефонные звонки и телеграммы со всей страны, от совсем незнакомых людей — в большинстве от таких, о ком он никогда и не слышал, хотя, правда, было несколько известных имен. Все желали ему успеха, несколько человек предлагали деньги, и под конец его растрогало то, что участь попавшего в беду одинокого человека все-таки вызвала настоящее сострадание.

Сейчас, как только Алан остановился поговорить с Дэном Орлиффом, его окружили и другие репортеры. Один из них — неместный, которого Алан запомнил со вчерашнего дня (он считал, что это репортер из монреальской «Газетт»), — спросил:

— Да, а почему это будет у мирового судьи?

Алан решил, что надо уделить минуту для разъяснения. Это ведь не судебные репортеры, и пресса помогла ему, когда была нужна помощь…

— Все вопросы, кроме официальных слушаний, — поспешил он пояснить, — разбираются у мирового судьи. Но обычно столько вопросов оказывается на повестке дня, столько к этому привлечено людей, что судья переносит дело в зал заседаний, который на время как бы становится его кабинетом.

— Что за чертовщина! — послышался голос из задних рядов. — А как отнестись к старинной поговорке, что закон — дышло?

Алан усмехнулся:

— Если я соглашусь с вами, то вы ведь сможете меня процитировать.

Стоявший впереди маленький мужчина спросил:

— А Дюваль сегодня тут будет?

— Нет, — ответил Алан. — Он по-прежнему на корабле. Мы сможем снять его с корабля, только если приказ nisi будет признан действительным, то есть станет предписанием согласно Habeas corpus. Этому и будет посвящено сегодняшнее заседание.

Сквозь сгруппировавшихся репортеров пролез маленький плотный Том Льюис. Взяв Алана за локоть, он протянул:

— Пошли!

Алан взглянул на свои часы — было почти 10.30.

— Это все, — сказал он репортерам. — Давайте лучше зайдем.

— Удачи, приятель! — сказал один из корреспондентов телеграфного агентства. — Мы болеем за вас.

Дверь закрылась за последним входящим, и клерк объявил:

— Суд идет!

И в маленький квадратный зал, предшествуемый клерком, быстро вошел тощий костлявый судья Уиллис. Он поднялся на свое место, сухо поклонился адвокатам — а их было человек двадцать, которые в ближайшие полчаса будут кратко выступать перед ним, — и, не обернувшись, лихо сел в кресло, которое подставил ему клерк.

Нагнувшись к сидевшему рядом Алану, Том Льюис прошептал:

— Если этот малый когда-нибудь опоздает подставить стул — вот грохоту будет!

На секунду судья посмотрел в их направлении, повернув к ним острое, худое суровое лицо с задумчивыми глазами под нависшими седыми бровями, чей взгляд Алан почувствовал на себе два дня назад. Алан подумал, уж не услышал ли судья Тома, потом решил, что этого не может быть. А судья, официально кивнув клерку, дал понять, что процедуру можно начинать.

Окинув взглядом зал из панелей красного дерева, Алан увидел, что пресса заняла целых два передних ряда в противоположном центру секторе. В его секторе — и впереди и сзади — сидели коллеги-адвокаты. Большинство либо держали в руках юридические документы, либо читали их, готовясь к тому моменту, когда их вызовут на ковер. Голова его была повернута назад, поэтому он увидел, как вошли еще пять человек.

Первым вошел капитан Яаабек в синем саржевом костюме, держа на руке пальто; он явно чувствовал себя неуверенно в незнакомой обстановке. С ним был пожилой хорошо одетый мужчина, в котором Алан узнал компаньона юридической конторы, специализирующейся на морском праве. По всей вероятности, это был адвокат корабельной компании. Они сели позади репортеров, и адвокат, с которым Алан однажды встречался, посмотрел через зал и любезно кивнул; капитан Яаабек тоже наклонил голову с легкой улыбкой.

Следом за ними вошли трое: Эдгар Крамер, по обыкновению, в аккуратном, хорошо отутюженном костюме в узкую полоску, с белым, тщательно уложенным платочком в кармашке; вторым вошел плотный мужчина с подстриженными щеточкой усами, пропустивший при входе вперед Крамера, — по всей вероятности, его помощник в департаменте по иммиграции, решил Алан; и вслед за этими двумя появилась грузная важная особа — судя по уверенности, с какой он держался, это, почти несомненно, тоже был адвокат.

В передней части зала лежала целая куча заявлений, которые стал одно за другим выкликать клерк. Услышав тему своего заявления, адвокат поднимался с места и кратко излагал суть дела. За этим обычно следовал вопрос или два со стороны судьи, затем судья кивал — значит, заявление было принято.

Том Льюис ткнул Алана в бок:

— Это и есть твой друг Крамер — тот, что с кислой рожей?

Алан кивнул.

Том повернул голову, рассматривая остальных, через минуту снова повернулся к Алану и тихо присвистнул.

— Ты видел, кто с ним? — шепотом спросил он.

— Модник в сером костюме? — прошептал Алан в ответ. — Я не узнаю его. А ты?

Том, приложив руку ко рту, заговорил:

— Конечно, узнаю. Это же Э.Р. Батлер, не кто-нибудь, а королевский адвокат. Они против тебя, мальчик, выставили целые пушки! Не хочешь сбежать?

— Откровенно говоря, — прошептал Алан, — да.

Э.Р. Батлер был человек влиятельный. Один из самых успешных защитников в суде, он славился своим адвокатским мастерством, и его допросы и аргументация могли быть убийственны. Обычно его интересовали только крупные дела. Департаменту по иммиграции, подумал Алан, пришлось основательно поубеждать его и пообещать солидный гонорар, чтобы он согласился. У прессы, как заметил Алан, уже возник к нему интерес.

Клерк возвестил:

— По поводу Анри Дюваля — заявление о применении Habeas corpus.

Алан встал и быстро произнес:

— Милорд, нельзя ли подождать до второго чтения?

Это был акт обычной любезности по отношению к другим адвокатам. Те, кто стоял в списке после него и чьи заявления не требовали аргументации, могли быстро получить решение и уйти. Затем оставшиеся, чьи заявления требовали более длительной процедуры, будут снова вызваны.

Судья кивнул, и клерк выкликнул следующую фамилию.

Садясь на свое место, Алан почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча. Это был Э.Р. Батлер. Пока Алан говорил, пожилой адвокат покинул свое место и сел позади него. Вместе с ним появилась и волна душистого лосьона после бритья.

— С добрым утром, — шепотом произнес он. — Я выступаю в вашем деле — от департамента. Моя фамилия Батлер. — И, любезно улыбнувшись, как и положено старшему барристеру, обращающемуся к младшему, он протянул руку.

Алан пожал мягкую, ухоженную руку.

— Да, — пробормотал он, — я знаю.

— Гарри Толланд представляет компанию «Нордик шиппинг», — все так же шепотом произнес тот, указывая на адвоката, пришедшего с капитаном Яаабеком. — Это владельцы корабля — я полагаю, вы это знаете.

— Нет, — тихо сказал Алан, — я не знал. Благодарю вас.

— Все в порядке, старина, я просто подумал, что вам может пригодиться такая информация. — И Э.Р. Батлер снова положил руку на плечо Алана. — Интересный вы подняли вопрос — нам придется хорошенько потрудиться. — И, дружески кивнув, он вернулся на свое место в другой части зала.

Алан посмотрел в ту сторону, намереваясь ответить любезностью на любезность и поприветствовать Эдгара Крамера. В какой-то момент он заметил, что Крамер наблюдает за ним. Затем с ничего не выражающим лицом чиновник отвернулся.

Прикрыв рот рукой, Том сказал:

— Повернись и потрись об меня пиджаком — тем местом, где его касался великий человек.

Алан усмехнулся:

— По-моему, очень дружелюбно.

Но самоуверенный вид был лишь позой. Напряжение и растущая нервозность подступали к нему.

— Одна из симпатичных особенностей нашей профессии, — пробормотал Том, — то, что тебе улыбаются, прежде чем всадить нож.

Началось второе чтение заявлений.

Обычно к этому времени зал суда пустеет, однако пока что лишь один или два адвоката ушли. Ясно было, что они продолжали сидеть из-за интереса, какой вызывало дело Дюваля.

Предшествовавший этому делу вопрос о разводе был немедленно решен.

Теперь в зале почувствовалась настороженность.

Как и прежде, клерк объявил:

— По поводу Анри Дюваля.

Алан поднялся с места. Голос его, когда он заговорил, зазвучал неожиданно напряженно.

— Милорд… — Он запнулся, закашлялся и остановился.

В зале стояла тишина. Репортеры повернулись к нему лицом. Серые глаза судьи Уиллиса оценивающе смотрели на него. И он начал сначала.

— Милорд, я выступаю от имени заявителя Анри Дюваля. Меня зовут Алан Мейтленд, и мой ученый друг мистер Батлер… — Алан посмотрел через зал и увидел, как Э.Р. Батлер встал и поклонился, — выступает от имени департамента по делам гражданства и иммиграции, а мой ученый друг мистер Толланд, — Алан заглянул в сделанную минуту назад запись, — представляет компанию «Нордик шиппинг».

Адвокат, сидевший рядом с капитаном Яаабеком, встал и поклонился судье.

— Хорошо, — отрывисто сказал судья Уиллис. — Так в чем дело?

Невзирая на резкость тона, в вопросе была мягкая ирония. Едва ли даже такой далекий от всего судья Верховного суда, который все-таки наверняка читает газеты, мог не слышать последние одиннадцать дней о существовании Анри Дюваля. Но его вопрос был также напоминанием, что суд интересуют лишь факты и должным образом представленные документы. Более того: Алан понял, что аргументы, изложенные им два дня назад, следует здесь заново сформулировать.

Тем не менее, волнуясь, прерывающимся порой голосом, он начал:

— Да будет угодно вашей милости, факты следующие.

И Алан Мейтленд снова обрисовал положение Анри Дюваля на «Вастервике» и вдобавок «отказ» капитана Яаабека в двух случаях доставить безбилетника на берег к иммиграционным властям. Он снова заявил, что это представляет собой незаконное содержание Дюваля в заключении и является нарушением закона о правах человека.

Излагая это, Алан уже чувствовал, насколько вся эта конструкция выглядит неубедительно. Хотя говорил он менее плавно и был менее уверен в себе, чем в прошлый раз, упрямство заставляло его продолжать. Справа от себя он видел королевского адвоката Э.Р. Батлера, который вежливо слушал, навострив одно ухо и время от времени делая какие-то пометки в блокноте. Только раз, когда Алан искоса взглянул на старшего адвоката, он заметил, что на лице его появилась легкая снисходительная улыбка. А капитан Яаабек, как он видел, внимательно слушал его.

Снова Алан, зная, как надо вести себя в таких местах, тщательно избегал касаться эмоционального аспекта этого дела. Но в уголке его сознания хранилось воспоминание о лице молодого безбилетника со странной смесью надежды и смирения с судьбой. Через час или два что возьмет в нем верх — надежда или смирение?

Закончил он так же, как и два дня назад: даже безбилетник, утверждал он, имеет право требовать, чтобы департамент по иммиграции провел специальное расследование, имеет ли он право стать иммигрантом. Если в подобных расследованиях отказывается всем приезжим, то даже настоящему канадскому гражданину, временно не имеющему паспорта, может быть отказано во въезде в свою страну. Этот аргумент, высказанный ранее, вызвал улыбку у судьи Уиллиса.

Сейчас улыбки не было. От прямой фигуры с седой головой, сидевшей на возвышении, веяло лишь унылой бесстрастностью.

Чувствуя себя глубоко несчастным и сознавая свою несостоятельность, Алан после десятиминутного выступления сел.

Теперь поднялся уверенный в себе широкоплечий Э.Р. Батлер. Безо всякого усилия, с достоинством — совсем как римский сенатор, подумал Алан, — он обратился к судье.

— Милорд, — учтивый низкий голос наполнил зал, — я с интересом и восхищением выслушал аргументы моего уважаемого коллеги мистера Мейтленда.

После чего наступила преднамеренная пауза, во время которой Том Льюис шепнул:

— Мерзавец умудрился сказать о твоей неопытности, даже не употребив этого слова.

Алан кивнул. Он подумал о том же.

Теперь голос продолжал:

— С интересом — потому что мистер Мейтленд дал новую версию довольно простого пункта закона; с восхищением, потому что он проявил удивительную способность сооружать кирпичи — или делать вид, что их сооружает, — из горстки юридической соломы.

Из уст кого угодно другого это прозвучало бы грубо и жестоко. А у Э.Р. Батлера, произнесшего это с задушевной улыбкой, слова прозвучали как добродушное поучение с легкой издевкой.

Позади Алана кто-то хихикнул.

Э.Р. Батлер продолжал:

— Истина, как я постараюсь показать, милорд, состоит в том, что клиент моего друга, мистер Дюваль, о своеобразной проблеме которого всем нам известно и которому, могу сказать, чрезвычайно сочувствует департамент по иммиграции… Истина в том, что Дюваль задержан не противозаконно, а законно вследствие ордера на задержание, составленного в соответствии с должным и надлежащим возбуждением дела согласно канадскому Акту об иммиграции. Более того: я довожу до сведения вашей милости, что капитан корабля «Вастервик» поступил совершенно законно, задержав Дюваля, как сообщил мой ученый друг. Собственно, если бы капитан так не поступил…

Искусно составленные, отточенные фразы следовали одна за другой. Если Алан спотыкался, подыскивая слова, то у Э.Р. Батлера они ритмично лились. Если Алан кружил, излагая свои аргументы, иной раз возвращаясь, чтобы прощупать почву, Э.Р. Батлер разделывался с каждым доводом поочередно, затем быстро переходил к следующему.

Его доводы звучали убедительно: задержание было законно; все, требуемое законом, было соблюдено; капитан корабля не совершил ошибки, как и департамент по иммиграции в своих процедурах; Анри Дюваль, будучи безбилетником, не имеет законных прав и, следовательно, не может просить о специальном расследовании, связанном с иммиграцией, а довод Алана о гипотетическом канадском гражданине, которому отказывают во въезде в страну, до смешного неубедителен. И Э.Р. Батлер — добродушно, конечно, — рассмеялся.

Алан признал, что это было блестящее выступление.

В заключение Э.Р. Батлер произнес:

— Милорд, я прошу отказать в рассмотрении заявления и аннулировать приказ nisi.

Он церемонно поклонился и вернулся на свое место.

В маленьком зале воцарилась тишина, словно после ухода звезды со сцены. После своего весьма оригинального вопроса «Так в чем дело?» судья Уиллис не произнес ни слова. И хотя эмоциям тут не было места, Алан ожидал увидеть на лице судьи по крайней мере озабоченность, но не было ничего. Глядя на судью, подумал он, создавалось впечатление, будто речь шла о кирпичах или цементе, а не о живом существе. Сейчас судья передвинулся в кресле с высокой спинкой, заглянул в свои записи, потянулся к стакану с холодной водой и глотнул. Алан заметил, что репортеры задвигались, некоторые стали смотреть на часы. Для кого-то из них, предположил Алан, наступает срок подачи материала. Хотя время перевалило за одиннадцать, зал был по-прежнему необычно полон. Всего лишь два-три адвоката, занятые другими делами, ушли, а повернув голову, он заметил, что позади появились новые.

Впервые за все время Алан услышал доносившиеся снаружи звуки города: порывы ветра; шум транспорта; колышущийся грохот, похожий на работу пневматических сверл; звон колокола издали, а из порта — басовитый гудок буксира — возможно, судно покидает порт, как скоро покинет его «Вастервик» — с Анри Дювалем или без него. Ну, скоро они это узнают.

В тишине скрипнул отодвигаемый стул. Это был Толланд, адвокат корабельной компании. И тоном, царапавшим слух по сравнению со сладкозвучным голосом Э.Р. Батлера, он произнес:

— Если ваша милость позволит…

Судья Уиллис оторвался от своих записей и бросил острый взгляд через зал.

— Нет, мистер Толланд, — сказал он, — мне нет нужды вас беспокоить.

Адвокат поклонился и сел.

Значит, вот оно как.

Восклицание судьи означало лишь одно: дело, которое защищал Алан, лопнуло и дополнительные доводы, чтобы уничтожить его, не требовались.

— Что ж, — прошептал Том, — по крайней мере мы пытались.

Алан кивнул. Ему казалось, что он все время ожидал поражения.

Ведь он с самого начала знал, что его стратегия весьма уязвима. Но теперь, когда пришло поражение, появилась горечь. Он думал о том, в какой мере должен винить свою неопытность, свою речевую неуклюжесть в суде. Вот если бы он был более уверен в себе — скажем, умел бы убеждать, как Э.Р. Батлер, — мог бы выиграть, вместо того чтобы провалиться?

Или если бы ему повезло и был другой судья — сочувствующий, менее строгий, дружелюбный, — результат был бы иной сейчас?

Как выяснилось, не был бы.

Судье Стэнли Уиллису решение, которое он должен был принять, представлялось неизбежным еще прежде, чем заговорили адвокаты. Он понял слабость доводов Алана Мейтленда, несмотря на равноценную изобретательность, через несколько секунд после того, как тот стал излагать дело два дня назад.

Но в тот момент было достаточно оснований для выдачи приказа nisi. А теперь — к крайнему сожалению судьи — не было оснований для выдачи судебного предписания на основании Habeas corpus.

Судья Уиллис считал королевского адвоката Э.Р. Батлера эксгибиционистом и позером. Риторика и гладкая речь, демонстрация учтивой доброжелательности — все это были актерские трюки, которые могли повлиять — и влияли — на присяжных; на судей же это часто не производило впечатления. Тем не менее Э.Р. Батлера нельзя было упрекнуть в незнании дела, и доводы в его только что окончившемся выступлении были неопровержимы.

И судья Уиллис должен — а через минуту так и сделает — отклонить прошение о применении Habeas corpus. Однако ему очень хотелось найти какой-то способ помочь молодому адвокату Алану Мейтленду и тем самым помочь Анри Дювалю.

Желание объяснялось двумя причинами. Во-первых, судья Уиллис, активно читавший газеты, был убежден, что бездомному безбилетнику следует дать возможность высадиться на берег и поселиться в Канаде. С самого первого сообщения об этом он считал, что департаменту по иммиграции следовало нарушить в данном случае правила, как, насколько он знал, это делалось несчетное множество раз. Его удивило и возмутило то, что, как он узнал, это не только не было сделано, но правительство — в лице своих чиновников, занимающихся иммиграцией, — заняло, с его точки зрения, непоколебимую и произвольную позицию.

А во-вторых, судье Уиллису понравился Алан Мейтленд. Некоторая нескладность, речь с запинкой — все это, с точки зрения судьи, не имело значения: здравомыслящему адвокату, как он знал, не обязательно быть Демосфеном.

Когда дело Дюваля появилось в газетах, судья Уиллис предполагал, что один из старших членов юридической коллегии из сострадания к безбилетнику быстро предложит ему свою юридическую помощь. Сначала его огорчило то, что никто не вызвался, а потом, когда стало известно, что некий молодой юрист заполнил брешь, это даже понравилось ему. А теперь, наблюдая за Аланом Мейтлендом, он гордился им.

Его собственное участие в этом деле было, конечно, совершенно случайно. Естественно, никакое личное предрасположение не должно было влиять на него как на судью. Тем не менее есть некоторые мелочи, в которых судья может помочь…

Все зависит от того, подумал судья Уиллис, насколько сообразительным окажется молодой защитник Анри Дюваля.

Судья кратко изложил основания для поддержки доводов, изложенных Э.Р. Батлером. То, что капитан держал у себя Дюваля в соответствии с вполне законным приказом департамента по иммиграции, судья признал правомерным. Следовательно, это не было противозаконным задержанием, когда мог быть применен Habeas corpus. И хриплым голосом добавил:

— Заявление отклоняется.

Алан стал готовиться к уходу и мрачно складывал бумаги в портфель, когда тот же голос отчетливо произнес:

— Мистер Мейтленд!

Алан встал.

— Да, милорд.

Мохнатые брови, казалось, сдвинулись еще более грозно. «Что же меня ждет? — подумал Алан. — Возможно, резкая отповедь». Все, кто уже встал, вернулись на свои места.

— Вы заявили, — сурово произнес судья, — что ваш клиент имеет право на слушание по поводу иммиграции. В качестве логического пути я предлагаю вам обратиться по этому вопросу в департамент по делам гражданства и иммиграции, сотрудники которого, — и судья Уиллис взглянул в сторону группы, в центре которой был Эдгар Крамер, — несомненно, облегчат вам решение этого вопроса.

— Но, милорд… — теряя терпение, произнес Алан.

И огорченно умолк, кипя от возмущения. Даже используя применяемые адвокатами околичности, невозможно было сказать судье Верховного суда провинции: «Что же вы говорите мне такую чушь? Разве вы не слышали? Департамент по иммиграции отказывается устроить слушание, поэтому мы сегодня и пришли сюда. Неужели вы не слышали, что здесь говорилось? Или не поняли? Или просто проспали?»

«Худо дело, — подумал Алан, — когда тебе выпал такой бесчувственный, жесткий судья. Когда вдобавок ты вынужден мириться с идиотом — это уж совсем издевательство».

— Конечно, — добавил судья Уиллис, — если департамент по иммиграции будет непреклонно стоять на своем, вы всегда можете подать прошение о приказе судебного расследования, так ведь?

Слова возмущения рвались с языка Алана. Вынести еще и такое — это уж слишком. Разве недостаточно того, что он проиграл…

Неожиданно возникшая мысль остановила его. Он видел сидевшего рядом Тома Льюиса, на лице которого была смесь нетерпения и отвращения. Том явно разделял чувства, возникшие у самого Алана по поводу нелепого предложения судьи.

И все же…

Ум Алана Мейтленда заработал, вспоминая: полузабытые лекции в юридическом институте… пыльные книги по юриспруденции, раскрытые и забытые… где-то там, он уверен, есть ключ, который, если повернуть… Затем память сработала, части головоломки встали на свои места.

Алан провел языком по губам. И, обратившись лицом к судье, медленно сказал:

— Если будет угодно вашей милости…

Взгляд пронзил его.

— Да, мистер Мейтленд?

Минуту назад Алан слышал чьи-то удалявшиеся к двери шаги. Теперь они возвращались. Скрипнул стул, на который сел человек. Все в зале ждали, что будет дальше.

Э.Р. Батлер не отрывал взгляда от лица Алана, затем перевел его на судью. Потом обратно.

Эдгар Крамер был явно озадачен. Алан заметил, что Крамеру почему-то не сиделось на месте. Он ерзал на своем стуле, словно ему было неудобно сидеть.

— Не соблаговолит ли ваша милость повторить свои последние слова? — спросил Алан.

Брови нависли над глазами. Не пробежала ли по губам легкая улыбка? Трудно было сказать.

— Я констатировал, — повторил судья Уиллис, — что, если департамент по иммиграции будет твердо стоять на своем, вы всегда можете подать прошение о судебном расследовании.

На лице Э.Р Батлера появилось понимание… и ярость.

А в голове Алана барабанной дробью застучали будто вылетевшие из пистолета слова: obiter dictum^[17].

Obiter dictum — попутно сказанное к слову… мнение судьи, высказанное экспромтом по поводу закона, не связанного с его сиюминутным решением… Habeas corpus — ни к чему не обязывающие слова… дающие указание… Указание.

Судья Уиллис произнес это между прочим, словно ему вдруг пришла мысль. Но это было совсем не случайно, понял сейчас Алан этого судью с острым умом, которого он считал безразличным и сонным.

— Благодарю вас, милорд, — сказал Алан. — Я немедленно попрошу о таком приказе.

Приказ mandamus не имел сегодня существенного значения. Но мог иметь, если им воспользоваться. Mandamus в старину означало «Я приказываю!» и обязывало государственного чиновника выполнить свой долг перед обществом… было прерогативой английских королей со времен Реформации, а теперь стало прерогативой судей, хотя и редко используемой.

Такой приказ, направленный Эдгару Крамеру и подкрепленный властью суда, обяжет его провести без промедления и дальнейшего допроса слушание, которого так добивался Алан. И своим obiter dictum судья Уиллис совершенно ясно дал понять, что он издаст постановление о таком приказе, если о нем будет поставлен вопрос.

— Ты только посмотри, как они съежились, — прошептал Том Льюис. — Как по-настоящему встревожились.

А в другом конце зала Э.Р. Батлер, Эдгар Крамер и адвокат корабельной компании тихо напряженно совещались.

Через некоторое время Э.Р. Батлер, красный и уже отнюдь не приветливый, поднялся и обратился к судье. С трудом сдерживаясь, он все же вежливо произнес:

— Я прошу разрешения вашей милости провести несколько минут собеседование с моим клиентом.

— Хорошо.

Судья, сведя вместе кончики пальцев, уставился в потолок и стал ждать. Защитник этого безбилетника Дюваля оказался понятливым и сообразительным, как он и ожидал.

Алан сел.

— Да благословит Господь его седую голову! — пробормотал Том Льюис.

— Ты, значит, понял? — спросил Алан.

— Сначала нет, — шепотом ответил Том, — а теперь понял. Ты молодчина!

Алан кивнул. Его так и распирало от счастья, но он старался этого не показывать.

Он понимал, что внешне небрежно произнесенные слова судьи поставили другую сторону в немыслимое положение. Департамент по иммиграции в лице Эдгара Крамера должен немедленно сделать выбор между двумя решениями: либо отказывать в специальном расследовании, которого требовал Алан, либо изменить свою позицию и устроить такое расследование. Если будет принято первое решение, Алан может просить об издании приказа mandamus, который обяжет Крамера провести расследование. Более того: поскольку на получение такого приказа и на исполнение его потребуется время, Алан сможет быть уверенным, что Анри Дюваль будет находиться на берегу, а «Вастервик» уйдет, пока станет тянуться юридическая процедура.

Кроме того — как проницательно сказал Эдгар Крамер во время их первой встречи, — если департамент устроит слушание, значит, официально признает Анри Дюваля, тем самым открывая путь для принятия дальнейших правовых мер, включая обжалование. И это тоже позволило бы растянуть процедуры, чтобы дать «Вастервику» уйти, оставив — fait accompli^[18]— Анри Дюваля в Канаде.

Э.Р. Батлер снова был на ногах. И хорошее настроение в какой-то мере — но не полностью — вернулось к нему. Но стоявший позади него Эдгар Крамер был явно зол.

— Милорд, я хочу сообщить, что департамент по правам гражданства и иммиграции, учитывая пожелание вашей милости — хотя, должен отметить, по закону не обязанное так поступать, — решил провести специальное расследование дела клиента моего друга, мистера Дюваля.

Судья Уиллис, наклонившись вперед, резко произнес:

— Я не выражал пожелания.

Если будет угодно вашей милости…

— Я не выражал пожелания, — настойчи