Изгнание из-за «Ленина»

Антоний Фердинанд Оссендовский (1878–1945) был обречен в ПНР на забвение. Судьбу автора разделили его книги, переведенные почти на 30 языков, включая урду и японский, более 120 томов прозы, охватывающей ряд произведений не всегда самого высокого полета, а также труды, которые должны были войти в сокровищницу национальной культуры: репортажи путешествий и рассказы, адресованные самым молодым читателям.

Писатель умер в госпитале в Гродзиску, недалеко от Варшавы, за несколько месяцев до окончания второй мировой войны. Он был горячим патриотом, связанным с движением сопротивления в оккупированной Польше. Имя его, в свое время известное во всем мире, сегодня еще не полностью забыто, хотя и в 50-х годах изъятые из библиотек книги Оссендовского пропали.

Оссендовский все-таки написал «Ленина».

То, что факт этот имел место в конце 20-х годов, ничего не менял. О враге Октябрьской революции общественность «Привислинского края» раз и навсегда должна была забыть. Оссендовский в буквальном смысле в последние минуты жизни избежал карающей руки народного правосудия. Старичок-могильщик с кладбища в Милянувке, живший еще до недавнего времени, вспоминал, как НКВД в 1945 г. тут же по приходу Красной Армии приказало ему достать гроб из могилы, чтобы приведенный насильно дантист смог подтвердить, что действительно покойник был тем, о ком шла речь.

Товарищи из НКВД хорошо знали, что делают. Хотя и понятие “brain washing” сделало карьеру в наше время, большевистской пропаганде весьма эффективно удалось сфабриковать образ Ленина как благородного вождя революции, кристального идеалиста с чистыми руками и кротким сердцем. Уверовала в это значительная часть интеллигенции, студенческой молодежи и разных наивных прекраснодушных идеалистов из западной Европы и Нового Света. Ба, там есть даже такие, которые верят в это до сегодняшнего дня.

Когда молодое, возникшее из пепла Государство Польское отражало большевистское нашествие, и под Радзимином и Вышковом происходила битва, считаемая многими историками за одну из решительных в истории современного мира, рабочие Франции, Англии, США и Германии отказывались грузить оружие, которое могло быть использовано против агрессивной Красной Армии.

На призыв Ленина пролетарии всех стран объединялись, выражая солидарность первому в истории Государству пролетариата. Государству, которое, облекая в реальную форму кошмарную утопию своего творца, руководимое «ленинской партией нового типа», будет довершать не встречаемый во всеобщей истории масштаб геноцида собственных граждан и сделает Павку Морозова, мерзавца, который выдал своего отца, личным примером молодых поколений будущих коммунистов, примером, который будет иметь силу до конца существования Советского Союза.

Необычайно убедительный образ гения классовой ненависти, главного героя книги Оссендовского, надолго оставался в памяти каждого читателя. Следовательно, трудно переоценить, какую огромную ценность имел изображенный пером очевидца и проницательного наблюдателя образ российской революции.

Книга «Ленин» сделала карьеру на обоих полушариях и сыграла значительную роль в просвещении целого мира, кто и как «делал» Октябрьскую революцию. Оссендовский был одним из первых, кто осмелился ударить в миф, в символ, в легенду, в кумира, в идола миллионов одуревших от голода и нищеты бедняков целого мира. Даже Солженицын не позволил себе такого иконоборства.

Антоний Фердинанд Оссендовский в первых годах ХХ века учился вместе с Марией Склодовской в Парижской Сорбонне. Когда после отбытия срока наказания за участие в революционной деятельности в 1895 г. на Дальнем Востоке и в завоеванной Царской Россией Манчжурии он не мог найти работу, то начал зарабатывать на жизнь как журналист. Одновременно все большие успехи завоевывал на литературном поприще. В Петербурге его первые книги появились в конце XIX века.

После вспышки революции – уклоняясь от смертельной опасности, какую принесло ему довольно серьезное принятие участия в конспиративной деятельности и впутывание в аферу с передачей офицеру американской разведки Эдгару Сиссону папки с корреспонденцией, которую вели главные руководители партии большевиков с Германским Генеральным Штабом – прорываясь на Восток, в Омске, а позже в Томске, он преподавал химию и экономику в вузах. Был приглашен в круг технических экспертов при штабе адмирала Колчака.

Случайно обнаруженные в Институте Юзефа Пилсудского микрофильмированные рапорты Оссендовского, написанные уже по приезде в США в начале 20-х годов, являются доводом, что он был также связан с контрразведкой «белых». Разрабатывал методы и направления воздействия большевистской пропаганды в странах Азии. Считал – как и огромное большинство находящихся в Сибири и на Дальнем Востоке поляков, – что его долгом является максимально вредить врагам, которые в это самое время пытались нанести смертельный удар Варшаве. У политических противников приобрел со временем прозвище Польского Лоуренса.

После поражения Колчака через дикие степи Урянхайского края и безлюдные горы Улантайга пробирается он в Монголию. Не исключено, что был он тайным эмиссаром «белых», пытающихся скоординировать общее выступление против большевиков, войск разных атаманов и генералов, бродящих в пограничном Синкянге, Монголии или в Забайкалье. Среди них исключительного размера индивидуальностью был происходящий из рода балтийский баронов мистик, буддист, генерал и хан монгольский Роман фон Унгерн-Штернберг. Он вошел в историю как тот, который строил планы федерации под своим руководством народов Азии, чтобы с их помощью «уничтожить покрывшую Европу красную заразу».

Изобилующая необычайно драматическими эпизодами повесть о верховом путешествии через Центральную Азию возникла при сотрудничестве с американским издателем и переводчиком Левисом Стантоном Паленом, «Звери, люди и боги», и была опубликована в Нью-Йорке в 1922 г. Польское издание бестселлера появилось несколько позднее под заглавием «Через край людей, зверей и богов»¹. В течение нескольких лет был завершен перевод этой книги на 17 языков. Успех, который до Оссендовского был уделом только одного польского автора – Генрика Сенкевича.

Писатель работает необычайно интенсивно, сочиняя и издавая в следующие годы по пять, шесть книг ежегодно. Одновременно он путешествует, охотится, приобретает опыт в вопросах большой политики, проводит личные встречи с читателями в возрожденной Польше и во всем мире. На тему его популярности возникает множество шуток и анекдотов.

Ни одна из нескольких десятков написанных позднее книг не принесла ему такой мировой популярности, как “Beasts, Men and Gods”. Ни одна, за исключением «Ленина». Ее почти в то же время перевели на большинство европейских языков, печатали в больших фрагментах на страницах самых серьезных журналов, читали по радио. 21 января 1932 г. «Ленин», в результате вмешательства Советского посольства, был запрещен на территории всей Италии вместе с книгой Горького «Ленин и крестьянин российский». Следует вспомнить, что это была Италия Муссолини. Папа, однако, поблагодарил сердечно за полученный экземпляр. В кругах польских критиков прием нового бестселлера Оссендовского был скорее холодным, несмотря на то, что эта книга была удостоена ежегодной награды Товарищества Литераторов и Журналистов за 1933 г., а заграничные рецензенты сравнивали его произведения с творениями Киплинга, Метерлинка и даже Конрада.

Антоний Фердинанд Оссендовский провел необычайно красочную и интересную жизнь. Был автором пьесы, в которой Людвик Сольский – одетый в монгольский шелковый залат со свастикой на груди – играл роль барона Унгерна. Был создателем сценариев первых польских экзотических фильмов, опытным охотником и путешественником, автором многих научных работ и преподавателем вузов. Он был человеком, который умел завоевывать популярность и деньги, бороться и противостоять превратностям судьбы. Он возбуждал споры, имел много врагов, но всегда на первое место ставил интересы родной страны, пропаганду польского имени и польской культуры за границей. Изгнания и лишения чести не заслужил ни он, ни его книги.

С полной уверенностью,

Витольд Ст. Михаловский

Глава I

Маленький Владимир Ульянов сидел тихо и из-под сморщенных бровей зорко следил за каждым движением матери. Мария Александровна, немного побледневшая и мрачная, помогала служанке Нине накрывать на стол. Была суббота – день, в который к Ульяновым приходили знакомые отца. Мария Александровна не любила этих собраний; старший брат, услышавши о них, убегал из дому, бурча:

– К черту, к черту с этими пещерными людьми!

Сестры, шепчущиеся в гостиной, смеялись потихоньку, а Володя с нетерпением ожидал гостей. Наконец, в комнате появился отец. Седой, плечистый, с темными раскосыми глазами, такими, какие были у младшего сына. С гордостью носил он темно-синий сюртук с золотыми пуговицами и Крестом Святого Станислава на бело-красной ленте, что придавало ему выражение торжественности и значительности. Он сел в кресло, пододвинул маленький столик и поставил шахматы, готовясь к партийке с доктором Титовым.

Доктор всегда приводил маленького Володю в изумление. Мальчик хотел бы посмотреть, как он плавает. Не сомневался, что доктор мог бы стоять на самой большой глубине, как поплавок его удочки на реке. Такой он был толстый и круглый, этот доктор Титов.

Отец не отзывался на зов Марии Александровны, зная ее нелюбовь к его гостям; не хотел испортить себе игру размолвкой с женой.

Однако госпожа Ульянова сама начала разговор.

– Мой дорогой, – произнесла она, – уже хотя бы один раз оставил в покое себя и меня с этими гостями. Что для тебя хорошего, если появится старый пьяница, приходской священник, отец Макарий, в зеленой камлотовой² сутане, доктор Титов и инспектор народных школ Петр Петрович Шустов? Господу Богу свечку и дьяволу огарок… кочерга, по правде говоря!

Отец зашевелился беспокойно и начал вытирать красным платком вспотевшее лицо, бормоча: – Живем мы издавна в дружбе… впрочем, все они имеют широкие связи, могут, следовательно, пригодиться в жизни, оказать помощь, шепнуть обо мне доброе слово кому-то из сильных этого мира.

Илья Ульянов, отец Владимира Ульянова.

Фотография. XIX век

– Ох! – вздохнула жена. – Что до этого доброго слова, то напоминаешь ты мне Ляпкина-Тяпкина из ««Ревизора» Гоголя. Тот тоже весьма об этом беспокоился и просил, чтобы ревизор по возвращению в Петербург рассказал министру, что в таком-то и таком-то месте пребывает Ляпкин-Тяпкин!

Она засмеялась глухо и недоброжелательно.

– Маша, ну и сравнение… – произнес он с упреком.

– Совершенно это самое! – воскликнула госпожа Ульянова. – Ты смешон! Почему не пригласишь к себе людей светлых, молодых, думающих? Например, врача Дохтурова, учителя Нилова или этого удивительного монаха-казначея, брата Алексея? Встречала я их у госпожи Власовой, это очень разумные и приветливые люди!

– Боже упаси! – прошипел ужасным голосом господин Ульянов, размахивая руками. – Это опасные типы, какие-то там… деятели.

– Деятели? – спросила Мария Александровна. – Что это значит?

– Что-то плохое! – парировал он шепотом. Предупреждал меня о них начальник полиции. Да, забыл тебе сказать, Маша, что и он сегодня нас навестит…

– Этого только не хватало! – воскликнула она с негодованием, хлопнув в ладоши. – Не услышим сегодня ни одного путного слова.

Присутствие полицейского, да еще такого рьяного, всем закроет рот.

Мария Ульянова, мать Владимира Ульянова.Фотография. XIX век

Муж молчал и вытирал вспотевший лоб, тяжело вздыхал.

– Маленький человек, как я, должен иметь сильных приятелей, – сказал он очень тихо.

Мария Александровна махнула рукой и пошла в столовую.

В восемь вечера, весьма пунктуально, один за другим прибыли гости.

Скоро все сидели в гостиной, ведя оживленную беседу. Володя не спускал глаз с двух фигур. Он улыбался украдкой и толкал сестру Сашу, показывая взглядом на доктора. Округлая голова, лысая и совсем красная, с чрезмерно выпученными глазами светлыми, почти белыми – снизу заканчивалась тремя подбородками, переливающимися как густая замазка на белых складках манишки рубашки; шаровидная голова опиралась на округлую, подобную огромному мячу фигуру, но с таким возбуждающим боязнь неравновесием, что, казалось, должна была скатиться с нее при более сильном движении. Короткие толстенькие ножки свисали с достаточно высокого канапе, едва касаясь пола.

– Яблоко на арбузе… – шепнул Володя сестре, щуря глаза. Саша легко ущипнула его плечо и тихо пискнула, зажавши рукой уста.

Мальчик перенес взгляд на нового гостя. Был это комиссар полиции – коллежский советник Богатов. Об этом человеке по всему городу ходили легенды.

Был он грозой для всякого рода злоумышленников. Плечистый, худой, имел лицо, обрамленное красивыми бакенбардами; длинные, молодцевато закрученные вверх усы концами доставали прищуренных хитрых глаз. Сидел он, развалившись в кресле, и поминутно поправлял саблю и висящий на шее орден. Длинные лакированные ботинки блестели, а их шпоры тихо позванивали. Володя не мог на него насмотреться. Нравилась ему сила, бьющая из мускулистой фигуры Богатова, и уверенность в себе, хлещущая из каждого слова, с самого маленького блеска наглых глаз. Одновременно в глубине маленького сердца мальчика тлела неизвестная враждебность, почти ненависть, желание доставить неприятность, боль, стыд этому сильному уверенному в себе человеку.

Комиссар, покуривая толстую папиросу, рассказывал. Все слушали, склонившись с улыбкой подобострастного восторга. Господин Ульянов сидел выпрямившись, обращенный во внимание, стараясь не пропустить ни одного слова. У него была привычка слушать внимательно – старый учительский навык. Это искусство унаследовал младший сын – обычно немногословный, собранный, внимательно смотрящий и слушающий.

Доктор Титов, склонив голову набок, напрасно пытался повернуть свое тяжелое тело в сторону говорящего.

Инспектор Шустов покрикивал тихо и подскакивал в кресле.

Отец Макарий поднимал глаза к небу, одной рукой – белой и пухлой – гладил длинную бороду, а другой прижимал к груди висящий на золотой цепочке тяжелый серебряный крест с голубой эмалью и светящимися камешками в венце на голове Христа.

– Мои господа, прошу только выслушать меня! – обратился выразительным басистым голосом комиссар Богатов. – Крестьяне, которым уважаемый, ценимый во всей губернии господин Аксаков, принадлежащий к древнейшему дворянству, не дал взаймы на восстановление сгоревшей деревни, напали на усадьбу. Ответили им там выстрелами. Двух крестьян убили, трех ранили, остальные разбежались, ничего не добившись. За мной послали батрака верхом. Я прибыл немедленно. Принюхался тут и там. В течение часа обнаружил раненых и приказал препроводить их ко мне. Спрашиваю о подробностях, об участниках нападения. Молчат… А, стало быть, все так, братишки?! Стукнул одного, другого, третьего в ухо, в зубы, в нос; залились крестьяне кровью, но и выболтали правду! Губернатор наш не любит шуму, тревожных донесений в Петербург, так как это сразу долгая переписка, следствие, авантюра! Позвал меня и сказал: «Семен Семенович, накажи бунтовщиков так, чтобы раз и навсегда пропала у них охота походов на старое дворянство!». Взял я тогда несколько своих полицейских и отмерил справедливость в согласии с собственной совестью. Те, которые совершили нападение, получили по сто розг, а для устрашения вся деревня, даже бабы, по двадцать пять. Теперь тишь и покой, как маком засеял! Розги для нашего доброго крестьянина – это превосходная вещь, наилучшее лекарство. Ха, ха, ха!

– Очень справедливо, очень справедливо! – согласился доктор – Средство наподобие медицинских банок. Оттягивает кровь из головы и сердца.

– Мягкое отцовское наказание! – напевным голосом вторил ему отец Макарий, лаская обеими руками крест. – Народ наш – это дети, стало быть, как детей нужно его наказывать…

– Гм… лучше это, чем суд, тюрьма, Сибирь… – добавил инспектор, глядя на Ульянова.

Мария Александровна строго взглянула на мужа и стиснула руки. Сконфуженный, оглянулся он беспомощно и, откашлявшись, обратился к дочке:

– Саша! – вымолвил он. – Поторопи кухарку. Дорогие гости, наверное, голодны.

Мария Александровна, кивнувши детям, вышла из гостиной. Господа непринужденно беседовали дальше, рассказывая разные городские сплетни и чиновничьи новости. Наконец, хозяин предложил игру в карты и в шахматы. Богатов, отец Макарий и инспектор начали играть в штос, Ульянов с доктором схватились, ожесточенно передвигая шахматные фигуры.

По приглашению Марии Александровны все прошли в столовую. Гости обильно выпили, вливая в горло огромные рюмки водки и закусывая селедкой, солеными огурцами и маринованными грибами.

– Да, умеете выпить, отец Макарий! – смеялся инспектор, с восторгом смотря на священника, наливающего себе довольно большой стакан водки.

– С Божьей помощью, еще могу, – смеялся тенорком отец Макарий. – Невелико искусство! Чтобы только хозяева пригласили к столу, дали водки, а горло всегда приношу с собой… на всякий случай!

– Что же Ваше преподобие не перешли тогда на бас, а продолжаете тенором… – удивился доктор.

– Эх! – махнул рукой священник. – Все-таки я не диакон.

– А какая разница? – спросил Ульянов, немного уже навеселе.

– Очень простая, – засмеялся поп. – Диакон, когда выпьет, хрюкает и мычит: ааа! Я же после выпивки пищу на наивысшей ноте: иии!

Все начали смеяться, а отец Макарий налил себе еще одну рюмку, выпил, задрал высоко голову и пискнул:

– Иии! О да!

Снова раздался веселый смех веселого общества.

Госпожа Ульянова накормила детей и положила их спать. Сидела молчаливая и угрюмая, принимая приветливое выражение лица, когда обращали на нее внимание. Скоро, однако, подвыпившая компания о ней забыла. Заметивши это, она исчезла из комнаты.

Володя не пошел во флигель, где он жил со старшим братом. Возвратился тайком и спрятался в гостиной, издалека наблюдая за пирующими.

– Много ли можете выпить, отец Макарий? – спрашивал попа Ульянов, хлопая его по плечу.

– До бесконечности плюс еще одну рюмочку! – парировал поп, поднимая глаза как для молитвы.

– Ваше преподобие, согласно выражению Кузьмы Пруткова, может охватить неохватываемое… – заметил со смехом инспектор.

– Воистину, Петр Петрович! – ответил тут же отец Макарий. – Потому что сказано у Экклезиаста, сына Давидова, царя Иерусалимского: «Ешь хлеб свой с весельем, и пей вино свое с радостью, так как поступки твои Богу угодны!».

Володя задумался над этими словами. Мать учила его молиться и водила в церковь. Люди молились перед красивыми позолоченными иконами; у одних были растроганные, прояснившиеся лица, другие плакали и вздыхали.

Существо, имеющее такое возвышенное, трогательное имя – Бог – должно быть изумительным, прекрасным, могущественным, сияющим; не может быть оно подобным ни отцу, доктору, коллежскому советнику с орденом на шее; ни священнику в зеленой сутане, с красивым крестом на груди; ни даже маме, которая ведь все-таки временами гневается и кричит на сестер и служанку совершенно так, как это делает сам Володя во время ссоры с братьями и сестрами… Великое существо не может поступать таким образом, и между тем, сам отец Макарий сказал, что Бог одобряет веселье при приеме пищи и питии вина, на что так часто жалуется мать, с отчаянием или гневом глядя на отца.

Семья Ульяновых. Фотография. XIX век

Опечалило это мальчика. Бог представился ему менее страшным и менее любимым, совершенно обычным, лишенным тайны.

– Может, похож он на отца Макария или на епископа Леонтия? – спросил он самого себя.

Его передернула эта мысль, и начал он прислушиваться к разговорам гостей.

Опершись локтями о стол и качая головой, инспектор Шустов говорил:

– Часто объезжаю далекие деревни, где мы закладываем народные школы. Собираю интересные, весьма забавные материалы по просьбе моего коллеги из семинарии. Может, господа, помните горбуна Сурова? Он закончил академию и теперь является профессором университета в Москве. Го, го! Большой ученый – не шучу! Лично знаком с министром просвещения! Книги печатает. Я должен выполнить его просьбу, так как это именуется протекцией! Я отыскал для него материалы, такие, что пальчики оближешь! Знаете, что в двух деревнях я обнаружил язычество? Да, да, язычество! Официально они являются православными; когда приказывают власти, едут они за пятьдесят верст⁴ в церковь, поклоны бьют, аж гудит, а дома прячут «старых богов», перед которыми ставят мисочки с жертвами – молоком, солью, мукой. Ха, ха, ха!

– И где вы это видели, Петр Петрович? – спросили одновременно отец Макарий и комиссар полиции.

– Это деревни Бейзык и Луговая, – поведал инспектор.

– Должен завтра донести об этом епископу, – произнес поп. – Нужно направить туда миссионеров, обучить, предостеречь, переубедить, укрепить в настоящей православной вере!

– Делайте это им, а я пошлю туда своих верховых полицейских, они там переубедят и наново окрестят идолопоклонников нагайками¹! – воскликнул со смехом Богатов. – Дикий еще наш народ, ой, дикий, господа!

– Поэтому устраиваем школы народные, – отозвался Ульянов, попивая пиво. – Образованность быстро идет в гору. Уже не найдете теперь деревни, где не было кого-то, умеющего читать и мало-мальски писать.

– Это хорошо! – похвалил отец Макарий. – Можно будет дать им хорошие книги о пользе Церкви, об уважении к особам духовным, о долге сыновнем в отношении батюшки-царя и счастливо господствующего над нами императорского дома…

– О том, как живут цивилизованный народы на Западе, – вставил Ульянов.

– Это излишне! – отмахнулся Богатов. – Не поймут, впрочем, ни к чему это, и даже может стать опасным, так как пробуждает безответственные мечты, дух недовольства, протеста, бунта. Припомните себе, господа, что преступные революционеры совершили покушение на драгоценную жизнь такого святого, доброго к крестьянам монарха, каким был царь Александр II. Находился я тогда в Петербурге и видел, как раскачивались на виселице Желябов, Перовская и другие убийцы. Душа радовалась, что настигла их рука Божья!

– Рука Божья? – шепнул Володя. – Это Бог вешает людей?

Бог снова отдалился. Не был он уже близким, понятным, хорошим. Не вернулся, однако, на небо, в таинственную синеву, затканную золотом солнца, серебром луны и бриллиантами звезд, как рассказывает детям старая нянька Марта. Удалился, но в какой-то другой мир, мрачный, враждебный, ненавистный.

Бог… вино… виселица – все перевернулось вверх ногами в голове мальчика. Слезы давили ему на глаза. Сердце колотилось в груди. Чувствовал он жгучую печаль, грусть о чем-то, что внезапно утратил. Ненавидел он комиссара Богатова, ненавидел Бога.

Один бил в ухо крестьян, которые прямо-таки заливались кровью, другой собственной рукой вздергивал их на виселице. Комиссар бил крестьян за то, что хотели наказать безжалостного богача; революционеры убили царя… За что? С твердым убеждением, что он тоже был недобрым.

В это время отец, испуганный наганом Богатова, оправдывался:

– Хочу сказать, что можем дать крестьянам примеры: обработки земли, выращивания скота, применяемые на Западе.

– А-а! это можно, – согласился комиссар полиции. – Должны, однако, прежде всего, прибегая к силе власти, Церкви, школы, должны удерживать наш народ в повиновении дисциплине, верноподданству царю, в спокойствии и смирении. Иначе нельзя!

– Без сомнения, так как в противном случае появится новый Разин, Пугачев, самозваные вожди народа, ведущие к бунту! – со смехом воскликнул доктор. – А когда наш темный муравейник зашевелится, вот это был бы танец! Со всех нор вылезли бы дьяволы, ведьмы, бесы, вурдалаки и помчались бы перед нашими Иванами, Степанами и Василиями! А те, спокойные, добрые, богобоязненные крестьяне, шли бы с грозным уханием, размахивая ножами, топорами и дубинами, пуская кровь всем встреченным на дороге, надо или не надо! Ради удовольствия увидеть горячую кровь, для убеждения, в конце концов, имеет ли, например, отец Макарий в брюхе красные или голубые внутренности. Га! Возник бы тогда великий грохот и шум, а зарево охватило бы всю святую Русь! Знаю я наш народец! Недалеко отошел от добрых времен татарской неволи. Татары гуляли, прямо-таки земля дрожала, но это пустяк по сравнению с тем, как погуляли бы наши православные Иваны, Алексеи и Кондраты. Уф! Аж мурашки бегают от этих мыслей!

Все задумались, с беспокойством оглядываясь на себя, хотя на столе уже стояла батарея опорожненных бутылок.

– Ой, да, да, доктор, святая правда! – прервал молчание комиссар полиции. – Был бы это танец такой, что пыль поднялась бы до самого неба! Сообщу я вам кое-что об этом.

Все уселись удобней и закурили папиросы. Ульянов подлил пива.

– У Волги, около Самары в прошлом году кочевал табор цыганский. Хищное это, несправедливое племя! Известно, что где цыгане, там воровство. Пропадает добродетель девок деревенских, теряются кони, ха, ха, ха!

– Одну потерю не исправишь, другую еще можно отразить! – заметил, глядя на свой прекрасный крест, отец Макарий.

– То-то и есть! – покачал головой Богатов. – Так и произошло. Какой-то молодец цыганский хаживал по соседней деревне, высмотрел себе красавицу, ну и спал с ней в осеннюю ночь на мягком сене. Не только, однако, на любовь тратил время! Высматривал, что и где, у кого из крестьян можно бы урвать. Цыгане похитили три наилучших коня, удрали на другой берег, продали добычу татарам и исчезли в степях, как стая волков. Крестьяне долго искали украденных лошадей и узнали, что они у татар.

Александр Ульянов, старший брат Владимира Ульянова.

Фотография. XIX век

Шептались о чем-то, советовались со своим попом и одной ночью совершили нападение.

Забили до смерти дубинами и зарубили топорами восемь татар и отобрали коней. Авантюра, жалобы, шум, суд! Пять из них пошло на каторгу⁵…

Годом позже табор кочевал поблизости и молодой цыган пожаловал к брошенной возлюбленной. Схватили его. Началось представление, настоящий спектакль! Ой, что это было! Девку обвиняли в том, что она ведьма, потому что одна из пожилых крестьянок собственными глазами видела, как красавица летала на метле! Привязали девушке на шею старый мельницкий камень и бросили ее туда, где на Волге образуется водоворот. Исчезла, как щенок… С цыганом позабавились по-другому. Связали ему руки ремнем, намазали его медом и повесили в лесу над муравейником так, что касался он его ступнями. Вся деревня в течение трех дней и ночей ходила смотреть, как конокрада живьем пожирали муравьи! Двух крестьян приговорили позже на три года каторжных работ.

– Тяжелое, слишком тяжелое наказание! – воскликнул отец Макарий. – За что? За какого-то цыгана-язычника и нескольких татар? Сам Бог радовался с твердым убеждением, что идолопоклонников отправили в ад!

– Бог, снова Бог… – простонал Володя.

Володя Ульянов в возрасте 4 лет со своей сестрой Ольгой. Фотография. XIX век

Имя это острием пронзило мозг и сердце мальчика. Плача, выбрался он из гостиной. Вернувшись во флигель, упал он лицом на кровать и долго, долго рыдал, тяжело, безнадежно.

Разбудил его брат, вернувшийся домой за полночь. Задумался, заметивши заплаканное лицо мальчика.

– Что с тобой произошло? – спросил он. – Плакал? Уснул в одежде.

Горячие слезы полились из глаз Владимира. Срывающимся голосом, стоная и всхлипывая, рассказал он все и, сжимая кулаки, шепнул:

– Бог злой, злой!

Старший брат взглянул на него внимательно, подумал мгновение и произнес тихо, но отчетливо:

– Бога нет…

Мальчик закачался как пьяный, крикнул пронзительно и упал, лишившись чувств.

Глава II

Близился конец весны. Волга сбросила с себя ледяные кандалы. Проплыли уже первые пассажирские пароходы. На реке все чаще появлялись плывущие по течению плоты. Пролетели, стремясь на север, последние стаи диких гусей и уток. Володя принес из гимназии аттестат, в котором были одни пятерки и решение педагогического совета, назвавшего его самым лучшим учеником второго класса.

Отец погладил мальчика по лицу, мать расцеловала в лоб и произнесла:

– Ты моя радость и гордость!

Он спокойно и равнодушно принимал эти похвалы.

Не понимал даже, за что ему выпала такая доля. Учился старательно, так как хотел побыстрей вобрать в себя знания. Давались они ему с легкостью; особенно любил он латинский язык и самостоятельно пытался читать Цицерона, копаясь в толстом словаре Шульца или прося брата Александра о помощи. Несмотря на все эти занятия, оставалось у него в достатке свободного времени. Читал много, увлекаясь Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым; перелистал даже два раза «Войну и мир» Толстого и просто проглотил бесчисленное число книжек. Делил он их обычно на две категории: женские или сентиментальные, бессмысленные, после которых не оставалось ничего, кроме красивого звучания слов, и настоящие – где находил мысли, глубоко западающие в сердце и мозг.

Читать начал недавно. Раньше мешал ему каток. Он любил быстрое движение и постоянное владение своими мышцами для сохранения равновесия. Сделав уроки, бежал он на реку. Возвращался усталый и сонный. О чтении не было и речи – ложился на кровать и спал как убитый.

Только в последнюю зиму понял, что коньки отбирают у него много дорогого времени и делают невозможным его применение с пользой. Колебался недолго. Стиснувши зубы, пошел к товарищу Крылову и сторговался с ним. Отдал ему хорошие американские коньки, домой же принес четыре переплетенных томика Тургенева.

Володя был самым лучшим учеником; самым прилежным, самым способным и воспитанным мальчиком. Не мешало ему это, однако, радоваться начинающимся каникулам. Семья Ульяновых летом жила в своем доме в небольшой деревеньке Кокушкино, расположенной среди лесов, недалеко от реки. Был это созданный в мечтах рай для маленького Владимира. Крестьяне окружали их всех дружбой, особенно же любили Марию Александровну, которая бесплатно лечила крестьян, заглядывая в медицинский справочник и раздавая травы и микстуры, привезенные из города. Была она известна среди окружающего населения как прекрасный врач.

Дом Ульяновых в Симбирске. Фотография. XIX век

Мальчик также имел много приятелей в деревне. Подвижный, жаждущий приключений и смелый, собрал он многочисленную ватагу мальчишек, которым он внушал уважение находчивостью и силой. Они очень любили его, так как не чувствовали в нем «барчонка», который относился к ним только снисходительно; не пытался он поучать их или высмеивать. Володя, обычно недоверчивый и порой резкий, по мнению гимназических товарищей, здесь чувствовал себя в своей стихии. Был равным среди равных.

Порой возвращался домой с подбитым глазом. Когда Мария Александровна делала ему горькие упреки, он отвечал со спокойной улыбкой, всматриваясь в любимое материнское лицо:

– Это ничего, мамочка! Играли мы в казаков и разбойников. Досталось мне кулаков в глаз от рыжего Ваньки, но я ему тоже набил порядочную шишку. Не хотел сдаваться и боролся один против пяти, пока не прибежали мои разбойники…

Теперь, после получения аттестата и окончания школьного года, все эти привлекательные стороны ожидали Володю. Старший брат остался в городе, сестры Александра и Ольга были приглашены к тетке, стало быть, ехал он только с родителями.

Прибывши в деревню, Володя тотчас же выбрался из дома. Родители распаковывали чемоданы и корзины. Мальчик побежал в лес.

Солнце уже заходило. Деревья, покрытые свежими пахучими листьями, роняли последние цветы и семена. Яркая зеленая трава, белые, желтые и голубые весенние цветы источали аромат. Сильный запах еще влажной земли наполнял воздух. Летали бабочки, блестящие мухи, гудящие жуки и проворные стрекозы. На верхушках сосен мелькали белки. Птицы порхали вокруг, щебеча, свистя и гоняясь за насекомыми.

Мальчик застыл в восхищении. Его приветствовал лес, травы, насекомые и птицы. Все вокруг представлялось ему прекрасным, безмерно счастливым, вечным.

Помимо воли он сорвал шапку и погрузил взгляд в бескрайнюю голубизну погожего неба.

– Бог! Великий, добрый Бог! – воскликнул он с признательностью и умилением.

Звучание этого слово напомнило ему отца Макария и коллежского советника Богатова. Скривился болезненно, сощурил зло глаза и обратно нахлобучил шапку на голову.

Пошел через лес, путаясь в ползущих через тропинку корнях деревьев, и вышел на высокий берег реки. Заросший кустами дикой малины и калины, заканчивался он почти отвесным обрывом. Ниже, невидимые из-за чащи, звенели и журчали выбегающие на узкую песчаную кромку волны. Река – разлившаяся широко прямо до квадратов полей, тянущихся от низкого песчаного берега, от желтых отмелей, хорошо знакомых мальчишкам, а теперь скрытых под водой, – плыла спокойно и величаво. Словно легкие одежды ангелов и архангелов, красиво нарисованных на потолке купола кафедрального собора – тянулась бледно-голубая, розовая, золотистая, зеленоватая лента реки. Хотел он броситься в ее цветистые ласковые струи и плыть, плыть далеко, к солнцу, которое разбрызгивает пурпур и золото, призывает и тянет к себе.

Маленький Владимир снова обнажил голову и стоял в невыразимом восторге – недвижимый, завороженный, безотчетно втягивая всей силой легких свежее дуновение, залетающее от Волги.

Из-за выступающего утеса, где пенились и крутились верткие струи, выплыл большой плот. Люди, сжимая длинные багры, вбивали их окованные железом концы в дно и толкали сотни толстых сосновых и буковых бревен, связанных лыком. Посредине плота стоял шалаш из коры и зеленых веток, а перед ним на каменной плите горел маленький костер. Толстый, бородатый купец сидел перед огнем и пил чай, наливая его из кружки на блюдце. Время от времени покрикивал он поощрительно:

– Гей, гей! Сильней, быстрей, крепче! Ну, запевайте, ребята, работа легче пойдет! Ну!

Согнувшиеся над баграми работники начали бурчать угрюмыми голосами:

Неохотные слабые голоса оживлялись понемногу, набирали более громкого, более смелого тона и ритма. Стоящий у длинного весла рулевым молодой работник запел вдруг звучным высоким тенором разбойничью песню:

Хор сгорбленных фигур, топающих босыми ногами на подвижных, мокрых бревнах, поднял мелодию слаженным хором:

Крутой берег отбил слова песни; они покатились над рекой, свалились в низину, начинающуюся квадратами полей и покрытую зеленью бесконечных лугов.

Плот внезапно зацепился за подводный камень и начал стремительно поворачиваться, подхваченный течением, на глубину. Раздался крик, умолкла песня, громче и чаще топали ноги, сильней впивались опоры длинных шестов в усталые плечи работающих людей, плескалась вода, скрипел руль, трещала обвязка бревен.

Еще не исчезло далекое эхо песни, еще дрожало в воздухе последнее слово «челны», когда сидящий у шалаша купец сорвался с места и подбежал к рулевому. Замахнулся широко и ударил борющегося с течением человека в лицо, крича яростным хрипящим голосом:

– Собачий сын! Чтоб ты пропал… к чертям рогатым! Вы, негодяи, нищие, подлые, подонки, тюремная падаль! Чтоб вас холера взяла! Чтобы…

Бегал, бросал проклятья, бил, толкал, угрожал, выкрикивал злые, гнилые, похабные слова. Высокий берег повторял все и отражал каждое слово, как мяч; летело это над рекой и падало там, где умерли минуту назад строфы песни о главаре разбойников, Разине, защитнике угнетенного народа.

Река внезапно стала бесцветной, серой и покрытой рябью, как лицо старика; погасло небо, с которого улетели ангелы и архангелы в изумрудных, розовых, голубых, золотистых и зеленых, как вода, одеждах. Володя снова натянул шапку поглубже и, вложив руки в карманы брюк, задумчивый и мрачный, возвратился домой. Радость умерла в его сердце. Уже нигде не замечал он бесконечной, бессмертной веселости.

Все миновало, улетело без следа, без эха. Мальчик оглянулся вокруг и шепнул:

– Мама говорит и священник учит, что Бог милосердный и вечный… Почему тогда люди, собаки, птицы умирают? Почему исчезает тишина, полная света и радости? Почему обрывается песня над рекой? Почему этот толстый купец бьет рулевого и выкрикивает во все горло мерзкие слова? Нет! Бог не милосердный, потому что не дал вечности тому, что есть красота и радость! А может, он сам не вечный? Может, жил когда-то и был милосердным, но теперь умер – и нет милосердия на земле!

– Бога нет… – вспомнил он слова брата Александра. – Лучше о том не думать, – шепнул он.

Болезненная гримаса промелькнула по округлому лицу и затаилась в уголках дрожащих век.

В деревне поплыли дни, полные впечатлений, никогда не забываемых. С деревенскими ребятами Володя углублялся в лес, поля и реку, где дети купались или сидели с удочками, ловя рыбу. В лесу молодой Ульянов охотился. Соорудил себе настоящий лук и стрелял в птиц. Делал это он тайком от матери, которая гоняла его за это.

– Помни, сынок, – говорила она, глядя на него серьезным взглядом, – что самым большим сокровищем, чем располагает человек, является жизнь. Бог в своей доброте наградил ей живых существ. Никто не может, не обижая Бога, убивать ни человека, ни даже самого маленького насекомого.

– Даже комара, который кусает? – спросил мальчик.

– Ну… комар – это… вредное насекомое… – парировала, немного смутившись, мать.

– А волк? Медведь? – спрашивал он дальше.

– Это снова… хищники… – объясняла она неуверенным голосом.

– Неужели нет людей вредных, хищных? – атаковал мальчик – Слышал, что отец Макарий называл революционеров вредителями, а комиссар полиции, господин Богатов, рассказывал, что цыгане являются хищниками. Объясни, мама!

Мария Александровна внимательно посмотрела в вопросительные глаза сына. Хотела что-то ответить, но зажала уста и после долгого молчания шепнула:

– Не поймешь это сейчас. Ты еще маленький. Со временем все узнаешь.

Не задавал он ей больше вопросов, но в птиц стрелял только тайком. Любил также и играть в кости. Знал, что родители были против этого и его отчитывали, однако чувствовал непреодолимую тягу к рискованным предприятиям. Привез с собой кости и играл с ребятами, выигрывая у них маленьких белочек, зайчиков, пойманных дроздов и щеглов, трости с рукоятками из причудливо изогнутых корней. Никогда не проигрывал.

Наконец он был пойман. Кидал кость, наполненную оловом и показывающую наивысшее число точек. Побили его тут же, но никто не намеревался его презирать. Возбуждал он в товарищах уважение по причине небывалой выдумки. Он же пожал плечами и произнес спокойно:

– За что меня поколотили? Все же я хотел выиграть, стало быть, изготовил для себя надежную кость.

– Ну и хват из тебя! – покрутил головой рыжий подросток Сережка Халтурин, веснушчатый и ловкий, как кот. – Не любишь проигрывать, брат?

– Приступаю к игре, чтобы выиграть! – отвечал он, щуря глаза.

Ожидал, что услышит обвинение в нечестности. Часто слышал это слово в гимназии. Самая небольшая неточность в соблюдении правил игры становилась причиной возмущения и обвинения в нечестности.

Володя почти никогда не играл в перерывах между уроками. Обычно он шел в класс для рисования и осматривал гипсовые статуэтки, бюст Венеры, громадную фигуру Геркулеса, опирающегося на палицу, перелистывал альбомы с картинами Эрмитажа, галереи Строганова и Лувра. Удивлялся его многочисленным нелепостям.

Ученики во время классных письменных работ списывали один у другого, подсказывали на занятиях глухого священника и не называли это ни подлостью, ни нечестностью, как это охотно делали во время игры. Была в этом какая-то недобросовестность и неправда, чего не умел объяснить Володя, следовательно, только презрительно усмехался.

Деревенские ребята побили его за кость с оловом. Это он понял. Были злые, что их обыграл. Однако назвали его «хватом», похвалили и, чмокая губами, удивлялись надежности кости и ее изготовителю.

Об этом часто размышлял молодой Ульянов, когда ходил с приятелями на рыбалку, на берег тихого глубокого речного залива. Мальчики садились в ряд и закидывали удочки в черную глубину воды. Сначала молчали, следя за движением поплавков и гусиных перьев, указывающих на приближающуюся рыбу. Единственно, время от времени раздавались громкие шлепки ладонью по лбу или шее, когда прогоняли назойливых, ненасытных комаров.

Пресытившись молчанием, начинали разговор. Ульянов слушал приятелей внимательно, не пропускал ни одного слова. Особенно любил он рассказы рыжего Сережки. От него он в первый раз услышал, кем был знаменитый разбойник Разин, некогда шатавшийся по Волге. Прежде знал, что был это могучий разбойничий атаман, захватывающий купцов с их сокровищами и богатых персов, плывущих с товарами от Каспийского моря. Здесь, на берегу Волги, которая видела красивые лодки разбойника, услышал, что Разин отдавал свою добычу нищим людям, выкупал их из неволи и защищал от царских воевод бедняков, убегающих от несносной кабалы.

Рыжий подросток рассказывал также о Пугачеве и других бунтарских вождях, заступающихся за угнетенных крестьян, обреченных жить под властью царицы Екатерины.

– Эх! – вздыхал и продолжал страстно Сережка. – Если бы так теперь какой Разин или Пугачев пришли! Пошли бы мы за ними и поиграли с чиновниками, полицией. Сидят они у нас вот здесь!

Говоря это, ударил он себя кулаком в заднюю часть шеи, безошибочно повторяя, что говорил и делал его отец или брат, рабочий с фабрики.

От своих приятелей молодой Ульянов услышал о крестьянской нужде и угнетении. Много вещей он не понимал. Фразы «Ванька спит одну ночь с Машкой, другую с Веркой», «Дуняшка вытравила плод, потому что ходила к знахарке, старой Анне, которая живет за деревней, и спуталась с дьяволами», «бабе юмор из ребра выбил», «пускают с нищенской сумой за неоплаченные подати», «барщина», «красный петух, которого своему помещику отдал какой-то Иван Грязнов», – было это все ему непонятно, страшно, удивительно. Расспрашивал приятелей, порой краснел, слыша их простые досадные объяснения, но еще оставались у него сомнения, неясности и заблуждения. Решил сам все проверить, посмотреть собственными глазами, прикоснуться руками до страшных ран, который уже почувствовал сердцем ребенка.

Припоминал себе жалобы и слезы, содержащиеся в стихах Некрасова или в «Записках охотника» Тургенева. Мысли начали связываться с догадками, формироваться, укладываться. Обнаруживался перед ними зловещий образ в деревне, такой обособленный от этого в городе, загадочный, вызывающий боязнь. Было бы достаточно встать посредине, чтобы все охватить взглядом.

Думал об этом, заменяя приманку на крючке, и уже знал, что самые интересные вещи до сих пор его не задели. Решил все увидеть и понять. Предчувствовал, что ожидают его новые, неизвестные ощущения, стократ более сильные, чем ночные походы в темный, нахмуренный лес, разжигание костра на уединенных полянах и слушание ужасных рассказов о волках, медведях, дьявольских призраках и ведьмах, пьющих человеческую кровь. Волка он встретил один раз, но тот убежал от него, как трусливая побитая собака. Не боялся он с того времени волков. Отыскивая ведьм и таинственных призраков, в полночь углублялся он в лес или заглядывал на старое кладбище, часть которого обвалилась уже с высокого берега в реку. Один раз только почувствовал он страх, когда что-то ухнуло над ним и блеснуло в лесу. Присмотрелся он хорошо и решил, что это был филин. С этого мгновения не верил он в существование дьяволов и ведьм, неохотно слушал рассказы ребят об этих «страхах старой бабы».

Его размышления прервали монотонные, стонущие вопли:

– Оооей! Оооей!

Узкой полоской берегового песка шли, запрягшись в изгибы каната, тянущего груженую баржу, бурлаки. Знал он, что были это бездомные бедняки, в странствиях нанимающиеся за низкую плату для погрузки и волочения суден против течения от Астрахани до Нижнего Новгорода.

Грязные, босые, обносившиеся, обросшие, как дикие звери, пригибаясь под врезающимся в плечи канатом, бурлаки тянули тяжелую баржу со стоящим у руля купцом – хозяином. Их черные ступни вязли в мокром песке, покрытые ранами и мозолями, вспотевшие шеи склонялись все ниже, как бы прячась от солнца, а задыхающиеся и сдавленные груди издавали только один звук:

– Оооей! Оооей!

Была это бурлацкая песня, песня нужды, бессилия и отчаяния.

– Оооей! Оооей!

– Пусть вам Бог поможет, бурлаки! – крикнул им один из мальчишек, отходя в сторону с дороги.

– К черту! – гаркнул идущий впереди высокий детина с могучей голой грудью, покрытой красными язвами. – Над нами только дьявол имеет силу, щенки…

Прошли уже; издалека, из-за глубоко врезающегося в реку мыса донесся стихающий стон:

– Оооей! Оооей!

У Ульянова сжалось сердце. Дьявола нигде не встречал, а в то же время имел он силу над бурлаками. Где есть место пребывания дьявола? Хочу его увидеть и помериться с ним, хотя бы позднее должен буду всю жизнь стонать, как те люди, тянущие баржу.

Вечером Володя принес на условное место карамельки и кусок шоколаду. Начал просить Сережку, чтобы показал ему все, что требовало помощи Пугачева и Разина.

– Вы, горожане, не знаете деревни и нашей жизни, так как у вас все по-другому! – молвил рыжий подросток, презрительно поглядывая на приятеля.

Недалеко проходил крестьянин. На нем были белые портки и выпущенная сверху рубаха из домашнего грубого полотна. Шел, сильно ступая черными босыми ногами и постукивая толстой палкой. Бурчал что-то себе и потрясал гривой густых спутанных косм.

– Павел Халин возвращается из поместья. Злой идет, наверное, ничего не добился, – шепнул Сережка.

– Зачем ходил? – спросил Ульянов.

– Уже два месяца каждый день ходит! – засмеялся подросток – Так получилось, что младший сын господина Милютина встретил в лесу Настьку, дочку Халина. Так и так… лаской угрозой и подарками уговорил ее, чтобы начала ходить к нему.

– Что плохого, что ходила к Милютину? – спросил мальчик.

– Эх, глупый еще! – воскликнул Сережка и весьма цветисто и понятно объяснил все приятелю. – Ну и оказалась Настька беременной… Халин потребовал у господина пятьдесят рублей компенсации, или, говорит, в гроб загонит эту блудницу!

– И что на это Милютин? – спросил дрожащим голосом Володя.

– Сказал: «Не дам гроша, так как сама бегала к моему сыну, он ее не принуждал! Если убьешь девушку, пойдешь на каторгу!». Халин, однако, постоянно торгуется. Думал, что выцыганит деньги, так как хотел купить на ярмарке вторую корову.

– Что теперь будет? – спросил, с ужасом глядя на Сережку, маленький Владимир.

– А что? Поколотит бабу, а потом Настьку. Напьется наконец и будет храпеть. Завтра снова засеменит к Милютину, начнет кланяться до земли, клянчить и просить, – ответил подросток и сплюнул беспечно.

– Хочу посмотреть, как будет бить… – шепнул Володя.

– Пошли! Спрячемся за забором. Оттуда все увидим и услышим, – согласился мальчишка, хрустя конфетой и громко чавкая.

Они обежали село со стороны реки и затаились поблизости от хаты Халина. Доносился из нее возмущенный голос крестьянина:

– Этот пьющий нашу кровь мучитель, притеснитель не хочет слушать! Говорит, что эта сука сама кобеля искала, пока не нашла.

– Ой, нет! Клянусь Матерью Пречистой, нет! – крикнула девушка. – Я его полюбила, а он обещал в церковь, к алтарю вести. Я не…

Тяжелый удар упал ей на грудь, аж охнула.

– Ты, сука, ты нищая, тряпка, ты блудница подлая! – повторял крестьянин и бил, не выбирая места, пиная ногами и брызгая омерзительными словами.

– Что же ты делаешь, зверь! – бросилась на него с криком жена. – Убьешь девку…

Мужик схватил бабу за волосы, выволок из хаты и, отломивши кусок дерева, начал колотить ее по хребту, бокам и голове.

Она выла ужасно:

– Люди добрые! Спасите! Убивает! У-би-ва-ет!

Из соседних хат выбежали бабы, а за ними медленным шагом выходили мужья. Окружили Халина кругом и смотрели внимательно, спокойно. Маленький Ульянов не заметил никакого волнения и сочувствия на темных загорелых лицах крестьян. Мужчины поглядывали скорее с интересом и злобностью, женщины вздыхали и с притворным испугом закрывали глаза руками.

Сережка засмеялся тихо.

– Люби жену, как душу, а тряси, как грушу, – шепнул он словами пословицы. – Этот только трясет!

– Помогите соседке, а то Павел заколотит ее до смерти! – крикнула старая крестьянка.

– Не наше дело! – парировал серьезным голосом староста. – Жена два раза в жизни самой дорогой бывает: когда вводишь ее в дом и когда провожаешь до могилы. Ничего это! Научит Павел бабу и спокой будет!

Однако крестьянин впадал всё в большую ярость. Ругаясь, отбросил от себя полено, которым бил женщину, и наклонился за тяжелой дубиной.

Староста подошел к нему и произнес примирительным голосом:

– Ну, хватит, хватит уже, сосед, Павел Иванович. Сделали свое, смотрите: баба вся в крови и уже встать не может. Хватит!

Халин поднял на него угрюмые, бешеные глаза, вдруг успокоился и почти со слезами начал жаловаться:

– Не уберегла девки, мерзавка! Что мне теперь делать? Буду ублюдка кормить! Пятьдесят рублей старый злодей Милютин не хочет заплатить. Уж я ему осенью, когда амбар будет полон зерна, «красного петуха» пущу в его берлогу, засвечу господину высокородному, благородному зарево в глаза, ей-Богу! Не забудет меня!

– Нехорошо болтаешь, сосед! – увещевал его один из крестьян – Не дай Боже, такие слова дойдут до полиции! Сгниешь в тюрьме, не иначе!

Хозяин еще жаловался и грозился. Этим воспользовалась лежащая на земле окровавленная баба, встала со стоном и пошла в хату. Соседи, обсуждая грех девушки и слушая жалобы крестьянина, забрали его с собой.

– Побегу домой, а то нужно скот напоить, – молвил Сережка и направился домой.

Володя не двигался с места. Подслушивал, что делается в избе.

Женщины вместе плакали навзрыд и жалобно голосили. Умолкли, однако, и немного погодя начали говорить что-то между собой, шепотом, как бы устраивали заговор. Скоро из хаты вышла девушка. Под мышкой она несла толстый сверток полотна и желтый с голубыми цветами платок.

Мальчик чувствовал голод, но не покидал своего тайника. Видел, как Павел возвращается домой. Шел он, шатаясь, болтал сам с собой, размахивал руками. Пробовал даже запеть и плясать, но закачался на ногах и чуть не рухнул на землю. Вошел в почти бессознательном состоянии домой, где избитая, покалеченная жена быстро уложила его на постель и стянула ботинки. Володя слышал, как пьяный мужик храпел и сквозь сон выкрикивал проклятия.

Крестьянка подошла к калитке и выглядывала кого-то нетерпеливо. Услышавши шаги со стороны сада, собрала несколько камней, лежащих на подворье, и положила под стену дома, подальше от окошка.

Приблизились к ней две женщины. Одна была Настька с выступающим из-под фартука животом, заплаканная и испуганная; другая – маленькая сгорбленная старушка, деревенская знахарка. Ее желтое изборожденное черными глубокими морщинами лицо имело сосредоточенное выражением. Черные, круглые, как у птицы, глаза бегали беспокойно.

– Освободи, тетка, девушку от ребенка! – шепнула крестьянка. – После жатвы принесу серебряный рубль! Клянусь Христом!

– Спешите, спешите! – бурчала знахарка, засучивая рукава.

Мать помогла Настьке улечься на камни. Лежала так, что живот выпирал, словно раздутое туловище коня, который пропал три дня назад и лежал в лесу, где гниющие объедки грызли собаки.

Старушка поискала около одежды девушки и буркнула:

– Ну дай, соседка, доску…

Крестьянка принесла тяжелую широкую доску, на которой стирали белье. Знахарка, выкрикнувши непонятные слова заклятий, подняла ее и изо всей силы ударила лежащую по животу. Раздался сдавленный стон и тихий плач, а после него последовали новые удары.

Длилось это долго. Стоны, скрежет стиснутых зубов и глухие отзвуки ударов.

Девушка ужасно вскрикнула и замолчала.

– Уже… – буркнула старуха. – Принеси теперь воду и церковную свечку!

Бормоча заклятья, брызгала она на неподвижную Настьку воду и ходила вокруг со свечкой в руке, повторяя без перерыва:

– Господи, смилуйся! Господи, смилуйся!

Мать склонилась над лежащей девушкой и внезапно отбежала, протирая испуганные глаза, хватаясь за волосы и шепча:

– Тетка Анна, Настька мертвая… Настька мертвая!

Упала на землю и билась головой о стену. Где-то недалеко заиграла гармоника. Веселые высокие ноты бежали в поспешности, догоняя друг друга и резвясь.

Молодой беззаботный голос напевал:

Глава III

Вся деревня собралась перед домом Халина. Белый гроб, сбитый наскоро из строганных досок, стоял на двух табуретах в правом углу хаты. На полке с черными закопченными иконами горела восковая свеча.

Молодой поп, маленький, худой, в потрепанной сутане и старой ризе из черного бархата отправлял молитвы. Пел сухим голосом, как если бы всей силой воли сдерживал боль. Голубые глаза все время заволакивались слезами, сильно сжимал он в бледной руке крест и, тяжело отдуваясь, пел оборванные слова молитв.

Не смотрел на толпящихся вокруг крестьян. Прятал глаза под опущенными веками. Время от времени бросал взгляд на умершую Настьку. Видел ее заостренный нос, морщинки боли около уст и один мутный, не закрывшийся полностью глаз. Тогда внезапно прекращал пение, со свистом втягивал воздух и сильней впивался худыми пальцами в металл креста.

Богослужение закончилось. Прозвучали ужасные, рыдающие слова:

– Упокой ее, Господи, в приращении святых Твоих!

Мужики вынесли Настьку и двинулись быстрым шагом на кладбище, где паслись оставленные без присмотра коровы, а собаки бегали среди хвостов запутанных зарослей ивняка и вьюнков. Над могилой девушки быстро вырос маленький холмик из желтой глины, и над ним белый деревянный крест без надписи.

Господин Ульянов пригласил попа к себе на чай, говоря ему:

– Издалека приехали, отец, утомились, наверное. Очень просим к нам!

Халин не задерживал священника. Рад был, что может избавиться от незнакомого попа из далекой приходской церкви. Чужой и «ученый» человек испортил бы поминальное пиршество, стеснял бы всех. Мария Александровна поддержала просьбу мужа. Молодой поп с мягкой, застенчивой улыбкой в молчании кивнул головой, снимая с себя траурную ризу и завертывая в красный платок крест, кропилко и бутылку с освященной водой. Вытряхнул из кадильницы угли и взглянул на крестьян. Ели они, беря пальцами из маленькой мисочки небольшие доли пшенной каши и нетерпеливо поглядывая на осиротевших родителей, выравнивающих лопатами могилу.

Господин Ульянов, пригласивши попа к столу, покровительственным тоном выпытывал у него о приходском священнике, о семье, о церковных делах. Поп, скромно опуская глаза, отвечал осторожно, недоверчиво.

– Какую семинарию закончили, отец? – спросила госпожа Ульянова.

– Закончил Киевскую семинарию, а затем Духовную Академию в Петербурге. Фамилия моя Чернявин. Виссарион Чернявин, – ответил тихо.

– Духовную Академию! – воскликнул господин Ульянов. – Это наивысшее учебное заведение, и вы, отец Виссарион, похоронили себя в деревенской глуши! Как это могло случиться?

Поп поднял встревоженные глаза и шепнул:

– Не знаю, могу ли я открыто говорить… Боюсь, что кто-то подслушает.

– Нам можете смело говорить… – произнесла Мария Александровна.

– Знаю… – шепнул поп. – Знаю вашего сына, Александра Ильича.

– Та-ак? – удивилась госпожа Ульянова. – Где вы его встретили?

– В Казани… У нас есть общие знакомые, – ответил он уклончиво.

– Пусть же отец расскажет, как это получилось, что ученого священника послали в такой глухой приход?

Отец Виссарион огляделся подозрительно и шепнул, наклонившись над столом:

– Меня преследует епископ епархиальный и Святой Синод…

– За что?

– Я сопротивлялся церковной политике, не хотел быть церковным чиновником, так как мое призвание – это священство, утверждение в настоящей вере Христовой.

Внезапно он оживился и начал говорить смелей и громче:

– Россия является еще дикой, почти языческой страной, дорогие господа! Наши священники должны быть миссионерами! Все же наш темный, безграмотный народ из христианства ничего не взял. Ничего! Раньше бил головой в скамейку деревянного идола Перуна, и теперь, на тысячу лет позднее, бьет головой перед нарисованными на дереве иконами. Бог для него – это икона, и о Духе он не знает ничего. Не знает, не думает и не может понять! Любви, света, надежды и веры нет среди нашего народа, и, что страшнее, народ имеет дерзость отбрасывать даже самые мельчайшие отличия веры, молитвы, впадая в мрачное святотатство!

Он умолк, размышляя.

– Крестьянин наш молится об урожае, об увеличении обрабатываемых земель, об отбирании ее у владельцев больших земельных угодий, – продолжал дальше отец Виссарион. – Только это морочит ему голову. Обещанием земли можно увести его до неба и до ада! Император Александр II освободил крестьян, привязал их к маленьким кускам земли, которая не может дать им ничего, кроме нищего бытия, постоянной борьбы с голодом. Назвали его «Освободителем»! Кто-то мудрый посоветовал ему, чтобы направил мысль народа на постоянное желание земли и парализовал его силы обманчивыми обещаниями. Дьявольский план! За это император и погиб от рук революционеров.

Все молчали. Володя не сводил глаз с бледного, измученного лица отца Виссариона.

– Как я могу приблизить этому народу учение Христа, когда мне приказывают его обманывать, склонять к покорности, обожествлению царя и лояльности к злым властям? Не могу! Не могу!

Вздохнул и добавил шепотом:

– Написал об этом в заседании суда. Теперь преследуем, под надзором полиции, сослан в деревню… Священник! Это великое слово! Ужасная ответственность! Вы были на похоронах этой девушки… Знаю, что творится в деревне. Знаю, так как слышу на исповеди о чудовищных вещах! Не является ли это преступлением, потому что называем этим словом нападение волка на ягненка?.. Живем в непроницаемом мраке. Мужья бьют своих жен до смерти, когда почувствуют влечение к другой женщине. Жены подсыпают мужьям яд в водку, чтобы освободиться от них. Девушки ведут распутную жизнь, а после бегут к знахаркам, чтобы те избавили их от неотвратимых последствий; пьянство, первобытные обычаи; жизнь человеческая не имеет никакой ценности. Убить человека, убить с изысканной азиатской изобретательностью, чтобы чувствовал, что умирает, это есть наш народ! Никто не знает, даже не предчувствует, что из этого может произойти.

– Революция, бунт? – шепотом спросил Ульянов.

– Нет! – воскликнул молодой поп. – Народ, как дикий хищный зверь, вырвется из клетки и все утопит в вихре преступлений, в потоке крови, в пламени… Это время уже приближается!

Поднял руку и потряс ее над головой, тяжело дыша.

– Это ужасно! – промолвила Мария Александровна.

– Может, наши школы спасут нас от бедствий? – спросил господин Ульянов.

– Это слишком длинная дорога! При настроениях нашего народа даже опасная. Книга не накормит голодных. Учить с пользой можно только сытых и спокойных людей. А у нас голод и ненависть… Не обольщайтесь!

Произнеся это, отец Виссарион встал из-за стола, трехкратно попрощался и шепнул умоляющим голосом:

– Не повторяйте, дорогие господа, никому нашей беседы! Не боюсь, но хотел бы побыть в этих окрестностях более долгое время.

Вышли на двор, где стоял возок. Кучера не было.

– Володя, ну-ка сбегай к Халину! Наверное, ваш работник, отец Виссарион, пирует с другими после похорон на поминках, – распорядился господин Ульянов.

Мальчик хотел уже выполнить распоряжение отца, когда в этот момент на крыльцо хаты Халина начали выходить крестьяне и крестьянки. Размашисто трижды крестились они и, шатаясь, спотыкаясь, сходили по ступеням. Тут же за забором начали петь нестройным хором какую-то задорную песенку.

Кучер, пьяный и качающийся, бежал к своему возку.

– Достойные, почтенные похороны справили дочке… Га! Свети Боже над душой служанки твоей, Настасьи, – бурчал он, вскарабкиваясь на козлы.

Возок покатился по улице, поднимая облака пыли. Пьяный мужик хлестал клячу бичом и покрикивал злым голосом:

– Я с тебя, стерва, шкуру сдеру, мослы поломаю!

Родители Володи возвратились домой.

Мальчик остался и следил за исчезающим у поворота дороги, скачущим по камням и грохочущим окованными колесами возком маленького бледного попа. Видел его отчетливо перед собой с рукой, угрожающе поднятой над головой, а рядом упитанного отца Макария, гладившего мягкую бороду и серебряный крест с золотым венцом, голубой эмалью и дорогими камушками над головой Христа Распятого.

«Два духовных лица, – думал он. – Какие разные и оба загадочные! Кто из них лучше, правдивей, кто хуже?»

Ниоткуда не получил ответа. Чувствовал себя в лабиринте постижений, как на бездорожье…

Сощурил черные глаза и крепко стиснул губы. Вспомнил, что хотел взглянуть на нищего, который заночевал у старосты, сбросил с себя терзающее его отчаяние и побежал к хате, где находился пришелец. Увидел его, окруженного крестьянами и собравшимися около него детьми.

Был это «Ксенофонт в железе», старый крестьянин, худой, с черным лицом и мученическими, неистовыми глазами. Летом и зимой ходил он босый, в одной и той же дырявой, просвечивающей сермяге. На изнуренном теле носил он тяжелую цепь и рубаху из конского волоса для умерщвления плоти. На груди его висела большая, тяжелая икона Христоса в терновом венце.

Старец не умолкал ни на минуту. Говорил без остановки. Была это мешанина молитв, притч, слухов и новостей, собранных со всей России, которую в течение многих лет пересекал он без цели, гонимый жаждой бродяжничества. Рассказывал о монастырях, реликвиях святых мучеников, о их жизни; о тюрьмах, где проводили отчаянную, безнадежную жизнь тысячи крестьян; о бунтах; о каком-то ожидаемом «белом письме», могущем дать крестьянам землю, настоящую свободу и счастье; о холере, «распространяющейся» по деревням с врачами и учителями; показывал талисманы от всяких болезней и несчастий, щепотку Святой Земли, обломок кости Святой Анны, бутылочку с водой из колодца Святого Николая Чудотворца; смеясь, подпевая и бренча цепями, пророчил, что придет скоро Антихрист – враг Бога и людей, что шестьсот шесть дней его правления переживут только те, которые к земле прижаты бременем страданий и несправедливости, и являются ими крестьяне. Им также дано будет право судить притеснителей; потом снова пожалует Христос, на тысячу лет установит бытие людей от плуга, чтобы перед концом света познали они радость земной жизни.

Пел, кричал, молился, плакал и смеялся истово старый, нищий, черный как земля. Маленький Володя внимательно приглядывался к нему. Удивительные рассказы старца будили всяческие мысли.

К хате старосты внезапно подъехала со звоном колокольчиков карета, за которой верхом ехало двое полицейских.

В избу вошел чиновник. Надменно поздоровался со старостой и спросил:

– В твоей деревне живет Дарья Угарова, вдова солдата, убитого на турецкой войне?

– Живет… – ответил испуганный крестьянин, дрожащими руками нацепляя на сермягу латунную бляху с надписью «староста» – символ его власти. – Около Кривого Оврага стоит хата Угаровой.

– Покажи мне хату вдовы! – приказал чиновник и вышел из избы.

Пошли они, провожаемые толпой крестьянок, поющим Ксенофонтом и сбегающимися отовсюду крестьянами.

Около маленькой хаты с дырявой крышей из почерневшей соломы, с выбитыми стеклами, занавешенными грязными тряпками, доила корову немолодая женщина; две девчонки деревянными вилами выбрасывали из хлева навоз.

– От имени закона забираем дом, поле и все имущество Дарьи Угаровой за неуплату податей после смерти мужа. – объявил строгим голосом чиновник. – Исполняйте ваши обязанности!

Кивнул он конным полицейским. Те вывели корову и начали накладывать печати на дом и хлев.

– Соседи, благодетели! – заорала, поднимая руки, крестьянка – Помогите, сложитесь, заплатите! Знаете сами, какая нужда в доме! Мужика нет… Пропал на войне. Что же я, бедная, одна сделать могла? Ни плуга, ни работника… Одна выхожу в поле с деревянной сохой, тянут ее корова и мои малолетние девчонки. Если бы не корова, единственная кормилица, давно бы с голоду померли. Помогите! Заплатите!

Крестьяне опускали головы и угрюмо смотрели в землю. Никто не пошевелился, никто не вымолвил ни слова.

– Ну так! – произнес чиновник. – Дарья Угарова должна еще сегодня покинуть усадьбу. Староста присмотрит, чтобы она не сломала печати до конца тяжбы.

Кивнул головой и уселся в карету. За ней поехали верховые полицейский, ведя на веревке корову.

Толпа не расходилась. Стояла в молчании, слушая причитания, жалобы и рыдания Дарьи. Она раздирала на себе полотняную рубаху, подпоясанную шнурком; рвала волосы и кричала ужасно, как раненая птица.

Расталкивая толпу, подошел к ней Ксенофонт. Бренча цепями, встал на колени перед отчаявшейся крестьянкой. Прижимая пальцы ко лбу, плечам и груди, шептал молитву и смотрел неистовыми, блестящими глазами. Наконец прикоснулся лбом к земле и произнес торжественно:

– Служанка Божия, Дарья! У тебя нет никого, кто бы защищал тебя и этих возлюбленных Христом деток? Нет никого, кто бы вас опекал?

– Никого, ах, никого! Сироты мы одинокие, несчастные… – отозвалась Дарья, разражаясь рыданием; почти потерявшая сознание, подкошенная отчаянием, бессильно оперлась о стену хаты.

– Во имя Отца, Сына и Духа Святого, аминь! – воскликнул нищий. – Тогда вот я, недостойный слуга Христа, беру вас с собой.

Пойдем вместе просить милостыню, на скитание… в зное, в морозе, в ненастье, бурю и вьюгу снежную… от деревни к деревне, от города к городу, от монастыря к монастырю… по всему необъятному обличию святой Руси! Как птицы будем, что не пашут, не сеют, и Бог урожай им ниспосылает, что в сердцах добрых люди вырастили. Не отчаивайтесь… Не плачьте! С Небес Христос Замученный и Мать Его Пречистая ниспошлет вам помощь. Собирайтесь. В дорогу далекую, знойную… Во Имя Христово… вплоть до дня, когда придет возмездие и награда для притесняемых, в слезах и боли тонущих. В дорогу!

Взял за руки девчонок и пошел, звеня железом. Дети не упирались. Шли покорно, тихо плача.

Дарья взглянула на уходящих, охватила отчаянным взглядом убогую хату, разрушенный хлев, поломанный забор подворья и брошенный подойник с остатками молока на дне. Крикнула пронзительно, угрожающе, словно ястреб, кружащийся над лугом, и побежала, догоняя Ксенофонта, постукивающего посохом, и тихо идущих перед ним девчонок в грязных холщовых рубахах, босых, с растрепанными льняными волосами.

Разбежались бабы по избам и, немного погодя, окружили уходящих в нищенские скитания, принося хлеб, яйца, куски мяса, мелкие медяки. Отдавали подаяние Ксенофонту и Дарье, шепча:

– Во имя Божие…

– Христос вознаградит… – отвечал нищий, пряча подаяния в мешок.

Вся деревня проводила до пересечения дорог прежних соседей, бросавших навсегда свое семейное гнездо. Дальше нищие шли уже сами. Только Володя, скрываясь в кустах, двинулся за ними.

Ксенофонт молился шепотом, Дарья тихо плакала, девчонки, уже успокоенные и обрадованные перемене в их жизни, бежали вперед и рвали цветы.

На полях работали крестьяне. Маленькие худые лошадки тянули соху с одним лемехом, откованным деревенским кузнецом, или из острого корня – при отсутствии железа. Тяжкий труд и напряжение заметны были в наклоненных головах слабых коней и вытянутых шеях и плечах людей, идущих за сохой. Лошадки пыхтели хрипло, крестьяне покрикивали задыхающимися голосами:

– Оооей! Оооей!

Володя подумал, что это тоже бурлаки, тянущие канат, привязанный к тяжелой лодке, наполненной нуждой и работой без отдыха и надежды.

В это время идущие краем дороги девчонки остановились и стояли неподвижно, заглядывая на дно рва, идущего вдоль шоссе. Из рва вылезло двое подростков. Они кричали и ругались похабно, смеясь и оправляя на себе портки и рубахи. Потом убежали в поле, где стояла белая косматая кляча, запряженная в деревянную соху. За ними вылезла девчонка с растрепанными волосами, босая, в грязной, высоко подоткнутой юбке⁶. Шла, лениво натягивая на голые плечи и буйные крупные груди холщевую рубаху, разорванную на плечах и измазанную землей. Ульянов ее знал. Была это немая пастушка.

Она приостановилась. Голубыми глазами бессмысленно и безразлично смотрела на шагающих дорогой нищих, почесывая подмышками. Подростки добежали до сохи, согнутые уже шли, отваливая мелкий пласт земли и злыми окриками погоняя клячу:

– Оооей! Оооей!

Маленький Ульянов не пошел дальше. Уселся за кустами у дороги и заплакал тяжелыми, жалобными слезами. Ничто его не радовало. Сапфировое и глубокое небо, золотистая пыль шоссе, полевые цветы, зеленеющие поля, жаркое ласковое солнце – все казалось ему серым, безнадежным, больным и убогим. В голосах птиц слышал он только одну ноту – ноту стонущей жалобы.

Перестал плакать. Охватила его в это время сильная ненависть. Крутились перед ним фигуры, вращающиеся в мутном сером мраке. Бог, отец с орденом на груди, староста, рыжий Сережка, высокий комиссар полиции Богатов, доктор Титов, старая сморщенная знахарка; бледный деревенский поп, которого преследовал тучный отец Макарий; упругие обольстительно нагие груди бессмысленной девки.

От поля доносилась его злая, страстная жалоба на плуги и сохи.

– Оооей! Оооей!

Глава IV

Ульянов никогда не отличался прямодушием и чрезмерной веселостью, а после возвращения из деревни даже коллеги заметили перемену в его лице, голосе и осанке. Избегал он ровесников и никогда не вел с ними разговоров. Так, по крайней мере, им казалось. В сущности же было иначе.

Володя, возвратившись с каникул, присматривался внимательно к коллегам. Изучал их так, как если бы видел ребят в первый раз. Сделал осмотр целой группы учеников и мимоходом задал им несколько неожиданных вопросов.

О, теперь он хорошо узнал этих мальчиков! Этот – сын командующего полка – говорил только о значении своего отца, его карьере, об орденах; строгости, с какой наказал он непокорных солдат, отдав их под военный суд, на верную смерть. Другой – сын купца – хвалился богатством родителей, рассказывал о заработках фирмы во время ежегодной ярмарки в Нижнем Новгороде, о ловкой афере с поставкой армии за взятку гнилого сукна на солдатские шинели.

Иной – сын директора тюрьмы, – грубо смеясь, распространялся в подробностях о способах издевательств над арестантами. Говорил о кормлении их чесноком и селедкой, при этом лишая их воды; о постоянной побудке ночью и о внезапных допросах, осуществляемых почтенным следователем в отношении измученных, страдающих людей. Описывал сцены казни, которые якобы видел из окна своей квартиры.

Маленький добродушный Розанов хвалился тем, что его отец, губернский советник, отовсюду получает красивые и дорогие подарки, и что он сам носит ученическую форму из настоящего английского драпа, подаренного ему в день именин одним купцом, имеющим срочное дело к отцу.

Толстый, бледный Колька Шилов высмеивал своего отца, кафедрального приходского священника и прокурора консисторского суда, вспоминая о том, как дорого платят богатые господа, требующие развода, и как почтенный, уважаемый в городе и носящий золотую митру во время богослужения священник закрывался с клиентами в своей канцелярии, составлял с ними план искусных доводов измены и нарушения супружеской верности, а также других «бесчестных свинств», как выражался циничный сыночек.

Каждого почти нащупал, прикоснулся, изучил угрюмый Володя, и только тогда начал рассказывать им о жизни крестьян, ужасной, безнадежной и мрачной. Вспоминал о Дарье Угаровой, о зловещей проповеди молодого попа, о смерти Настьки, о нищем Ксенофонте, об убогих смешных сохах крестьянских, в которых вместо железного лемеха торчал изогнутый дубовый корень; описывал разврат, господствующий в деревне, практику знахарок, темноту народа и его смутные туманные надежды.

– Ужасная это жизнь! – шептал мальчик. – Только ожидать, как крестьяне поднимутся, пусть только найдется какой-то новый Пугачев или Разин. Погуляют они тогда!

– Э-э, не так дьявол страшен, как его малюют! – воскликнул, взмахнув рукой, сын полковника. – Мой отец направит своих солдат. Как дадут залп, тррррах! И по всем. Этим зверям только это и полагается!

Другие засмеялись, поддерживая коллегу. С этого дня Ульянов перестал разговаривать с мальчиками своего класса. Он полностью отдался учебе и чтению. Делал какие-то выписки, записывая их в толстую тетрадь и добавляя собственные примечания. Случайно тетрадь Володи заметил брат Александр. Ничего об этом не сказал, но начал давать ему книжки для чтения.

Володя учился хорошо и постоянно зачитывался римскими классиками. В четвертом классе он уже почти не пользовался словарем. Учителей не любил, так как и не было за что. Капеллан, глухой и шепелявящий, «валил» из книги, глаз от нее не отрывая. Требовал, чтобы ученики учили все на память, слово в слово так, как стояло в «господина профессора, доктора священной теологии, преосвященного протоирея⁷ Соколова» учебнике, через Святейший Синод одобренном и рекомендованном.

На всякие, порой казуистические вопросы учеников, отвечал он стереотипными словами:

– Что должны знать, об этом сказал и это найдете в превосходной книжке доктора священной теологии, преосвященного отца Дмитрия Соколова на странице семьдесят шестой…

Володя, который после утверждения брата о небытие Бога, опасался вступать с ним в разговор на религиозную тему, имел много сомнений. Хотел спросить об этом у капеллана, но когда тот отослал его к сто первой странице учебника Соколова, махнул рукой и уже никогда к нему не обращался. Когда его спрашивали урок, он «сыпал» от корочки до корочки наиподлиннейшими словами «господина профессора и доктора «Святой теологии», получал пятерку и садился понурый, отчаявшийся.

Учитель математики, Евграф Орнаментов, громадный кудлатый верзила в темных очках на красном носу, всегда пьяный, в минуту гнева забывал о месте, где он находился, и извергал отвратительные народные проклятья. Гневался он часто, так как, несмотря на то, что каждый год использовал одни и те же задания, ученики ничего из математики не знали и стояли у доски, как «олухи Царя Небесного», по определению вспыльчивого Орнаментова.

Единственной его опорой был маленький Ульянов. Когда приезжали школьные власти на инспектирование гимназии, оробевший и сконфуженный Орнаментов вызывал к доске Владимира, и тот решал сложнейшую задачу, продиктованную приехавшим министерским чиновником.

Профессором латинского и греческого языков был в течение последних двух лет великолепный мужчина с низким голосом, с легкостью переходящим в звучный тенор, с длинной черной бородой, красивым бледным лицом и голубыми глазами, смело светящимися за стеклами золотых очков. Звали его Арсений Кириллович Ильин.

Среди учеников старших классов кружились слухи, что великолепный Арсений Кириллович был ловеласом и охотником до любовных приключений, за которые и был переведен из Москвы в провинцию.

В самом деле, так оно и было. Даже Володя слышал об этом дома. Господин Ульянов со смехом рассказал Марии Александровне о романе профессора Ильина с женой инспектора гимназии.

Инспектор – болезненный, истрепанный жизнью и постоянной игрой в карты – недавно женился на молодой девушке, почти безграмотной швее, которая начала ему изменять назавтра после свадьбы, поначалу с учениками восьмого класса, пока на горизонте не появился величественный, интересный Арсений Кириллович.

Латинист отлично знал, что «молодые волки», как называл он своих воспитанников, были хорошо проинформированы о его романтических авантюрах, стало быть, входя в класс, напускал загадочную, слегка ироничную мину, а голубые глаза говорили без слов: «Все, что знаете обо мне, сберегите для себя!».

Ильин сразу стал кумиром Ульянова. Профессор знал римских и греческих классиков превосходно, был влюблен в древнюю историю, помнил название каждого сочинения античного мира, прекрасно декламировал Энеиду, а гекзаметры Гомера лились с его уст как чудесная музыка, ни с чем несравнимая. Между профессором и учеником по этой причине установились нити молчаливой расположенности.

Один раз Ильин встретил Владимира на улице и остановил его.

– Что же это, молодой волк, любишь старый мир? Собираешься посвятить себя филологии? – спросил он, доброжелательно глядя на мальчика.

– Не знаю еще, господин профессор, – ответил Ульянов.

– Время уже определить свои пристрастия и выбрать настоящую дорогу жизненную, – заметил латинист.

– Да. Сам тоже так думаю… но… но.

Мальчик внезапно замолк на слове.

– Но что? – спросил Ильин.

– Постоянно мне кажется… кажется, что настоящая жизнь является какой-то неправильной, искусственной… что что-то должно случиться и все внезапно оборвется… – шепнул Владимир.

– Гм, – буркнул профессор, с удивлением глядя в серьезные глаза ученика. – Гм! Такие у тебя мысли?

– Да!

– Ну, следовательно, нет другого выбора. Шпарь, парень, на филологию! – воскликнул Ильин. – Так как видишь, я с этими мыслями хожу по этой глупой земле уже с лишком тридцать лет, и так себе сказал: «Почему, Арсений Кириллович, остаешься в обществе разных свиней, негодяев, взяточников, идиотов, когда можешь с блаженством провести несколько часов в день с великими людьми, и это с какими! С Гомером, Вергилием, Овидием, Ксенофонтом, Демосфеном, Цицероном, Платоном!».

К сожалению, когда Володя перешел в шестой класс, Арсений Ильин был переведен в Москву, куда забрал с собой госпожу инспекторшу. Этого Ульянов не мог понять. Прекрасный античный мир в мраморе статуй, в граните могучих храмов – и внезапно в этот мир чудес, гениев, великих вождей и мыслителей вспорхнула глупая, влюбчивая, распутная жена инспектора, неинтеллигентная швея.

Встряхнул плечами и сразу примирился с утратой профессора. Почувствовал неправду, неискренность в его жизни и фальшь в словах. Преемник Ильина был тупым кретином, формалистом и неучем.

Профессор русской литературы, семинарист Благовидов, довел Ульянова до отчаяния. Мальчик прочитал почти всю русскую литературу и имел о ней собственное мнение. Знал классиков и гневался на них, что, по большей части, писали о дворянстве, царях и генералах. Любил Чернышевского, Некрасова, Толстого, Кольцова, так как говорили они о народе, смеялся над Аксаковым за его стремление к объединению России со славянами Запада. В Казани встречал сосланных поляков и видел пропасть, разделяющую их от россиян.

Профессор не отличался сильно от глухого капеллана. Заставлял учеников повторять неинтересные, тенденциозные страницы социального учебника, ничего от себя не добавляя. Впрочем, имел идеи… Устраивал воскресные литературные лекции. Восхвалял тех отечественных писателей, которые упрочивали любовь к господствующей династии, а других называли бунтовщиками и изменщиками. Был такой тупой и упертый и так хотел получить за свои лояльные убеждения очередной орден и чин, что Ульянов, намеревающийся начать с ним дебаты, сплюнул только и отказался от своего плана. Дал ему прозвище: «Быдло с орденом»; приросло оно к семинаристу на все время его педагогической карьеры.

В седьмом классе произошли важные события, определившие жизнь Владимира Ульянова.

Каникулы проводили они вместе с братом Александром, который уже был студентом, работающим над математикой и естественными науками. На прогулках Александр начал серьезно разговаривать с младшим братом, удивляясь его начитанности, глубокости мысли и ясной логике доказательств.

Рассказывал ему о революционной партии «Народная Воля» и признался, что к ней принадлежит.

– Хотим, – говорил Александр, – чтобы весь наш народ, а следовательно, прежде всего, наиболее многочисленная его часть, крестьянство, выступило с вопросом управления Россией. Должны заставить династию созвать Учредительное Собрание, через которое будет установлена форма управления страной. Тогда только исчезнет темнота и нищета народа, нашего угнетенного мученика.

Владимир слушал. Когда брат закончил, спросил его:

– Каким способом принудите к этому царя? Наш народ управляем так, как если бы был бессмысленным стадом. Сам не сумеет ничего сделать, так как недоверчив и до сих пор не научился идти плечо к плечу; видел это в деревне на каждом шагу.

– Партия ищет сочувствующих в кругах либерального дворянства, – парировал Александр. – Она имеет влияние и сумеет дойти до царя…

– Удивляет меня это! – воскликнул паренек. – Прежде чем народ будет иметь голос, уменьшится благосостояние дворянства. Оно вас не поддержит!

– Тогда применим террор! – крикнул Александр.

– Что дали вам бомбы Желябова и Перовской? Царя Александра III и прежнюю, николаевскую, солдатскую власть, – пожал плечами Владимир.

– Откуда ты об этом всем знаешь?

– Говорил мне об этом наш учитель истории, – отвечал Владимир. – Тот, которого в середине года прислали в гимназию, Семен Александрович Остапов. Но хочу задать еще один вопрос. Скажи, имеете ли вы целью благо всей России, или только крестьянства?

Н. Г. Шильдер

Портрет Александра III

– Что за вопрос? – удивился брат. – Вещь простая: речь идет у нас о всей России, от верха до низу!

Владимир усмехнулся пренебрежительно и небрежно поднимая плечи, сказал:

– Если так – забавляетесь несбыточными мечтами!

– Почему?

– Потому что все будут недовольны, и произойдет постоянная внутренняя борьба. Допустим, даже на минутку, что крестьяне не будут иметь перевес в правительстве. Мечтают они только об одном: добыть как можно больше земли. Остапов доказывает, что, собственно, поэтому плохое царское правительство держится так долго. Его идеалом становится захватнический характер, а это отвечает желаниям, аппетитам и мечтам всего народа. Но оставим эту тему. Интересует меня другой вопрос. Крестьяне, получивши влияние на правительство, верные своей извечной жажде земли, сразу создадут новых помещиков. Против них будут горящие ненавистью прежние привилегированные владельцы земли и деревенская беднота. Где же тут здоровый смысл, если дело идет о всей России, сверху донизу?

Разразился сухим смехом и сощурил глаза.

Не раз браться возвращались к этому спору, и Александр должен был всегда признавать, что молодой брат будит в нем серьезные сомнения о благотворности программы Народной Воли.

Однажды Владимир сказал брату:

– Охотно бросил бы бомбу в царя и его помощников, но в твою партию не пойду никогда!

– Почему?

– Это собрание «святых безумцев»! Зачем собираетесь от имени народа думать, требовать и работать? Он сам сможет в свое время рявкнуть, заглушая взрывы ваших бом, а террор придумает такой, что сам Желябов покраснел бы, как школяр!

– Это тоже тебе Остапов сказал? – спросил Александр.

– Нет, это я тебе говорю! – парировал паренек серьезным голосом – Знаю, что так будет, так как наш народ дикий, кровожадный, никого и ничего не жалеет, не привязан к прошлому, потому что было оно для него, как настоящее, мачехой; не имеет никаких принципов и не знает другого препятствия, кроме грубой силы, перед которой единственной склоняется.

Никогда больше не говорили они уже о Народной Воле.

Александр скоро предложил брату читать вместе с ним сочинения Карла Маркса. Книги эти сразу захватили Владимира. Оставил из-за них любимых классиков римских и не перелистывал уже великолепного «Реального словаря классических древностей» Любкера, что делал для собственного удовольствия. Спешил теперь с выполнением необходимых уроков и принимался за Маркса, делая заметки и исписывая целые страницы собственными мыслями.

Когда старший брат с изумлением смотрел на него, Владимир говорил возбужденным, восхищенным голосом:

– Это вам нужно и ничего больше! Здесь тактика, стратегия и несомненная победа!

– Это хорошо для индустриального государства, а не для нашей Святой Руси с ее деревянными сохами, задымленными избами и знахарями! – запротестовал брат.

– Это хорошо для борьбы одного класса против всего общества – ответил Владимир.

В гимназии все шло по-прежнему. Ульянов постоянно был самым лучшим учеником. Даже если бы не был таким старательным и способным, легко было ему удержаться в этом положении.

Коллеги остались далеко позади. Некоторые из них не вышли за рамки безнадежного мещанства. Шестнадцати– или семнадцатилетние юноши имели пристрастие к попойкам и азартной игре в карты; предавались разврату, предпринимали ночные вылазки в предместья, на темные улочки, где угрожающе, дерзко пылали красные фонари публичных домов; флиртовали бесцеремонно с горничными, швеями и приезжающими в город деревенскими девушками, ищущими заработок. Никто ничего не читал, никого ничего не интересовало и не увлекало. Одна мысль руководила всеми: закончить любой ценой гимназию, а после нее университет или другое учебное заведение, стать чиновником и спокойно проводить беззаботную жизнь, озаряемую время от времени значительной взяткой, новым чином, орденом или высшей служебной номинацией.

Был это период омертвения духа, оподления характеров, рабского молчания и безграничной угодливости – скучная, гнилая трясина жизни, на которую со слепой беспощадностью наступала тяжелая стопа Александра III; период, в котором церковь, наука, таланты сгибались перед могуществом династии. Была это тишина перед ужасной бурей; мучительное молчание, будящее тревогу, перед которой искали спасения для безвольного смирения, бессмысленного бытия, для существования, направляемого с высоты трона помазанника Божия.

Владимир, поняв это, простил «Народу и Воле» необоснованную и отчаянную мечтательность. Чувствовал, что был это стихийный протест. Не шла речь здесь ни о России, ни о народе. Нужно было встряхнуть всю страну, заставить ее выйти из состояния инертности, хотя бы и взрывом адской машины.

Между ним и братом внезапно оборвалась без всякой видимой причины нить близких и духовных отношений. Был он для Александра излишне трезвым, излишне смело смотрящим правде в глаза, излишне строгим. Кроме того, он не скрывал, что не считал брата созданным для революционной деятельности.

Александр писал научные трактаты. Целыми днями сидел, склонившись над микроскопом, изучая каких-то червей. «Настоящий революционер не должен столько времени тратить на каких-то червей! – думал Владимир с негодованием. – В деревне умирают Настьки, преданные в руки диких отцов и темных знахарок; Дарьи и их дочери идут нищенствовать; излюбленной забавой детей в городах является утопление собак и кошек; бушует коллежский советник Богатов; пьет и болтает о смирении и морали отец Макарий; все молчат и ходят с заискивающими минами, а здесь – черви! Кому нужно знать, имеют ли они сердце и мозг, или нет? Здесь о ста двадцати миллионах людей нужно думать, не о червях!».

Владимир почувствовал себя одиноким. У него не было никого, с кем мог бы поделиться волнующими его мыслями. Остался с ним только Карл Маркс. Дерзкий, холодный мыслитель раскрывал перед юношей новые и все более захватывающие истины. Был очень обрадован, получив в одно из воскресений приглашение к профессору Остапову, которого очень любил. Молодой учитель с бледным, почти прозрачным лицом и большими карими глазами приветствовал его с сердечной фамильярностью.

Сжимая ему руки, сказал:

– Давно намеревался пригласить вас к себе, чтобы попросить прощения за нелепости, которыми все чаще угощаю класс. Впрочем, для него это весьма удобоваримая пища, но перед вами, который, как я сделал вывод из вашего ответа, не только много читал, но смог также понять, чем является наша прекрасная современность, чувствую себя всегда пристыженным.

Владимир смутился и что-то бурчал.

– Нет, прошу не перечить! Знаю все же сам и отдаю себе отчет в своих поступках, – прервал его профессор.

– А чего вы хотите? «Рада душа идти в рай, только грехи не пускают!». Не отношусь к героям! Боюсь собственной тени, только что куратора округа или губернатора! Кроме этого, слабый из меня человек, очень слабый!

Он провел гостя в гостиную, где сидело несколько особ, по-видимому, приезжих, так как Владимир никогда их в городе не встречал.

Один из присутствующих, в студенческом мундире, рассказывал о жизни в столицах; картина, представленная с ораторским пылом, с повествовательным талантом и иронией, еще больше укрепила Ульянова в мысли о целенаправленности существования хотя бы мечтательной партии «Народ и Воля».

– Господа! – кончил студент свой рассказ. – Был, как знаете, сослан в Сибирь и скажу вам, что там во сто крат лучше, чем в Петербурге, под опекающим крылом милостивого государя императора, наисветлейшего хозяина всей России Александра Александровича! Там есть ненависть и ожидание чего-то нового, неминуемого. В столице мрак египетский и клейстер; в мозгах – семь худых коров фараоновых!

– Безнадежная ситуация! – буркнул один из гостей.

– И так, и нет! – воскликнул студент. – Все пытаются ни о чем не думать, и, однако, ощущают, что это долго не продлится. Что-то должно случиться!

– Но что? – спросил Остапов.

– Не знаю! Одно только заслуживает доверия, что все больше людей закончит хорошо поставленный университет – тюрьму! Оттуда выходят людишки, готовые на все! – произнес он со смехом. – Не будут это наши доморощенные якобинцы с лояльными душонками, несмотря на театральные бомбы, спрятанные за пазухой!

«Ага!» – подумал Владимир и пошевелился живей на стуле.

Студент взглянул на него подозрительно.

– Гм… – буркнул он. – Молодых гостей пригласил господин профессор.

Остапов усмехнулся.

– Это брат Александра Ульянова, – шепнул он и добавил громко, – Владимир Ильич, несмотря на свой молодой возраст, очень рассудительный молодой человек.

– Если так, это уже хорошо! – произнес студент. – Итак, плыву дальше! Расскажу вам, господа, что виделся с Михайловским, Лепешинским и другими, которые испытали и железных решеток, и чистого воздуха сибирского. Уже иначе болтают, хотя и не так, как те, которые понюхали Маркса.

– Какие же течения? – спросили.

– Течения светлые – никаких разговоров, только революция, общая, всероссийская, против царя всероссийского, вот что! – закончил студент, смелыми глазами смотря на слушающих.

– Всероссийская революция!

Воцарилось долгое молчание. Никто не знал, что можно сказать в отношении такой серьезной новости.

И внезапно отозвался гимназист. Лицо его было бледное, но угрюмые глаза смотрели твердо, голос не выдавал никакого волнения. Чувствовалась в нем даже холодная дерзость:

– Похоже, господа из свежего сибирского воздуха ничему не научились или не поняли Маркса. На дне их души дрожит, как овечий хвост, эта самая лояльность, какую здесь забрасывает «Народ и Воля». И это правда! Партия эта имеет лояльную душу. Вся российская революция не может удаться – это смешной план! Крестьяне в настоящее время не поднимутся против церкви; против полиции и врачей – разумеется, но истребивши этих враждебных им людей, на коленях поползут к ступени трона и положат царю взятку – головы полицейских и врачей! Революция должна быть направлена не против царя, но против всего, чтобы камня на камне не осталось, чтобы трава десять лет не смела расти на поле битвы! Такую революцию может совершить не глупый, темный народ, но одна организованная, смело выступившая под лозунгом партия!

Все с удивлением слушали юношу с выступающими монгольскими скулами и раскосыми глазами. После долгого молчания студент хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Я вам скажу, что об этом мальце услышит весь мир! Запишите, что он сказал в эту минуту. Этого парня с головой как Бога люблю!

С этого времени между Остаповым и его учеником был немой договор. Профессор преподавал историю только для него. Говорил смело и открыто. Особенно он воодушевлялся, рассказывая о декабристах, которых обожал. Рылеев, Пестель, Волконский возбуждали в нем настоящий восторг. Замечал, однако, что Ульянов слушает его с холодным равнодушием. Закончил он лекцию уже с меньшим пафосом и искал позже Владимира в гимназическом коридоре.

– Что вы думаете о декабристах? – спросил, касаясь его плеча.

– Думал, что были романтиками, – парировал он. – Революция, начатая самым слабым, ненавидимым классом – это авантюра, маленький, ничего не значащий эпизод!

Остапов скоро был вынужден изменить тон своих лекций. Сын губернского советника рассказал о них отцу, который донес о неблагонадежном профессоре куратору. Историк получил первое предупреждение и строгое замечание от директора гимназии, действительного статского советника и кавалера нескольких орденов.

Начались официальные лекции, монотонные, в соответствии с бессовестно фальшивой и дерзко глупой книжкой известного в истории школьного образования Иловайского. Остапов читал лекцию монотонным голосом, уткнувшись взглядом в черную доску стола и не поднимая глаз на класс. Чувствовал себя маленьким, никчемным, почти подлым. Стыд и угрызения совести жгли его ненасытно. Владимир слушал его мрачно и презрительно.

В один из вечером прибежала за ним служанка от Остапова, чтобы тотчас же посетил его по важному делу. Владимир неохотно оделся и пошел. Остапов сидел в распахнутом шлафроке, небритый, в расстегнутой на груди рубашке. Волосы в беспорядке спадали на потный лоб. Глаза неподвижно и тускло смотрели прямо перед собой бессознательно.

Профессор даже не слышал шагов вошедшего Владимира. Он сидел у стола. Перед ним стоял большой графин с водкой и наполненная до половины рюмка, а рядом зеркало, в котором настойчиво виделся уже пьяный Остапов. Бормотал тихо, загадочно.

– Га! Снова прилетела? Ну и что? Ничего нового и более страшного не узнаешь! Все слышал. Ты дала мне письменное обязательство, я подписал его. Слышишь? Подписал, виселицу!

Он оскалил зубы и со всей силы ударил кулаком по зеркалу. Со звоном и грохотом упало оно на пол, а за ним покатились графин, рюмка и учебник Иловайского.

Отрезвленный резким шумом, он поднял глаза и заметил Ульянова.

– А-а! – протянул он. – Пришел, несмотря что… об этом позже! Садись! Может, водочки? Такой хорошей, сильной, с анисом. Петр Великий такую любил. Наш российский Антихрист! Петр Великий, плотник саардамский, новатор, покоритель гнилого Запада. В начале обокрал его, а позже побил. Хитрая это была бестия – Петр Великий, царь с толстой палкой! Вырубал в курной хате окно в Европу… пообрезал кудлатым боярам бороды и потребовал, чтобы их считали франтами! Весельчак! Сынка своего за любовь к патриархальности святорусской, за привязанность к курным хатам, предрассудкам, к колтунястым завшивевшим бородам, мучил тюрьмой и убил палкой.

Владимир сидел неподвижный, не понимая, что произошло с Остаповым.

– Я пьяный, – засмеялся громко профессор. – Пьяный! Русский человек счастливее других, может убежать от боли, отчаяния, угрызений совести. Западный человек в таких случаях стреляет себе в лоб, бросается в реку или надевает себе петлю из подтяжек, и – капут! А мы ныряем в нирвану водки-матери! Ха, ха, ха! Да, мой юноша, и вас это не минует, так как имеешь очень много в голове и сердце. Авдотья, давай водки и две рюмки! И шевелись, как самая проворная грация, ради Бахуса.

Испуганная служанка принесла новый графин. Остапов налил в рюмки и подняв свою, произнес:

– In vino veritas! Ave, amice, morituri te salutant. Bibamus!⁸

– Я не буду пить! – резко с отвращением ответил Ульянов.

– Не достоин быть в такой благородной компании… – начал злым, дерзким шепотом Остапов и вдруг съежился весь, побледнел, начал дрожать и оглядываться по сторонам, бормоча, – видишь? Видишь? Там! Там – снова! Как искорки… зажгутся, погаснут и снова зажгутся. Это они! Идут… будут издеваться… проклинать…

Владимир помимо воли смотрел в направлении, указанном рукой Остапова. В полутемных углах таился мрак, на стенах ползли едва заметные тени, бросаемые колеблющимся пламенем лампы и горящими на письменном столе свечами.

– Никого нет! – произнес он спокойным голосом, глядя на профессора.

– Никого? Пока что… не придут. О! Они никогда не простят и придут… – шептал Остапов.

Умолк и немного погодя начал говорить, не глядя на сидящего перед ним Ульянова:

– Иуда предал Христа, любя его, но утративши веру в него, как в настоящего Мессию. Взял за его голову тридцать серебряников, чтобы показать целому свету, что больше не достоин быть простым смертным. Даже вернул эти серебряники sanhedrynowi. А позже пришли к нему маленькие, проворные, злобные бесы… начали смеяться, тормошить, глумиться… Отмахивался он от них, а они шептали: «Иди на гору, где над обрывом растет сухое дерево!». Повторяли ему это целый день, целую ночь и еще в течение целого дня. Пошел и уселся под деревом, глядя на желтую равнину и на мутную далекую полоску Иордана. Тогда возникло перед ним и ожило лицо Христа; посиневшие, желчью и уксусом напоенные уста пошевелились и шепнули: «Предатель, предал Бога своего». Иуда завязал петлю из повязки веревочной и повис над обрывом… Как жертвоприношение совести. Совести!

Протер глаза и выпил рюмку водки. Зыркнул бессмысленным взглядом по темным углам и шептал дальше:

– Теперь ко мне прилетают эти бесы… Проворные, сверкающие огоньками и здесь, и там. После них встают во мгле… пять виселиц… а на них повешены Пестель, Рылеев, Бестужев, Каховский, Муравьев… все, которые хотели исправить антихристово безумство Петра. Россию спасти, освятить, поднять. Смотрят на меня ужасным взглядом, ненавидящим, и кричат опухшими губами: «Предатель! Предатель!». Так как это я подчинился куратору, покорно выслушал выговор и за серебряники молчу о святых мучениках. Молчу, как предатель, как трус… О-о! Идут уже, идут! Видишь?

Владимир с трудом успокоил профессора, помог ему переодеться и вывел из дому. Долго ходили они, молча, а когда Остапов полностью отрезвел, пошли к Ульяновым.

Юноша шепнул матери о происшествии и отдал профессора под ее опеку. Остапов провел ночь во флигеле вместе с молодыми Ульяновыми, а назавтра Мария Александровна написала письмо семье профессора, советуя, чтобы кто-то приехал и взял на себя заботу о больном.

Двумя днями позже в квартире Остапова появилась сестра профессора – Елена, шестнадцатилетняя девушка. Через месяц приехал отец – старый военный врач.

Профессор медленно выздоравливал и приобретал душевное равновесие. Не получил только обратно уже никогда ни прежнего спокойствия, ни свободы. Вел однообразную серую жизнь учителя, день ото дня, от чина к чину, от ордена к ордену. Не радовало его это и не будило никаких воспоминаний. Стал равнодушным ко всему, как столько других под этой смертельной тишью, отравленной правлением Александра III – царя, любящего покой, покой кладбищенский.

Глава V

Перед праздниками Рождества Христова господин Ульянов получил новое назначение. Стал директором всех народных школ. Начал он свою работу с посещения учебных заведений во всей области. Воспользовавшись рождественскими каникулами, он забрал с собой Владимира.

Путешествие совершали на почтовых санях, углубляясь порой в редко посещаемые места, где среди лесов таились поселения без церквей и школ, без врачей и властей.

Владимир помнил из лекций Остапова, что весь регион Казанский представлял собой некогда могучее, высокоразвитое Государство Булгарское, после которого не осталось ничего, кроме названия реки Волги. В этот край в XIII веке попали татары, гоня перед собой многочисленные племена, увлеченные монгольской волной, мчащейся на Запад из глубин Азии. Остатки этой орды встречал теперь Володя; были это вотяки, мещеряки, черемисы, чуваши, мордвины, рядом с татарами и русскими крестьянами. Темный муравейник людей, различающихся между собой одеждой, верой, обычаями и суевериями – первобытными, порой мрачными и кровавыми.

Между поселениями, заселенными туземцами разных племен, преобладала непримиримая вражда. Русские презрительно поглядывали на прежних завоевателей, называя их «татарва» или «белоглазая чудь»; те, со своей стороны, отвечали взаимной ненавистью. Одиночный татарин или вотяк не мог безопасно пройти через русскую деревню; крестьянин-великорос не отважился бы ехать без товарищей вблизи чувашской деревни или черемисской. Споры и стычки возникали даже перед церковью после законченного богослужения или между детьми в школе.

Ульянов стал свидетелем весьма интересного и поучительного зрелища.

Они отдыхали в маленькой деревне, ожидая обеда и свежих лошадей. Юноша пошел на реку, так как издалека заметил большое сборище людей. Маленькими группами тянулись они на середину замерзшей реки, устремляясь от деревень, расположенных на двух противоположных берегах.

Над обрывом стояла толпа баб и детей. Крестьянки рассказали Владимиру, что две разделенные рекой деревеньки проводят долго длящийся спор о луге на острове, и, стало быть, решили закончить дело генеральной битвой.

Начали они ее с мерзких ругательств и проклятий, после чего начали биться маленькие ребята; после них – подростки. Продолжалось это, однако, недолго, так как всю эту мелюзгу смели толпы молодых и старых крестьян, бросающихся в вихрь битвы.

Борцы вооружались, зажав в руки камни и обмотавши кулаки толстыми ремнями, как это некогда делали гладиаторы. Наиболее крупные мужики, от которых зависел окончательный успех, размахивали длинными тяжелыми жердями или даже дышлами телег. Стычка продолжалась недолго, так как жители вотяцкой деревни отступили перед смелой атакой татар с противоположного берега. На снегу осталось несколько раненых, а может, и убитых; кровь, словно пурпурные маки, расцвела на льду.

Ульянов думал над тем, каким способом можно было бы привлечь всех этих ненавидящих взаимно туземцев, принадлежащих к угро-финской и монгольской расам, к общей цели. Знал, что было это мечтой, которую безотчетно обманывала партия «Народ и Воля».

– Здесь нужно столько лозунгов, сколько есть племен! – шепнул он с дерзкой усмешкой на зарумянившемся от мороза лице.

В больших деревнях действовали уже недавно основанные народные школы. Владимир с интересом приглядывался к учителям и учительницам.

Заслуживающая доверия их часть спокойно встречала нового директора. Этим людям нечего было скрывать. Те же самые, что в гимназии, учебники, рекомендованные церковью и властью, та же самая программа, оглупляющая и обманывающая. Однако же большинство учителей, как это сразу заметил наблюдательный юноша, не имело чистой благонамеренной совести. В разговоре с директором были они недоверчивы, осторожны, сдержанны. В их глазах легко можно было прочесть недоброжелательность к представителю власти.

Господин Ульянов, однако, этого не замечал. Все на первый взгляд было в порядке. Слушал равнодушные жалобы на плохое обзаведение, нужду, о нежелании населения иметь школу и даже о враждебности к учебе и учителям; это не входило в сферу его деятельности, об этом должны были думать центральные власти. Он был ответственным за надзор, чтобы все происходило согласно инструкции. Он совершал объезд, удовлетворенный и спокойный, не подозревая даже, что в сундуках народных учителей лежат старательно замаскированные брошюрки, написанные «народовольцами», расправляющимися с историей Святой Руси смелее, чем должностные «платные» ученые.

Молодой Ульянов возвращался домой с тяжелым сердцем. Понял, что народ не является монолитным потому, что поделенный на враждебные племена, подчиняется местному патриотизму и не знает общих стремлений и начал. Видел бездонную пропасть между деревней и городом, между крестьянством и интеллигенцией, которую крестьяне не понимали и не любили, так как была она для них или воплощением власти, или чем-то дьявольским, со всем ее познанием, наукой и чужими обычаями.

«Только Чингис-хан или другой великий захватчик мог бы дать с ними себе совет! – думал Владимир. – Кровавая рука гнала их совместно на покорение мира, провожая к желательной для себя цели. Ничего с того времени не изменилось, стало быть, и теперь нужен только новый хан или наш российский дерзкий, грубый анархист – Петр Великий, новатор-мечтатель, с толстой палкой в сильной руке!».

О своих ощущениях юноша обстоятельно рассказал в доме Остаповых. Любили его там все и называли ласково «Волей». Впервые услышал он это имя из уст маленькой золотоволосой Елены и, не зная почему, покраснел до ушей.

Старый доктор Остапов с изумлением слушал рассказы серьезного Воли, говорящего как взрослый человек со сформировавшимися взглядами. Логика, ясная, без преувеличения и порывов мысль, прямая и сильная диалектика заставляли старого доктора задуматься. Порой, думая об этом, формулировал свои впечатления таким образом: «Ни мое поколение, ни ровесники сына не имели такой строгой, ясной и смелой мысли. Га! В жизнь входит молодая генерация, совершенно для нас невозможная. Может, она окажется в состоянии не только строить блестящие дома на глиняных фундаментах, но также существенно соорудить что-то великое и вечное – пирамиду российского Хеопса, например!».

Часами старый доктор разговаривал с Владимиром. Юноша приучал себя к слушанию безразличного, полного сомнений голоса профессора.

Однажды, когда Владимир говорил с глубоким убеждением о возможности смены взгляда на право и моральность, молодой Остапов бросил горькие, бессильные слова:

– Ничего из этого не будет! Россия обречена на гибель…

Все почувствовали холод от этих безнадежных, унизительных мыслей. Только Ульянов внимательно посмотрел на профессора и ответил сразу:

– Россия насчитывает сто тридцать или сто пятьдесят миллионов людей, а на всем земном шаре проживает около двух миллиардов чувствующих и страдающих существ. Пусть же гибнет Россия, чтобы победила правда… общечеловеческая.

– Нет, в самом деле, это уже слишком! – воскликнул врач.

– Не можем установить чисто российской правды, – отвечал Владимир. – Не имеет она ни цели, ни средств.

– А правда «общечеловеческая»?

– Над ней все будут работать совместно: мы, англичане, негры и индусы. Вместе это пойдет легче и быстрей!

– Какая же это правда? – спросил профессор.

– Не знаю еще, но чувствую ее… здесь, здесь…

Сказав это, Владимир пальцем коснулся своего лба.

В уголке, склонившись над рукоделием, тихо сидела Елена. При последних словах Владимира она подняла на него глаза. Когда указал он на свой лоб, прикрыла веки и тихо вздохнула.

После ухода отца и брата, не отрываясь от вышиваемого куска ткани, спросила:

– Убежден ли ты, Воля, что правда умещается в мозгу?

– Да! – отвечал он. – Только в мозгу.

– Я думаю иначе! – возразила она, тряхнув светлой головкой. – Великие идеи только тогда могут иметь власть над людьми, когда превращаются в чувства. Значит это, что в делах творения, утверждения и принятия правды обязано делать сердце…

– Нет! Если сердце вступает в игру, начинаются компромиссы. Не выношу их и не признаю! – воскликнул он резко.

– Значит, Воля, ты никогда не пойдешь за голосом сердца?

– Нет, никогда! Сердце является врагом разума.

Она вздохнула и умолкла, ниже склонившись над столом.

– Почему, Лена, вздохнула? – спросил Владимир.

Долго не отвечала. Владимир терпеливо ждал, глядя, как свет лампы ложится золотыми пятнами на гладко причесанных волосах и ласкает длинные толстые косы девушки.

– Грустно мне… – шепнула она и внезапно подняла на него большие голубые глаза, полные горячих проблесков. – Воля, ты недобрый!

Владимир не отзывался.

– Ты, наверное, Воля, ничего не любишь в жизни?

Он подумал и возразил:

– Желаю добра и правды всем людям целого света.

– Значит, любишь?

– Нет! Для этого достаточно разума, – произнес спокойно.

Немного погодя Елена, не спуская с него удивительного, трогательного взгляда, шепнула:

– И никого… не любил?

Хотел ответить, но внезапно смешался и с живым румянцем на лице начал просматривать иллюстрированное издание Пушкина, лежащее на столе.

– Например, любишь ли ты меня, Воля? – донесся до него ее тихий шепот.

Ульянов дрогнул и стиснул зубы.

– Так, как я люблю Волю… как люблю отца, как любила бы мать. О нет! Люблю больше, так, как Бога!

Через стиснутые зубы он ответил:

– Не очень удивительное сравнение! Бога, Лена, нет! Это устаревшая идея, случайно остающаяся в обращении.

Не поднял, однако, на нее глаз, боялся заглянуть в ее зрачки, полные сердечных блесков.

– Для меня Бог существует! Я люблю Его, а рядом с ним Волю! – шепнула она.

– Лена! – бросил он сдавленным голосом, как если бы умолял ее о помощи.

Не видел, но догадался, что она протягивает к нему ручку, маленькую, с ямочками над каждым пальчиком. Он схватил ее, потянул почти грубо, почувствовал у своей груди бьющееся сердце Лены, и так привлек ее к себе и, щуря темные раскосые глаза, впился устами в ее холодные дрожащие губы.

– Твоя, твоя на всю жизнь, до последнего дыхания! – шепнула она с воодушевлением.

– На всю жизнь! – повторил он, и внезапно какой-то холод закрался в грудь юноши.

Не знал, или почувствовал фальшь в этих горячих словах, или охватило его злое предчувствие.

Елена, как настоящая женщина, уже планировала всю их жизнь.

– Воля закончит университет и станет адвокатом, защищать будет только самых несчастных, наиболее обиженных, как, например, Дарью, которая пошла странствовать; я закончу медицинский факультет и буду лечить самых бедных и одиноких.

Дальнейший разговор прервал профессор Остапов. Остановился на пороге и позвал:

– Идите, приятели, на ужин!

После этого разговора с Леной Ульянов старался каждую свободную минуту проводить у Остаповых. Забросил даже Маркса. В этом периоде первой любви представлялось ему, что он излишне холодный и суровый.

Мария Александровна догадалась до истины и была довольна оборотом дела.

– Очень порядочная и милая девушка! – призналась она мужу. Из хорошей семьи, серьезная, учтивая. Может, Бог даст, что дойдет это до результата. Радовалась бы этому!

– Естественно! – соглашался Ульянов. – Отец-генерал, лучший врач в городе. Это партия!

– Самое главное, что это очень достойная девушка, рассудочная и с добрым сердцем! – поправила мужа госпожа Ульянова.

– Ну и хвала Богу! – отозвался, потирая руки, отец.

Никто не знал, что Владимир переживал в это время муки сомнения. Чувствовал, что изменяет чему-то, что более важно в его собственной жизни. Припомнил себе пьяного Остапова, рассказывающего об угрызениях совести Иуды. Теперь он понимал, что еще подсознательная, неуловимая измена связана с Леной.

– А если бы сделать так, как с коньками и латынью? Покинуть Лену и взяться снова за Маркса, за свои заметки, за книги?

Не мог, однако, он преодолеть себя и шел к Остаповым, мученическим взглядом смотрел в голубые глаза Елены, улыбался отблескам на ее золотистых косах и чувствовал приятную дрожь возбуждения, когда, морща брови, она внимательно слушала его слова.

Молодой был, не мог понять, что раз представился ему случай сравнения питаемого к этой милой девушке чувства с коньками, отрывающими его от работы, значило это, что не любил ее на всю жизнь, до последнего дыхания.

Не знал этого и боролся с поглощающей его первой любовью. Боролся… поддавался ее сладким чарам и стряхивал с себя чары, чтобы в минуту слабости снова попасть к ней в руки. Ощущал то, что переживали святые во время искушения, уводящего их с божьих дорог. Поддавались соблазну, уже прикасались жаждущими устами колдовской отравленной чаши и… отбрасывали ее, чтобы оставаться в муке, прямо-таки снова валились и мечтали о новом прекрасном видении, соблазнительном, заманчивом. Презирали себя, бунтовали против слабости духа, терзали себя и побеждали во имя Божие, шагая дорогой, покрытой острыми камнями и колючками.

– Во имя какого бога должен бороться? – спрашивал себя Владимир. – Кто требует от меня этой жертвы?

Ответа нет ниоткуда – только где-то в лабиринте мозга скользнула как ловкий змей мысль удивительная, беспокойная, словно наивысшее повеление: ««Должен быть одиноким, свободным от житейских хлопот, ничем не связанным! Отдай все силы, всю мощь разума, весь жар никого не любящего сердца!».

– Чему или кому должен отдать? – шептал, чувствуя сотрясающую его дрожь.

Снова молчание. Новая борьба, сомнения, угрызения совести, слабость, голубые глаза Лены, золотые волосы и – мука, мука свыше сил!

Александр Ульянов, закончивши с червями и микроскопом, приглашал к себе коллег и знакомых. Во флигеле было шумно почти ежедневно, а комнату наполняли облака дыма и голоса спорящей молодежи.

Когда появлялся старший Ульянов, гордый невыразимо недавно полученным Крестом Святого Владимира, предоставляющим ему наследственное дворянство, молодежь умолкала сразу и завязывала ничего не значащие банальные разговоры. Однако до ушей отца доходили одиночные слова. Были это ужасные слова: революция, свобода народу, геройский поступок Желябова… Делал позднее горькие упреки сыну, говоря, что эта «банда безбожников» доведет до погибели всю семью.

Однако слухи о собраниях в доме статского советника и кавалера Ордена Святого Владимира дошли, наконец, до полицмейстера. Пригласил он к себе Ульянова и по-приятельски предупредил о том, что уже замечен и находится под наблюдением его дом, а особенно Александр Ильич, как он выразился, «молодой человек с незаурядным талантом ученого, но, к сожалению, зараженный преступными мечтаниями масонов и революционеров из партии убийц святого царя, Александра Освободителя». Старик устроил такой скандал сыну и так вспылил, что упал в обморок. Болел тяжело в течение двух недель, присматриваемый доктором Остаповым. Александр перенес свои собрания в какую-то конспиративную квартиру. В доме воцарилось спокойствие и согласие.

Зная, что отец любит шахматы, Александр часто с ним играл, а старик никогда уже не начинал разговора о неуместном для сына кавалера высочайшего ордена и таком опасном поступке. У него не было уже никаких подозрений.

Владимир думал так же. Внезапно это, однако, изменилось, так как однажды, возвратившись домой, заметил торчащую из-под подушки брата книжку. Взял ее в руки и сильно удивился. Она была очень тяжелой. Пользуясь отсутствием брата, он осмотрел ее старательно. Кусок железа, пыльный внутри, снаружи выглядел как книжка.

Страшная мысль блеснула в голове юноши. Сдавалось ему, что он понял все.

– Ты неосторожен, Саша! – произнес он, когда брат вернулся домой. – Такие вещи нужно прятать старательней.

Брат смешался и ничего не ответил.

«Та-ак! – подумал Владимир. – А однако, черви не помешали Александру стать революционером, а у меня Лена отнимает много времени и переводит мои мысли на мещанские, эгоистичные пути. Нужно с этим закончить!».

Не мог, однако… мучили его разные мысли, связанные с открытием, сделанным в комнате брата. Колебался и боролся с собой. Стоял на бездорожье и долго не находил выхода. Побледнел и исхудал ужасно. Молчал, однако, и с отчаянным упорством сжимал уста. Чувствовал себя, как человек, впервые подписывающий смертный приговор.

Продолжалось это в течение целого лета.

Осенью 1886 года внезапно умер отец. Было это тяжелое время. Тогда еще Владимир даже больше полюбил Лену. Она одна умела утешить огорченную мать и успокоить ее боль и тоску. Госпожа Ульянова никогда не уважала мужа, печалилась, однако, о нем, проживши столько лет в счастье и несчастье. Мария Александровна любила мужа любовью матери. Знала, что этот неразумный, безвольный, угодливый полу-калмык астраханский прошел свою жизненную дорогу благодаря ей, которая будила в нем человеческое достоинство и добавляла значительности и настоящей содержательности его работе.

Дочери Марии Александровны, смелые и интеллигентные, обожали Лену и называли ее невесткой.

Только Владимир уже не делал никаких планов и отказался от мечтаний. Со дня на день ожидал он нового удара, который должен был свалиться на семью и изменить, а может быть, даже разрушить все. Он один знал об этом лучше, чем даже тот, по замыслу которого удар будет нанесен. Не имел иллюзий и надежд.

В марте следующего года, когда Владимир посещал уже восьмой класс, в городе грянула весть, что в годовщину смерти Александра II от руки Желябова в Петербурге было раскрыто покушение на жизнь царствующего монарха. Среди арестованных заговорщиков был Александр Ильич Ульянов, а среди подозреваемых – сестра Анна.

Отчаявшаяся и придавленная до самой земли огромным несчастьем Мария Александровна решила ехать в Петербург. Дети не могли отпустить ее одну. Обратились, стало быть, к старым добрым знакомым, но никто не хотел восстанавливать себе против власти, показывать близкие дружеские отношения с семьей преступника, поднимающего руку на царя. Некоторые даже не принимали молодых Ульяновых. Старый приятель отца, Шилов, избегал встречи с ними и уже никогда не наезжал на партию в шахматы.

– Интеллигентное общество замарало себя подлостью до остатка, – бросил Владимир и презрительно сплюнул, когда вместе с сестрой возвращался от прежних приятелей, которые не захотели даже впустить их в свое жилище.

В далекую поездку с Марией Александровной под видом сбора информации об условиях приема на медицинский факультет отправилась Лена Остапова.

Несчастная мать ничем, однако, не смогла помочь сыну. Царь Александр, «любящий спокойствие», умел мстить врагам помазанника Божьего. Просьба матери о замене наказания смертью на пожизненное заключение была отклонена.

На мрачном подворье Шлиссельбургской крепости, которая видела со времен Петра непрерываемую цепь жестокостей, совершаемых с врагами деспотизма, Александр Ульянов был повешен.

Анна Ульянова, старшая сестра Владимира Ульянова.

Фотография. Конец XIX века

Мария Александровна вернулась домой. Казалась с виду совершенно спокойной, только поседела вдруг, глаза ее погасли, а голова тряслась, как если бы исхудалое, изнуренное тело встряхивала никогда не прекращающаяся дрожь.

Елена Остапова назавтра после возвращения пригласила к себе Владимира.

Ульянов заметил большие перемены в любимой девушке. Не была это уже сияющая, погожая Лена. Упала на нее какая-то тень. Голубые глаза вобрали в себя холодное спокойствие, свежие горячие губы крепко сжались, исчез румянец, голос набрал твердого звука металла. Приветствовала она его без прежних взрывов радости и счастливого смеха.

Долго молчала, всматриваясь в осунувшееся, строгое лицо Владимира.

– Хорошо!.. – произнесла она.

Он поднял на нее удивленный взгляд.

– Выстрадал и уже нашел выход для печали и гнева! – шепнула она.

Молчал.

– Знаю, что теперь не время думать о себе, обо мне, о любви, о счастливой жизни… знаю! Настало время мести за смерть Александра.

– О да! – вырвалось у Владимира.

– Рассказывали мне о процессе террористов. Было их несколько… Те, которые замышляли все дело, свалили все на Александра и его товарищей. Партия, охваченная ужасом и деморализованная, спряталась, распалась… Трусы! Мерзавцы!

Ульянов нахмурил брови и молчал.

– Обязательно нужно показать власти, что процесс не погас! Новые бомбы должны быть брошены! Гнев народа нужно поддержать! Не сомневаюсь, что ты об этом думаешь и решишь пойти по следам брата. Воля, ответь!

Владимир еще ниже опустил голову и молчал в оцепенении.

– Говори! – шепнула страстно. – Твои сестры поклялись быть врагами Романовых, а ты молчишь? Боишься? – спросила она.

Ульянов поднял голову. Строгое, ожесточенное лицо его было спокойно. Темные глаза смотрели холодно.

– Не боюсь! – бросил он сухим, хрипящим голосом.

– Итак, что решишь?

Опершись головой на руки и не глядя на Лену, сказал, как бы исповедуясь перед самим собой:

– Знал давно, что брат намерен совершить покушение. Я нашел у него часть адской машины. Ужаснуло меня это… ни минуты не сомневался, что закончится это его смертью. По причине неуспеха повесил его Александр III; если бы покушение удалось, совершил бы это его преемник. Другого выхода не было, не могло быть! Я имел возможность предупредить несчастье, упросить брата, рассказать обо всем матери. Не сделал этого. Только я знаю, какие муки перенес! Позволил Александру выехать с бомбами… на смерть. Не мог поступить иначе! Человек должен жить для идеи и цели, забывая о себе. Нельзя было его удерживать.

Прервался и смотрел неподвижно перед собой.

– А теперь? Что будешь делать? Молчать? Страдать? – спросила Лена и коснулась рукой лба Владимира.

Он взглянул на нее прищуренными глазами и произнес, подчеркивая каждое слово:

– Я следующую бомбу не брошу! Это игра в геройство. Глупая, убогая забава. Бесцельное проливание крови. Я клянусь отомстить Романовым, но еще не пришло для этого время. Придет вскоре… тогда польется кровь. Море крови!

– А если это время не придет?

– Придет. Я его ускорю! – ударил он кулаком по столу.

Лена посмотрела на него с изумлением. Думала, что этот юноша бросает пустые, шумные фразы, чтобы обмануть ее и себя, оправдать свою трусость и пассивность. Внезапно она заметила на себе его острый взгляд. Владимир стал похож в этот момент на хищную птицу. Терзал ее и добирался до самых тайных закоулков ее мозга. Интуитивно чувствовала, что видит все и понимает каждое колебание ее мысли.

Опустил глаза и сказал:

– Не бойся, ничего и никого не намереваюсь обманывать! Сердце приказывает мне бросить бомбу, сейчас, не затягивая, но разум подсказывает, что минута для мести созреет тогда, когда закончу расчет за все века и когда начертан будет план для веков будущих. Я это сделаю, Лена!

Великая сила и горячий порыв грозно зазвучали в сдавленном голосе Владимира. На одно мгновение подчинилась она этому впечатлению, но только на одно мгновение. Вместо этого пришло сомнение и болезненное подозрение о неискренности, о попытке отвлечения ее внимания в другую сторону. Молчала, глядя на него с упреком. Он снова впился в нее острым взглядом раскосых глаз, и бледная усмешка пробежала по его губам. Встал. На лице появилась нерешительность. Шипящим, почти злым голосом произнес:

– Мог бы уйти сейчас без слов, Лена. Знаю, что ты обо мне думаешь, не буду оправдываться. Сделаю так, как хочу! Скажу только, что ты являешься единственным человеком, которого любил, и последним. Вернусь к тебе, когда исполню то, о чем говорил здесь минуту назад!

Она крепко сжала его руки и шепнула:

– Я тебя никогда не забуду…

Ждала, что приблизится к ней и, как обычно это делал, ласково прижмет к себе в молчании.

Владимир не сделал этого. Окинул ее еще раз загадочным, неуловимым взглядом и подумал с неприязнью и пренебрежением: «Не поверила! Считает меня трусом!».

Сразу стала она для него чужой, ненужной; еще мгновение, еще одно слово, и могла бы стать врагом, для которого не знал бы другого чувства, кроме ненависти.

Не оглядываясь больше, он вышел.

Даже не мучился с разлукой и не тосковал о Лене. Из гимназии возвращался домой, проводил все время с матерью, учился самозабвенно и читал. Стал еще более молчаливым и собранным. Мать спрашивала его о причине разрыва знакомства с Остаповыми. Солгал, говоря, что ему намекнули, чтобы не подвергал Остаповых неприятностям по причине близких отношений с семьей террориста.

– Пусть профессор Остапов спокойно получит орденок, о котором он давно мечтает, – закончил он со смехом.

Оставшись в своей комнате, подумал, что все-таки сделал низость, что оподлил в глазах матери старого приятеля, золотоволосую Лену и бесцветного, безразличного ко всему профессора.

– Эх! – махнул он рукой презрительно. – Все хорошо, что побыстрее и попроще ведет к цели! Теперь, по крайней мере, будет спокойно!

Очень быстро он обо всем забыл. Готовясь к экзаменам, учился как бешеный.

Экзамены прошли великолепно. Владимир Ульянов был награжден золотой медалью и пошел в Казанский университет, записавшись на юридический факультет.

Выпускник Симбирской гимназии Владимир Ульянов.

Фотография. Конец XIX века

На каникулы вместе с матерью и сестрами он поехал к тетке, а когда осенью возвратился, узнал от коллег, что доктор Остапов с дочкой выехали в Петербург, а профессор был назначен инспектором гимназии в Уфе.

Владимир вздохнул.

Постоянно бдительный, контролирующий самого себя, установил он, что не был это вздох грусти, скорее, облегчения, сознания окончательной ничем не связанной свободы.

– То, что потерял, было дорогим. То, что приобрел, является большим, как самый замечательный клад! Свобода! – шепнул он себе.

Чувствовал себя могучим.

Глава VI

Университетская жизнь в Казани была значительно более буйной, чем в столицах под не прекращающимся ни на минуту надзором жандармов и полиции политической, к которой тайно принадлежали некоторые студенты и профессоры. Там, кроме карьеристов, составляющих преобладающее большинство, существовали многочисленные круги студентов, мечтающих о смене отношений в России. Все, однако, были настроены против «народовольцев», или «эсеров».

Владимир Ульянов сразу был втянут в эти кружки, участвовал в их конспиративных собраниях, взялся даже за написание брошюр и прокламаций для народа. Однако его сочинения отбрасывали с негодованием. Не отвечали они мыслям предводителей и были признаны ересью за измену идеалам партии.

Ульянов ретировался из круга революционных коллег и затаился, ожидая благоприятного случая для атаки на всю партию «народовольцев», которую основательно узнал.

Недолго ждал. В Москве и Петербурге по причине жестокости полиции студенты объявили забастовку и перестали посещать высшие учебные заведения. Казанский университет поступил по их примеру. На митинге, проходящем в актовом зале, предводитель эсеров выступил с длинной речью, требуя резкого протеста против господствующей системы и манифестации на предмет созыва Учредительного Собрания.

После оратора на кафедре появился невысокий, широкоплечий студент с выдающимся монгольским лицом. По залу прошел шепот:

– Это брат повешенного Александра Ульянова…

Владимир слышал это и смотрел на собравшихся злыми сощуренными глазами.

– Коллеги! – воскликнул он. Речь моя будет короткой. Поведаю вам, что являетесь вы стадом баранов, ведомых козлами.

Шум удивления и гневный глухой гул пробежал по толпе студентов.

– Прочь его! Прочь! – закричали несколько голосов.

– Слушаем! Слушаем! – кричали другие студенты.

– Ваши предводители мечтают, чтобы царь и его правительство услышали глупые требования созыва Учредительного Собрания. Хотят они принудить к этому эту силу скулением или личным террором. Коллеги, эта дорога достойна глупцов.

– Прочь! Прочь! – поднялись гневные восклицания.

– …достойна глупцов, запомните это себе хорошо! – продолжал Ульянов. – Царь есть помазанник Божий, и такового следует остерегаться…

– Браво, коллега Ульянов! Браво! – загудела лояльная часть студентов.

– Не называть фамилий! Среди нас шпики! – раздались остерегающие голоса.

– Царь, помазанник Божий, считает, что его власть не потому святая, что божественная. В этом убеждении был воспитан, и следовательно, имеет мысль, направленную иначе, чем наша. Не знает мещанской моральности и трусости. О, цари смелы! С легкостью прерывают жизнь подданных и охотно отдают свою! Террором нельзя их устрашить, а что только глупыми, бессильными протестами студентов и смешными безвольными формулами «народовольцев» об Учредительном Собрании! Почему эсеры не требует, пожалуй, распределения земли на Луне?!

В. С. Турин.

Императорский Казанский университет. 1832 г.

– Браво! Ату, топи этих якобинцев! – раздались веселые крики.

– Прочь! Прочь провокатора! Срывает забастовку! – кричали, размахивая кулаками, члены крестьянской партии.

– Дадите мне закончить или нет?! – крикнул, хрипя, Ульянов. – Боитесь правды?!

– Пусть говорит! Пусть говорит! – поддержали его.

Над залом нависла угрожающая тишина.

– Учредительное собрание означало бы отстранение от трона царских лакеев. Кормимые и щедро оплачиваемые не захотят лишиться теплого угла. Га, они не такие глупые, мои дорогие! Кто, следовательно, послушается ничем не подкрепленных требований наших якобинцев в чиновничьих шапках и с душами таких же лакеев, может, чуть бунтующих но мечтающих о теплом уголке у жирного царского пирога? Кто?

– Предатель! Клеветник! Правительственный агент! – кричала разъяренная партия «народовольцев».

– Молодец! Дай им огня! – смеялись лояльные и беспартийные.

Однако все слушали дальше, так как дерзкий оратор поднял руку и угрожал взглядом.

– Не этой дорогой, коллеги! Хотите протестовать? Хорошо! Иду с вами, но пойдемте в казармы, к солдатам – крестьянским сыновьям, в деревню, соберем силы и с оружием в руке покажем, что умеем требовать и что все окажемся в состоянии пасть за выполнение нашей воли! Пойдемте, но сразу, не отвлекаясь, так как через час шпионы переловят нас, лояльные и беспартийные трусы им помогут, а партия «народовольцев» шмыгнет в кусты, оставив кого-то на съедение, так как предводители нужны для писания прокламаций с чепухой и небылицами для детей!

Взорвалась настоящая буря криков, ругательств и оскорблений.

– Прочь провокатора! Выбросить за дверь клеветника! По какому праву разговаривает таким тоном? Срывает митинг! Предатель!

Митинг действительно был сорван, потому что между студентами разгорелся спор, и даже драка.

Ульянов стоял на кафедре и слушал внимательно, презрительно. Когда шум на минуту утих, бросил дерзким голосом:

– Сдается мне, что нахожусь на собрании российского Учредительного Собрания, так как этим по существу может быть… но я ее разгоню на все четыре стороны!

Спокойно покинул кафедру. Глядя твердым взглядом, шел между расступающимися перед ним студентами, мечущими в него проклятья, и покинул зал. Вышел в коридор, где ждали его коллеги Зегжда и Ладыгин.

Ульянов взглянул на них и шепнул:

– Теперь бежим, так как опамятуются и захотят меня побить!

Они быстро убежали. Владимир угадал. Студенты гордо вышли из зала и погнались за убежавшими. В данный момент появилась полиция и кучера. Начались аресты. Среди задержанных студентов был Владимир Ульянов.

Университетский совет, совещаясь вместе с чиновниками административных властей, долго раздумывали: или Ульянова отдать под суд, или нужно наказать его иначе.

Наконец решили навсегда исключить его из университета и выслать в Кокушкино под надзор полиции. Потому что все признали, что он отлично высмеял партию «народовольцев» и парализовал ее намерение вызова студенческим общежитиям.

– Этого молодого человека я бы охотно принял на хорошую должность в тайную полицию! – высказывался жандармский полковник.

– Не пойдет! – буркнул инспектор университета.

– Знаю! – усмехнулся жандарм. – Впрочем, не был бы уверен в таком агенте; мог бы сыграть двойную роль. Бывали уже такие случаи!

В этот день Владимир в сопровождении усатого вахмистра жандармов выехал из города. В дороге думал о том, что если бы Елена

Остапова жила в Казани, то, узнав о его речи на митинге, считала бы его за никчемного предателя и провокатора.

На этой мысли он усмехнулся зло и, глядя на вахмистра, сказал ему:

– Жизнь, забавная история, господин жандарм!

– Э-э! – ответил полицай с неохотой. – Ничего забавного. Пенсия маленькая, работы много…

– Ой! – воскликнул, развлекаясь, Ульянов. – Боюсь, что господин перейдет к «народовольцам», так как они защищают всех обиженных, значит, и вам пообещают повыше пенсию.

– Шутишь, господин студент, а мне в самом деле не до смеха! Жена рожает через месяц, а добавки к пенсии как не было, так и нет! – буркнул вахмистр.

Владимир чувствовал себя превосходно. Какая-то великая радость охватила его. Все вокруг покрывало белое снежное полотнище, мороз крепчал с часу на час; ему же казалось, что уже пришла весна, лучистая, наполненная избытком живительных буйных сил.

Чувствовал он себя совершенно освобожденным. Порвал со всем, что связывало его с упорядоченной, серой, мещанской жизнью. Теперь он мог начать идти дорогой, которую с такой обстоятельностью себе представлял, обозначив на ней каждый шаг. Судьба его была решена, и Владимир верил, что суждено ему было использовать ее до конца, претворить в жизнь все мысли, которые уже в течение нескольких лет складывались в его голове и принимали форму, отлитую из стали.

– Теперь только буду учиться! Учиться! Учиться!

Ничего уже не могло оторвать его от учебы. Знал, что не впутается ни в какие политические авантюры. Порвал так решительно все отношения с «народовольцами», что никто из этой партии во всем Поволжском крае не заглянул бы к нему. С другой стороны, были обращены на него глаза полиции, жандармов, шпиков. Каждый его шаг, каждое громкое заявление были бы известны властям.

Улыбался этим мыслям, как если бы приносили они ему неслыханное, созданное в мечтах счастье.

В своей комнатке, в Кокушкино, накинулся он на страстное увлечение, в настоящее неистовство обучения. В течение двух лет он прошел весь курс обучения юридического факультета и был готов к защите диплома. Послал прошение о допуске его к экзаменам в Казани или Петербурге, но получил категорический отказ, тогда многократно начал процедуры о позволении на выезд за границу. Не принесли они, однако, никакого успеха.

Одного только добился он в течение этого времени. Потому что узнал, что его изгнание продлится три года. Скоро выхлопотали для него право возвращения в Казань.

Ничего, однако, не притягивало Владимира к городу, который закрыл перед ним университет. Решил, таким образом, переселиться в Самару.

В это время он закончил громадную работу. Познакомился с трудами всех социологов и особенно старательно и всесторонне проштудировал Маркса.

Критически и трезво глядящий на жизнь, молодой человек должен был признать, что в самарском изгнании стал серьезным теоретиком марксизма. Не выносил теории, пренебрегал ей, а также людьми сухой, формальной доктрины.

Успокаивал себя, рассуждая таким образом: «Каждый врач, в первую очередь, является только теоретиком. Однако когда проведет с менее или более благоприятным результатом несколько родов или зарежет несчастного пациента, становится практиком и помогает человечеству в борьбе со страданиями. Несомненно, так тоже будет со мной. Охотно сделаю не одну, но тысячу вивисекций, чтобы стать хорошим специалистом!».

Испытывал он порой непреодолимую жажду, чтобы выступить для широкого круга.

Для какого? Для провинциальной интеллигенции, пьяной, играющей в карты, тупой и ко всему безразличной? Для слепых, исповедующих формулки «народовольцев»? Для крестьян?

«Нет! – думал он. – Это не является материалом для переделки с помощью написанного слова! Там требуется кулак, палка или более эффективные инструменты насилия!».

Совершенно случайно наткнулся он на более восприимчивый класс.

В доме, в котором проживал, часто встречал сторожа, всегда пьяного и минутами страшного в своем бешенстве. Бил он тогда свою бабу и детей; гонял собак, угрожал им метлой и кидался на всех.

– Что с вами произошло, Григорий? – спросил однажды Ульянов, подходя к сторожу.

– Пусть все черти возьмут! – гаркнул с яростью Григорий. – Земли мало, а и это поле, что нам принадлежит, ничего не родит! В городе зимой никакого заработка! Безработный брат сидит у меня на шее, и я должен его кормить… Откуда на это взять?!

Владимир сел в тот вечер и написал две листовки – каждая в пяти экземплярах. Одна была о пролетаризации крестьянства, другая – о безработице. Спрятал их в ящике с картошкой и пошел к Григорию. Долго выслушивал его жалобы, выспрашивал о жизни в деревне и о тяжелой судьбе безработного, рассказывал, объяснял, советовал.

Результат был неожиданный и быстрый. Братья стали его помощниками и старательно разносили прокламации по соседним деревням и фабрикам.

На второй год изгнания Владимир познакомился с живущей в том же доме девушкой. Небольшая, смуглая, с черными глазами и толстыми губами, улыбалась она ему бесстыдно и заманчиво. Узнал от Григория, что занималась она шитьем платьев, но не пренебрегала другим, более легким заработком, принимая у себя мужчин.

Встретивши ее на лестнице, Ульянов спросил:

– Девушка, вас зовут Груша?

– Откуда вы меня знаете? – ответила она вопросом на вопрос и засмеялась вызывающе.

– Губернатор мне об этом сообщил! – ответил он шутливо.

– Этот ко мне не приходит… – парировала она. – Мои гости, это не такие большие господа! Может, и вы ко мне зайдете?

– Зайду! – согласился он. – А когда?

– Хотя бы сегодня вечером… – шепнула она.

Пришел. Оглядел комнатушку. Обычное логовище бедной проститутки. Широкая кровать, столик, два стульчика, умывальник, на стенках две олеографии, представляющие обнаженных женщин, и несколько порнографических фотографий. Нетипичным добавлением выглядела швейная машинка и икона Христа с горящей перед ней масляной лампадкой в углу.

– Га! – воскликнул Ульянов веселым голосом. – А что тут делает Сын Божий? Нагляделся, бедняк, на разные потехи, происходящие на этом ложе!

Девушка, уже расстегивающая на себе блузку, вдруг стала серьезной. Искры мрачного гнева засверкали в ее глазах.

– Пусть смотрит! – прошипела она. – Должен знать, что спас мир, а бедных людей не сумел вырвать из нужды! Должны сами себе давать совет, кто как может: один с ножом в руке, а я на этой кровати. Пусть же смотрит!

Ульянов задумался. Представил себе проститутку, полную ненависти и понимания собственной нужды, в минуту, когда дали бы ей нож в руки и сказали: «Иди и мсти безнаказанно!». Погуляла бы она! Усмехнулся помимо воли и с сочувствием взглянул на девушку. Сама того не зная, научила его великому делу – использованию силы ненависти.

Заметила его улыбку и спросила подозрительно:

– Почему смеешься?

Чтобы не выдать свои мысли, ответил:

– Христос для вас был немилосердным, а в то же время горит перед ним лампадка. Поэтому смеялся…

Она пожала беспечно плечами и буркнула:

– Пусть знает, что я в сердце ношу доброту…

Взглянула на гостя и произнесла серьезно:

– Ну и что? Мне раздеваться? Э-э, ты какой-то странный, другой!

– Поболтаем с тобой без раздевания, – ответил он весело. – Не опасайтесь, я заплачу!

– Глупый! Я только за работу беру деньги! – воскликнула она – Я не нищая, которая стоит у церкви с протянутой рукой.

С Грушей Ульянов быстро подружился.

Бывал у ней также, как ее клиент, оплачивая регулярно, и тогда говорила она ему бесцеремонно «ты» и относилась к нему достаточно грубо. Но чаще посещал ее как знакомый и сосед. Угощала тогда его чаем с баранками, разговаривала серьезно, собранная и стыдливая. Перед его посещениями прибирала кровать и выносила умывальник в сени. Возвращаясь к нему, говорила с уважением: «Владимир Ильич», не позволяла никакой вольности себе, и даже шуток.

Когда произошла забастовка на фабрике Злоказова, Ульянов написал прокламацию о тактике рабочих и саботаже, а ее копии раздавала Груша, имеющая там многочисленных знакомых. Ее арестовали, доставили в следственный отдел, голодом, битьем требуя названия организации, к которой она принадлежала. Ничего не сказала и не выдала Владимира. Наказали ее на два года тюрьмы.

Ульянов скоро о ней забыл. Была она для него маленькой, крошечной, едва заметной вехой на его дороге, бегущей в неизвестную даль, где только он один отчетливо видел свою цель, ничем не затуманенную, всегда светлую.

Напомнил ему о девушке брат сторожа, вернувшийся из тюрьмы, где навещал какого-то крестьянина.

– Груша велела передать привет и сказать, что для нее безразлично, где сгнить – в больнице или в тюрьме.

Ульянов пожал плечами, как если бы говоря: «Ну, это и хорошо!».

Не имел времени морочить себе голову такими мелочами, обломками жизни. Окруженный словарями и учебниками для самостоятельного обучения, он изучал в этот период иностранные языки.

Хотел ли он думать о смешной проститутке, зажигающей жертвенную лампадку перед святым образом, поглядывающим на ложе распутства? Не было у него ни тени сентиментальности. Не был согласен он со сравнением этой падшей девушки с маленькой лампадкой жертвенной. Для него была она щепкой, отколовшейся при рубке леса жизни, когда речь шла о трущобе – густом, мрачном, непроходимом бору.

Глава VII

Веселость и радостное ощущение свободы не покидали Владимира Ульянова. Ничто не могло заглушить или хоть бы омрачить этого настроя. Полученные им сведения о смерти сестры Ольги, горе и болезни матери скользнули по нему, как временные тени, исчезающие без следа. Чувствовал он себя как вождь на поле битвы.

Все стало основательно изучено, обдумано, приготовлено. Враг, в свое время окруженный со всех сторон, получит сокрушительный удар. Победа интуитивно чувствовалась так отчетливо, что при мысли о битве какая-то пленительная дрожь пронизала вождя.

Нетерпеливо поджидал он окончания пребывания в Самаре.

В конце концов настал долгожданный день. Ульянов в это время выехал в Петербург; месяц назад подав прошение о допуске его к дипломному экзамену в университете. Ни с кем не поддерживая отношений в столице, он сдал экзамены и вошел в списки адвокатуры.

Читая подтверждающий это документ, улыбнулся загадочно. Вспомнил голубые глаза и золотоволосую головку, склонившуюся над столом. Промелькнула у него мысль: «Елена живет в Петербурге. Мог бы пойти к ней и сказать, что один мелкий этап прошел и что пройду все, ибо так решил!».

Скривил губы презрительно и шепнул:

– Зачем?

Вернулся в Самару, где поселилась Мария Александровна, и начал адвокатскую карьеру. Первое переданное ему дело касалось защиты работника, обвиненного в краже. Ульянов навестил своего клиента в тюрьме. Небольшой человек со злыми, бегающими глазами, увидев адвоката, начал клясться на всем святом, что ничего не трогал и что был обвинен за кражу по причине ненависти, питаемой к нему купцом.

– Когда-то на митинге, господин адвокат, сказал ему, что он дерет наши шкуры и пьет кровь. Отомстил теперь мне… – утверждал рабочий.

Этого было достаточно молодому защитнику.

Выступил он в суде и пытался доказать, что кража в заслуживающих доверия обстоятельствах не может быть наказуема, потому что работник мог тайно забрать какую-то дорогую часть машины и ее обратить в деньги, если бы имел преступные инстинкты, с точки зрения привычного права. Он не сделал этого, руководствуясь признаваемой всеми моральностью; только теперь, по причине враждебных против него чувств торговца, был задержан, пригвожденный к позорному столбу тяжелого обвинения.

Старый, серьезный прокурор, усмехаясь снисходительно, указывал на неопровержимые аргументы и доводы, свидетельствующие против подсудимого.

Ульянов отражал это своими аргументами. Прокурор, в свою очередь, отбивал утверждения защитника. Дело, мелкое и обычное, протянулось до вечера. Наконец, обвинитель и защитник исчерпали свои аргументы и умолкли.

Самара. Фотография. Начало XX века

Председатель суда, раздраженный долгой процедурой, строгим голосом произнес, обращаясь к обвиняемому:

– Подсудимый! Вам принадлежит последнее слово!

Скучающий, голодный и зевающий работник встал лениво и буркнул:

– Не знаю, зачем было столько болтовни! Украл так украл, но что в этом особенного? Не я первый, не я последний…

Владимир Ульянов проиграл дело. Посмотревши на клиента, прокурора и суд, фыркнул беззаботным смехом. В зале воцарилась веселость.

Этот анекдотический дебют молодого адвоката решил его карьеру. Несколько следующих дел Ульянов снова проиграл, следовательно, отказался от практики.

Понял, что не имел способности для обращения в границах твердых параграфов уголовного кодекса, не умел использовать факты в строго ограниченной плоскости права. Хотел, вернее, подчинить право случаю, порой отбрасывал его компетенцию в области некоторых явлений в более широком значении. Доказывал, что справедливость бывает разной для отдельных слоев общества. То, что хорошо и справедливо для взяточника-чиновника с университетским образованием, не может быть применимо по отношению к темному крестьянину или всегда голодному рабочему. Порой помимо воли становился обвинителем, защитником и судьей в одной особе. Такая логика Ульянова встречалась с дерзостью или презрительной усмешкой квалифицированных судей. В ходе одного дела прокурор заметил язвительно:

– Защитник, по-видимому, намеревается стать законодателем, водворяющим в кодекс совершенно новую идею!

– Да! Именно такое намерение! – тотчас же ответил Ульянов с таким выражением лица и таким тоном, что никто не мог понять, или этот бездарный адвокатик говорит серьезно, или издевается.

Отказываясь от карьеры юридической, Владимир начал изучать новый устав фабричный и углублял свои знания в области социологии. Работал над брошюрой о рынках, экономических ошибках народной партии и начал писать большой трактат под названием «Друзья народа», обозначая в ней отчетливые дороги и цель борьбы, которая должна была начать социал-демократическая партия, организованная только под влиянием теории Маркса и Энгельса на территории России.

Не закончивши с этим, выехал он в Петербург, чтобы искать в столице подобно мыслящих людей. Не нашел их, однако. В кружках марксистов предводительствовала либеральная интеллигенция, посматривая на социализм теоретически, видя в нем историческую фазу экономического развития, в которой массы населения играли пассивную роль.

Люди не выходили за границу господствующей идеологии, мечтали о переменах существующего права и государственного порядка в отношении приближающейся новой фазы исторической в развитии общества. Метался бессильно, не видя выхода из лабиринта противоречий и усыпляя власти действиями скромной работы над распространением среди рабочей массы брошюрок либерального «комитета просвещения». Однако даже такая невинная деятельность была вынуждена скрываться во мраке конспирации, так как строгая царская власть преследовала ее и искореняла беспощадно.

Ульянов несколько раз встречался с руководителями комитета просвещения и кружков, распространяющих просвещение рабочего класса. Встречи эти закончились внезапным разрывом. Смотрел он на петербургских марксистов с таким плохо скрываемым презрением, что доводил их до негодования, хотя не один из приверженцев Маркса под изучающим взглядом прибывшего с Волги «товарища» чувствовал себя смущенным, удрученным и спрашивал себя: «Какие из нас революционеры?!».

– Имеет ли ваша партия целью революционную борьбу за социалистическое устройство России? – бросал им вопрос Ульянов глухим, хриплым голосом.

– Несомненно! – отвечал ему марксист. – Знаем, что должны начать классовую борьбу.

– А в это время занимаетесь раздачей оглупляющих брошюрок убогого комитета просвещения, руководимого либеральной интеллигенцией, всегда безвольной, трусливой, отравленной до сердцевины, до последней клетки мозга буржуазной идеологией. Что ж? мы вам этого не запрещаем! Идите своей дорогой к собственной погибели.

Такое утверждение оскорбило всех.

– От чьего имени, каких «мы» разговаривает с нами товарищ Ульянов?! – восклицали со всех сторон.

Владимир морщил брови и шипел в их сторону:

– Говорю вам от имени тех, которые начинают уже разрывать всяческие отношения с так называемым обществом и скоро протянут руки естественному врагу, буржуазии, с которым они ничего общего не имеют и иметь не хотят.

– Кто это? Где находятся такие фракции?

– Узнаете об этом скоро! – отвечал Ульянов, и уже никогда больше не видели его на собраниях кружков петербургских социал-демократов.

Возмущались им, так как слышали, что называет их презрительно «жаворонками буржуазного либерализма». Забыли бы они о дерзком марксисте приволжском, если бы не целый ряд произведений этого загадочного человека.

Были это так называемые «желтые тетрадочки», изготовленные на гектографе и набирающие все более широкую и необычайную популярность. Написанные простым или, вернее, вульгарным темпераментным стилем, идеально приспособленным для подчеркивания основной мысли, не могли они быть причислены к сочинениям литературным или научным. Носили черты серьезности и гнева фанатичных отцов церкви, имели характер папской буллы, полной уверенности в своей непогрешимости, приковывали внимание смелостью революционного подхода.

Одновременно автор «желтых тетрадочек» вышучивал, делал посмешищем либералов и «обмундированных» социалистов, бросал на них тень подозрения, сдирал обаяние, которым они были окружены в рабочих кругах невежественных и не имеющих здравого суждения о людях. Социал-демократы, как некогда «народники», почувствовали в Ульянове сильного противника, хищного, коварного тигра, умеющего нападать с разных сторон, всегда внезапно и изо всех сил.

В это время Владимир путешествовал по России, задерживаясь в фабричных городах. Знакомился с рабочими, которых слушал внимательно и спокойно.

Однако когда уезжал, рабочие повторяли сакраментальную фразу:

– Не признаем государства, общества, закона, церкви и моральности! Не хотим ниоткуда помощи! Мы становимся силой и в кровавой борьбе добудем по собственной воле, совместными силами свободу и справедливость в соответствии с собственным пониманием!

В этот период Владимир познакомился с двумя достаточно интеллигентными рабочими – Бабушкиным и Шалдуновым – и вместе с ними вовлек в организацию других рабочих, писал прокламации и брошюры, бросал их в среду работающего пролетариата, сея первые зерна жестокой борьбы с целым обществом.

В Петербурге, работая в рабочих кружках, где он преподавал социологию, читал и комментировал Маркса, а также знаменитый «Коммунистический манифест», и еще более расспрашивал, слушал и думал о просыпающихся для действий душах людей бездомных, неуверенных в завтрашнем дне, никем не защищенных и безнаказанно эксплуатируемых.

В одном из кружков, организованных в фабричном районе Петербурга – Охте, познакомился он с работницей фабрики Торнтона. Красивую крупную девушку с льняными косами, пышной грудью и смелыми глазами звали Настей. Ульянов, пожимая ее небольшую, но твердую ладонь, вспоминал Настьку из Кокушкино, избиваемую пьяным отцом, обманутую молодым дворянином и убитую деревенской знахаркой.

«Эту никто не обманет! – подумал, глядя с улыбкой на работницу. – Решительная и смелая женщина. Не даст себя в обиду!».

В этот вечер он говорил об Эрфуртской программе. Работницы слушали сосредоточенно, а он, по своей привычке, подчеркивал слова, повторял наиболее важные пункты и пытался возбудить в слушающих стремление для выявления воли и действий.

Не чувствовал, однако, себя спокойным. Присутствие красивой Насти, пышущей молодостью, стихийной силой и жаром крови, раздражало его. Помимо воли задерживая на ней свой взгляд, все чаще искал ее зрачки, а в них – ответа на молчаливый вопрос. Видел ее дерзкие, гордые, почти смелые глаза, в которых прочитал также не высказанный устами вопрос. Высокая, пышная грудь бурно волновалась. Упругое сильное тело мгновениями напрягалось чувственно и лениво.

Взгляды, бросаемые Ульяновым на девушку, заметил Бабушкин. В перерыве, когда подали чай, он подошел к Владимиру и шепнул ему на ухо:

– Настя Козырева – грамотная девушка и партийный товарищ, только предостерегаю вас в отношении нее, потому что она не совсем свободна.

– Какие у вас подозрения? – спросил Ульянов.

– Никаких! Ничего плохого не хочу о ней сказать. Знаю только, что любит она веселую жизнь и обольщает молодого фабричного инженера. Он ее очень любит, и она то принадлежит ему, то месяцами его избегает…

– Не говорили ли вы ей, что не следует связываться с буржуазией? – спросил он.

– Нет! Нам это на руку. Через нее узнаем, что намеревается делать против рабочих фабричная дирекция.

– А-а! – протянул Ульянов. – Не нужно запрещать ей этих интрижек.

Сказал это и почувствовал большую досаду. При этом отдавал себе отчет, что ревнует Настьку.

– Я провожу вас домой, товарищ! – шепнул он, подходя к ней.

Она взглянула на него быстро и блеснувши глазами, ответила лениво:

– Благодарю…

Долго ходили они по темным улицам предместья, дошли до лесу в Палюстрово и уже перед рассветом стояли перед маленьким деревянным домиком.

– Здесь я живу, – произнесла она потягиваясь. – Завтра воскресенье, можно спать, сколько хочешь.

– И правда! – согласился он. – Завтра воскресенье.

Настя ничего не ответила. Постучала в окошко. Заспанная растрепанная женщина с ребенком на руках приоткрыла двери и гаркнула:

– Черт возьми! Испугала же ты меня. Думала, что это снова полиция.

Девушка, не прощаясь с Ульяновым, вошла в сени и уже в их мраке кивнула ему головой. Он вошел. Слышал, как скрипнул ключ в замке, окружила его темнота, но скоро почувствовал, что сильные горячие руки обняли его и толкнули к дверям. Быстро обернулся, нашел в темноте упругое тело Насти, прижал к себе; начал целовать губы, щеки, шею и мягкие волосы, тяжело вздыхая и шепча путаные слова, неизвестно откуда приходящие ему на ум. Вошли в маленькую комнатку, ничего не говоря между собой…

Ульянов покинул халупу только во втором часу пополудни. Чувствовал усталость, какой-то неприятный осадок, презрение к себе и тоску. Как обычно, начал анализировать свое настроение.

– Тьфу, к черту! – буркнул он. – Красивая самка, ничего не скажешь! Мало таких ходит по земле… Смелая, ни о чем не спрашивала и ничего не требовала. Только зачем я ввязался в эту историю? Не смогу теперь говорить при ней спокойно и решительно. Она будет думать, что я все-таки ничем от этого инженера не отличаюсь.

Припомнил себе случайно брошенное слово Насти: «Хочу убедиться, могут ли эти специалисты сделать что-то настоящее. Если нет, то не стоит болтать и восстанавливать против себя. Нужно тогда другой давать себе совет».

Не стал он ее расспрашивать о том, что она думала, так как внезапно оплела его горячими руками и начала нежно прижиматься и ластиться, как кошка.

Два дня он не видел Насти, а когда ее встретил, возвращаясь с собрания, пошел за ней и провел ночь в темной каморке работницы.

Несколькими днями позже пришел к нему Бабушкин и сказал, что Настя устроила скандал на фабрике, ударила в лицо ухаживающего за ней инженера и побежала с жалобой в дирекцию.

– Что произошло? – спросил Ульянов. – Почему это сделала?

– Не знаю! – ответил рабочий. – Бешеная девушка! Знают ее хорошо во всем районе. Что-то взбрело ей на ум… кто бабу поймет?!

Засмеялся и начал говорить о приобретении нового гектографа для печатания нелегальных прокламаций.

В тот же вечер на собрание кружка пришла Настя, и после окончания чтения и дискуссии Владимир вместе с ней покинул помещение.

– Прогнала инженера! – воскликнула она со смехом. – Теперь ты у меня. Никого больше не хочу! Пойдем развлечемся в какой-нибудь ресторан, где играет музыка и где много света.

Он взглянул на нее с мрачным удивлением.

– Ходила туда со своим инженером? – спросил он.

– Ходила! Я все же не скотина, которая может всю жизнь провести в грязном хлеве, в потемках, не изведав ни одной радостной минуты, – парировала она. – Я хочу жить!

– У меня нет времени, моя дорогая! – буркнул он неохотно. – Я не хочу зависеть от этих вещей.

– А от каких? – спросила она и прищурила глаз.

«От борьбы», – хотел сказать, но раздумал он, так как припомнил себе, что совсем не боролся, чтобы завоевать эту девушку, а она, был убежден, думала, собственно, об этом.

– Скажи! – настаивала она.

– У меня нет времени ни на музыку, ни на свет в ресторане, – буркнул он. – Мне это не нужно.

– Но мне нужно! – воскликнула она.

– Дай себе совет сама! – сказал он грубо.

– Дам, – согласилась она без гнева и лениво потянулась, глядя на Ульянова из-под опущенных век.

Не знал, что делать с собой. Чувствовал неловкость и молчал.

– Иди ко мне! – шепнула она, прижимаясь к нему.

Считал это самым легким и простейшим выходом из неприятной ситуации. По дороге купил в уличном ларьке несколько мандаринов и коробку конфет.

Утром выходили вместе. Она на фабрику, он на конспиративную квартиру на Васильевском острове. Проводил ее до ворот здания прядильной фабрики Торнтона. Настя взглянула на него хитрым, скрывающим иронию взглядом и сказала загадочным голосом:

– Буду всю жизнь гордиться, что имела такого любовника. Владимир Ильич Ульянов! Го, го, это не шутка!

– Не велика честь! – усмехнулся он вынужденно.

– Не говори, чего не думаешь! – запротестовала она. – Знаю, что скоро вся Россия о тебе услышит.

– Пророчествуешь? – спросил он дерзко.

– Может… – ответила она и быстро вошла в ворота, так как фабричный гудок заревел ужасно.

Ульянов избегал с тех пор встреч с девушкой. Работал теперь в отдаленном районе, в кружках Путиловских заводов, и завязывал отношения с мастерскими военно-морского флота в Кронштадте; было это предприятие чрезвычайно опасным, так как военные власти держали матросов и рабочих в строгом повиновении. Только возвратился он из Кронштадтской крепости, как влетел к нему Бабушкин.

– Плохо, Ильич! – начал он уже с порога. – Знаешь, что произошло? Настя Козырева нашла себе любовника!

– Наверное, не первого? – спросил безразличным голосом Ульянов.

– Не шути с этим, товарищ! – одернул его рабочий. – Может рассыпаться вся наша организация! Эта девка связалась со старшим вахмистром жандармов! Понимаете?

– Почему не могу понять? – пожал он плечами. – Я убежден, что ничто нам не грозит. На всякий случай перенесите гектографы в другое помещение. Лучше будет, если перевезете в столовую Технологического Института и передадите моему товарищу Герману Красину. Хотя я ничего не опасаюсь.

– Жандарм вытянет из нее секреты, так как для этого, наверное, с ней связался, – сказал Бабушкин, весьма возбужденный и беспокойный.

– Э-э! – махнул рукой Владимир. – Есть у ней другие приманки, кроме тайн наших кружков, милый товарищ! Думайте, что все будет хорошо!

В самом деле, хотя и видели Настю, проводящую целые вечера с молодцеватым интересным вахмистром в ресторанах и театриках, организация долго не имела никаких неприятностей.

Бабушкин встретил девушку на улице и хотел пройти незаметно, но она задержала его и сказала:

– Передайте Владимиру Ильичу, чтобы он был о своем деле спокоен, а обо мне скажите ему, что я хочу жить и не создана быть монашкой или книгоедом. У меня много ненависти, но еще больше радости. Хочу для себя пожить, чтобы эта радость не умерла раньше времени, так как что мне тогда останется делать? Утопиться, повеситься или выпить карболки? Еще пока погуляю, насмеюсь, наслажусь досыта, а дальше посмотрю. Может, к вам вернусь и умру на баррикадах. А пока что – хочу жить… Скажите ему об этом и будьте здоровы!

Бабушкин повторил этот разговор Ульянову. Владимир пожал плечами и произнес только следующее:

– Ну видите, товарищ, что ничего нам не грозит?

Забыли о ней скоро, когда внезапно он получил переданное через неизвестного рабочего письмо. Настя написала, предупреждая их, что тайная полиция следит за Ильичом, Бабушкиным, Шаповаловым, Катанской и учительницей Книпович, потому что установлено, что брошюры «Кто чем живет», а также «Король Голод», изданные тайно народной типографией и подписанные фамилией Тулин, принадлежат Ульянову.

Владимир не прервал своей работы, но скрывался так искусно, что никакой полицейский агент не мог его выследить. Несколько раз едва не схватили его на улице, но всегда спокойный и смелый революционер знал специальные планы города – сеть проходных домов, конспиративных логовищ; тайников в пивных, в складах угля и в сараях, стоящих на овощных огородах, тянущихся в окрестностях Петербурга. Ускользал из рук шпионов и пускал в обращение все новые, очень сильные, решительные, беспокоящие правительство и схватываемые рабочими листовки и брошюры. Из всей группы преследуемых в тюрьму попала только учительница Книпович, преданная тайным шпиком, наборщиком народной типографии, а вместе с арестованной несколько ее знакомых, не принадлежащих к партии, но скрывающих у себя нелегальные брошюры.

Ульянов порой затаивался в книжном магазине Калмыковой в центре города, где власти не ожидали встретить смелого революционера.

В течение времени своего пребывания в столице наладил он обширные конспиративные отношения, хорошо замаскированные. Имел даже надежного приятеля – Морсина-кочегара котлов в Аничковом дворце. Ульянов в период самых энергичных его поисков в предместьях провел у Морсина два дня. В рабочей блузе, измазанный углем, помогал он приятелю у печей, думая, что мог бы с легкостью совершить покушение на царя, но не делал этого, так как не видел никакой пользы от романтично-революционных действий сумасбродов.

Однако скоро полиция так ему надоела, осадивши его со всех сторон, что осталась ему одна дорога бегства – за границу. Требовал этого основанный Ульяновым и быстро расширяющийся Союз Борьбы за Освобождение Рабочего Класса. Настаивали также приятели, предугадывающие в молодом революционере, всегда веселом, искреннем, смело глядящим правде в глаза, незаурядного вождя.

Выхлопотали для него заграничный паспорт, и Ульянов исчез с глаз преследующих его агентов правительства, имея для иностранных властей запасной паспорт, выданный на фиктивную фамилию.

В Берлине Владимир остановился в маленьком отеле, поблизости от Моабита, осмотрел город и посещал собрания немецких социалистов. Здесь познакомился он с многими известными предводителями партии, но не нашел непосредственные нити, которыми он мог бы с ними связаться.

Понял, что все думали о парламентской работе, боролись на выборах за наибольшее число мандатов в Рейхстаг. Такой буржуазной идеологией был заражен даже наиболее энергичный из всех Карл Либкнехт, в чем Владимир скоро убедился.

Ульянов встретил его на собрании в Шарлоттенбурге и подошел к нему.

– Сообщили мне о вас, товарищ, – объяснился Либкнехт, услышав фамилию российского социалиста. – Мне сказали, что вы портите кровь Струве и Потресову.

Участники союза Борьбы за освобождение рабочего класса.

Фотография. Конец XIX века

– Всякое бывает, – ответил Владимир с улыбкой. – Хотел спросить у вас, товарищ, как долго немецкая социал-демократия будет так безнадежно топтаться на месте, как курица перед линией, нарисованной мелом на доске, тут же перед ее клювом?

– О какой линии говорите? – спросил Либкнехт.

– Линия эта парламентаризм, буржуйская ловушка для легковерных бедняков, – спокойно ответил Ульянов.

Немецкий социалист пожал плечами.

– Чего вы хотите? – буркнул он. – Нет у нас других способов.

– Вы, Германия, страна настолько индустриально развитая, располагающая целой армией рабочих, безработных и лишенных имущества крестьян, не имеете других способов?! – воскликнул с дерзким смехом Владимир. – Но это же полная капитуляция! Идете, следовательно, за жалованием к кайзеру…

Либкнехт внимательно посмотрел на говорящего.

– Наша партия не является достаточно энергичной для революционных выступлений и занята борьбой в сфере практических проблем экономических, – произнес он.

– Я тоже имел в мыслях практические экономические проблемы, поэтому полагаю, что лучше сразу завладеть целым домом, чем ждать десять лет, пока хозяин уступит за высокую цену одну комнату в подвале, – сказал Ульянов.

– Как это сделать, если в совокупности не является это утопией? – спросил Либкнехт.

– Как вы собираетесь это сделать, не знаю, – отвечал Владимир. – Скажу только, как это будет сделано в России, стране, лишенной больших фабричных центров, где общее число рабочих не превышает того, которым обладает каждый отдельный немецкий район промышленных. Не говорю о разнице интеллектуальной, товарищ!

– Очень заинтересован! – отозвался немец.

– Задам вопрос: не думаете ли вы о том, что лучше организованная, дисциплинированная и решительная на все группа, бросившая хорошо продуманные лозунги, принципиально притягивающие трудящихся речи, может сделать революцию? Не считаете ли вы, что окажется она в состоянии раздробить существующее общество, ужаснув его жестоким террором, и с помощью этого средства взять в свои руки кормило власти над пассивной и колеблющейся частью класса, о котором идет речь? – спросил Ульянов.

– Думаю, что так оно и есть в действительности, – буркнул Либкнехт.

– Будет это совершено в России! – воскликнул Владимир. – И только этой дорогой конспирации и приведения к присяге идеологов можно дойти до цели. Раньше или позже и Германия выберет эту дорогу, так как другой нет, товарищ! Поверьте мне!

– Где вы нашли большую группу идеологов? – вздохнул Либкнехт, меряя взглядом небольшую, но плечистую фигуру стоящего перед ним человека с прищуренными проницательными глазами.

Карл Либкнехт.

Фотография. Начало ХХ века

– Est modus in rebus⁹… – ответил Ульянов и начал разговор с Либкнехтом о возможности получения из партийной кассы немецких социалистов дотации на распространение марксизма в России для усиления общего фронта борцов за дальнейшую судьбу трудящихся.

После трехнедельного пребывания в Германии Ульянов прибыл в Париж. Ему было рекомендовано несколько адресов россиян, обучающихся в столице Франции. Его имя было им уже хорошо известно. Они показали ему Париж, где особенно заинтересовался Musee des Arts et Metiers, а также библиотеками, откуда его почти силой вытаскивали новые знакомые.

– Эх! – вздыхал он. – Если бы смог привезти все это в Россию.

Однажды влетел к нему молодой студент Аринкин и воскликнул

радостно:

– Павел Лафарг, вождь французских социалистов, согласился принять вас, товарищ, на краткую беседу. Поспешим!

Ульянов засмеялся.

– Принять? Краткая беседа? Что же это за буржуазные слова?! Лафарг будет разговаривать со мной так долго, как я захочу!

Поехали к Лафаргу. Француз острым и дерзким взглядом окинул фигуру и монгольское лицо гостя.

– Вы, товарищ, россиянин? – спросил он с вежливой улыбкой.

– Да! – засмеялся Ульянов. – Вас, с уверенностью, поразили татарские черты моей особы?

– Признаю, что да! – отвечал он.

– У нас мало чисто русских типов! – парировал Владимир. – Прошу вспомнить, что триста лет были мы в татарской неволе. Азиаты оставили нам достаточно непривлекательные лица, но и весьма ценные черты характера. Мы способны на разумную жестокость и на фанатизм!

Лафарг с вежливой улыбкой кивнул головой и, меняя тему разговора, спросил:

– Хотел бы знать, какой, собственно, уровень интеллигентности русских социалистов?

– Наиболее интеллигентные изучают и комментируют Маркса, – со спокойствием отвечал гость.

– Изучают Маркса! – воскликнул француз. – Но понимают ли?

– Да!

– Выдумка! – выкрикнул Лафарг. – Они его не понимают! Даже во Франции никто его не может понять, а однако наша партия существует уже двадцать лет и постоянно развивается!

– Зато понимают Маркса Лафарг и другие вожди, – заметил Ульянов. – Этого достаточно! Массы любят руководствоваться чужим разумом и быть под твердой рукой.

– Товарищ так думает? Удивительно это звучит из уст социалиста! Где свобода и уважение к коллективу? – спрашивал француз, со все большей заинтересованностью слушая хриплую речь россиянина с неприятным для парижанина акцентом.

– Свобода является буржуазным предрассудком. Коллектив извлекает пользу из разума незаурядных руководителей, и этого ему должно хватать! Впрочем, для пользы коллектива должен он быть управляем железной рукой, – сказал спокойно и убежденноУльянов.

– Тем самым, царь является для вас идеальным типом властителя, товарищ!

– Для меня – нет! Для коллектива, из которого вышел царь, да! Царь не думает о всероссийском коллективе, а только о дворянстве и буржуазии… – ответил Владимир.

Разговаривали еще долго. Провожая гостя, Лафарг шепнул ему:

– Хотел бы дождаться времени, когда вы, товарищ, начнете действовать согласно своему плану!

– Надеюсь, что время это приближается, магистр! – ответил Ульянов.

Карл Маркс.

Фотография. Конец XIX века

Несколькими днями позже сидел он в маленькой кофейне в Женеве, любуясь бирюзовой гладью Леманского озера. У столика заняли места испытанные российские революционеры, пребывающие издавна в изгнании. Были это Плеханов – отец российского социализма, Аксельрод – его организатор, и Вера Засулич – его знамя.

Ульянов с уважением смотрел на строгое лицо Плеханова и его нависшие брови. Научился от него многим нужным вещам, читая книжки и статьи старого революционера в нелегальных российских заграничных журналах. Всматривался с обожанием, с трогательной любовью в эти стиснутые упорные уста, которые произносили никогда не забываемые слова, огненными отголосками запечатленные в душе Ульянова: «Добро революции вершит наивысшее право! Лишение тиранов жизни не является убийством!».

Прекрасные, сильные слова великого вождя и учителя! Такие понятные, дорогие для Ульянова, так как шептал их еще устами юноши, носящего гимназический мундир. С умилением смотрел на Аксельрода – человека-машину, пишущего с утра до ночи, мчащегося из города в город, контролирующего, советующего, приводящего в движение весь механизм партии, забывающего о себе в пламенном бурном порыве.

Владимир произвел на всех сильное впечатление. Интуитивно почувствовали в нем неисчерпаемую силу, несгибаемую волю и необычайную сметливость революционную, поддерживаемую на понимании души общественных слоев и обстоятельств, в которых приходилось действовать. Говорил мало о партийных делах, тем более что ощутил холодок, которым веяло от всей фигуры Плеханова. Старый лев был разгневан на этого юнца, который осмелился выламывать из программных мероприятий рядовых социал-демократов.

Владимир говорил о своих заграничных впечатлениях, не скрывая восторга от цивилизации Запада.

– Чего бы мы не достигли при таких материальных и технических средствах! – воскликнул он. – В это время у нас, если хотел бы сказать откровенную правду, то кроме царя, собственно, у нас некого ограбить! Нищий на нищем! Прекрасные здесь творения. Такие прекрасные, что с трудом и болью в сердце поднял бы на них руку!

– Что же, в России ничего бы, товарищ, не пожалели? – спросил Аксельрод.

– В России ничего! – ответил без колебаний. Чего бы жалеть? В России бить и ломать легко! Били нас более тысячи лет со всех сторон все, кто хотел! Варяги, печенеги, татары, поляки, самозванцы, шведы, наши цари, полиция. Деревни сжигают тысячами в каждом году, как фуры соломы. Тысячи людей умирают от болезней и голода. Чего нам жалеть на нашей безграничной плоскости, покрытой лесами, глиной и болотами тундры? Наших курных хат со зловонными крышами из гнилой соломы? Этих полных спертого воздуха берлог, где люди влачат подлую жизнь рядом с коровами и телятами, едят из одного таза; на одной кровати размножаются, рождаются дети и умирают? Нашей жизни каторжников, без идеи, полной суеверий: от пожертвований домашним бесам до восторга западным парламентаризмом? Вокруг нас пустынные места, где или нас били, или мы убивали. А посредине всего первобытный, темный, как девственный лес, российский мужик, слуга Бога, слуга царя и слуга дьявола.

– Однако наши города, наше искусство, литература… – запротестовала Засулич.

– Города? – повторил Ульянов. – Они где-то далеко, впрочем, это пока большие села. Порой прекрасные центры, а тут же рядом нужда! Искусство, литература? Красивое ненадежно! Но Пушкин – метис и придворный, Щедрин – губернатор, Толстой – граф, Некрасов, Тургенев, Лермонтов, Державин, Жуковский – дворянство, буржуазия! Все искусство вышло из усадеб и дворцов или было вдохновлено врагами рабочего класса. Ненависть к этим творцам является более сильной, чем восторг их творениями!

– А на Западе, на прогнившем Западе, товарищ? – спросил со строгим блеском холодных глаз Плеханов.

– Как можно сравнивать?! – воскликнул Ульянов. – Здесь на каждом шагу могучее, гениальное воплощение в реальные формы организованной воли людей, стремящихся к тому, чтобы с гордостью сказать: «Мы оказались в состоянии направить первобытные силы природы в русло разумных потребностей человека! Мы являемся хозяевами земли!».

– Что за восторги! – засмеялась Засулич. – Не знаете вы этого рая и хозяев земли!

– Быть может, – согласился он спокойно. – Восторгает меня то, что уже сделано. Но вижу также слабые стороны. Западный человек чрезмерно верит в достоинство человеческого существа, питает избыток уважения к своей работе и чувствует собственное достоинство. Словом, является индивидуалистом. Это порождает безграничный эгоизм. В это время великие, небывало великие дела будут совершать механизированные массы, приведенные в движение властным твердым интеллектом, управляющим, понимающим общечеловеческие, коллективные цели!

– Далекие видите перед собой горизонты! – заметил Плеханов.

– Вижу отчетливо, следовательно, близкие! – парировал Ульянов.

– Запад должен погибнуть из-за парламентаризма, который пожирает его, как проказа. Наша задача – обезопасить Россию перед этой неизлечимой болезнью!

– Смелая мысль! – шепнул Аксельрод.

– Здоровая и светлая! – поправил его Ульянов, вставая и прощаясь с новыми знакомыми.

Глава VIII

Осенью Ульянов вернулся в Петербург. Долго не мог упорядочить и конкретизировать все свои заграничные впечатления. Должен был, однако, признать, что Запад внушил ему уважение.

«Там только можно понять слова Максима Горького, который вложил их в уста одного из своих героев: «Человек – это звучит гордо!». Столько работы, напряжения мысли, замечательного и смелого творчества! Эти народы испускают из своего лона «сверхлюдей», – думал Владимир.

Санкт-Петербург. Фотография. Начало ХХ века

И внезапно это последнее слово – «сверхлюди» – вызвало сомнение. Начал размышлять.

«Творец, воздвигающий прекрасное здание из «Тысячи и одной ночи»-; скульптор, вытесывающий из мрамора прекрасную скульптуру; художник, создающий гениальную в форме и цвете картину; поэт, пишущий звонко звучащие строфы; литератор, умещающий в одном эпосе совокупность мира – являются «сверхлюдьми»? Гм! Гм! Не являются ли они, однако, пожалуй, слепцами или никчемными фальсификаторами, обманывающими человечество? Разве можно спокойно творить, когда вокруг царит притеснение, нужда, извечная формула homo homini lupus est¹⁰? По какому праву они злоупотребляют своим гением, творя что-то нужное тысячам, в то время когда миллионы бедняков не имеют сил, чтобы доползти до этих вдохновенных творений и поднять на них глаза? Как можно заглушать стоны, рыдания и проклятия притесняемых скопищ звонкими стихами и гениальной музыкой? Кто отважится учтиво отвращать внимание человечества от ежедневных мучительных забот, направляя его на великие явления в историях этого мира, историях, которыми руководят могущественные и сильные, а убогие и слабые имеют право только умирать в молчании, за что воздвигают им коллективные памятники с надписью, что полегло их в таком и таком месте, столько или больше тысяч? Эпос, великие литературные творения! Никто со смелостью и учтивостью не сказал никогда напрямик и без лицемерия: «Прочь с прогнившим обществом, в котором может существовать Лувр, картины и скульптуры великих мастеров, всемогущая наука, а рядом – тюрьмы, наполненные под самую крышу нарушающими пределы искусственных норм общества людьми, а дальше, на восток – крытая гнилой соломой хата, а под ее стеной старая знахарка, бьющая доской беременную деревенскую девушку по выступающему животу!» Все, все обманывают себя: и поработители, и рабы! Пытаются прийти к соглашению в парламентах, охраняемых армией и полицией… Нет! Никогда самый большой гений не предотвратит зла! Здесь нужна коллективная воля, не знающая жалости, гнев обвинителя и судьи в одном лице, не определяющим перед собой другой цели, кроме полной победы».

Мысли эти шаг за шагом привели его к решительным предложениям. Был убежден, что не может рассчитывать на помощь заграничных товарищей, вернее, ожидал возражения, удара сзади. Улыбнулся почти весело и, видя входящего в комнату партийного товарища, воскликнул, сжимая ему руку:

– Петр Великий прорубил окно на Запад и впустил в затхлую Россию веяние свежего ветра, теперь мы откроем окно в Европу с Востока, и из него вырвется разрушительный ураган, товарищ!

Рабочий смотрел на Ульянова с изумлением. Тот похлопал его по плечу и произнес с улыбкой:

– Это так! Отвечал вслух своим мыслям!

Они уселись и начали совещаться о печатании новых прокламаций, которые должны быть разбросаны на фабриках в связи с ожидаемой забастовкой.

Снова началась скрытная агитационная работа.

Полиция узнала вскоре о возвращении опасного революционера, умеющего выскользнуть из рук преследующих его шпиков.

Ульянов был спокоен, как обычно, и с педантичной обстоятельностью осуществлял свои дела. Его статья всегда была подготовлена для печатания в назначенный срок, а он всегда в определенный час появлялся на партийных собраниях, вовремя печатал листовки на гектографе и раздавал их приходящим в назначенное место распространителям.

Работал как машина, холодная, исправная, точная. Питался чем придется, спал едва несколько часов, постоянно скрываясь в разных, хорошо знакомых и безопасных местах.

Проходя однажды ночью через Васильевский Остров, он заметил человека, не отстающего от него ни на шаг. Ульянов задержался, притворившись, что читает наклеенное на стену сообщение правительства по вопросу призыва, и ждал спокойно. Идущий за ним незнакомец, миновав его, пробормотал:

– Товарищ, район окружен полицией. Спасайтесь!

Владимир поблагодарил незнакомца. Никогда его прежде не видел.

««Может, какой-то шпик?» – подумал он и пошел дальше, внимательный и готовый в любую минуту скрыться во дворе ближайшего дома, выходящего на три улицы. И вскоре убедился, что на всех углах торчали таинственные фигуры гражданских людей и патрули полиции.

«Облава… – догадался он. – Ждут, пока не наступит ночь».

Взглянул на часы. Время приближалось к семи вечера. Вошел в ближайшие ворота и спрятался на лестничной клетке. Просидел там, демонстративно читая архиконсервативного «Обывателя», вплоть до девяти часов. Наконец, выглянул из ворот. Шпики и полицейские остались на своих местах.

Ульянов пошел на другую сторону улицы и углубился в темную челюсть узкого заулка. Заметил здесь желтый, поцарапанный, грязный каменный дом с горящим фонарем, на котором чернела полустертая надпись «Ночной приют».

Вошел в сени и протянул ночному сторожу пять копеек, прося о месте. Одноглазый человек, сидящий у конторки, оглядел его подозрительно. Светлый, беспокойно бегающий глаз ощупывал фигуру клиента. Ничего подозрительного, однако, он не заметил. Обычный рабочий в обтрепанном пальто, перекошенных ботинках с голенищами и замасленной шапке.

– Безработный? – бросил он вопрос.

Ульянов молча кивнул головой.

– Паспорт! – произнес старик и протянул руку, покрытую большими веснушками.

Прочитал переданную ему бумагу, выписанную на фамилию Василя Остапенко, крестьянина из Харьковской Губернии, наборщика. Записал в книге, спрятал деньги в коробочку и со звоном бросил на стол латунную жестянку с номером.

– Второй этаж, третье помещение, – буркнул он и, достав из-под конторки чайник, налил чай в засаленный, давно не мытый стакан.

Ульянов отыскал свое место в темном, закопченном помещении, где господствовал спертый воздух по причине облаков табачного дыма и тридцати пахнущих потом, водкой и грязным бельем фигур, лежащих на нарах в свободных и живописных позах. Некоторые клиенты приюта были полностью нагие, имели гноящиеся нарывы на теле и раны на натруженных ногах. Они ловили на себе вшей и ругались, браня всех и богохульствуя. Никто еще не спал. Гомон разговора долетал также из других помещений, выходящих в узкий коридор.

Заметив нового клиента, какой-то бородатый, полунагой детина крикнул:

– Граф, соблаговолите подойти! Тихо, хамы, закройте рот перед высокородным незнакомым господином! Почтение господину графу!

– Почтение и вам, генералы! – ответил Ульянов, весело смеясь.

– Почему вы думаете, что я генерал? – спросил изумленный детина.

– Потому что они все скоро будут так выглядеть. Думал, что уже началось с вас! – отвечал он, снимая пальто.

Все начали смеяться.

– Думаешь, что так будет? – задал вопрос старый нищий, одетый в лохмотья.

– Скажи, – потребовали от него и другие.

– Как же может быть иначе?! – ответил он. – Или думаете, что на века хватит нам терпения, чтобы помирать с голоду и ютиться по таким грязным логовищам? Нет, братишки! Хватит этого! Только посмотрите, как загоним генералов, графов и всяких господ в эти дыры, а сами будем жить в их дворцах.

– И то, гордый пассажир! – восторгались соседи. – Болтает как по книжке, и что слово, то чистое золото! Время уже браться за дело и покончить с этими собаками. Хватить пить нашу кровь!

– Страдать и молчать нужно! – отозвался внезапно тихий голос с нар, тонущих во мраке. – Страдать и молчать, чтобы быть достойными замученного Христа Спасителя.

Сказавши это, какой-то немолодой, мрачный мужик начал шумно царапать себе грудь. Уселся и начал осматривать пойманных насекомых и давить их на кривом, крупном, как копыто, ногте.

Ульянов засмеялся издевательски и спросил:

– Вошь?

– Вошь! Это уже пятая; все нары заражены, – проворчал мужик.

– Страдать и молчать нужно! – повторяя его, произнес Владимир. – Не можешь выдержать укуса вши, а говоришь о терпеливости, милый брат! Или нас хочешь обмануть, или себя самого, христианина!

Слушающие рявкнули смехом. «Христианин» больше не отзывался.

– Эх! – воскликнул нагой детина. – Если бы так меня к судье вызвали, я бы там долго не говорил. Ножом по горлу и в ров. Столько этой ненависти во мне накопилось, будто вшей и клопов в нарах. Эх!

– Может, дождетесь, товарищ! – утешил его Владимир.

– Ой! Хотя бы один-единственный такой денек прожить. Зато позднее даже умереть не жаль! За всю несправедливость, за всю нужду!

– Может, дождетесь, – повторил Ульянов, укладываясь и кутаясь в пальто.

Ничего больше не говорил. Проводящие в приюте ночь бедняки тихими голосами рассказывали о своих страданиях, нужде и жизненных невзгодах. Один за другим замолкали и засыпали.

Ульянов не мог заснуть. Ожидал полицейские проверки и чутко прислушивался. Где-то недалеко часы пробили полночь. В приюте господствовала тишина. Люди, придавленные колесом жизни, сползающиеся сюда отовсюду, как бы покалеченные насекомые, проваливались в тяжелый, беспокойный сон.

Внезапно Ульянов услышал отчетливый шорох и тихий шепот:

– Ванька, пошли! Уже можно…

Два человека выскользнули из полутемного помещения, освещенного повешенной высоко под потолком керосиновой лампой, ужасно коптящей, и исчезли во мраке коридора.

Скоро раздались осторожные, крадущиеся шаги, и в помещение со спящими фигурам, мечущимися и похрапывающими во сне, вошли два мужчины и две женщины. Немного погодя все лежали уже среди других на грязных нарах, шепча неразборчиво, как если бы трещащие где-то за печкой сверчки. Минутой позже раздались отголоски поцелуев.

Из коридора донеслись внезапно тяжелые шаги нескольких людей и громкие возгласы:

– Проверка во всех помещениях одновременно! Торопитесь!

На пороге выросли фигуры плечистых полицейских и сторожей с фонарями. Вошли в помещение, будили спящих людей, срывали покрывающие их лохмотья, обыскивали одежду и просматривали паспорта, светя в глаза, щурящиеся от света фонаря и сильного испуга.

Ульянов, не поднимаясь с нар и охая, вытащил свой паспорт. Полицейских посмотрел его, записал фамилию в книжку и вернул документ. Проверка шла дальше среди вздохов, испуганных голосов ночных поселенцев приюта, угроз полицейских, пренебрежительных ругательств.

Один из сторожей издал внезапно ужасный крик:

– Ах, блудница, развратная ведьма, дьяволица! Такой разврат в приюте?!

Владимир осторожно поднял голову. Увидел стоящую в свете фонарей немолодую уже женщину с изношенным, испитым лицом. Растрепанные волосы спадали на худые обнаженные плечи и истощенную грудь. Стояла она, широко открыв раздутые губы и скаля гнилые, поломанные зубы. Смотрела дерзким, злым, строгим взглядом.

– Прочь отсюда! В женское помещение! – крикнул сторож, топая ногами и поблескивая одним глазом. – Такая паршивая овца испортит все стадо!

Женщина рассмеялась беспечно.

– Э-э! Здесь, как вижу, не одна паршивая овца! – засмеялся полицейский и стащил с нар маленькую, может, пятнадцатилетнюю девушку с детским еще личиком. Совершенно нагое, щуплое, верткое тело ее извивалось как змея в руках крупного мужчины.

Ульянов с интересом приглядывался к целому инциденту. Сторож бил кулаками громадного детину, рядом с которым нашли девушку, и кричал:

– Забирай свои лохмотья и прочь из приюта, сейчас же, или велю прогнать тебя с треском!

– За что? – притворно удивленным голосом спрашивал детина, как бы ничего не понимая. – Если бы пропала у меня из кармана копейка, сторож бы не гневался на меня, а что на несчастье выпала девчонка, сразу шум! Удивительный характер у господина сторожа!

Девушка в это время, наконец, нашла свои грязные лохмотья, быстро оделась и стояла, упершись руками в бока. Голос ее, как толченое стекло, звенел резко и пронзительно. Кричала, как если бы сошла с ума.

– Собаки нечистые, палачи, падаль вонючая! Загнали меня в темную яму и не позволяете защищаться, как могу, от смерти голодной! Чтобы вас виселица не миновала! Чтобы вам плохая болезнь встретилась! Ой, горе вам! Придет для вас время, когда вы за все ответите перед народом! Тогда я стану перед ним и расскажу то, что знаю о вас, собаки, разбойники, палачи, мучители! Тьфу! Тьфу!

Плевала она на полицейских, сторожей и бросала все более ужасные и омерзительные слова. Ее вытолкнули из помещения.

Проверка прошла благополучно. Почти все документы были в порядке. Один только «христианин» возбудил подозрения какой-то неточностью в паспорте и был взят в полицию. Владимир усмехнулся злобно и подумал: «Так ему и надо! Пусть теперь страдает и молчит… Пророк, к черту, лакейская прогнившая душа!».

Остальная часть ночи прошла спокойно. На рассвете сторожа принесли кружки, большой чайник с чаем и хлеб. После еды ночевавших выгнали из приюта. Ульянов вышел, скрываясь в их скопище.

Шел, думая о молодой девушке, имеющей грозные змеиные глаза.

– Хотел бы ее встретить! Дал бы ей листовки для распространения, потому что такая уже ничего не страшится. Ей нечего терять…

Надежда Константиновна Крупская.

Фотография. Конец XIX века

Не встретил ее, однако. Лабиринтом мало посещаемых улочек и узких закоулков направился он в сторону Невской Заставы. У него были там друзья, но они сказали ему, что не может их посетить по причине того, что квартиры находятся под надзором полиции. Подсказали ему, однако, школу, где найдет рабочего, занимающегося побелкой потолков и стен, и сможет ввести в заблуждение шпиков. Учительницей в школе была знакомая Ульянова – Надежда Константиновна Крупская, партийная социал-демократка, имеющая широкие контакты, смелая и деятельная, хотя молчаливая и застенчивая. Встречал он ее у социалистов, «жаворонков либеральной буржуазии», у Калмыковой и у Книпович. Не была вовсе красивой, вернее, была даже непривлекательной, однако, оставила о себе теплое и радостное воспоминание. Состояло оно в ее уравновешенности, спокойствии, никогда не исчезающей безмятежности и глубокой веры в идею, которой служила. Тихая, скромная, неразговорчивая учительница умела слушать и понимала каждое проявление мысли и настроения встреченных людей.

Ульянов знал, что принадлежала она к его немногочисленным друзьям из слоев революционной интеллигенции; слышал даже, что вела ожесточенные споры о нем со Струве и другими петербургскими социалистами.

Провел он в школе несколько дней. Много между собой разговаривали.

Владимир, который всегда помнил о своей цели и в разговорах никогда не давал увлечь себя порывом, фразеологией, мечтательностью, создавая впечатление совершенно обычное, при госпоже

Крупской забывал о серьезной дисциплине с точки зрения самого себя и признавался ей в самых тайных своих мыслях.

Увидев в ее спокойных, разумных глазах глубокое сочувствие для себя и немой восторг, задумался вдруг. Показалась она ему созданной для него женой. Так как он ничего от жизни не требовал для себя. Она готова была в любую минуту всем пожертвовать для дела. Читала много, имела дар критиковать и рассудочную оценку, знала иностранные языки и ничего не боялась. Могла стать наилучшей помощницей, прямо идеальным, самым верным другом.

Он посмотрел на нее внимательно и спросил, щуря глаза:

– Что бы вы сказали, если бы узнали, что я совершил что-то такое, определяемое словом «подлость» или «преступление»?

Она подняла на него спокойный, погожий взгляд и тотчас же ответила прямо, без экзальтации:

– Не сомневалась бы, что сделали это для пользы идеи.

Ульянов тихо засмеялся и потер руки.

– А если бы воскликнул внезапно с пафосом, как Чернов: «Надежда Константиновна, буду диктатором всероссийским?!», – спросил со смехом.

– Поверила бы без колебания! – отвечала она, глядя на него мягко и искренне.

– Гм, гм! – буркнул он. – В таком случае, думаю, мы сделали бы мудро, связав наши жизни и идя по ней вместе до самого конца… до виселицы или… до диктатуры, Надежда Константиновна!

Владимир Ульянов-Ленин.

Фотография из полицейского архива. Декабрь 1895 года

Она опустила на мгновение глаза и спокойно, без волнения произнесла:

– Сказала бы «да», если вам это подходит, товарищ!

– Подходит!

Больше об этом не говорили. Впрочем, не могли говорить, так как ночью в школу ворвался посланный Бабушкиным рабочий и сообщил им, что около дома уже крутятся шпики. Ульянов убежал в сторону императорской фабрики фарфора. Несколькими днями позже переселился он в центр города, где в случаях обостренного преследования чувствовал себя всего безопаснее. Однако полиция шла уже по его следам.. В декабре была устроена облава почти во всем городе. Были проверены квартиры всех подозрительных особ, не исключая даже либералов.

Ульянов был схвачен и посажен в тюрьму. Крупская доставляла ему книжки и уведомила Марию Александровну об аресте сына. Старушка приехала в Петербург и навестила Владимира. Он успокоил ее, что ничего серьезного ему не грозит, так как жандармы имели только подозрения, но не нашли никаких отягчающих причин.

Так было по существу. Даже его не отдали под суд и по распоряжению полицейских властей сослали в Сибирь на три года.

– Еду отдыхать в отпуск и на охоту! – уведомил он Крупскую из тюрьмы, послав ей взятую во временное пользование книгу с письмом, написанным молоком между печатными листами.

Глава IX

Третий год изгнания приближался к концу. Годы эти минули в почти совершенном спокойствии. Сибирские власти были значительно более либеральными и не старались притеснять политических ссыльных.

Владимир Ульянов жил в деревне Шушенское, недалеко от города Минусинска, расположенного на живописных берегах реки Енисей. Скоро после этого, как он покинул тюрьму, прибыла сюда со своей матерью Надежда Константиновна Крупская. Несколькими днями позже стала она женой Ульянова. Не чувствовали оба ни великих порывов, ни радости и счастья, которые для любящих сердец превращают всю землю в солнечный рай, а шум леса и дуновения ветра в волшебную музыку, неизвестную, божественную. Не чувствовали этого и об этом не думали. Подали друг другу руки, как два друга, соединенных узами не менее сильными, чем любовь и взаимная привязанность – верностью идее, более дорогой, чем собственная жизнь. Была она для них пищей, солнцем, ветром. С ее закатом наступила бы минута умирания для ее последователей и распространителей.

Ульянов полностью доверял Надежде Крупской, а она обладала ничем непоколебимой фанатичной верой в его силы. Время сибирского изгнания в красивом плодородном Минусинском краю провели они с пользой. Здесь в окончательной форме определились его мысли и был составлен план действий на будущее.

Владимир прочитал бесчисленное количество книг. Доставляли ему их из Петербурга друзья его и Крупской, а также живший в деревне Каратуз поляк, инженер горный, Евгений Рожицкий, который, хотя и занимал чиновничью должность, симпатизировал всем ссыльным.

Петр Струве.

Фотография. Начало ХХ века

В изгнании Владимир закончил свою работу о развитии капитализма. Начал ее в тюрьме, где писал тайком молоком на обратной стороне листов печатных, заполненных невинными цитатами из произведений российских и зарубежных авторов. Только такая рукопись могла быть вынесена за тюремные ворота. Молоко наливал он в маленькую чернильницу, вылепленную пальцами из хлебной мякоти.

– Однажды в мою камеру шесть раз входили сторожа, следовательно, шесть раз выпивал чернильницу! – со смехом рассказывал Ульянов жене и со вздохом добавлял шутливо, – жалко, что рано выпустили меня из тюрьмы! Нужно было дольше поработать над той книжкой, так как здесь не так легко с нужными материалами!

В Сибири он нагревал листочки над лампой керосиновой, и написанные молоком слова темнели и показывались на белом фоне.

Ульянов читал и писал, не отрываясь от работы; вместе с Крупской, с устного разрешения Струве, переводил Энгельса и Вебба. Прирабатывать было необходимо, так как власть назначила на содержание Владимира только восемь рублей в месяц, а Мария Александровна и сестра – Елизарова – присылали только мелкие суммы.

Единственным развлечением Ульянова становились далекие прогулки и охота. Стрелял самозабвенно по зайцам и тетеревам, но так как излишне спешил, добыча не была богатой. Делал это, однако, увлеченно и не пропускал возможности проведения времени за стрельбой в поле или в лесу.

Во время охотничьих походов узнал сибирского крестьянина, независимого, преисполненного веры в свои силы и почти не признающего представителей чужих ему властей центральных. Владимир, понимающий душу крестьянина приволжского, заметил разницу и похожесть между сибирским населением и населением российским.

Разница заключалась в том, что крестьянин сибирский не жаждал земли. Мог ее иметь в любом количестве. Не было там пространств, принадлежащих дворянству или предоставленных декретом царским чиновникам и военным за верную государственную службу.

Совершенно иначе чувствовали себя крестьяне российские. Помнили четко и никогда не забывали о том, что некогда, или при ханах монгольских, или при царях московских, земля принадлежала властителю и была возделываема и использовалась людьми от сохи. Только с Петра Великого, а особенно со времен царицы Екатерины II и Елизаветы, которые одаряли своих любовников земельными владениями, начали отбирать земли крестьян.

Крестьяне никогда этого не признавали и постоянно ждали «белую грамоту». Этот загадочный, мистический акт, воображаемый в мрачных глубинах крестьянского мозга, должен был вернуть захваченную беззаконно землю ее природным хозяевам.

Несколько раз в истории российской наступали дни, когда крестьяне пытались отобрать ее самовольно, поднимали бунты, встряхивающие Россию со времен Екатерины вплоть до 1861 года, до манифеста Александра II о свободе.

Вспыхивали они и позднее, но в результате милитаризации страны и расширения административной сети имели характер местный и усмирялись в зародыше. Крестьянин сибирский – потомок уголовных преступников, высланных в азиатские провинции империи, или потомок смешанного брака с монголами разных племен – мечтал об отделении от России, которую не любил и которую боялся как навязывающую свою систему, чужую, беспокойную и требующую больших издержек.

Однако же похожесть обоих типов крестьянских была поразительной. Оба были принципиально анархичны и пассивны. Привыкшие, в соответствии с давними традициями, к самостоятельному управлению в границах своего участка разумом крестьянской коммуны, жили, поддерживаемые в этой привычке через власть. Власти центральные были принуждены к отданию коммунам части своих задач, не имея возможности на таком большом пространстве дотянуться до каждого отдельного обывателя.

Оба типа отличались крайним бездействием. Слабо просвещенные, не стремились ни к какому прогрессу, и только государственная власть навязывала им смену образа жизни и системы хозяйствования.

Ульянов понимал это все и хорошо запомнил. У него не было ни малейшего сомнения, что крестьянство уступает повелениям власти исключительно под натиском силы, признавая за самых лучших властителей тех, которые отличались решительностью и способностью проявления беспощадной воли. Когда думал об этом, усмехался, потирая руки, и шептал:

– О, Карл Маркс, ты был великим знатоком души человеческого скотства! Интуитивно как никто другой ты почувствовал, что любит оно ходить в стаде, а стадо потребует пастуха с кнутом и собаку с острыми клыками.

Возвращался он из своих походов охотничьих веселый и возбужденный. Говорил жене:

– Моя дорогая! Мало знал российскую деревню, за исключением моей приволжской, но здесь прохожу ничем незаменимый университет.

Рассказывал о своих наблюдениях и впечатлениях, спрашивая со смехом:

– Скажи мне только, кто и каким способом поведет за собой крестьянство. Никто, никаким нормальным способом! Крестьянина российского нужно гнать перед собой палкой Петра Великого, пулеметами или штыками современных губернаторов. А нам что остается? Еще более эффективный кнут, который нужно найти! Должен это быть, однако, такой бич, чтобы его щелкание разрушило небо и землю! Нужно это серьезно обдумать!

Ульянов задумывался над этим, блуждая без цели по степи. Доверялся только жене, а когда говорил, снижал голос, стискивал зубы и щурил глаза, как если бы видел перед собой врага. Видимо, ужасны были эти мысли и слова, так как Надежда Константиновна имела бледное лицо и от сильного испуга прижимала руки к груди. Однако не оспаривала, так как горела непоколебимой верой в этого человека, так грозно открытого и твердого, как камень.

Временами навещали они других ссыльных, разбросанных по соседству, но с ними Владимир никогда не разговаривал о своих самых тайных мыслях. Зная, что то, что решил, было для них неприемлемо. Не отошли слишком далеко от лояльного социализма немецких товарищей, и никакой из них не равнялся смелостью мысли с Плехановым, хотя и в своем учителе, после собственного знакомства с ним, Ульянов уже не был уверен.

Не любил частых посещений товарищей по изгнанию. Сопровождались они усилением надзора, проверкой, расследованием, слежкой шпиков, что нарушало спокой, нужный для нормальной работы и глубокого раздумья. Кроме того, слишком близкие отношения товарищеские приводили к столкновениям и недоразумениям на фоне личной жизни, сплетням, мелким ссорам и даже судам чести, достаточно частым в кругах расстроенных людей, измученных долгой ссылкой.

Ульянову для размышлений серьезных, почти аскетических требовались тишина и одиночество.

Пока что с ружьем на плече углублялся в степи. Сидел в тени берез и наслаждался видом безбрежных полей и зеленых лугов, покрытых буйной травой, прекрасными цветами, ярко окрашенными и одуряюще благоухающими ночными фиалками, белыми, желтыми и красными лилиями и другими без счету, с неизвестными ему названиями. Стада скота, овец и табуны лошадей паслись без надзора. На юге едва видимой синей полосой маячили далекие горы – предгорье Саян.

Редкие деревни, обширные, богатые, тянулись среди полей пшеницы и березовых рощ. В глубоких ярах и широких лугах бежали быстрые потоки и реки в направлении русла Енисея. Скрываясь в траве, сновали стайки тетеревов степных, перепелов и дроф. Высоко, как бы черное пятно на голубом своде погожего неба, парил громадный орел-беркут, высматривающий добычу. Кричал хищно, протяжно, тонко, как если бы жаловался, что не дано ему сил, чтобы все убить и разорвать. Здесь и там над травой и кустами поднимались столбы и плиты из красного песчаника. Были это дольмены, древние кладбища бесчисленных племен, в течение многих веков совершавших кочевки через плодородные равнины к неизвестной цели. Ульянов знал, что великие вожди монголов устремлялись этим шляхом на Запад, оставляя за собой трупы своих и чужих воинов, спящих целые века непробудным сном под красными монолитами.

«Далека была дорога и туманна цель внуков Чингис-хана, – думал Владимир, – а, однако, дошли до польской и венгерской земли, если бы не споры и не зависть, кто знает, не увидели бы их стены Рима и Парижа? Но и так зашли далеко, аж до Шленска, под Будапешт и Вену. Тем самым шляхом захватчиков мчатся мои мысли, шляхом, уже пройденным ордами без числа…».

По правой стороне Енисея тянулись большие деревни богатых казаков, поселенных здесь некогда царями для защиты южных границ Сибири. Остались они тут навсегда, так как никто уже не думал о нападении на могущественную империю, которая как громадный паук раскинула широкую сеть, брошенную на почти пятую часть целой планеты.

Среди них в местах менее плодородных власть поселила отчужденных крестьян, бездомных бедняков, лишенных своих полей в России. И здесь, в этом красивом краю, вели они нищую жизнь – темные, ленивые, завистливые и злые. Воровали у казаков лошадей и скот, косили их луга, вырубали леса, вынимали из сетей рыбу, поджигали дома, а в стычках убивали богатых соседей.

Владимир Ульянов-Ленин.

Фотография. 1897 год

За рекой, дальше прибрежных скал, кочевали татары, сторожа табуны коней и стада овец. Отмахивались они от стай волков и от банд злых людей, безнаказанно нападающих на жестоких последователей воинственного пророка из Мекки.

Враждебность, никогда не проходящая, царила между двумя берегами Енисея, который, сжатый красными обрывами Кызыл-кайя, катился с плеском и глухим гулом, кружась и пенясь среди подводных камней и стремясь к океану, где господствовал белых дух, безумствующий в ледяных дворцах и отзывающийся грозным ревом северных вихрей, морозным дыханием смерти.

Здесь родились и формировались мысли Ульянова, смелые до дерзости, почти бешенства; здесь созревали и превращались в горячие и строгие клятвы, наподобие аскетичных порывов фанатичного пророка, наподобие мрачной молитвы сектантов, скрытых в лесных часовнях и берлогах отшельников, заглядывающих в потусторонний мир.

В это время он, преследуемый изгнанник, думал спокойно, холодно, без порывов и мечтательности о вещах обычных, появившихся из земли, а также ее слез, уже в минуту появления оплодотворенных через глухую, немую и слепую ненависть; перебрасывал мосты над пропастями; подрывал грозные крепости, вводил в заблуждение и влек за собой по ложному пути тысячи врагов.

Здесь, слушая плески быстрого течения Енисея, интуитивно чувствуя каждое вздрагивание могучих сил первобытной природы, шепоты теней, выходящих из-под красных камней с древних кладбищ, понимал, что среди борцов за судьбу угнетенных, призванных к строительству новой жизни, он был единственным, который располагал силой, волей и умением вождя.

Он мог погибнуть за решеткой тюрьмы, на виселице, от пули или на повторном далеком изгнании? Было бы это бессмысленной расточительностью сил, необходимых для великой цели!

Пришел к выводу, что не может оставаться в России – лакейской, темной, царской, неподвижной, как гниющий заросший ряской, водяными растениями и камышом пруд. Жаждал свободы, свежего ветра, свободы движения, глубокого дыхания и ничем не связанного действия.

Знал, что после ссылки его в Сибирь и после ареста воспитанных им учеников партия быстро клонилась к упадку. Ничего в ней не делалось; с трудом поддерживалась связь между оставшимися членами. Мелкая кропотливая работа над просвещением давала ничтожные результаты. Он чувствовал себя призванным для великого дела.

«Крушу скалы, пользуясь молотком для домашнего пользования, – думал он с горечью, – а в это время нужен молот. Тяжелый, сильный и сокрушительный! Была бы им большая российская газета, издаваемая за границей и распространяемая регулярно тайными каналами в России. Знаю, что будет она разрушающим и созидающим молотом, чувствую себя в силах взять его в руки и нанести им безошибочные удары».

С этой минуты изгнание его тяготило. Перестал спать, есть, ходил молчаливый и неспокойный, терзаемый горячкой работы и выполнения обдуманного плана.

С таким скрытым намерением, после окончания времени принудительного пребывания в Сибири, вернулся он в Петербург, оставивши жену в Уфе. Разъезжал по столице, выпытывал подробно состояние партии и настроения в революционных кружках, советовался с известными вождями социалистического движения и, поняв все, написал жене короткое письмо: «То, о чем думал я, глядя на минусинские степи и могучее течение Енисея, осуществимо или должно скоро осуществиться. Выезжаю за границу. Жди письма, после которого сразу же приезжай».

Ульянов уже видел перед собой созданный в мечтах молот, похожий на молот Тора, выковывавшего острые дротики, щиты, панцири и мечи, разбивающие горы и головы врагов, бросаемых в мрачной Вальхаллу, откуда нет возвращения во веки веков.

Молот этот крушил и валил нагроможденные скалы противоречий, но, будучи инструментом уничтожения, не мог строить.

«Сперва сломать старье, уничтожить, искоренить, а позднее создавать новое!» – думал Ульянов, сжимая зубы и щуря раскосые глаза.

Глава X

В одной из маленьких пивных, которых сотни в предместьях Мюнхена, у столика около окна сидела скромная нарядная дама с серьезным, сосредоточенным лицом. Перед ней стояла кружка пива. Не прикасалась к ней, однако. Нетерпеливо поглядывала на часы. Явно кого-то ждала.

Часы над стойкой пробили одиннадцать часов.

В данный момент двери открылись, и в полутемное помещение вошел небольшой, плечистый мужчина в сером пальто и помятой мягкой шляпе. Осмотрелся внимательно. В этот час в пивной, где обычно собирались рабочие, никого не было.

Вошедший гость повернул раскосые глаза в сторону одинокой фигуры женщины в черном плаще и подошел к столику.

– Бахарев? – буркнул он.

Утвердительно кивнула головой. Мужчина уселся и вопросительно оглядел незнакомку.

К столику приблизился хозяин пивной.

– Светло? Темно? – задал он обычный вопрос.

– Пожалуйста, чашку кофе, – ответил гость.

Немец пошел в кухню, пыхтя трубкой.

– Доктор Иорданов? – спросила женщина.

– Йорданов…

– Вы издаете призывающую к борьбе за справедливость газету «Искра»?

Минуту колебался, но кивнул головой и шепнул:

– Допустим, что да, но что из этого следует?

Она сразу же отвечала:

– Хочу дать значительную сумму на издательство. Знаю, что редакция имеет постоянные финансовые хлопоты, типичные, впрочем, для нелегальных газет за границей, итак?..

Мюнхен. Центр города.

Открытка. Конец XIX века

Умолкла, так как приближался кельнер, несущий большую чашку кофе. Когда он отошел, продолжила дальше:

– Объясню все! Я сестра Бахарева, повешенного за организацию покушения на Николая II. Хочу мстить… но не царю, так как это ни к чему не приведет. Зло не только в царе. Не один, так другой. Весь строй виноват…

Человек с раскосыми глазами слегка усмехался и слушал.

– В «Искре» вы ведете борьбу с эсерами, называя их трусами, романтиками, мелкими буржуями. Так есть в действительности! Я знаю их хорошо! «Искра» опровергла теорию легальных социалистов, неотвратимо стремящихся к оппортунизму и подчинению буржуазным идеалам. В это время ваша газета стократно права, доказывая, что нет у них ни минуты для потери времени в создании настоящей партии социалистической и революционной, которая в самом тяжелом периоде должна начать борьбу против царизма, буржуазии и ее помощников среди эсеров, демократов и либералов!

– Гм, гм, – буркнул доктор Йорданов. – Вы действительно внимательно читали статьи «Искры», однако, не понимаю, что это имеет общего с намерением совершения мести за смерть террориста Бахарева,?

– Хочу разбить, уничтожить эсеров, посылающих на смерть пылкие головы, в то время как сами скрываются и дальше обманывают людей! – вспыхнула женщина.

– Та-ак? – протянул он, внимательно приглядываясь к незнакомке и следя за выражением ее лица. – Гм… предложение для обсуждения… должны, посоветоваться в своей группе.

– Мартов, Потресов, Засулич не будут, наверное, против, – начала она.

– Вы, как вижу, хорошо знакомы с составом руководителей «Искры», – заметил он с иронией.

– О да! – отозвалась она живо. – Ношусь издавна с намерением договориться с вами.

– Какие условия? – прервал он вопросом.

– Сразу могла бы распорядиться суммой в три тысячи марок… Требую, однако, допуска меня как постоянной сотрудницы. У меня хороший стиль, образованна… Закончила высшие курсы профессора Петра Лесгафта в Петербурге.

– Как вас зовут? – спросил он спокойно, окидывая ее мягким взглядом.

– Рощина. Вера Ивановна Рощина… Мой муж – ветеринар с Кубани.

Человек с раскосыми глазами сидел, погруженный в размышления. Лицо его имело сентиментальное, добродушное выражение. Однако взгляд из-под опущенных век неуловимо скользил по лицу сидящей перед ним женщины. Не ускользнули от его внимания всплески триумфа в ее светлых глазах и нервные движения пальцев.

Он поднял голову и сказал тихо:

– Должен посоветоваться с коллегами, Вера Ивановна! Завтра дам ответ. Встретимся здесь в это же самое время у этого столика…

Кивнул кельнеру, заплатил и с открытой улыбкой на лице, пожав ладонь новой знакомой, вышел.

Долго кружил по городу. И, наконец, оглядевшись вокруг, быстро направился в район Швабинг и исчез в подворье старого, довольно грязного каменного дома.

Влетел в маленькую комнату и обратился к женщине, суетящейся в кухне:

– Моя дорогая! Бросай ко всем чертям эту стряпню и лети тотчас же за Парвусом, Бобровым и Розой Люксембург. Она должна быть у Парвуса. Пусть приходят сюда, не теряя ни минуты. От них зайди к нашему наборщику Блюменфельду и пригласи его сюда. Только спеши, спеши! Periculum in mora¹¹.

Говорил веселым голосом, ходил по комнате, потирая руки, и что-то напевал низким голосом. Был в превосходном настроении.

Часом позже, постоянно кружа по комнате, рассказывал он собравшимся товарищам о встрече в пивной и закончил словами:

– Прибежали жандармы: почтенный Лопухин, Семякин, фон Коттен, Климович, Гартинг, ну и Владимир Ульянов, хотя известный здесь как безобидный болгарский врач Йорданов, имеющий голову на плечах! Ха, ха, ха! Хотели проскользнуть в нашу организацию за три тысячи марок, великолепно! Я деньги возьму, так как тогда раздуем мы нашу «Искру». Нелегко ее разжечь теми грошами, которые собирают нищие товарищи и посылают нам через Бабушкина, Лепешинского, Скубика и Гольдмана. Три тысячи марок – это огромная сумма! Возьму ее, а жандармов уведу в поле! Го, го, уведу!

Смеялся громко и потирал руки.

Однако товарищи запротестовали. Молчала только, как обычно, Надежда Константиновна, не сводя с него глаз.

Атаку начал Парвус. Сверх меры словоохотливый, вспыхивающий как стог сухой соломы, он топал ногами, размахивал руками и просто сходил с ума:

– Брать деньги у жандармов и шпиков?! Это преступление, предательство! Этого нам никогда не простит Плеханов, группа Освобождение Работы, наша и другие родственные партии. Нужно помнить, что…

Говорил целый час и говорил бы еще, если бы внезапно не подбежал к нему Ульянов и, щуря глаза, холодным, страшно спокойным голосом не заявил:

– Хватит! Я деньги у жандармов возьму! Плевать хочу на то, что брехать будут глупцы и что подумают «родственные» партии! Существует цель, это прежде всего, а какой дорогой к ней направимся, это для меня безразлично!

Бобров нервным движением поднял плечи и скривился. Ульянов заметил это и, глядя на него изучающе, повторил:

– Я эти деньги возьму! Разговор идет о буржуазных «приличиях»? Почему зааплодировали мне, когда я организовал нападение на почту в Туле и добыл несколько тысяч рублей? Все-таки исчезли тогда деньги не только буржуев, но и бедных крестьян, нищих рабочих, а вы восклицали: «Браво, браво!». Отбросьте предрассудки, товарищи! Не бойтесь! Всю ответственность я беру на себя. Ха, ха! Всю! Всю! Как говорится в литургии: «И теперь, и всегда, и на веки веков!».

Спор оборвался. Ульянов усмехнулся и произнес:

– Товарищ Блюменфельд, вы знаете всех россиян в Лейпциге, Дрездене и Мюнхене…

– И в Берлине! – добавил наборщик с гордостью.

– И в Берлине! – воскликнул Ульянов со смехом. – Завтра около одиннадцати загляните в пивную и скажите, кого это ко мне подослали жандармы. Рассказала она мне, что зовут ее Рощина… Буду ждать на углу вестей от вас и тогда только пойду за деньгами.

Долго еще товарищи разговаривали между собой. Владимир Ульянов с такой обезоруживающей простотой и силой успокаивал их революционную совесть, что скоро смеялись, представив себе глупые мины агентов царской охранки, пойманных на приманку такой легкой провокации.

После их ухода Ульянов, улыбаясь хитро, продиктовал Крупской несколько писем к самым близким товарищам, описав все случившееся, свой план и решение отказа от общения с Мартовым, Аксельродом и Потресовым, которые представляли для него помеху. Подписывая эти письма, он дописал собственноручно: «Вижу, что буду вынужден видоизменить этих людей, называющих себе социалистами, или даже разорвать с ними. Моральность и легальные средства борьбы не лежат на нашей дороге. Мы несем с собой революцию во всю жизнь и во все народные понятия. Запомните себе хорошо эти слова!».

Закончив, потер руки и ходил по комнате, смеясь громко и щурясь весело:

– Гм… гм… гм…

Назавтра к Ульянову, стоящему поблизости от пивной, подошел Блюменфельд. Шепелявя и плюясь все время, сообщил:

– Знаю эту бабу… Это Шумилова, родственница агента охранки Зинаиды Гернгросс-Жученко, той, которая выдала террористов Бахарева, Ивана Распутина, Акимова и Савина, а теперь скрывается от мести эсеров в Лейпциге и Гейдельберге. Это шпики, Владимир Ильич, настоящие шпики из шайки подлеца Гартинга! Слышал, что Жученко употребляет служебный псевдоним «Михеев».

– Благодарю вас, товарищ! – произнес Ульянов и пошел в пивную.

Уселся у столика, занятого Шумиловой, и, улыбаясь ей приветливо, произнес:

– Наша группа считает, что борьба с мелкобуржуазной партией эсеров отвечает ее намерениям. Поэтому соглашаемся на предложение.

– Очень хорошо! – ответила она с виду спокойно. – Вот деньги, три тысячи марок. Когда я смогу явиться в редакцию, чтобы начать работу? У меня есть готовая статья об агитации наших общих врагов против «Искры».

– Сразу… сразу… – шепнул Ульянов, старательно считая и внимательно разглядывая банкноты.

Закончил, спрятал пачку в карман тужурки, застегнул пальто и поднял дерзкий взгляд на сидящую перед ним женщину. Склонился над столом и тихим, шипящим голосом произнес отчетливо:

– Уважаемая госпожа Шумилова! Разрешите выразить нашу признательность еще более уважаемой Зинаиде Федоровне Жученко, почтенному господину советнику Гартингу, а также другим «охранникам» за такой ценный дар! Мы использует его с пользой, пожалуйста, поверьте мне! Что до сотрудничества с нами, то может госпожа не спешить, наверное, вы хотели бы встретить у нас несколько наиэнергичнейших борцов партии эсеров, жаждущих однажды ближе познакомиться с Зинаидой Федоровной. Деньги вернем скоро с процентами, с процентами, уважаемая госпожа.

Встал и с громким смехом направился к выходу.

– Чудовище! – прошипела Шумилова, сжимая кулаки.

Он оглянулся и прищурил глаза.

«Искра» с этого дня набрала новый разбег. Ее атаки на мечтательность мелких буржуев-эсеров, на оппортунизм социал-демократов, на Струве и Туган-Барановского с их «легализованным марксизмом» становились все более острыми и яростными, отрывая от этих партий все более многочисленные отряды рабочих.

Ульянов к этому, собственно, и стремился. Его газета давала жертвам теоретического социализма готовую программу и план работы, диктовала им революционную волю действия, выводила за стены общества, призывала к строительству собственными силами крепости настоящего социализма, исповедующего войну устаревшим богам: государству, обществу, церкви, семье и мещанской моральности.

– Все идеи, права, симпатии умерли, кроме одной – революции, имеющей целью не создание буржуазной республики, но заложение на руинах прежнего мира государства труда. То есть единственной целью, к которой должны мы стремиться, ни на что и ни на кого не оглядываясь, ступая по злодеяниям, крови, трупам, истинно! Наша победа должна быть абсолютной, и абсолютным должно быть наше движение вперед! – говорил Ульянов рабочим, прибывающим к нему в целях установления программы второго съезда социал-демократической партии.

Тогда молодая партия российских социалистов была еще объединенной, и никакие противоречивые течения ее не беспокоили. Во главе стояли «кумиры» российского социализма: Плеханов, Дейч, Аксельрод, Мартов, Засулич, Потресов. Смелые статьи «Искры» их ужасали. Начали налетать первые холодные дуновения, предвестники надвигающейся враждебности.

Буря была, однако, предупреждена по причине событий внешних.

«Искра» не могла дальше печататься в Германии. Хозяева типографии, прижатые полицией, действующей под влиянием тайной царской агентуры, не хотели печатать газеты на своих предприятиях.

Плеханов настаивал на перенесении «Искры» в Женеву. У него было намерение подчинить ее личному контролю и своему влиянию, но Ульянов решил перекочевать в Лондон, чтобы еще более обрести независимость от старого учителя и преданных ему некритичных социалистов.

Целые дни и бессонные ночи проводил он теперь в глубоком раздумье. Должен был закончить то, что решил. Не было у него на это денег. Переезд в Англию и издание там газет требовали значительного капитала. Капиталы из России приходили редко и были это мелкие суммы, по грошу собираемые в рабочих центрах. Полиция порой перехватывала эти отправления или, нападая на след этих сборов, реквизировала деньги, а людей бросала в тюрьмы.

– Тяжелая ситуация! – бурчал Ульянов. – Как из нее выбраться?

Вышел из дома и на велосипеде поехал за город. Для раздумья требовалось одиночество. На обратной дороге уже поздно вечером посетил он некого Вальчиса, латышского гравера, который в свое время был сослан в Сибирь за подделку денег, но убежал за границу и работал в мастерской, выполняющей заказы по художественному оформлению. Приходил порой к Ульянову и предлагал свои работы. Владимир отделывался от него, считая его человеком темным и не имеющим прочных революционных убеждений.

Теперь он постучал в дверь его квартиры в маленькой грязной гостинице.

– Пришел к вам по важному делу, товарищ! – произнес он. – Могу ли я рассчитывать на то, что вы окажетесь в состоянии сохранить тайну?

– Как бы могло быть иначе? – отвечал обрадованный и польщенный Вальчис.

– Смогли бы вы в своей мастерской, в тайне ото всех изготовить хорошее клише российской банкноты и отпечатать хотя бы двести штук? – шепнул Ульянов.

– Должен прежде хорошо обдумать это, – ответил гравер.

Прошло несколько дней беспокойного ожидания. Ульянов не мог усидеть дома. После законченной работы выходил и блуждал по городу. Метался как дикий зверь в клетке. Товарищи в России ждали новые номера «Искры», между тем, газета не выходила и не хватало денег на переезд в Лондон. Дошли до него вести, что Плеханов «втихую» насмехался, видя, как непокорная его воле «Искра» почти умерла.

Первый номер газеты «Искра»

В минуту крайнего нервного напряжения Ульянова, поздно ночью в его квартиру в Швабинге постучали ранее обговоренным способом.

Вошел Вальчис. У него был загадочный вид. Шепнул:

– Зажгите лампу!

Когда лампа зажглась, латыш вынул из-под полы пальто толстую пачку, крепко обвязанную шнурком.

Ульянов взглянул и воскликнул:

– Деньги! «Искра» будет жить!

– Пятьсот банкнот по десять рублей каждая! – хвастался Вальчис. – Работа чистая! Здесь никто не заметит! Сделал проверку. Обменял в банке десять таких бумажек. Прошло гладко.

Владимир сжимал руки гравера и благодарил его, смеясь и радуясь.

– Никогда не забуду вам этой услуги! – сказал он. – Дайте мне теперь клише, может быть, еще пригодится!

– Клише лопнуло при печатании пятьсот одиннадцатой банкноты, – буркнул Вальчис, опуская глаза.

Ульянов взглянул на него мельком и произнес спокойно:

– Лопнуло, говорите? Ну, пусть так и будет. Благодарю вас, товарищ!

Вальчис ушел.

Крупская, глядя на мужа, спросила:

– Не думаешь ли ты, Володя, что этот человек будет теперь печатать фальшивые банкноты?

– Очевидно, что будет! – воскликнул веселым голосом Ульянов. – Никак меня это не касается. Будет печатать, пока не бросят его в тюрьму. Между тем, за работу!

Они поделили большую пачку на малые, по сто рублей каждая. Назавтра раздали их товарищам, чтобы в разных районах выменяли их на немецкие деньги.

Около трех часов пополудни Владимир Ульянов покупал уже английские фунты и билеты до Лондона, а Надежда Константиновна паковала книжки и щуплый чемодан, в котором уместила скромные, вернее, убогие пожитки.

В Лондоне началась оживленная работа. Прибыл также новый сотрудник. Был это молодой социалист, Лев Бронштейн, известный под псевдонимом «Троцкий». Недавно убежал он из сибирской тюрьмы и пробрался через границу. Знали его уже в студенческих и рабочих кружках, где он с успехом выступал как комментатор марксизма.

Молодой революционер имел непреодолимую тягу к журналистике и начал ежедневно писать для «Искры».

Ульянов приглядывался к нему внимательно. Однажды, когда Троцкий вышел от него, сказал Крупской:

– Этот молодой человек имеет превосходные качества агитационные и как будто не испытывает чувства неловкости, с уверенностью далеко пойдет. Как человек своей расы импульсивен, предприимчив, но не стойкий. Потребует такого ментора, как я, который никогда не заболтается, я же потребую его, так как только он пока что, как мне сдается, сумеет до конца думать и действовать в соответствии с моим планом.

Надежда Константиновна отозвалась тихо:

– Он излишне уверен в себе и имеет неприятный стиль, дерзкий, фельетонный, самовольный, но без убеждающей глубины и простоты…

– Молодой еще! – засмеялся Владимир. – Вскоре научится всему! Хочу его ввести в нашу группу с Плехановым. Будет седьмой, что хорошо для голосования, и наш, что необходимо для проведения моих предложений!

Однако Плеханов не хотел слышать о Троцком, не принял его в группу и не допустил в комитет своей «Утренней Зари», а также «Искры».

Оскорбленный Троцкий выехал в Париж.

Направление, данное «Искре» Ульяновым, не нравилось Плеханову. Напрасно, однако, приезжал сам в Лондон и вел переговоры с Владимиром. Тот повторял:

– Являюсь последователем революционного, воинствующего марксизма и таким остаюсь, хотя бы был брошен всеми!

Однажды пригласил он Плеханова на прогулку. Привез его до Хайтгета и завел на кладбище.

– Что за фантазия тащиться по этой свалке? – спросил Плеханов.

– Через минуту, Юрий Валентинович, вы не повторите этих слов! – шепнул Ульянов.

Прошли еще несколько сот шагов и остановились у скромного памятника.

– Карл Маркс! – прочитал громко Плеханов.

– Карл Маркс, – повторил Владимир. – Присядем тут в молчании и предадимся раздумью. Место этого заслуживает.

Сидели долго, ничего не говоря.

Ульянов повернул голову и внимательно наблюдал за старым революционером. Содрогнулся, так как почувствовал, как холодная дрожь пробежала по хребту.

– Этот человек думает сейчас о себе, – шепнул беззвучно.

Выпрямился и начал говорить, вонзая взгляд в светлые глаза

Плеханова:

– Я не умею произносить эффектных фраз. Скажу прямо, что думаю сейчас. Складывалось это в моей голове издавна, с дня, когда в первый раз встретил вас, Юрий Валентинович; тщательно изучил все до дна, обстоятельно, потому что только такую мысль признаю. Громко повторял то, что хочу сказать в данный момент, повторяю здесь, вызывая в памяти облик величайшего из пророков, старого Карла Маркса. Он слышал мою исповедь и укрепил меня в намерении…

Плеханов поднял мохнатые брови и слушал.

– Если работающий класс будет ожидать признания его прав господствующей буржуазией, все пропадет. Права эти будут даны тогда, когда наши враги будут обладать оружием, которое не осилить. Техника и химия стремятся к этому. Должны мы до этого раздавить буржуазию, должны до этого держать целый мир в состоянии никогда не затухающей революции, должны отбросить все, что нам предательски обещает и дает буржуазное государство, должны всегда иметь наготове спрятанный стилет и камень за пазухой, чтобы ударить врасплох в самый ответственной момент! Другой дороги нет, нет, Юрий Валентинович!

Старый социалист нахмурил лоб и буркнул неохотно:

– В это время делаете фальшивые деньги! Бесчестите светлые идеалы революции и социализма?

Ульянов сжал челюсти и прищурил глаза.

– Делаю фальшивые деньги, но с минуты, когда они начинают служить революции, становятся настоящими! – взорвался он. – Бесчестие чувствуют побежденные, победители не знают этого чувства!

– А однако… – начал Плеханов.

– Ничего более! – оборвал его Владимир. – Огорчают меня ваши слова, ох, как огорчают! Итак, докончу то, о чем думал порой. У могилы Маркса. Должен докончить, особенно после того, что услышал от вас! Знайте, что не остановлюсь перед расколом партии, перед разрывом с вами, перед самым тяжелым и сокрушительным обвинением, которое вам бросаю. Не остановлюсь ни на минуту, чтобы раздавить вас, которого люблю и обожаю искренним сердцем, затоптать и ваше имя сделать отвратительным на века! Нет у меня для себя ничего, кроме идеи, а ее защищать буду зубами, когтями, словом, штыками и виселицами! Идите со мной до конца, и ваше имя останется светлым, как солнце! Если меня покинете, горе вам!

– Угроза? – спросил Плеханов.

– Предупреждение и горячая мольба! – вырвалось у Ульянова страстным шепотом.

Ничего более между собой не говорили и возвращались в Лондон угнетенные, задумчивые.

Плеханов скоро уехал. Расставание было для обоих холодным и неловким. Оба не знали, что сказать друг другу на прощание.

Скоро Ульянов выехал на целый месяц в Бретань. Хотел повидаться с матерью, проводящей там лето, а также посмотреть открытое море.

Оставил в редакции несколько статей для «Искры», были они подписаны новым псевдонимом «Ленин». Первый раз сделал это безотчетно. Написал первую фамилию, какая пришла ему в мыслях. «Ленин»?

Внезапно появилось в воспоминаниях некогда любимое одухотворенное лицо Елены, золотистые косы, глаза, полные восторга и трогательных сверканий. «Слышали ли она обо мне? – подумал он со вздохом. – Может, считает меня чудовищем, как эта Шумилова? Эх! С уверенностью давно уже забыла! Наверное, обращается в другом обществе эта… дочка генерала». Однако чувствовал вокруг себя какие-то легкие шорохи, какие-то дрожания воздуха, как если бы маленькие бабочки легко прикасались к его лицу и касались век. Удивился даже, так как впал в раздумье, охваченное воспоминаниями молодости.

В эту минуту Надежда Константиновна спросила его об адресе одного из товарищей в Нью-Йорке. Неуместные мысли развеялись сразу же, неожиданно наплывающие воспоминания улетели, вспугнутые.

– Глупость все! – шепнул. – «Ленин» по той же самой причине, что и другие псевдонимы: Улин, Ильин, Иванов, Тулин, а вернее, без всякой причины; по той же самой причине, по которой в Германии был доктором Йордановым, Модрачком в Праге, а здесь Рихтером. Ничего другого! Все глупость, пустяки, ничтожные ощущения по отношению к цели жизни!

Смеялся долго, дерзко и тихо над самим собой, и никто не был в состоянии отгадать его мысли. Тогда потому, что пересек уже невидимый Рубикон. На том берегу остались его личные чувства и мечты, на этом – стоял он, и с ним все, что намеревался совершить. Здесь ничего для себя не видел. Чувствовал себя наивысшим жрецом идеи, которую считал самой благородной.

Смеялся, следовательно, потому, что покинутое на противоположном берегу осталось таким жалким, мелким, навсегда далеким.

А теперь? Ах, да! Где записал адрес этого товарища из Нью-Йорка, откуда «Искра» получала два раза в году по сто долларов?

В Бретани встретился с матерью.

Разговаривали между собой короткое мгновение. Мария Александровна поняла душу сына. Все было вне его. Весь был в будущем, которое пытался строить. Не осталось в нем места для матери! Опечалило ее это, так как бедное любящее сердце матери жаждало любви и теплого чувства; хотело увидеть ребенка, сына.

Успокоилась, однако, быстро, так как чувствительная и полная снисходительности увидела, что в сердце Владимира места нет даже для него самого. Стал он человеком-машиной, работающим в соответствии с высшим велением, указывающим цель, далекую или близкую, только для него видимую.

Владимир целые дни, вечера и даже ночи проводил у моря.

Протискивался между выщербленными скалами, съедаемыми волнами и вихрями, и погружался в раздумье. Приглядывался, как набегающие волны прилива били в крутые обрывы, разбивались в пене и брызгах, отступали и снова мчались с шипом, гулом и бешеным плеском. Казалось, что не было у них силы нанести удар этим скалам, черным, твердым, извечным. Напирали, сталкивались с грудью берега и убегали…

Однако быстрые глаза Владимира заметили глубокие щели в обрывистых откосах, полные мрака впадины в гранитных латах скал и бесчисленные обломки, сваливающиеся с заливаемого водой прибрежного откоса.

Была это работа волн и их добыча.

««Пройдут века, – думал Ульянов, – и ничего от этой скальной крепости не останется! Седое, вспененное море начнет проникать туда, где сейчас старательный крестьянин бросает зерно на вспаханное поле. О, если бы море знало, чего хочет и к чему стремится! Увеличило бы в два раза усилие, умножило бы ряды могучих волн и захватило бы одним взмахом то, на что теперь, борясь бессмысленно, тратит целые века. Как так не поступить! Пронзаю и долблю грудь старых понятий и мечтаний, отрываю от них скалу за скалой, пространство за пространством, но знаю, что за этой преградой лежит под паром низина. Хочу ее захватить, залить волнами моих мыслей и возвести новую крепость, могучий замок, которого никто не сумеет захватить, никто!».

В это время волны убегали. Уже не достигали до скалистых мысов и темных заливов; успокоенные, потерявшие сознание, лизали они каменистые островки, разбивались бессильно об острые ребра выщербленных коралловых рифов и отходили дальше, все дальше, исчезая в белой купели моря, в перевернутой мгле, в бешеном танце вспененных волн, над которыми метались и парили чайки, крича стонуще:

– Буря! Буря! Буря!

Тогда он напрягал взгляд и искал рубцов на скалах; ран, причиненных бурлящим приливом. Ничего не замечал… ничего!

Гранитный обрыв стоял нерушимый, могучий и гордый, выставляя каменную грудь, издеваясь над морем и вихрями. Веяние бриза залетало сюда, роптало среди сухих, твердых трав, шипело в щелях и глубоких расщелинах.

– Не сила, но время! Время! Время!

Ульянов сжимал руки, хотел угрожать, проклинать и метать слова ненависти, но не мог и умолк, очарованный, онемелый.

На море загорались и пылали, передвигаясь от горизонта вплоть до узких побережий, покрытых гравием, полосы чудного света. Розовые, зеленые, золотистые – на рассвете; пурпурные и фиолетовые – в часы вечерней зари. Окутывали, ласкали, успокаивали взволнованное море, гневное без причины, без передышки.

Умолкало, плескалось покорное, обессиленное, мягкое. Журчало тихо, шептало горячо и трогательно, как бы поверяя тайну немым сказам и ощетинившимся берегам:

– Изменится все, а правда останется. Правда, живущая дальше, чем край, где солнце всходит и заходит… Далеко! Далеко!

– Где же она? – спрашивал Ульянов. – Где? Брось меня туда, и добуду я и отдам обнищавшему человечеству, залитому потом, кровью и слезами! Где?

Чайки подлетали легкой чередой и стонали:

– Буря! Буря! Буря!

Глава XI

Ульянов метался по комнате и говорил сам с собой, хотя и Крупская сидела у стола. Он совершенно не обращал на нее внимания, не замечал даже ее присутствия.

Выкрикивал, сжимая кулаки:

– Хорошо! Отлично! Комитет высказался за меня? Должны перенести «Искру» в Женеву? Теперь конец! Знаю, что будет… у меня нет сомнений! Плеханов захватит нашу газету! Буду вынужден порвать с Плехановым и другими, вступить в борьбу. Это огорчает… это меня угнетает!

Пошатнулся внезапно и упал без сознания. Ужасные судороги встряхивали застывшее тело; он скрежетал зубами и хрипел, завывая и бормоча несвязные слова.

Надежда Константиновна с трудом привела его в сознание. Он открыл глаза и сразу все себе припомнил.

Выругался и шепнул, глядя в окно, за которым поднималась грозная, кирпичная стена:

– Пиши!

Крупская сразу уселась у стола.

– Напиши Троцкому, чтобы поспешил с приездом в Женеву. Он приведет к разрыву отношений с Плехановым и его группой. Хочу остаться несколько в стороне. На всякий случай… Приготовь тоже письма к этим молодым студентам Зиновьеву и Каменеву. Это горячие головы и смелые сердца. Пусть приезжают. Плохо, что нет рядом никакого крепкого россиянина, плохо и неприятно, но на войне нельзя принимать во внимание то, кто берется за оружие. Будем драться! Напиши быстрее!

Совершенно разбитый, больной, лихорадочный Ульянов поехал в Женеву. Нашел уже там Троцкого. Долго советовался с ним и с прибывшим из Швейцарии Луначарским. Обрадовался, познакомившись с этим прекрасным оратором с голосом глубоким, благородным, возбуждающим доверие и уважение. Был это настоящий россиянин с высокой культурой и большими познаниями.

Ульянов был вне себя от радости.

«Такое приобретение! Такое приобретение!» – думал он, потирая руки.

Однако его радость скоро ослабла. Узнал Луначарского обстоятельно, нахмурил лоб и бурчал сам себе:

– Ну и что из того, что он россиянин? Несет на себе проклятие расы, этот ни на чем не опирающийся максимализм идеи. Верит в нашу победу, как в какое-то сверхъестественное чудо. Которое внезапно переменит мысли и человеческую природу. Святой Николай или российские, глупые, лакейские авось, эти наши «силы» имеют и над ним власть. Он пойдет за мной, но будет плакать и бить себя в грудь, когда увидит, что кровью будем утверждать наше право, что через неволю поведем человечество к свободе!

Троцкий скоро начал атаку на Плеханова.

Вся редакция «Искры» собралась в кофейне Ландолта. Обсуждали проект третьего съезда российских социалистов. Троцкий защищал программу, разработанную Лениным. Луначарский его поддерживал. Плеханов и Аксельрод разбивали доказательства новых членов партии. Однако рабочие и студенты, прислушивающиеся к дебатам, все-таки встали на сторону программы Ленина.

Троцкий, обращаясь к Плеханову, воскликнул с дерзким смехом:

– Вы, наверное, понимаете, товарищ, почему были мы поддержаны членами партии? Потому, что вы уже не знаете и не чувствуете рабочего класса. Эмиграция выела в вас чувство российской действительности, а ваши слова и мысли хороши для легальных социалистов европейских, не для нас! Становитесь уже экземплярами музейными.

С этого дня не только в комитете партии, но и в редакции «Искры» отношения с группой Плеханова так обострились, что Ульянов, Мартов и Потресов отказались от сотрудничества.

Владимир с Крупской и Мартовым работали целыми днями и ночами, занимаясь написанием писем и циркуляров, объясняющих ситуацию в партии и требуя денег на новую газету.

Александр Гельфанд (Парвус), Лейба Бронштейн (Троцкий), Лев Дейч.

Фотография. Начало ХХ века

Несколькими неделями позднее появился маленький листок «Вперед».

Когда первый пробный номер лежал уже на столе, и Троцкий читал статьи, направленные против Плеханова и обвиняющие старого вождя в трусости, требуя нового съезда партии в целях обсуждения программной и тактической деятельности, Ульянов, еще слабый и больной, сжимал холодные руки и почти в отчаянии смотрел в голубое небо, шепча неподвижными губами слова. Были это слова Христоса, высказанные в минуту терзания души, тоски и колебания:

– Боже, отведи от меня эту чашу муки!

В данный момент, когда должен был разгореться смертельный бой, Ульянов понимал, что с этого момента уже сам поведет трудящихся к горящему в отдалении костру, над которым играла кровавая луна; должен был взять в свои руки судьбы миллионов отчаявшихся бедняков, побудить их к борьбе с полчищами врагов, хотя бы среди них были братья и учителя, для которых сердца бились чувствительным обожанием.

Небо не отвечало на молчаливый призыв Ульянова.

Бой начался. Падали тяжелые обвинения, наговоры, пламенные слова негодования, ненависти, твердые как камни мысли, угнетающие или захватывающие.

Маленький, убогий «Вперед» достиг цели. Несмотря на интриги и усилия Плеханова, состоялся третий съезд российской социалистической партии. Стал он первым конгрессом большевиков и зародышем коммунистической партии, к которой примыкало все больше прежних сторонников женевской группы старых «кумиров» и вождей социализма. Не помогли старания Бебеля, пытающегося склонить Ленина к соглашению с меньшевиками Плеханова, предлагающего суд примирительный.

Для Ульянова уже все было ясно. Дороги его учителя разминулись навсегда с дорогами революционного марксизма. Был он для него уже агентом буржуазии, врагом, который должен быть смят окончательно.

Впервые открыто, на весь мир бросал Ульянов смелые лозунги российского коммунизма, призывая рабочих, чтобы они не задерживались на создании буржуазной республики в России и чтобы не дали себе увязнуть в загнивающем парламентаризме Запада.

– Стремимся к учреждению первой социалистической республики в России, – сказал он товарищам, прибывающим к нему. – Это наш идеал. Не хочу вас обманывать обещанием, что сразу придем к цели. В слишком тяжелых условиях, существующих в наше стране и повсюду за границей, где господствует фальшь, поднимем мы знамя борьбы. Однако верю, чт сумеем разжечь революцию, которая сразу станет на пограничье между буржуазным и социалистическим переворотом… Дальнейшие шаги будут легче! Углубление революции приведет нас еще ближе к идеалу. Не отступим никогда!

Имя Ульянова-Ленина становилось все более известным, увлекало новые сонмы сторонников и преданных товарищей, создавало кадры заклятых врагов.

О личных дружеских отношениях он не заботился. Речь у него шла только об увеличении числа преданных делу товарищей. Неприятеля не боялся и говорил словами поэта:

– Признание для нас не в радостных криках толпы, а в ненависти и проклятьях опрокинутых врагов.

Когда в России после неудачной войны с Японией вспыхнула буржуазная революция, поддержанная социалистами, Ленин пробрался тайно в Петербург. Меньшевики, руководимые из Женевы Плехановым, создали Совет Рабочих Делегатов. В это время вошли в него большевики: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бадаев, а также другие, задавая энергичный и настоящий революционный ход первому в истории человечества институту, в котором рабочий класс брал в свои руки власть, объявлял войну буржуазии и бросал лозунги социальной революции.

Сидя на галерке зала, где заседал рабочий совет, неизвестный никому, скрытый в толпе публики, Ленин прислушивался к речам меньшевиков и воспитанных ими партийных товарищей. Думал, стискивая зубы: «Только насилие, беззаконие, неслыханный террор объединят этих людей и поведут к моей цели. Никакого милосердия и сострадания, хотя бы это был отец или жена! Кто не со мной, тот должен погибнуть!».

Щурил глаза и, глядя на говоривших меньшевиков, разглагольствующих о сотрудничестве с властью, шептал:

– Пропадешь! И ты, и ты… Пропадете все!

Глядя на своих сторонников, задавал себе мучительный вопрос, достаточно ли они сильны, мужественны и стойки, чтобы не позволить разогнать образующиеся везде рабочие советы.

Поехал в Москву, так как знал, что там, в первую очередь, произойдет вооруженное восстание рабочих, а на улицах вырастут баррикады. Совещался и давал указания Шанцер-Муратову, руководителю созревающего восстания.

Волны революции переливались от западной границы до Владивостока. Власти теряли голову и отдавали без сопротивления свои посты. Армия, остающаяся еще в районе боевых действий, переходила на сторону народа. Никто не знал того, что коварный Витте дал молчаливое согласие на взрыв негодования и протеста, чтобы наставить Николая II подписать декрет о новой конституции, предусматривающей созыв Государственной Думы. Надежный приятель Александра III знал, что парламентаризм ослепит и увлечет все возмущенные слои населения, а также на долгое время успокоит общественное мнение.

Знал это и Ленин. Опасался, что Витте сможет привести революцию в спокойное русло парламентаризма. Поэтому через своих сторонников задавал бурный, революционный характер рабочему совету и разжигал стремление к вооруженным восстаниям.

Вспыхнуло оно, наконец, в Москве, но захлебнулось собственной кровью на Пресне. Тогда враги Витте, чтобы очернить его в глазах монарха, толкнули весь свой аппарат на усмирение революции. Начали действовать карательные отряды Ринна, графа Меллера, барона Ренненкампфа, скрипели виселицы, под градом пуль падали сотни приговоренных к смертной казни революционеров, тюрьмы были забиты до предела политическими противниками царя.

Витте, опасаясь за судьбу своей карьеры, разогнал Совет Рабочих Делегатов, бросая наиболее радикальных ораторов в тюрьмы и отдавая их под суд.

Ульянов-Ленин скрылся в Финляндии.

В небольшом финском городишке тайно поселился немецкий обыватель, печатник по специальности, Эрвин Вейкофф. Он совершал постоянно экскурсии между Куоккала, Перкярви, Выборгом и Хельсинки, и всегда имел встречи с разными людьми, приезжающими к нему из России.

Однажды ночью в дверь маленького домика, стоящего на подворье, окруженном елями, постучали три раза, и после короткого перерыва еще два.

Был это условленный знак.

Небольшой плечистый человек с могучим, лысым черепом открыл двери. На пороге стоял молодой рабочий в черном пальто с поднятым воротником.

– Владимир Ильич, это я, Бадаев! Привел к вам гостей, – молвил он, протягивая руку хозяину.

– Ах, очень меня обрадовали, товарищ! – отвечал Ленин. – Входите, пожалуйста!

В комнату вошли три моряка и молодой поп с широко открытыми мечтательными глазами. Все уселись. Бадаев промолвил:

– Товарищи Дыбенко, Железняков и Шустов были моряками на броненосце Потемкин, который поднял революционных флаг.

– Поздравляю вас, товарищи! – воскликнул Ленин. – Пролетариат никогда не забудет вашего поступка! Потому что он стал зародышем революции на флоте! Расскажите мне весь ход дела.

Моряки долго говорили мрачными голосами. Когда дошли до разоружения в румынском порту, Дыбенко произнес:

– Убежали мы из Румынии и искали вас по свету, чтобы подсказали нам, что должны теперь делать.

Ленин ответил немедленно:

– Поедете за границу и оттуда будете устанавливать отношения с товарищами, служащими в военном флоте.

Броненосец «Потемкин».

Фотография. Начало ХХ века

– Знаем всех в Севастополе, Одессе, Кронштадте… – вставил слово Шустов.

– Я так тоже думаю! – обрадовался Ленин. – Будем посылать на флот наши газеты и брошюры, чтобы товарищи были готовы встать в наши ряды.

– Они встанут все как один! – воскликнули матросы. – только прежде перебьют офицеров, которые издеваются над ними и их притесняют.

Ленин поднял голову и долго смотрел на говорящих. Улыбнулся почти добродушно, как детям, и произнес отчетливо:

– Отдаем офицеров на ваш суд, товарищи!

– Мы с ними поиграем по-своему! – пробормотали они.

– Поиграйте! Не будем менять вашего приговора, – ответил он мягко и прищурил глаза.

Совещались шепотом и, получив от Ленина письмо, вышли.

Бадаев, указывая глазами на попа, произнес:

– Отец Григорий Гапон повел рабочих к Зимнему Дворцу, чтобы просить царя об отставке плохих министров и предоставлении конституции.

Ленин не отзывался, сжимая скулы и щуря глаза. Молчал долго, по привычке незаметно приглядываясь к попу, сидящему перед ним. Наконец прошептал:

– Когда услышал о вас впервые, был убежден, что поп Гапон является агентом охранки, подлым провокатором, ведущим глупую толпу наитемнейших рабочих под залпы царской гвардии!

Гапон вздрогнул и сложил руки на груди, впиваясь взглядом в проницательные зрачки Ленина.

– Теперь, когда гляжу на вас, сомневаюсь… Считаю вас скорее за человека, не понимающего, что делал. Просить царя? Умолять тирана на коленях? О чем? О том, что можно вырвать у него из горла только силой, вырвать вместе с его сердцем и головой?! Безумцы, сумасшедшие! Лакейские души!

Говоря это, Ленин начал бегать по комнате. Немного погодя задержался перед молчащим попом и, впивая в него острый взгляд, бросил:

– Что ничего не говорите?! Слушаю!

Поп задвигался и, прижимая бледные ладони к груди, простонал:

– Люди слепые обвиняют меня в предательстве… А я? А я в течение пяти лет пробуждаю душу в рабочих районах, укрепляю веру в приход Царства Божия на земле…

Вздохнул и продолжал дальше:

– Имел видение пророческое и услышал голос повелительный: «Изменилось сердце тиранов, стало быть, веди за собой людей, чтобы сердце это вылило потоки доброты!».

– А оно вылило потоки олова из винтовок! – взорвался злым смехом Ленин. – Твой Бог не знает царя и посоветовал тебе поступок преступный, ужасный! Что намереваешься теперь делать?

– Не знаю! – шепнул Гапон страстно. – Мысль моя мечется на бездорожье…

– Я вам укажу настоящую дорогу, – произнес после раздумья Ленин. – Езжайте за границу, войдите в семьи эмигрантские, доберитесь до богатых домов и до самых бедных и всюду расскажите о том, что сделал царь с обращающейся к нему молитвенно толпой, с крестами и иконами. Повторяйте как слова Библии одно и то же: «Царя и его заступников должны раздавить руками трудящихся людей!». Понимаете?

– Понимаю… – ответил тихо поп.

– Идите теперь! Должен поговорить с товарищем с глазу на глаз, – произнес Ленин. Провожая Гапона до порога.

Когда закрылась за ним дверь и немного погодя стукнула калитка, Ленин взглянул на Бадаева и спросил:

– Агент?

– Нет! – возразил он решительно.

– Ваше дело! – пожал плечами Ленин. – Что хотите с ним сделать?

– Возьмет на себя перевозку через границу всего, что мы ему поручим! Оружие, гранаты, нелегальные издания. На попа никто не обратит внимания.

Ленин с удивлением взглянул на рабочего и поднял плечи.

– Кто порекомендовал вам привести ко мне этого человека? – спросил он внезапно.

– Не опасайтесь! – парировал Бадаев. – Хороший партийный товарищ, испытанный! По фамилии Малиновский.

– Малиновский? Малиновский? – повторил Владимир. – Ага, припоминаю себе. Говорил мне о нем Лев Троцкий. С вами и другими кандидатами должен он от нашей партии войти в Думу.

– Владимир Ильич! – воскликнул Бадаев. – Увольте меня. Ведь я не могу разобраться с государственным бюджетом, вносить поправки в проекты новых законов! Темный, не ученый! А здесь не шутки: парламентская работа.

– А зачем хотите разбираться с бюджетом, проектами законов? Обещайте при каждой возможности выходить на трибуну и повторять, что рабочий класс не признает никаких буржуазных проектов и бюджетов, что стремится низвергнуть отжившие смрадные государственные учреждения, что выгонит на все четыре стороны царя, министров, буржуазию, и если будут противиться, отправит их на фонарь! Это все, что пока нужно суметь, милый брат!

Бадаев с удивлением смотрел на говорящего.

– Как же так? – спросил он с недоверием. – Собираются в этой Думе министры, генералы, серьезные господа, богачи, а мы такие слова будем говорить?!

– Может быть, вы думаете, что министра и богача виселица не выдержит? – спросил Ленин.

– Выдержит… – буркнул рабочий. – Только такую речь слушать они не захотят.

– Вашей глупой речи о бюджете не будут слушать, а о фонаре и веревке с петлей еще как послушают! – засмеялся Ленин, шутливо поглядывая на Бадаева.

Внезапно он оборвал смех и, наклонив низко голову, глянул исподлобья и буркнул:

– Гапон – это предатель, подкупленный властью…

– Нет! – воскликнул Бадаев. – Знают его издавна в рабочих кругах.

– Гапон – это продажный предатель! – повторил с нажимом Ленин. – Передайте об этом Троцкому. Пусть намекнет о нем руководителям меньшевиков и эсеров. Они уж сведут с ним счеты!

Сегодня сменю квартиру. Уведомлю вас о месте. Теперь идите уже, так как у меня еще много работы.

После ухода Бадаева Ленин сразу же переселился в другой дом и в течение нескольких дней никто из партийных товарищей ничего о нем не знал.

В это время перед прежним жилищем Ленина в течение целого дня сидела старуха, продающая карамельки из корзинки, яблоки и семечки. Поглядывала она внимательно на прохожих и на третий день заметила молодого попа, который быстрым шагом несколько раз проходил перед домом, пытаясь заглянуть через щели забора на подворье.

Когда добрался он до конца улицы, подошел к нему элегантный мужчина небольшого роста с толстым бритым лицом и единственным глазом, ежеминутно исчезающим под дрожащим тяжелым веком.

Старуха подняла свою корзину и засеменила через местечко, выкрикивая:

– Яблоки! Конфеты! Семечки!

Задержалась у маленькой хаты и, осторожно осмотревшись, проскользнула в сени. На стук вышел Ленин.

– Товарищ! – шепнула она. – Поп Гапон кружит около вашего дома, а вместе с ним подкарауливает Иван Манасевич-Мануйлов, охранник и агент Витте.

– Хорошо, товарищ Семен! Теперь узнайте, где живет Гапон и уведомите Рутенберга, о котором писал мне Нахамкес.

С этими словами Ленин закрыл двери.

Прошло несколько недель. Владимир скрывался в Териоках, Перкярви, Усикирко и Хельсинки. Вернулся, наконец, в Куоккалу, в прежнюю квартиру. Застал там товарища Семена.

– Ну рассказывайте, как тут все произошло? – спросил Ульянов, пожимая руку рабочего.

– Гапон жил в Териоках. Я выследил его и уведомил инженера Рутенберга. Тот пришел к попу еще с двумя товарищами, вручил ему обвинение и приговор. Связали его и повесили. Полиция нашла его через два дня, на груди у него был листок с приговором смерти от эсеров.

– Собачья смерть! – засмеялся Ленин. – Этот Рутенберг… не только инженер, но и палач! Мог бы и нам пригодиться, если бы перешел к нам!

– Не перейдет! – отвечал Семен. – Это друг Савинкова, закоснелого эсера!

– Жаль! – вздохнул Ленин. – Я бы послал его убить этого шута революции!

– Кого?

– Бориса Савинкова! – тихо смеясь, ответил Ленин.

Товарищ Семен с удивлением взглянул в прищуренные глаза стоящего перед ним Ленина. Тот в молчании добродушно и вместе с тем хитро наклонил голову и пальцем указал на землю.

– Раньше или позже пошлем его туда! – шепнул он с нажимом.

– За что?

– Я знаю, за что! – рявкнул Ленин, беря в руку книжку и садясь у окна.

Семен покинул жилище Ленина.

Только когда все убедились, что новая конституция была актом мошенническим, принципиально измененным и почти ликвидированным, партия потребовала от Ленина, чтобы он выехал за границу, несмотря на то, что политическая полиция шла по его следу и все более тесным кольцом окружала ненавистного для власти вождя рабочего класса.

Он прощался с провожающими его товарищами словами:

– Убедились, что нет у нас общих дорог ни с царизмом, ни с буржуазией вместе с ее прогнившим до конца парламентаризмом. Пусть шагают по этой тропинке те рабочие слои, которые не имеют смелости и отвращения к неволе. Мы без их помощи завоюем власть над страной, установим свои законы и ответим своей справедливостью нашим врагам! Не забудем также о тех товарищах, которые, подчиняясь воле фальшивых пророков и преступных руководителей, встали на нашей дороге к победе пролетариата. Не уставайте в организованности, в увеличении ваших рядов и в приготовлениях к последней битве!

Были это слова настолько смелые, что показались всем хвастовством без содержания и значения.

Реакция начала уже показывать зубы, неистовствовали военные суды, националистические группы открыто говорили о разгоне и уничтожении Думы, требовали применения наисерьезнейших способов обуздания революционеров, выходящих из своих подземных укрытий, и перечеркивания раз и навсегда извечных мечтаний просыпающейся России.

Кто же мог в этот период верить полным надежды и силы словам уезжающего вождя? Товарищи слушали его с недоверием и шептали, грустно качая головами:

– Прежде чем солнце взойдет, роса глаза разъест!

Глава XII

Уезжающий из России Ленин никому не показывал своего лица. Было оно страшно. Когда сидел один в вагоне и смотрел на двигающиеся за окнами смутные ландшафты, стало оно трагической маской ненависти.

Ненавидел сейчас всякого и всех. Работа нескольких лет представлялась ему плохой, убогой, лишенной разбега и силы. Ненавидел Плеханова, Струве, Бебеля, прежних друзей – Мартова и Потресова, ненавидел Троцкого.

– Они все хотят, – шептал сквозь зубы, – чтобы я после поражения восстания и усиления реакции пальнул себе в лоб как самый большой преступник, почти предатель вроде Гапона, как чудовище, посылающее людей на верную смерть!

Засмеялся тихо и злобно, так как открыл себе четко глаза, что мысль о возможности самоубийства ни разу не пришла ему в голову.

Знал, что плохо, что Россия, перепуганная «столыпинскими галстуками», как называли виселицы, которыми председатель Совета Министров, Петр Столыпин, накрыл всю страну, погружается в пучину бездонного мрака и подавленности.

Перед глазами Ленина прошли сотни рабочих, крестьян, солдат и революционной интеллигенции – все, посещающие его в Куок-кале и Териоках.

Он беседовал с ними и слышал, и еще более ощущал невысказанные мысли. Были они мрачными и безнадежными. Все были убеждены, что революция была на долгие годы сломлена, рабочие организации были уничтожены, что нужно пересмотреть партийные программы и требовать для утверждения самую большую легальную социал-демократическую партию в парламенте.

Ленин кипел гневом. Чувствовал отвращение к своим падающим духом сторонникам. Никогда не имел друзей, так как не признавал дружбы. Требовал только преданности делу.

Каждого из наиболее верных товарищей мог бы без колебания отвергнуть, растоптать, послать на смерть, если бы тот оказался ненужным или приносящим вред. Чувствовали это все, и избегали входить с ним в близкие отношения. Он жил, влюбленный в дело. Переставал быть человеком. Превращался в машину, то бурлящую пережитой идеей, то видоизменяющую движение своих колес и шестерен, отвечающих надежно на всякие наиболее сложные, непредвиденные наружные импульсы.

Михаил Калинин.

Фотография. Начало ХХ века

Припомнил себе внезапный случай, который имел место в Куоккале. Пробудил он давние воспоминания о Поволжье и о Сибири и заставил Ленина стиснуть зубы и молчать, хотя и готов был проклинать и разбивать головы собственными руками.

Калинин, один из ближайших его учеников, привел с собой несколько крестьян, делегатов Рабочей партии в Государственной Думе. Гости смотрели недоверчиво, исподлобья и молчали.

– Приветствую вас, товарищи, – начал Ленин, добродушно улыбаясь крестьянам. – Надеюсь, что вместе пойдем к цели, полной смене строя в России.

Старый крестьянин, сидящий напротив Ленина, зыркнул подозрительно в его сторону и подумал: «Э-э, не обманешь нас! Знаем мы таких бунтовщиков в городских тужурках и жестких воротниках! Разными дорогами идем!».

Не сказал этого, однако, а только буркнул:

– Это окаже… Должны сперва хорошо присмотреться к вам, большевикам…

Ленин сразу почувствовал недоверие, почти враждебность. Осторожно, шаг за шагом, начал он объяснять цель революции, уничтожение буржуазии.

– Рабочие заберут в свои руки фабрики и банки и дадут вам землю, плуги, трактора, сенокосилки… – сказал он.

Крестьянин снова зыркнул на него и прервал:

– Крестьяне сами могут присвоить землю себе. Нас тьма! Когда мы поднимемся, кто нас задержит? Солдаты, сыновья наши, стрелять в нас не будут, ой, не будут. Мы с землей и господами управимся в один миг!

– Отлично! – воскликнул Ленин. – Пролетариат поведет вас тогда к новым завоеваниям революции, товарищ!

– Подождите, ну немного! – увещевал его крестьянин, угрюмо поглядывая на чистый воротничок и белые, не знающие тяжелой работы руки Ленина. – Пролетариат, это как бы народ трудящийся?

– Да, – отвечал Владимир, еще не понимая, к чему клонит крестьянин, спокойный, твердый, как скала или ствол старого дуба.

– Какая же ваша работа, твоя, например? – спросил и окостеневшим, согнутым как бы в железный крюк пальцем, черным, с потрескавшейся кожей, коснулся осторожно бледной, мягкой ладони Ленина.

Был это неожиданный оборот дела. Пророк и вождь рабочих сощурил глаза и немного погодя ответил мягким голосом:

– Работаю головой, чтобы Россия могла жить счастливо…

– Та-ак! – буркнул крестьянин. Глядя на своих товарищей, которые дерзко смеялись в усы и гладили лохматые бороды. – То и царь сказал бы так само, и полицейский, и учитель!

Внезапно оживившись, начал он говорить, размахивая черными натруженными руками:

– Нет, братец! Это мы уже не раз слышали! Ой, не раз! Ты, милый человек, у плуга походи, босой, в твердых портках холщовых, узнай кровавый труд нашей работы, холод и мороз, заботу о семье, страх перед неурожаем, голодом, болезнями. Эх!..

Ленин отвечал уклончиво:

– Мы вас поведем к лучшей доле, товарищи! Станем перед вашими рядами и поведем.

Крестьяне обменялись между собой быстрыми взглядами. Старец, глядя на бороду, буркнул:

– Теперь-то уже знаем… Вы нас поведете? Не спрашиваете только, чего нам нужно.

– Ну это говорите, хотя и сами знаем, – отозвался Ленин, мягко глядя на крестьян.

– Что тут долго болтать? – тянул старый крестьянин. – Не хотим царя, так как он о войне время от времени думает, людей у нас захватывает, податями жмет. Не хотим монархии, так как пока она будет, до тех пор вы бунты поднимать не прекратите и никогда спокойствия не изведаем! С помещиками и дворянством справимся. Для чего топоры, дубины и пожар? Ну? Так-то! Этого хотим и к тому клоним, милый человек!

Глаза Ленина на минуту блеснули, не сдержался и спросил еще более мягким голосом:

– Ничего не говорите о буржуазии, о капиталистах, которые вам платят мало за хлеб и много требуют за товары со своих фабрик. Хорошо вам с ними, товарищи? Или нужны вам ученые, адвокаты и другая интеллигентная каналья, обманывающая вас и тянущая в объятия буржуазии, чтобы она могла содрать с вас шкуру?!

Крестьяне молчали, размышляя и время от времени скользя загадочным взглядом по прислушивающимся к разговору рабочим.

Один из крестьян, могучий, широкоплечий, взглянул смелыми голубыми глазами и произнес спокойно, но четко:

– Слышали уже эти ваши разговоры в Думе! Пустые они, напрасные, неумные. Кукушкины слова!

– Кукушкины?! – вырвалось у возмущенного Калинина.

– Как раз, кукушкины! – засмеялся крестьянин. – Нет у вас ничего: ни дома, ни поля, и до чужих гнезд охочи и за хозяев всего себя выдаете! Буржуи дают нам плуги, подобранные зерна для посева, хороший скот, хорошие товары. Что же? Платим за все, так как это вещи нужные. Во всем мире платят, платим и мы. А что вы нам дадите? Не умеете управлять фабриками или вести хозяйство. Кузнец, слесарь, плотник – это брат мой; не умный человек, который все умеет… Как же можно без адвоката и ученых обойтись? Кто тогда посоветует? Не вы же.

– Мы вам поможем отобрать землю, захваченную царями и буржуями, – вмешался Ленин.

– Благодарим! – отозвались крестьяне хором. – В этом деле пойдем вместе с вами.

– Это уже и согласие! – воскликнул Владимир.

Крестьяне усмехнулись хитро.

– По правде скажем, – буркнул старый, – скажем, чтобы позже спора не было между нами! Землю отберем, но никому до наших дел мешаться не позволим. Наша будет тогда власть. Не допустим ни до бунтов, ни до войны.

– А рабочие? – взорвался Калинин. – Что вы себе думаете? Мы с этим не согласимся никогда! Такую вам забастовку устроим, что горячо будет!

Ленин с угрожающим упреком глядел на товарища. Крестьяне, однако, уже подняли головы и, мрачно глядя на всех, молчали.

– Как-то уладим полюбовно наши дела, – бросил примирительно Ленин, хотя глаза его были прищурены и сильно сжаты скулы. – Уладим…

Старый крестьянин не обратил на эти слова никакого внимания. Встал и, поправляя на себе сермягу, произнес:

– Сразу скажу, что «земля» думает о вас! Знаем, что от рабочих бунт и беспокойство идут. Мы принудим к закрытию больших фабрик, где вас сосредоточены тысячи. Велим раскидать малые фабрички по всей России, одна далеко от другой. Когда в каждой фабрике будет по сто рабочих, мы с ними управимся. Спокой будет, а так как теперь – работать не можем.

Присутствующие при беседе рабочие подняли шум. Раздались крики, угрозы, оскорбления:

– Буржуи! Читать не умеют, а уже о притеснении рабочих мечтают! Научили вас хорошо, лакеи буржуазии, вся эта падаль интеллигентная, эти прохвосты либеральные! Предатели!

Крестьяне переглядывались между собой, как если бы спрашивая, не время ли закатывать рукава и бить тяжелыми затвердевшими кулаками.

Ленин заметил их взгляды и понял мысли. Засмеялся внезапно звучно, откровенно и весело.

– Товарищи! – крикнул сквозь смех. – Забавная история! О чем спорите? Все правы! Товарищи от земли думают о земле, так как это для них первое, что нужно завоевать. Рабочие – о власти политической, потому что это их наиважнейшая задача. Захватываем вместе центры наших врагов, а позже дойдем до понимания в других делах. Зачем собрались делить шкуру неубитого медведя?!

Рабочие бурчали и злобно поглядывали на крестьян. Крестьяне смотрели на них презрительно и говорили:

– Почему не договориться? Мы готовы. Только сперва земля!

Наконец они покинули жилище Ленина.

Товарищи накинулись на своего вождя и засыпали его упреками:

– Разговариваете с ними, а в это время это предатели революции! Что это значит? Стыд! Позор!

Ленин сорвался со стула, подбежал к возбужденным рабочим и крикнул шипящим голосом

– Хватит! Хватит! Крестьян сто миллионов, слышите вы, недоумки? Должен с ними постоянно лукавить. С ними будет более трудная, более долгая борьба, чем с царем и буржуазией! Понимаете?

Товарищи умолкли, глядя на бешеное лицо Ленина.

Заметив это, Владимир успокоился сразу же и даже улыбнулся.

– Скажу вам только одно, а вы запомните себе это хорошо! – произнес он. – Когда будем делать революцию социальную, деревня-«земля» бросит лозунг крестьянской буржуазной революции.

После ухода товарищей Ленин начал бегать по комнате и потирать руки, радуясь и выкрикивая:

– Не обманулся ни на йоту! Понял все там в Поволжье и на Енисее. Ничего не изменилось! Шел хорошей дорогой. Без инициативы и руководства пролетариата крестьянство – ноль для подготавливаемой мной революции. Ноль! Но я к этому нулю добавлю новое, огромное число!

Умолк и, щуря глаза, бросал через стиснутые зубы:

– Хотя и мог бы истребить пятьдесят миллионов крестьян! Являются они жадными рабами, а я пригну их кровавым бичом, призраком страшной смерти, притеснением, какого не знали никогда! Превращу их в новых лакеев пролетариата, пока не опомнятся и не пойдут с нами плечом к плечу.

Сплюнул. Ненавидел он сейчас этот муравейник темных людей от плуга, стоящих на его дороге. Был совершенно одиноким, но мысль о тяжелой борьбе с крестьянством добавила ему желания жить.

Уезжал в сопровождении Надежды Константиновны, молчаливой, скромной, серьезной – послушного орудия в его руках, – и нескольких молчаливых людей чужой ему расы.

Один из провожающих его рабочих спросил:

– Как так получилось, Владимир Ильич, что ближайшие ваши помощники: Троцкий, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Стеклов – евреи?

Ленин прищурил глаза и ответил:

– С россиянами нельзя отважиться на такие вещи! Сразу начнут играть в несбыточные мечты, тосковать о душе Вселенной, думать об осчастливливании человечества, а когда оторвется у них пуговица от блузы, впадают в отчаяние; садятся, плача на берегах «рек вавилонских», начинают бить себя в грудь, ощущать раскаяние и глядеть в небо бараньими глазами. Для нашего дела наилучшими были бы американцы, англичане или немцы; ввиду отсутствия их, беру других, не имеющих в себе крови российской, товарищ!

Засмеялся злым смехом:

– Вы наш, российский человек, и все-таки пойдете к цели и не упадете духом? – задал новый вопрос рабочий.

– Какой же я российский человек? – парировал Ленин, пожимая плечами. – Отец – калмык астраханский, мать из дома Бланк, фамилия иностранного происхождения… Я от калмыков получил в наследство смелость неуважения, возмущения и дерзости для строительства нового мира на руинах и кладбищах старого!

Посмотрел на удивленного товарища и внезапно оборвал. Усмехнулся добродушно и мягким голосом добавил:

– Пошутил я над вами, приятель! Какой же из меня иностранец! Родился у Волги и с детства слушал повети о Стеньке Разине, Емельяне Пугачеве и других разбойниках и бунтовщиках. Ха, ха, ха!

– Но все-таки успокоили меня! – воскликнул рабочий.

– Успокоил? Это хорошо! Скажу вам что-то другое, – продолжал Ленин. – Я никогда не впаду в отчаяние и ни перед чем не поколеблюсь! Не похож я в этом на российского человека! А это потому, что в молодости выбросил из сердца любовь к себе и беспокойство о собственной жизни. Ничего не жажду, кроме победы партии, и дойду до нее быстро, только посмотришь, товарищ! Не думайте об этих наших чужих нам по крови помощниках! Неужели заморочите себе голову этим, или россиянин, или кто другой сделал для вас молоток, пилу, токарный станок? Нет! Стало быть, пусть у вас не идет речь об этом, кто – россиянин, еврей, поляк, латыш или негр – даст вам социалистическое государство! Чтобы только дал!

Рабочий засмеялся и произнес с убеждением в голосе:

– Пожалуй, что так!

– Ну видите, как это просто и ясно?!

– Пожалуй, что так! – повторил рабочий и, следовательно, уже ни о чем не спрашивал.

Ленин поселился пока что в Цюрихе. Работал здесь над созданием сразу двух газет, откладывая грош к грошу из присылаемых ему из России небольших денежных пособий от оставшихся на свободе членов его партии. Главным врагом были для него теперь меньшевики, и он «точил нож» для новой с ними борьбы. Не было у него также завышенной задачи по отношению к западным товарищам, подчинившимся демократической идеологии.

Члены президиума II Интернационала.

Фотография. Конец XIX века

В Штутгарте под конец 1907 года впервые проверил он западноевропейскую социал-демократию, приглашенную на конгресс II Интернационала. Предложил принять основное предложение, что в случае европейской войны все социалистические партии будут стремиться к вспышке войны гражданской против капитализма, поднимая знамя социальной революции. Поддержала его только Роза Люксембург, и предложение было отвергнуто со всей решительностью. Бебель принципиально соглашался с основными положениями предложения, но с тактической точки зрения считал осуществление его неуместным.

Ленин с презрительным выражением лица произнес тогда:

– Запомните, что пройдет несколько лет, и вы или примете мое предложение, или перейдете в ряды врагов пролетариата!

Натянул шапку на голову и намеревался покинуть зал заседаний. Не сделал этого, однако.

«Нельзя отступать! Конгресс примет никчемную «гуттаперчевую» формулу, которая нас ослабит».

Остался и вместе с Зиновьевым и Розой Люксембург протащил поправку, обязывающую партийных социалистов к усилиям, направленным против войны и капитализма.

Назавтра, проглядывая газеты, Ленин смеялся долго и зловеще.

Вся социалистическая пресса набросилась на него с яростью, называя «анархистом», Маратом, преступником и сумасшедшим, одержимым манией величия и личной амбицией.

– Глупцы! Глупцы зловредные! – шипел он сквозь смех.

Когда взял, однако, в свои руки газеты российских социалистов, руководимых Плехановым, перестал смеяться. Успокоился внезапно и читал внимательно, задерживаясь на отдельных выражениях.

Закончил и, закрыв глаза, сидел задумчивый.

– Читала? – спросил он Крупскую, движением головы показывая стопку разбросанных на письменном столе и полу газет.

– Просматривала сегодняшние газеты, – молвила она. – Атака против тебя по всей линии.

– Атака… – шепнул он. – Атака, которая закончится их поражением! В это время меня окружает любезнейший, хорошо воспитанный и выдрессированный, как цирковая собачка, социализм европейский. Расправлюсь с ним позднее! Придет время, когда на мне сломает зубы. Но не могу оставить без ответа наших полоумков, стадным чувством бредущих за Плехановым. Он знает, что делает, только до этого времени не открыл своих карт! Другие идут за ним, ни о чем не думая. Не могу дольше ждать! Должен открыть глаза партийным товарищам и в порошок стереть старые «иконы» социалистические… или… или, по крайней мере, облить их с ног до головы грязью. Должен с этим навести порядок!

Схватил «Рассвет» и прочитал громко.

– Слышишь? – воскликнул он. – Называют меня Нечаевым. Столько лет со мной работают, и до сих пор не знают. Я и Нечаев!! Что у меня с ним общего? Классовая ненависть, вера в спасительность революции, энергия для борьбы? Но это имеют Плеханов, Каутский, Бебель, Лафарг, га! Даже Чернов и Савинков. Нечаев был бешеным слепцом, не колеблясь отваживающимся на безумные поступки. О, я не такой! О каждом своем шаге думаю целые годы и ставлю ногу там, где знаю каждый камень, мельчайший стебелек травы. Знаю и могу предвидеть каждое содрогание души народа российского, которого никто не знает и не знал никогда. Самое лучшее доказательство, что не знают меня!

Крупская засмеялась тихо.

– Что тебе пришло в голову? – спросил Ленин.

– Когда-то читала твою характеристику. Уже не помню, кто писал, что являешься самым способнейшим учеником иезуитов, что в тебе соединились пороки и таланты Макиавелли, Талейрана, Наполеона, Бисмарка, Бакунина, Blahgui и Нечаева, – произнесла она со смехом.

– К такому биографу можно приспособить определение российских попов, которые о глупцах говорят, что являются они «олухами Царя Небесного»! – ответил он и начал смеяться громко и весело.

Был это смех удивительно беззаботный и совершенно искренний.

Ленин перебрался в Женеву, где основал газету, и здесь, в логове «льва» – Плеханова – начал войну с меньшевиками. Назвал их «дохляками» и «побитыми собаками», лающими на свою тень.

Наконец написал статью, которая привела в ужас даже Надежду Константиновну. Ленин доказывал, что меньшевики продались буржуазии.

– Так нельзя писать! – запротестовала Крупская. – Это уже ужасная клевета! Кто поверит, что Плеханов, Дейч, Чхеидзе являются предателями?!

Ленин смеялся, глядя на нее, а в его глазах было такое глубокое пренебрежение к опасениям жены и ее возмущению, что она умолкла и, подавленная, вышла из комнаты.

Социалисты не оставили этого обвинения без ответа. Ленин был вызван на партийный суд. Оставался спокойным, беззаботным, только в его зрачках зажигались дерзкие огоньки.

На вопрос, имел ли он намерение возбудить в широких рабочих кругах недоверие к партии, усмехнулся и ответил:

– Я употребил осмысленно такие выражения, чтобы рабочий класс понял мои слова дословно, разве что вы подкуплены буржуазией.

– Все же это является отвратительным оговором! – закричали судьи, срываясь с мест.

Он охватил сборище равнодушным взглядом и, пожав плечами, спокойным голосом объяснил:

– Борясь с противником, нужно всегда употреблять выражения, возбуждающие в толпе наихудшие подозрения. Собственно, так и поступил!

– Где ваши принципы моральности? – с негодованием спросил один из судей.

– Кто же это, товарищ, рассказал такие бредни, что у меня есть принципы и что я являюсь поклонником моральности? – ответил он вопросом он, щуря глаза.

– Существуют принципы этические, неизменные… – начал судья.

Ленин нетерпеливо прервал его:

– Товарищ, не тратьте слов и времени! В моем словаре понятия эти не существуют. Принцип мой: революция! Это уже и все! Для успеха все дороги и средства допустимы.

– Даже изготовление фальшивых денег или «займы» от жандармов? – крикнул с мест для публики какой-то молодой человек, ударяя себя в грудь.

– Отвечу! Товарищ, не имеете ли при себе клише банкнот? Я отпечатаю с него на дело партии и революции. А может, знаете какого жандарма, который хотел бы дать деньги на моего «Пролетария»? Так я охотно возьму.

Поднялся шум, крики негодования, проклятия.

Ленин поднял голову и хриплым голосом воскликнул:

– Товарищи! Мне больше нечего вам сказать. Ухожу и заявляю, что приговор ваш не свяжет мне рук, что буду поступать так, как того требует дело революции и партии большевиков, или настоящих социалистов, не лакеев, угодничающих либеральным фальсификаторам и демократическим шантажистам!

Однако противники вредили ему в Женеве на каждом шагу. Не мог даже найти для себя типографии. Был вынужден переехать в Париж.

Ленин с Крупской вели здесь тяжелую жизнь.

В России все попряталось или погибло, задушенное усиливающейся мрачной реакцией. Социалисты или отрекались от своих убеждений и переходили в лагерь легальных либералов, или оплакивали минувшие времена надежды, утверждая, что революция умерла на долгие годы, а может, даже навсегда. Никто уже не искал новых дорог, и только из далекого Парижа доносился одинокий, но могучий голос:

– Не давайте обмануть себя могильщикам революции, которую меньшевики и предатели нашего дела называют хаосом! Пережили мы период великой революции не потому, что семнадцатого октября 1905 года был оглашен манифест о российской конституции, не потому, что буржуазия начала протестовать против дряхлых форм правительства, но потому, исключительно потому, что в Москве вспыхнуло вооруженное восстание рабочих и что перед мировым пролетариатом на один месяц заблестел Петербургский Совет Рабочих Депутатов, как звезда путеводная. Ее эхо не умрет! Революция возродится вскоре, возникнут Советы рабочих, Советы победят!

Эти смелые слова, озаренные надеждой, были как далекие зарницы. Для одних последние раскаты улетающей бури; для других – фальшивые огни, пускаемые для страха; для еще других, а этих всего меньше оставалось в России, звучали они, как трогательные слова Евангелия, которые когда-то в мрачную пору преследования христиан проповедовали из укрытия апостолы и их ученики, поддерживая и укрепляя веру преследуемых, измученных, охваченных тревогой, не имеющих спокойствия ни дня, ни часу последователей дорогой и единственной для них правды.

В это время разрозненная, почти уничтоженная партия не могла снабжать своего пророка и вождя денежными средствами. Маленькие суммы, высылаемые из России, не оказывались достаточными для поддержания Ленина, Крупской, Зиновьева и Каменева, и в это время большая часть денежной помощи отдавалась на печатание газеты «Социал-демократ», в которой бросались лозунги надежды и призывали к бдительности, чтобы не растратить минуты, пригодные для поднятия красного знамени.

Были это годы голода и крайней нужды.

Ленин, питаясь черным кофе и сухим хлебом, целые дни проводил в Национальной библиотеке и обрабатывал ряд книг, которые позднее должны были стать Библией новой фракции революционного пролетариата. Не обращал уже никакого внимания на нападки социалистов из других фракций, на их издевательства и оговоры. Работал, не падая духом, непреклонный в своей вере и приближающий рассвет новой революции.

– Откуда эта вера и твердое убеждение, что придут другие времена, когда трудящиеся массы смогут направиться к своей цели? – спрашивал его порой Каменев.

Этот же самый вопрос читал Ленин в глазах Крупской и Зиновьева. Он поднимал голову, прислушивался, бдительный и хищный. Сдавалось, что это дикий зверь принюхивается и подстерегает, чувствуя приближающуюся добычу.

Щурил раскосые глаза, потирал руки и шептал прозорливо:

– Большая война неизбежна… Предчувствую ее каждой частицей души. Слышу ее тяжелый ход, и с каждым днем ее твердые шаги раздаются все громче, ближе. Приближается наше время! Время окончательной борьбы и победы!

Ничего больше не говорил. Больной, бледный, голодный, в потертой одежде, бежал он в библиотеку, читал, писал, как если бы опасался, что не успеет вовремя закончить работу, потому что того и гляди настанет минута необходимого действия, борьбы, для которых он – нищий, убогий эмигрант – старательно собирал, систематизировал и оживлял лозунги, складывал «священную книгу» новой веры, оружие для битвы и инструмент для уничтожения вражеской крепости.

После тяжелых лет угнетения совесть порабощенного российского народа начала пробуждаться. На далекой сибирской реке Лене эксплуатация и издевательство капитала привело к восстанию рабочих на золотых рудниках. Эхо полицейских выстрелов по безоружным людям понесло мрачную, раздражающую весть над бескрайними равнинами России. Отвечали им брожения в фабричных центрах, в кругах интеллигенции, в Государственной Думе, в российской и заграничной прессе. Власти уступили, и тотчас же революционные элементы заняли новые территории. В Петербурге и Москве появились легальные, хотя и крайние газеты «Звезда», «Правда» и «Мысль».

Ленин выпустил целое море своих статей.

Пробуждал в партийных товарищах гаснущую веру в возможность революции социальной, внушал отвращение к парламентаризму; приводил новые обвинения, осуждающие противников; утверждал, что западный социализм прогнил месте с легализмом социал-демократов. Швырял дерзко в лицо всего мира перчатку, заявляя, что только российский пролетариат революционный имеет силу для разрушения старого, отжившего, тонущего в маразме общества и выведения человечества на дорогу настоящего прогресса, идя во главе трудящихся всех рас и народов.

В этот период оживающего движения партия потребовала от Ленина, чтобы поселился он поблизости от российской границы, потому что нуждались постоянно в его советах и руководстве. В это время он покинул Париж и поселился пока что в Праге.

Ежедневно прибывали сюда товарищи из Петербурга и Москвы. Контакты с Россией не прекращались с тех пор ни на минуту. Ленин снова соединил и увеличил ряды партии, руководил газетой «Правда», в которой помещал статьи, реагируя на все эха жизни, готовил речи для наиболее смелого посла в Думе, товарища Малиновского.

Помолодел. Бурлил в нем и бил струей неисчерпаемый запас сил. Не спал, не ел, совещался с гостями, работал за письменным столом, рассылал частные письма, циркуляры, сообщения. Снова становился вождем.

Товарищи думали, что руководит он актуальными делами партии. Он же готовил ее к большим действиям, так как чувствовал и верил непоколебимо, что давно ожидаемая минута приближается быстро и неумолимо.

В это время Ленин созвал съезд партии в чешской Праге с целью обсуждения подходящей тактики для политических обстоятельств. Перед началом заседания он получил зашифрованное письмо. Прочитал его и улыбнулся загадочно.

На съезде приблизился к нему незнакомый человек и, поглядывая подозрительно, произнес:

– Раз познакомиться с вами, товарищ! Я делегат социалистических левых в Государственной Думе. Говорил написанные вами речи…

– Малиновский? – прервал его Ленин.

– Да! – подтвердил незнакомец.

– Полагаю, что хотели бы поговорить со мной наедине… – шепнул Ленин.

– В самом деле… хотел… – начал Малиновский.

– Не здесь! – встряхнул головой Ленин. – Придите ко мне сегодня вечером. Будем одни… С глазу на глаз лучше говорить. Правда?

– Дело ясное, что легче! – согласился он. – Приду к вам, Владимир Ильич.

Около полуночи появился он в комнате Ленина и беспокойным взглядом шарил по всем углам.

– Вижу, что вам что-то важное нужно сказать! – усмехнулся Ленин. – Говорите смело, никто нас не подслушает.

Они уселись и наклонились головами друг к другу, как два заговорщика.

– Произошла одна неприятность… – начал Малиновский неуверенным дрожащим голосом. – Товарищи утверждают, что имеют причины… причины…

– Что служите на два фронта: революции и полиции! – закончил за него Ленин.

– Это уже знаете? – спросил он, с удивлением и тревогой глядя в сверкающие зрачки Владимира.

Тот молчаливо кивнул головой и ждал, не опуская взгляда с беспокойно бегающих глаз гостя.

– Клевета! Несправедливость мне делается, Владимир Ильич! – воскликнул он и ударил себя в грудь. – Знаете, что был я меньшевиком, но постепенно, после долгих наблюдений и размышлений, перешел к большевикам и надежно выполняю ваши указания, товарищ!

– Хватит! – прошипел Ленин. – Ни слова больше! Знаю все, «товарищ Роман». Все! От вашей обычной первой кражи и последней, со взломом, за что были посажены в тюрьму, до тайных разговоров с шефом жандармов Курловым и с Белецким из департамента полиции!

Малиновский вскочил и протянул руку к карману. Ленин засмеялся дерзко.

– Оставьте револьвер в покое! Ничто вам не угрожает со стороны нашей партии… пока что, – шепнул он. – Вы нам нужны, так как только вы один… с согласия департамента полиции можете безнаказанно произносить в Думе то, что мы вам подскажем. Для партии безразлично, кто выражает наши мысли: учтивый социалист или подлый провокатор. Главное для нас то, чтобы Россия слышала, что мы думаем и к чему стремимся.

Роман Малиновский.

Фотография. Начало ХХ века

Товарищ Роман молчал. С удивлением и недоверием глядя на Ленина, который улыбался ему приветливо и продолжал дальше:

– В течение всего времени сотрудничества с нами мы будем защищать вас от всяких обвинений. Если же вы начнете от этого увиливать…

Владимир встал и подошел к Малиновскому, коснулся его кармана и произнес:

– Револьвер и даже целый корпус жандармов вас не спасут, товарищ. Пропадете с того дня, в который центральный комитет партии выдаст на вас приговор смерти. Но пока что, будьте спокойны! Совершенно спокойны!

Расстались они, крепко пожимая друг другу руки и разговаривая доброжелательно.

Едва за провокатором закрылись двери, из шкафа выскользнул Зиновьев, а из-под кровати выполз Муралов, старый партийный работник. Они смеялись тихо и говорили Ленину:

– Ну и забили ему, Ильич, гвоздь в голову! Ха, ха, ха!

Владимир стиснул губы и шепнул:

– Вредитель это и последний негодяй, однако, партия имеет от него больше пользы, чем опасности. Мы должны его беречь всякими способами. Выболтает нам когда-нибудь все, что захотим знать, а позже наступит… ликвидация…

– Смерть? – спросил Зиновьев.

– Такие не должны жить долго, – с мягкой улыбкой ответил Ленин. – Запомните только хорошо этот день, так как, быть может, будете вынуждены засвидетельствовать мой разговор с провокатором и с вами.

В молчании они кивнули головами.

– Хочу ввести Малиновского в ЦК партии; обеспечьте единогласное избрание его на завтрашнем конгрессе! – добавил Владимир.

Снова кивком головы они подтвердили приказ вождя. Не было у них никаких сомнений, ни колебаний. Все же направлялись к цели, какую поставила себе партия. Для нее готовы были отдать жизнь… свою и других, хотя бы истребив половину всего человечества Был это высший наказ. Для них – лучезарный идеал, а для врагов – мрачное злодеяние.

Глава XIII

Буря приближается! Едва упали эти слова, буря разбушевалась. Буря в горах – яростная, огненная, шумная, многоголосая буря! Родила ее черная туча. Та, которая с рассвета поднималась на востоке. При первых лучах солнца была она как туман над болотом. В полдень выросла в ужасную груду желтоватых мутных облаков, сплывающих с побелевшего неба. Перед заходом солнца отвердела она в темное полотнище с пятнами белых, быстро мчащихся облаков. В этот час пурпурных сумерек свисала она черная, как траурная темная ткань, придавив все восточное пространство небо. Еще ждала в неподвижности, как беременное чудовище, немое от страха родов. Аж завыла от боли, терзающей чрево. Испустила могучий вздох. Согнула своим дыханием ветви деревьев и зарябила серебряными лентами потоков. Скрутила щупальца, распростертые безвольно, выпятила грудь и гаркнула голосом непомерной муки.

Стон отчаянного ужаса провалился в ущелья татранских гор, побежал разбушевавшимся потоком, хлестал и дергал скальное русло. С грохотом катились камни, обваливались лавины осыпей, плескали и выбегали на крутые берега взволнованные потоки и встревоженная струя реки, которая была как кровь в последних отблесках солнца.

Разодранное чрево тучи выронило огненный плод – змеиные спирали молний.

Рожденные минуту назад, уже яростные, вонзали они жала в вершины гор, падали в долины, сбрасывали толстые стволы деревьев, ломали крепкие ветви, обливали пламенем кровли горных приютов. Их рычанью вторили горы громыханьем скатывающихся валунов, треском ломающихся елей и могучим эхом.

Разбушевалось оно, разгорелось. Словно подхваченная страхом косуля, перескакивало долины и бежало вершинами в панике. Скатывалось на дно глубоких теснин, мчалось вслепую, ударялось в свисающие края скал, сдерживалось на бегу вспененными потоками и где-то далеко, под стеной черных елей, пропадало на опустелых пастбищах.

Туча снова вздохнула и начала дышать раз за разом от великой боли, в муке отчаяния. В шуме, свисте, вое, вопле чудовищного дуновения все голоса утонули. Молнии падали проворным змеиным движением, без звука; пугливое эхо онемело.

Только грудь дышала тяжело, разрываемая извлеченным стоном.

Это могучее дыхание положило вповалку черную полосу леса, толкнуло к пропасти песчаную лавину, сбросило лежащие с древних времен обломки скал, обросшие мхом и горной сосной, но не облегчило беременного чрева. Вылило оно струи воды с неизвестных глубин; расплылось в слезах, наполнило с верхом берега русел потоков, смыло и понесло среди воронок и пены сорванный дерн, кусты, куски лугов и застывшее в диком ужасе небольшое стадо овец.

В слезном рыдании начало оно дрожать, разбрызгало, растопило беременную тучу и с последними струями дождя упало на перепуганную землю. На западе тонкой черточкой обозначилась непогасшая вечерняя заря. На освободившейся теплой пелене неба зажглись звезды.

Два человека, прятавшихся под свисающей скалой, вышли на тропу и охватили взглядами далекие, тонущие в мягком мраке долины и горы.

– Понял все! – воскликнул один.

Поднял к небу сильное одухотворенное лицо и полной грудью вдохнул душистое дуновение гор.

– Понял все! Намереваешься в прах и ничто обратить беззаконие поколений, на руинах и пепелищах построить храм свободного человечества. Вижу как наяву мою родину, направляемую ничем не связанным духом. Предчувствовал в дрожаниях души это горячее время, так как обращался к братьям:

Поднял руки, во вдохновении охватывая всю землю, и воскликнул:

– Ленин! Ленин! Великим пророком ты являешься, учителем, мессией людей угнетенных!

Тот, которому разгоряченный поэт бросал слова восторга, покачал голым, округлым черепом, сощурил брови и ответил хрипло:

– Согласен! Мой приход пророчествовал сто сорок лет назад другой бунтовщик, борющийся за счастье угнетенных… Пугачев! На эшафоте бросил он палачам пророческие слова: «Я не орел, только птенец орла; орел парит еще под облаками, но нападет, нападет!». Вот, напал!

Сжалось лицо с выступающими скулами, раскосыми глазами и посиневшими вздутыми губами.

Смеялся тихо… долго… без звука и без слов.

Поэт начал дрожать всем телом, впиваясь в это видение, выделяющееся в темноте белым пятном, как бы призрак ужасного обличья, возникающего из мглы забытья. Раскосые глаза, выступающие скулы; толстые губы, обрамленные редкой порослью усов, желтоватая кожа черепа начинала расплываться в мутный круг, бегущий в необъятную, взглядом не охватываемую даль.

Какие-то наездники на небольших лошадках несутся, и земля стонет и пульсирует под тысячами крепких, летучих копыт. Люди в остроконечных шлемах, в бараньих кожухах воют и свистят ужасно. С шипением проносятся стрелы. Блестят поднятые в замахе острые мечи. Мерцают выставленные вперед жала копий. Мчатся как вихрь, а вокруг зарево и неистовство пламени над городами и полями ржи. У костров вспыхивает скрипучий смех, и прошивают его стоны, плач страха и отчаяния. В блесках и переливах сапфировых языков пламени мечутся нагие полонянки. Их белые тела и расплетенные волосы колеблются всюду, как пена гривастых волн. Вооруженные люди с раскосыми глазами хватают их с глухим смехом, сдавленным вожделением. Падают на истоптанную траву.

Посреди колеблющихся мерцаний костров прижимают они к себе белые нагие тела, быстро и хищно захватывают их, и уже в облаках дыма, в гомоне смеха и восклицаний, в обличье смерти безумствуют они в страстных утехах. Волокут на веревке к грозным вождям побежденных князей русских и толпы пленных; смеются вожди, обрадованные победой, и собственными руками режут горла, отрезают груди, вырывают сердца врагов. Кровь, причитания, предсмертный хрип, крик страдания убиваемых; рыдания женщин, нагих и охваченных безумием, бросаемых под ноги победителям. Наслаждаясь утехами и кровью, монгольские вожди покорным князьям, которые стоят на коленях с краю дороги, даруют сестер и дочерей, а русские бояре, опасаясь за свою жизнь, ведут своих жен в шатры завоевателей. Из мрака выплывают татарские обличья потомков победителей и побежденных; угрюмая хищная голова Ивана Грозного и еще более грозные призраки жестокости царей русских и их не знающей милосердия силы, истребляющей народы и людей… Вокруг добыча и трупы замученных; пепелища и руины; виселицы и тюремные застенки; рыдания, стоны, проклятья, ненависть, бунт и снова – виселицы, кандалы, могилы без числа, окружающие, как мрачные вехи, исчезающий на востоке, истоптанный шлях, залитый кровью и мрачный, как старое кладбище…

Ленин все время посмеивался. Тихо… долго… без звука и без слов…

Поэт протер глаза и пришел в чувство.

Заглянул глубоко в мрачные раскосые глаза, в широкое лицо с толстыми губами; заметил кости, выпирающие под желтой кожей на скулах, редкие волосы над толстыми губами и на подбородке, задержал взгляд на сильном, округлом, лысом черепе, светящемся в темноте, и вздрогнул весь.

– Вот осквернился… – шепнули вздутые, синие губы Ленина.

Поэт молчал. Смотрел на восток. Завис там бездонный, не проницаемый глазом мрак. Повернул лицо на запад. За черной заслонкой гасли остатки зари.

Как срывающаяся внезапно буря, пришел безмерный ужас. Поэт поднял руку и произнес родившимся в душе голосом.

– А если в мрак земли этой погрузишься, погибнешь и проклинать тебя будут внуки, внуки внуков наших…

Ленин смеялся, а с его толстых губ исторгался острый, пронизывающий шип. Трясся весь и щурил раскосые глаза.

Где-то далеко, далеко, уже за горами, пробежал глухой раскат, проносящейся над миром бури. Слабый раскат… даже эхо ему не отвечало. Не слышало отголоска улетающей бури. А может, не понимало далекой угрозы.

Краков.

Фотография. Конец XIX века

Глава XIV

Ленин, расставшись с поэтом в горном курорте Закопане, возвращался в одиночестве в свою избу в селе Поронин. Переселился он сюда вместе с Крупской и Зиновьевым из Кракова, чтобы быть ближе к российской границе. Ежедневно ходил он пешком из села Поронин на почту или в Закопане, где у него было несколько приятелей – поляков и русских, живущих издавна в этой предгорной местности.

Сюда прибывали разными путями, а чаще всего тропой контрабандистов – нелегально переходя границу – российские революционеры из партии большевиков на совещания со своим вождем. Возвращались они, неся зашитые в одежду, шапки и обувь написанные им статьи, брошюры и прокламации, расходящиеся позднее в России в тысячах копий.

Сейчас Ленин, после прогулки в горы, поглощая полной грудью бодрящий и свежий воздух после бури, еще напоминающей о себе издалека глухим сумраком, возвращался домой. Его отделяло от дома несколько километров дороги. Подумывал, что можно зайти к знакомому русскому Вигилову и одолжить у него велосипед, но не сделал этого. Постукивая окованной горной палкой, пошел он дорогой в Поронин. Припомнил воодушевленные слова польского поэта, благословляющие его на большое дело направления людей на дорогу небывалого в истории духовного прогресса.

Усмехнулся хитро и пробормотал:

– Обещанием освобождения угнетенных народов встряхну весь мир!

Снова засмеялся, уже громче.

Его мысль бежала дальше. Казалось, что делала она смотр сил, контролировала завоеванные центры, выдвигала передовые посты, изучала неприятельские крепости.

Каждый другой человек впал бы в отчаяние и сомнение, потому что вокруг враги создавали мощные препятствия.

Европейская война, которую он предсказывал несколько лет назад, вспыхнула. Он оценивал ситуацию холодным рассудком. Не сомневался, что европейские державы сосредотачиваются, накапливают весь запас внутренних сил, что решили довести до конца последний расчет.

«Будем свидетелями кровавой бойни между империалистическими хищниками!» – подумал и снова засмеялся, размахивая палкой.

В России усиливающийся патриотизм, искусственно поддерживаемый прессой и правительством, должен был склонить революционную партию к молчанию или укрытию в мышиных норах. Ленин знал, что в кругах немецких и французских социалистов принимают его за сумасброда и фанатика, верующего в социальную революцию; меньшевики, с Плехановым, Мартовым, Даном, Аксельродом во главе, пытались вырыть пропасть между своей партией и большевиками, ведя ожесточенную кампанию против «анархизма» их вождя; Троцкий, Иоффе, Урицкий работали над примирением обеих социалистических фракций; в самом лагере организации, созданной Лениным, господствовали распад и разногласия в тактике: способные люди, как Лазовский, Вольский, Богданов, Луначарский и Алексинский, высмеивали большевистский центр, руководимый Лениным, Каменевым, Зиновьевым и Крупской.

Всем казалось, что перешли они в лагерь врагов.

– Кого, собственно, имею в своих рядах? – спрашивал Ленин. Трех верных товарищей, которые, впрочем, могут испугаться последнего решительного слова в критический момент. Небольшие группки партийных работников, окруженные неприятелем, как острова в бурном море. Либкнехт, Роза Люксембург, а может, Клара Цеткин в Германии… Так! Они не изменят, не отступят от наших лозунгов, но как поступит вся масса тех нескольких миллионов, организованных во II Интернационале рабочих, руководимых старыми вождями, как Каутский, Бебель, Плеханов, Вандервельде, Файллант, Шейдеман, Лаззари? Или эти массы, уводимые на ложный путь, пойдут за голосом революционной совести и здравого рассудка?

Роза Люксембург (справа) и Клара Цеткин.

Фотография. Начало ХХ века

Ленин остановился и задумался на минуту.

– Нет! – шепнул он. – Там, на Западе, не найду союзников.

Засмеялся и свистнул протяжно.

– Итак, что же? – спросил он кого-то, скрытого во тьме. – Итак, что же? Склонить покорно голову, ждать лучших времен и молчать?

Смех становился все более шипящим, язвительным.

В памяти ожили внезапно цепи зеленых и розовых гор, видимых с заоблачного перевала, где вел его страстно влюбленный в свои альпийские луга и вершины польский поэт, несокрушимый и прочный, как скала, весь возникший из нее – с головы до ног.

Ленин видел за каменной преградой, за завесой из мглы и скрещивающихся лучей солнца всю землю. Видел ее такой, какую знал с лет глубокого раздумья, тяжелой заботы, горячей ненависти. Был это край слез, плача и зубовного скрежета…

С незапамятных времен, неисчислимых столетий, с давно минувших дней могущественных, гордых царей четырех сторон света, сидящих на троне Ассирии и Вавилона, с таинственных царей-жрецов, сынов египетского Ра-солнца, с божественных владык Китая и так без конца, через эпохи, столетия, через мечи и скипетры коронованных хищников, мудрецов и святых… Край вечного кровавого преодоления горстки могущественных, мудрых и вооруженных против муравейника нищих, безоружных, беспомощных.

– Ха, ха, ха! – раздался громкий, злой смех стоящего на дороге человека в потертой одежде и потрепанной обуви.

– Ха, ха, ха! – смеялся Ленин, щурил раскосые глаза, стискивал скулы аж около небольших, прижатых к черепу ушей, дергались и дрожали желваки.

– Ха, ха, ха! Это мои отряды! Все те, которым оставлено одно право: плакать, рычать, выть от отчаяния, скрежетать зубами от ненависти! Они пойдут за мной! Самые несчастные, самые темные, наиболее растоптанные во главе, в первых рядах, а за ними те, которые уже умеют терпеть и молчать. А я выхвачу из них холодную ненависть, аж заскрежещут зубами и пойдут за мной… пойдут!

Улыбался тихо, почти мягко, как обычно, когда знал, что все точно взвесил и был уверен в успехе. Шел дальше, отстраненным взглядом скользя по усеянному звездами небу. Было это ему чужим, не интересным для него, как далекое, неуловимое. Веселые глаза устремлял он проницательно в землю; в горы, в черную зубчатую стену, выделяющуюся на небе; в темные леса, в окна гуральских хат, которые светились с обеих сторон дороги.

Чувствовал землю всем своим существом. Проникала в него земная дрожь; от полей, леса и убогих хат прилетали шорохи и шепоты; понимал их и отвечал на них мыслями и тихой радостью, ощущаемой в сердце.

Владимир Ульянов-Ленин в Закопане.

Фотография. 1914 год

Удивительны были предначертания неизвестного людям предвечного решения!

Вот в это мгновение, в ночной тьме, по засыпанной песком дороге, рядом с селами, скрытыми в горных лугах, шел одинокий человек. Нес под куполом могучего черепа мысль, могущую встряхнуть весь мир; здесь, под навесом старых придорожных верб, зажигались огни в дерзких скошенных глазах, видящих все, что жило, думало и терпело за этими горами и за далеким горизонтом, и намеревающихся своим жаром оплодотворить ненависть, чтобы выдала она богатый, извечный урожай любви; через расшатанный деревянный мост, переброшенный над быстрым потоком, ступал человек с бледно-желтым лицом далеких монгольских предков и думал о разрушении всего, что в течение веков кровавой борьбы и орлиного полета гения строили тысячи поколений, стремящихся к счастью и направляемых подсознательным стремлением к божеству.

В это самое время в великолепных дворцах владык, парламентов, богачей, в храмах веры и науки, в тихих кабинетах творцов войны, знаний, мира и порядка плыл в своем русле ничем не возмущенный поток ежедневных забот и проблем, как когда-то вырытым испокон веков и на века руслом. Никто не предчувствовал приближающейся катастрофы, ставшей причиной слова, которое могло когда-то стать телом; никто не подозревал, что где-то в тишине Татр отдыхал и думал человек, имеющий силу, чтобы провозгласить себя вторым Мессией – белым или черным, сияющим или темным, Христосом или Антихристом… Никто об этом не знал.

Человечество, загнанное стремительным движением жизни, шло вытоптанной в течение веков тропинкой безымянных героев и мучеников, равнодушно смотря на вехи прогнивших, истлевших идей, не видя перед собой иной цели, кроме темной челюсти гроба.

Давно оно потеряло веру и надежду, не мечтало о новых мессиях и не слышало отголосков человека с косыми ненавидящими глазами, с настойчивыми в ожесточении губами, сомкнутыми в твердом решении.

Ленин приближался к Поронино. Заметил одинокую фигуру, стоящую на дороге. Разминулся с ней, поглядывая зорко. Заметил молодого мужчину. На красивом одухотворенном лице пылали при слабом свете поднимающегося месяца вдохновенные глаза.

– Извините… – донесся до Ленина тихий голос. – Не имею ли удовольствия видеть товарища Владимира Ильича Ульянова-Ленина?

Владимир остановился, подозрительно посматривая на незнакомца.

– Я Ленин, – ответил он и занял осторожную, готовую к обороне позицию.

– Меня послали к вам, товарищ, – сказал молодой человек. – Сегодня я прибыл из России… Являюсь членом ЦК партии социалистов-революционеров. Селянинов, Михаил Павлович Селянинов, партийное имя «Муромец». Видите, что я испытываю к вам полное доверие? Попросил бы об этом и с вашей стороны, товарищ!

Ленин посмотрел на него зорко, недоверчиво и промолчал.

Незнакомец усмехнулся слегка и шепнул:

– У меня нет с собой никакого оружия. Готов подвергнуться персональной проверке. Прибыл сюда не в целях террористического покушения на вас, но серьезного… последнего… разговора.

Ленин встряхнул головой и спросил:

– Мы уже около дома… Может, захотите ко мне зайти?

– Предпочитал бы поговорить с вами здесь. В доме вы не один… – парировал Селянинов.

– Как хотите! – повел плечами Ленин. – Стало быть, присядем. Возвращаюсь с гор. Устал.

Они уселись рядом на груде камней и долго молчали. Ленин с удивлением поднял глаза на незнакомца.

– Сейчас… – шепнул Селянинов, отвечая на немой вопрос. – Хочу наиболее четко сформулировать свои вопросы и требования.

– Требования? – повторил Владимир и прищурил глаза.

Внезапно он понял цель прибытия посла.

Селянинов задал первый вопрос:

– Вы собираетесь начать революцию в период войны?

– Да!

– Вы собираетесь отдать политическую власть рабочим массам?

– Да!

– Собираетесь поставить деклассированный пролетариат во главе крестьян? – допытывался Селянинов.

– Да! Вы знаете об этом, так как я неоднократно писал о нашей партийной программе на период революции, – парировал Ленин.

– Знаем, – подтвердил молодой человек. – Именно по этому вопросу моя партия послала меня в целях соглашения с вами, товарищ.

– О чем идет речь?

– Предлагаем сотрудничество на всем революционном направлении.

– На всем? Я правильно вас понял? – вырвался у Ленина язвительный вопрос.

– Да, но… до момента победы революции, – ответил Селянинов.

– Это забавно! – засмеялся Владимир. – Может, будете так добры и разъясните детали этого необычного предложения?

– С этой целью я тут и нахожусь, – ответил молодой человек серьезным голосом. – ЦК партии эсеров будет с вами взаимодействовать до момента ниспровержения династии, уничтожения монархии и экспроприации земли. Будем помогать вам в урегулировании жизни работающего пролетариата, требуя, однако, невмешательства в политику крестьянства. Так как оно имеет свои идеалы и традиции.

– Традиции мелких буржуев, худших, чем крупных, так как крестьяне темные и пассивные! – прервал его Ленин с яростью.

Селянинов заглянул глубоко в ярко горящие зрачки Владимира и повторил с силой:

– Крестьянство имеет свои идеалы и классовые традиции! Наша партия сумеет из этих ста миллионов людей сделать самую могучую часть общества, которая даст направление последующим судьбам России.

– Хотите крестьянской революции, мелкобуржуазной, а мы будем проливать для нее нашу кровь, чтобы оказаться под новым ярмом и, кто знает, не более ли тяжелым и труднейшим для ниспровержения?

– Поможем вам в установлении справедливости! – воскликнул Селянинов.

– Нет! Справедливость наступит тогда, когда мы ее установим, мы, трудящийся пролетариат! – взорвался Ленин.

– Пропадете! – шепнул молодой человек. – Раньше или позже стихийная сила людей земли снесет вас, как принесенные из чужого края сухие листья!

– Очень поэтичное сравнение, но отнюдь не убедительное! – засмеялся Ленин язвительно. – Дадим тебе совет с теми ста миллионами темных, корыстолюбивых людей. Est modus in rebus¹², товарищ!

– Трудная задача! – усмехнулся Селянинов. – Не закончите латинский текст, Владимир Ильич? А может быть, его не знаете?

Римский поэт произнес дальше: «Есть определенные границы, которых нельзя перешагнуть». Незыблемая правда всего вопроса заключается в любви к земле, воспетая собственным поэтом, товарищ! Ее не отдадим никому! Говорю о русской земле, где испокон веков поколения предков отваливали пласты земли и резали борозды!

Ленин шипящим голосом сказал:

– Мы эти ваши сто миллионов поделим на три, четыре части и бросим их на борьбу между собой! Великое это и умное правило: разделяй и властвуй!

– Пропадете! – повторил с нажимом Селянинов.

– Доведем до конца наш план! В России удастся социальная революция!

– Пропадете! – как эхо раздался горячий шепот.

– Победим!

– Не примете нашей помощи и наших условий?

– Нет! Стократно нет! – крикнул Ленин и палкой ударил с размаху по камню. Палка и ее окованный конец зарылись в глубоком песке и летучей пыли.

– Так случится с вами! – заметил Селянинов. – Ваше оружие разлетится, и покроет его земля.

– Я не играю в заклятья, товарищ! – возмутился Ленин.

– Запомните себе хорошо сегодняшний случай с палкой и мои слова! – произнес молодой человек, вставая и глядя на Владимира.

– Не изображайте из себя прорицателя и колдуна! – ответил Ленин злым голосом и, склонив голову, добавил: – Передайте вашим товарищам, что за их попытки увести меня от моей цели наша партия пошлет их на виселицу, чего и вам, Чернову и Савинкову от души желаю!

Повернулся и пошел в направлении дома.

– Пропадете, – донесся до него издалека звенящий, вдохновенный голос. – Пропадете и вы, и ваша партия!

Ленин шел к дому и потирал руки. «Отлично! Боятся меня и уже подсылают искусителей, – думал. – Большой, настоящий успех!».

Дома он застал чуть ли не всех товарищей и прибывших из России эмиссаров. Дым заполнял всю комнату. Раздавались возбужденные голоса спорящих людей.

Увидев входящего, бросились к нему и обступили его.

– Не читали сегодня «Vorwärts», Ильич? Поражение! Германская социал-демократия приняла решение поддержать кредиты на войну! В рейхстаге только один Либкнехт будет протестовать, но никто не сомневается, что он останется в одиночестве! Поражение! Предательство! Немецкие товарищи ровным счетом за ничто принимают штутгартскую резолюцию и ее подтверждение на съезде в Базеле.

Ленин бросился вперед, растолкал окружающих его товарищей и, схвативши «Vorwärts», прочитал доклад с заседания немецкого парламента. Ужасно побледнел. Тер вспотевший лоб и смотрел на собравшихся отсутствующим взглядом.

Наконец, он стиснул зубы и с трудом выдавил из себя:

– Этого не может быть! Это националисты издали сфальсифицированный номер «Vorwärts». Акулы империализма способны на все.

Они долго обсуждали тревожное известие. Никто не думал в эту ночь о сне. Перед полночью доставили Ленину депешу из Берлина. Телеграфировала Клара Апфельбаум. Прочитав короткое донесение, Ленин, тяжело дыша, присел, как если бы внезапно покинули его силы. Не было сомнения. Парламентская фракция немецких, французских и английских социалистов решила поддержать кредиты на войну.

В комнате воцарилось глухое молчание.

Все не сводили глаз с лица Ленина. Становилось оно все более желтым и очень мрачным. Проницательные глаза раскрылись широко, губы сжались судорожно, вздрагивали веки и желваки, вырастающие около ушей. Из полумрака выглядывало дикое, окаменевшее в бешенстве и ненависти монгольское лицо, а пальцы, пощипывающие редкую бороду, сжимались и выпрямлялись наподобие когтей хищной птицы.

Ленин долго не отзывался. Наконец, встал и бросил хрипло:

– Второй Интернационал умер!..

Присутствующие поразились, услышав эти кощунственные слова, произнесенные о могущественной организации, широкой сетью охватившей старый и новый свет.

В еще большее удивление, а точнее, в изумление привела их следующая исповедь вождя и учителя:

– О, наша карта еще не бита! Заложим III Интернационал; он не изменит пролетариату; он не вобьет нож в спину социальной революции! Мы будем ее творцами! Товарищи, прощайте! Должен писать…

Он сел у стола и задумался.

Писал до рассвета. Осыпал страшными оскорблениями и обвинениями предателей рабочих масс; призывал рабочих всех народов к протесту против соглашателей, слуг капитализма, никчемных трусов, и размахивал красным флагом, на котором горели слова: «Создать новый Интернационал для последней, победной битвы угнетенных против угнетателей!».

Писал он несколько дней, почти не отрываясь от работы. Редактировал «Коммунистический Манифест» о войне, рассылал письма во все стороны света, обращался к совести, призывал к борьбе, осуждал еще вчера обожаемых вождей, а сегодня уже предателей дела, врагов трудящихся масс.

В один из вечеров в маленьком сельском домике, занимаемым Лениным, появилась австрийская полиция и военный патруль. Кто-то донес на таинственного россиянина, обвиняя его в шпионаже в пользу России. После обыска в жилище его арестовали и препроводили в тюрьму в Нижнем Сонче. Ленин не думал о грозящей ему опасности. Поглощали его другие, более важные мысли.

Между тем, с каждым днем постоянно собирались черные тучи.

Австрийские чрезвычайные военные суды, собственно говоря, не принимали близко к сердцу судьбу личностей, подозреваемых в шпионаже. В начале войны почти ежедневно расстреливали совершенно невинных людей, пойманных случайно, и потому польские социалисты привели в движение все пружины, чтобы освободить Ленина из тюрьмы.

Вождь австрийских социалистов, Виктор Адлер, уведомленный ими о существе дела, имел с Председателем Совета Министров, графом Штюргхемом, долгую беседу; горячо, с пафосом доказывал он, что нахождение в тюрьме такого известного вождя вызовет неизбежно волнение российских рабочих сфер, пассивно или даже враждебно настроенных к войне, указывал на бесчисленные выгоды оставления на свободе работающего над началом революции в России в период происходящей войны Ленина.

Объяснения Адлера убедили министров, которые в первый раз тогда услышали о партии и программе большевиков, и в то же время проинформировали обо всем свой генеральный штаб и немецкое правительство.

Из Вены был выслан приказ об освобождении Владимира Ульянова-Ленина.

В то время как шла переписка по его делу, Ленин находился в тюрьме. Он сидел в глубокой задумчивости в камере, где оказался помещенным еще один узник. Он также был россиянином, простым крестьянином, безземельным, темным, безграмотным. Прибыл он в Австрию год назад, на сельскохозяйственные работы, так как дома умирал с голоду. Он рассказал об этом всем Ленину и добавил, что был арестован в момент пересечения границы. На вопрос патрульных солдат, куда идет, ответил искренне, что как резервист возвращается на родину, чтобы вступить в армию во время войны. Во время обыска у него было найдено письмо с планами шоссейных дорог и перечислением австрийских полков, стоящих поблизости от российской границы.

– Кто вам дал это письмо! – выкрикнул Ленин, слушая ответ товарища по неволе.

– Управляющий имения, в котором я работал, – отвечал он. – Дал мне письмо и просил передать в руки в Москве, своему знакомому. Не знал, что в этом письме он написал, а теперь говорят мне, что был я шпионом.

Закончил и вздохнул тяжело.

Ленин больше не слушал крестьянина, не разговаривал с ним. Думал о делах, значительно более важных, чем судьба темного крестьянина, никому не нужного.

Составлял в мыслях план непогрешимой атаки на II Интернационал.

Наконец, работа была закончена в самых мелких деталях, и тогда он стал прислушиваться к тому, что говорил лежащий на нарах крестьянин. Бедняк смутно чувствовал непреодолимую потребность в выбрасывании огорчающих его мыслей. Говорил без перерыва, перескакивая с темы на тему.

Ранним утром пришел за ним патруль и препроводил его в суд. Крестьянин вернулся только вечером. Был спокойным и удивительно безмятежным. Глаза светились у него необычным блеском, радость била с прояснившегося лица.

– Ну как там ваше дело? – спросил его Ленин безучастно.

– Закончилось… – ответил, добро усмехаясь, он.

– Вижу, что хорошо пошло, – проговорил Владимир. – Освободили вас?

Крестьянин хитро глянул на говорящего и шепнул:

– Смертный приговор…

Ленин дрогнул и поднял на говорящего изумленные глаза. На загорелом, покрытом глубокими, как будто бороздами на пашне, морщинами лице крестьянина не наблюдалось ни малейшего волнения и беспокойства. Стоял он, выпрямившись и пальцами расчесывая рыжую бороду, падающую ему на грудь.

Улыбнулся с каким-то удивительным выражением лица и тихо спросил:

– В Бога и Сына Божьего веришь?

– Бога не знаю, а Иисуса из Назарета уважаю, так как нагнал страху богатым и неправедникам, – парировал Ленин вынужденным смехом.

– Бога никто не может знать. Его требуется чувствовать! Он спрятался глубоко в человеке, брат… ой, глубоко. А человек – это сильное создание, могущественное. Через его скорлупу даже Богу нелегко добраться!

Подумал немного и добавил:

– Хорошо, что Христоса уважаешь… хвалю!

– За что? – спросил Ленин, дивясь себе, что поддерживает разговор о чужих ему понятиях.

– За то, что чувствуешь в беднейшем человеке Светлейшего Бога!.. Сын убогой девушки, о которой соседи в твердом убеждении повторяли мерзкие, непристойные речи, и вдруг Сын Божий! Никто не знал, почему он является Сыном Бога, сам он также объяснить не мог, а верил в это, другие тоже поверили и веруют целые века. Поэтому так делается, что каждый человек является Сыном Божиим, братом Христовым.

– И спасителем, которому приносят молитвы люди темные, поддающиеся уговорам попов, – добавил Ленин со злым смехом.

– Нет, милый человек, нет! Спаситель был один… А знаешь, почему?

– Говоришь, как хорошо начитанный монах… – заметил Владимир.

– Какой я начитанный?! – ответил крестьянин, поднимая худые плечи. – Когда потерял свое поле, был долгие годы бродягой, жил в монастырях, работал за кусок хлеба, любил разговаривать с учеными монахами.

– Это они научили тебя церковным бредням, – вмешался Ленин.

Крестьянин потряс головой и шепнул:

– Нет, не они. Узнал правду от одного отшельника, укрывающегося в лесах на Каме.

– Относишься к сектантам?

– Нет! – запротестовал узник. – Искал я у них правду, утешения, радости, но не нашел. Сами мошенники.

– Ожидал! – воскликнул Ленин. – Не скажешь, однако, почему считаешь Иисуса за настоящего Сына Божьего?

Крестьянин уселся на нары и, оперши голову на руку, ответил:

– Потому, что имел дерзость творения… Дерзость Божественную, так как создавал правду среди неправды, апостолов из нищих крестьян, рыбаков, воскрешал умерших, а позже наказал «Не судите».

– Не понимаю… – признался Ленин, с интересом поглядывая на товарища.

– Это просто! – ответил тот, дотрагиваясь до его плеча. – Послушай! Бог не является Богом только потому, что остается на небе сам в себе, всемогущий, всезнающий, бессмертный создатель! Нет! Он такой, потому что вместе с ним силу, знание и творение носят в себе архангелы, ангелы, злые духи и слабые люди. Каждый из них имеет свою судьбу и свое предназначение… что-то как название и заданную для исполнения работу. Христос понял это первый и единственный. Не думал о том, что только Он страдает, переносит зной, гнет и муку, радуется и плачет; знал, что каждый человек то же самое, а может, как слабейший, еще более страдает, глубже радуется. Христос оценивал по достоинству, понимал, любил, имел уважение и к блуднице, и к Марии, и к Марте, и к Иуде, и к Иоанну Апостолу, и к Цезарю Римскому. «Не судите!», поучал, только не добавил: «Загляните в каждое сердце, в каждую душу!».

– Почему не добавил? – спросил Ленин.

– Так как тогда не пришло еще время, – шепнул крестьянин – Люди еще не искупили греха первородного… Должны были пройти крестный путь, который бы указал им Христос, наш Спаситель.

Слушая удивительного тюремного товарища, Ленин вспомнил деревенского нищего «Ксенофонта в железе», и улыбнулся взволнованно. Крестьянин заметил это и обрадовался.

Начал говорить смелей и громче:

– Мы должны пережить царствование Антихриста и его искушения. По Божественной воле придет он, как второй сын Божий; предшествовать ему будут войны, бунты, мор, болезни и злодеяния. Тогда люди начнут узнавать один другого, объединяться в целях борьбы и защиты, как солдаты, ставя над собой вождей, создавая роты, полки, армии, и выживут! Тех, до которых не дошли слова Спасителя, как стадо кабанов, одержимых дьяволам, поглотит пучина, когда прыгнут они в море. Останется сотворенный на земле «Святой Город», «Божественный Иерусалим».

– В «Святой» Руси? – спросил Ленин.

– Эх! Что значит Россия в таком деле?! Маленькое зернышко песка, капля в море! – ответил крестьянин. – Россия может погибнуть, но мы, народ, будем проповедовать правду всем народам! Мы им ту правду дадим!

– Мы! – засмеялся Ленин. – Русская правда?

– А какая же другая? – удивился крестьянин. – Скажи, кто другой может это сделать! Другие народы живут в достатке и чванстве, думают, что являются могучим ангелом. Нет! Из наших темных лесов, из наших степей, где кругом небо соединяется с землей; из наших курных хат, крытых соломой; из наших тюрем, где звенят цепями невинные темные люди… оттуда она придет, светлая и могучая Правда! Только мы, люди от сохи, молота и оков, имеем смелость созидания. Имеем достаточно места, неистощимый запас сил, у себя не находим никакой работы, являемся рабочими мира. Только крикнуть, построим дворец или храм, каких до сих пор никто не видывал!

Умолк и посмотрел неподвижным взглядом на Ленина.

Владимир уже совершенно серьезно спросил:

– Как же будут творить и строить темные люди от сохи и курной избы? Ведь не смогут.

– Не бойся, милый человек! Ходят по нашей земле убогие, темные, ходят также святые и полные мудрости… Те нас научат, не бойся! Бог не только для нищих червей, но и для орлов с широкими могучими крыльями. Для всех светит одно солнце, Правда Божия!

– Не вижу даже рассвета этого солнца, – буркнул Ленин.

– Ты не видишь, милый, но другие уже видят и здесь и там. Увидел я его перед собой в этом последнем дне жизни… и радуюсь, что дано мне увидеть его, сияющего, как заря! Громадное это счастье!

Крестьянин задумался и молчал.

Ленин посматривал на него зорко. Понемногу осознавал себе образ русской души – максимализм стремлений – или все, или ничего; мистическую веру в возможность создания на земле «Божественного Иерусалима»; таинственную уверенность о посланничестве народа и вековую грусть и осознание ответственности и мученичества за счастье всего человечества, от края до края Земли, без самолюбования, без любви к своей родине, приносимой жертвенно, как агнец, на алтарь Божественной правды для блага всех, всех широт света, а может быть, дальше, аж за границу самых далеких, едва заметных на небе звезд и светящихся туманностей.

Крестьянин не дотронулся до принесенной еды. Стоял на коленях, обративши лицо на восток, крестился размашисто и бил поклоны, ударяясь лбом в доски нар.

После полуночи разбудили узников. Надзиратель и солдат с винтовкой вывели крестьянина. Ушел он молча, сосредоточенный, безмятежный. Ленин долго прислушивался, но товарищ не вернулся. Утром он узнал, что приговор был исполнен.

Владимир стиснул зубы, аж они заскрипели, и вымолвил глухо:

– Говоришь: «Не судите!». В это время тебя осудили и казнили! О, я буду судить без сострадания, без жалости… Карать всей силой ненависти моей и моей боли!

Новый день принес смерть темному простолюдину, верующему в создание «Святого города», где люди не будут судить людей, и свобода человека в дерзкой мысли надменной, в которую уже отложился приговор без милосердия и в которой уже пылала жажда кары, направляемая мстительной рукой.

Глава XV

Пришло лето 1915 года. Из маленького домика с висящей над дверью вывеской убогой ресторации Puits de Jakob, а также сапожника, вышел небольшой крепкий человек с желтым лицом и темными скошенными глазами. Посмотрел на лазурное небо и пошел в сторону Belvoir Park, улыбаясь голубой, бьющей ослепляющим блеском глади Цурихского озера. На берегу он остановился и изучал гуляющую публику, скользя понурым взглядом по разодетым женщинам, мужчинам в белых брюках и спортивных рубашках и череде веселых счастливых детей. Дуги монгольских бровей морщились, сжатые губы дергались мгновениями, что-то шепча без звука.

Неожиданно он улыбнулся радостно и дружелюбно.

Высокий, атлетически сложенный человек в светлой одежде и мягкой шляпе шел пружинистым шагом, слегка колыхаясь на мощных бедрах.

– Хэлло, мистер Ленин! – крикнул он издалека и на бритом, опаленном солнцем и ветром лице расцвела мягкая, почти детская улыбка.

Глядя стальными глазами, в которых сверкали искорки веселости и легкой иронии, он размашисто тряхнул руку Ленина и похлопал его по плечу.

– Ну что же, едем? – спросил он, набивая трубку.

– А как же! – отвечал Владимир. – Сегодня в порядке исключения у меня свободный день. Хочу провести его с пользой и удовольствием, мистер… Кинг.

– Вы всегда, должно быть, спотыкаетесь на моей фамилии! – засмеялся американец.

– Должен объяснить, что через мое горло не проходит она с легкостью! – согласился Ленин. – Наверное, какие-то злые духи нашептали вашим предкам такую ужасную фамилию! Кинг? Король? Подумать только!

Американец прыснул со смеха.

– Не знали старички, что их расточительный потомок будет иметь такого очень радикального знакомого, – воскликнул он, выпуская изо рта густые клубы дыма. – Поедем сегодня на Уто Кульм. Страшная жара, твердо убежден, что никого там мы не застанем. Опасаюсь только, что вам, мистер Ленин, будет жарко в этом темном наряде.

– Отнюдь! – отвечал веселым голосом Владимир. – Ведь у меня только один костюм, следовательно, надевая его сегодня, предупредил его, чтобы был он легко пропускающим воздух и невесомым, как греческий хитон!

Кинг снова окружил себя дымом и громко засмеялся.

Зубчатой железной дорогой поднялись они на самую вершину. С железной веранды отеля они окинули взглядом расстилающийся перед ними ландшафт. Бело-желтое пятно Цуриха, словно кротовый холм не берегу голубого озера; зеленая долина Лиммата; цепи гор, скрытых льдом – Альпы и Юра, над которыми величественно и грозно возносили свои окутанные в облачные тюрбаны вершины Юнгфрау, Стакхор, а дальше Риги, Пилатус, едва вырисовывающийся во мгле Фельдберг, вулканические конусы Хегау и мутное, далекое зеркало озера Тан.

Молчали, захваченные необъятным обзором, красивой разноцветной палитры великого мастера-природы.

Цюрихское озеро.

Фотография. 1900 год

Кинг вздохнул и промолвил тихо:

– У нас уже нет таких ландшафтов в США! Всюду железнодорожные пути режут землю, горизонт заслоняют дымы фабрик, рудников, электростанций. Вынужден в течение пяти лет приезжать сюда, чтобы передохнуть от бешеной американской жизни. Привожу сюда своих сыновей, пусть учатся любить природу и понимать, что ее извечная работа и энергия являются гораздо более великолепными и могущественными, чем человеческие усилия!

Ленин загадочно усмехнулся. Когда американец замолчал, сказал язвительным голосом:

– А я, глядя на эту панораму, такую мягкую, спокойную, счастливую, вижу в отдалении, вон там, за Таном, пустые голые территории России; горы, никем не заселенные, вьющиеся болотистые дороги, вытоптанные миллионами звенящих кандалами людей! Ступают они в это время с низко опущенными головами, сгорбившись, пригнутые до земли под секущим их бичом царя, и направляются они в тюрьмы, в церкви или в могилы. Если бы имел сыновей, привез бы их сюда, а они крикнули бы с ненавистью: «Справедливости! Мщения! Новой жизни!».

Американец подумал минуту и сказал тихим серьезным голосом:

– Думал вчера целый вечер о ваших взглядах и идеях. Вы заставили меня задуматься… Пришел, однако, к убеждению, что вы мечтатель, утопист. Нельзя ведь с Уго Кульм скакнуть одним прыжком на вершину Риги. Для этого нужно самолет или канатную дорогу, как над Ниагарой или в каньонах Скалистых гор!

Ленин ничего не ответил. Стоял, засмотревшись на Юнгфрау, которую все более окутывали густые завитки мягких серебристых облаков.

– Пошли выше, на самую вершину! – предложил мистер Кинг.

Ленин кивнул головой в молчании. Узкой каменистой тропинкой шли они среди скальных сбросов и маленьких кустиков рододендронов, цепляющихся корнями за расселины и сыпучие осыпи.

Наконец, дошли они до места и уселись на камнях. Под ними тянулся зубчатый хребет Альбис, а над ними плыли беловатые полосы и полотнища облаков.

Мистер Кинг взглянул на Ленина и промолвил:

– Обдумывал нашу вчерашнюю беседу! Пришел к убеждению, что ваш план создания человека-машины и общества машин является промашкой. Всегда найдутся индивиды, такие незаурядные, что не будет для них места в никаком коллективном механизме. Если вы поместите таких людей в систему, они развалят ее, разорвут, сдержат гармонический бег. Помимо желания, руководимые своей индивидуальной волей. Это люди с неущербной головой, возвышающиеся над толпой.

– Общество сократит свое туловище и одной такой головой, так как власть и закон принадлежат основному большинству, – отпарировал Ленин спокойно.

– Но эта голова, несомненно, будет принадлежать гению, – заметил американец.

– Толпа имеет коллективный гений, и этого должно ей хватить.

– История как будто не знает таких случаев, – пожал плечами Кинг. – Гении приходят на свет почти всегда с глубоко анархичными характерами, в смысле неподчинения регуляции масс. Это гениальные головы ведут за собой толпы, не иначе.

Ленин молчал. Американец взглянул на него и добавил:

– Этапы прогресса… Эпохи исторические в истории народов – это биографии гениев на разных поприщах деятельности.

Ленин все еще не отзывался.

Пыхтя трубкой и легко колеблясь на камне, мистер Кинг сказал:

– В сфере материалистических взглядов Америка обогнала все другие страны. Она дошла до этого дорогой поддержки незаурядных индивидуальных способностей, граничащих с гениальностью. Нужно помнить, появились они из самых низших, порой из самых нищенских слоев общества. Это противоречит утверждению, мистер Ленин, что только потомственная буржуазия способна к порабощению слабейших. Вы можете не знать, какие мысли рождаются в головах потомков пастухов, уличных продавцов газет, мелких торговцев, обыкновенных матросов, и часто уголовных преступников!

Ленин поднял голову и слушал внимательно.

– Думают они о смене пустыни на плантации хлопка. Имеют обдуманные планы и сметы громадные на Миссисипи и ее притоках; знают о возможности поднятия урожайности почвы с помощью электрических токов высокого напряжения; мечтают о замене людских рук тракторами в сельском хозяйстве, а в промышленности – усложненными точными машинами, приводимыми в движение электричеством, которое предоставят в достаточном количестве водопады, быстрые реки, ветер и бьющиеся о берег морские волны; они убеждены, что вскоре оставят каменно-угольные шахты, где в поте лица и подвергая жизнь опасности работают как невольники люди разного цвета. Все заменит электричество! Обеспечит нас теплом, светом и силой. Исчезнут толпы рабочих, прекратится их тяжелая работа и перестанет существовать преодоление пространства. Электрическая энергия и химия станут кормилицами и слугами человечества. Ба! Один из моих коллег, инженер-химик, как и я, утверждает, что за пятьдесят лет химия предоставит волокно для одежды, синтетическую пищу, а в союзе с электричеством и биологией – чудесную панацею от смерти! Знаю одного агронома, разработавшего систему сельского хозяйства на случай охлаждения поверхности нашей планеты. Другой, опять биолог, работает над урегулированием плодности мух и над созданием произвольно или женских, или мужских особей, носясь с мыслью о штучном выращивании гениев, в этот раз… среди оводов и ящериц.

Ленин сидел, заслушавшись. Глаза его были широко открыты и полны блеска. Он ловил каждое слово.

Заметив заинтересованность россиянина, американец продолжал дальше:

– В других областях практических знаний также кипит напряженная работа! Вербуем в настоящее время кадры людей, наиболее даровитых, для принятия и развития надежных доктрин, или научных, или технических; создаем армию высококвалифицированных рабочих с совершенно гармонической связью профессионального образования с физиологическими и психологическими рефлексами; проектируем создание специальной организации для вопросов рационального использования времени, чтобы ни одна минута не была потеряна без пользы.

– Как это замечательно! – вырвался у Ленина возглас восхищения.

– Очень замечательно, но тоже небезопасно, мой дорогой, – заметил мистер Кинг. – Задам вам несколько вопросов, которые объяснят мое опасение. Не грозит ли человечеству опасность, что на основе подобных экспериментов появится человек необычайно могущественный умственно и поставит в зависимость всех от своей воли, быть может, направленной на самый ужасный гнет? Не станет ли создание армии самых даровитых рабочих, наиболее приспособленных для решительных действий, началом нового привилегированного класса, и не станет ли результатом этого еще более глубокая пропасть между общественными прослойками? Не потянет ли это за собой вспышку ненависти, революции, войны? Наконец, что мы сделаем с миллионами обычных рядовых рабочих, систематически выбрасываемых за борт государственной жизни посредством машин-полуавотматов и посредством машин-автоматов и мыслящих машин, какими будут управлять специалисты на основании точных научных исследований?

Ленин долго не отвечал. Морщины шевелились на его лбу, прикрытые веки дрожали.

– Рядовые должны восстать, – прошипел он, – уничтожить избыток автоматов, нужных же держать железной рукой, насильным террором принудить их к служению всему обществу, которое будет контролировать и доводить до конца справедливое деление продуктов.

Американец засмеялся язвительно.

– Разрушение высшей формы цивилизации для блага пассивной и темной толпы? Возвращение к старым методам хозяйствования? – спросил он.

– О, нет! – вскипел Ленин. – Пролетариат отличает большая находчивость в период ужасающего террора! Сумеет он принудить профессионалов к напряженной, добросовестной и передовой работе. Кроме этого, как муравейник, начнет он создавать четко запланированные кадры специалистов во всех отраслях. Будет это начальный этап биологов и психологов!

Кинг широко открыл изумленные глаза.

– Боже! – воскликнул он. – Забрались вы одной ногой в мрачное средневековье, с его насилием и принуждением, а другой в сторону далеких, фантастических лет! И ни в одном, ни в другом ничего не удастся вам построить!

– Увидим! – прошептал Ленин и стиснул зубы.

– Не увидим! – запротестовал американец.

– Страх за жизнь и твердая, немилосердная рука могут совершать чудеса! – шепнул Ленин.

– Чудеса – нет! Злодейства – да! – раздался достойный ответ.

После этих слов, произнесенных с негодованием, американец встал и, взглянув на Ленина, произнес:

– Думал, что вы стремитесь к революции, чтобы встряхнуть материалистичный мещанский мир и проторить дорогу для души. Так думал… в это время вы мечтаете о бандитизме в мировом масштабе. Это страшно!

– Для вас, мистер Кинг, который приезжает себе раз в пять лет на отдых в Швейцарию, набитый долларами! – воскликнул Ленин, с ненавистью глядя на могучую фигуру американца. – Но таких, как вы, на свете, скажем, миллион, а остальные семьдесят миллионов не имеют такой элегантной одежды и хотя бы десяти долларов на завтрашний день и голодны. Понимаете вы? Голодны! Наша российская пословица говорит: «Голодного соловья нельзя накормить самими прекраснейшими песнями!». Душа! Человек долларов осмеливается говорить о душе!

Засмеялся дерзко, резким, злым взглядом маленьких черных глаз всматриваясь в бодрое лицо удивленного и негодующего американца.

Кинг в молчании поклонился и отошел.

Ленин остался, чернея на камне, как большая мрачная птица. Глядел вниз, на разбегающиеся в разные стороны долины, на квадраты виноградников и полей, на блестящие нити стальных рельсов, на серые пятна деревень и городков, на поблескивающие купола и кресты Цуриха, на гладь спокойного озера, которое лежало внизу, как плита ляпис-лазури.

Не видел ничего. Его взгляд пробивал мглистые испарения, тучи, громоздящиеся на востоке, и бежал дальше и дальше. Ожидал увидеть убогие пашни русских крестьян и… не распознал их.

Катились там громадные тракторы, приводимые в движение электричеством и заменяющие труд тысяч потных, запыхавшихся крестьян и коней, с усилием тянущих плуги. Дымили печи сотен электростанций и фабрик; в опрятных крестьянских домиках ярко светились освещенные окна.

Празднично одетые рабочие с чистыми руками и спокойными лицами возвращались домой, без спешки и радости. Все были похожи друг на друга, как близнецы в одинаковых костюмах, не отличались между собой ни выражением лица, ни движениями.

Ленин понял, что это люди-видения, рожденные в его воображении, это роботы, имеющие гармоничные движения и страшную коллективную силу, но лишенные страсти.

«Счастливы ли эти люди?» – сверкнула внезапная мысль.

«Они спокойны», – появился ответ.

Ленин постоянно смотрел перед собой, вонзая черные глаза в далекий мглистый горизонт.

На площадях городков и селений – там, где когда-то стояли святыни Божии – поднимались театры, музеи и школы. Не доходили до Ленина, хотя прислушивался он со всем напряжением, и не звон кандалов, и не стонущие причитания:

– Оооей! Оооей!

Почти дрожа из боязни, что увидит страшное зрелище, искал всюду бессмысленное лицо лежащей в гробу Настьки с заостренным носом и незакрытым глазом, по которому бегала черная муха.

Не слышал заклинаний старой знахарки Анны, бьющей беременную девушку доской по животу. Не мог найти исступленного от усталости громадного бурлака, с покрытой язвами грудью, и ни пастушки немой, обтягивающей на себе юбку и чешущейся у себя подмышками.

Все, что печалило и переполняло ненавистью его душу, прошло.

Над бескрайней плоскостью, как шум легкого, мягкого ветра, неслись успокаивающие слова:

– Равенство… счастье…

Внезапно он опомнился, так как проходящая группа туристов разговаривала. Уловил оборванную фразу:

– Социалисты оказались настоящими патриотами…

Видение исчезло. Суровая правда глядела насмешливо в раскосые, черные глаза.

Он сорвался и почти побежал к железной дороге, чтобы быстрей добраться до города и писать, бросать в мир горячие, доходчивые слова мщения, прямые и дерзкие призывы к борьбе за то, что присвоили, захватили себе влиятельные, богатые, могущественные, попирая равнодушно измученные тела миллионов, сотен миллионов работающих в поте лица, без передышки, без надежды.

– Я вам несу освобождение, – шептал горячо. – Идите за мной, а слово надежды телом станет!

С вершины Уто Кульм вернулся он, как другой человек.

Жил только ненавистью, из ненависти черпал пламя своих мыслей и силу слов, из ненависти дал дорогу к любви для стонущего человечества, и снова принимал решение, чтобы привести его к цели – ясной и сияющей, омытой в живительном источнике крови, закаленной и выкованной в огне мщения, за века гнета.

– Не судите! – доходил до него шепот казненного в австрийской тюрьме узника.

Содрогался и отвечал в душе: «Глупое, темное, подобострастное быдло!».

На минуту отрывался от своих мыслей, окружающих его наподобие густой мглы. Чувствовал себя нездоровым и переутомленным. Впрочем, считал необходимым в ближайшее время исчезнуть с глаз швейцарских властей. Въезжая в свободную страну, он подписал обязательство, что не будет нарушать порядок.

Физически он действительно его не нарушал, но его полемические статьи, печатаемые в швейцарских социалистических газетах, беспокоили общественное мнение и власть. За ним начали наблюдать внимательно, следить за каждым шагом. Чувствовалось в этом влияние политических агентов России и ее союзников.

Он решил уехать. Воспользовался приглашением живущего на Капри российского писателя Максима Горького. Однажды он исчез без следа, посоветовавшись через письма с итальянскими социалистами Нитти и Серрати.

Застал он Горького больным и подавленным.

Старый, нескладный человек с тяжелым лицом, грубо вытесанным, со строгими и мыслящими глазами, с радостью встретил невысокого подвижного приятеля, который, сунув руки в карманы брюк и задравши голову, буравил его проницательными зрачками и говорил как будто для себя:

– Плохо! До черта плохо! Кожа, как земля, глаза набухшие, губы бледные, жизни на лице ни капли! Как так можно? Нужно экономить талант, так как такой встречается нечасто… Я говорю и говорю, а он как тот кот в басне Крылова: «Слушает да ест», что, на самом деле, какие-то пилюли, надеюсь, в любом случае, уплетает!

Оба засмеялись громко и дружелюбно.

Несколько дней они провели вместе.

Владимир Ульянов-Ленин на Капри. Фотография. Начало ХХ века

Обычно выплывали они ранним утром на барке старого рыбака, Джованни Спадаро, и, колыхаясь на мягких волнах лазурного моря, разговаривали тихими голосами обо всем и ни о чем, что умеют делать только настоящие русские, нанизывая на одну нить совершенно разные мысли и впечатления. Но продолжалось это совершенно недолго.

Совершенно случайное слово отрезвляло Ленина.

Он внезапно щурил глаза. Не видел тогда белых и розовых рыбацких парусов; прозрачных, сапфировых волн; серебряных, как будто летящих лебедей, облаков; парящих чаек, далеких дымок пароходов; зелени и цветов, покрывающих крутые цветные склоны Капри. Перед его глазами вставали ряды партийных товарищей, в шуме и панике ищущих вождя, а рядом другие толпы – вооруженные и гневные, бросающиеся в атаку.

– Проклятие! – шептал Ленин и сжимал пальцы.

Горький почти со слезами на глазах рассказал о страшных поражениях, понесенных Россией на полях битвы, о сотнях тысяч убитых крестьян.

– Сколько слез проливается в наших деревнях! – промолвил он, заламывая руки. – Сколько рыданий и горьких криков слышат наши убогие хаты!

Ленин посмотрел на него строгим взглядом и произнес:

– Пусть так будет! Много людей гнездится в этих хатах, на сто войн хватит, всех не убьют! Во всяком случае, это вода на нашу мельницу. Ну да, пусть еще голод придет и крепко прижмет! Революция набухнет, как нарыв. Только ткнуть хорошо! Ха, ха! За эту кровь крестьян и рабочих выльем целое море крови наших врагов и убийц.

Старый рыбак, любящий беззаботный, искренний смех Владимира, в такие минуты с беспокойством и опаской прислушивался к хриплому, глухому тону его речи.

– Да ведь это страшно! – возмутился Горький. – Революция через такую гекатомбу (массовое уничтожение) невинных людей, разорванных, уничтоженных! Нет! Нет!

Ленин поморщил монгольские брови и сказал:

– Только глупец боится забрызгать меч кровью, если имеет меч в руке и знает, для чего его имеет! Для революции нет чрезмерно больших жертв, поверь мне, Алексей Максимович! Помни, что мы являемся сыновьями бунта нашего народа. Пускай же наши враги помогут поднять этот бунт и взметнуть его аж под облака, как красную волну!

– Это ужасная правда! – шепнул писатель.

– Ужасная? – засмеялся Ленин. – Это говоришь ты? Максим Горький? Человек, который вышел из наитемнейшей, наиболее растоптанной прослойки народа? Ты, знаток души бездомного босого, ненавидимой публичной девки, сбунтовавшегося крестьянина и рабочего с просыпающейся мыслью революционной?! Стыдись! Переживаем железные времена. Сегодня не дано нам гладить людей по голове. Руки падают тяжело, чтобы размозжить черепа, раздробить кости без милосердия!

Умолк и через мгновение добавил:

– Нашим наивысшим желанием стало истребление всяческого насилия! Адски тяжелая задача! Достигнем этого насилием и притеснением. Другой дороги нет, так как человек не способен к созданию вещей и понятий идеальных, совершенных в любое время. Понадобились века неволи, чтобы родился бунт, пройдут десятилетия нового гнета и господства железной руки, прежде чем образуется настоящая свобода, которая является ничем иным, только равенством…

Горький ничего не ответил. Не хотел кидать горькие сомнения в душу приятеля, говорящего с таким глубоким убеждением, сильным, обезоруживающим.

Великий писатель понимал, что Ленин в эту минуту обращал не к нему старые мысли и ощущения, но к беднейшим массам, слепо мечтающим о равенстве, к темным беднякам, которых намеревался привести к далекой цели, скрывающейся в зловещей тьме.

Молчал.

Владимир Ульянов-Ленин на Капри.

Фотография. Начало ХХ века

Ленин вскоре получил письмо от жены. Сообщала она о конгрессе социалистов, планируемом в Швейцарии. Не оттягивая ни на минуту, он распрощался с писателем, знакомыми рыбаками, партнерами, с которыми охотно игрывал в шахматы, и возвратился в Цурих. На время прибыл в Циммервальд и Киенталь, где с ненавистью в глазах и голосе схватывался с вождями европейского социализма: Ледебуром, Серрати, Зедлундом, Хортером, Раковским, Лаззари, Бризоном, Марринги; преодолевал их, внушая к ним отвращение, ставя перед позорным столбом тяжелых подозрений, сдирая кожу с почитания и обаяния, выставляя на посмешище; вызывал возмущение толпы и крики ненависти. Обвинял в предательстве и трусости; бросал оскорбления, недобросовестно спекулировал словами противников. Говорил простым, твердым, порой чрезмерно крепким стилем, употреблял логику острую, как лезвие меча; без конца повторял главную мысль; принуждал слушателей к принятию его предложений; лишал их свободы выбора. Говорил он хриплым глухим голосом, без тени пафоса, но движением рук, головы и всего тела, угрожающим или мягким, ироничным выражением лица, проницательным взглядом небольших внимательных глаз разгонял ряды противников, отделяя от них то и дело новых сторонников. Шаг за шагом как бы бился на штыках, торил себе дорогу и, приведя в движение инстинкты собранных рядовых партийных товарищей, вколачивал в их мозги свою формулу о превращении империалистической войны в войну гражданскую против правительств и капитализма.

Не заботясь об обвинении, что предает родину, он кинул дерзкие, страшные слова, что Россия может погибнуть, если удастся социальная революция, и одним ударом заложил фундамент III Интернационала. Уже тогда он сформулировал ясно то, о чем думал на пике Уто Кульм. Повторял это постоянно, втискивал в головы тянущихся к нему интернационалистов. Говорил он, топая ногой с бешенством и поднимая кулак, как тяжелый кузнечный молот:

– Человек чрезвычайно глуп, чтобы быть самодостаточным для самого себя. Десять или миллион свободных глупцов – это стадо! Демократия и свобода – это бесстыдная идея буржуазии и самый наиглупейший предрассудок! Наилучшей формой власти для человечества становится безграничный деспотизм, который является завершенным не в пользу правящих и угнетателей, но для пользы угнетенных и согласно с их волей.

Прислушивались к этим словам вождя наиболее нуждающиеся, преследуемые, парии души, те, которые могут жить только хлебом, тяжело дышащие местью, поддерживаемые завистью, блестели глазами и сжимали кулаки, повторяя слова страшных евангелий:

– Безграничный деспотизм угнетенных…

За мессией насилия во имя любви устремлялись все более многочисленные апостолы бунта, уничтожения, пролития крови и безумных мечтаний.

В 1917 году, как удар грома, раздирающего Небо и Землю, на берега спокойного лазурного Цурихского озера прилетела весть:

– В России революция! Царь отрекся от престола!

Ленин потер руки, сощурил глаза и несколько раз повторил:

– Настал мой час! Настал мой час!

Искал дорог в Россию. Все они были ужасно длинными.

Кроме того, после своего выступления в Циммервальде, он мог натолкнуться на непреодолимые трудности в государствах, союзных с Россией, и даже ожидать нападения агентов петербургской власти.

Самая короткая дорога проходила через Германию и Швецию. Он отдавал отчет себе, что посыпятся на него обвинения в предательстве родины, но видел только такой выход из ситуации.

Не колеблясь, решил он выбрать эту единственную дорогу. Рискнул во имя революции.

Швейцарские интернационалисты с Платтеном, Паннекоекем и Генриэттой Роланд Хольст во главе связались с Либкнехтом, который через других социалистов получил разрешение на проезд через германскую территорию Ленина, Крупской, Зиновьева, Раковского и других. Договорившись о своем намерении с заграничными социалистами и большим числом сторонников, Ленин на швейцарской границе сел в немецкий вагон и двинулся в дорогу. Опасался, однако, что партийные товарищи с негодованием примут известие о его решении. Чтобы гарантировать себе безопасность перед расколом собственной партии, он пригласил в Берн интернационалистов всех государств, чтобы они подписали протокол о целях и условиях проезда российских коммунистов через Германию. Одновременно от своего имени обратился он с прощальным письмом к швейцарским рабочим, разъясняя революционные намерения и подчеркивая свою неприязнь по отношению к империалистическим правительствам, не исключая немецкого и австрийского.

В Берлине Шейдеман, Носке и Ледебур с другими соглашателями замышляли встретиться с вождем российского пролетариата. Услышавши об этом, Ленин сорвался с места и крикнул своим товарищам:

– Скажите этим предателям, что если хотят, чтобы я дал им пощечину, пусть входят… – стоял бледный и неистовый.

Никто из немецких социалистов не рискнул встать перед невысоким человеком с широкими плечами и проницательными монгольскими глазами.

Около российской границы кто-то заметил:

– Теперь только начнут забрасывать нас оскорблениями и обвинять в намерении шпионажа и предательства России! Начнется танец ведьм на Лысой Горе! Бр-р…

Ленин взглянул равнодушно на говорящего и буркнул:

– Плюю на это! Иду к своей цели. Дорога через Германию была самой короткой из тех, которые до нее идут.

Тряхнул плечами и начал напевать французскую песенку, которую поют в кабаре:

Глава XVI

Владимир Ленин, одинокий и осмотрительный, совершал далекие прогулки по Петрограду. Замечал каждую подробность, ловил и фиксировал в памяти оборванные слова, интуитивно чувствовал скрытые мысли. Был всюду. Выстаивал часами в длинных очередях у продовольственных магазинов и хитро, хотя и с виду равнодушно, разжигал возмущение, царящее в толпе. В определенные часы ожидал выхода из госпиталя людей, навещающих раненых и больных солдат, привезенных с фронта, где армия терпела поражение за поражением. Вместе с крестьянами сетовал о пашне, брошенной молодыми, кипящими жизнью крестьянами и из-за недостатка рук лежащей в залежи. Предсказывал неурожай и голод, исчислял потери войск в три миллиона людей, погибающих, защищая богачей и дворянство; рабочим и работницам, навещающим сыновей или друзей, шептал таинственно о справедливых и умных лозунгах большевиков, обедневшим отчаявшимся женщинам из самых интеллигентных слоев бросал он ужасающие слова о том, что немцы изобрели новые пушки, которые будут сметать сразу целые полки; намекал о генералах, подкупленных противником.

– Нельзя нам, русским, не готовым к войне, переносить дальше издевательства над собой! Должны вынудить правительство прекратить войну. Иначе подавимся собственной кровью!

– Что делать? Что делать? – спросила его один раз седая старушка, заламывая руки в отчаянии.

Ленин наклонился к ней и шепнул:

– Пусть поднимется весь народ, пусть захватит власть в свои руки и крикнет: «Обиженные, убиваемые, присоединяйтесь к нам! Строим новую жизнь, красивую и справедливую!».

– А если некоторые не захотят? – спросила.

– Тогда сделаем это сами, заключив мир с Германием. У нас работы вдоволь! – парировал он.

– Немцы, видя легкий трофей, могут оторвать от России нужные им территории. Что тогда? – шепнула.

Он нетерпеливо тряхнул плечами и прошипел:

– Что для нас Россия. Мы должны устроить свою собственную жизнь!

Старушка подняла на него возмущенные глаза, а ее лицо облил горячий румянец.

– Предатель! Ты, наверное, из банды этого продажного человека, Ленина! – крикнула она.

Владимир должен был быстро ретироваться из окружающей его толпы и исчезнуть в воротах ближайшего дома.

Разговаривал с солдатами, бегущими с фронта и возвращающимися домой, несущими с собой винтовки. Этих не нужно было поучать; была это толпа своевольная, растравленная неудачами на войне, господствующим в верхушке взяточничеством, отсутствием оружия, патронов и провианта. Бросал им коммунистические лозунги, которые разносились по всей России, как возбудитель страшной болезни.

Осторожно и с оглядкой вмешивался он в разговоры солдат, собирающихся перед казармами, и отравлял их подозрениями, что Временное Правительство мечтает о новом царе и уничтожении достижений революции.

Через несколько недель Ленин знал уже и понимал все. Расхаживая по квартире одного из партийных товарищей, подытожил ситуацию, сделал заключение и потер руки.

Заседание Временного правительства.

Фотография. Начало ХХ века

Щуря глаза, обратился к Надежде Константиновне:

– Моя дорогая! Скажи Зиновьеву, чтобы пригласил ко мне ответственных товарищей. Должен дать им план действий.

Вечером этого дня говорил он с собравшимися голосом спокойным, глухим, не зажигаясь ни на мгновение:

– Я разработал программу. Она чрезвычайно простая и абсолютно необходимая. Нужно иметь всюду своих агитаторов: в армии, в толпе, в Совете Рабочих и Солдатских Делегатов, в казармах и на фабриках! Они должны разлагать армию, так как если мы этого не сделаем, фронтовые полки ударят по нам. Мы должны всюду кричать, что большевики требуют окончания войны. Только тогда сможем привлечь к себе солдат и крестьянство. Не можем допустить ни малейшего влияния властей и легальных социалистов, чтобы всегда выставлять наиболее радикальные требования и этим парализовать влияние этих институтов. На этот раз все! Кроме этого, как до сих пор делали, забросать города нашими газетами, плакатами и брошюрами; организовать кадры боевых организаций и вооружить их, вооружить на случай тревоги! Помните, что в каждый момент вы должны быть готовы держать в своих руках управление, не зависимое от случайностей!

Как паук прядет свою сеть, протягивая ее между ветвями деревьев; как вихрь, разносящий зародыши болезней; как в эпоху Нерона первые христиане, из уст в уста передающие сладкие подкрепляющие слова Учителя – так прялись невидимые нити великого заговора, так распространяли Новое Евангелие заговорщики, руководимые Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Луначарским, Стекловым и Бухариным; разбрасывая все дальше и дальше беспокойные, будящие надежду и ужас лозунги.

Тот, от имени которого это делалось, оставался в тени, таинственный, скрытый от людского глаза, небольшой человек с монгольским лицом и внимательными строгими, непреклонными глазами.

Затаился он, как хищный паук, подкарауливающий добычу в темной норе, готовый к скачку и атаке; окутался, как страшный Иегова, тучами и мглой, из которых могли родиться мягкие блески дня и черные, понурые витки ночных мраков.

Оставался неразгаданным, непонятым, загадочным и грозным одновременно. Ждал спокойно, уверенный в ходе событий.

Один за другим уходили буржуазные и интеллигентные министры, преследуемые заботами о судьбе родины и бессильные. После них пришел мелкий амбициозный адвокатик, Александр Керенский, выдающий себя за последователя Циммервальдской формулы, но принимающий позу Наполеона. Он метался беспомощно, притягивая в правительство все новых и новых людей: от миллионера до вчерашнего каторжника-социалиста. Тщетно старался удовлетворить растущие с дня на день требования армии и уличной толпы, кумиром которой хотел быть. В этой бешеной гонке за популярностью он собственными руками разлагал армию, отталкивал от себя искушенных и разумных политиков, отворял дорогу ожидающему своей очереди большевизму.

В толпах пробудились уже хищные инстинкты. Не было способа их успокоить и удовлетворить. Керенский выбрасывал на стол последние козыри; контроль солдатских советов над приказами командиров и отмену смертных приговоров даже для дезертиров и предателей.

Услышавши об этом, Ленин потер руки и воскликнул:

– Ха, ха! Этот крикун уже подходит к концу! Теперь он в наших руках! Армия скоро пойдет за нами, так как это уже не армия, а вооруженная толпа, опасная и невменяемая.

– Керенский полностью отменил смертную казнь, – заметила Надежда Константиновна. – Это может произвести впечатление…

– Ха, ха! – смеялся Ленин. – Это признак полной дезориентации! Как можно в революционное время отбрасывать такое оружие, какое есть смертное наказание? Это слабость, трусость, отсутствие разума! Мы поднимем это оружие! Тогда, когда наша партия откроет свои козыри!

В Совете Рабочих и Солдатских Делегатов происходила непрерывная борьба между социал-демократами, народниками и большевиками, которые не позволяли Совету объединиться с правительством и реализовать свои проекты.

Голод и замешательство в России усиливались. В конце концов, однажды в начале июля Ленин снова собрал своих товарищей и, щуря глаза, спросил тихо, многозначительно:

– Не попробовать ли нам открытой, вооруженной борьбы за власть?

Воцарилось глубокое, тревожное молчание. Все поняли, что пали слова, решающие судьбы революции, партии и немногочисленного круга заговорщиков.

– Начинать! – раздался звонкий смелый голос. Говорил Сталин, грузин, организатор боевых подразделений.

Другие запротестовали. Спорили долго и постановили отложить вооруженное выступление. Было очевидно, что Совет Рабочих и Солдатских Делегатов мог еще сдержать толпы, на фронте еще постоянно оставались верные правительству полки, провинция не пропиталась достаточно разлагающими лозунгами большевиков. Деревня, загадочная российская деревня, место пребывания Бога, бесов, пассивного мученичества, диких стихийных порывов, молчала.

Однако работа агитаторов не прошла напрасно. Отчаявшиеся, голодные, чувствующие отсутствие сильной власти толпы по собственному почину высыпали на улицы с оружием в руках. Большевики были вынуждены встать во главе их.

Взмах не удался. Правительство и Совет нашли достаточно вооруженных сил, чтобы подавить вспышку. Большевистские вожди были арестованы и помещены в тюрьмы.

Среди них не было, однако, того, имя которого, как пылающие mane, tekel, fares¹³, порой загоралось на стене роскошного кабинета Александра III в Зимнем Дворце, где выбрал себе резиденцию «Александр IV», как насмешливо называл Керенского Троцкий.

Ленин и Зиновьев исчезли без следа.

Напрасно искал их Керенский и руководители Совета Рабочих и Солдатских Депутатов – Чхеидзе, Церетели, Чернов и Савинков. Не помогло назначение громадной награды за обнаружение или поимку «изменников родины». Никто не знал ничего о вожде пролетариата.

Александр Керенский в своем кабинете в Зимнем дворце.

Фотография. 1917 год

Керенский в это время торжествовал. Произносил все более напыщенные речи, назначал себя диктатором России, но, спохватившись, что невидимый враг почти ежедневно помещает в газетах свои статьи, подчинился их угрожающему смыслу.

Снова началось бешеное метание, хаотическое, никчемное.

В один день он строил планы военной диктатуры царского генерала Корнилова, назавтра разоблачал его, объявлял врагом родины и оставлял его почти без прав.

Призывал к новому наступлению на фронте, присягал, что Россия выполнит свои обязательства перед союзниками и выдержит до победного конца; одновременно все более глубоко бросал армии зерна деморализации, льстил солдатам, обещал то, чего не мог исполнить; оговаривал и обманывал. Совещался с чужеземными послами об обороне фронта и через мгновение созывал Демократическое Совещание, собираемое из решительных противников войны. Угрожал с бесстыдной дерзостью, что задушит всякие признаки бунта и неповиновения, а в то же время не знал того, что защищать его будут только ученики военных школ: дети и молодежь, увлеченные пустыми фразами «шутовской революции», а также батальон девушек и молодых женщин, руководимых Бочкаревым.

Керенский не представлял себе и ни реальной ситуации, ни своего влияния, вообразившегося в тиши царского кабинета, ни своих сил. Знал об этом четко кто-то другой. Именно он ходил по мансарде сарая, стоящего на подворье дома рабочего Емельянова, недалеко от Петрограда у станции Разлив.

Был это Владимир Ленин.

Потирал руки, смеялся и говорил товарищам Емельянову и Аллилуеву:

– Старый Крылов написал в одной из своих басен, что «услужливый глупец полезен для врага». Буржуи могут теперь говорить так о Керенском! «Александр IV» был нашим лучшим союзником! Впустил нас в Россию, развалил армию и внушил отвращение к себе в глазах всех. Можем теперь идти и почти голыми руками брать власть. Власти нет. Быть может, нужно будет пострелять из пулеметов в дерзких меньшевиков, но и это не займет много времени!

Владимир Ульянов-Ленин

Фотография. Начало ХХ века

– Нужно немного подождать, Ильич, так как знаешь, что генералы начали действовать, возмущают против нас казаков и создают какие-то офицерские батальоны. Еще не время!

– Знаю! – смеялся Ленин. – Не тороплюсь, так как наше дело с каждым днем направляется на лучшую дорогу! Наши враги сами себя сожрут…

Он писал письма, статьи, прокламации; распространяя подозрительность, возмущение, ненависть, сплетни, клевету, обвиняя правительство и сотрудничающих с ним социалистов в империалистической тенденции; скликая к организации и вооружению; налегая на заключение безотлагательного европейского мира без аннексий и контрибуций, требуя передачи полной власти в гриме во время подполья. рабочим, солдатским и крестьянским советам.

Социалисты-меньшевики, встревоженные растущей революционностью фабричных рабочих, напрягли силы и, наконец, напали на след Ленина. Вождь, однако, был вовремя проинформирован. Он выехал из Разлива и переместился в Финляндию. Остановившись в Выборге, он стал причиной ужасной резни офицеров городского гарнизона, что в это время отозвалось эхом в Кронштадте, где моряки убили своих офицеров и, фактически, завладели крепостью и всем флотом на Балтике.

Кровавый след тянулся за Лениным, и вдруг оборвался. Ужасный человек исчез быстро, как если бы пропал под землей.

В это время он жил спокойно в доме полицмейстера в Хельсинки, Ровио, сочувствующего большевизму и влюбленного в его творца.

Между Лениным и Петроградом вскоре установился близкий контакт. Организовал его и старательно поддерживал социалист Смилга, который также вскоре перевез Владимира как наборщика Константина Иванова в Выборг.

С помощью Смилги он подготавливал финские полки и балтийский флот к борьбе с правительственными войсками, агитировал среди русских солдат, размещенных на границе, вел переговоры с левым крылом эсеров и развернул во всей полноте неистовую агитацию в деревне.

Опасался он тогда авторитета Корнилова, пытающегося разбудить патриотизм и спасти Россию. Знал, что была бы это тяжелая борьба.

– Каким способом осилим боевого даровитого генерала, не имея профессиональных офицеров в своих рядах? – задавал он себе вопрос и ругался ужасно.

Думал об этом день и ночь, не мог ни спать, ни есть.

Дошел вскоре до такого состояния, что в каком-то отчаянном безумии подбежал к встреченному в Выборге полковнику генерального штаба, идущему в окружении нескольких вооруженных казаков, и закричал:

– Товарищ полковник! Перейдите на сторону рабочих, которые раньше или позже победят! Если полковник не пойдет с ними, закончит на виселице или под ударами прикладов. Если он согласится на мое предложение, мы назначим его командующим наших вооруженных сил!

– Как смеешь так со мной говорить, предатель! – крикнул возмущенный офицер и, махнув казакам, приказал, – арестовать этого человека! Препроводить его в суд!

Июльская демонстрация в Петрограде.

Фотография. 1917 год

Казаки окружили Ленина.

Владимир оглянулся и скривил рот. Заметил волочившихся по улице солдат.

Были это те, кто два месяца назад убили своих офицеров. Пьяные, в распахнутых шинелях, расстегнутых блузах и в шапках, сдвинутых на затылок, они пели, ругались и грызли семечки подсолнуха, прозванные «орехами революции». Небольшая группа солдат остановилась, поглядывая на происходящее.

Ленин неожиданно поднял руку и крикнул:

– Товарищи! Этот буржуй полковник, этот любитель солдатской крови, сидел безопасно в штабе, а нас гнал на смерть! Сейчас он арестовал меня за то, что не захотел я ему сказать, где скрывается наш Ильич, наш Ленин!

В одно мгновение толпы солдат посыпались со всех сторон, а испуганные казаки убежали. Полковник, видя это, хотел вытащить револьвер из кобуры, но не успел. Один из подбегающих солдат ударил его камнем в голову. Полковник упал, а над ним начали взлетать кулаки и тяжелые сапоги солдатни, бешено рычащей и разражающейся кощунственными проклятьями.

Ленин наблюдал издалека. На мостовой лежали какие-то кровавые куски.

Усмехнулся мягко и сказал громко:

– Родная мать не узнала бы теперь почтенного полковника! Так ему удружили солдаты великой российской революции! Гм… гм…

Через мгновение он о нем забыл…

Думал о том, что нужно выслать в Петроград письма с суровым напоминанием, чтобы товарищи не развлекались совещаниями, заседаниями, конгрессами и разными другими бесполезными разговорами.

– Революция требует только одного: вооружаться, вооружаться! – шептал он, быстро идя домой.

Где-то на боковой улице раздался выстрел и дерзкие крики толпы. Он осторожно высунул голову из-за угла дома.

Какие-то люди били кого-то, волоча его по камням мостовой и каждое мгновение взрываясь бессмысленным смехом. Голова избитого человека билась и подскакивала на камнях, а за ней тянулся кровавый след.

«Пробудился «священный» гнев народа…» – подумал Ленин и усмехнулся загадочно.

– Не судите! – выплыл из тайников воспоминаний горячий шепот.

Ленин увидел австрийскую тюрьму и коленопреклоненного

на нарах удивительного крестьянина, осужденного на казнь, бьющего поклоны и замашисто выводившего над собой знак креста.

– Нет! – шепнул с гневом. – Обвиняйте, судите, а также сами отмеривайте кару! Настало время мести за века ярма и страдания. Ваши враги должны погибнуть, а их могилы зарастут сорняками забвения! Судите, братья, товарищи!

Толпа пробегала с рыком, свистом, топотом ног. Давила друг друга, раздирала.

– Да здравствует социалистическая революция! – крикнул Ленин. – Да здравствует власть советов рабочих, солдат, крестьян!

– Го! Го! Го! – отвечала ему толпа и бежала дальше, глумясь над убитым.

Ленин провожал удалявшихся убийц добрым взглядом черных глаз и шептал:

– Один из моих козырей! Бросаю его, бросаю…

На ближайшей башне ударил звон на вечернее богослужение. Заходящее солнце зажгло огни и блески на золотом кресте, эмблеме муки.

Ленин пригляделся к нему прищуренными глазами и промолвил вызывающе:

– Ну что? Где твоя сила и твоя наука любви? Молчишь и не оказываешь сопротивления? И будешь молчать, так как это мы устанавливаем правду!

Глава XVII

Темная ноябрьская ночь висела над Петроградом. В руслах улиц собирался мрак, тяжелый, холодный. Редкие фонари, оставшиеся после кровавых июльских дней и не прекращающихся боев, слабо освещали выбоистую мостовую Невского Проспекта, мутные темные окна домов и забитые досками витрины магазинов. Порошил снег.

Там и сям из ниш ворот выглядывали бледные лица солдат и черные шапки полицейских. Глухо бряцали опертые о тротуары приклады винтовок. Поблескивали острия штыков.

Улица была пуста. Тишина подстерегала всюду, угрожающая, полная напряженной, чуткой тревоги.

Бронеавтомобиль «Илья Муромец» у Смольного института в Петрограде.

Фотография. Ноябрь, 1917 год

Неожиданно у берега канала Мойки зазвучал грохот отворяющихся ворот, а за ним другой – захлопывающейся тяжелой калитки. Быстрые шаги идущего человека отозвались тревожным эхом, отраженным от домов давно обезлюдевшей улицы.

Прохожий, натянув шапку с козырьком на глаза и подняв воротник, вышел на Невский проспект и направился улицей Морской к арке, ведущей на площадь Зимнего Дворца. Под громадной аркой шаги разносились еще громче, гудели, как шум барабана. Идущий видел перед собой темные контуры Зимнего Дворца и стройный силуэт Александрийской Колонны. Он намеревался пересечь площадь, направляясь к Васильевскому Острову, когда со стороны белой крыши Адмиралтейства грянуло несколько выстрелов. Пули с легкими хлопками ударились в стену и откололи штукатурку, которая с шелестом упала на присыпанный снегом тротуар.

Прохожий споткнулся и рухнул на мостовую.

– Ха, ха! – зашипел из-за толстых блоков гранитного основания арки смех. – Брехун Керенский боится за свою шкуру. Кто-то еще защищает дворец и особу шарлатана революции! Как думаете, товарищ Антонов-Овсиенко, что будет завтра?

Сказал это человек небольшого роста с широкими плечами и громадной головой, тонущей в старой рабочей кепке. Его товарищ – высокий, худой, одетый в солдатскую шинель – повел плечами и ответил:

– Владимир Ильич, я уже свое слово сказал. Столица завтра до вечера будет захвачена… Два дня бегаю по всяким фабрикам и казармам. Сорок тысяч вооруженных рабочих, полки Павловский и Преображенский по первому приказу Ленина выйдут на улицу. От вас сейчас зависит все…

– Я готов! – прошипел Ленин.

Монгольское лицо съежилось, через узкие щелочки сощуренных раскосых глаз поблескивали черные зрачки, освещенные электрическими фонарями.

– Я готов! – повторил он. – Только они еще колеблются.

– Кто? – спросил Антонов. – Зиновьев и Каменев?

– Да! Они, а также другие, кроме молодежи, не совсем уверены в победе. Должен их убедить, что начинать без веры в триумф было бы преступлением против пролетариата!

– Отступать уже не можете! – воскликнул Антонов. – В своей статье вы решительно предупредили о сроке битвы за власть коммунистов. Отступать уже поздно!

– Я не отступаю! – засмеялся Ленин. – Я только стремлюсь к достижению всеобщего порыва и наибольшего напряжения.

– Скажите слово, Владимир Ильич, и через час не будет строптивых… – буркнул Антонов и понуро глянул на Ленина. – Истреблю, хоть весь центральный комитет партии и весь Совет Рабочих и Солдатских Депутатов!

Третий, скрытый в темном проломе стены, скрежетнул зубами.

– Что вам нужно, товарищ Халайнен? – спросил Ленин.

Халайнен на ломаном русском языке ответил:

– Вы знаете охраняющих вас финских революционеров? Знайте, мы наведем порядок… Никто уже больше не будет вам возражать…

Снова скрипнул зубами. Выпрямился. Был как молодой дуб, твердый, непреклонный.

Ленин засмеялся тихо.

– Посмотрим… Сегодняшняя ночь покажет, – шепнул он.

– Сейчас идем!

Не скрываясь, вышли они на Невский проспект, разговаривая громко о второстепенных вещах.

Остановили их около Аничкова Дворца. Патруль проверил удостоверения. Они были выданы на фамилии секретарей Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, возвращающихся из Зимнего Дворца, где находилась Резиденция Временного Правительства.

Пошли дальше.

На улице, где в подземном канале протекала река Лиговка, заметили перед зданием железнодорожного вокзала солдатский патруль, а в воротах всех домов укрывшиеся группки людей – молодых и старых, в гражданских костюмах и в военных шинелях.

Продвигаясь в сторону Таврического Дворца, встречали они все более многочисленные толпы рабочих и солдат, укрывшихся в полутемных улочках и в нишах домов. Отдельные фигуры и значительные толпы тянулись к Лиговке и Знаменской площади. Далекие предместья выливали эти молчаливые грозные тени, крадущиеся и ползущие в ночном мраке руслами убогих, грязных улиц.

– Авангард пролетарской революции! – шепнул Ленин и потер руки. – Эти не изменят!

– Не изменят, – повторил Антонов. – Других собрали мы поблизости с почтой, крепостью и зданием Государственного Банка.

Умолкли, быстро идя вперед.

Дошли до большого, ярко освещенного здания, окруженного обширным садом. Не снимая пальто и шапок, вошли они в зал, заполненный рабочими, солдатами и студентами.

Заметили их сразу. По залу пробежал шепот изумления:

– Владимир Ленин! Керенский приказал его арестовать… Ленин не знает страха!

Товарищи в это время размашистым шагом продирались сквозь толпу, направляясь к столу президиума, стоящего на высоком возвышении. Ленин вышел на эстраду, сорвал с головы шапку и, сминая ее обеими руками, начал говорить.

Голос звучал жестокой страстью, падали твердые, простые, доходчивые мысли. Фразы короткие, не разукрашенные профессиональным выговором, порой оборванные на полуслове, ударяли как тяжелые камни. Была это речь, полная внутренней силы, непреклонного убеждения, почти яростного красноречия, готового взорваться ненавистью и богохульством.

Лысый череп метался в мутном, пропитанном дымом воздухе, поднимались, как молоты, и били по столу кулаки, загорались и гасли огни в глазах, которые все охватывали, изучали каждое лицо, отвечали на каждый выкрик, угрожали и хвалили, оценивали мельчайшую, неуловимую гримасу на сгрудившихся обличьях.

Речь была длинной, но Ленин как бы вбивал гвозди в дерево, постоянно повторял фразу:

– Ждать дальше было бы преступным! Было бы предательством революции! Вооруженное восстание должно быть начато немедленно! Нынешнее правительство не имеет здравого рассудка, ни плана, ни сил, ни помощи. Оно должно подчиниться нам! Заключение мира предлагаем завтра! Землю крестьянам, немедленно! Фабрики рабочим массам, немедленно! Или победа революции, или победа реакции! Если вооруженное восстание начнется сегодня – победа, если будем медлить – поражение! Промедление – это преступление, предательство! Наша победа потребует два или три дня битвы. Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует вооруженное восстание!

Разразилась буря возгласов и аплодисментов. К Ленину бросались, толкаясь и продираясь сквозь толпу, рабочие и солдаты. Люди кричали, протягивали к нему руки, били себя в грудь. В этом гомоне утонули крики протестов и голоса, кричащие:

– Безумие! Утопия!

На эстраду внезапно выбежал громадный моряк и голосом, перекрикивающим гомон и шум, объявил:

– Крейсер «Аврора» на призыв товарища Ленина бросил якорь на Неве! Его орудия направлены на крепость и Зимний Дворец! Ждем сигнала!

Крейсер «Аврора».

Фотография. 1917 год

Владимир Ульянов-Ленин.

Фотография. Начало ХХ века

Неописуемый энтузиазм охватил всех собравшихся. Даже те, которые минуту назад протестовали, кричали теперь вместе с другими.

– Да здравствует вооруженное восстание!

Ленин ударил кулаком по столу и поднял высоко над головой руку с зажатой в ней шапкой.

– Товарищи! На рассвете вы должны быть на местах, на самых опасных местах, в рядах авангарда революции! – крикнул он хрипло.

– Да здравствует Ленин! – рвались и взрывались новые восклицания.

Начался гомон, замешательство: люди выбегали из зала, толкались у дверей, отыскивая свою одежду. Другие окружили стол президиума и слушали, что говорит человек с бледным лицом и непримиримыми губами; он вонзил черные глаза в карту, наклонился над ней, разметанной в беспорядке темной шевелюрой и, казалось, грозил крючковатым носом, на котором поблескивали очки.

– Да! Да! Товарищ Троцкий прав! – соглашались младший лейтенант Крыленко и моряк, исполин Дыбенко, вглядываясь в план Петрограда.

– Выслать телеграмму товарищу Муравьеву, чтобы начинал «шарманку» в Москве, – сказал Ленин, дотрагиваясь плечом Троцкого.

– Телеграмма готова! – парировал Троцкий, глядя через стекла очков безразличными сверлящими глазами. – Товарищ Володарский поедет на телеграф и вышлет депешу.

– Удастся ли мне обмануть бдительность правительственных цензоров? – спросил молодой студент.

– Телеграф в наших руках с полудня. Цензоры присоединились к партии, – сказал Антонов.

Ленин засмеялся громко, начал потирать руки и ходить по эстраде, повторяя:

– А это хорошо! Это хорошо!

Неожиданно он стал серьезным и кивнул Антонову.

– Начинайте, товарищ, немедленно, чтобы не отступили те, которые не имеют смелости!

Человек в солдатской шинели ничего не ответил и выбежал из зала.

Ленин уселся в стороне и не слушал совещания командиров, которые должны были завтра повести пролетариат к победе или на смерть. Достал из кармана тетрадь и начал писать.

Троцкий приблизился и посмотрел на него с изумлением.

– Пишу статью, что-то в форме нашего манифеста. Должен он установить основы нового права, – отвечал Ленин на молчаливый вопрос товарища. – Сделайте все, чтобы эта статья была завтра в газетах.

– Окружу типографию «Правды» батальоном полка Павловского, и газета с вашей статьей появится, – произнес Троцкий.

Ленин начал смеяться, потирать руки и повторять:

– Хорошо и так, если иначе нельзя! Хорошо и так!

Закончил и отдал исписанные листы Троцкому.

Дотронулся до его плеча и спросил:

– Как будем титуловать наших министров? Министрами не можем их называть. Это старый и ненавидимый титул! Подумайте только! Министр Плеве, министр Горемыкин, министр Керенский… к черту! Это ничто! Самое такое сопоставление может разбудить в массах недоверие и погубить целое дело. Министр – это проклятье, трижды проклятое слово!

– Может… народными комиссарами, – подал мысль Троцкий.

– Народный комиссар, – буркнул Ленин. – Народный комиссар. Может, это и хорошо? Пахнет революцией, а это почва для масс… Комиссар народный! Вполне хорошо!

Потер руки и сказал со смехом:

– Уже писал об этом в наших газетах: «Удержит ли пролетариат власть в своих руках?». Что власть будет захвачена, об этом не может быть уже и речи, и что для этого нет сомнений. Но как ее удержать, это нужно разъяснить массам.

– Это вопрос второстепенный! – парировал Троцкий. – Сперва должны прийти к власти, а позже…

Ленин сморщил брови и гнев зажег холодные огни в раскосых глазах.

– Ничего не позже! Все сразу! Я знаю, что нужно сделать. Я не заслуживаю полного доверия ЦК Коммунистической партии и всяких соглашателей. Может, они желают играть в сентиментализм и буржуазную правоверность? К черту! Я еще за границей все себе составил. Знаю народ русский сверху донизу. На горе царит утопия и отсутствие воли, дальше пропасть, а на дне невозмутимые спящие силы! Разбудить их, вот это наша задача. А дорога, ведущая к цели, отчетливая, хотя по правде, это не дорога, но мощеное шоссе!

Троцкий наклонил голову и испытующе взглянул на приятеля.

– Каким образом дошли мы до сегодняшних событий и происшествий в этом зале? – продолжал Ленин. – Дорогой понимания немых стремлений масс и согласия на требования их инстинктов. Были они усталые и подавленные войной, итак, мы бросили лозунг «Долой войну». Крестьяне недружелюбно смотрели на забирание их людей от плугов, наш лозунг сразу совпал с их убеждениями, а когда бросаем другой – «Земля для крестьян» – приходят они душой и телом на нашу сторону. Рабочие столько раз и так долго были обмануты социал-демократами, лишены надежды на улучшение быта, в одно мгновение встали в наши ряды, над которыми виднелись красные полотна с надписями «Контроль над производством и работой – рабочим». Теперь дадим им еще больше.

– А буржуазия, интеллигенция? – спросил слушающий этот разговор старый бородатый рабочий.

– Это должно умереть! Сметем эти классы с дороги победного пролетариата, товарищ! – воскликнул, сжимая кулаки, Ленин.

– А! Наконец! Наконец дождался часа мести! – крикнул рабочий. – За нищету всей жизни, за уничтожение радости в детстве, за дочку-проститутку, за…

Ленин подошел к нему и положил ему руки на плечи. Долго вглядывался ему в глаза, а потом прищурил веки и сквозь зубы шепнул:

– Доведите до конца мщение, товарищ, во всей полноте, от начала и до конца! Я дам вам эту возможность. Как вас зовут?

– Петр Богомолов. Кузнец с фабрики в Обухове.

– Товарищ Богомолов, когда власть будет принадлежать нам, напомните мне сегодняшний разговор, я дам вам возможность отмщения до дна, досыта, а если бы пришли ко мне с вашей дочерью, то и ей дам! Пусть она отыграет на врагах пролетариата свою нищету и бесчестие!

В этот момент из-за громадных окон зала донесся и рванул, зазвонил оконными стеклами сухой треск далекого залпа. Все умолкли и затаили дыхание. Слышно было, как пульсируют сердца.

С разных сторон долетали отголоски выстрелов, сливались в залпы и замирали. Где-то загромыхал пулемет. Еще один… еще…

По темному небу скользило белое жало прожектора, а сразу после него полыхнул орудийный выстрел. Задрожали жалким звоном стекла окон и погасла на столе электрическая лампа.

– Это «Аврора»! – воскликнул Зиновьев. – Обстреливает крепость!

– Наконец начинаем! – вздохнул Ленин и, расправив плечи, потянулся.

С прищуренными глазами и приоткрытыми толстыми губами был он похож на большого, хищного зверя.

– Начинаем… – шепотом откликнулись сидящие у стола люди.

– В счастливый час! – отозвался торжественным восторженным голосом кузнец и перекрестился набожно.

Ленин топнул ногой и повернул к нему злобное, полное пренебрежения лицо.

– Не приходите ко мне, товарищ, так как ничего для вас не сделаю! – прошипел он. – Вы невольник старых, парализующих суеверий, глупых, ядовитых предрассудков о Боге. Такой из вас революционер, как из меня митрополит!

Сплюнул и направился к выходу из зала, крича:

– Суханов! Иду поспать у вас…

Кузнец, однако, заступил ему дорогу и буркнул:

– Я вам попов резать и душить буду вот этими руками, потому что помогали они царям нас угнетать… Но Бог – это другое дело. Он говорит для человека.

– Ежели говорит, то слушайте его, а мне дайте спокой! – прервал его Ленин.

– Да! Отзывается Он голосом души… там где-то глубоко… Ой, не говорите так, товарищ Ленин, не говорите высокомерно, так как не раз Его услышите, когда вам будет тяжело, а мысль, как потерявший дорогу голодный нищий, будет стоять на перекрестке дорог, не зная, куда идти, направо или налево? Ой, не говорите! Бог – это великая вещь!

Ленин ничего не отвечал. Даже не смотрел на говорившего.

Рабочий стоял еще мгновение и смотрел на него. А затем, бормоча, быстро вышел из зала.

– Темное, глупое быдло, обманутое Церковью! – сказал Ленин и, обращаясь к Троцкому, добавил, – Слышали бы вы, какой ненавистью звучал голос этого старца, когда говорил он о мести? Это был зов инстинкта! Использование его приведет нас к победе!

– А если все инстинкты темного, дикого еще народа вырвутся наружу? – спросил стоящий поблизости Зиновьев.

К этому разговору прислушивался высокий худой человек с впалой грудью. Его лицо постоянно ежилось и дрожало. Холодные неистовые глаза оставались широко открытыми, неподвижными. Подошел и с бледной усмешкой на лице бросил через стиснутые зубы:

– Есть на это ответ! Задушить, ужаснуть террором, какого свет не видывал никогда, террором во имя лозунгов высших, чем требуют инстинкта… Нужно только попытаться найти такие лозунги, бросать их, чтобы взрывались в толпе, как адская машина, с гулом, огнем и кровью.

Ленин поднял на него изучающий, острый, подозрительный взгляд. Никогда прежде не встречал он этого человека.

Вопрошающе взглянул он на Троцкого. Тот наклонился и произнес:

– Товарищ Дзержинский… Не знаете его, Владимир Ильич, хотя это наш старый боевой друг. Он оказал нам большие услуги во время пропаганды в армии на фронте. Считаю товарища Дзержинского вместе с Дзевалтовским и Крыленко, как самого талантливого и самого энергичного деятеля нашей партии.

Ленин протянул ладонь Дзержинскому.

– Приветствую вас, товарищ! Рад слышать это. Вы поляк? Ценю поляков, так как это естественный, исторический революционный элемент.

– Я поляк, – прошипел Дзержинский, – поляк с душой, полной ненависти и жажды мщения.

– К кому? – спросили с неожиданным беспокойством Ленин и Троцкий.

– К России… – парировал Дзержинский без раздумья.

– К России?

– Да! К России царской, которая сеяла оподление польского народа. Магнатов сумела привязать к трону, а деревенский люд заставила добровольно наложить на себя кандалы в самозащите невольничьей, слепой преданности земле и традиции.

– Товарищ Дзержинский приверженец национализма и патриотизма?! – пренебрежительно кривя рот, спросил Ленин.

– Нет! – потряс головой Дзержинский. – Хочу только видеть поляков в первых отрядах пролетарской армии. Сейчас это невозможно, так как родину они любят до фанатизма, товарищ!

– Найдем для них способы! – успокоил Троцкий.

Лицо Дзержинского ужасно задергалось, вплоть до того, что должен был стиснуть его обеими руками. Глаза открылись еще шире, судорога скривила тонкие бледные губы.

– Собираетесь, товарищи, втянуть Польшу в сферу ваших воздействий? – спросил он.

– Сейчас речь идет о России, – уклончиво ответил Ленин.

– Сейчас… а позднее? – раздался новый вопрос, и еще более страшная судорога пробежала по бледному лицу Дзержинского.

Он смотрел на стоящих перед ним товарищей застывшим неподвижным взглядом, почти безумным, но грозным.

Члены последнего, третьего, кабинета Временного правительства России.

Фотография. Начало ХХ века

– Польша войдет в план мировой пролетарской революции, – ответил Троцкий, так как Ленин в молчании внимательно поглядывал на поляка.

– Сдается мне, что я вас понимаю, – буркнул он немного погодя, делая шаг в сторону Дзержинского. – Рад, что с вами познакомился… Отдам в ваши руки преследование врагов пролетариата и революции.

Дзержинский внезапно выпрямился и высоко поднял голову. Казалось, что хочет он призвать небо в свидетели своих слов. Отчетливо разделяя слова и слоги, бросил он короткое предложение:

– В крови их утоплю…

– Классовая революция этого от вас потребует, – шепнул Ленин.

– Исполню, – пал ответ.

В зал вбежал студент, без шапки, с винтовкой в руке, докладывая:

– Железнодорожный вокзал захвачен почти без выстрела… Борьба идет за почту, Государственный Банк, телефонную станцию.

Он выбежал из зала, переворачивая стулья и толкая выходящих людей.

Где-то далеко отражалось эхо орудийных выстрелов, тяжело катилось над городом и ударяло в громадные окна, встряхивая их.

Сквозь оконные стекла сочились уже первые мутные струи рассвета.

Глава XVIII

Со стороны Английской набережной двинулась большая машина. Шофер оглядывался во все стороны. Удивлялся, что, несмотря на девять часов утра, на улицах не было никакого движения. Ни повозок, ни пешеходов. Где-то громыхали пулеметы и раздирали воздух залпы винтовок. Над домами носились стаи вспугнутых голубей; они опускались на крыши и тотчас же взвивались высоко, описывая широкие круги над городом.

Из ближайшего переулка выбежало несколько солдат и преградило дорогу шоферу.

– Кто едет? – пали угрожающие вопросы, и штыки выставились вперед.

Перепуганный шофер ответил дрожащим голосом:

– Инженер Болдырев, директор табачной фабрики.

Один солдат отворил дверцы машины и, заглянув внутрь, буркнул:

– Ну! Выходите! По приказу Военно-Революционного Комитета машина подлежит реквизиции. Гражданин свободен. Предупреждаю, однако, идите назад, так как в этом районе легко получить пулю!

– По какому праву… – начал сидящий в машине приличный мужчина с длинными седеющими бакенбардами и усами.

Владимир Ульянов-Ленин.

Фотография. Начало ХХ века

В машину проскользнул сверкающий штык и заглянуло понурое лицо солдата.

– Это наше право! – пробурчал он.

– Произвол… Насилие… – промолвил, выходя из машины, инженер Болдырев. – Буду жаловаться министру.

Солдат засмеялся тихо:

– Пожалуйста, но только, гражданин, не затягивайте, так как через час всех министров бросим в тюрьму… Иванов! Садись к шоферу и передайте автомобиль коменданту!

Один из солдат тотчас же сел в машину и, скаля зубы, бросил изумленному шоферу:

– Баста! Наездились, напились нашей крови, теперь пришла наша очередь! Трогай!

Болдырев, ничего не говоря, пошел к Александровскому мосту.

Не был он чрезмерно удивлен. Метание мелкого адвоката Керенского, которого революционная волна случайно вынесла на пост руководителя правительства; его измена делу генерала Корнилова, намеревающегося навести порядок в стране и сохранить фронт обороны на западных границах; появление второго правительства Совета Рабочих

и Солдатских Депутатов, руководимого чужеземцами Церетели и Чхеидзе; вызывающий тон большевистских газет, требующих для Совета полной власти – все указывало на возможность гражданской войны. Он ожидал ее, понимал, что она должна быть ожесточенной и кровавой, потому что знал русский народ; не думал, однако, что момент этот наступит так быстро.

Сдавалось даже директору, что произошедшие события, несомненно, оттянут начало внутренней войны.

В Зимнем Дворце проходили заседания созданного для помощи родине Демократического Совета. Объявлен съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, могло это опоздать, а может быть, даже сделать невыполнимым вооруженное выступление большевиков, действующих под влиянием скрывающегося в Финляндии Ленина.

И внезапно – не только восстание, но уже признаки новой власти: реквизиция автомобилей частных и особенно явный, враждебный настрой восставших.

– Наездились, напились нашей крови, теперь наша пришла очередь… – директор припоминал себе слова солдата.

Очень серьезные и угрожающие признаки беспокоили Болдырева. Было ему уже не до войны. Понимал, что армия рассеянная, самовольно покидающая фронт, дискутирующая по каждому приказу командования и издевающаяся безнаказанно над офицерами, не может сдержать такого сильного противника, как Германия. Опасался только того, чтобы Россия только не отпала от союзников опозоренной и не была смята врагом внутренним, втянутая в водоворот гражданской войны с непредвиденным развитием.

Шел он, направляясь к Литейному проспекту, откуда не доходили еще никакие отголоски уличных боев. Видел четко тучи, собирающиеся над родиной, и пытался найти для нее возможные дороги спасения и надежды.

Эти мысли заслонили ему неизбежный, всегда тяжелый и неприятный разговор с женой. Знал, что так будет, как повторялось это все чаще и внезапней. Признавался себе, что сам давал повод для домашних столкновений, не видел для себя оправдания. Это злило его и доставляло ему неприятность. Особенно мучила его уверенность, что, несмотря на твердое решение, ничего в своей жизни изменить не мог. Был бессильным и беспомощным ввиду настроения, которое завладело им три года назад и лишило его воли. Понимал всю смехотворность, бесцельность, непрочность ситуации, в какую он попал в период внезапного возбуждения и нервного раздражения.

– Болезнь, безумство, и никак с ними не справишься… – шептал он себе в минуту угрызений совести.

Задумавшись, дошел он до Литейного проспекта, бегущего от берега реки к центру города. Не успел, однако, пройти сто шагов, когда с крыши ближайшего дома внезапно раздался сухой стук пулемета.

Болдырев поднял голову, но ничего не заметил. Слышал только захлебывающийся лязг пулемета и громкое эхо, отражающееся от домов, стоящих на противоположной стороне улицы. Сыпались красные обломки кирпича, куски штукатурки разбивались в клубах белой пыли. Со звоном лопались стекла, и с верхних этажей падали на тротуар щепки разбитых рам.

Пулемет умолк, и тогда во фрамугах выбитых окон появились люди и дали залп, метясь в самый верх. Инженер решил укрыться в воротах, но в этот момент с крыши с грохотом и звоном скатился и упал тут же перед ним полицейский с окровавленным лицом. Болдырев побежал к воротам, где уже стояла целая толпа прохожих.

– Гибнет наша Святая Русь! – вздыхала какая-то старушка.

– Какие-то бандиты, предатели родины, хотят захватить столицу, – вторил ей толстый, бородатый купец и быстро начал креститься, как в церкви.

Сидящий на ступенях лестницы бледный молодой человек в потертой одежде, наверное, рабочий, засмеялся дерзко.

– Ну, да! Старые песни! – отозвался он. – Кому нужна эта ваша «Святая Русь», где в тюрьмах убивают людей?! Кому? Вам, только вам! А мы, народ работающий, ничего от нее не имеем. Для вас была она матерью, а для нас мачехой! Теперь мы вам запоем, о чем мы мечтали уже давно. Конец! Пришел наш час!

В разговор вмешались другие, и разгорелся спор.

– Можно было прийти к взаимопониманию без пролития крови! – кричали одни.

– Без сомнения! Только рабочие этого не хотели. Без революции не сдвинется!

– Тоже предатели, выбрали время для восстания! Война гражданская, а здесь враг стоит у порога родины! – крикнул пожилой человек в форме урядника.

Рабочий встал и злым голосом парировал:

– Кричите, кричите, ничего это не поможет! Почему мы с вами должны договариваться? Сами можем вырвать у вас все – и вырвем! Теперь поздно!

– Предатели! – крикнул купец, подходя к рабочему со сжатыми кулаками. – Родину нужно защищать, а не бунты поднимать, собачьи дети!

Рабочий снова засмеялся:

– Наилучшие времена для бунта, господин купец! Если бы не война, задушили бы нас, а теперь вас это ждет! Да, господин буржуй, приходит ваш последний час!

Купец бросился на говорящего и ударил его в грудь. Слабый, худой человек упал от тяжелого удара. Один из стоящих рядом мужчин начал пинать лежащего. Рабочий вскочил и выбежал на улицу, крича:

– Товарищи! Большевиков бьют!

Болдырев не ждал больше, быстро вышел и скрылся в ближайших воротах. Видел, как несколько вооруженных рабочих бросились уже через улицу и окружили поколоченного.

Через мгновение выволокли из ворот купца и внушительного молодого человека в урядничьей шапке. Повели их, погоняя прикладами и кулаками, но внезапно группа остановилась. Арестованных поставили у стены. Рабочие отбежали на середину улицы и дали залп. На тротуаре осталось два неподвижных тела.

Болдырев не смотрел на лежащие трупы, потому что чувствовал, что охватывает его сильный испуг, а дрожь сотрясает все тело. Начал спрашивать себя.

Нет! Не был это страх за собственную жизнь. Болдырев чувствовал скорее кошмар неизвестного, но надвигающегося уже бедствия. Не видел его, не слышал его голоса, но чувствовал, как кошмар стискивает грудь и сдавливает горло холодными пальцами. Издалека доходили отголоски стрельбы. Несколько прохожих промелькнуло перед воротами, в которых он укрывался. Болдырев пошел за ними и свернул в боковую улицу. Должен был, однако, остановиться. Тротуар и мостовая были загорожены. Толпа подростков в гимназических фуражках строила баррикаду. Носили из дворов камни, куски угля, колотые дрова, ящики, столы. Быстро вырос довольно большой окоп, над которым трепетало красное знамя.

Подростки работали в спешке. Одни еще носили тяжелые мешки и доски, другие уже заряжали винтовки и занимали позиции на баррикаде.

Кто-то крикнул пронзительно:

– Солдаты!

Все укрылись за шанцем. Толпа, наблюдавшая работу подростков, рассыпалась в одно мгновение. Загремели залпы. Над отрядом, двигающимся улицей, был поднят белый платок. Отозвался рожок.

Несколько ребят, размахивая платками, вышло к солдатам навстречу.

– Зачем стреляете, – спрашивали их солдаты.

– Мы за товарища Ленина боремся! – ответили они хором.

– Так и мы идем на помощь к Зимнему Дворцу, – отвечал подофицер, ведущий отряд.

Из выхода поперечной улицы вышло несколько вооруженных людей и остановилось на тротуаре.

– Пароль? – крикнули они.

– Пролетариат… – ответили солдаты.

В этот момент раздались выстрелы. Отряд рассыпался в панике; на мостовой, плавая в крови, как рыбы, выброшенные на берег, долго метались тела солдат и двух гимназистов.

– Боже! – охнул Болдырев и уже бежал бледный, дрожащий, совсем беспамятный.

У него было только одно желание – скрыться в своей укромной квартире побыстрее, чтобы ничего не слышать и не видеть. Влетел в сени дома и направился к лифту.

– Машина не работает, – сказал старый портье неприязненным голосом.

– Очень неприятная новость… – заметил инженер.

– Будет хуже… Лифт – это глупость! Невысоко, может, господин дойдет пешком. Простые люди обходятся без лифта, следовательно, и буржуи могут.

Болдырев с удивлением посмотрел на портье. Знал он этого человека пятнадцать лет. Был он всегда вежливый, тихий, услужливый. Теперь поглядывал на инженера понурым взглядом и улыбался зло.

– Быстро изменились… гражданин… – буркнул Болдырев.

– Сожалею, что произошло это на старости лет! – ответил портье почти дерзко.

Инженер уже больше ничего не говорил. Вошел на второй этаж и позвонил.

Служанка открыла ему двери и посмотрела на него загадочным взглядом.

– Дома ли госпожа? – спросил он.

– Дома, – ответила она. – Госпожа не пожелала дать мне сегодня перед полуднем отпуск, а в то же время…

– Очевидно, – прервал Болдырев, – прежде нужно сперва подать обед.

– У меня сейчас более важные дела! – ответила она запальчиво. – Все служащие обязаны быть на митинге. Можете сами приготовить себе обед и накрыть стол… Не умрете!

Болдырев понял все и подумал: «Невольники чувствуют свободу и поднимают голову. От них натерпимся больше всего…».

Он сбросил пальто и вошел в кабинет. Начал ходить по комнате и растирать замерзшие руки.

Чувствовал непереносимую тревогу. Какое-то плохое предчувствие лежало камнем на его сердце. Этот день, его день, оказался испорченным, с этим он вернулся домой. Обычно чувствовал в себе силу и оказывался с ощущением пережить, в состоянии тихого мечтательного настроения. Сегодня от этого настроя не осталось и следа.

Он прошел в комнату жены. Она сидела у письменного стола и на звук его шагов даже не подняла головы.

– Маша… – произнес он тихо.

Госпожа Болдырева внезапно опустила голову на руки и начала тяжело всхлипывать.

– Маша… Маша… – повторял он взволнованным голосом.

– Вижу теперь, как я тебе безразлична, – начала она говорить сквозь слезы. – В такую страшную минуту ты не думаешь обо мне, предоставляя самой себе. Вокруг выстрелы… Прислуга сразу стала грубой и вызывающей. А ты… ты… предпочитаешь пребывать с той женщиной! Для нее все, чувства и забота, а для меня ничего! За что? Еще год назад, будучи в одиночестве, я целую ночь плакала, билась головой о стену в отчаянии. Имела, однако, надежду, что вернешься, что поймешь разницу между той… балериной… и матерью твоих сыновей… женщиной, которая в доле и недоле оставалась с тобой. Ошиблась! Это уже не безумство, не поздние фантазии, это любовь! Ты ее любишь… Беспокоишься в это страшную ночь о ней, только о ней!

Рыдание прервало ее слова.

Она встала с заплаканными, отчаявшимися глазами, смотрела на сконфуженного мужа. Он стоял перед ней и думал, что она могла показаться молодой женщиной. Стройная, горделивая осанка, черные прекрасные волосы, в которых кое-где поблескивали серебряные нити, лицо, открытое, привлекательное, красивые сапфировые глаза и свежие, еще горячие губы, почти девические – ничего не говорило о старости. Только две глубокие морщины около рта и мученическое, страдальческое выражение глаз свидетельствовали о глубоком терпении этой женщины и тоске.

– Маша… – произнес Болдырев. – Я знаю, что виноват и не заслуживаю прощения. Несчастный порыв… какого-то почти нездорового и непреодолимого влечения к той женщине. C’est plus fort que moi¹⁴… Я беспокоился о тебе и очень рано выехал. Долго не мог добраться на эту сторону, так как все мосты были в неисправности, а позже, вообрази себе, реквизировали мою машину, шел пешком… скрывался от пуль. Был свидетелем страшных несчастных случаев… ужасающих…

Как малое, робкое дитя схватил он жену за руку и срывающимся голосом рассказывал о своих переживаниях.

– Ждет нас великое несчастье! – повторял он постоянно.

Она молчала, не в силах сдержать рыданий, поднимающихся из сердца, и забыть обиду, тяжелую, болезненную, переходящую мгновениями в ненависть.

В прихожей раздался звонок, нетерпеливый, резкий.

Немного погодя ворвался высокий, смуглый молодой человек.

– Рад видеть вас вместе! – воскликнул он. – Что, Григория еще нет?

– Нет! – отвечала госпожа Болдырева, вытирая слезы.

– Что, он должен был прийти?

– Плачешь, мама? – спросил молодой человек и глянул на отца с дерзкой усмешкой. Добавил, – очередная романтическая эскапада?

Ай! Ай! В твоем возрасте, отец, это уже смешно. Удивляюсь только, что мама за три года не привыкла к этим гастрольным выступлениям пламенного господина и владыки!

– Петр! – увещевала сына госпожа Болдырева, с беспокойством поглядывая на мужа.

Тот же сидел в кресле, бледный и задумчивый. По-видимому, он даже не слышал дерзких слов сына.

– Валериан! – промолвила она, с тревогой дотрагиваясь до его плеча и с беспокойством глядя на его холеное лицо, такое безвольное, податливое, легкомысленное и порывистое одновременно. Минутами ненавидела она эти голубые глаза, пухлые губы, белый лоб, мягкие золотистые бакенбарды и буйную, почти юношескую шевелюру, ненавидела как покинутая, обманутая жена.

Чувствовала, однако, нежность к нему, безоружному перед всем, что выходило за границы быта нормальных заурядных людей. Она понимала своего мужа, знала все же, что не собственной работой, не напряжением мозга и мускулов пришел он к благосостоянию. Это счастливое стечение обстоятельств устроило судьбу Болдырева и дало ему независимое положение.

Болдырев оказался только в состоянии не испортить карьеру. Был учтивым, систематичным в работе, но не отдавался ей чрезмерно, работал только столько, сколько от него требовалось, и ничего сверх того был доволен своей ситуацией и не имел больших амбиций.

Он поднял на жену затуманенные, голубые глаза, в которые не погасли еще проблески сильного испуга и тоски.

– Что? – шепнул он изумленно, как будто пробуждаясь от тяжелого сна. – Спрашивала меня о чем-то, Мария?

– Петр пришел и ждет Григория… – промолвила она.

– Что у вас слышно? – спросил господин Болдырев, глядя на сына. – Каково поведение ваших рабочих?

– Плохо! – воскликнул сын. – Сегодня с утра явилась только десятая часть их. Большая часть пошла с большевиками. Остальные устроили митинг и вывезли на тачках всех инженеров. Пощадили только меня за то, что, как объяснили, относился к ним по-людски и вместе с ними работал на станках. Выбрали меня на должность директора. Ситуация сделалась глупой и очень щекотливой. Я отказался и подал в отставку. Не мог поступить иначе в отношении нашего правления. Должен был оставаться солидарным!

– Разумеется! – согласился отец. – Правление, наверное, это оценит, когда придут нормальные времена.

– Не настанут! – промолвил серьезным голосом сын.

– Не настанут? – спросила госпожа Болдырева.

– Может… когда-нибудь… во всяком разе, нескоро, – парировал молодой инженер. – Уверен, что революция удастся, именно такая, о какой мечтают эти люди. И я радуюсь этому!

– Что ты говоришь, Петр! – возмутился отец.

– Говорю то, что думаю! – парировал сын. – Нельзя было выносить такое положение. Те, которые тяжелее всех работают, по существу остались в ситуации невольников или нежелательных, хотя и необходимых машин, которых выбрасывают, когда они работают недостаточно деловито или когда в результате калькуляции владельца не будут нужны.

– Везде существует эта же самая система, – не согласился Болдырев.

– Значит, везде тоже плохо! Это поняли американские капиталисты и, выбирая из рабочей массы наилучших, самых способных представителей, делают из них партнеров небольшой части предприятия, справедливо и добросовестно рассчитанной. Другим странам, а в первую очередь, России, революция уже светит луной в глаза… – с румянцем на лице ответил Петр.

В кабинете зазвонил телефон.

Господин Болдырев взял трубку. Побледнел внезапно и почти без сил опустился в кресло. Прошептал, хрипя и едва переводя дыхание:

– Наши склады ограблены отрядом моряков и рабочих. Фабрика подожжена… Сообщил мне об этом наш председатель.

Петр Болдырев хлопнул в ладони и, расхаживая по комнате, промолвил:

– Этого боюсь более всего! Дикий инстинкт толпы, ведомой избытком мстительности, предаст все разрушению. Что тогда станет с Россией? Охотно бы сотрудничал с окончательно освобожденным народом, но не с разрушителями! Это ужасно! Поедешь на фабрику?

– Председатель говорит, что во всей округе идет битва между бунтовщиками и семеновским полком, поддерживающим правительство, – шепнул подавленный инженер.

В кабинет вошел Григорий Болдырев. Был похож он на мать, так же как и его старший брат. Те же самые черные волосы, смуглое лицо, большие голубые глаза. Однако насколько старший брат кипел жизнью и запалом, настолько вся фигура Григория обнаруживала мечтательность и склонность к глубоким размышлениям.

– Ах! Появился наш метафизик! – воскликнул Петр при появлении брата.

– Что происходит? Что происходит? – вскрикнул, складывая руки, Григорий. – Во всех районах битва! С трудом боковыми улицами добрался до вас!

– А что у тебя слышно? – спросил отец.

– Ничего хорошего! Рабочий Совет постановил закрыть нашу фабрику мыло, одеколона и зубного порошка как ненужную пролетариату, – отвечал он со смутной усмешкой.

– Тогда делайте те же лекарственные средства! – воскликнул Петр.

– Мы обращали их внимание на это. Они сказали, что всякие аспирины и пирамидоны хороши для буржуев, а не для рабочего народа. Все запасы реквизированы и вывезены неизвестно куда. На фабрике же размещены отряды повстанцев с пригородных фабрик. Видел собственными глазами, как рабочие отвертывали латунные и бронзовые части машин и выносили сосуды из платины и серебра. Красивая революция в XX веке!

– Красивая, некрасивая, но революция, и к тому же русская! Другая быть не может, брат! Мы дикий народ, а нашу дикость усилил небывалый гнет, глупый до преступления, до предательства перед Россией! – воскликнул Петр.

– Революция обязана увлечь весь народ, потянуть его к себе, – запротестовал младший брат. – Как это она осуществит, если опозорили себя банальным грабежом, отвратительным злодеянием?

– Твои рассуждения хороши для квакеров или евангелических христиан, Григорий, не для нас! Мы, полуязыческий еще народ, мы блуждаем во власти могущества мрака, – молвил Петр.

– Наша интеллигенция не уступает европейской, наше искусство всюду вызывает восхищение, – поведал Григорий.

– Мой дорогой! – произнес старший брат. – Это старые, совершенно неубедительные доводы! Наша интеллигенция мыслящая и создает реальность для двух или трех миллионов, а остальные сто пятьдесят миллионов в периоды эпидемии или голода бьют друг друга палками или рубят топорами врачей, учителей, агрономов, ветеринаров, так как они непосредственно «холеру разносят». Бабы топят ведьм, так как они своими бесовскими штуками становятся причиной Божьего Гнева. Между нами и народом пропасть. Не сумеем через нее перебросить никакого моста!

– Это правда! – соглашался господин Болдырев. – Двадцать шесть лет знаю рабочего. Когда говорю с ним о вещах профессиональных, понимаем друг друга отлично. Достаточно одного слова о чем-то жизненном, общем, тотчас же у меня создается впечатление, что мои слова до него не доходят… В его глазах замечаю я смущение, недоверие, враждебность. Думаете, что крестьянин понимает рабочего или мещанина? Нет! Бывал я в деревне у брата Сергея и знаю, что крестьяне ненавидят помещиков, они полны подозрительности по отношению к людям из города и презрения к рабочему.

– Да! – произнес Петр. – К сожалению, мы не создаем общества. Имеем несколько сословий, ничем с собой не связанных, враждебно между собой настроенных, а если добавим к этому различие между отдельными районами, религиозные, родовые, картина становится отчаянно безнадежной!

– Каким же образом Ленин сумеет все это связать? – спросил Григорий.

– Вот это вопрос! – согласился Петр. – Скоро узнаем, если этот загадочный вождь пролетариата победит.

– Идите обедать! – позвала госпожа Болдырева, открывая двери. – Сама все приготовила, так как служанки разбежались по митингам.

За столом царило молчание.

Госпожа Болдырева была печальна и украдкой вытирала слезы. Следила за бледным, озабоченным лицом мужа. Была уверена, что Болдырев беспокоится о своей возлюбленной, которая полностью завладела стареющим уже инженером, постоянно, однако, полным темперамента, острот и прекрасного здоровья. Но госпожа Болдырева заблуждалась. Он думал в эту минуту о революции и ни разу даже не вспомнил кокетливой барышни Тамары, ее свежего розового личика, окруженного золотистыми кудряшками пушистых волос.

Сыновья жалели мать и чувствовали растущее презрение к неуместному, запоздалому роману отца. Впрочем, никогда они его искренне не уважали. Не импонировал он им полностью. Давно замечали его легкомысленность, инертность и отсутствие силы, которая берет жизнь напролом, не останавливаясь перед борьбой. Чувствовал в эту минуту и сам Болдырев это с обстоятельностью, доставляющей ему почти физическую боль. Знал и, пожалуй, предчувствовал, что приближается время тяжелых испытаний, новой, неизвестной жизни. Не было у него уже сил противостоять враждебным явлениям, постигая их разумом. Не смог бы жить иначе, чем до сих пор, ни мыслить категориями человека борющегося, завоевывающего, осознавал себе свою беззащитность, слабость, сомнение в собственном достоинстве. В обличии этого мучительного ощущения исчезали упреки совести, когда с беспокойством и стыдом поглядывал он на печальную, заплаканную жену. Забыл он об испытываемом всегда смущении по отношению к сыновьям, которые критиковали его и обычно уклонялись от долгих бесед с отцом.

Теперь это неприятное настроение его покинуло. Что-то большее, охватывающее все и впитывающее всякие рефлексы души, пришло и придавило его.

После обеда мужчины вышли в город, чтобы сориентироваться в ситуации. Стрельба прекратилась. Улицей проходил отряд солдат. На их груди и штыках развевались красные ленточки. Они пели революционные песни.

На Невском проспекте, где концентрировалась жизнь столицы, по тротуарам плыли толпы людей. На городской башне развевался красный флаг. Раздавались восклицания:

– Да здравствует социалистическая республика!

По Морской улице вышли они на площадь перед Зимним Дворцом. Заметили здесь военный лагерь. Стояли орудия и пулеметы; лежали разбросанные в беспорядке, втоптанные в снег и грязь пустые гильзы патронов; дымили полевые кухни; фыркали кони; ломаной линией тянулись баррикады. Стены здания Генерального Штаба и Министерства Иностранных Дел, испещренные белыми пятнами отбитой штукатурки и дырами от пуль, жалобно взирали черными окнами с выбитыми стеклами. Всюду стояли отряды солдат и вооруженных рабочих, сосредоточенные у пылающих костров.

Рассуждали о событиях дня.

– Дружины с Коломенских заводов высадили дворцовые ворота! Сразу пошли в атаку! – кричали повстанцы, поглядывая в сторону дворца.

Грохоча колесами, через площадь проехали фургоны Красного Креста.

Болдырев заметил, что на гранитных ступенях колонны, возведенной в память отражения армии Наполеона, лежала груда тел. Были это жертвы революции. Из-под шинелей и пальто гражданских, находящихся на убитых, высовывалась нога в грубых ботинках, окостеневшая, мертвая.

Из внутренних подворий громадного здания дворца глухо раздавались выстрелы. Два залпа, а после них третий – беспорядочный, после которого раздались бурные крики, несколько одиночных выстрелов, глухой гомон бешеных голосов, звон разбитого стекла, грохот железа, треск дерева и – новые залпы. Из главных ворот выбегали в панике группы рабочих и солдат, прятались за баррикадами и стреляли в спешке и замешательстве.

Продолжалось это, однако, недолго, так как из ворот показались четкие ряды серых солдатских силуэтов. Идущие впереди стреляли в сторону площади, другие густыми залпами засыпали внутренний двор.

– Юнкера и женский батальон Бочкаревой попали под перекрестный огонь! – кричали рабочие, лежащие поблизости от спрятавшихся за лагерной кухней Болдырева с сыновьями. – Это последние защитники Керенского!

– Наши, наконец, вытеснили шершней из дворца, – кричали другие.

Действительно, дворец был захвачен.

На высоком древке, где недавно еще развевались гордые царские знамена, начало хлопать громадное красное полотнище.

По этому сигналу все, что было живое, бросилось на защитников дворца. Началась резня.

Болдырев видел, как поднимались приклады винтовок и, как будто тяжелые цепы, падали на юнкеров; как кололи их штыками, стреляли, прикладывая стволы к груди и животам. Нападающие боролись между собой за место, чтобы нанести удар по врагам пролетариата. Выпускники военных школ отчаянно защищались остатками сил и не просили о милосердии.

Зимний дворец после штурма.

Фотография. 1917 год

Группа рабочих окружила двух юнкеров, вырвала из их рук винтовки; повалила, смяла и накрыла рвущими телами, как стая псов раненого зверя. Они били их прикладами и кулаками, пинали ногами, кололи, рубили, вырывали волосы, выбивали зубы, выколупывали глаза. Яростные, окровавленные, охваченные бешенством люди долго метались и возились над жертвами, хотя от молодых мужественных юнкеров остались жуткие, вызывающие ужас куски.

В другом месте раздавались крики и смех, глухой, мрачно радостный. Это солдаты Павловского полка атаковали вырвавшийся из дворца штурмовой женский батальон, который защищался отважно и то и дело шел в штыковую атаку. Тогда солдаты отступали, но через мгновение снова бросались в атаку. Батальону отрезали пути к отступлению, окружили тесным железным кольцом и сжали со всех сторон. Началась дикая борьба кулаками и зубами. Продолжалась она, однако, недолго. Ежеминутно вырывали женщин из сломанных рядов, бросали, срывали с них одежду.

Зимний дворец после штурма.

Фотография. 1917 год

Командный состав женского ударного батальона на защите Зимнего Дворца от большевицкого мятежа.

Фотография. 1917 год

Раздавались взрывы смеха и крики:

– Старая ведьма! В ад ее!

Тогда поднималась винтовка, доносился глухой отголосок трескающихся костей, и полунагая фигура исчезала в крутящейся свалке.

Пришедшие в бешенство, подогретые сопротивлением, солдаты хватали молодых «доброволок» и влекли их за волосы, за нагие плечи, за остатки одежды и укрывались во внутренних дворах ближайших домов.

Громадный, веснушчатый солдат перебросил себе через плечо обнаженную до пояса девушку и бежал с ней через площадь. Каштановые волосы развевались вокруг бледного, маленького лица. Груди, как два бутона роз, с дразнящим вызовом выпячивались последним усилием жизни. Белое, едва прикрытое лоскутами потертой шинели тело свисало, безвольное, обессиленное, исчерпанное битвой, охваченное угрозой насилия и смерти.

Солдат добежал до фургона Красного Креста. Заглянул внутрь исступленными глазами. Хрипя, вытащил винтовку и проревел:

– Прочь!

Выстрелил, пробив пулей полотняный фургон.

Врач, санитарка и солдат, сидящий на козлах в это время, выскочили из фургона и вмешались в толпу.

Мужчина швырнул свою добычу на пол фургона, так, что вздрогнула и заскрежетала на рессорах повозка. Влез вовнутрь и опустил полу фургона.

Толпа окружила повозку. Люди стояли в молчании, как бы в присутствии великой тайны в минуту языческого богослужения, страшного и зловещего.

Из фургона доносились прерывистый, задыхающийся рев и слабые женские рыдания.

В эту минуту из-под Арки Генерального Штаба выкатился бронеавтомобиль.

Солдаты с винтовками, с развевающимися красными ленточками на шапках и рукавах, стояли на ступенях автомобиля и лежали на его крыльях. Посредине, выше всех, стоял человек в серой рабочей шапке и черном штатском пальто. Широкое лицо с выдающимися скулами и толстыми щеками снисходительно, радостно улыбалось; раскосые глаза бегали, изучающим взглядом охватывая толпу и всю площадь. Человек этот имел глаза насекомого, которое в одно мгновение схватывает большое число мелких подробностей, смотрит тысячью зрачков сразу.

Кто-то его узнал.

– Да здравствует Ленин!

– Да здравствует товарищ Ленин, наш вождь! – раздался крик.

– Ленин! Ленин! Да здравствует Ленин! – взметнули в воздух сотни глоток.

Люди поднимались на носки, задирали головы, толкались и прыгали, чтобы лучше видеть того, кто привел их к лучшему, созданному в мечтах будущему.

– Уступите дорогу, товарищи! – кричал шофер. – Дорогу для товарища Ленина!

– Что здесь у вас происходит? – спрашивал Ленин добрым голосом, заметив необычайный блеск в глазах людей, окружающих фургон.

– Ха, ха! – прозвучал смех. – Солдат захватил буржуйку из штурмового батальона, ну и… Ха, ха, ха! После такого удальца пропадет у ней желание защищать дворец и буржуев… Ха, ха, ха!

Ленин скривил рот с отвращением и еще больше прищурил раскосые глаза. В узких щелках, как раскаленные угли, светились черные, проницательные зрачки. Он изучал настроение, хотел вобрать в себя мысли толпы. Понял причину этой бледности лиц, эти мрачные, хищные блески глаз и дрожание крепко стиснутых губ. Усмехнулся весело и беззаботным голосом откликнулся:

– Пусть забавляется верный защитник пролетариата! Все с сегодняшнего дня принадлежит вам, товарищи! Грабьте награбленное!

– О, хо, хо, хо! – завыла толпа. – Ленин! Да здравствует Ленин! Ах! Он наш любимый вождь… отец! Ленин! Ленин!

Бронированный автомобиль тихо двинулся вперед, а за ним в страшной давке бежала толпа. Ленин остановился вблизи места, где добивали остатки юнкеров и женщин добровольческого батальона.

– Кончайте с ними! – крикнул Ленин. – Спешите на осмотр дворца, вашего дворца, товарищи, братья, борющиеся за свободу и счастье пролетариата, за светлое будущее человечества! За мной!

В это время из фургона Красного Креста выскочил веснушчатый гигант. Ленивыми движениями поправлял он на себе одежду, любезно улыбался и лихо поглядывал на глазеющих на него повстанцев.

– Угодил девке, ой угодил… а может, это дочка какого-нибудь генерала! Высокородное родство… Ха, ха, ха!

Он сделал бесстыдное движение и внезапно крикнул:

– Ставайте в очередь! Ну, кто первый? Генеральская дочка ждет, вполне готова!

Толпа, смеясь и бормоча, почти бессознательно выполнила отвратительный приказ, толкаясь и становясь в длинную очередь. В фургон заскочил подросток с одним глазом, без шапки. На ногах у него не было ботинок. С правой ступни свисали грязные куски порванной онучи.

– Богатый нареченный достанется этой девке, – кричали в толпе.

– Ха, ха, ха! – рычали солдаты.

Кто-то свистнул пронзительно, вложивши пальцы в рот. Неожиданно произошло замешательство.

Григорий Болдырев, расталкивая толпу и поблескивая глазами, пробирался к фургону. Вскочил на повозку и скрылся за свисающим полотном.

– Спешно ему… Ну поглядите, какой горячий! – кричали вокруг – В очередь вставай! Не уступим… по справедливости нужно, без шулерства!

Смех, шутки и гнилые, страшные ругательства оборвались через минуту. Из фургона вылетел одноглазый подросток и покатился по затоптанному тающему снегу, как выброшенный деревянный чурбан.

На фургоне появился Григорий. Он держал в руках револьвер. Смотрел угрожающе и кричал:

– Кто отважится дотронуться до этой женщины, тому лоб разобью! Насилие! Борющийся за свободу пролетариат насилует беззащитную женщину! Постыдитесь, граждане!

Толпа замерла, умолкла, затаилась. Продолжалось это, однако, недолго. Внезапно раздался язвительный голос:

– Пролетариат не знает насилия! Это буржуазный предрассудок!

Григорий Болдырев не заметил, как стоящий вблизи него солдат, украдкой подняв винтовку, с размаху ударил его прикладом в грудь. Как пораженный молнией, молодой человек упал навзничь внутрь фургона.

Старый Болдырев внезапно почувствовал непреодолимый звериный страх перед тем, что должно было произойти. Неосознанная разумом мысль о могуществе толпы, об угрожающей опасности и бесцельности защиты вспыхнула вводящим в заблуждение страхом и вынудила мышцы к действию. Не оглядываясь, побежал он к арке, слыша, что кто-то его догоняет.

Задыхаясь, остановился он наконец и оглянулся. Тут же рядом стоял бледный, дрожащий Петр. Глядели они на себя глазами преступников, которые минуту назад совершили убийство. Молчали, как два заговорщика. В их глазах метались страх, стыд и ненависть. Не произнесли между собой ни слова.

Вернулись бегом на площадь. Фургона там не нашли, он уже уехал. Отряды повстанцев отправились к месту сбора. Новые толпы, выплывающие со всех улиц, подхватили Болдыревых. Они бежали рядом с другими; терялись в толчее; были даже рады, что могут не смотреть друг другу в глаза. Чувствовали себя щепками, уносимыми могучим вихрем, набухшим, помешанным. В сердце у них был грызущий стыд и презрение к самим себе. Какие-то голоса, доносившиеся из шумного гомона тысяч людей, призывали категорично к действию, немедленному, смелому, необходимому, как защита собственной жизни.

Вокруг раздавались рычание, свист, смех и крики:

– К дворцу! К дворцу!

Штурм Зимнего дворца

Кадр из художественного фильма «Октябрь», 1927 год

Глава XIX

На площади еще добивали последних защитников Временного Правительства, когда Ленин уже входил в Зимний Дворец, Халайнен и Антонов-Овсиевский во главе финских и латышских революционеров прокладывали ему дорогу в толпе.

Солдаты, рабочие; воры и бандиты, выпущенные повстанцами из уголовных тюрем; нищие, которые сразу забывали о своем увечье; дворцовая прислуга, дворники из соседних домов и даже дети; толпы воющих, рычащих, смеющихся безумно людей пробегали бесконечные анфилады прекрасных залов с выбитыми пулями окнами и отколотыми карнизами.

Пьяный мужик, окруженный группой громко хохотавших женщин, стоял перед громадным зеркалом в вырезанной позолоченной раме. Он рассматривал себя долго, с серьезным лицом поправляя барашковую шапку и поглаживая бороду. Немного погодя пришла ему в голову веселая мысль. Начал он топать ногами, подпевать и быстро пустился в пляс, приседая и притопывая. Приблизился так близко к зеркалу, что обтер рукавом кожуха стеклянную поверхность. Это его разгневало. Он остановился и злыми глазами глядел мгновение, а затем выбросил из себя поток гнилых ругательств и со всей силы ударил по стеклу ногой. Оно разлетелось на осколки, рассыпалось со звоном. Толпа зарычала, взрываясь смехом и воем.

Они бросились уничтожать. Разбивали зеркала, резные вазы, срывали со стен картины и топтали их. Несколько подростков, поломавши стул, бросали обломки дерева в венецианскую люстру, заслоняя лица и головы от сыпящихся осколков цветного стекла и электрических ламп. Женщины собирали драпри, сдирали обшивку канапе и кресел; срывали шелковые обои, покрывающие стены.

– Грабьте, братишки, награбленное! – орал бледный рабочий, штыком тыкая статуэтку амура из малахита.

Треск ломаемой мебели, грохот сбрасываемых картин, вырезанных из камня ваз, статуй, тяжелых часов из бронзы сплетался с криком и проклятьями грабителей, возбужденных ссорой и потасовкой из-за добычи. Солдаты стреляли по прекрасным капителям мраморных колонн, селенитовых и малахитовых, били прикладами по зеркалам и картинам, по каменным плитам столов, по блестящим эмалью и мозаикой шкафчикам и письменным столам. Штыками распарывали ковры, китайскую, турецкую и японскую парчу; сбрасывали на паркет портреты в тяжелых золоченых рамах, увенчанных императорскими коронами.

В маленьком кабинетике висел одинокий портрет Александра III.

Толпа, вбежав, остановилась, охваченная сильным испугом. Из мрака взирало тяжелое неподвижное лицо царя. Сдавалось, что холодные голубые глаза жили. В черном мундире, с одиноким белым крестиком Святого Георгия на груди, на которую спадала длинная широкая борода, царь стоял с рукой, всунутой под пиджак, и смотрел строго, проницательно.

– Александр Александрович, император… – раздался голос, в котором звучал страх. – Жестокий был царь… Александр III, отец Николая.

– Палач! Убийца крестьян и рабочих. Тиран! – крикнули другие. – Бить его!

Стащили портрет со стены, поломали раму. Десятки рук хватали полотно картины, впиваясь в него пальцами; царапали, ломая себе ногти, вплоть до того, что кровь начала пятнать бледное лицо царя.

Разъяренная старая баба, завернутая в шелковую портьеру, похищенную минуту назад, вскочила на полотно, чтобы его разорвать. Со скрежетом разрывала она твердые несгибаемые пряди портрета. Остался только лоскут с кусочком лба и одним жестоким, проницательно поблескивающим глазом.

– Еще на нас смотришь?! Угрожаешь?! – писклявым взбешенным голосом крикнул старый рабочий с винтовкой на плече. – Ты же меня послал в Сибирь, палач! Выпил полностью мое здоровье, мою кровь! Я тебе окажу взаимную услугу… жди! Жди!

Широким движением рук отстранил он толпу и начал расстегивать ремень, поддерживающий штаны. Обнажился и уселся над портретом, бессмысленный, темный, как ночь. Молчал, глядя прямо перед собой неподвижными глазами.

Толпа рычала, взрываясь смехом, шутя и выкрикивая похабные слова.

– Ленин! Ленин говорит! Спешите, товарищи! – раздавались громкие призывы бегущих через соседний зал людей.

– Ленин говорит! Ленин! – повторяла толпа.

Выбежали все, работая локтями и кулаками, ругаясь и вопя ошалелыми, хриплыми голосами. На смятом паркете, среди щепок, поломанных рам и кусочков позолоты остались лоскуты императорского портрета, оскорбленного тем, во что только могла вылиться слепая месть невольника. В огромном малахитовом зале, заполненном дымом вонючей махорки, засоренном шелухой подсолнечных семечек, яростно грызущихся победителями, на столе стоял, возвышаясь над толпой, плечистый Ленин. На нем было распахнутое пальто, он метался во все стороны, размахивая руками, и бил словами, как молотом в твердый камень.

– Товарищи, братья! – кричал он, щуря глаза. – Товарищи, братья! Вы одержали победу в столице. Трудящиеся целого света никогда не забудут вашей отваги и вашего порыва. Заложите теперь новое государство. Государство пролетариата. Должно оно стать машиной, способной раздавить всех ваших врагов… еще долго будет продолжаться борьба. Не отступайте, помните, что в эту минуту ваши товарищи завоевывают Москву, а другие проливают кровь во всех городах России. Победа принадлежит вам, товарищи! Вы, только вы будете управлять, судить и извлекать пользу из богатств страны. Никаких прав, ограничивающих свободу рабочих, солдат и крестьян! Никаких привилегий! Никаких войн!

Громогласные крики, рычание и вой прервали речь Ленина.

Он стоял неподвижный и зорко, как чуткий зверь, смотрел, слушал и, щуря глаза, своим инстинктом впитывал скрытые, не срывающиеся с языка мысли и жажды этой толпы. Поднял руку и угомонил собравшихся.

– Завтра мы предложим всем государствам, воюющим на фронтах, заключение мира без аннексий и контрибуций! предложим перемирие между нами и Германией! Землю, захваченную царями и буржуями, отдаем крестьянам!

– О, хо, хо, хо! – пронеслось через зал.

– Фабрики, банки, железные дороги, судна возьмут рабочие и будут с этих пор сами руководить всем!

– Ленин! Да здравствует Ленин! – рвали воздух бурные крики, звучащие радостью и восторгом.

Люди теснились к столу, вытягивали руки к говорящему. Наконец, дотянулись до него, схватили, понесли над головами и пошли с ним, как ходили прежде, сгибаясь под грузом священных образов позолоченных в церковных процессиях.

Ленин стал с этой минуты новым мессией, божеством для этих голодных, притесняемых, темных, слепых толп. Он кричал еще что-то, размахивал шапкой, но все тонуло в шуме, в буре тысяч голосов.

В один из залов сквозь толпу пробились финские революционеры, становившиеся личной охраной Ленина. Рядом с ним встал неотступный, мощный, как дуб, Халайнен, а между рядами финнов протиснулись к вождю Троцкий, Зиновьев, Каменев, Уншлихт, Дзержинский, Володарский, Урицкий, Калинин, Красин, Иоффе, Нахамкис и все те, которые остались в первых рядах вождей и руководителей июльской и октябрьской революций пролетариата.

К Ленину приблизился Луначарский и, наклонившись к его уху, шепнул:

– Товарищ! Пролетариат совершает беззакония, разрушает сокровища искусства, выносит картины из Галереи Эрмитажа.

Ленин поднял голову и пригляделся к радостным, красным, диким, бессмысленным лицам людей, стоящих в толпе.

– Сегодня их день! – ответил он спокойно. – Памятники искусства не нужны им, товарищ, а Россия и без них обойдется. Пока что можно им все… Пока что. Такая есть их воля… такую чувствуют жажду… сегодня!

Анатолий Луначарский. Фотография. 1921 год

Сопровождаемые финскими стрелками, шли они дальше через красивые залы, в которых толпились перед ними разбушевавшиеся группы повстанцев и уличная чернь. Под ногами звенело поломанное стекло, цеплялись обломки мебели. Куски статуй, штукатурки, какие-то куски сковывали ноги.

Когда Ленин вышел наружу, кто-то растолкал окружающих его солдат и остановился перед ним. Был это высокий человек с бледным лицом и длинными седеющими бакенбардами. Свою шапку потерял он где-то в давке. Зловещая решительность, граничащая с отчаянием, зажгла мрачные огни в ясных глазах. Губы его дрожали, а внезапная судорога кривила их все время. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

– Гражданин! Мой сын не смог допустить, что свободный люд насиловал беззащитную женщину. За это его ранили… забрали… Не знаю, куда и за что. Требую справедливости, гражданин!

Ленин посмотрел безразлично.

Толпа осталась внутри дворца, не имея возможности протиснуться через узкие двери частного выхода из царских апартаментов и через ряды финских стрелков. Никто из тех, для которых стал он божеством, не мог его слышать.

Он взглянул на стоящего перед ним человека и промолвил, обращаясь к завоевателю Зимнего Дворца:

– Товарищ Антонов! Помогите первому буржую, обратившемуся к справедливости пролетариата. Мы имеем самое высшее право справедливости, пережив века неволи! Наше право: суд немедленный и немедленное милосердие!

Ленин сел в автомобиль вместе с Халайненом и несколькими финнами. Авто рыкнуло и двинулось вдоль берега. За ним двинулись другие, везя будущих народных комиссаров и стрелков эскорта.

Антонов-Овсиенко расспрашивал инженера Болдырева о подробностях несчастного случая, телефонировал из дворцовой канцелярии в госпиталь, после чего кивнул двум солдатам и наказал им проводить Болдырева в регистрационный пункт Красного Креста.

Толпа неохотно покидала резиденцию царей, выталкиваемая из здания солдатами. Постепенно залы опустели.

Антонов вместе с организатором боевых дружин, товарищем Фрунзе, обходил партер и первый этаж.

– Погуляли наши! – смеялся Антонов, указывая на высаженные двери шкафов, рассыпанные бумаги, разбитые зеркала, статуи, вазы, люстры, поломанную мебель, содранные обои и парчу, порванные ковры и сброшенные на паркет портреты и картины. – Погуляли…

Фрунзе ничего не ответил.

Уже хотели они выйти на подворье, когда до их ушей донеслись громкие взрывы смеха, песни и писк женщин. Они пошли на эти отголоски и вскоре оказались в частных апартаментах царской семьи. Шум доносился из дальних покоев.

Они отворили двери и остановились изумленные.

Михаил Фрунзе. Фотография. 1919 год

В светлой большой комнате, со стенами, покрытыми золотистой тканью, стояли две великолепные кровати, мягкая мебель и белый туалет, заваленный обломками разбитого зеркала и флаконов. В углу висели иконы, а на серебряных цепях церковная лампадка, прекрасно украшенная резьбой. Портреты и картины лежали уже на полу. Была эта комната спальней царя и царицы. Собралась в ней небольшая группа матросов и несколько уличных женщин. Нагие, распущенные, ужасно кричащие, лежащие на желтых, атласных покрывалах с вышитыми на них черными гербовыми орлами. Бесстыдными, разнузданными жестами разжигали они мужчин, крича:

– Я царица… Гей, товарищ, хочешь быть царем? Иди ко мне!

На кроватях происходили отвратительные оргии, мрачные мистерии дикого безумства.

Фрунзе сморщил брови. Антонов тер лоб и думал, что иначе воображал он себе первый день освобождения пролетариата. Видел его порой бессонных ночей, в бесчисленных тюрьмах и в сырых окопах на фронте. Должен был это быть красный день. В котором кровь должна выступать из земли, бить струей из тел убитых врагов народа, стекать с неба. День серьезного сплочения, холодной мести, перед лицом которых не оставалось ни минуты времени на распутство.

Уже стиснул челюсти так, что желваки около ушей задвигались, уже хотел крикнуть, когда внезапно один из матросов, прижав к себе нагую девушку, закричал:

– Ха, ха! Товарищи! Развлекайтесь с нами. Гуляй, душа! Сегодня живем, завтра гнием… Гу, ха! Манька, займись гостями!

Фрунзе взглянул на побледневшее лицо Антонова и блеснул глазами. Сдерживал поднимающийся в нем гнев к зрелищу оподления пролетариата, его гнилым, диким страстям, кроме которых не существовало ничего, кроме прихотей тела.

«Есть, пить, предаваться разврату… это их идеал, – думал преданный коммунизму Фрунзе. – Самые лучшие, самые смелые замыслы работали над освобождением пролетариата, тысячи борцов за новую эру в истории человечества погибли в тюрьмах; в сибирских рудниках, прикованные к тачкам; на виселицах и в полицейских застенках, где душили революционеров и убивали их, как бешеных собак! Для кого все эти жертвы? Для этих одичалых, бесстыдных зверей, для нагих, развращенных проституток?».

Антонов думал иначе, проще и сильней:

– Псы и суки! – ворчал он. – Если бы мог, приказал бы поставить их к стенке и стрелял бы из кольта в лоб каждому и каждой!

Охватил его страстный неудержимый гнев. Нужно было чем-то разрядить напряжение, отвлечь, успокоить.

Он окинул комнату затуманенным взглядом, так как глаза его налились кровью. Заметил висящие в темном углу иконы. Страдальческое, строгое лицо Богородицы Казанской и сладостные, все замечающие глаза Благословляющего Христоса светились в полумраке.

Антонов побледнел еще больше и начал всматриваться в иконы, как если бы видел их в первый раз. Мысль работала усиленно.

«Если бы вы существовали, сами стерли бы с лица земли это грязное стадо кабанов и свиней, в мерзости и бесстыдстве мечущихся перед вами в этот день, когда взошло на престол благословенное вами государство нищих, убогих и обиженных… Но вы сохраняете молчание! Остаетесь старой сказкой для детей! Кусками дерева, лоскутами полотна, слоем краски! Исчезайте, рассейтесь без следа, как ночные призраки!».

Он вырвал из кобуры револьвер и начал стрелять раз за разом. С каждым выстрелом сыпались куски рам и стекла, дырявилось полотно икон. Пораженные моряки и нагие девушки с криком, воем и диким визгом выбегали в панике, оставляя винтовки, шинели и платья. Одна из убегавших проституток разорвала покрывало с двуглавым орлом и бежала, обернувшись в шелковую ткань, путаясь в ее тяжелых складках, падая и с ошалелым криком ползя к дверям.

Фрунзе поглядывал на товарища в молчании. Протянул ему руку и крепко ее тряхнул. Антонов ничего не говорил, стоял бледный и взбешенный, чувствуя подбирающееся к сердцу безмерное отчаяние, как если бы мгновение назад потерял кого-то очень дорогого, кто уже никогда не вернется и никто уже его не сможет заменить.

Дворец вскоре опустел. Только в сенях, у входов остался патруль.

Антонов, позвав солдат своего полка, обходил флигеля дворцовых служб, заглядывал всюду, проверял, не остались ли где-то посторонние люди и не тлеют ли неосторожно брошенные папиросы. Здесь еще крутились солдаты и рабочие. Они выбегали из подвальных помещений, где размещались пивные с вином, выносили бутылки. Шатаясь и напевая, шли к воротам.

Антонов побежал вниз.

При горящих красными языками свечах происходило здесь пиршество победителей. Напевая пьяными охрипшими голосами, смеясь и все время бросая богохульные, развратные ругательства, пили они до потери сознания. Ударом ладони в дно бутылок выбивали пробки и, задравши головы, вливали вино в горло, сопя и булькая громко. Другие, открыв краны в бочках, подставляли под струи вытекающего вина широко открытые рты, лакая и чавкая отвратительно. Каждую минуту валились на землю пьяные тела и лежали, храпя и хрипя.

Антонов стиснул кулаки и крикнул:

– Прочь отсюда!

Солдаты лязгнули винтовками и ударили прикладами по паркету.

Пирующая толпа, качаясь и клонясь, покинула пивную.

– Разбить бочки! – скомандовал Антонов.

Солдаты высадили днища, ударяя в них прикладами, деревянными молотками для набивания обручей или тяжелыми дубовыми табуретами. Вырывали пробки бочек.

Струи красного и белого вина с плеском хлестали между треснувших дубовых дощечек и растекались по белым плитам паркета.

Когда солдаты вышли из дворцовых подвалов и направились в сторону Эрмитажа, к пивной начали подкрадываться темные фигуры. Мужчины с бутылками, женщины с ведрами, даже дети с жестянками в руках. Все сбегались вниз и, светя себе спичками, черпали вино и убегали, уступая место другим, все более многочисленным, прибывающим из города. Никто не видел во мраке, на темной, впитывающей дрожащие вспышки спичек и огоньки фонарей поверхности вылитого вина плавающих утопленников, которые остались среди бочек, перевернутых столов и лавок. Заметили их только под утро, когда выносили уже остатки вина, смешанного с грязью и отвратительными следами пребывания пьяной толпы.

Когда последние грабители покинули пивную дворца, на его стенах были наклеены красные плакаты, призывающие к воздержанию и трезвости во имя счастья и высоких идеалов пролетариата, начинающего лучезарную эру в мировой истории.

Глава XX

Ленин ехал в собор Святых Петра и Павла. На наружных углах и куполе кафедрального собора, гордо поднимающейся игле звонницы с золотой фигурой на верхушке, развевались уже красные флаги. Площадь перед собором, палисад и двор цитадели были плотно заполнены солдатами, рабочими и любопытной уличной толпой. Ленина приветствовали бурными криками. Он шел, окруженный эскортом и товарищами, на середину площади, где была приготовлена для него трибуна.

Взошел на нее и долго смотрел на немедленно смолкнувшую толпу. Когда последний рокот утих на зубцах стен и внутренней галерее собора, он вытянул руку, как бы хотел объять, охватить всех собравшихся здесь, которые стояли в страстном ожидании.

– Товарищи! – крикнул он, наконец. – Впервые в истории нашей страны революция ступает по камням этого ужасного места. Впервые гордо и победно развеваются над ним красные знамена, знамена освобождения! Века видели здесь революционеров, в смертельном ужасе идущих на место казни или звенящих кандалами в казематах и застенках крепостей. Другие флаги били пурпуром в глаза исполнителей воли царей и буржуазии, казненных рукой палача, как борцы за свободу!

– Смерть царю! Убирайся вместе с буржуазией! – взрывались злые, оглушающие крики.

– Царь будет отдан под суд рабочих, крестьян и солдат! – продолжал Ленин, когда опять стихло. – Буржуазия будет уничтожена, как ваш самый страшный враг, враг пролетариата! Отберете ее землю, фабрики, капиталы, власть. Буржуазия погибнет, так как только это представляет ее силу. Если же она осмелится противиться, пропадет в потоках крови. Пролетариат будет немилосерден и навсегда утвердит победу революции! Товарищи! Все принадлежит трудящимся, и ничто без их воли и желания не будет решаться!

– Смерть министрам! – пронесся крик. – Они находятся в цитадели! Отдать их в наши руки!

Этот опасный подстрекающий голос не успел прозвучать, как Ленин поднял руку и, упреждая другие восклицания, воскликнул громко:

– Товарищ не выражает воли пролетариата, требуя буржуазную месть для безвредных мерзавцев. Керенский убежал и замышляет вести войска на столицу. Но мы знаем, что наши товарищи уже сделали невозможным этот план. Войска Керенского распались, и никакое воинское соединение не дойдет до Петрограда!

– Да здравствует Ленин! Ленин! Ленин! – переливалась война криков.

Финны успокоили толпу.

– Товарищи! Кто же остался? Младенец Терещенко, смешной министрик, детская игрушка, и другие, которые ничего не сделали, ни плохого, ни хорошего, так как не могли ничего сделать, не имея ни разума, ни воли, ни власти! Должны они открыть всякие секреты царской власти, неизвестные народу структуры, наиважнейшие документы и тем самым оказать услугу пролетариату. Освободим их, так как в данный момент они не являются для вас более опасными, чем воробьи на крыше, товарищи!

Толпа грохнула смехом, со всех сторон неслись восклицания:

– Ох, Ленин! Ох, Ильич, умный мужик! Острый у него язык, как бритва! Ха, ха, ха! Министров назвал воробьями на крыше! Ох, высмеял их! Ленин! Ленин!

Другие требовали еще громче:

– Выпустить воробьев из клетки!.. Гей, что они для нас? Сплюнуть и растереть…

– Хорошо, товарищи, исполним ваше желание! Министры после допроса их товарищами Троцким, Преображенским, Залкинд и Рыковым, будут освобождены! – крикнул Ленин. – А теперь расходитесь по домам после тяжелого дня, но будьте начеку, чтобы нигде не притаился враг революции и пролетариата! Да здравствует социалистическая республика! Да здравствует рабочий люд целого мира!

– Ур-ра! Ур-ра! – выла толпа. – Да здравствует Ленин! Да здравствует революция!

Ленин стоял и приглядывался к кричащим бессмысленно людям. Изучал каждую пару глаз, каждую гримасу, вслушивался в рев, улавливая обостренным слухом единичные слова. Превращался в какой-то самый чувствительный микрофон, отвечающий едва загоревшейся в мозгу мысли этих тысяч людей, каждому еще подсознательному настроению, рожденному только чувству.

Видел перед собой это море голов с горящими глазами и широко открытыми ртами, но различал четко каждое лицо, изучал его в мельчайших деталях, чувствовал жажду желания всех и каждого отдельно. Говорил с ними их мыслями, будил в них то, что лежало глубоко в их мрачных душах ненавидящих друг друга рабов, выполнял их затаенные мечты. Был владыкой, божеством этой толпы, чувствуя, однако, себя ее слугой, бегущим перед толпой. Знал, что уже не может остановиться даже на мгновение ока, так как окажется позади сам; не может отступить, так как сомнет его эта разбушевавшаяся толпа, требующая постоянно новых жертв, потрясений и обещаний, потому что требовали этого внезапно освобожденные силы, подавленные тяжелой стопой гнета, парализованные жестокостью власти, обманом церкви, удрученные неудавшимися попытками социалистов-соглашателей.

Финские стрелки и батальон Павловского полка ловким маневром отсекли значительную часть собравшихся от трибуны и, как бы прокладывая для них дорогу, очистили площадь, палисады и боковые дворики около равелинов¹⁵, где еще недавно враги царя проводили тоскливую жизнь.

Ленин с товарищами остались на площади одни.

На внутренней галерее стояло, однако, сборище тесной толпой. Были это те, о которых Ленину совершенно ничего не было известно. Уличный сброд, домашняя прислуга, мелкие служащие, какие-то женщины в платках на головах и шалях на плечах – всяческие типы, переброшенные во время революции из одного периода времени в другой, «политический студень», как обычно он их называл.

Сначала он хотел потребовать удалить эту группу людей, но мгновением позже подумал, что это те, которые быстрее всех разнесут по городу нужные вести. Нужно было сделать что-то, чтобы они могли подтвердить победу партии. Он поднял голову и веселым голосом крикнул:

– Товарищи! Заглянем в глаза нашим поработителям! В собор!

Он быстро взбежал по ступеням и вошел в преддверие храма.

Люди теснились перед ним, молча и крестясь набожно.

Ленин вступил в церковь в шапке, а за ним шли комиссары, финские стрелки, руководимые Халайненом, и солдаты. Никто не обнажил головы.

Толпа окаменела и с негодованием смотрела на безбожников. Если бы храм был переполнен людьми, Ленин не сделал бы этого, так как не смог бы предупредить взрыв возмущения.

С этим уличным сбродом эскорт справился бы, стало быть, он не опасался и решил дать первый урок. Его последствия и значительность для развития «революции века» обдумывал он в сибирской ссылке, в тюрьмах и в эмиграции.

Судьба ему благоприятствовала.

Открылись золотые двустворчатые двери великого царского алтаря, и духовенство в ритуальных одеяниях, с крестами в руках и евангелием, несенным во главе упитанным архидиаконом, вышло навстречу новому владыке столицы.

Ленин остановился и пренебрежительно посмотрел на попов, поющих и дымящих кадильницами.

– Ибо сказал Христос, Спаситель наш: «Каждая власть от Бога есть…», – начал свое выступление соборный приходской священник, с возмущением и страхом глядя на невысокого широкоплечего человека в рабочей шапке, из-под козырька который пытливо и проницательно блестели сощуренные монгольские глаза.

– Довольно этой комедии! – отчетливо произнес Ленин. – Власть трудящихся произошла ни от какого-то из существующих Богов, только от мастерских и плугов, от пота и крови! Довольно этого! Не знаем ваших сказок о Богах. Не потребуем этого опиума, этого гашиша, стесняющего волю народа! Богов нет ни на небе, ни на земле! Нигде! Нигде!

Духовенство в страхе начало отступать; один из попов, подоткнув тяжелое одеяние, бежал, путаясь в полах. Ленин взорвался смехом, а с ним – комиссары, солдаты и толпа, минуту назад возмущенная и встревоженная.

Эта смена настроения не ускользнула от внимания Ленина, таким образом, обращаясь к попам, он воскликнул:

– Когда бы ваш Бог существовал, то и тогда бы покинул он вас, царских лакеев, обжор, пьяниц, развратников, угнетателей трудящегося народа. Но нет его нигде! Покарал бы он меня за мои слова, а, между тем, видите? Поворачивайте назад и бегите, услышавши правду!

Ленин заметил, что один за другим в толпе надевали шапки на головы, а стоящая поблизости женщина, собираясь перекреститься, быстро опустила руку и усмехнулась загадочно.

Окруженный комиссарами и эскортом, Ленин пошел дальше.

Вдоль стен тянулись гробницы царей и их жен. Белый и розовый мрамор, короны, краткие, золоченые надписи.

Халайнен задержался у одной гробницы и ударил по ней прикладом винтовки. Солдаты и толпа бросились разбивать ближайшие гробницы; извлекали гробы с забальзамированными останками прежних владык; открывали их, срывали золотые предметы, дорогие ткани и тащили окостеневшие останки по полу, смеясь, крича и допуская неприличные, бесстыдные шутки.

– Выбросите эти куклы в Неву! – посоветовал Ленин, добродушно поглядывая на разнузданную, потешающуюся толпу, как отец на проказливых детей.

Толпа вытащила тела и гробы на площадь и потащила дальше, вплоть до стен. Среди свиста, воя, крика и смеха все это было выброшено в реку.

Толпа с веселыми криками вернулась в собор, но замечающий все Ленин появился на внутренней галерее. Его лицо смеялось. Он обратился, вытянув руку, к бегущим к нему людям.

– Выбросьте этот непотребный мусор, эти реликвии буржуазии! Покажите всему миру, что вы думаете о коронованных палачах!

– Товарищ… – прервал его человек в шапке почтальона. – Остался там еще Петр Великий… Поиграли бы мы с ним.

Ленин взорвался беспечным смехом.

– Это, уже вижу, вы не хотите, товарищи, мне ничего оставить! Подарите мне Петра Великого!

– Ха, ха! Дарим со всеми костями, если еще остались! Подарок для Ленина, хо, хо, хо! – заревела развеселившаяся толпа.

– А знаете, почему прошу о нем? – спросил Ленин, щуря глаза и дотрагиваясь рукой до бороды.

– Не знаем! Не знаем! Пусть говорит товарищ Ленин! – раздались крики и смех.

– Уважаю только двух царей, Ивана Грозного и Петра Великого! Да! Уважение…

– О, хо, хо! – отозвалась толпа.

– …потому что оба пускали кровь боярам, попам, словом, буржуазии. Иван защищал крестьян, Петр стал первым революционером. Они были нашими учителями в искусстве истребления врагов. Понимаете?!

Ленин закончил и с язвительной усмешкой смотрел на сгрудившуюся перед ним массу людей.

– Ха, ха! – раздался новый смех. – Дарим Ленину Петра Великого со всеми внутренностями, на вечное владение!

Ленин качал головой. Поддакивал толпе тихим шипящим смехом и потирал руки. Склонившись к Свердлову, произнес с нажимом:

– Товарищ! Прикажите немедленно отреставрировать разрушенные гробницы.

Был неимоверно счастлив. Сегодня, сразу, в первый день, понял, что он создан быть вождем народа. Знал, к какой цели поведет эти слепые в ненависти массы; имел непреодолимую волю, чтобы это сделать. Сегодня убедился, что сумеет свою волю навязать другим. Стихийные силы вынесли его на вершину волны, не поддаваясь им, однако… подчиняясь могуществу масс, часть этой мощи направит он в приготовленное собою русло.

Как если бы для подтверждения этого плана, сблизился с Лениным старый крестьянин с исхудавшим лицом. На нем был рваный кожух и шапка, из которой торчали клоки грязной ваты. Растрепанная щетинистая борода с запутавшимися в ней стеблями соломы и остатками какой-то пищи покрывала темное, углем и пылью перепачканное лицо по самые глаза. Маленькие, испуганные, хитрые глазки бегали неспокойно и любопытно. Он снял шапку и приблизился к Ленину.

– Высокородный господин… – начал он.

– Откуда знаете, что я высокородный? – прервал его Ленин.

– Как же иначе… начальник вы теперь… – ответил он.

– Положите шапку, так как начальник вы, а не я! Вероятно, работаете на погрузке угля на железной дороге?

– Как видите, работаю грузчиком угля…

– Что хотите мне сказать? – спросил Ленин.

– Толковали люди, что Ленин носит на голове золотую корону, а в руке держит белое писание, – пробормотал он. – А теперь сам вижу, что брехали только. Ни короны, ни писания.

Ленин засмеялся.

– Короны не ношу, и как стал бы ее носить, когда скоро хочу сорвать их с голов всех императоров мира. Писание имею, есть в нем свобода для вас, товарищ, счастливая жизнь, равенство! Не потребуется теперь ни перед кем снимать шапку, никого бояться. Вы являетесь сами «солью земли», ее хозяином.

– Это уже я не должен стоять без шапки перед моим начальником? – спросил крестьянин.

– Зачем это делаете?

– Потому что когда не снимал я шапки, бил он меня в ухо и сбивал ее, – парировал крестьянин. – Раз так ударил, что кровь брызнула и на левое ухо не слышу…

Ленин задумался на мгновение и крикнул:

– Ну, так идите к этому начальнику и сделайте с ним то, что испытали от него, и хорошо! Не жалейте кулаки!

– Хо, хо, хо! – выли слушатели и смеялись, видя, что крестьянин уже бежал с подворья и, стискивая огромные, твердые кулаки, ревел:

– Ага! Теперь жди, я из тебя душу вытряхну!

Ленин обратился к окружавшим его людям, смотревшим на него с восхищением, страхом и изумлением, и сказал выразительно:

– Пролетариат обязан низвергнуть своих врагов, которые издевались над ним! Это создаст правительство, выбранное вами, товарищи. Понимаю, что каждый может совершить месть за тяжелую обиду на буржуев. Своим простим все вины, буржуям – никакой!

– Смерть буржуям! – крикнул Троцкий.

– Смерть слугам буржуазии – чиновникам и офицерам! – добавил Зиновьев.

– Смерть, смерть! – неслись все более яростные голоса из толпы.

– Если такая ваша воля, товарищи, дорогие братья, делайте то, что подсказывает вам революционная совесть! – заглушил эти голоса хрипящий крик Ленина. – В этой совести таится великая мудрость. Вот чувствую, что вы думаете в эту минуту: «Как же буду убивать всех чиновников и офицеров? Ведь среди них можно убить сыновей рабочих и крестьян?».

– Правда! Пожалуй, так и думаем! – раздались сконфуженные голоса.

– В своей совести уже отыщите ответ. Слышу его. Это наши чиновники, наши офицеры, которые вышли из пролетариата и пролетариату будут служить, но есть такие, которые угнетали всех, обсыпанные благосклонностью царя, орденами, деньгами и землей, забранной у вас. Этим смерть! Смерть князьям, богачам, генералам, поглядывающим на нас, как на грязное быдло! Этим смерть!

Толпа сорвалась с места, как груда листьев, сорванных вихрем. Бежали к воротам цитадели, ревя:

– Смерть князьям, богачам, генералам! Смерть угнетателям!

Ленин потирал руки, щурил глаза и молчал.

– Самосуд… Террор… – шепнул Троцкий, теребя черную бороду.

– Самосуд… Террор… – повторил Ленин. – У нас нет времени на казнь. Ряды врагов революции должны быть казнены из расчета: каждого десятого!

Загромыхали подъезжающие автомобили. Ленин, комиссары и солдаты эскорта сели в машины и выехали из ворот крепости.

В нескольких шагах от нее большая группа людей, крича и ругаясь, била кого-то. Поднимались и падали кулаки. Толпа металась и валом валила с тротуара на мостовую.

Ленин стоял в автомобиле.

Заметил какого-то старичка, маленького, седого, как голубь. На нем была генеральская шинель с красными отворотами и золотые эполеты с серебряным зигзагом – знаком отставного офицера. Седые волосы в нескольких местах пропитались уже кровью. Старичок каждый раз склонялся под падающими на него ударами и шатался, теряя сознание. Ему не позволяли упасть, били, пинали, раздирали.

Ленин задумался и сморщил брови. Уселся, однако, и небрежно махнул рукой, шепча:

– Их первый день… день гнева…

Он не оглядывался больше. Автомобиль быстро помчался берегом реки.

Перед дворцом Великого Князя Николая Николаевича группа подростков бросала камни в большие окна первого этажа, а другие бежали по лестницам, вынося награбленные вещи.

– Их первый день… – повторил Ленин.

Сощурив глаза, начал он считать красные флаги, развевающиеся над домами, дворцами и зданиями управлений, и зорко поглядывая на толпу прохожих, взволнованных, бегущих в разных направлениях и радостно размахивающих руками. Всюду торчали патрули и небольшие отряды солдат с красными лентами на рукавах, рядом – группки вооруженных рабочих.

Откуда-то издалека доносился стук пулемета и залпы винтовок. Было это последнее эхо угасающей битвы за власть в столице, последние минуты защитников правительства Керенского, который, переодетый в одежду крестьянки, метался в окрестностях Петрограда, тщетно пытаясь найти верные полки в целях освобождения коварно покинутых им коллег-министров.

Ленин обратился к Халайнену:

– Прикажите, товарищ, ехать на главный телеграф! Должен знать, как обстоят дела в Москве.

Глава XXI

В предместье Пески возвышался окруженный старыми липами красивый дворец с церковью, построенный для императрицы Елизаветы знаменитым Растрелли.

Разные события видели стены Смольного Дворца.

Романы и гордые мечты царицы, молитвы набожных монашек, которым со временем было отдано это прекрасное здание, а позже однообразную жизнь аристократических институток, так называемых благородных девиц. В этот период, как сообщали придворные сплетни, заглядывал сюда порой Александр II, имеющий ключ от боковой калитки прежнего монастыря – все это миновало, и над крышей развевался теперь красный флаг, девиз революции.

Воспитанницы Смольного института благородных девиц на уроке танцев.

Фотография. 1901 год

Здесь разместился штаб большевистской партии и Совета Народных Комиссаров, руководимый Лениным. Он в одиночестве ходил в это время по просторному, почти пустому помещению. Несколько стульев, диван и письменный стол, заваленный газетами, книгами и пачками бумаги с корректурой статей. Ходил быстро, почти бегал, заложивши руки в карманы тужурки, и думал. Мог не спать, не есть, но потребовал ежедневный час уединения. Называл он эту часть дня «работой канализационной». Выбрасывал из головы ненужные мысли и остатки впечатлений, выметал отрезки воспоминаний; укладывал старательно, сортировал и сохранял то, что было ценным и значительным. Когда порядок был наведен, начинал он углублять «канал», проводить новые ответвления. В их русла вплывали, впадали разные мысли и мчались сначала непокорным потоком, пока не начинали разбиваться в еще более мелких разветвлениях мозга, и тогда все просветлялось, укладывалось в план. Мысль работала над осуществлением намерения спокойно, холодно, четко, с быстротой и непогрешимостью. Ничто тогда не становилось препятствием для диктатора России. Он отчетливо видел свою дорогу.

Последний выпуск воспитанниц Смольного института.

Фотография. 1917 год

Не скрывал для себя, что громоздятся на ней опасные препятствия. Не сомневался, однако, что их преодолеет. Не было это уверенностью мечтателя. Был он рассудительнейшим человеком на свете. Каждую мысль пытался он в это время внедрить в дело. Когда оказывалась она вредной – без сожаления отбрасывал. Для Ленина существовала только цель. Для достижения ее добровольно отказывался от жизни личной. Не знал семейного тепла, не хотел любви, не видел счастья в чем-то другом, чем работа для пользы дела. Стремясь к цели, не испытывал ни колебаний, ни искушений.

Имел перед собой борьбу и должен был победить любой ценой. Преступление, никчемность, фальшь, предательство не волновали его, не находили эха в его душе. Были для него средствами, инструментом, камнями для разметки дороги. Существовал и действовал по-за границами моральности.

Цель… только цель, такая великая, что никто перед ним не смел о таком мечтать!

Огромность задачи не ужасала Ленина. Все-таки был у него в руке огромный молот для выковывания из мощной необработанной глыбы того, что хотел бы он поднять у финиша своей жизни – сто пятьдесят миллионов пассивных, располагающих могучими силами россиян, усыпленных, диких, готовых ко всему и, вместе с тем, ко всему равнодушных!

Никто никогда не обладал такой армией!

Неужели уже принадлежали ему душой, сердцем и телом?

Отвечал, не боясь заглянуть правде в глаза, смириться с ней:

– Нет! Сердцем – да!

Брошенные прежде обещания, отвечающие смелым мечтам рабочих и крестьян, притягивали к нему слепые, отчаявшиеся сердца рабов. Он чувствовал в себе твердое убеждение Спартака, солдата, разбойника, узника и гладиатора. Как и он, убежал на Везувий страстных, мстительных поступков, призвал к себе всех охваченных ненавистью рабов, разбил наголову римских преторов. Однако Спартак погиб, потому что в рядах его приятелей возникли раздоры. Он был другой, чем мятежный Спартак. Умел держать своих сторонников в руках послушания. Не силой и страхом, а хитрым восхвалением их перед толпой, выше себя. Им – триумфы, ему – успех дела.

Многомиллионный российский гигант пока что не принадлежал Ленину.

Разные силы владели им и бросали из одной крайности в другую: от героического мученичества на фронте, фанатичного патриотизма и аскетической терпеливости до уличных баррикад, кровавых выступлений против царя или обожествляемых ими вождей. Раздробить и отбросить эти противоречивые силы, чтобы все это море людское покорно лизало берег, на котором стоит граница коммунизма – об этой минуте думал, шагая по неуютным комнатам Смольного Дворца, Владимир Ильич Ленин, председатель Совета Народных Комиссаров, диктатор, мессия России, мчащейся неизвестной в истории человечества дорогой.

Морщил брови, теребил бороду и щурил глаза. Сдавалось, что выпуклый куполообразный лоб дергало и напрягало под потоком неистовавшего под ним урагана мыслей, но сердце билось ровно, глаза смотрели холодно, вперед перед собой, как если бы пытались с необычной точностью отмерить расстояние до ему только известных пунктов.

Он поднял голову. Кто-то стучался в дверь.

– Входите! – крикнул Ленин.

На пороге стоял Халайнен.

– Какая-то гражданка просит ее принять, – промолвил он неуверенным голосом.

Ленин нахмурил лоб.

– У ней какая-то просьба? Может, буржуазная женщина?

– Говорит, что у нее нет никакой просьбы! Врач…

– Впустите ее, товарищ!

Немного погодя вошла маленькая, худая сорокапятилетняя женщина в скромном черном пальто и с траурной вуалью, спадающей со шляпы.

Улыбнулась и радостно воскликнула:

– Предчувствие не обмануло! Это вы, Владимир Ильич! Наш мудрый, строгий Воля!

Ленин сощурил глаза и как бы притаился.

– Воля? – повторил он. – Так называли меня только в одном месте…

– В доме моего отца, доктора Остапова, где уже тогда замечали, что есть господин «воля»! – шепнула она взволнованно.

– Елена?! Елена Александровна?!

– Да! – усмехнулась она трогательно. – Не узнали бы вы меня! Много воды утекло с момента нашего прощания в Самаре!

– О, много! – воскликнул он. – Как же все изменилось! По правде говоря, кажется мне, что столетия уже промелькнули. Однако, однако, вы в трауре? По отцу?

– Нет! Отец и муж уже давно умерли. Это по сыну. Его убили в Галиции во время отступления генерала Брусилова.

– Вы вышли замуж? За кого?

– За доктора Ремизова. Я также врач, – ответила она.

Ленин засмеялся язвительно:

– А видите? Говорили мне когда-то, что никогда о мне не забудете… Все изменилось… Все минуло, Елена Александровна. Садитесь, пожалуйста!

Говоря это, пододвинул он свой стул ближе к ней и, усевшись на письменный стол, смотрел на нее, изучая ее лицо, глаза, маленькие морщинки около век и рта и пробегал взглядом всю ее фигуру, от туфелек до траурной шляпы. Он распознал эти голубые глаза, полные мягкосердечных и горящих вспышек; припомнил губы, еще свежие и цветущие; разглядел выглянувший из-под шляпы локон золотистых волос.

– А видите? – повторил он, закончивши свой осмотр.

Она подняла на него безмятежное лицо и посмотрела кроткими глазами без боязни и изумления, так, как смотрят опытные женщины на ребенка, хотя бы еще чудесней.

– Ждала вас долго… Позднее надежда погасла навсегда. Теперь вижу, что была права, – сказала она с усмешкой, без горечи.

– Ну, пожалуйста, – сказал он, наклонив голову на бок, как если бы готовясь к долгому терпеливому слушанию.

– Очень мы вас любили… Все… – начала она. – Очень интересовала нас всех ваша судьба. Слышали что-то немного о вас, хотя постоянно исчезал с глаз наш приятель Ульянов!

– Тюрьма, конспирация, непрерывная кротовая жизнь, сибирская ссылка, эмиграция, проклятая эмиграция, пожирающая душу! – взорвался он.

– Да! Да! – покачала она головой. – Слышали мы, что наш Воля Ульянов превратился в грозного публициста, который сегодня подписывался «Ильин», завтра – «Тулин». Узнала, что вы женились в Сибири… Говорила мне об этом Лепешинская.

– А-а! – протянул Ленин. – Тогда-то вы утверждали, что уже никогда я не вернусь?

– Нет! Раньше… намного раньше.

– Это интересно!

– Это очень просто! – запротестовала она. – В статьях и брошюрах, написанных вами, я интуитивно почувствовала, что для вас не существует ничего, кроме идеи и цели. У меня всегда были эти подозрения… В то время, как женщина, я хотела иметь, кроме великой цели, свою собственную, маленькую. Я полна буржуазных предрассудков.

Усмехнулась спокойно.

Ленин заметил громко:

– Это пока что самый невинный из буржуазных предрассудков!

– Пока что? – удивилась Елена. – Или, может быть, иначе, если идет разговор о женщине?

– О, может! – воскликнул он. – Не буду искать примеры далеко! Указываю на мою жену, Надежду Константиновну. Для нее существует только всеобщая цель, а я являюсь для нее повозкой, несущей ее и других к конечной цели.

– Разве это возможно? – спросила она.

– Ручаюсь вам своей головой, что Надежда Крупская найдет в себе силы и равновесие духа, чтобы произнести над моим гробом политическую речь и не уронить ни одной слезы! Она использует мою смерть в целях пропаганды! – в его голосе звучало раздумие.

– Это ужасно! – воскликнула она, поднимая руки.

– Это мудро для жены Ленина! – парировал он, кривя рот.

Умолкли.

Первая прервала молчание госпожа Ремизова.

– Долго не знала, что Ленин – это ваш новый псевдоним! – промолвила она. – Хотела убедиться и напомнить вам о себе.

– «Ленин» – это ведь в вашу честь, Елена Александровна! – воскликнул он с беспечным искренним смехом. – У вас ко мне какой-то интерес? Рад буду исполнить ваше желание! В самом деле, поверьте мне. Кажется, у меня миллионы недостатков, но знаю, что имею одно достоинство. Умею ценить давних… приятелей.

– Собственно говоря, у меня нет никакого особенного интереса, – возразила она. – Я врач и старшая приюта для бездомных детей. Сегодня дошла до меня молва, что новая власть собирается совершить замену в составе руководителей всех учреждений. Хотела бы попросить, чтобы меня не увольняли… Я выполняю свои обязанности добросовестно и далее намереваюсь так действовать. Знаю своих воспитанников и имею хорошее влияние на них.

Ленин быстро написал несколько слов на клочке бумаги и подал его Елене, говоря:

– Носите при себе это письменное обязательство! Этого достаточно в любом случае. Порой мы имеем в голове более неотложные задачи, чем приюты для детей! Начиная творческую работу, обращусь к вам, Елена Александровна,

Она встала, намереваясь уйти.

– Останьтесь, пожалуйста! – попросил он. – Давно уже я не разговаривал ни с кем так, как теперь. Чувствую, будто сам с собой говорил, без обиняков, без оглядки на слушающего… Понимаю себя с первого слова и убежден, что вы меня также с легкостью понимаете!

– Издавна вас понимала… – ответила она.

– Издавна – это было что-то другое! – воскликнул он. – Был я под впечатлением смерти моего брата, а и вы, сдается мне, также…

– Ах! – произнесла она тихо. – Читала после нашего расставания заслуживающие доверия брошюры об организации покушения на Александра III. Это ваш брат замыслил приготовление адской машины в форме переплетенной книжки, которую заговорщики должны были бросить в карету царя. Если бы не предательство, не повесили бы такого доблестного революционера!

Он покачал головой и прошелся по комнате. Заложивши руки в карманы брюк, начал говорить тихим глухим голосом:

– Его смерть, слезы матери, преследование нас жандармами, постоянные обыски, колкости учителей, издевательства и травля богатых коллег; глупые, безобразные «моральные наставления», оказываемые гимназическим попом, разбудили во мне ненависть, жажду мести! О, раньше, гораздо раньше начал я формироваться как мститель за смерть брата и за порабощение народа! Воспитывал себя рациональным, холодным мстителем и вождем. Сегодня радовался, видя, как толпа кухарок, сторожей и городской голытьбы волокла по грязи и мостовой забальзамированные останки Александра III! Наипрекраснейшей музыкой представлялся мне треск его пустого черепа, скачущего по камням! Эта сцена два раза снилась мне в молодости и повторилась наяву со всеми подробностями.

– Я слышала о том… – шепнула Елена. – Пришла в ужас! Вы могли навлечь на себя возмущение людей.

– Ха, ха! – засмеялся Ленин, жмуря глаза. – Петр Великий поработил Россию, как если бы заставил своевольного, дикого коня, чтобы тот сразу встал на дыбы и ходил на задних ногах, как на арене цирка! Я сумею это совершить во второй раз! А этот «народ» и все другое будет вынуждено отбросить, затоптать, оплевать божество свое, вчера еще считаемое за неприкосновенное, чудесное, посланное с неба!

Демонстрация в поддержку учредительного собрания в Петрограде 5 января 1918 года.

Фотография

Елена слушала в молчании.

Ленин внезапно оборвал речь и, взглянув на нее, спросил с усмешкой:

– Были ли вы когда-то сторонницей Воли Народа? Посылали ли меня с бомбой на царя? Или, вернее, пожалуй, стали бы вы эсеркой или перешли бы в лагерь социал-демократов?

– К социал-демократам я не имею доверия! – парировала она, спокойно пожав плечами.

– Почему?

– Не верю в результаты теоретического, соглашательского и эволюционного социализма. Это долгая дорога, а для Россия во стократ более долгая, чем для других народов!

– Хм, хм! Очень умно! Я также с первых дней исследования марксизма не верю в это и никогда не поверю! – крикнул он и начал потирать руки. – Следовательно?

– Осталась бы эсеркой из убеждений, – сказала она. – К партии не принадлежу, так как непригодна к тайной работе.

– Сторонница Виктора Чернова и тех, которые мечтают об Учредительном Собрании? – пробормотал он, морща брови.

– Руководители не имеют значения, – произнесла она, спокойно поправив шляпу. – Кажется мне в этом, что Россия – это одна великая пашня, на которой должны чувствовать себя хорошо и счастливо, прежде всего, сто миллионов крестьян, пахарей и сеяльщиков. Россия им принадлежала и принадлежать будет.

– Не будет! – воскликнул Ленин и топнул ногой. – Не будет принадлежать так, как себе это представляет Чернов и его глупая, подлая банда, которая в течение восьмидесяти лет постоянно чинит беззаконие, а в минуту опасности прячется в кусты!

– Что вы говорите?! – запротестовала она живо.

– Эх, пожалуйста, извините! Нельзя верить писанине и обещаниям этих шантажистов революции. Они ничего не могут сделать, так как не имеют определенных дорог и решительности, так само, как и социал-демократы. Надежды возлагают на альтруизм, здоровый рассудок власти и землевладельческой буржуазии. Фанатики! Не дождутся этого никогда! А если бы произошло такое чудо, то вместо этого сотворили бы они из крестьян новую буржуазию, с которой никакой революционер не справится! Будет это камень, бронза, мертвая недоступная трясина.

– Зачем новая революция, если крестьянская масса станет обладательницей всей земли? – спросила она, с удивлением глядя на Ленина.

Расхаживая по комнате, потряхивая плечами и лысой головой, он сказал хрипло:

– Бывают в истории переломные периоды… Внезапно что-то хрустнет, и перед человечеством возникает пропасть без дна. Вы понимаете? Без дна! Что делать? Встать беспомощно и ожидать? Почему мы должны ждать? Может, пропасть чем-то заполнить или ее челюсти запереть? Нет! Так не происходит! Никогда! Никогда! Подошли мы к пропасти больше десяти лет назад и стоим, не зная, что делать дальше. Никто не осмелится броситься и выполнить смелый проект! Но я за это взялся!

Он посмотрел на Елену и добавил поспешно:

– Я… здесь не идет речь обо мне, Владимире Ульянове. Считаю себя этим избранником, в котором сконцентрировались все мысли и стремления угнетенных… Поэтому я отважился.

– Что вы намереваетесь сделать? – спросила она шепотом.

– Хочу вынуть из нашего народа усыпленные силы. Более всего их в простом деревенском народе. Неизвестный, недооцененный, колдовской клад, охраняемый разными черными, дьявольскими силами. Они первые вырвутся и начнут неистовствовать. После этой бури появятся на свет настоящие силы, еще спящие, ленивые и пассивные. Но вскоре пробудятся! Одним скачком перемахнут они пропасть и помчатся вперед, увлекая за собой другие народы! Никто не будет сопротивляться, так как управлять будут нами любовь и забота о судьбе человечества, Елена! Ничто не сможет нам помешать, все сомнем, сметем и разрушим во имя великого зодчего.

– Великого зодчего? – спросила она, поднимая глаза на желтое лицо Ленина.

– Это человек свободный, мыслящий о земной жизни, а не отравленный несбыточными мечтами… – ответил он глухо.

– Не понимаю… – прервала его Елена.

– Библия гласит, что когда люди взялись за сумасбродную работу по возведению Вавилонской башни, то хотели заглянуть Богу в глаза. Построив ее, поняли бы, что таинственное небо – это космическая пустыня. Мысль свою направили бы на дела земные, которые укрепить может единственно любовь и людская справедливость. Наша мудрая пословица гласит: «Не обещай журавля в небе, дай синичку в руки!». Между тем, человечество страшилось бессмысленно воображаемого Бога; дерзко прекратило работу, убило зодчих и поссорилось навсегда. С тех пор господствуют не людские законы, чужие, враждебные, отравляющие нас и парализующие. Мы построим другой мир, посеем в нем людские мысли, понятные и повышающие силы до размеров могущества, какого не знал никакой Бог!

Вошедшая группа товарищей прервала разговор. Елена ушла.

Владимир сощурил глаза, большим усилием воли стряхнул с себя впечатления и уже давно вслух не высказываемые мысли и спросил безразличным голосом:

– Какие новые сообщения?

Выслушал внимательно рапорты о распоряжениях социалистов других фракций, планирующих ускорение созыва Учредительного Собрания в целях принятия проекта о земле и заключения мира с Германией.

– Та-ак! – буркнул Ленин. – Хотят нас опередить! Не удастся… Товарищи! Год назад были высланы телеграммы Берлинскому Правительству и главнокомандующему на нашем фронте с предложением мира. Дело идет! Мы устроим его без пресловутого Учредительного Собрания! Я выступлю с соответствующим предложением.

Товарищи вышли. Ленин приказал связаться через телеграф с главной ставкой фронта. Рядом с ним стояли у аппарата грузин Сталин и младший лейтенант Крыленко.

Разговор продолжался почти час. Главнокомандующий, генерал Духонин, отказался повиноваться комиссарам в вопросе немедленного заключения мира с Германией. Требовал предоставления полномочий Центрального правительства, признанного всей Россией.

И. И. Бродский

В. И. Ленин в Смольном в 1917 году. 1930 год

Ленин усмехнулся, читая телеграфные ленты с ответом Духонина, и приказал послать депешу: «Генерал Духонин! От имени Правительства Российской Республики освобождаем вас от поста Главнокомандующего и на эту должность назначаем младшего лейтенанта Крыленко».

Когда телеграфист закончил, Ленин дал ему знак, что можно уйти.

Едва двери закрылись за солдатом, Ленин подошел к Крыленко и шепнул:

– Товарищ, возьми сейчас же отряд матросов, двигайся до Главной ставки и исполняй приказ, данный Духонину. Генерал должен быть убит… Если был возникли какие-то протесты в армии, не задумывайся перед применением даже массового смертного наказания. У нас нет права играть в полумеры!

На заседании Совета Народных Комиссаров Ленин представил план мира с Германией и протащил список кандидатов мирных делегаций, которыми руководил Троцкий. С удивлением и почти с большим испугом товарищи слушали приведенные фамилии никому неизвестных людей: фармацевта Бриллианта, безграмотного крестьянина Осташкова, фельдшера Пиотровского, провокатора царской охранки фон Шнура, революционера Мстиславского, студента Карахана, народной учительницы Биценко и мелкого журналиста-эмигранта Розенфельда-Каменева.

Они-то должны были выступать от имени великой «Святой России», вести переговоры с Германией, которая должна была послать в Брест-Литовский образованных, преданных отчизне людей: дипломатов, ученых, генералов.

Несколько товарищей хотело протестовать. Один из них крикнул с отчаянием:

– Продаем Россию!

Ленин инстинктивно почувствовал беспокойство и негодование, царящее в зале, и многозначительно взглянул на Дыбенко. Громадный матрос в тот же момент вышел. Немного погодя открылись двери. В зал вошли Халайнен с отрядом финнов и мрачный убийца офицеров в Кронштадте, моряк Железняков, приведший с собой взвод вооруженных матросов.

Стукнули приклады опущенных на землю винтовок. Солдаты застыли в неподвижных, угрожающих позах.

В зале стало тихо. Зависимый страх отразился на лицах сорока двух членов Исполкома при Совнаркоме.

Ленин со снисходительной улыбкой на лице и веселыми искрами в глазах объявил:

– Согласно постановлению Совета и Комитета, мы начинаем переговоры с Германией, что будет поручено товарищу Троцкому. Пусть ваша совесть будет спокойна, товарищи! Помните, что каждое соглашение с империалистическим германским правительством будет являться ничего не значащим лоскутом бумаги, так как вскоре подпишем другое с пролетариатом немецким, с правительством Карла Либкнехта!

Товарищи успокоили свою революционную совесть. Однако искушенные немецкие дипломаты, оценивая точно ситуацию в России, предложили такие резкие условия, что даже большевистская делегация не отважилась принять их без договоренности с Петроградом.

Был это громадный удар для новых хозяев старой империи. Ленин размышлял долго, так как не знал, каким способом в момент, когда еще существовал Совет социалистов враждебных фракций, когда в провинции жили патриотические лозунги, брошенные генералами Корниловым и Алексеевым, сумел бы убедить товарищей в необходимости мира любой ценой, чтобы революция смогла хоть на короткое время вздохнуть свободно и набрать новый разбег.

Пользуясь задержкой, Германия и Австрия гнали перед собой недисциплинированную Красную армию, на юге вторглись на Украину, на севере заняли Псков и для оказания нажима отправляли самолеты, которые все чаще начали кружить над Петроградом.

– Мы должны остаться единственными хозяевами ситуации. Опасным является для нас Учредительное Собрание, следовательно, разгоним его на все четыре стороны! – шепнул себе Председатель Совнаркома.

Этот дерзкий поступок, однако, необходимо было подготовить старательно. Целую ночь Ленин ходил по комнате, обдумывая план атаки. «Когда все наипотребнейшие и самые активные прослойки общества окажутся на нашей стороне, у нас не будет необходимости опасаться! – думал он. – Будем тогда внедрять в жизнь решения нашего Совета».

Назавтра все в самых дальних закоулках фронта и провинции, всюду, где существовал телеграф, знали о новых «благодеяниях» Совнаркома.

Удар был нанесен надежной и умелой рукой. Был это манифест нового правительства, позволяющий солдатам действовать самостоятельно в деле заключения мира с неприятелем и возвращаться домой; советующий крестьянам захват земли из имущества владельцев большой недвижимости, не ожидая созыва Учредительного Собрания; дающий согласие на то, чтобы народы нерусского происхождения безнаказанно отрывались от старой империи и создавали самостоятельные государства; призывающий, в конце концов, рабочих к взятию в свои руки капиталистических предприятий и фактического их ведения собственными силами.

Начиная и прерывая мирные переговоры, торгуясь и вводя в заблуждение, бросая то и дело новые, пустые, но эффективные фразы в роде «Ни мир, ни война», Троцкий и его шурин Каменев приостановили в это время наступление Германии.

Оба – Ленин и Троцкий – ожидали результатов выборов в будущее Учредительное Собрание. Скоро они убедились, что члены крестьянской партии победили и что большевики не получат большинство голосов в учреждении, которое хотело установить форму правления в стране и направить ее судьбы.

Узнав об этом, Ленин потер руки и молвил весело:

– Очень хорошо! Дойдем до победы нормальной дорогой!

– Нормальной? – спросил Троцкий, не понимая.

– Да! – воскликнул Ленин. – Через кровь и войну гражданскую, в которой задушим сразу всех своих врагов! Это дорога, категорически отличающаяся от скользких тропинок компромиссов и ораторства!

– С Учредительным Собранием легко не получится… – заметил Троцкий.

– Не повторяйте глупостей, товарищ! – возмутился Ленин. – Несколько месяцев назад Государственная Дума говорила о царе. Или-или! Прикажите, чтобы царя с семьей перевезли из Тобольска в Екатеринбург. Я думал об этом минувшей ночью… Он должен быть ближе к нам, чтобы мы могли иметь его каждую минуту под рукой! Екатеринбург – это хорошее место! У нас там твердые люди в Рабочем Совете: Юровский, Войков и Белобородов. Можем на них положиться!

– Да, это правда, – согласился Троцкий. – Но, Ильич, можем ли мы торговаться в Учредительном Собрании?

Ленин остановился перед ним со стиснутыми кулаками и прошипел:

– Не можете стряхнуть эти пережитки! Одни бьются лбами перед крестами и изваяниями святых, другие – перед авторитетами людей и институтов! Мрак вокруг меня, слепота, рабская мысль!

Сплюнул и быстро успокоился. Усмехнулся даже и произнес, дотрагиваясь до руки товарища:

– Врач лечит себя сам! Запомни, что нет на земле бессмертных людей и бессмертных институтов. Все умирает, все рушится и превращается в прах. Так прежде говорил и твой Иегова. Мудрый – это был Бог, так как для людского стада был у него твердый бич!

Троцкий ушел, задумчивый и беспокойный.

Ленин остался один. Ходил по комнате и потирал руки. Наконец, открыл двери и крикнул:

– Товарища Халайнена ко мне! Немедленно!

Финн остановился перед ним и посмотрел в глаза вождя неподвижным, преданным взглядом.

– Товарищ! Бегите и позовите ко мне Феликса Дзержинского. Пусть придет с теми, которым доверяет полностью.

Халайнен выбежал, а Ленин начал ходить по комнате, напевая какую-то песенку и насвистывая. Был он совершенно спокоен и уже ни о чем не думал. Выпил стакан чая и, усевшись у письменного стола, развернул газету. Немного погодя начал решать задачу, которую нашел в шахматном разделе. Лицо у него было безмятежное, мягкая улыбка блуждала по надутым губам и скрывалась в редких, спадающих низко монгольских усах.

Часы на башне Смольного собора пробили полночь. С последним ударом раздался стук в дверь комнаты.

– Можно войти! – крикнул веселым голосом Ленин, вставая.

Вошел Дзержинский. Лицо его дергалось, веки морщились, движимые судорогой. Худые узловатые пальцы сгибались хищно и выпрямлялись.

– Вы звали меня? – спросил он тихим, проникновенным голосом. – Я пришел и привел с собой надежных людей. Это Урицкий, Володарский и Петерс. Проведем сразу опрос.

– Урицкий? – спросил Ленин и прищурил глаз.

Дзержинский скривил рот, выражая этим движением усмешку, и шепнул:

– Да! Это он спровоцировал убийство офицеров и прислал матросов, чтобы убили в госпитале больных министров Шангарева и Кокошкина По его распоряжению матросы также убили в Сочи бывшего царского премьер-министра Ивана Горемыкина со всей семьей… Это он!

Ленин пожал руки прибывшим товарищам.

В конце концов, он спросил тихо, почти угрожающе:

– Могу я быть с вами откровенным?

Они молча кивнули головами.

Тогда он коротко произнес:

– Садитесь и слушайте! То, о чем я буду говорить, пока что должно остаться в секрете. Предвижу, что скоро произойдет гражданская война, такая настоящая российская война, в которой своих не щадят! Не знаю, понимаете ли вы это, так как вы не русские… Но заверяю вас, что гражданская война будет такой, какая никому не снилась! Ха, ха! Времена Пугачева и Дмитрия Самозванца – это пустяки, детские забавы!

Смеялся он долго, а потом продолжил:

– На войне, даже гражданской, чтобы ее выиграть, необходима армия. У нас много штыков и много мужиков, держащих их в крепких ладонях, нет же у нас офицеров! Противная сторона будет их иметь. Товарищи, сделайте так, чтобы слоняющиеся без работы или скрывающиеся офицеры перешли на нашу сторону, перешли по собственной воле или по принуждению, под влиянием… страха.

– А-а! – отозвался Дзержинский. – В конце концов! Попробуем это сделать. Будьте спокойны, Владимир Ильич! Будем их преследовать, мучить ужасом, голодом, тюрьмой, убийством строптивых и схваченных с оружием в руке. Револьвер в наших обвинениях увеличится до размеров самого тяжелого орудия, перочинный нож превратится в отравленный стилет! Создадим тайное товарищество контрреволюционное и втянем в него сотни белых офицеров. Когда впутаем в наши сети тысячи легковерных, сделаем выбор. Наилучших отдадим вам, остатки… земле! Принудим к послушанию тех, которые нам нужны. Принудим! Для чего существуют матери, сестры, жены, дети? Закинем это все в темницы, тюрьмы, как заложников, будем мучить, держать в смертельном страхе! Дадим офицерам выбор: или верная служба в нашей армии, или смерть семей, а для них муку, которую обдумаем с Петерсом в соответствии с рецептами великого инквизитора!

– Да! Вижу, что вы меня поняли, товарищ! – воскликнул Ленин, потирая руки. – А теперь другие дела, не менее важные. Слушайте! Вы должны иметь в готовности людей для убийства Николая Кровавого с семьей… несколько надежных террористов… на всякий случай.

Все подняли голову, слушая спокойный, почти веселый голос Ленина.

– Что, не будет суда над царем? – спросил Володарский. – Так, как это сделала Великая Французская Революция.

Ленин ответил не сразу. Был в нерешительности несколько минут, затем сказал отчетливо:

– Судить царя публично было бы опасной трагикомедией, так как не знаем, как будет он себя вести! А что, если вдруг его потянет на произнесение слов, захватывающих людей? Или будет способен умереть смертью героя? Нельзя нам создавать новых мучеников и святых! Не можем также оставить его живым, чтобы не похитили его немецкие или английские родственники или контрреволюционеры и не сделали из царя и его семьи новых фетишей! Ясно?

– Понимаем! – шепнули товарищи.

– Еще раз спрашиваю, могу ли я на вас полагаться и не опасаться выдачи тайны? – спросил Ленин, острым взглядом охватывая лицо каждого из сидящих перед ним людей. – Обещаю вам, что пролетариат не забудет вашей услуги и верной защиты его дела. Он сумеет быть благодарным, еще больше и сильней, чем сердиться за измену революции. У него тяжелая, беспощадная рука, обрушивающаяся на врагов и предателей в момент раскрытия преступления, умеет также этой же самой рукой великодушно наградить, вынести на вершину славы.

В молчании кивнули они головами и крепко стиснули губы.

– Начинайте завтра! – добавил Ленин, вставая. – Нам нечего терять. Товарищи очень много болтали, а того, что самое важное, не сделали! Теперь должны спешить!

Он попрощался со всеми с мягкой улыбкой на лице, а когда вышли, прищурил глаза и подошел к окну, потягиваясь лениво и громко зевая.

Увидел позолоченный крест Смольного собора. Падали на него бледные лучи месяца. Сверкал он, как будто был выкован из искрящегося алмаза.

Ленин засмеялся и буркнул:

– Исчезни! Чрезмерно ты тяготеешь над этой землей! Призываешь к муке и смирению, а мы жаждем жизни и бунта.

Его взгляд упал на часы. Приближался первый час ночи. «Время ведьм, дьяволов и ужасных призраков, – подумал он. – А в это время никакая не приходит… никакая… Ха, ха!».

Закрыл глаза и вздрогнул.

Внезапно всплыло лицо Дзержинского. Бледное, исступленное, с запавшими, холодными, косыми глазами, до половины скрытыми под дергающимися веками, сокращающимися жутко мышцами щек и перекошенными запавшими губами. Смеялось оно тихо и издавало легкое шипение.

Ленин огляделся вокруг и усмехнулся радостно:

– Этот товарищ останется твердым, как стена!

Скрипнули двери, и пришло в движение измятое, запачканное руками солдат драпри. В комнату быстро проскользнул незнакомый человек.

– Почему входите в такую позднюю пору? – спросил Ленин, и глаза его внезапно сверкнули.

Он вспомнил дорогу около маленькой деревни гуральской в Татрах и бледного молодого человека с блестящими глазами.

– Почему входите? – повторил он, зорко смотря на стоящего около двери человека и незаметно придвигаясь к письменному столу.

– Узнали меня? Я Селянинов. Был у вас в Поронине, товарищ… Прихожу еще раз вас остеречь. Если сделаете покушение на Учредительное Собрание…

Он не закончил, так как в коридоре раздался протяжный, пронзительный звонок. Это Ленин, осторожно подкравшись, дошел до письменного стола и нажал электрическую кнопку.

В это время появился Халайнен с солдатами.

– Возьмите его! – сказал спокойно Ленин. – Этот человек прокрался ко мне и мне угрожал.

Финны схватили Селянинова и вытащили его из комнаты.

Ленин бросился на софу и немедленно уснул.

Был он жутко усталым, но совесть его была спокойна.

Не слышал даже, что на подворье, тут же под его окнами грохнул выстрел из револьвера и раздался мрачный голос Халайнена:

– Выбросьте тело на улицу!

Часы отозвались один раз. Глухо, протяжно, как на похоронах. Час призраков и дьяволов минул.

Глава XXII

В доме семьи Болдыревых через некоторое время воцарился покой. Слово это не совсем точно очерчивало состояние вещей. Собственно, никакого покоя не было. Появилась возможность реальности. В кровавых бурных временах поднялось это до степени счастья.

После захвата Петрограда коммунистами квартира инженера Болдырева была реквизирована. На счастье, досталась она его прежним рабочим. Жил он с ними всегда в добрых отношениях, следовательно, пока что они не делали ему никаких неприятностей, оставив для семьи хозяина квартиры и своего бывшего директора две комнаты и расположившись в других с женами и кучей детей.

Семью Болдыревых поддразнивали и смущали разлетающиеся отголоски поломанных зеркал и фарфоровых безделушек, грохот переворачиваемой мебели, не умолкающий ни на мгновение шум; ссоры женщин, препирающихся из-за захваченного канапе, ковра или о месте у печи в кухне. Они приучались постепенно к новой ситуации. Жили, стараясь не показываться на глаза людям и как можно меньше встречаться с ними, хотя порой замечали, что жены рабочих выносят из дома вещи, находящиеся в квартире, и продают их в городе.

– Трудно! – шептал Болдырев жене. – Не печалься, Маша! Если буря минует, как злой сон, добудем все, что потеряли, – он оправдывал рабочих. – Что делать беднякам? Захватили все в свои руки, а теперь живут впроголодь. Фабрики закрыты, работа не идет, так как всевозможные комитеты совещаются, составляют новые планы, препираются. Никто ничего не платит. Хлеба, масла, мяса на рынке нет. Люди просто вынуждены грабить и продавать награбленные вещи! Хвала Богу, что, по крайней мере, никто нас не трогает, что имеем свой угол и сыновей рядом!

Говоря это, перекрестился он набожно и, с признательностью оглянувшись на икону, обнял жену.

– Ты прав, дорогой! – шепнула она. – Вчера, когда ты искал кашу и молоко, встретила я генеральшу Ушакову. Поведала она мне напрямик ужасные вещи! К ним каждый вечер наезжали банды красногвардейцев, проводили обыск; выносили все, что попадало им в руки; осыпали руганью, толкали, а в конце увели с собой генерала. Госпожа Ушакова тщетно ищет мужа уже вторую неделю.

– Убит? – спросил Болдырев, бледнея и испуганным взглядом поглядывая на жену.

– Наверное… Она сама так думает, но еще люди надеются! – ответила она. – Страшные времена! Кара, наказание Божие!

Однако чувствовали они себя счастливыми.

В достопамятный день, когда был захвачен Зимний Дворец, Болдырев с сыном Петром поздно ночью нашли Григория. У него была сильно ушиблена грудь, но он смог покинуть госпиталь. Имея мандат Антонова-Овсиенко, Болдырев забрал сына и привез домой.

С этого времени жили они как в норе и чувствовали себя спокойно.

Невский проспект. Фотография. Начало ХХ века

Весь положенный в банк капитал семьи достался в руки завоевателей Петрограда, а двумя днями позже сравнялся с нулем, когда Совнарком смел денежную систему и уничтожил все ценные бумаги. Болдыревы, однако, располагали довольно большим количеством серебра, драгоценностей, одежды, белья и шуб, а следовательно, могли вести обменную торговлю с прибывающими в столицу крестьянами. Давало это возможность продержаться целой семье. Госпожа Болдырева готовила на керосиновой печке скромные обеды, вообще не заглядывая на кухню, где с каждым днем все более разгоралась ожесточенная домашняя война между женами рабочих, а после их увещеваний – и среди мужчин. Порой вечером, после возвращения рабочих с митингов и никогда не заканчивающихся совещаний, раздавались безобразные ругательства, проклятия, а после них мрачный вой, грохот падающей мебели, звон разбитых стекол – отголоски потасовок.

Часто после такого скандала Болдыревы должны были перевязывать побитых. Потасовки становились ежедневным явлением. Способствовала этому водка. Хотя алкоголь оставался запрещенным, всемогущие солдаты под видом обыска начали грабить винные склады, а также магазины казенной водки, и реализовывать добытое в свободной продаже.

Со всем этим мирилась интеллигентная, культурная семья инженера.

Госпожа Болдырева, видя, как ее легкомысленный и безвольный муж меняется под влиянием внезапно сваливающихся ударов, как понемногу делаются более крепкими духовные связи между ним и сыновьями, в течение многих лет возмущенными царящими в доме отношениями, порой думала, что только сейчас чувствует себя по-настоящему счастливой, так, как в первые годы супружества. Без горечи и ожесточения сносила она мелкие неприятности, неудобства и работу, которую вынуждена была взять на себя ради мужа и сыновей. Они помогали ей, как могли. Работы у них было вдоволь. Казалось удивительным, что такие обычные, издавна функционирующие устройства, как городские водопроводы и электростанция, начали отказывать и порою прекращали свою деятельность. Водопроводные и канализационные трубы замерзали и лопались.

Молодые инженеры вынуждены были их ремонтировать и носить воду из уличных кранов в ведрах; выстаивать часами в очередях, ожидая установленную новым законом порцию керосина и угля для разогрева, хлеба и других продовольственных продуктов.

Инженеры вначале мобилизовали всех рабочих и совместными силами поддерживали порядок в доме, ремонтируя то, что выходило из строя.

Такое положение вещей продержалось едва с месяц. Один из рабочих, которому потребовался кусок трубы для дома, попросту открутил его от фабричной машины. Партийный товарищ донес на него большевистскому комиссару. Рабочий был арестован, обвинен в краже народного имущества и после этого наказан.

И для Болдырева не прошло это безнаказанно. В их комнатах провели обыск, во время которого были отобраны все дорогие вещи. Петр за то, что велел рабочему найти кусок трубы, был заключен в тюрьму Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по Борьбе с Контрреволюцией и Саботажем (или ЧК) на улице Гороховой.

Прокурор, постоянно пьяный подметальщик улиц, неустанно обещал арестованному буржую, что прикажет его расстрелять, и грозил во время судебного расследования револьвером, то и дело приставляя его к груди и лбу молодого инженера.

К счастью, рабочие и мастера с фабрики, на которой работал Петр, подали прошение о его освобождении. Петр Болдырев через две недели вернулся домой и, усмехаясь загадочно, шептал родителям и брату:

– Нагляделся я в ЧК на разные красивые вещи и прошел прекрасную школу…

Не хотел, однако, рассказывать дома о подробностях. Опасался рабочих, которые охотно подслушивали под дверями. Можно было ждать доноса, так как между квартирантами Болдырева такие случаи уже в результате ссор происходили.

Во время прогулок по городу Петр рассказал отцу, что в этом наивысшем суде, где вершилась пролетарская справедливость, царили ужасные условия, вопиющие к небу об отмщении.

Ежедневно расстреливали людей без суда, допускались провокации, как во времена политической полиции, выманивали деньги за освобождение людей из тюрьмы, били арестованных; издевались таким способом, о каком в наиболее мрачных периодах царизма не слышно было никогда.

– Обращаю внимание на то, что кто туда попадет, должен сразу заказать для себя гроб и панихиду! – шептал с усмешкой Петр. – Только случайно можно выйти целым из этого мрачного приращения справедливости.

С ужасом они смотрели на себя, объясняясь только взглядом и шепча:

– Плохо! Очень плохо!

Господин Болдырев среди бесчисленных больших и малых неприятностей, хлопот, обысков, тревоги и ежедневной опасности для семьи и собственной жизни как бы совсем забыл о запоздалой любви, еще недавно так крепко держащей его в своей власти.

Однажды, проходя Невским проспектом, вспомнил он об очаровательной Тамаре. Перешел через мост и направился в сторону дома, где нанял год назад уютную квартирку для танцовщицы.

Удивился, что на его звонок открыла ему двери та самая горничная, которую знал он издавна. Знал, что новый закон запрещал использовать наемную работу и за неподчинение этому сурово карал.

«Рискует Тамара», – подумал Болдырев и спросил горничную:

– Дома ли Тамара?

Сметливая девица опустила глаза и, усмехнувшись двусмысленно, ответила приглушенным голосом:

– Госпожа дома, только не может никого принять… Только что прибыл к ней комиссар нашего района, стало быть…

Болдырев не слушал дальше. Понял все. Доносились до него взрывы веселого смеха, игривый щебет Тамары, возбужденный мужской голос и даже, как ему показалось, эхо поцелуев, приглушенное звоном стекла.

Он бросил взгляд на вешалку и усмехнулся. Висели там кожаная шведская куртка и такая же шапка с большим козырьком – излюбленный костюм новых комиссаров, – а также сабля и портфель – неотъемлемый символ власти коммунистов.

– Пожалуйста, передайте госпоже, что был, чтобы передать ей пожелания счастливой жизни, – промолвил он с откровенным смехом. – К сожалению, не могу дать девушке никаких чаевых, так как у меня ничего нет!

Снова засмеялся и вышел. Остановившись на первом этаже, схватился за бока и взорвался смехом, покатываясь и потирая руки. Уже давно его так ничего не забавляло. Стукнувши несколько раз пальцев в лоб, вышел он на улицу.

Ему предстояла длинная дорога пешком.

Такси были реквизированы с первых дней Октябрьской революции, пролетки и трамваи еще не курсировали, так как извозчики, кондукторы и механики постоянно вели дебаты, становясь на сторону Совнаркома и ее председателя, товарища Ленина. Среди политических споров неистовствующая толпа забывала даже о том, что получала полфунта скверного хлеба в день, а о водке не смела мечтать, так как за ее питье бросали в тюрьму. Впрочем, продаваемая тайно, она достигала чрезмерно высокой цены, доступной исключительно советским бюрократам.

Болдырев, измученный долгой прогулкой, вернулся домой вечером и, заметив озабоченное лицо жены и беспокойство в ее вопрошающих глазах, притянул ее к себе, поцеловал в висок и шепнул весело:

– Будь спокойна, Маша! Все хорошо… Конец всему, что тебе отравляло жизнь, а меня бесчестило. Конец навсегда!

Неделей позже Болдырев с сыновьями получили вызов в Комиссариат Труда.

Какой-то рабочий в кожаной шапке, глядя на них, грубо спросил:

– Буржуи, хотите ли вы служить пролетариату? Потребуются ваши знания. Благодаря которым мы хотели бы иметь своих профессионалов. Если не согласитесь, отберем у вас продовольственные карточки, так как «кто не работает, тот не ест!». Ха, ха! Так сказал наш Ленин! Ну что? Даете согласие? Помните, что в случае отказа встретят вас разные другие наказания, а у нас их большой запас для вас, врагов революции!

Болдыревы обменялись многозначительными взглядами.

– Соглашаемся на ваши предложения, – ответил за всех Петр – Мы не враги революции…

– Я вас знаю, псы коварные! – вскрикнул рабочий-комиссар. – Почти все вы занимаетесь саботажем и бойкотом пролетарской России. Не по вкусу вам социальная революция! Хотели бы вы нас угнетать по-прежнему?!

Старый Болдырев не выдержал! Засмеялся и произнес:

– Товарищ! Вы, вероятно, были рабочим или мастером на фабрике. Написано это на ваших натруженных руках. Скажите мне откровенно и честно, что, в фабричном бюро буржуи разговаривали с вами так, как это делаете вы?

Рабочий не ожидал такого вопроса и смутился. Однако немного погодя занял прежнюю дерзкую позицию и буркнул угрожающе:

– Ну, вы, острые на язык! Известная речь!

Он выдал инженерам какие-то узкие лоскуты бумаги с адресами фабрик, в которых они завтра должны были работать.

Началась работа для пролетариата. Рабочие, только за редким исключением, проводили целые дни вне мастерских. Советовались и ожесточенно спорили о способах контроля над фабрикой, разрабатывали фантастические планы руководства предприятием собственными силами, устанавливали часы работы, пели Интернационал. Одновременно разрушали машины, потому что меняли на провиант самые дорогие части механизмов и находящиеся в складе материалы. Инженеры, протестующие против такого хозяйствования и призывающие к работе, вскоре стали предметом ненависти рабочих и обвинения в буржуазных методах ведения работ.

На счастье, их дело взял в свои руки ведущий комиссар по производству – человек интеллигентный. Приказал всем явиться в бюро и внимательно выслушал жалобы рабочих и объяснения Болдыревых.

Во время хода разбирательства раздавались радостные приветствия и восклицания людей, толкущихся в коридорах Комиссариата.

– Да здравствует Ленин! Да здравствует революция!

В зал, где происходило разбирательство, вошел вождь пролетариата, а за ним вторглась толпа рабочих. Объяснившись с комиссаром по производству, Ленин внимательно присмотрелся к спокойным интеллигентным лицам инженеров и остановил взгляд на обвиняющих их рабочих, повторяющих вокруг фразы, вычитанные из прокламаций и большевистских газет.

Ленин кивнул головой и улыбнулся любезно, почти мягко. Поднял глаза на толпу, ждущую с интересом решения самого диктатора, и промолвил хрипло:

– Товарищи, покиньте сейчас же зал!

Так как Куно Хайланен и два финских солдата, прибывших с Лениным, умело проложили им дорогу к дверям, зал скоро был освобожден от зевак.

Ленин уселся у стола и, обратившись к обвинителям, бросил вопрос:

– Что сделано на фабрике во время работы этих инженеров?

Обвинитель прочитал перечень выполненных работ.

– Почему работа была прервана?

– У нас были важные митинги и… не хватило материалов, так как товарищи вынесли их со складов фабричных, – отвечал один из рабочих.

– Что скажет об этом товарищ инженер? – спросил Ленин.

Господин Болдырев ответил:

– В складах материалов действительно не найдено. Почему, не знаю, так как контроль не касался меня. Я являюсь техническим консультантом. Если бы у меня была бронза, медь и сталь, я отремонтировал бы неисправные машины. Желая работать добросовестно и производительно, я указывал фабричному комитету на необходимость обязательной работы хотя бы в течение шести часов.

– Тем временем, сколько часов работали товарищи? – спросил Ленин.

Болдырев спокойным голосом ответил:

– Комитет ведет учет, следовательно, может вас проинформировать, товарищ председатель Совнаркома.

Ленин поднял голову на обвинителя, который, заглянув в свой портфель, доложил:

– Выпадало… по два часа, и то… не каждый день…

Ленин встал и, щуря глаза, сказал отчетливо:

– Кража имущества общественного, преступное растрачивание рабочего времени, саботаж, прикрытый революционными митингами. Товарищи! Диктатура пролетариата была осуществлена вами для того, чтобы мы смогли растоптать буржуазию, и каждые другие враги для нас – обломок общества. Поэтому необходимым является напряженный труд каждого рабочего. Не шесть, не восемь, но десять, четырнадцать, двадцать четыре часа работы! Слышите?!

Рабочие сорвались с мест и начали кричать.

– Это худшая каторга, чем при буржуях. Где завоевания революции? Где социалистический рай, о котором вы писали и кричали? Где освобождение трудящегося народа? Ни хлеба, ни отдыха после тяжелой работы под ярмом капиталистов!

Ленин улыбнулся мягко, хотя его надутые губы кривились и дрожали.

– Товарищи! – сказал он. – Вы сделали революцию и победили, чтобы построить рай, о котором говорите. Чтобы строить, нужно поработать, а не болтать, не болтать, что вы в течение трех месяцев работаете! Смотрю на вас и думаю: вот эти добрые люди и доблестные революционеры вскарабкались на высокое дерево, уселись на самой высокой ветке, ими восхищается целый мир, а в это время для забавы они сами рубят ветку, на которой находятся. Будьте внимательны, чтобы вы не свалились с вершины дерева и не разбили себе лоб! Кто тогда будет брехать?!

По залу пронесся громкий смех.

Ленин понял, что у него уже есть сторонники среди присутствующих на разбирательстве свидетелей, стало быть, он продолжал с язвительной усмешкой:

– Ничего не делается против вашей воли! Мы исполняем ваши распоряжения. Вы решили в самую жару работать так, чтобы за два месяца сделать работу, рассчитанную на десять лет, чтобы за два года догнать Европу, которая опередила нас лет на пятьдесят! В это время эта жара – это два часа работы и шесть болтовни?! Как у вас горло не распухло, дорогие товарищи! Завидуете, по-видимому, Керенскому, который только и делал, что болтал днем и ночью. Похоже, даже во сне произносил речи. Не хотите ли вы, все же, слышал это на митингах, идти за советом Кузьмы Пруткова, предписывающего «поспешать медленно»? Помните, что наши враги не спят! А когда двинутся на нас, никакая болтовня не поможет! Может, вам обговаривать свои дела и замолчать только, когда петля генералов задушит вас? Работа, работа, товарищи, всякое усилие является необходимым для успеха вашей революции и вашего счастья!

Он умолк и, шепнув несколько слов комиссару производства, объявил спокойным поставленным голосом:

– От имени трудящихся я принимаю решение: инженеры остаются по-прежнему на фабрике, комитету ставится непременное условие, чтобы еженедельно вырабатывал столько, сколько давала фабрика в первый период работы инженеров! Если не выполните этого, станете перед безотлагательным судом за саботаж! Пролетариат не знает ленивства и сострадания, товарищи!

Рабочие молчали и расходились угрюмые. Чувствовали, что ложится на них неизвестная до этого тяжелая, поразительно грозная рука.

Инженеры, поддержанные решением Ленина, горячо уговаривали рабочих начать работу, увлекали собственными примерами, советовались, но те качали головами и бурчали:

– Сейчас уже поздно! Машины наполовину испорчены, нет материалов. Никто ничем не поможет!

Один за другим записывались они в Красную Армию, убегали в деревню, с которой российский рабочий не прерывал родственных связей. Более интеллигентные убегали на должности в бесчисленных чиновничьих учреждениях новой России, с каждым днем превращающейся в государство бюрократов, жирующих на теле народа.

В конце концов, фабрику закрыли. Болдыревы были свободны. Смутило их это, потому что не соглашались они со своими коллегами, которые, считая власть большевиков за явление недолговременное, упорно бойкотировали «власть захватчиков и изменников».

Болдырев и его сыновья думали иначе. Они не верили в быстрое затухание революции. Так как, по их мнению, была она только одним из этапов могучего движения и должна была пройти несколько периодов в течение ряда лет. Как порядочные граждане, не могли и не хотели они оставить родину без помощи, видя, как ее раздирают и разрушают неумелыми руками теоретики, мечтатели, преступники и темные необразованные люди.

Петр Болдырев сказал:

– Мы, профессионалы, должны остаться на своей должности, так как мы нужны каждому правительству. Мы помним, что последнее слово, категоричное, решительно скажет крестьянин. Он топнет ногой, выругается, согнет одержимых и надолго установит порядок. Как же обойдутся люди без профессионалов? Ведь крестьянство не поверит сброду в кожаных куртках, с папками подмышкой, тем тысячам всяческих комиссаров, которые разрушают Россию и требуют, чтобы деревня их кормила. Крестьяне вообще ничего общего с городом не имели, а сейчас внезапно город посадил им на шею комиссаров-паразитов, чужих им и не окруженных даже уважением, темных и часто безграмотных. Власти требуют от крестьян хлеба, мяса, масла для Красной Армии, ничем за это не расплачивающейся, так как у города самого нет никаких товаров, кроме газет, брошюр, лозунгов и других революционных декораций. Мы должны ждать крестьянина с тяжелой палкой и твердым кулаком, чтобы помочь ему в возрождении больной родины.

Такие мысли вынудили их к повторному появлению в Комиссариате Труда. Поведали им там, что они будут вызваны, когда их профессиональная помощь потребуется пролетариату.

В это время районный комиссар, пользуясь тем, что часть рабочих, живущих в доме Болдырева, выехала в деревню, поместил в них несколько семей. Были это нищие, а также темные личности из числа самых плохих городских подонков. Немедленно начались кражи и драки, а после них обыски, постоянное появление милиции, военных отрядов; следственных властей, состоящих из рабочих, солдат и бывших кухарок. Всего больше страдали в результате этих визитов «буржуи», у которых после каждого раза что-то забирали и в добавление к этому ругали «грабителей трудящегося народа».

Жизнь со дня на день становилась все более несносной. Женщины шпионили за госпожой Болдыревой и доносили милиции о покупаемых ею запасах продуктов, о чрезмерном количестве обладае-мой ими одежды, белья и обуви. По ночам врывались какие-то люди, выдающие себя за агентов борьбы со спекуляцией; реквизировали хлеб, муку и разные вещи, принадлежащие буржуазной семье; осыпали бранью и всякий раз крали что-нибудь.

Наконец, настал предел терпению. Было это в начале декабря. Безумствовали морозы. Болдыревы сидели в своих комнатах в шубах, так как в неотапливаемом жилье господствовали пронзительный холод и сырость.

Внезапно в соседней комнате, занимаемой шестью рабочими семьями, раздались пронзительные крики. Какая-то женщина плакала и стонала жалобно.

Госпожа Болдырева долго прислушивалась, после чего промолвила:

– Может, что-то плохое случилось с этой женщиной? Зайду к ней.

Она вышла и в следующую минуту вернулась бледная и взволнованная.

– Григорий! – воскликнула она, обращаясь к младшему сыну. – Беги сейчас же за доктором Лебедевым и проси, чтобы сразу пришел. Какая-то работница рожает! Торопись!

Знакомый врач прибыл немедленно. Когда он осмотрел больную, уведомил:

– У ней нет ни минуты для спасения! В комнате роженицы царит, однако, такой ужасный беспорядок и грязь, что ей грозит заражение и смерть. Не знаю, что делать…

Госпожа Болдырева посмотрела на мужа и сыновей.

– Мои дорогие, – вымолвила она, – сходите в город, а мы в это время перенесем больную в нашу комнату. Нельзя оставить бедняжку без помощи!

Мужчины вышли, но когда вернулись, госпожа Болдырева плакала.

– Знаете, какую подлость сделала женщина, которую мы спасли почти от верной смерти? После окончания родов она заявила, что не выйдет уже из моей комнаты. В это время в комнату водворилась целая семья: ее мать, муж и четверо детей.

Разговор этот услышали в соседней комнате, так как раздался злобный голос женщины:

– Буржуи проклятые! Живут в чистоте и богатстве и думают, что мы хуже их! Хватит этого! Напились нашей крови, теперь наша взяла!

Она выплюнула какие-то гнилые ругательства и умолкла.

– Ничего не поделаешь, – произнес свой приговор Болдырев. – Нужно бежать…

– Куда? – спросила жена.

– В деревню, к брату Сергею. Давно нас приглашал. Может, в деревне будет спокойней, – ответил он шепотом.

– Это хорошая мысль! – поддержали его сыновья.

Несколько дней уплыло, пока Болдыревым удалось получить позволение на выезд из столицы. В свободной пролетарской республике все население, кроме относящихся к партии большевиков, как осужденное, было приковано к своему месту. Знакомые рабочие помогли, однако, и семья Болдыревых, ограбленная полностью, перебралась в поместье Рузино в Новгородской области.

Они облегченно вздохнули, припоминая себе последнюю перед выездом из Петрограда реквизицию, лишившую их последнего остатка имущества; постоянные обыски и контроль паспортов в поезде, подозрительность милиции и безнаказанные оскорбления, бросаемые в их адрес шляющимися повсюду моряками. В Рузино царил покой и достаток. Только теперь Болдыревы поняли, как недооценивали они благосостояние и благодеяний цивилизации. Поняли также, что человек культурный придает чрезмерно большое значение избыткам, становящимся частью ежедневной жизни.

Петр со смехом говорил:

– Прежде я сердился на прачку за плохо отутюженный воротничок, а теперь могу ходить даже без воротничка. Все на свете относительно!

Однако волна революционная быстро добралась до Рузино.

В один прекрасный день во дворе появилась масса крестьян. Возглавлял их мрачный человек в офицерской шинели без погон. У него было злое лицо и глаза, полные ненависти и ожесточенности. Он потребовал, чтобы владелец имения вышел к «народу».

Сергей Болдырев пригласил прибывших крестьян во двор. «Народ», остановившись перед «хозяином», молчал, покашливал и подталкивал друг друга локтями. Наконец, выступил незнакомый человек и произнес дерзко:

– Мы пришли к вам по серьезному делу, товарищ буржуй…

Болдырев приглядывался к нему внимательно. Немного погодя, хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Не узнал вас сразу! Клим Гусев? Давно вас не видел. Это вы пропили свою хату и землю, а потом покинули деревню? Что теперь делаете?

Господин Болдырев не сказал всего. Знал он, что пьяный крестьянин совершил в ближайшем городке какое-то злодеяние, был приговорен к тюремному заключению и исключен из «общины», или первичной, бессмертной коммуны крестьянской.

– Я уполномоченный Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов по всей области, – парировал он с гордостью, дерзко смотря на «буржуя».

– С чем ко мне пришли? – спросил Болдырев.

Гусев, избегая его взгляда, буркнул:

– Пришли к вам, товарищ, потребовать, чтобы вы отдали крестьянам вашу землю, скот, инвентарь и усадьбу. Все это принадлежит теперь народу!

Для подтверждения этих слов он угрожающе поднял кулак.

Болдырев сморщил брови. Не понравился ему «законный» аргумент безграмотного пьяницы Гусева.

– Кулак спрячь, человек, так как иначе ни до чего не добьемся! – промолвил он строгим голосом. – Из газет знаю, что будет собрано в январе Учредительное Собрание. Оно примет новый закон о земле. Подождем! До срока уже недалеко!

Погладил седую бороду, спускающуюся ему на грудь, и взглянул на крестьян спокойно и доброжелательно.

Гусев внезапно выругался безобразно:

– Не вводи нас в заблуждение, буржуй, притеснитель! Достаточно уже выжал из на слез, пота и крови! Отдавай все! Остерегайся, как бы не оторвали тебе голову и не засветили бы в твои глаза, ха, ха, крестьянскую иллюминацию!

– Грозишь? – спросил Болдырев и, обращаясь к крестьянам, воскликнул, – что молчите, соседи? Жил я с вами в дружбе.

Вы знаете, что я не выжимал из вас ни пота, ни слез, ни крови! Это глупые бредни этого бездомного бродяги, пьяницы, арестанта! Говорите! Хочу знать, живет ли справедливость в ваших сердцах!

Крестьяне переступали с ноги на ногу и ворчали:

– Ну… пожалуй, что… как бы по-доброму мы жили… Притеснения никакого не было… Что говорить?! Только приказ вышел, чтобы землю и всякое имущество у господ отобрать и… делить… Пришли мы, чтобы по-соседски, по-доброму, посоветоваться… согласие ваше на это иметь… так как и так… возьмем…

– Возьмете? – крикнул Болдырев. – А по какому это праву? Злодеями хотите быть?! Что на это скажет власть, когда установится лад в стране? Не подумали об этом?

– При твоей жизни, буржуй, не будет другой власти, кроме нас, рабочих и крестьян! – засмеялся Гусев. – Отдавай, иначе сами возьмем!

Болдырева, старого полковника в отставке, героя двух войн, нелегко было испугать. Выпрямился гордо и промолвил, выразительно подчеркивая каждое слово:

– Не отдам, не имея в руках написанного и утвержденного властью закона! Если Народное Собрание так постановит, без слова возражения. Теперь, если хотите, можете делать беззаконие и злодеяние, но тяжело за это заплатите! Образумьтесь, стало быть, пока есть время! Идите домой, подумайте, и о том, что решите, пусть мне сообщит староста.

Махнул рукой и ушел.

Крестьяне покинули усадьбу в мрачном молчании.

– Справедливо говорил, – буркнул один из крестьян. – Можем подождать…

– Ждите… Ждите! – бросился на него Гусев. – Дождетесь новых полицейских, тюрем и кнутов. Буржуи в Учредительном Собрании установят старый порядок, а вы, как быдло, пойдете под их ярмо! Брать! Брать, пока время!

– Но как брать, это брать… – раздались еще несмелые голоса.

Часом позже по двору пробежал староста. Мял шапку, чувствовал себя озабоченным, оглядывался трусливо.

– Несчастье, хозяин, несчастье! Народ обезумел. Наступают последние часы! Крестьяне решили отобрать у вас землю, скот, дом, машины, а вас и супругу выгнать из усадьбы. Велели мне сказать, чтобы без задержки отправил приехавших родственников, так как, как говорит Гусев, объедают они крестьян. Это не мы этого хотим… только этот… Гусев. Подстрекал всех, как дьявол-искуситель… Несчастье!

Он наклонился к уху господина Болдырева и шепнул:

– Переоденьтесь, господин, в деревенскую одежду и ждите. Я за вами пришлю телегу. Мой сын, ваш крестник, отвезет всех в город. Там будет спокойней.

Старый полковник побледнел и раздумывал долго. Наконец заговорил:

– Спасибо вам, староста! Пришлите Ивана с телегой.

Староста вышел, а Болдырев направился в гостиную, где собралась вся семья.

Спокойным голосом, который у него ни разу не дрогнул, объявил, что решил отдать крестьянам имущество и остаться, чтобы темные крестьяне не погубили хозяйства.

– Буду им советчиком и помощником! – произнес он. – Нет у меня права отказаться от своего представительства. Если найду общий язык с людьми, пусть же народ получает с него наибольшую пользу, чего без меня не сумеет взять. Остаюсь! Что касается вас, то крестьяне требуют, чтобы вы уехали. Брат Валериан заберет свою семью и мою жену. Поселитесь у моего приятеля Костомарова. Сидит он на небольшой пашне, работает как обычный крестьянин, стало быть, у него землю не отберут. Это самое безопасное место в это время!

Жена Сергея Болдырева, седая старушка, запротестовала.

– Я останусь с тобой! – воскликнула она. – Не оставлю тебя. На войну поехала за тобой, как санитарка, да и теперь не согласна оставлять тебя одного. Детей у нас не было, жили мы для себя. Таким образом, можем и умереть вместе. Остаюсь, и не старайся меня отговорить от этого намерения. Конец! Решено!

Растроганный Болдырев не протестовал. Подошел к жене и промолвил только:

– Благодарю тебя, Юлия!

Он советовался с братом, просил его о сохранении некоторых документов и нескольких драгоценностей, которые со временем могли бы обратиться в деньги. Поручал ему, чтобы предупредил старого чудака Костомарова, что, быть может, скоро приедет к старому другу на долгое время.

– Опасаюсь, – сказал он, – что крестьяне впадут в бешенство, как ваши рабочие! Когда потеряю надежду, приеду к Костомарову и буду ему помогать.

В старинном дому, помнящем пышный век Елизаветы, осталась седая пара старичков. Сидели они в полумраке и разговаривали тихими голосами.

– Скажи, есть ли хоть один человек в окрестности, которому бы мы причинили зло? – спрашивала старушка. – За что столько ненависти к нам?!

Вздохнула и заплакала горько.

Муж долго ничего не говорил. Прошелся несколько раз по комнате и, подумавши, начал шептать:

– Это сложный вопрос, ой, очень сложный! Отвечаем мы не за свою вину… Должны понести наказание за грехи власти, дворянства, чиновников, интеллигенции, за преступления царя. До сих пор крестьянина считали быдлом, которым можно управлять только кнутом. Темного не хотели выводить из темноты. Копали все большую пропасть между крестьянством и властью и интеллигенцией. Ну, и дождались дней мести! Дикий и темный крестьянин сам вырвался из темницы. Мы для него являемся не только добрыми соседями, Сергеем и Юлией, которых они знают уже пятьдесят лет. Мы являемся «господами», учеными, близкими людьми прежних хозяев, а стало быть, врагами…

Долго говорил он, печально склонивши грустную седую голову.

Внезапно со звоном разлетелось оконное стекло, большой камень упал в комнате, а через разбитое окно ворвалось облако морозного воздуха. С подворья доносился глухой гомон.

Болдырев выглянул из окна. Плотная толпа крестьян, возглавляемых Гусевым, ведущим за собой деревенских баб с мешками в руках, сунулась к ступеням крыльца.

– Открывайте! Открывайте! – раздались голоса.

Охваченная ужасом прислуга убежала. Болдырев перекрестился и пошел к дверям.

Вбежал Гусев, а за ним, крича и толкаясь, ворвались бабы. Они сразу же начали бросать в мешки стоящие на столах предметы, срывать занавески, выламывать дверцы шкафов и буфетов.

– Забирайте все, так как это теперь ваше! Конец буржуям, теперь каждая вещь принадлежит народу! – орал Гусев, размахивая палкой.

– Опомнитесь, люди! – кричал Болдырев, но толпа, ругаясь, отпихнула его и побежала дальше.

Со двора и от строений усадьбы доносились шумные крики и вой крестьян.

Бабы, подстрекаемые Гусевым, обезумели. Ломали мебель, разбивали зеркала; разрушали фортепиано, обрывая струны, выкручивая клавиши; сдирали обивку мебели, драпри, ковры.

В конце концов, они выбежали, таща мешки с добычей.

– Спалить этот старый сарай! – крикнул внезапно мечущийся в толпе Гусев.

Кто-то сунул подожженную жердь под навес деревянной крыши, другой облил стену керосином и подпалил. Языки пламени начали лизать почерневшие, сухие доски старого строения, дым вырывался из щелей между балками и обшивкой стропил. Миновало несколько минут, и вся постройка оказалась в огне.

– Загородить двери! – проревел какой-то женский голос. – Пусть враги народа испекутся в своей норе! Крысы ненасытные!

Спокойный и даже кроткие крестьяне, набожные, любящие загадочные книги религиозные, внимательно вслушивающиеся не только в значение, но сам звук серьезных, величественных, торжественных слов старого славянского церковного языка; бабы и девки деревенские, льнущие почти ежедневно к доброй, мягкой старушке, чтобы пожаловаться, поплакать над своей долей невольниц, терзаемых и притесняемых пьяными мужьями и отцами; посоветоваться в вопросе болезней детей, чтобы получить пособие, написать письмо или жалобу к властям; старцы, которые приходили перед каждым праздником в усадьбу, чтобы побеседовать с «помещиком» о домашних делах, выслушать объяснение невразумительных, запутанных распоряжений губернатора, полиции, казначейского управления, выпросить корову или коня для обедневшего соседа – всех той зимней ночью охватило безумие.

Толпа кричала, выла, свистела, смеялась дико, бессмысленно.

Посматривая на ярко-красные полотнища пламени, с гулом метавших искры и красные угли; на столбы черного и белого дыма; на луну, пляшущую на темном небе, слушая треск досок и стропил, тоскливый звон лопающихся оконных стекол, чувствуя на себе горячее дыхание огня, быстро пожирающего старую резиденцию Болдыревых, толпа перекатывалась беспокойно с места на место, ругаясь и богохульствуя.

Какая-то старуха с исступленными глазами, в которых бегали кровавые отблески пожара, без причины подоткнув юбку выше колен, с пронзительным повизгиванием выкрикивала:

– Палите, палите, Божьи люди! Когда спалим дом, господа никогда уже не вернутся!

Другая, бросая омерзительные слова, вторила ей:

– Мать Пречистая, Господи Христе, позволили мне дожить до радостного дня!

Голос ее сорвался в едком дыме, и так она начала плевать и выкидывать из себя гнилые, развратные ругательства и неистовые проклятья, похожие на святотатства.

Какой-то крестьянин, бессмысленно дрыгающийся перед крыльцом, внезапно крикнул:

– Господа у окна, люди православные!

Огонь доставал уже жилой части дома.

Болдырев, схватив жену, потерявшую сознание от сильного испуга, тащил ее к выходу. Двери были забаррикадированы деревянными чурбанами, набросанными крестьянами. Старый полковник не мог их поднять. Стало быть, выбил стулом стекло в сени и намеревался этой дорогой спасть жизнь.

Крестьяне смотрели на мечущуюся перед окном седую голову Болдырева, поднимающего сползающую постоянно жену.

К окну подскочил какой-то подросток и метнул в старика камень. Толпа в это время завыла, заскулила, и град камней посыпался на седую голову и грудь, покрытую длинной серебристой бородой.

Болдырев вдруг исчез. По-видимому, упал, пораженный камнем.

В данный момент с треском, грохотом и шумом завалился верх, выбросил высоко, под самое небо столбы искр, пылающих головешек и углей.

– Ур-р-ра-а-а! – прокатились над толпой радостные, триумфальные крики и звучали долго, заглушаемые грохотом заваливающихся балок и стен.

– Выводите лошадей! – пробился сквозь гам и шум пронизывающий крик.

Все помчались к хозяйственным строениям, но не успели до них добежать, так как крытая соломой конюшня, амбар и деревянный барак с локомобилем, машинами и сельскохозяйственными орудиями, засыпаемые горящими головешками, сразу были охвачены пламенем. Раздался тонкий, жалобный визг и встревоженное ржание коней, шипение огня, скрежет и треск пылающего дерева.

«Крестьянская иллюминация», одна из бесчисленных, которыми озарена была Россия, затухла только с рассветом.

Мужики и бабы размахивали руками и, крича возбужденными голосами, вернулись в свои избы, погоняя скот, забранный со скотного двора Болдыревых.

– Эх, Акимий Семенович, веселая ночка была! – кричал одноглазый крестьянин, похлопывая старосту по плечу.

– Чистая работа! – молвил тот, поблескивая мрачными глазами – Все до последнего сожрал огонь. Ничего не осталось. Машины жалко! Новые, добрые были…

– Малая беда, короткая печаль! – пропищала идущая рядом женщина, согнувшись под тяжелым мешком, набитым награбленными в усадьбе вещами. – Наше право теперь! Все принадлежит народу… Так наставлял товарищ Гусев!

Ощущая неожиданную сердечную благодарность к Творцу, высокий крестьянин с опаленной бородой воскликнул с воодушевлением:

– Толстую свечу поставлю перед иконой святого Николая Чудотворца за то, что без никакой помехи закончили дело раз и навсегда! Наша земля, вся нам принадлежит, Мать-кормилица!

– Смотрите только, чтобы наследники Болдырева не вернулись, – отозвался остерегающий голос. – Ой, в Сибирь погонят нас за эту ночь, братишки. Господи Христе, смилуйся над нами. Защити слуг Твоих!

Мужики начали оглядываться боязливо, креститься и шептать молитвы.

Услышал это Гусев и, сдвинув шапку на затылок, крикнул:

– Не бойтесь, товарищи! Никогда не воротятся… Для спокойствия и уверенности вобьем мы на погорелище кол из осины. Это уже наверняка, никогда не вернется никакой Болдырев!

– Вобьем кол! Почему не вбить?! – бормотали мужики.

Так шли они, то разговаривая, то радуясь зловеще, то чувствуя великий страх, ползущий отовсюду в сером сомнительном свете зимнего морозного предрассветного часа.

В это время в Петрограде печатные машины с ядовитым, злым щелканьем печатали воззвание Владимира Ильича Ленина к крестьянам: «Говорим вам: не ждите никакого закона, берите себе землю, захваченную слугами царя, богачами и дворянством! Сметайте со своей дороги врагов, угнетателей и эксплуататоров! Вам служит право обиженных, сбрасывающих кандалы. Спешите, так как хозяева земельных владений надеются на поддержку, организуемую царскими генералами! Они несут вам чрезвычайные суды, смерть, кнуты, тюрьмы и каторгу! Спешите и помните, что того, что захватите, никто и никогда у вас не отберет! Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует рабоче-крестьянская власть! Да здравствует диктатура пролетариата!».

Ленин написал это воззвание около полуночи, возвратившись с заседания Совнаркома. Слушая речи товарищей, почуял тоску и охватывающую его тревогу.

Проходя длинными коридорами Смольного Института, думал: «Действительно ли я являюсь и буду диктатором миллионов крестьян и рабочих? Хватит ли мне силы, чтобы навязать им свою волю?

Хочу это сделать, так как моя воля никогда не будет направлена на мою личную пользу. Все, не исключая своей жизни, хочу посвятить делу – освобождению трудящихся от уз наемного рабства Между тем, представляется мне, что массы владеют мной, навязывая мне свои требования, а я с трудом могу выпросить реализацию крох собственных стремлений? Разве я был рабом толпы? Этого сборища чужих людей, кричащих рабочих, темных, самых плохих крестьян? Должен был, уступая им, чтобы вырвать от них право продовольственной диктатуры, еще раз призвать крестьян к пробуждению самых лучших, наикультурнейших хозяйств. Впрочем, почему сам этого опасаюсь? Диктатура переходит ко мне, а когда я буду чувствовать ее зажатой в руке, поверну все так, как я захочу!».

Тоска, однако, не развеялась после этих размышлений творца новой революции.

В это самое время в комнате, охраняемой вооруженными латышскими революционерами под командой Петерса и Лациса, лежал на софе Феликс Дзержинский. Не спал, так как в течение нескольких лет страдал бессонницей.

О чем только не думал в течение бесконечно долгой полосы мучительных дней и ночей бывший каторжник, социалист, человек, сотканный из нервов, дрожащих ненавистью и жаждой мести?! Он пылал ненавистью ко всему миру. Мечтал о мести ко всему, что жило и что было делом живых существ. Жаждал видеть вокруг себя кровь, тела убитых и замученных, кладбища, руины и пепелища, а над этим – смерть.

Сейчас лежал он с открытыми глазами, ежеминутно прикрываемыми дергающимися и опускающимися веками, красными, припухшими; руками сжимал он судорожно конвульсирующее бледное исхудалое лицо, шипел от боли, кривя губы в ужасной улыбке страдания и скрежеща зубами.

Поздно ночью принесли ему записку от Ленина.

Диктатор писал, что полностью ему доверяет, следовательно, поручает ему важное дело, которое может повлиять на судьбы революции. Предвидится гражданская война в целях подавления сопротивления и завоевания провинции. Будет организована большая армия, а также гвардия преторианцев для обороны Совнаркома. Войдут в нее латыши, финны и китайцы, вызванные в свое время царским правительством на военную работу. Этих людей нужно щедро подкармливать. Достаточно должны иметь пропитания также солдаты, воюющие на внутренних фронтах. Нельзя оставить без снабжения города, так как в них легко возникают бунты. Провиант для рабочих, солдат и городов должна обеспечить деревня, но – обнищавшая и исчерпанная – не захочет она делать этого добровольно. Совнарком поручает товарищу Дзержинскому обдумать способы принуждения крестьян к доставке продуктов в снабженческие пункты. План этот должен быть выполнен им самостоятельно, без контроля и в самое ближайшее время.

Об этой записке Ленина думал Дзержинский, извиваясь и терзаясь на твердой софе.

Наконец, заметив первые серые отблески рассвета, уселся он и, сжимая голову холодными ладонями, шипел:

– Я из этой темной глухомани, жестокой, языческой в своем сектантском христианстве, распущенной, трусливой и рабской выжму все, хотя бы она излила всю свою кровь! Внуки их будут меня помнить.

Он хлопнул в ладоши.

На пороге вырос силуэт солдата-латыша. Бесцветное лицо, холодные, почти белые глаза и серые волосы, выглядывающие из-под козырька шапки, оставались неподвижными, как вся сильная, ловкая фигура караульного.

Дзержинский спросил внезапно:

– Ненавидите, товарищ, русских, этих крикливых рабочих, этих темных как ночь крестьян; этих интеллигентов, которые притесняли все завоеванные народы: поляков, латышей, финнов, татар, украинцев, евреев?

Солдат смотрел строго и изучающе.

– Это псы бешеные! – рявкнул он.

– Псы бешеные! – повторил Дзержинский. – Нельзя щадить бешеных, не полагается оказывать им сострадание.

Солдат молчал, жесткий, бдительный.

Дзержинский набросал на бумаге несколько слов и произнес:

– Пошлите, товарищ, эту записку Малиновскому и скажите Петерсу, чтобы пришел ко мне!

Он упал на софу, исчерпанный этим усилием и видом живого человека, шипел от боли и стискивал зубы, чтобы не завыть, не застонать.

За дверями лязгнули винтовки. Латыши сменялись на карауле.

В это время в Рузино догорели последние балки и доски.

На истоптанном, покрытом копотью снегу остались черные, мрачные пепелища и торчащие скелеты потрескавшихся печных труб. Уносились полосы дыма и клубы пара.

В деревне крестьяне делили скот, ссорились и перебрасывались отвратительными ругательствами. В конце концов, они закончили и рассеялись по хатам, смотря на небо благодарным взглядом и шепча с набожным умилением:

– Христе Боже, Избавитель наш! Пусть имя Твое будет благославено на веки веков, что утешил нас, нищих и убогих, и награду нам послал за годы притеснения и недоли! Осанна, осанна Богу нашему на небесах!

Над лесом с криком и хрипло перекликаясь, поднялась, кружа шумно и мечась в морозной мгле, черная туча воронов и ворон… она летела с ночлега кормиться. Каркала хищно и зловеще.

Глава XXIII

В Смольном институте, местопребывании Совнаркома, перед самыми рождественскими праздниками было заметно какое-то беспокойство. В коридорах не толкались скопища людей, приходящих сюда по важным делам и без никакой цели, или с намерением приглядеться поближе к тому, что делалось, встретиться с глазу на глаз с комиссарами потрясающе громадного организма России.

Теперь коридоры были почти пусты. Там и сям торчали патрули финнов и латышей, а за непроницаемо закрытыми дверями канцелярий и залов доносились голоса скрытых от взгляда солдат и тяжелый лязг винтовок.

Около полудня в зал совещаний пришла, окруженная вооруженными рабочими, группа никогда здесь не виданных людей. Шли они в молчании, неуверенным взглядом посматривая во все стороны.

Их проводили в зал. У стола и на подиуме собрались комиссары и более десяти членов Исполкома и Военно-революционного Комитета.

– Посланцы Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов! – объявил рабочий с красной полосой на предплечье и винтовкой в руке.

– Слушаем вас, товарищи! – произнес Ленин, пронизывая взглядом прибывших.

Во главе делегации выступил худой, немолодой человек и начал говорить дрожащим голосом:

– Мы являемся представителями социал-демократов и революционеров. Прибыли по поручению Совета, который по наследству осуществляет власть правительства.

Ленин усмехнулся весело и ответил:

– Товарищи находятся в этот момент в резиденции единственного Российского Правительства, не наследственного права, но революционного! Эта неточность не имеет в настоящее время особенного значения. Просим объяснить причины прибытия!

Делегат откашлялся и произнес:

– Социал-революционеры (эсеры) спрашивают Народных Комиссаров, по какому праву они узурпировали себе их проект передачи земли крестьянам?

Ленин пригнул лысый череп над столом и засмеялся. Широкие плечи поднимались высоко. Когда поднял голову, его глаза были полны веселых, хитрых блесков.

– Хотя ваш проект не отвечает нашим взглядам на землю, мы узурпировали его себе, потому что крестьяне хотели именно такой закон. Почему мы поспешили с опубликованием вашего проекта? Потому что в ваших руках он остался бы обрывком бумаги, в наших же – приобрел уже живые формы!

– Это демагогия! – воскликнули делегаты.

– Это хорошо или плохо? – спросил наивным голосом Ленин, дерзко смотря на эсеров.

– Это бессовестная узурпация! – кричали они.

– Каждая узурпация тех, у которых урвали что-то из-под носа, считается бессовестной. Узурпаторы смотрят на это другими глазами, – мягко и снисходительно вставил Ленин. – Что дальше?

Смольный институт. Фотография. 1917 год

Выступил другой товарищ. Был он ужасно бледный, и губы его дрожали. С трудом выдавливал из себя слова:

– От имени социал-демократической фракции Совета я протестую против преступного мира, к которому стремятся Народные Комиссары. Народ российский никогда не простит вам этого оскорбления!

– Товарищи желают дальнейшего продолжения войны на фронте? – с сочувствием в голосе спросил Ленин.

– Да! Народ не вынесет позора! – крикнул делегат.

– У товарищей есть армия, на которую они могут опереться в своем благородном посягательстве? – допытывался диктатор.

– Нет! К сожалению! Вы довели армию до полнейшего развала!

– Извините, но должен указать на новую и очень серьезную неточность! – воскликнул Ленин. – В вопросе «разложения» уступаем вам первенство. Трудно! История это доказывает. Достаточно вспомнить начинания вашего «Наполеона», Керенского, Соколова с его известным приказом № 1 и ораторов из вашего лагеря, посещающих фронт. Нам оставалось только поставить точку над «и». Мы ее поставили!

Делегат молчал, сбитый с толку. Видя это, Ленин тем же самым мягким обезоруживающим тоном продолжал:

– Вы любезно пробили нам дорогу, взяв добровольно на себя черную работу. Знаете хорошо, что война в настоящее время невозможна. Народ, измученный, исчерпанный, не даст никому рекрутов. Армии хватит войны, она мечтает об отдыхе. Остается только мир любой ценой. Мы делаем это, и на нашем месте даже Великий Князь Николай Николаевич ничего бы не придумал. Что до меня, то всегда был уверен, что лучше воздержаться от удара, чем махнуть кулаком и… получить в морду, аж искры из глаз посыпятся. Советуем вам об этом, товарищи, помнить и днем, и ночью!

Делегация почувствовала скрытую угрозу. Возмущение еще выросло.

Они подняли крик:

– Не позволим узурпаторам издеваться над страной и угрожать созыву Народного Собрания. Оно одно может установить законы и разработать условия мира. Будем защищать Учредительное Собрание всеми силами! Помните об этом и вы!

Ленин потянулся лениво. Спокойно, без гнева и раздражения он парировал:

– Расстреляем вас из пулеметов!

Разговор был закончен. Делегация удалилась, взволнованная и угнетенная.

Комиссары окружили своего вождя и с беспокойством смотрели в его черные, проницательные глаза.

– Разрыв со всем социалистами в такой небезопасный момент, в минуты такие, очень ответственные… – буркнул Каменев, не глядя на Ленина.

– Перчатка, брошенная Учредительному Собранию – это угрожающая вещь, – добавил Томский.

– Очень угрожающая и совершенно непредвиденная для настроения крестьянства и армии, – добавил Троцкий, снимая очки.

Воцарилось молчание, тяжелое, мучительное.

Отозвался Свердлов:

– Угроза, подкрепленная действием, перестает быть угрозой и становится совершившимся фактом.

Сталин ответил на это, сверкая белыми зубами и огнем страстных глаз:

– Еще сегодня мы можем занять Петроград нашими войсками. Достаточно надежных полков Гренадерского, Павловского и Пулеметного! Будет тихо, как маком засеял!

Ленин внимательно прислушивался. Когда товарищи исчерпали свои опасения и доводы, сказал твердым голосом:

– Партия, к которой, как мне кажется, принадлежим мы все, потребовала водворения диктатуры пролетариата. Не можем от нее отступить, не предавая партию. Я очень удивлен, что должен растолковывать вам сейчас главные начала диктатуры и партии, товарищи! По правде говоря, в такой момент является это более грозным, чем совершить покушение на пресловутое Народное Собрание, так вас гипнотизирующее!

Опершись локтями на стол, говорил он без волнения и пафоса, как если бы вел беседу в кругу приятелей:

– Диктатура является силой, опирающейся непосредственно на насилие, незнакомое с никакими правовыми ограничениями. Могущество государства является символом насилия. Отсюда логичное предложение: диктатура пролетариата выполняет функцию государства, которое является единственным источником и творцом закона. Право это обязано быть таким, чтобы стало это машиной для подавления вражеских фракций, общественных и вражеских идеологий. Только предатели или глупцы могут требовать терпимости для врагов диктатуры и власти, представляющей только интересы одного класса! Такими являются правила! Отступление от них – это преступление, безумство или предательство! Политика партии будет в ответственные моменты поддерживаться штыками и пулеметами!

Полное силы и отваги заявление Ленина произвело впечатление. Даже колеблющиеся члены Совета и Комитета задумались, не лучше было бы в самом деле не разрешить Учредительного Собрания, чем иметь с ним тяжелые стычки при сомнительных результатах. Вопреки воле, однако, приходили на мысль досадные слова диктатора: «Лучше воздержаться от удара, чем махнуть кулаком и получить в морду, аж искры посыпятся из глаз!».

Ленин отчетливо почувствовал сомнение товарищей, так как с веселым беззаботным смехом воскликнул:

– Если бить, то так, чтобы небо показалось ничтожной тряпкой! Об этих вопросах мы будем еще неоднократно говорить, так как является это принципиальным продвижением!

Товарищи начали выходить. Ленин, схватив подмышку лежащие перед ним бумаги, пошел в свою комнату. В коридоре встретила его Надежда Константиновна.

– Произошло что нового? – спросил он, глядя на жену.

– Ждут тебя представители еврейских религиозных общин. Уже два часа сидят. Говорила им, чтобы пришли завтра: ответили, что завтра должны уже уехать… – объяснила Крупская.

– Евреи? Спросил он. – А эти от меня чего хотят? Столько их земляков работают в нашем Совете, а они аккурат ко мне! Может, принимают меня за еврея?

– Нет! – засмеялась она. – Знают ведь, что ты Ульянов и даже… дворянин!

– Бывший дворянин! – поправил он ее живо.

– Бывший… – повторила она, беря его за руку. – Во всяком случае, знают об этом!

Ленин приоткрыл двери и остановился, пораженный.

Около стен в официальных позах, в торжественном молчании восседали евреи. Это не были те революционные евреи из Бунда, которых Ленин хорошо знал издавна.

Атласные и бархатные шубы, широкие лисьи шапки с наушниками и свисающими тесемками, длинные седые бороды, почтенные лица, серебряные локоны, спадающие с висков на плечи, слезящиеся глаза в красных ободках набрякших воспаленных век, морщинистые ладони, в неподвижной сосредоточенности сложенные на коленях.

Ленин, осмотрев внимательно каждого из гостей, стал перед ними с вопросительным выражением лица.

Один из старцев поднялся и сказал по-русски:

– Приветствуем тебя, вождя угнетенных! Община раввинов израильских и цадиков, посланных духовным советом, прибыла к тебе с сердечной мольбой.

Изумление Ленина возрастало с каждой минутой.

– Слушаю вас, – промолвил он и уселся у письменного стола.

– Прибыли мы, чтобы просить с мольбой, чтобы вы отлучили от себя наших земляков, выбранных народными комиссарами!

– Вы сошли с ума?! – крикнул Ленин. – Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек – это же наилучшие, самые энергичные товарищи, это те, кто закладывает фундаменты жизни нового человечества! История будет о них говорить, записывая их имена рядом с Марксом и Лассалем!

– Вождь! – промолвил торжественно раввин-переводчик, объяснив цадикам по-еврейски слова Ленина. – Вождь! Ты знаешь, что условия жизни евреев в России сделали их революционерами. Наша религиозная община воспитала нас как организованных социалистов; преследования вынудили нас к предоставлению возможности образования нашим сыновьям, чтобы добавить им сил для борьбы. От мрачных времен неволи египетской и вавилонской мы стали интернационалистами и националистами одновременно. Можем жить и работать всюду, но никогда не выходим дальше границ религиозной общины. Она – улей, мы – рой пчел! Понимаем, что в России только евреи смогли предоставить организаторов и руководителей революции. Мы приветствовали и благословляли их до момента свержения жестоких Романовых и препровождения народа до дня Учредительного Собрания. В этот момент роль евреев была закончена; они становились рядовыми гражданами Российской Республики.

– Снова Учредительное Собрание? – вырвалось у Ленина. – Какой-то проклятый день, в котором все морочат себе голову этим вопросом!

– Учредительное Собрание – это наивысшее выражение порывов души, сердца и мудрости народа! – поднимая палец, шепнул раввин. – Не верите тысяче избранников, соберите на больших лугах два миллиона российских граждан и спросите о их воле! Горе вам, если тридцать людей захочет руководить миллионами! Среди семитских народов существует пословица, гласящая: «Даже если умеешь лучше всех ездить на коне, не отваживайся взять за морду свою верховую лошадь».

Ленин молчал, превратившись в слух.

Раввин говорил дальше:

– Духовный совет имеет точные сведения, что комиссары, среди которых есть много наших земляков, замышляют покушение на Учредительное Собрание, а некоторые из них, как Володарский (или Моисей Гольдштейн), Гузман и Моисей Радомыслский, скрывающийся под фамилией Урицкий, стали палачами, убивают без суда, самым жестоким способом врагов не признанного пока что Совнаркома. Мы этого позволить не можем!

– А вам что-то тоже наносит ущерб, если евреи уничтожают тех, которые устраивали погромы, или тех, которые со временем могли бы их повторить? – спросил Ленин, поднимая плечи.

Раввин по-еврейски переводил его слова. Цадики кивали головами и смотрели круглыми птичьими глазами. Самый старший из них заговорил тихим, едва слышным голосом.

Раввин склонился с уважением и повторил его слова по-русски:

– Мудрый почтенный цадик сказал: «Горе вам, горе! Ибо неразумные действия и беззакония наших земляков сделаются причиной поражения, о каком не читал в хрониках еврейского народа».

– Связались ли вы уже с Троцким и другими? – задал вопрос Ленин.

– Сейчас наши люди знакомят их с нашим требованием… – ответил раввин.

– Итак, что же? – промолвил Ленин. – Если они согласятся и уйдут, наступит удовлетворение вашим требованиям.

Раввин склонил голову и шепнул:

– Они являются отщепенцами народа избранного, отвергли нашу веру и не признают нашего закона; они не согласятся! Умоляем тебя, если бы захотел ты их от себя отправить! Твое дело, российское, пусть россияне делают, что им велит совесть!

Ленин сорвался с кресла и крикнул гневно:

– По какому праву вы вмешиваетесь в дела Совнаркома?

Остыв, он взглянул на удивительных гостей. Сидели они неподвижно, официально, смотрели круглыми глазами, слезящимися, окруженными ободками воспаленных век. После долгого молчания старый цадик промолвил несколько слов. Раввин сразу перевел, глядя на Ленина:

– Мудрый цадик сказал: «Если требование наше не будет принято во внимание, туча зависнет над вами, а из тучи может упасть животворный дождь или… уничтожающая молния».

– Мои милые старцы! – промолвил дерзко Ленин. – Можете молиться, доказывать, жаждать, но не требовать и угрожать, прочь отсюда! Это является привилегией пролетариата! Слышите? Теперь можете уходить! Наш разговор окончен, – он повернулся к ним спиной и замолчал, но внутри у него все кипело. Рука потянулась в сторону электрического звонка. «Приказать Халайнену выпроводит этих «жрецов» несуществующего Иеговы, поставить у стены и выпустить в них две обоймы патронов из кольта».

Не отважился он, однако, на это. Не потому, что опасался их лично. Совершал он и не такие действия. Кто мог заменить евреев в партии? Аристократы и буржуазия – естественные враги пролетариата? Никогда! Крестьяне? Те до определенного момента были примиренцами, но могут стать самыми страшными противниками. Нет! Темный болтливый российский рабочий? Хорош только как пушечное мясо, для разбивания голов невооруженным буржуям и интеллигентам, для разрушения достижений цивилизации.

Россияне – ненастойчивые, непредвиденные, непоследовательные, колеблющиеся, мечущиеся между аскетизмом и анархией – не могут заменить евреев, пропитанных ненавистью и связанных осмысленно и наследственно, инстинктом «роя».

Таким было непоколебимое убеждение Ленина. Не нажал, таким образом, кнопки электрического звонка и ждал терпеливо, пока за последним израильским жрецом с тихим шорохом не закрылись двери.

Прошел в комнату, сжимая холодные пальцы. Он долго размышлял над словами цадиков и решил ничего не говорить о беседе с ними товарищам-евреям

– Они подозрительны и бдительны… – взвешивал Ленин. – Могли подумать, что в глубине моей души сидят в засаде зародыши антисемитизма…

Долго не мог успокоиться.

Казалось ему, что еще слышит мягкий шелест атласных шуб и тихий сип дыхания почтенных старцев. Отовсюду пытливо и зорко смотрели на него округлые птичьи глаза в красных ободках усталых век, белели седые бороды и серебряные изгибы локонов, спадающих на плечи. Журчали едва доносящиеся эха спокойной, внушающей доверие своей силой и значением угрозы:

– Из тучи может упасть животворный дождь или… испепеляющая молния…

– Откуда может упасть? Когда? На кого? – спрашивал себя Ленин.

За дверями, в коридоре лязгал карабин караульного. Ленин засмеялся тихо.

– Попробуйте! – шепнул он и сильно сжал кулак.

Глава XXIV

В Киеве, в доме раввината, проходило тайное собрание представителей израильских. Здание синагоги и прилегающие к нему строения зорко охранялись молодыми евреями, сидевшими в засаде на перекрестках улиц и в ближайшем саду.

В зале совета, у круглого стола, сидели раввины и цадики в ритуальных одеяниях, серьезные и сосредоточенные. Посланцы церковных общин стояли в глубоком молчании, сгрудившись, не сводя неподвижного пылающего взгляда со старейшин.

Синагога в Киеве. Фотография. Начало ХХ века

Почтенный цадик привстал, поддерживаемый под локти, и сказал:

– Пророк Исайя говорил: «Горе народу грешному, народу беззаконием отягощенному, племени злому, сынам злобным покинули Бога, поносили Святого Израиля, повернули вспять»¹⁶.

Он уселся, тряс седой головой и тяжело дышал. Поднялся молодой приезжий раввин и, повернувшись к собравшимся, произнес:

– Уважающие и верующие закону Моисееву! Поручили мне изучить и углубить важный вопрос. Я сделал это. Бросаю обвинение на голову скрывающихся под чужими фамилиями сынов Израиля. Утверждаю, что они делают беззакония и часто ходят в крови. Преступление это перед Богом, так как израильская кровь была ими пролита! Преступление это перед нашим народом! Россияне и другие народы, видя евреев среди беспощадных убийц, начинают пылать к нам ненавистью. Пролив кровь народа избранного, погибнут виноватые и невинные мужья, жены, детки! Обратились мы со своими словами образумливания к сынам злобным, упорствующим в беззаконии, но они спиной повернулись к Богу, не вняли к просьбам и советам Его жрецов. Сердца их остались холодными к пророчеству Исайи, говорящему «Земля ваша опустошена, города ваши огнем спалены, страну вашу перед вами чужеземцы пожирают, и пустеет она, разрушенная неприятелем»¹⁷. Обвиняю потому беззаконников великим обвинением, в соответствии с Мишной и Тосефтой¹⁸, согласно с текстом Маккот, так как «сотрет злобных и грешных сообща, а которые Бога оставили, будут истреблены». Обвиняю и требую смерти для них, какое же право дал нам Моисей: «Кто ударит человека, желая убить, пусть смертью умрет!»¹⁹.

Раввины снова подняли почтенного цадика, а тот тряхнул рукой и сказал серьезным голосом:

– Повторяю за Иезекиелем слова Иеговы: «За то, что стану я действовать в ярости; не пожалеет Око Мое и не смилуется; и хотя бы взывали к ушам моим громким голосом, не услышу их»²⁰.

– Аминь! – произнесли раввины и цадики, склонив головы.

– Аминь! – вздохнуло собрание.

Слуга синагоги поместил на столе урну. Все присутствующие сгрудились вокруг. Раввин-обвинитель читал фамилии, а трясущийся престарелый цадик вынимал карточки из урны.

Тишина воцарилась в зале.

Раввин выкрикивал:

– Соломон Шур!

Цадик отвечал:

– Белая карточка.

– Моисей Розенбух!

– Белая…

Делалось это долго. Объявлялись то и дело другие фамилии, а после них отзывался слабый голос старца:

– Белая…

Наконец раввин прочитал:

– Дора Фрумкин.

Цадик поднял над головой карточку и произнес торжественно:

– Черная!

Жеребьевка продолжалась почти до полуночи. Черные карточки исполнителей смертного приговора выпали на Дору Фрумкин, Фанни Каплан, Янкеля Кульмана, Моисея Эстера и пяти других членов еврейских общин, включающим фамилии добровольцев, готовых убить преступников, навлекших на весь народ израильский ненависть и месть христианского мира.

Зал постепенно опустел. Только цадики, качая головами, долго в нем оставались, шептали что-то, обращаясь к себе и вздыхая. Этой ночью в тайне был вынесен приговор. Никто о нем не знал, так как община, как рой пчел, умела сообща действовать, молчать и скрывать свои намерения.

Одновременно в другом месте также было принято решение о смерти для ненавистных народных комиссаров, свирепствующих все больше.

Ленин ни на минуту не прерывал работу. Напрягал все силы и способности, чтобы разрушить то, что мешало ему в строительстве новой жизни.

Признавался в своих планах Надежде Константиновне, а собственно говоря, самому себе. Она сидела молчаливая, неподвижная. Чувствовала себя предметом, необходимом в данный момент откровений Ленина.

– Социализм… социализм – это несбыточная мечта! – произнес он. – Для него недостаточно капиталистического развития промышленности и пролетаризованного общества. Нет! Для социализма обязательным является еще что-то, что должно родиться здесь и там!

С этими словами стукнул он себя в лоб и грудь.

– Не нравится мне социализм!.. Он невозможен, так как человечество не имеет чувства и потребности самопожертвования…

Заметив, что жена подняла на него глаза с молчаливым вопросом, воскликнул:

– Да, да! Я являюсь только лавиной, силой, пробивающей дорогу для социализма в будущем! Сейчас хочу разрушить препятствия: частную собственность, индивидуальность, Церковь и семью. Это проклятые крепости, сдерживающие движение вперед! О капиталистах и буржуях не думаю. За месяц или два от них ничего не останется. Не были они организованы, не имели смелости нам воспротивиться. Идут, как бараны под нож! Ха, ха! Трудно будет с крестьянами, так как они являются самыми сильными мелкими буржуями! Зубами и когтями держатся за землю!

– У тебя есть какой-то план? – вмешалась несмелым голосом Крупская.

Он взорвался веселым смехом и ответил:

– Уже забил им клин в голову, опубликовав декрет об исполнении отчуждения земли по собственному почину крестьян, без участия какой-нибудь власти! Уже тогда красивые иллюминации устроят наши послушные, благочестивые крестьяне, подрежут глотки и испекут своих «хозяев» в горящих усадьбах! Сейчас удалось мне раздробить партию эсеров, перетянув на свою сторону их левую фракцию. Искусил я их службой в ЧК, где они смогут выпустить, сколько захотят, крови из владельцев больших площадей земли! Будут стараться! Теперь мы вобьем в крестьянские лбы убеждение, что Учредительное Собрание, как дырявая изношенная подошва, никому не нужно, так как они уже получили землю в вечное владение.

– Снова много пишешь… ночами, – шепнула Надежда Константиновна, с беспокойством поглядывая на желтое лицо мужа.

– Чего хочешь, моя дорогая? Наша диктатура стала диктатурой журналиста! – засмеялся он. – Мы только доводим силу печатного слова, которое, правда, в это время поддерживаем действием!

Послышался звонок телефона. Ленин снял трубку с аппарата. Немного погодя он веселым, радостным голосом сказал кому-то:

– Очень рад! Пожалуйста, приходи. Жду!

Обращаясь к жене, произнес:

– Через пятнадцать минут у меня будут гости.

Крупская, ни о чем не спрашивая, вышла.

Несколькими минутами позже появился секретарь Ленина и доложил:

– Елена Александровна Ремизова…

– Пожалуйста! – живо ответил Ленин и подошел к двери.

В кабинет вошла Елена. У ней было бледное взволнованное лицо, губы ее дрожали, в глазах сверкали искры гнева.

– Пришла к вам с жалобой! – воскликнула она без приветствия.

– Что произошло? – спросил Ленин, иронично улыбаясь.

– Я была в церкви со своими воспитанницами. Ах! Это просто ужасно! Не хочется верить! Внезапно врываются солдаты ЧК, начинают выгонять молящихся, ищущих умиротворения и утешения. Пожалуйста, представьте, что сейчас Рождество Христово. Солдаты бьют людей, богохульствуют ужасно, срывают со стен иконы, выламывают двери, ведущие в алтарь, а позже стреляют по иконам и кресту! Это ужасно! Это может вызвать вспышку возмущения людей, гражданскую войну!

– А сопротивлялся ли народ, угрожал, поднимал бунт? – спросил Ленин, спокойно глядя на Елену.

– Нет, убегал в панике, толкаясь и в давке дерясь между собой на кулаках, – ответила она, вздрагивая еще от этих воспоминаний.

– Ну, видите, что все идет наилучшим образом! – заметил он со смехом.

– Но произошли дела ужасные, богохульственные, святотатственные! – взорвалась она. – И все от имени приказов Ленина!

– Зачем вы говорите от имени Бога? – пожал он равнодушно плечами. – Или Бог очень гневался? Или гремел? Или покарал солдат ЧК? Вы молчите? Или не гневался и не наказывал? Превосходно! Почему вы так возмущены, Елена Александровна?

Она ничего не сказала, глядя на него с ужасом.

Он взял ее за руку и произнес:

– Дорогая Елена! Успокойтесь! Не сделано это без моего ведома. Я в этом повинен и полностью беру на себя ответственность за богохульство, святотатство и всякие последствия Божьего гнева. Все! Все!

Посмотрел на нее внимательно и добавил:

– Видите, я должен разрушить церковь и искоренить религиозность. Это кандалы, тяжелые кандалы души! Православная Церковь не является воюющей, как католицизм, не оказалась в состоянии освободиться от преступных рук власти. Стала ее орудием, духовным жандармом! Учит пассивности, раболепному покорству, молчаливому повиновению!

Он прошел по комнате, после чего продолжил проникновенным голосом:

– Как же бы я смог с одержимым религиозным гипнозом народом прорубать в темном и извечном широкую дорогу счастья и настоящей, гордой свободы человека? Как?!

– Это ужасно! – шепнула она.

– Возможно, но понятно ли? – спросил он, наклонившись к ней.

Молчала, не в силах опомниться от волнения и избавиться от воспоминаний увиденного, пронзительной боязни, невозможной для воображения.

Ленин нагнулся еще ниже и сухой горячей ладонью снова дотронулся до ее руки.

– Елена!.. Елена! Поверьте мне, так как я никогда не говорю красиво звучащих фраз. Поверьте мне! Для Бога, если существует какая-то высшая сила в космосе, в этом таинственном небе, весьма очень замаранном Коперником и Галилеем, а также для верующих в Бога будет стократ лучше, если люди переживут период новых потрясений и преследований!

– Не понимаю! – шепнула.

– Верующие пассивны, по привычке, бессмысленно набожные станут борцами за своего Бога, будут его защищать и обожать в мыслях и сердце. Появится не религиозность, как система воспитательная, но вера, пламенная вера апостолов и мучеников, та, которая сдвигает горы с места и совершает чудеса! Эта новая, освобожденная, оживленная кровью и мукой вера породит чувства настоящие, христианские, а из них наиважнейшее – жертвенность, начало и конец моих стремлений, социализм на земле! Поняли ли вы, Елена,?

– Да… – простонала она почти с отчаянием.

Больше уже о том не говорили. Затрагивали другие темы.

Расстались, крепко пожав руки. Из сапфировых глаз Елены источалось мягкое сияние. Она понимала Владимира Ульянова, прощала его беспощадность, жестокость фанатика и аскета, убеждения, твердые как скала… Таких людей никогда она не встречала. Он внушал ей уважение, приводил в ужас и восхищал. С грустью думала, что если бы был жив ее сын, отдала бы его этому сильному человеку, чтобы служил ему верно во имя счастья народа и всего человечества.

Ленин переживал тяжелые времена, хотя веселость и живая энергия его не покидали. Его противники, чувствуя, что затевается что-то между ним и Учредительным Собранием, осыпали диктатора тяжелыми обвинениями и клеветой. Особенно охотно они пользовались результатами следствия, проводимого еще при Керенском. Меньшевики, имеющие документы судебные, доказывали, что Ленин и его помощники были платными агентами Германии. Строили они свои утверждения на том, что Совнарком получал от Германии через некую Суменсон, живущую в Стокгольме, деньги.

Обвинение было тяжелым и производило впечатление на значительные массы населения. Даже коммунисты были сбиты с толку и с сомнением качали головами, спрашивая себя:

– Ленин ничего на это не отвечает? Это удивительно!

Диктатор, узнав о результатах агитации противников, потер руки и засмеялся весело.

– Хорошо! – воскликнул он и кивнул стенографистке. – Пожалуйста, запишите мое короткое заявление и завтра поместите его в газетах!

Прошелся по комнате и продиктовал:

– Деньги в самом деле получены от товарища Суменсон. Об их происхождении знают подробно Карл Либкнехт, Клара Цеткин, Роза Люксембург, Фритц Платтен и другие заграничные интернационалисты. Требуем решительных доводов, что желательная сумма, недостаточная, однако, для продажи России Вильгельму II, происходит из кассы Главного Германского Штаба, как утверждают клеветники, которым мы ответим вскоре другими аргументами.

Он засмеялся весело и еще раз повторил:

– До завтрашних газет самой жирной печатью!

После ухода стенографистки он по телефону объяснился с Дзержинским и Петерсом.

Ночью раздался нетерпеливый сигнал телефона.

Дзержинский доложил:

– Все улажено. Латыши захватили врасплох трех журналистов, имеющих материалы по следствию. Пятнадцать минут назад они были уничтожены.

– Благодарю! – отвечал Ленин. – Держите ухо востро с этой брехливой сворой!

– Знаем о каждом их намерении! – прозвучал ответ. – Завтра должна произойти пробная манифестация в честь Народного Собрания, назначенная на 6 января.

Ленин нахмурил лоб и произнес:

– Уже говорил, как вы должны поступить.

– Мы подготовлены! – отозвался в трубке зло шипящий голос Дзержинского.

Ленин повесил трубку.

Несколькими часами позже, несмотря на сильный мороз, он стоял у открытого окна и прислушивался. Стылый зимний воздух нес удивительно выразительные отзвуки винтовочных залпов и злой задыхающийся стук пулеметов.

Во внутренний двор на полном ходу въехал мотоцикл. С него соскочил финский солдат и исчез в вестибюле дворца. Немного погодя вошел он в кабинет диктатора.

– Манифестация разогнана. Полегло около пятисот демонстрантов. Знамена и плакаты сорваны и уничтожены. Население города спокойно. Наши патрули с пулеметами дежурят на перекрестках улиц, товарищ! – доложил он прерывающимся голосом.

– Хорошо! Можете идти! – сказал Ленин.

Блеснул черными глазами и шепнул:

– У вас уже два аргумента, господа меньшевики и народники! Не бойтесь трупов, придут еще другие…

Об одном из них он думал в течение всей прошедшей ночи.

Послал солдата за товарищами Троцким, Каменевым, Зиновьевым, Сталиным, Антоновым, Урицким, Мураловым, Пятаковым и Дыбенко.

– Какие вести с фронта? – спросил он, когда все вызванные собрались в кабинете.

– Очень плохо! – ответил неохотно Троцкий. – Доносят, что Германия замышляет начать новое наступление в целях захвата Петрограда. Тогда конец революции! В контрреволюционных кругах ждут немцев, как спасение души!

Ленин засмеялся и проворчал:

– Это уже настоящее предательство! А на нас псы вешают, что мы хотим мира!

– Население Петрограда и Москвы поглядывает на немцев, которые собираются восстановить прежний порядок, водворить на трон династию, а нас уничтожить! – воскликнул Зиновьев, хватаясь за густую курчавую шевелюру.

Ленин равнодушно повел плечами.

– Товарищ председатель напрасно пренебрегает ситуацией! – заметил зло Урицкий. – Здесь нужно что-то обдумать, решить радикально! Нельзя играть в истребление других социалистов руками польского шляхтича Дзержинского, когда враг стоит на пороге! Германский империализм силен и не будет шутить, когда вторгнется в Петроград, приветствуемый восторженно населением.

– Да! Товарищ Урицкий справедлив! – поддержал его Каменев, многозначительно поглядывая на Троцкого.

Ленин слушал внимательно, а от его зоркого взгляда не укрылись мельчайшие проявления чувств и несказанных мыслей товарищей.

– Интуитивно чувствую, что товарищ Урицкий недоволен моим доверием к Дзержинскому. Не хочу недоразумений между нами. Дзержинскому было поручено щекотливое дело, чтобы не подвергать вас, иудеев, опасности. У меня есть информация, что община вас предупреждала… Да?

Они молчали минуту, после чего кивнули головами.

– Следовательно, с этим кончено! Теперь вы, пожалуй, понимаете? Дзержинскому доверяю, так как напоминает он мне адскую машину, наполненную ненавистью.

– Это безумец, маньяк! – воскликнул Зиновьев с истерическим пафосом. – Знаете ли вы, товарищи, что он шпионит даже за нами?

Ленин улыбнулся мягко, что принудило товарищей к особенной бдительности. Они знали эту усмешку. Она вызывала опасение, что сейчас обрушится тяжелый удар, неотразимый, неожиданный и быстрый.

Однако Ленин засмеялся весело и произнес:

– Этот безумный поляк просил у меня недавно, чтобы я установил надзор за ним самим. Какой из него фанатик! Никому, даже себе не верит!

– Малиновского заманил к себе неделю назад и приказал убить! – воскликнул Урицкий, топая ногами. – Убил безусловно, так как никто не видел товарища Малиновского с того времени!

Ленин сморщил брови и шепнул:

– Немного поспешил. Только немного… До сих пор этот агент царской полиции принес нам больше пользы, чем вреда. Но однако и так, раньше или позже, должен был погибнуть. Вскоре уже не был бы нам нужен.

Он махнул небрежно рукой и сказал:

– Товарищи! В течение трех дней, которые остаются нам до Нового года, вы должны трубить в прессе во все трубы иерихонские, что пролетариат должен взяться за оружие и дать отпор германским империалистам на подступах к Красной столице. Направьте на это всю вашу энергию и способности! Запустите в движение агитационный аппарат!

– Армия не захочет еще раз подставлять свои головы, – заметил Антонов угрюмо.

– Да! – буркнул Муралов. – Вы знаете хорошо, что не хватает нам военных материалов и провианта. На войну гражданскую пойдут, биться с врагом внешним не захотят!

– Пошлем, следовательно, вооруженных рабочих, революционный пролетариат! – воскликнул Ленин. – Французская революция доказала, что может сделать даже не вооруженный народ!

Троцкий усмехнулся язвительно:

– Французская, не российская… – прошипел он.

Ленин внезапно рассмеялся так чистосердечно, что на глазах выступили слезы.

– Ничего вы не понимаете! – промолвил он, заходясь смехом – Все же предвижу, что если немцы плюнут из пулеметов, наши революционные дружины будут рассеяны, как стая мышей! Однако наше выступление будет иметь результаты первостепенной важности. Послушайте!

Переходя от одного к другому, хватая за руку и ударяя по плечу, объяснял сквозь смех:

– Революционная армия выступила. Украсим это для города и мира помпезно, хо, хо! Мы окажемся в состоянии разукрасить этот факт! Что из этого следует? Замолкнут наши клеветники, социалисты из агонизирующего после Керенского Совета. Заставим задуматься контрреволюционеров, мечтающих о создании новой добровольной армии. Перетянем на свою сторону офицеров, которых уже потом не отпустим. Французы и англичане поднимают голову и, несомненно, с новой силой будут действовать на западе. Германия будет вынуждена отвлечь с нашего фронта несколько дивизий и станет более склонной к мирному договору с нами. Наше выступление против Германии раз и навсегда развеет подлое подозрение к нам в службе на пользу Германии. Когда бы так было, штаб Вильгельма должен был бы опубликовать компрометирующие нас документы, чего нельзя сделать, так как документов таких нет.

Все поразились.

Был это дьявольский план, опирающийся на пророческое понимание состояния дела.

«Макиавелли…» – подумал Троцкий, с уважением глядя на желтое лицо и куполообразный череп Ленина.

– Да здравствует Ильич! – крикнул горячий грузин Сталин.

Этот возглас подхватили тотчас же Муралов, Пятаков, Дыбенко и Антонов. Немного погодя и другие товарищи присоединили свои голоса к горячей, стихийной овации в честь этого мудреца с монгольским лицом и хитрыми веселыми глазами мелкого купца.

Ленин смеялся, искусно скрывая свою радость. Чувствовал, что добился великой победы и что товарищи, которых он очень заинтересовал этим, становились в данный момент его людьми.

Он хотел напоследок утвердить свой триумф.

– Вы поняли мой план? Займитесь им старательно и быстро! Потому что у нашего ЧК будет много работы, мы именуем, товарищи, Володарского начальником политической разведки; Урицкого – руководителем вооруженных сил этой организации, а Дзержинскому отдаем самую грязную работу, суд! Говорю: самую грязную, это и кровавое дело, и такое, за которое будут нас проклинать, потому что суд не будет упорядочен никаким другим правом, кроме собственного убеждения прокурора, судьи и… палача в одном лице. Согласны?

– Не протестуем! – отозвались товарищи.

– Отлично! Таким образом, работать! – закончил совещание Ленин.

Товарищи вышли, а он бегал по комнате, потирал руки и щурил скошенные, хитрые глаза, смеялся тихо, вызывающе.

Тремя днями спустя сирена, установленная на здании Смольного Института, ревела долго, выбрасывая новый лозунг, ранее с помощью газет и агитаторов вбитый в головы рабочих, окрестных крестьян и разных подонков общества, свихнувшихся людей и преступников, вращающихся вокруг «пролетарской власти».

Ленин не ошибся. Все, что было им предвидено, доводилось до конца, как по приказу опытного режиссера. Обманывал, вводил в заблуждение, обольщал всех: союзников царской России, Германию, контрреволюционеров, социалистов, пролетариат и собственных товарищей.

Думая о них, Ленин кривил губы и шептал:

– Они боятся Учредительного Собрания как наивысшего выражения воли народа. Теперь это выражение гнездиться будет во мне. Я же разгоню или сомну Учредительное Собрание, подпишу мир и зажму все в один год. Никто мне теперь не воспротивится!

Он решил нанести новый удар сопротивляющимся диктатуре пролетариата социалистам. Приказал созвать большой митинг информационный в Михайловском Манеже. Об этом кричали все газеты. Красные афиши и плакаты, развешанные на улицах, сзывали население на манифестацию, назначенную на 1 января 1918 года.

Накануне этого дня в кабинете Ленина появился Володарский вместе с незнакомым человеком с беспокойными движениями и бегающими глазами.

– Я привел товарища Гузмана, моего помощника, – бросил Володарский. – Хотим сообщить о важном деле. Никто нас здесь не подслушает?

Ленин тронул плечами и ответил с усмешкой:

– Здесь? Наверное, никто…

– Товарищ, у нас есть важная и совершенно заслуживающая доверия информация. Одна организация готовит покушение.

– На кого? На меня? – спросил он.

– Не знаем точно, на кого. Нас уведомили только, что на народных комиссаров, – шепнул Гузман и поднял палец вверх.

– Какая это организация? – задал вопрос Ленин и с интересом ждал ответа, не спуская подозрительного взгляда с глаз комиссаров.

После короткого раздумья Володарский ответил:

– Организация смешанная… Входят в нее белые офицеры и эсеры… знаем только это.

– У вас неточная информация! – воскликнул Ленин. – Царские офицеры не принимают в этом участия. Могли тысячу раз совершить покушение на мою жизнь и не сделали этого. Лишены духа и смелости… живые политические трупы! Или эсеры… Впрочем, не имеет это значения! Что же посоветуем на эти козни? Знаете предполагаемых исполнителей покушения?

– Нет! Знаем только, что покушение подготовлено, – отвечал Володарский. – Пришли мы, чтобы вас удержать, товарищ, от намерений выступления на завтрашнем митинге!

Ленин прошелся по комнате. Сжал руки и рассмеялся.

– Удержать меня? Ведь я заранее сообщил о своем выступлении! Выступлю, товарищи! – ответил он.

Они смотрели на него с удивлением.

– Думаете, можно меня испугать? Человек, который с давних пор не думает о себе, не знает страха. Все же вы знаете, что за границей ходил на переговоры с политической полицией один. Помните, что по приезду в Петроград, перед июльским выступлением, посещал я казармы и произносил речи? Проходил тогда среди рядов ненавидящих меня вооруженных офицеров прежней царской гвардии и солдат, убежденных, что я изменник родины, и готовых меня растерзать. Было это не раз, не два, а десять, двадцать! Результат был всегда один и тот же самый! После моей речи солдаты выносили меня на руках, а офицеры вынуждены были скрываться от гнева обманутых ими солдат! Так будет и теперь. Когда начну говорить, уже никто не осмелится на меня напасть. Никто!

Комиссары долго еще спорили, но Ленин был неумолим. Мысль его была живой, эластичной, так как легко переходил от одного решения к другому, если считал его за лучшее, более практичное, но в случае взятия на себя ответственности и собственной безопасности не знал колебаний. Таким образом, они должны были ему уступить.

Назавтра в одиннадцать часов входил он уже в Манеж, набитый так плотно, что люди не могли двинуться. Когда взошел он на трибуну и взглянул на толпу, показалось ему, что видит он громадное поле, где колеблющиеся головы, как зрелые колосья, создавали волну.

«В такой давке никто не сможет даже выстрелить», – подумал он, с доброжелательной улыбкой смотря на ближайшие ряды зрителей.

В течение целого часа глухим, хриплым голосом, размахивая руками и колотя ими по трибуне, как молотом по наковальне, подчеркивая движениями лысого черепа наиважнейшие понятия,

Ленин вбивал в головы слушающих несколько необходимых мыслей, повторяя их непрестанно, то и дело меняя форму и все более решительным тоном.

Он объяснял необходимость обороны перед германским империализмом, обещал скорый конец войны, которая закончится направленной к пролетариату мольбой германской буржуазии о мире.

– Вы его не отдадите правительству Вильгельма, – призывал Ленин. – Так как знаете, что готовит день восстания в Берлине социалистическое правительство Карла Либкнехта, с которым условия мира будут условиями войны с капитализмом Англии и Франции за диктатуру пролетариата в Европе! Только вы, рабочие и крестьяне России, являетесь авангардом мировой революции! Крестьяне владеют всей землей и поставляют борющемуся пролетариату потребные продукты, во имя свободы, равенства, вечного мира! Будьте бдительны, чтобы враги вас не обманули. Уже теперь они требуют от нас повиновения по отношению к Учредительному Собранию, в которое входят явные и тайные изменники трудящегося народа!

Поднялись крики сторонников и противников Ленина.

Диктатор говорил дальше. Подошел, в конце концов, к описанию благосостояния, которое наступит в России, когда все будут работать, как братья, для общества, когда забудут о тяжелых годах неволи и гнета. Спрашивал строго, как отец, увещевающий детей:

– Думаете ли вы, товарищи, братья и сестры, что для вашего будущего счастья не стоит продержаться несколько месяцев лишений, недостатков и напряжения?

Сорвалась буря восклицаний:

– Да здравствует Ленин! Наш отец! Вождь! Опекун! Защитник! Веди нас! Научи!

Ленин поднял руки и крикнул:

– Помните, что вы решили в данный момент. Защита страны! Работа и хлеб для армии. Отклонение Учредительного Собрания, которое разжигает новую вражду в народе и наложит на крестьян несокрушимые узы!

– Помним! Присягаем! – раздались восклицания.

Толпа вздрогнула, притиснулась к трибуне, подхватила Ленина и, передавая его из рук в руки, вынесла из Манежа.

Ленин сел в машину, а за ним хотел влезть Троцкий.

– Нет! – произнес диктатор. – Мне нужно говорить с товарищем Платтеном. Он поедет со мной!

Швейцарский интернационалист в это время сел в машину.

Ленин улыбался и думал, что не должен ехать с Троцким, над головой которого повис приговор, выразительно звучавший в словах еврейской делегации. Наилучшим спутником смелости является осторожность.

Эти мысли были прерваны двумя револьверными выстрелами. Их сухой треск едва пробился через шум восклицаний и вой толпы, выползающей из Манежа.

Сидящий рядом с Лениным Платтен охнул и схватился за плечо. Через стиснутые на рукаве пальцы сочилась кровь.

– Я ранен… – шепнул он.

Машина на полной скорости рванула с места.

Ленин осмотрелся. В кузове автомобиля он заметил два отверстия от пуль.

«Хорошо стреляли, – подумал он, – но не совсем…».

Скривил губы пренебрежительно.

В коридорах Смольного Института в это время кишели товарищи. Народные Комиссары, представители всяческих организаций, комитетов и командующие надежных полков прибывали, чтобы узнать о здоровье своего вождя и о подробностях покушения.

Ленин приветствовал всех доброжелательно и смеялся весело, говоря:

– Не имею понятия, кто в меня стрелял. Следствие назначено. Товарищ Дзержинский покажет, что умеет.

Между тем, главный судья еще не появился. Телефон в его канцелярии не отвечал. Посланный за ним мотоциклист вернулся с известием, что товарища Дзержинского с утра не видели в здании ЧК. Латыши, стоящие на внутренних постах, заметили его, выходящего в семь часов утра. С того времени он не возвращался.

Антонов, исполняющий обязанности коменданта дворца, усилил посты в коридорах, на лестницах и вокруг здания. Только поздно ночью Смольный выкинул из своих глубин неизвестный людей. На самом верхнем этаже, где жили Ленин и другие комиссары, воцарилась тишина.

Диктатор сидел в своей комнате и спокойно писал статью, в которой громил буржуазию и ее наемных убийц за намерение нанесения смертельного удара в спину. Писал, бросая на бумагу короткие ясные предложения, изобилующие кавычками, знакомыми каждому цитатами из Священного Писания и отрывками из самых популярных басен, сочных и злых.

Так он углубился в работу, что не слышал тихого разговора за дверями и шелеста шагов человека, ступающего по ковру, постеленному в комнате. Заметил его случайно, оторвав взгляд от бумаги, чтобы припомнить себе заключительную строфу басни Крылова о свинье и дубе.

Перед ним стоял Дзержинский. Он упер холодные глаза в лицо диктатора и кривил судорожно губы.

– Искал вас в течение целого дня… – промолвил Ленин, улыбаясь ужасно дергающемуся лицу Дзержинского.

– Знаю, – бросил он. – Был в городе. Искал виновников покушения. Еще вчера говорил Володарскому, где можно их найти… Не хотел или не смел…

Многозначительно посмотрел на Ленина и долго выдерживал острый изучающий блеск черных монгольских глаз.

– Ну и что? – спросил Ленин.

– Попрятались как кроты под землю, – шепнул он. – Но я выследил. Приказал арестовать Владимирова.

– Моего шофера?! – выкрикнул Ленин.

– Вашего шофера. Он был в сговоре с участниками покушения, – шепнул Дзержинский. – Впрочем, убедитесь скоро, товарищ. Оставьте только это дело мне.

Ленин кивнул головой и тронул плечами. Дзержинский, ничего более не говоря, покинул комнату.

Диктатор снова согнулся над письменным столом.

Феликс Дзержинский. Фотография. 1918 год

Перо тихо скрипело. Большие буквы шрифта связывались в кривые, волнистые линии, над которыми, как над зарослями кустарника, поднимались похожие на высокие деревья восклицательные, вопросительные знаки и кавычки без конца.

Работа шла своим порядком. Революция пролетариата не допускала промедления, нерешительности, боязни, отступления, волнений, лишающих равновесия. Или все, или ничего! Или сразу, или никогда!

Ленин писал… Бумага шелестела. Скрежетание пера напоминало стрекот ядовитого насекомого.

В коридоре и во дворе раздавались твердые тяжелые шаги. Вооруженные винтовками и гранатами, латыши стерегли пророка свободы и счастья бедных, готовые каждую минуту схватить, заколоть штыком, растерзать храбреца, проникшего в кузню лучезарного завтра.

Глава XXV

В Петроград со всех сторон России спешили крестьяне, рабочие, мещане и дворяне, избранные в Учредительное Собрание. В средоточии разнородных людей кипела напряженная работа. Две самые активные партии – крестьянская и большевистская – агитировали настойчиво, вовлекая приезжих под свои знамена. Эсеры, опасаясь вооруженного нападения Ленина на Народное Собрание, выделили из себя Комитет Защиты Родины и Свободы, руководимый Борисом Савинковым. Вербовали солдат и добровольцев среди разных подонков общества, даже из черных сотен²¹ царских, скрывающихся в провинции, где лозунги коммунистов не побеждали до сих пор. Намеревались в подходящий момент броситься на Совнарком и перебить всех до одного.

Ленин знал об этом и действовал тайно.

Петроград, поделенный на районы, бдительно охранялся надежным войском и рабочими дружинами. Почти ежедневно исчезали без следа наиболее энергичные враги диктатуры пролетариата, о их судьбе знало только ЧК, ужасная красная клоака, истекающая кровью, и ее создатель – Ленин.

Хотя ловкие большевистские агитаторы удачно разлагали массу делегатов Учредительного Собрания, комиссары не были уверены в окончательных результатах.

5 января 1918 года Ленин совещался долго с Антоновым и Дыбенко, а позже разрабатывал манифест пролетариата к Учредительному Собранию с требованием признания власти Совнаркома и Исполкома, за что обещал допустить созыв Народного Собрания с совещательным голосом.

– Товарищ! – обратились Троцкий, Зиновьев, Каменев и другие – Едва ли являемся мы четвертой частью Народного Собрания, как же можем требовать и ставить такие дерзкие требования? Гражданская война неизбежна, а тогда провинция будет для нас потеряна!

Ленин слушал внимательно, разъяснял, убеждал ненадежных, а когда понял, что ничего не добился, воскликнул:

– Половину Собрания составляют эсеры. Это крикливые типы. У них нет никакой силы. Мы разгоним этот сброд!

Долго еще продолжались совещания. Товарищи выходили обеспокоенные. Приближающийся день заседаний Чрезвычайного Собрания не предсказывал им ничего хорошего.

Только Владимир Ленин видел отчетливо развитие событий.

6 января красные войска безнаказанно расстреливали на улицах многочисленных демонстрантов. Моряки Дыбенко окружили Таврический Дворец, где должно было состояться Народное Собрание, угрожали и обсыпали оскорблениями прибывающих делегатов.

Собрание, после выслушивания требований Совнаркома, отказалось признать его наивысшей властью в России. Тогда в зал вторгся отряд вооруженных моряков, а громадный угрюмый боцман Железняков разогнал делегатов.

Таврический Дворец. Фотография. 1914 год

Ленин в течение нескольких дней изучал внимательно газеты всех фракций и становился все веселее. Потирая руки, говорил Надежде Константиновне:

– Мое покушение на известных «народовольцев» удалось! Народ, измученный бессильными обещаниями и лживыми лозунгами, принял спокойно известие о разгоне исчерпавшего себя Учредительного Собрания. Желает только действий, а не слов. Мы убедили его действиями!

Помехи на этой дороге не были, однако, окончательно устранены. Осталась Германия, которая начала наступление.

Ленин понимал, что захват немцами столицы нанесет удар революции, потому что все население страны будет считать Германию за спасителя России. Надо было удержать неприятеля от этого намерения. Ленин решил перечеркнуть планы Германии и сделать их поход на Петроград бесцельным.

На заседании Исполкома он внес проект переселения в Москву.

– Побег?! – раздались крики. – Капитуляция перед империализмом?! Мы погибли!

Троцкий выступил с длинной и пылкой речью. Доказывал, что оставление Петрограда станет причиной окончательного поражения партии.

– Смольный Институт, окруженный легендой, стал фетишем! – воскликнул он. – Когда исчезнет легенда, развеется очарование нашей власти. Мы не имеем права этого делать!

– Мы должны остаться и умереть с честью на наших позициях – крикнул с пафосом Зиновьев, поднимая над головой кулак.

Товарищи, охваченные ужасом, негодующими голосами высказывали свое мнение и с яростью нападали на вождя. Еще мгновение, и он мог бы погибнуть в глазах покорной и обожающей его толпы людей, вытащенной им из нужды и ничтожества.

Ленин слушал, не прерывая никого, спокойный, почти веселый. Никто не видел, что пальцы его сжимались, как когти хищного зверя. Руки он держал на коленях, скрытых столом, чтобы они не выдали его чувств. В конце концов, шум и суматоха утихли. Все смотрели на вождя угрожающе и подозрительно.

Ленин встал и начал говорить. Голос его дрожал, прерываемый шипящими, хриплыми вздохами.

– Удивлю я вас, товарищи! Я восхищен вашим геройством и верностью делу пролетариата! Поистине ваши имена войдут в историю рядом с именами Дантона, Марата, Робеспьера! Не упущу случая сделать оценку вашей пролетарской смелости перед широчайшими массами народа! Честь вам, преклонение и любовь трудящихся масс! Вы настоящие вожди. Вы убеждали меня и стыдили! Действительно, не умрет революция, пусть попадут в кандалы миллионы поверивших вам людей, чтобы ваша честь, имя борцов не стали унижены. Остаемся в Петрограде и будем спокойно ждать своей судьбы.

Он опустил голову, уперся пальцами в стол и глухим голосом, в котором звучало уже эхо с трудом сдерживаемой издевки, продолжал:

– Стыжусь своей мысли об уходе из Петрограда! Стыжусь… А может, не должен ее стыдиться? Расскажу вам, товарищи, как я рассуждал. Если мой мозг плохо работал, скажите мне об этом. Если был справедлив, взвешивая дело еще раз трезво, без горячих слов и взрыва первых впечатлений, самых сильных, весьма благородных и не всегда правильных. По правде говоря, мне стыдно морочить головы героев, настоящих защитников пролетариата, размышлениями человека практичного, для которого бытие – только цель, и которым владеет только одна мысль! Стыжусь своего холодного сердца и материалистического разума! Нет, призываю ничего не говорить о своих рассуждениях! Я увлечен обаянием ваших слов, красивых, возвышенных!

– Пусть говорит Ильич! – крикнул Сталин.

– Пусть говорит! – поддержали его другие, ударяя кулаками по столу и топая ногами.

– Скоты! – прошипел Троцкий, наклоняясь к Каменеву и Урицкому.

И тут же начал протирать очки, наклонив черную хищную голову.

– Раз вы разрешаете, поведаю, что думал! – начал Ленин, зорким взглядом пробегая по лицам собравшихся. – Вы решили еще в октябре подписать мир с Германией. Без него завоевания революции висят на волоске. Это понимает каждый из вас. Занятие нашего оплота неприятелем – это конец революции! Я хотел оставить Петроград… Не он нужен Вильгельму и Гогенцоллерну для военных целей. Делается это потому, чтобы взять нас в плен и в зародыше уничтожить угрожающую империализму революцию. Если уедем, наступление тотчас же будет приостановлено Германией. Не пойдут они за нами вглубь России, помня о судьбе Наполеона, знают, что пространство является нашей самой лучшей крепостью. Говорите, что умрет легенда Смольного Института? Думал, что легенда это окружит, озарит вас: героев, вождей, пророков! Легенда эта пойдет за вами всюду, хотя бы на вершину Кавказских гор или в тундру Сибири, чтобы только там развевалось Красное знамя и светились ваши имена, товарищи!

Рокот изумления промчался по залу.

– Мудрец! – с восторгом шепнул Стеклов-Нахимкес.

– Ясновидящий пророк! – отозвался громко Бонч-Бруевич.

– Мы только чувствуем, он думает за всех! – добавил со вздохом Пятаков.

– Позвольте заметить, товарищи! – обратился Ленин к присутствующим. – Подумайте на минуту, что мы уже в Москве. Не в каком-то «институте» или в случайном дворце Кшесинской, а в Кремле! В Кремле!

– В Кремле! – взорвался всеобщий крик восхищения.

– Столетия истории создавали там легенды без счета! В них вольется еще одна, новая, красная, самая благородная легенда. Ваша легенда, защитников прав пролетариата, товарищи! Кто не знает Кремля? Глаза, мысли и сердца всей России будут направлены на вас! Ваш голос зазвучит с его белых стен на всю страну, на весь мир! Говорите: «Честь, капитуляция, оставленное представительство». Какой красивый порыв! Так говорил тот же Кутузов, обороняющий Москву от Наполеона, а однако отступил, отдал столицу на уничтожение, но победил. Победителей не судят, товарищи! Честь вождей в победе, не в смерти геройской, бессмысленной, ненужной, красивой, а порой пагубной! Если вы, помня о чести, умрете на виселицах, кто вас заменит? Кто поведет революцию и судьбы пролетариата к окончательной победе? Так я думал с озабоченностью и болью прежде, чем представил вам план переезда в Москву, в Кремль… Ваше пламенное геройство заронило во мне сомнение. Теперь буду слушать, что вы поведаете, так как только это является волей наилучшей части пролетариата, гордости революции!

Весь Исполком, комиссары, даже стоящие в наряде солдаты окружили Ленина, теснились к нему, как овцы к пастуху, как дети к отцу, били себя в грудь, кричали:

– Веди нас! За тобой пойдем всюду!

Даже Троцкий и Каменев восклицали, размахивая руками:

– Да здравствует Ленин, вождь!

Диктатор заметил это сразу и, поднявши руки, прекратил шум.

– Пусть легенда не покидает полностью Смольный Институт! Чувствую, что требуете этого – и требование это является справедливым и мудрым. Следовательно, решим мы, чтобы красное знамя нашей партии по-прежнему развевалось над этим дворцом, где впервые пролетариат бросил могучее решительное слово о своей диктатуре. Этот лозунг будет защищать преданный делу мой старый друг, испытанные борец, вдохновенный вождь Зиновьев и наши надежные товарищи из ЧК, этого кулака пролетариата, Володарский и Урицкий. Своей жертвенностью, работой и смелостью впишут они в историю новые имена самых славных.

Новые крики и поздравления прокатились по залу, вылились в коридор и звучали долго, удаляясь все дальше и дальше.

Ленин ушел в свой кабинет, быстро ходил из угла в угол, потирал руки и, кривя губы, шипел:

– Прислужники, быдло темное! Слепые бунтовщики!

С яростью ударил стоящий на дороге стул и, чувствуя ужасное изнурение, упал на канапе.

– Такой час равняется пяти годам жизни! – прошипел он сквозь стиснутые зубы.

Долго не мог успокоиться. Вскакивал и бегал по комнате, разводил руками и говорил себе:

– Умереть! Самая легкая вещь! Конец и покой… Ничего другого не пожелал бы себе, но не могу… Должен пробить невежество, должен прорубить лес! Это будет делом рук моих. Не построю ничего нового и вечного. Буду счастливым, если мне удастся заставить человечество, чтобы не оглядывалось назад, но смотрело в будущее, только в будущее, откинув обаяние гробниц. Начнет тогда прорастать мысль о новом общественном устройстве и превратится в дело, которое будет продолжаться до поры, что даже исчезнет память обо мне. Сделаю все, чтобы ее высечь в воспоминаниях людей любовью или ненавистью, восхищением или презрением, благословением поколений или их проклятием! Жажду стать новым «святым» пролетариата. Чтобы тайный союз между мной, даже умершим, и живыми продолжался. Что же для этой цели значит унижение лестью сброда и взбунтовавшихся рабов, бросание лицемерных обещаний, фальшь, жизнь моя и миллионов людей? Наш век чтит разум и величие, объединенные в одном гении. Мне хватает культа моего разума! Последователи всегда стараются подражать тому, которого они обожествляют. Пусть же подражают! Поможет им это в ниспровержении навсегда невыносимых тюрем прошлого с их суевериями, ошибками и старыми гробами!

Он лег навзничь на канапе и, не сводя глаз с потолка, пытался ни о чем больше не думать. Долетал до него глухой уличный шум, треск досок, удары бросаемых на землю тяжелых предметов, перекличка, восклицания людей, громыхание автомобилей.

Догадывался, что товарищи распорядились уже паковать документы Совнаркома и перевозить связки документов и ящики на железнодорожный вокзал. Диктатор не знал, однако, что между работающими вмешалось несколько случайных, никому не известных, пришедших с улицы помощников, так как перед Смольным Институтом постоянно собиралась толпа любопытных, людей, не имеющих ни безопасного угла, ни работы.

Они вбегали вместе с солдатами в здание, укладывали в ящики документы, забивали ящики и выносили. Некоторые ящики падали с треском и шумом на проломах ступеней, скатывались вниз и рассыпались. Тогда носящие их люди поднимали переполох, бегали в замешательстве, в поисках новых ящиков, другие быстро просматривали рассыпанные бумаги, прятали в карманы, в голенища сапог, в шапки.

Несколькими днями позже латыши и финны на площадях обучали второпях специально сформированные батальоны из китайских рабочих, раскиданных свергнутым царским правительством в прифронтовой полосе, а также собранных отовсюду и предназначенных для охраны новых владык. Войска эти входили в состав карательного отряда ЧК

В Москве, на улице Большая Лубянка, в доме, принадлежащем Страховому Товариществу Котвица, спряталась Общероссийская Чрезвычайная Комиссия для Борьбы с Контрреволюцией и Саботажем. Жизнь и смерть стапятидесятимиллионного народа была отдана в руки председателя ЧК – Феликса Дзержинского, – имеющего право вынесения наказания смертью без утверждения приговора через Совнарком и Центральный Исполком.

Легенда Кремля ожила…

Из-за толстых стен Китай-города, из закоулков, темных подземелий, из лабиринта мрачных комнат, узких потаенных переходов всплывал ужасный призрак царя Ивана Грозного и его всемогущественного палача – Малюты Скуратова. За ними двигались, как стая волков, тени кровавых преторианцев – мрачных «опричников», неистовствующих по всей стране, плавающих в крови, кричащих зловещими голосами: «Слово и дело!».

Призраки с изумлением и страхом смотрели на проходящего по Кремлевской площади невысокого человека с лысым черепом, монгольскими скулами, губами и глазами. Ходил он, вложив руку в карман полинявшего пальто, а рядом ступал высокий, худой человек в серозеленой куртке и высоких сапогах с голенищами. Шел он сгорбленный, сжимая бледными ладонями серое, преждевременно состарившееся лицо, перекашиваемое надвигающимися ежеминутно судорогами. Неподвижный взгляд упирался в округлые камни старинной мостовой.

Призраки слышали слова страшные, ужасающие.

Дзержинский докладывал о работе в ЧК, о тысячах замученных и убитых людей, схваченных в домах и на улицах латышскими и китайскими солдатами.

– Никакая тайна не останется в тени! – шептал Дзержинский, заглядывая в глаза Ленину. – Мы умеем заставить быть откровенными, о, умеем!

Ленин начал сжимать руки и смотреть вокруг зорким строгим взглядом. Когда задевал он толпящихся невидимых призраков, убегали они в панике, в невыразимом страхе.

Дзержинский остановился и произнес:

– Сегодня буду проводить следствие по делу покушения. Привез сюда вашего шофера Владимирова. Подойдите, товарищ, услышите важные вещи. Непременно должны его услышать.

– Когда? – спросил Ленин.

– Сегодня вечером, – шепнул Дзержинский.

– Приеду…

Они расстались и пошли в разные стороны.

Тени старого Кремля наблюдали глазами, полными отчаяния и немого страха.

Сорвался холодный морозный ветер. Призраки развеялись, как туман над болотами.

Тогда выглянули другие привидения. Бледные, окровавленные, измученные тени людей, умерших в течение веков в подземельях Кремлевских застенков. Перекошенные страшные лица, длинные руки под низко свисающими тучами, беременными снегом, смеялись беззвучно, радовались бесноватой радостью, брызгали проклятьями и вздыхали плаксиво:

– Месть за нас! Месть за нас!

Эти стонущие тени создавали угрюмые хороводы. В кутерьме вьюги выли и плясали, поднимались все выше, играли с красным полотном, хлопающим на башне, смеялись протяжно и исчезали, утопая в вихрях и струях хлещущей метели.

Глава XXVI

Ветер выл и швырял сухим, мерзлым снегом в темные окна домов, тянущихся вдоль улицы Большая Лубянка. На пустой улице нельзя было заметить ни одного прохожего, хотя стрелка часов на башне подходила только к одиннадцати ночи.

Единственный человек в поношенном пальто, поднявши потертый барашковый воротник, показался из-за угла поперечной улицы. Он шел, глядя на искрящиеся под ногами снежные сугробы, нанесенные вихрем.

Из ворот дома с выбитыми стеклами и отбитой пулями штукатуркой выскочило три солдата и, окружив прохожего, спросили угрожающе:

– Куда идешь? Покажи пропуск!

Прохожий поднял глаза на солдат, и те окаменели. Выпрямившись, шепнули:

– Товарищ Владимир Ильич Ленин!

Он усмехнулся доброжелательно и попросил:

– Покажите мне здание ЧК!

– Вы стоите перед ним, товарищ, – ответил солдат робким голосом.

Ленин окинул внимательным взглядом громадный дом с большими окнами, до половины забитыми досками, темными, как бы слепыми.

– Что за черт?! – буркнул он недовольным голосом. – Спят, что ли, там все?..

Как бы отвечая ему, где-то из глубины здания вырвалось задыхающееся тарахтение автомобильного двигателя. Еще какие-то другие звуки смешивались с отголосками машины. Немного погодя все умолкло. Опустилась глухая, беспокойная тишина.

– Что это было? – спросил Ленин, глядя на солдат.

– ЧК расстреляло осужденных, – шепнул сержант. – Всегда при этом заводят автомобиль грузовой, чтобы заглушить выстрелы пулеметов, крики убиваемых, стоны…

Ничего более не говоря, Ленин направился к воротам дома и позвонил.

Немного погодя хриплый голос спросил:

– Кого черт носит в эту пору?! Отойди от ворот, буду стрелять…

– Председатель Совнаркома, к товарищу Дзержинскому, – ответил Ленин.

Он услышал топот ног убегающего караульного и пронзительный свист.

Прошло несколько минут, пока открыли калитку. Какой-то человек, небольшой, коренастый, с лицом, обезображенным оспой, осторожно выглянул, подозрительно и молчаливо пропустил Ленина.

Улица Большая Лубянка в Москве. Фотография. Начало ХХ века

Закрыв за ним калитку, он пошел сзади, бормоча:

– Мы должны быть бдительны… Уже несколько раз входили к нам вооруженные люди, намеревающиеся убить товарищей Дзержинского и Петерса. Поляки и латыши на них были злы. Они не вышли уже отсюда, но есть другие, которые дали клятву мстить. Вчера в саду университетском нашли товарища Багиса, повешенного необнаруженными злоумышленниками.

Он проводил Ленина через подворье.

Свет желтых огней керосиновых фонарей, слабо освещавших внутренний двор, высветил поднимавшуюся высоко глухую стену, теряющуюся вверху во мгле вьюги, потресканную и выщербленную. На сохранившейся штукатурке виднелись кровавые пятна и сосульки. Под стеной лежали неподвижно нагие тела, скорчившиеся, съежившиеся, брошенные, как груда кусков. Носилась над ними легкая дымка пара Сбоку стоял грузовой автомобиль, покрашенный в черный цвет.

Ленин приостановился и оглянулся на подкрадывающегося сзади человека. Привратник понял немой вопрос раскосых глаз и снова начал бормотать:

– Здесь мы казним приговоренных. Пулемет мы поместили в оконце подвального помещения. Поставлен он так, что проходящие перед ним гибнут сразу.

Засмеялся мрачно и добавил:

– Продукция массовая… иначе нельзя!

Ленин кивнул головой в сторону нагих трупов и спросил:

– Что делаете… с этим?

– Часть вывозим за город, где завтрашние осужденные приготавливают уже для них и для себя могилы. Других забирают в госпиталь, где учатся на них врачи. Один профессор часто сюда приходит и говорит, что наступили хорошие времена для науки, так как трупов вдоволь! Никогда не известно, кому и чем можно угодить!

Он засмеялся пискляво, широкой ладонью заслоняя рот.

Они взошли по лестницам на второй этаж. Всюду стояли солдатские посты. Издалека доносились крики, стоны, плач. Разносились глухие отголоски выстрелов.

Ленин шел выпрямившись, дышал тяжело, чувствовал потрясающую его дрожь.

Они вошли в просторную приемную с ведущим вглубь помещения коридором, где у каждой двери прохаживались китайские солдаты.

– Сообщу товарищу председателю ЧК… – сказал сидящий у письменного стола блондин с усталыми, покрасневшими глазами.

После его ухода Ленин всей силой воли сдержал охватывающее его возмущение. Здесь было тихо. Только от времени до времени раздавались хриплые голоса китайцев и звонки, назойливые и нетерпеливые.

Служащий долго не возвращался. Стоящие у дверей солдаты поглядывали на неизвестного им человека презрительно и загадочно. Знали, что прибывающим сюда по разным делам редко удается покинуть здание. Когда уже кто-то вошел в эту приемную, почти никогда отсюда не выходил. На муки можно было прийти этой дорогой, для замученных существовали другие выходы.

Ленин подумал: «Создали мы государство в государстве. ЧК может стать сильнее Совнаркома…».

В глубине коридора открылись двери, и в приемную быстрым шагом вошел Дзержинский.

– Я пришел, Феликс Эдмундович, – произнес Ленин. – Трудно до вас дойти!

– Думал, что приедете на машине, а в это время доложили мне, что какой-то человек несколько раз прошел перед местопребыванием ЧК… мы должны быть осторожны. Нас подстерегают.

– У вас хорошая разведка… – заметил Ленин с улыбкой.

– Товарищи Блюмкин и Ягода являются специалистами по разведке, – отвечал Дзержинский. – Пожалуйте ко мне!

Они шли коридором. На дверях виднелись надписи: «Комиссия следственная тов. Розсохина», «Комиссия следственная тов. Озо-лина»… белели таблички с фамилиями Риттнера, Менжинского, Артузова, Гузмана, Блюмкина.

– Здесь мы добрашиваем подсудимых, – объяснил Дзержинский, видя, что Ленин читает надписи. – В конце коридора помещается зал коллегии ЧК и две комнаты: бюро статистическое и архив.

– А оставшаяся часть здания?

– Камеры общие и отдельные для заключенных. Для особых обвиняемых – темницы в полуподвалах и подземельях, – ответил он, гордый порядком, царящим в организации.

– В центре города! – удивился Ленин.

– Знамена должны висеть в местах заметных, посещаемых! – засмеялся тихо Дзержинский. – Мы являемся знаменем власти пролетариата, кровавой мести и насилия над его врагами. Мечтал о размещении в Кафедральном Соборе Св. Василия, но здание не годится!

– Парадоксальное намерение! – воскликнул Ленин.

– Парадокс заменяет нам логику, товарищ! – снова засмеялся Дзержинский. – Все, что делаем, является парадоксом, и осуществляя его, мы набираемся необычайной силы и обаяния в глазах людей с архаичным трусливым мышлением.

– Заметьте, Феликс Эдмундович, что парадоксом можно долго продержаться?

Дзержинский пропустил вперед Ленина и, глядя на него, произнес выразительно:

– Только при четком функционировании ЧК, товарищ! Ручаюсь вам.

Они уселись. Дзержинский закурил папиросу и задумался, содрогаясь лицом и трогая дергающиеся веки. Ленин осмотрел кабинет.

Письменный стол, два кресла, три стульчика, широкая софа со смятой постелью. На полу светло-розовый, толстый ковер с черными пятнами в нескольких местах. На столе среди красных папок с бумагами и на стене за столом Ленин заметил пистолеты, маузер и парабеллум.

– Товарищ живет в своем кабинете? – спросил Ленин.

– Нет! – возразил Дзержинский, глядя на него подозрительно – У меня есть несколько конспиративных квартир. Не доверяю даже своим людям, так как и среди них были предатели. Со всех сторон на меня охотятся.

Он умолк и склонился над бумагами, проглядывая их и подписывая.

Закончил и пробормотал:

– Здесь у нас документы для расхода ста пятидесяти людей. Группа белых агитаторов, действовавших в деревне…

– Для расхода? Что это значит? – поинтересовался Ленин.

– Для уничтожения, так как следствие закончено, – ответил Дзержинский. – Можем начинать с Владимировым?

Ленин кивнул головой. Дзержинский снял трубку телефона и бросил короткий приказ:

– Немедленно явиться ко мне товарищу Федоренко! Препроводить ко мне арестованного из камеры тридцать один. Иметь в готовности камеру семнадцатую! Когда позвоню, привести ко мне!

Скоро постучали в дверь. Дзержинский быстро схватил со стола револьвер и. направив его в сторону дверей, сказал:

– Войти!

На пороге стоял человек, совершенно, казалось, неуместный в этом мрачном месте. Высокий, стройный, гладко выбритый и старательно причесанный, держался свободно и высокомерно. Отглаженный темно-синий костюм сидел безупречно на худощавой элегантной фигуре, светлый галстук и высокий жесткий воротничок свидетельствовали о культурных манерах их обладателя.

– Ах, это вы, товарищ Федоренко! – воскликнул Дзержинский, кладя револьвер назад. Пожалуйста, приступите к допросу Владимирова в присутствии председателя Совнаркома.

Прибывший судья задержал на Ленине холодные голубые глаза и склонился перед ним с вежливой улыбкой.

– Весьма хорошо складывается! – молвил он звучным голосом.

– Прошу председателя комиссаров занять место у окна и повернуть кресло таким способом, чтобы не быть видимым, о да! Отлично!

Он хлопнул в ладоши. С лязгом винтовок вошли солдаты, сопровождая арестованного.

Долгое мгновение царило молчание. Люди мерили друг друга взглядами, спрашивали о чем-то, что их беспокоило, изучали друг друга без слов.

Наконец прозвучал вежливый голос Федоренко:

– По правде говоря, не хотели бы мы, чтобы вас, товарищ Владимиров, обидели! Между тем мы бессильны, так как вы сохраняете тайну, которую мы должны открыть любой ценой.

Владимиров не отвечал.

Федоренко продолжал дальше спокойно, вежливо:

– Вспомним мы, таким образом, все, что товарищ соизволил нам сообщить! Перед началом революции пролетариата вы были капитаном царской гвардии, а позже записались в союз шоферов и заняли должность в гаражах Совнаркома. Насколько мне сдается, я повторил все точно?

– Да… – шепнул Владимиров.

– Очень хорошо! – воскликнул судья следствия. – Теперь остаются вещи более щекотливые. Товарищ дал показания, что в момент отъезда товарища Ленина от Манежа, несмотря на приказ «трогать», не выполнил его и ждал участников покушения, пробирающихся через толпу, собравшуюся на митинге.

– Да, – звучал краткий ответ.

– Это значит, что вы были в сговоре с преступниками?

– Да, мы намеревались убить Троцкого, который хотел ехать с Лениным, – объяснил шофер.

– Сколько было участников покушения? – спросил Дзержинский, тряся головой, так как ужасная судорога скривила его лицо.

– Кто руководил покушением?! Кто их послал?

Никакого ответа.

– Кто ими руководил? Кто послал преступников? – повторил Дзержинский, стискивая бледные губы.

Допрашиваемый поднял голову и произнес твердым голосом:

– Я в ваших руках, можете меня уничтожить. Но ничего не узнаете. Хочу умереть за мою родину, замученную…

Он не закончил, так как раздался выстрел. Пуля попала в правое плечо Владимирова. Он застонал, но стиснул зубы и посмотрел на безвольно свисающую, окровавленную руку.

– Будешь говорить, собака? – прошипел Дзержинский.

Арестованный молчал. Председатель ЧК метался, бил кулаками по столу, бросал на пол красные папки и разбрасывал бумаги. Хрипел и тяжело дышал.

Федоренко невозмутимым голосом произнес:

– Ничего не поделаешь с таким геройским молчанием! Можно восхищаться… однако мы должны знать правду!

Встал и нажал кнопку звонка.

Слыша, что двери открываются и входят новые люди, Ленин осторожно выглянул.

Он увидел Владимирова, дрожащего, с бледным, охваченным ужасом лицом, обращенным ко входу. Заметил черную лужу крови, собирающуюся у ног шофера и медленно впитывающуюся в толстый ковер.

«Зачем тут розовый ковер? Лучше был бы темного, очень темного цвета», – подумал он помимо воли и снова отступил за высокую спинку кресла.

Раздался голос Федоренко:

– Пусть солдаты выйдут и ждут в коридоре! А мы, следовательно, поговорим теперь спокойно! Обвиняемый не будет возражать, что эта женщина, Софья Павловна Владимирова, является его женой, а этот милый мальчик – его сынок Петр?

Владимиров молчал. Ленин снова выглянул. Лицо допрашиваемого окаменело, и только в глазах метались отчаяние и нерешительность.

Дрожащая женщина с бледным, преждевременно состарившимся лицом мрачно смотрела вниз и сжимала руку десятилетнего мальчика с глубоко запавшими глазами и бессознательным от ужаса лицом. Ребенок не плакал, только громко стучал зубами, прижимаясь к матери.

Федоренко внезапно изменил тон. Его голос стал шипящим и сорванным.

– Хватит этих забав, – сказал он. – Если не выдашь фамилий участников покушения и того, кто их послал, мы расстреляем на твоих глазах эту суку и ее щенка. Ну!

Никто не отозвался. Федоренко ударил в ладоши. В комнату вошли солдаты.

– Распять женщину и мальчика на стене! – крикнул судья. – И держите крепко этого типа, чтобы не вырвался!

В одно мгновение солдаты окружили мать и ребенка, подняли и прижали к стене, раздвигая их руки и ноги.

Владимирова молчала, постоянно смотря вниз. Мальчик метался, извивался и кричал:

– Мама! Мамочка! Отец, спасай нас, не дай… Они хотят нас убить!

Федоренко спокойно, глядя на арестованного, заметил:

– Уже знаем, что ты муж этой женщины и отец мальчика. Обошлось без ваших признаний. Теперь закончим остальное… Власов, стреляйте!

Толстый вахмистр с красным лицом открыл огонь. Пуля ударила в стену рядом с головой женщины, осыпав ее обломками штукатурки; другая попала в стену около уха, третья рядом с шеей…

– Теперь займитесь мальчиком, – прошипел Федоренко. – Две пули пробные, третья должна попасть в лоб!

Пуля глухо просвистела над головой мальчика. Лицо его скривилось, он весь сжался и потерял сознание.

Владимиров рванулся в руках державших его солдат и застонал:

– Смилуйтесь над ними… расскажу все.

– Слушаем! – произнес равнодушно Федоренко и, обратившись к вахмистру, добавил, – вставьте новые обоймы в револьвер!

Владимиров еще боролся с собой. Ужасная мука бушевала в его неистовых, измученных глазах.

– Слушаем, черт возьми! – не выдержал Дзержинский, топая ногами.

– Покушение было задумано правыми эсерами и евреями… – шепнул Владимиров.

– Фамилии исполнителей? – спросил судья.

– Не знаю всех… было их десять… случайно слышал фамилии Леонтьева, Шура и Фрумкин… – промолвил арестованный, не глядя ни на кого.

– Фрумкин… женщина? Красивая, молодая еврейка? По имени Дора? – спросил Федоренко, щуря глаза.

– Да… – шепнул Владимиров.

– Не понимаю, зачем была такая долгая героическая сцена отпирательства, – поднимая плечи, с издевкой заметил Федоренко – Однако еще одна формальность! Должен сделать очную ставку арестованного с особой, чрезвычайно нас интересующей. Власов, дайте знать, чтобы доставлен был сюда номер пятнадцатый! Да бегом, бегом, товарищ!

Дзержинский и Федоренко совещались, куря папиросы.

– Умоляю, чтобы солдаты не мучили больше мою семью! – воскликнул отчаянно Владимиров.

– Через минуту! – вежливо и спокойно ответил судья.

– От вас только зависит, чтобы мы полностью освободили симпатичную женщину и милого Петеньку…

В кабинет кого-то ввели. Ленин осторожно поднял голову. Тут же у порога стояла женщина. Казалось, что сошла она с какой-то картины.

«Где я видел такую персону? – подумал Ленин, потирая лоб. – Сдается, на какой-то картине времен Великой Французской Революции? А может, нет…».

Стояла перед ним молодая еврейка, высокая, гибкая, с гордо посаженной, красивой головой. Белое, как молоко, лицо, пылающие глаза, черные изгибы бровей, пылкие губы и большой узел цвета воронова крыла волос, мелкими кудряшками спадающих на затылок и вдохновенный лоб – все было безупречно в линии, рисунке и цвете.

– Юдифь… – шепнул Ленин.

Стояла она спокойная, горделивая, с опущенными вдоль хорошо сложенных бедер руками. Высокая грудь едва заметно вздымалась. Федоренко, любезно щуря глаза, долго ее рассматривал. Наконец, спросил изменившимся голосом:

– Имя и фамилия прекрасной… дамы?

Она даже не шевельнулась и не взглянула на судей.

– Какая вы нехорошая! – тихо засмеялся Федоренко. – Мы знаем ведь, что восхищаемся в данный момент красотой и обаянием мадам… Доры Фрумкин.

Она не изменила позы; даже веки не дрогнули. Сдавалось, что ничего не слышит и не видит перед собой.

– Фрумкин ли это, о которой арестованный нам говорил? – задал судья вопрос Владимирову.

– Да… – шепнул офицер, боясь смотреть на стоящую у дверей женщину.

При этом ужасном для нее слове она не проявила ни малейшего волнения или беспокойства.

– Власов! – воскликнул сорванным голосом судья. – Проводите Дору Фрумкин в мою канцелярию и передайте, чтобы Мария Александровна с ней занялась. Скоро приду.

Солдаты вывели арестованную.

– Владимир Ильич! – позвал Дзержинский. – Выходите теперь и уведомите, что за ценные показания даруете жизнь гражданину Владимирову, хотя он и заслужил смерть.

Ленин поднялся и, глядя на прежнего шофера и судей, не мог выговорить слова.

Федоренко приблизился к нему и начал разговор, хвастаясь своим экспериментом и повествуя о прежних временах, когда, будучи ротмистром жандармов, он втайне сочувствовал настоящим революционерам. Ленин слушал его холодно, с выражением омерзения на лице.

Дзержинский, тем временем, отдал какие-то приказы.

Солдаты, оставив женщину с мальчиком, вышли. Владимиров прижал к себе дрожащего, шатающегося сына и мученическим, страдальческим взглядом смотрел в суровые глаза жены.

– Вы свободны, совершенно свободны, – прошипел Дзержинский, оглядываясь назад, где стоял вахмистр Власов.

– Пожалуйста, выходите… Сначала капитан Владимиров, после женщина… ребенок последним.

Владимиров двинулся вперед, едва, однако, дошел он до двери и вытянул руку в направлении дверной ручки, раздался выстрел. Смертельно сраженный в голову, человек рухнул на землю. Жена бросилась к нему, но в этот момент Власов выстрелил во второй раз. Женщина упала на тело мужа, безжизненная. Двери в это время открылись, и в помещение вбежал китайский солдат. Схватив мальчика, он сдавил ему горло и вынес его из комнаты.

Китайцы, подгоняемые вахмистром, за ноги вытащили убитых и вытерли следы крови.

Ленин дрожал.

«Государство стоит на насилии, силе и беззаконии!» – вспомнились ему его же слова, так часто повторяемые.

«На таком ли беззаконии, какое здесь видел, можно строить государство? Это ли дорога к новой жизни человечества?» – крутились в его голове вопросы.

Он содрогнулся и с отвращением слушал рассказы Федоренко о необычной меткости глаза толстого вахмистра.

– Я приклеивал приговоренным серебряные пять копеек, маленькую монетку, на груди, а этот мужик пулей вбивал ее в сердце! – смеясь, говорил он с восхищением.

«Каналья, мерзкий палач», – подумал Ленин, однако, ничего не сказал.

Помнил слова Дзержинского, что ЧК является знаменем диктатуры пролетариата, а он – Владимир Ленин – был его диктатором и хотел им быть как можно дольше, так как никого другого на эту должность не видел среди тысяч товарищей.

Снова замаячила перед его глазами далекая, лучезарная, сияющая будущность мира, освободившегося от кандалов прошлого. Он должен туда прийти любой ценой.

Он стиснул зубы и молчал. Усмехнулся даже, когда Дзержинский произнес:

– Владимиров умер с благодарностью в сердце к вам, товарищ! Легкая, приятная смерть, и для вас – хороший знак!

Ленин засмеялся, но ничего не ответил. У него не было ни сил, ни смелости. Быстро вышел, повернув голову в сторону Дзержинского и Федоренко. Внизу ожидал его агент ЧК, который должен был сопровождать его в Кремль по приказу Дзержинского.

– Как вас зовут, товарищ? – спросил его Ленин, когда они уже вышли на улицу.

Хотел услышать голос человека, который минуту назад никого не убил и не видел ни муки, ни умирания.

– Апанасевич, помощник коменданта ЧК, – отрапортовал тот, отдавая честь по-военному.

Ленин расспрашивал его о ужасном доме смерти.

Агент на все отвечал одинаково:

– Спросите об этом, товарищ, нашего председателя. Я ничего не знаю!

Красная площадь. Фотография. Начало ХХ века

Однако, когда проводил диктатора до ворот Кремля, задержал его и шепнул:

– Если понадобится вам человек смелый, готовый на все, вспомните мою фамилию: Апанасевич!

– Апанасевич… – повторил Ленин.

Когда оглянулся, агент уже исчезал в клубящихся струях и облаках метели, быстрым шагом уходя в сторону собора Св. Василия.

Насвистывал при этом какую-то народную песенку…

Глава XXVII

Мрачное настроение, как холодные клешни или скользкие изгибы мерзкого гада, стискивало сердце и мозг Ленина. Чувствовал он себя так, как если бы сам только что вышел из тюрьмы. Хотелось улыбнуться, вспоминая радость, почти пьяную, живую, когда некогда покинул камеру, и за ним захлопнулась калитка тюрьмы на улице Шпалерной в Петербурге. Улыбка не получилась, однако.

Потер лоб и начал ходить по комнате, заложив влажные руки в карманы тужурки.

Вскоре он осознал свои ощущения. Совершенно не ошибался. У него было впечатление, что в страшном здании, где правил Дзержинский, оставил он кого-то, требующего помощи и защиты. Ощущал потребность возвращения, чтобы заслонить кого-то своей грудью… Кого? Зачем?

Он встряхнул плечами и буркнул:

– Дьявольски трудно убивать людей! Убивать никогда не сходящими с языка словами о любви ко всем угнетенным, несчастливым, замученным!

Заскрежетал зубами и стиснул кулаки в карманах.

– В застенках ЧК стонут и страдают сами угнетенные, безмерно несчастливые, измученные невыразимой мукой. Вернуться туда и приказать всех освободить… Запретить издевательства, безумные убийства! Да! Да!

Дошел до окна и задержался. На внутренней площади прохаживались солдаты, находящиеся на посту. Хлестала их метель; холодное дуновение ветра сковывало кровь в жилах. У них не было теплой одежды, следовательно, топали ногами, махали руками, бегали, чтобы разогреться.

Ленин подумал: «Они гибли на фронтах за угнетателей, гибнуть теперь в революционных выступлениях, будут гибнут насильственной смертью, если революция будет задавлена. Не думают, однако, о том, все терпеливо сносят, так как верят мне и бросаемым мной лозунгам. Верят мне! Смогу ли я обмануть их доверие? Посеять в их сердцах отчаяние и сомнение? Имею ли я право поддаться собственным чувствам?».

Он прошелся по комнате и шепнул:

– Никогда! Никогда!

Однако мучительное беспокойство не оставляло его. Дразнила и угнетала какая-то неуверенность; неясное глухое повеление звучало беспрестанно, призывая, чтобы Ленин вернулся в мрачное здание ЧК.

Он позвонил.

– Пожалуйста, позвоните товарищу Дзержинскому, чтобы он приостановил допрос арестованной Фрумкин до моего приезда – обратился он к секретарю. – Пусть сейчас же представят автомобиль!

Выпил стакан воды и ходил по комнате, потирая нетерпеливо руки.

Через пятнадцать минут подъехал он к зданию ЧК. Обнаружил открытые ворота и увидел отряд солдат, представляющих род войск, охраняющих диктатора. У входа приветствовали его Дзержинский, Лярис и Блюмкин.

На подворье стояла толпа арестованных этой ночью людей. Съежившиеся, дрожащие фигуры, испуганные бледные лица, угрюмые глаза, подло, низко льстивые или безумно отчаянные.

Ленин, окруженный комиссарами, быстро прошел в приемную на втором этаже.

– Хочу присутствовать при допросе Доры Фрумкин! – объявил Ленин, глядя в косящие, подергивающиеся глаза Дзержинского.

Председатель ЧК ничего не ответил. Звериная осторожность затаилась на его истощенном лице. Он теребил маленькую бородку и тер дергающиеся опухшие веки.

Ленин понял опасения Дзержинского и улыбнулся мягко.

– Товарищ! – шепнул он, обнимая его за талию. – Интересуюсь, что говорит Фрумкин. Можем ли мы узнать от нее о более важных делах. Подозреваю, что еврейские социалисты из Бунда примкнули к вражескому лагерю. Я должен знать об этом.

Дзержинский кивнул головой в молчании.

Ничего не говоря, провел он Ленина внутренними лестницами вниз. Проходя около замкнутой двери одной из комнат первого этажа, он произнес:

– Заберем Федоренко.

Пихнул двери. Ленин заглянул и остановился, как вкопанный.

Он увидел стоящую напротив двери широкую софу, застеленную красным бархатом. На ярком, горящем фоне, как мраморная статуя, лежала нагая фигура женщины. Волна черных волос стекала на пол; красивые стройные бедра, раздвинутые бессильно, неподвижно застыли в бесстыдной позе; руки, безвольно откинутые, свисали, как плети; буйные высокие груди угрожали своей неподвижностью, как острые копья. Смертью и ужасом веяло от обнаженных, выставленных на людское обозрение тайн красивого женского тела, светящегося в полумраке.

– Дора Фрумкин, – вырвался у Ленина пронзительный шепот.

– Это каналья… развратник… никакой не пропустит! – рявкнул Дзержинский, встряхивая плечами.

Скрываясь в углу комнаты, Федоренко поспешно одевался.

– Тащи ее на допрос! – крикнул Дзержинский и начал смеяться.

Немного погодя жандарм, заискивающе улыбаясь и поправляя галстук, вышел на середину комнаты. Заметив Ленина, он скривил лицо и произнес шутовским тоном:

– Такая девушка, что пальцы оближешь! Жалко было пропустить оказию. Подобные красавицы встречаются все реже. Я знаток женщин! Отдам голову, если какой-нибудь скульптор обнаружит в этом чуде красоты хоть один изъян… Юнона, Венера, Диана, Терпсихора… Природа все отдала одной женщине! Федоренко не такой недалекий, чтобы не оценил этого и не отведал! О нет! Федоренко – ловкий парень!

Видя, что комиссары слушают его спокойно, позвал:

– Мария Александровна!

Вошла полная, красная, лоснящаяся от пота и жира женщина в черной юбке и голубой блузке. Она сжимала в улыбке озабоченности и угодливости покрытое отвратительными нарывами лицо и кланялась раз за разом.

Федоренко воскликнул:

– Мария Александровна, вы оказались в состоянии усыпить эту античную богиню, должны теперь разбудить арестантку и проводить в большой зал… И пускай там китайские чудовища будут в готовности…

Обращаясь к Ленину, он произнес с поклоном:

– Можем спуститься в подвалы…

Они двинулись в молчании. Шли длинным, делающим крутой поворот коридором, узким и грязным. Два керосиновых фонаря в двух концах едва его освещали. Несколько китайских караульных прохаживались, гремя винтовками, опертыми в бетонный пол. С обеих сторон тянулись маленькие низкие двери, закрытые висячими замками.

– Пусть товарищ держится подальше от этой камеры, – предупредил Федоренко.

Ленин взглянул на него вопросительно.

Жандарм усмехнулся и тихо шепнул:

– Это камера «естественной» смерти! Она заражена всякими возможными болезнями: голодный и сыпной тиф, чахотка, цинга, холера, сап; даже, сдается мне, чума. Все это заменяет нам палачей и экономит на рабочей силе. Людишки умирают тут, как мухи. Помещается там сто заключенных, а группу заменяем постоянно, еженедельно.

Он снова засмеялся.

– Разнесете эпидемию по городу! – произнес суровым голосом Ленин.

– Все под контролем! – возразил Федоренко. – О, мы знакомы с гигиеной! Каждый день утром… впрочем, заключенные не знают, утро это, или день, или ночь, так как это темница, где горит одна маленькая электрическая лампочка; каждый день утром мы вталкиваем деревянный ящик. Заключенные складывают в него тела умерших. Китайцы заливают это сразу известковым раствором, забивают ящики досками и вывозят за город, выбрасывают во рвы, также наполненные известковым раствором. Никакая опасность не грозит белокаменной Москве.

Из других камер доносились крики, плач и стоны людей.

– Сходят с ума от отчаяния! – усмехнулся Дзержинский. – Скулят от голода, так как это хороший способ для возбуждения откровенности при допросах!

Кто-то бился в замкнутую дверь и диким голосом выл:

– Каты! Будьте прокляты… Мучители! Пить! Пить!

– Ах! – воскликнул Федоренко. – Это «селедочники»!

Ленин обратил к говорящему бледное лицо.

– Некоторых кормим только очень солеными сельдями, не давая им ни капли воды. Мучит их жажда, следовательно, ругаются! Заключенные или сходят с ума, или падают в обморок. Первых определяем в «расход», другим обещаем много холодной чистой воды. Ха, ха! Действенная это мера! Становятся покорными, как ягнята.

Ленин молчал, а Федоренко, видя в этом немую похвалу, рассказывал дальше:

– У нас есть помещения, где заключены люди, которым мы не позволяем спать и доводим этим их до помешательства или признания. В других случаях воздействуем на упорных «моральным бичом». Они слышат, что в соседней комнате пытают их жен или детей. Но это все для наиболее закоренелых! Таких, однако, немного, чаще всего бывает достаточно напугать несколько раз тем, что ведут на расстрел. Начинают говорить все, что знают!

Федоренко побежал вперед и отворил двери.

Они вошли в довольно большой зал с арочными сводами, освещенный несколькими яркими лампами. В углу стоял письменный стол и два табурета. На лишенных окон стенах виднелись брызги и черные струи застывшей, впитавшейся в цемент штукатурки крови.

Дзержинский уселся у стола, подвинув второй табурет в сторону Ленина.

Худое остервенелое лицо, блистающие бессонные глаза и трясущиеся пальцы Дзержинского ужасали Ленина. Он посматривал со страхом на неподвижные зрачки и ежеминутно опускающиеся веки, замечал жуткую ожесточенности и бессмысленное зверство кривящихся губ, не знающих улыбки. «Торквемада – средневековый инквизитор – или палач Французской революции Фурье-Тинвиль?», – пришла в голову Ленина внезапная и мучительная мысль. Казалось ему, что что-то чрезвычайно важное зависит от правильного ответа на этот вопрос.

Федоренко крикнул солдату, стоящему у входа:

– Бегите за Марией Александровной! Пусть поспешит!

Ленин внезапно почти болезненно скривился:

– Называйте, товарищи, этого своего агента как-то иначе, не… Мария Александровна, – шепнул он и неожиданно зажмурил раскосые глаза, готовый с бешенством взорваться со всей силой.

– Почему? – спросили они с удивлением. – Товарищ Лопатина – акушерка и оказывает нам необыкновенные услуги во время судебных процессов женщин.

Ленин, сжав кулаки, прошипел:

– Потому что…

Замолк на полуслове. Отдал себе отчет, что сердце его взбунтовалось против красной толстой сотрудницы ЧК, осмеливающейся носить имя его матери, умершей четыре года назад, одинокой, вечно озабоченной старушки.

– Потому что… – повторил и заметил в данный момент издевательские блески в холодных глазах бывшего жандарма.

Он сдержал себя и усмехнулся хитро. И закончил безразличным голосом:

– Эх, мелочь! Попросту это имя вызвало у меня некие воспоминания. Не подходящие к такой некрасивой особе, как гражданка Лопатина. Но это безделица! Не обращайте на это внимания, товарищ!

Засмеялся весело, непринужденно, повторяя:

– Если Мария Александровна, то пусть будет Мария Александровна!

Он не хотел, не имел права показать неожиданно охватившие его чувства и слабости перед этими людьми, держащими высоко знамя диктатуры пролетариата и опускающими его кулак на голову врагов.

Смеялся таким образом, чувствуя, однако, что спокойствие и равновесие не вернутся. Где-то глубоко в груди появился маленький озноб, усиливался, становился все более мощным, сотрясал все тело с такой силой, что даже голова дрожала и сжимались широкие плечи.

В зал ввалилась толпа китайцев. Они кричали хриплыми голосами, оскаливали желтые зубы, кривили дикие темные лица. За ними вошло четыре надзирателя, ведущих бледную, шатающуюся Дору Фрумкин. Она оставалась нагой, но даже не пыталась закрыть свою наготу руками. Руки ее были бессильно опущены. Только глаза скрыла она веками и длинными черными ресницами. За ней проскользнула круглая, как шар, Мария Александровна.

Обвиняемую поставили перед столом судей. Мужчины охватывали взглядом вдохновенное лицо и красивые, возбуждающие восхищение формы еврейской девушки.

Ленин с затаившимся дыханием смотрел на это белое тело и мыслью бежал назад, к тем дням, когда, восторженный, стоял перед мраморными статуями мастеров в Лувре, Дрездене, Мюнхене. Однако в этом зале с низкими сводами и тошнотворной вонью не мог не думать, что под белой, горячей кожей девушки циркулирует кровь, бьется сердце, мечутся мысли и чувства, напрягается душа в отчаянии и невыразимой тоске.

Внезапно пришли ему в голову отрывки Песни Песней:

«Лучше груди твои над вином… красивы щеки лица твоего, как горлицы, а шея твоя как кольцо с драгоценным камнем… вот это ты красива, а глаза твои, как голубки… волосы твои, как стадо коз, которые спустились с горы Галаад. Зубы твои, как стадо овец, постриженных, которые вышли из купальни. Как ткань ярко-красная губы твои… как обломок яблока гранатового, так щеки твои… как Башня Давидова шея твоя… две груди твои, как двое близнецов у серны, которые пасутся между лилиями…».

Его мысли прервал язвительный голос Федоренко:

– Может, расскажешь, девка, кто тебя послал, чтобы стреляла в вождей народа?

Она замерла в неподвижной позе, светилась тайной белого мрамора, молчащая, как камень.

– Если не укажешь других террористов, умрешь в муках! – крикнул жандарм и, подбежав к девушке, начал бить ее ногой, царапать груди, вырывать волосы и плевать ей в лицо.

– Еврейка, вражья кровь! Ты… ты…

Он бросал ужасные, мерзкие слова, падающие, как брызги зловонной гнилой жидкости.

Дора Фрумкин даже не подняла глаз. Молчала, подобно холодной скале, безразличная ко всему, как если бы жизнь ее уже покинула.

Федоренко вернулся на свое место и ударил кулаком по столу.

– С этой девкой мы не справимся, – шепнул он. – Гей, кто там! Приведите эту арестованную из седьмой камеры!

Не обращая ни на кого внимания, ходил он по залу, мрачно склонившись.

Ввели пожилую еврейку. Двое китайцев держали ее за руки. Она увидела стоящую нагую девушку и внезапно упала на землю с протяжным стоном:

– Дора…

– Мина Фрумкин! Как матери обвиняемой в покушение на жизнь товарищей Ленина и Троцкого, советую вам убедить дочь, чтобы она сказала нам правду, так как иначе умрет страшной смертью!

Старая еврейка стонала, впиваясь отчаянными лихорадочными глазами в замершее неподвижное лицо девушки.

– Дора… доченька! – заплакала она.

Веки девушки дрогнули, дрожь встряхнула нагое тело.

На мгновение, короткая, как гаснущая во мраке искра, открыла пламенные глаза, засветились зрачки и снова исчезли за заслоном ресниц. В одном этом взгляде был ответ и приказ.

Схватившись за седые волосы, мать качалась и заводила глухо, жалобно:

– А… а-а-а…!

– Может, Мина Фрумкин знает что-то о покушении? – спросил Дзержинский, стискивая судорожное лицо и теребя бороду.

– А… а… а… – стонала старая еврейка.

– Поднять эту ведьму и заставить, чтобы смотрела! – крикнул Федоренко.

Солдаты подняли Мину Фрумкин, и толстая красная Мария Александровна потными пальцами открывала ей веки.

Федоренко кивнул китайцам.

Они толкнули Дору к стене. Четыре солдата распростерли ее на стене, а двое, достав ножи, стояли около нее, ожидая сигнала судей.

– Начинай! – рявкнул жандарм.

Они навалились на нагое тело, как хищные звери.

Раздался тихий пронзительный шип и острый скрежет зубов. Китайцы отбежали с хриплым смехом и визгом.

На стене белело нагое тело девушки, и кровь стекала по ней из отсеченных грудей.

– А-А-А-А!!! – выла мать, борясь с держащими ее солдатами.

– Кто тебя подговорил на убийство? – спросил Федоренко. Никакого ответа. Только Мина Фрумкин выла все отчаянней, как голодная волчица. С шипом и свистом вырывалось дыхание Доры.

– Дальше, – бросил Дзержинский.

Китайцы ударили ножами в глаза девушки. Пламенные, вдохновенные, они расплакались кровавыми слезами…

– А… а… а… – метались под сводами отчаянные, безумные вопли седой еврейки.

Мученица дышала с громким сипением.

– Скажи, кто тебя послал… – начал Федоренко, но его прервал бледный Ленин.

Скошенные глаза метали искры, а пальцы то сжимались, то выпрямлялись.

– Закончить! – крикнул он не своим голосом, срываясь с места. Федоренко направил на него взгляд холодных, дерзких глаз и с презрительной вежливостью склонил голову.

– Закончить! – повторил он.

Один из китайцев ударил тело ножом. Нагое, окровавленное, внезапно обмякшее, скорчившееся, оно упало на цементный пол.

В ту же минуту Мина Фрумкин вырвалась из рук солдат, отбросила пытающуюся схватить ее чекистку и припала к мертвому телу дочки.

Жандарм в молчании указал на старуху глазами и опустил руку вниз.

К ней подскочили солдаты, старая еврейка поднялась и, потрясая седой головой, бросила им по-еврейски только одно слово, так как тут же свалился на нее тяжелый удар приклада. Она упала и прикрыла замученную дочь своим телом.

– Непреклонные, – буркнул Дзержинский, закуривая папиросу.

– Слишком поторопились мы, – заметил Федоренко недовольным голосом. – Если бы так еще помучить… Мария Александровна привела бы ее в сознание… Закончили бы еще несколько операций… может, рассказала бы сама… или эта… старая кляча.

Ленин подошел к нему и посмотрел в глаза. Знал, что если бы был здесь Халайнен, приказал бы убить штыком этого палача в элегантной темно-синей тужурке. Теперь же должен был ударить его в лицо, опрокинуть на землю и топтать ногами, как ядовитую подлую гадину. Чувствовал, что что-то велит ему так поступить с этим мучителем в синей тужурке и светлом галстуке.

Уже вытаскивал из кармана сжатый кулак, когда неожиданно Федоренко с вежливой улыбкой, низко опустив голову, произнес насмешливым голосом:

– Товарищ Владимир Ильич убедился теперь, что мы служим пролетариату верно и преданно? Мы стали машиной, которая давит полностью его врагов и лишает жизни сразу сотни людей. Пролетариат должен бороться! Сила и страх являются его единственной защитой! Она согнет философов, ученых, поэтов…

Этот страшный человек повторял его слова!

Он – Владимир Ленин – бросал их в миллионах газет, прокламаций, плакатов и телеграмм, стал создателем ЧК, вождем этого исступленного, фанатичного, сумасшедшего Дзержинского и этой змеи из жандармских рядов, их отцом духовным, их вдохновением.

Понял это он сразу, все себе припомнил и открыл глаза, воскресил в памяти статьи врагов, обвиняющих его за то, что распял, замучил пытками, опозорил Россию.

«Так, как Федоренко Дору!..», – подумал он.

Он это совершил, не Федоренко, не Дзержинский, не другие, только он, который созвал под свои знамена полумонгольских варваров, пьяных от водки, крови и ненависти; мстителей и сумасшедших, преступников, мрачных каторжников, проституток…

Он, только он – Владимир Ульянов-Ленин, а следовательно…

Он улыбнулся мягко Федоренко и ответил:

– Истинно, верно служите пролетариату! Не забудет он поблагодарить вас, товарищи. Однако же трудно оставаться безучастным.

– Мы уже с этим свыклись, – прошипел Дзержинский.

– Значительно более широкие круги населения считают нас из-за Совнаркома за врагов, следовательно, мы должны спешить, чтобы успеть… чтобы успеть за вами, товарищ!

– Да, да! – качая головой, шептал Ленин, стараясь сохранить спокойствие и вежливую улыбку.

Сопровождаемый Дзержинским, Федоренко и внутренним патрулем, он сел в автомобиль и уехал в Кремль.

Ожидал его секретарь.

– Важное донесение от нашей делегации по заключению мира – произнес он, подавая несколько телеграмм.

Ленин уселся у письменного стола и стал читать депешу Троцкого. Морщил брови и тер лоб. Вести были неблагоприятными. Германия выставила новые, еще более тяжелые требования. Член Российской делегации, бывший царский генерал Скалон, лишил себя жизни, оставив полное обвинений письмо.

– Отвечу завтра, после заседания Совета, – шепнул он. – Пожалуйста, созовите его на 8 часов утра.

Секретарь вышел, но скоро постучал в дверь.

– Товарищ Дзержинский прислал мотоциклиста с письмом, – сообщил он, входя. – Просит срочного ответа.

Подал конверт. Ленин открыл его и вынул красный листочек бумаги со смертным приговором для гражданки Ремизовой, у которой перед покушением жила Дора Фрумкин. На отдельном листке председатель ЧК писал, что приговоренная представила просьбу к товарищу Ленину о милосердии. Дзержинский советовал ответить отказом, потому что связь между казненной Фрумкин и гражданкой Ремизовой существовала несомненно.

– Ремизова? Ремизова? – повторил Ленин. – Когда-то слыхал эту фамилию…

Тронул плечами и написал на красном листке два слова: «Приговор утверждаю».

Секретарь покинул кабинет.

Ленин ходил по комнате. Чувствовал дрожь и пронизывающий холод. Не мог успокоиться.

«Напиться бы горячего чаю…» – подумал он.

Посмотрел на часы. Приближался четвертый час. Метель не прекращалась. Секла по стеклам окон, шелестела по стенам, выла в трубах.

Ленин старался ни о чем не думать. Знал, что немедленно охватят его тяжелые сомнения, расслабляющие колебания, возникшие под сводами ЧК. А между тем, он должен быть твердым, неуступчивым и спокойным, так как предугадывал новую размолвку в Совнаркоме. Уже начал обдумывать план своего выступления и способ поведения с наиболее упорными товарищами, когда заметил лежащий на полу конверт письма Дзержинского.

Поднял его и прочитал красную надпись: «Всероссийская Чрезвычайна Комиссия по Борьбе с Контрреволюцией и Саботажем».

«Комиссия? – усмехнулся Ленин, поднимая плечи. – Нет! Это есть неизвестная прежде форма справедливости. Перчатка, брошенная моральности целого мира! Обвинитель и судья, палач! Это не уместится ни в какой западной юридической голове! У нас, в святой Руси, стало явным! Прежде полицмейстер Богатов заявлял, что крестьяне сами обвинили цыган и татар в краже коней, сами осудили на смерть и покарали их, убив жердями и предав пожару их жилища! Крестьян это не удивляет, а тем временем, о них мне ясно, чего они добились!».

Он засмеялся громко и покрутил конверт в пальцах. Немного погодя, он заметил, что в нем лежит маленький смятый обрывок бумаги.

Он развернул его и вскрикнул пронзительно.

Был это листок, на котором тремя месяцами назад написал он Елене Александровне Ремизовой представление полномочий для обращения к нему лично по любому делу.

Ремизова Елена… Ремизова.

Золотистая головка, склоненная над вышивкой; голубые глаза, полные теплого света… пылкие губы, посылающие его на месть за повешенного брата. Это она просила его о милосердии?!

Он бросился к телефону. Вызывал номер ЧК.

Дзержинский долго не подходил к аппарату. Впрочем, Ленин услышал его голос.

– Прошу пока что приостановить приговор на Ремизову и завтра обсудить это со мной! – крикнул он задыхающимся голосом.

Дзержинский не отвечал. Просматривал бумаги. Их резкий шелест четко доносился до ушей Ленина.

– Гражданка Ремизова, Елена Александровна, замечена в деле покушения в день первого января текущего года. Обвиняемой доказано, что в ее квартире в Петрограде, на улице Преображенской, под номером двадцать один, пребывала исполнительница покушения, гражданка Дора Фрумкин. Гражданка Ремизова была приговорена к смерти через расстрел, – неторопливым голосом читал Дзержинский.

– Приостановите приговор до завтра! – снова крикнул Ленин.

– Несколько минут назад меня уведомили, что приговор был исполнен. Именно это я читаю: Ремизова, номер 1780, прислана из Петрограда в связи с…

Ленин бросил трубку и рычал:

– Проклятие! Проклятие! Подлый зверь. Кровавый палач… без сердца… безумный… преступник…

Обычно хорошо работающий ум задал сразу вопрос:

«Кто? О ком говоришь?».

Ленин зажал виски и завыл протяжно так, как выла отчаявшаяся, обезумевшая седая еврейка в застенках ЧК.

– Это я-а-а! Это я-а-а!!!

Двери приоткрылись, и в кабинет заглянул обеспокоенный секретарь.

Ленин сразу замолк, стиснул зубы, сощурил глаза и, вкладывая руки в карманы, спросил равнодушно:

– Что случилось?

– Показалось мне, что вы… кричите, Владимир Ильич…

– Нет! – ответил он коротко. – Но хорошо, что пришли. Садитесь и пишите. Буду диктовать.

Ходил по комнате, сжимал и выпрямлял пальцы. Бросал отрывистые предложения:

– Несмотря на то, что мир для России будет тяжелым… помнить… помнить должны мы, что любые жертвы… даже свою жизнь и самых близких… самых дорогих… самых дорогих существ… должны мы отдать… на благо пролетариата… который вырвет у врагов все… что в данный момент утратили мы…

Секретарь записал и ждал.

Ленин не отзывался. Стоял у окна. Голова диктатора тряслась, а широкие плечи то поднимались, то опускались. В глазах чувствовался пожирающий его огонь.

– Мне никто, никто не вернет Елену… Елену…

По желтым щекам скатилась слеза, оставляя после себя горячий след.

Он сжал пальцами горло, чтобы не завыть, вздохнул глубоко, украдкой вытер мокрые глаза, отвернулся и глухим, хриплым голосом вымолвил:

– Завтра закончим, товарищ. Устал. Мысль не работает. Темно вокруг… метель стонет… холодно… Уже глубокая ночь… только умирать можно… умирать… в такую проклятую ночь!

Взглянул на удивленного секретаря и неожиданно крикнул тонко, пронзительно:

– Прочь! Прочь!

Молодой человек убежал испуганный.

Ленин восстановил в памяти фанатичное, дергающееся лицо Дзержинского, содрогнулся весь, заткнул пальцами уши и глаза, стиснул челюсти и рухнул на канапе, шипя:

– Елену убили! Убили…

За дверями сменялись часовые и повторяли угрюмыми голосами ночной пароль:

– Ленин… Ленин…

Глава XXVIII

Москва умирала с голоду, от ужаса и непрекращающегося ни на минуту кровотечения. Отзвучали уже эха позорного мира с Германией. Ленин вспоминал эти дни с дрожью и отвращением. Он – россиянин – вынужден умолять комиссаров – евреев и латышей, – чтобы согласились на непередаваемо тяжелые, унизительные германские условия, так как, не достигнув мира, власть пролетариата развеялась бы, как злое видение. Добившись с трудом согласия товарищей, вздохнул он с облегчением и еще раз доказал, что диктатура пролетариата в своей сущности была диктатурой журналистов.

Владимир Ульянов-Ленин. Фотография. 1918 год

В сотнях статей унизительный мир был представляем, как благодеяние новой власти, намеревающейся дать России возможность передышки и набирания новых сил. Обманывали и оглупляли легковерных рабочих и темных крестьян обещаниями близкой революции в Германии и объединения с товарищами с Запада, откуда Россия будет черпать новые богатства для быстрого развития страны и соперничества с «прогнившей Европой».

Эха эти умолкли.

Обедневшая, обезлюдевшая Москва влачила нищее существование, а хлопающая на ветру красная хоругвь коммунизма как бы отсчитывала, наподобие формы контролирующего аппарата, постоянно новые и новые потоки крови, выливаемой ЧК на улицу Большая Лубянка и Арбат.

На рынках и площадях блуждали мрачные, оборванные, исхудалые фигуры бывших чиновников, офицеров, интеллигенток, порой аристократок, которые не успели скрыться в Крыму или за границей. Мужчины продавали на улицах остатки имущества, папиросы и газеты; пожилые женщины – какую-то выпечку, сласти, приготовленные дома, молодые все чаще – собственные тела. Милиция и военные патрули охотились на убогих, обнищавших «спекулянтов», отбирали их нищий заработок и бросали в подвалы ЧК, где гнали под извергающий пули пулемет, установленный в грозном оконце полуподвала. Никто не имел времени заниматься мелкими делами, наказывать тюрьмой и кормить в период постоянного голода. Проблемы улаживались быстро и навсегда. Пулемет в течение целой ночи плевал пулями…

Черный автомобиль за городом выбрасывал из своего чрева новые груды трупов.

Время от времени улицами Москвы мчались изысканные лимузины с комиссарами в кожаных куртках и с неотъемлемыми папками подмышкой, знаком власти над жизнью и смертью поверженного и угнетаемого общества.

По ночам сновали подобные голодным волкам патрули, врывались в квартиры напуганных до смерти граждан, проводили обыски, забирали с собой мужчин, женщин, детей, гнали их на мытарство и смерть.

После нападения власть брали другие группы. Были это бандиты, которые, выдавая себя за комиссаров, входили в дома, устраивали беззакония и грабежи, сражались с милицией и с отчаявшимися жителями истерзанной столицы.

Церковные колокола молчали, а на площадях и улице Кузнецкий мост военные оркестры шумно играли «Интернационал». Церкви, музеи, университеты стояли закрытыми, опустошенными, но в театрах и театриках самые лучшие артисты с недавним любимцем царя Федором Шаляпиным во главе пели, играли, танцевали и давали представления перед уличной толпой, пьяными от крови солдатами, темными и преступными подонками, вынырнувшими со дна российской жизни.

Ленин после памятной ночи, проведенной у Дзержинского, не выезжал из Кремля. У него были надежные сведения, что в Москве рыщет неуловимый Борис Савинков, смелый террорист, приготавливающий покушения. Доказывали это почти ежедневно находимые трупы убитых комиссаров и агентов правительства.

На Дзержинского и Федоренко, едущих переодетыми, на одной из людных улиц напала группа поляков, убив бывшего жандарма и ранив председателя ЧК. Тайная еврейская организация истребляла своих земляков, работающих в Московской ЧК, которой руководил хитрый и жестокий Гузман. Молодой офицер Клепиков, неотлучный товарищ Савинкова, меткими выстрелами убивал людей в кожаных куртках способом непонятным, избегая погонь и засад.

Троцкий, Каменев, Рыков и Бухарин не имели смелости показаться без сильного эскорта за стенами охраняемого латышами и финнами Кремлевского дворца.

Начали ходить страшные для новых правителей вести. Возник какой-то неизвестный еще союз спасения родины и свободы, готовящий восстания и мечтающий о захвате Москвы, раздавленной кровавыми руками Ленина, Троцкого и Дзержинского, а также Петрограда, где безумствовал Зиновьев. ЧК схватывала то и дело новые сотни, тысячи виновных и безвинных людей и уничтожала их колесами своей окровавленной машины.

В Москву доходили протесты из-за границы, на которые Совнарком отвечал полными оговорок и фальши нотами, продиктованными Лениным, а Гузман завершал нападения. Он убил английского капитана, несколько французских семей. Наконец, поручил своему агенту Блюмкину, чтобы тот спровоцировал покушение эсеров на немецкого посла в Москве, барона Мирбаха.

Ленин, читая энергичные протесты в чужеземных газетах, щурил глаза и смеялся, говоря:

– Все это мнимые штучки! Европа напилась крови и все снесет, вынесет и со всем примирится! Прежде всего, боясь нас, бросая громы проклятий, кокетничает с нами, как старая проститутка! Вспомните, как умоляюще и угодливо заглядывали нам в глаза представители Франции капитан Саду, английский агент Локарт, американец Робинс, подосланный послом США? Не удалось им удержать от подписания мирного договора и помешать в организации армии для революционных целей, следовательно, они мечутся и угрожают. Но скажу я вам, товарищи, достаточно поманить их пальцем и объявить, что хотя мы не признаем у них наличие «царя в голове», однако, дадим им концессию на Кавказе или Урале, и в тот же момент прибегут они и начнут вилять хвостами, как собаки!

В Кремль приходили груды писем и прошений с просьбами о помиловании людей, умирающих в тюрьмах и приговоренных к смерти. Прошения эти чаще направляли Ленину, некоторые – жене всевластного диктатора.

Однажды Крупская пришла к мужу и несмелым голосом начала говорить:

– Слышала, что Дзержинский, Володарский, Урицкий и Гузман допускают невиданные жестокости. Хотела попросить, чтобы ты заинтересовался этими делами, так как это все же ужасные вещи, невыносимые, позорящие пролетариат, народ, власть.

Ленин опустил голову. Крупская заметила, что около ушей мужа выросли мощные желваки.

Резким движением повернул он к ней искривленное гневом и отчаянием лицо и крикнул тонким голосом:

– Только я могу все вынести… все в себе подавить, а они, враги народа, заслуживают милосердия?! Естественно! Я должен стиснуть сердце, день и ночь отбрасывать от себя черные, ужасные мысли, так как это Ленин, изверг, палач, сумасшедший, а они бедные, безвинные, обиженные! Уйди прочь и не смей говорить мне о помиловании!

Максиму Горькому, нападающему на ужасное ЧК, он ответил резким письмом и раз и навсегда принудил писателя не только к молчанию, но также к лицемерным объяснениям жестокости российского народа.

В своих газетах диктатор опубликовал заявление, чтобы не обращались к нему и его жене по делам людей, заключенных в тюрьму, потому что эти просьбы не будут приносить результата.

В марте пришли первые донесения о вооруженных восстаниях против власти Советов. Долгий период гражданской войны, нерешительно и вяло поддерживаемый прежними союзниками, начал Ярославль, после долгой борьбы утопленный в крови повстанцев, потому что, кроме убитых в битвах, было казнено по приговору военно-полевого суда три с половиной тысячи офицеров.

В Пензе военнопленные – чехи, – сформировав под командованием генералов Чечека, Сыровоя и Гайды свои полки, начали поход на Урал.

Бунтовали казаки на Дону, Кубани, в Оренбурге, в Забайкалье. Выплывали на историческую арену известные фамилии белых вождей: Корнилов, Каледин, Краснов, гетман Дутов, Деникин, Врангель.

Деморализованные солдаты и своевольные толпы рабочих, входящие в состав Красной Армии, отступали всюду и в беспорядке стягивались к Москве. На западе, севере и в Сибири начинали действовать генералы Юденин, Миллер, Алмазов, Колчак, гетман Семенов и грозный безумец и мистик, «белый Дзержинский», – Унгерн фон Штернберг.

Порабощенный народ поднимал голову. Все поджидали избавителей и были готовы оказать помощь им.

Совнарком потерял голову. Товарищи прибегали в панике к своему вождю и кричали, рвя на себе волосы:

– Приходит последний час! Смерть идет… Что скажете, Владимир Ильич? Что с нами будет?

Ленин усмехался дерзко и говорил:

– Что будет? Вас белые повешают за злодейство и убийство, меня за идею, и всех вместе – за шею! Не хотите этого? Ну, тогда нужно закончить с притворством великих администраторов. Беритесь за работу, товарищи, так, как это было в дни революции Октябрьской! Троцкий, хороший организатор, пусть берет Тухачевского, Брусилова, Буденного, Блюхера, Фрунзе и Эйхе, пусть во что бы то ни стало создает настоящую армию, агитирует, привлекая в наши ряды всяческими способами и обещаниями немецкий, австрийских, венгерских военнопленных и бывших царских офицеров, пусть начинает войну оборонительную и наступательную! Мы должны провозгласить военный коммунизм и бросить лозунг: «Все для войны во имя победы пролетариата!».

– Контрреволюция располагает значительными силами и будет поддержана Францией, Англией и Японией, – заметил Каменев. – У меня есть сведения от наших агентов Иоффе, Воровского, Литвинова, Радека, что интервенция уже стала делом решенным в Париже и Лондоне. Говорят даже о возможности блокады с целью заморить Россию голодом.

Ленин засмеялся.

– Не так черт страшен, как его малюют, товарищи! – воскликнул он. – Трудно осуществить интервенцию и десант в России с ее пустыми пространствами! Все ограничится, самое большое, портами… пустяк! Наши домашние патриоты сами рассыпятся, как болваны из высыхающей глины!

– Неизвестно! – вмешался Рыков. – Там есть талантливые боевые руководители, как генералы – Корнилов, Деникин, Врангель, Юденич…

– Непрофессионально! – тронул плечами Ленин. – Мы против них пошлем портного-журналиста Троцкого, желторотого капитана Тухачевского, вахмистра Буденного. Они будут вдалбливать в крестьянские лбы всегда только одно: «Власть – крестьянам и рабочим, свобода и счастье – пролетариату», а белые генералы сперва бурчат: «Земля крестьянам», а после первой победы начинают кричать: «Да здравствует великая, неделимая Россия, да здравствует царь-батюшка!». Гм, гм! Как думаете: пойдут за ними крестьяне, которые захватили уже землю и перебили своих господ? Никогда! Следовательно, идет речь о двух вещах: вбить в головы крестьян и рабочих, что белые несут им виселицу, и готовить армию для серьезных военных действий!

Все молчали и с глубоким вниманием слушали глухой, полный силы и убеждения, голос Ленина.

Он же задумался и промолвил немного погодя:

– Есть еще одно дело… важное, очень важное и срочное! Должны привезти царя из Екатеринбурга в Москву. Не можем отдать его белым! В их руках стал бы он небезопасным для нас оружием. На сегодняшний вечер объявляю заседание, на которое прибудут вызванные мной товарищи из Екатеринбурга.

В кабинете Ленина в этот день произошло тайное совещание. Присутствующие на нем комиссары и члены Исполкома: Свердлов, Троцкий, Каменев, Бухарин, Дзержинский со своими агентами Аванесовым и Петерсом, руководители ЧК в Екатеринбурге: Пешков, Юровский, Войков совещались над тем, куда должна быть привезена царская семья.

Ввиду бушевавших везде между Волгой и Уралом восстаний, решено было пока что оставить Николая II в доме Ипатьева в Екатеринбурге под надзором Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов.

На этом совещание закончилось и товарищи покинули кабинет диктатора. Ленин задержал только коммунистов, прибывших из Екатеринбурга, и долго еще с ними разговаривал.

– Если бы сказал я, что царя и его семью должны мы убить, московские комиссары тотчас же подняли бы крик. Они чрезвычайно впечатлительны к отзывам заграничных газет! С вами буду говорить открыто…

Тогда склонился он к Войкову, Юровскому и Пешкову, шепча:

– В случае самой малейшей опасности занятия вашего города белыми вы должны убить всю семью Николая Кровавого, никого не щадя, чтобы не остались свидетели! Знайте, что начнутся расследования, авантюры, крики! Родственники из Германии и Англии, которые до настоящего времени ничего не сделали в целях спасения Романовых, сразу станут благородными, полными соболезнования! Объявят траур царского двора! Ха, ха! Совнарком будет вынужден возложить тогда ответственность за убийство на ваш Екатеринбургский Совет. А вы должны будете кого-то обвинить и казнить, чтобы на этом дело закончилось навсегда.

– Обвиним председателя нашего Совета Яхонтова, так как это бывший меньшевик, ненадежный человек! – заметил со смехом Войков.

– Найдутся еще и другие, – добавил Юровский, многозначительно глядя на товарищей.

– Убийство Романовых я поручил бы товарищам Юровскому и Белобородову, – произнес Пешков.

– Поддерживаю предложение товарища, – произнес Войков, сгребая назад светлые, кудрявые волосы.

– Хорошо, поручаю это вам, товарищ Юровский! – воскликнул Ленин. – Но предупредите меня об этом по телеграфу, только очень конспиративно. О нашем сегодняшнем решении никто не должен знать. Никто!

Он посмотрел на них изучающе, проницательно, и начал прощаться.

После их ухода потер руки и шепнул:

– Сбывается единственная личная мечта всей жизни!

Он проводил на вокзал уезжающих в Екатеринбург коммунистов и, пожимая руки, повторил несколько раз:

– И поспешите, поспешите, дорогие товарищи!

Ждал с нетерпением вестей. Не спал даже, разъедаемый внутренней лихорадкой и хищным беспокойством. Ничего не было в состоянии его растрогать и потрясти.

Безучастно выслушал донесения о Володарском, растерзанном толпой в Петрограде, о захвате Казани белыми, о победном шествии чехов и поражениях Красной Армии в Сибири и под Архангельском.

Не мог ни о чем думать. Днем и ночью видел перед собой коронованную голову Романова, сына убийцы его брата. Упивался стонами и рыданиями убиваемых детей царя, дрожал от мысли, что, быть может, скоро будет позван к телеграфу и услышит обговоренные слова: «Мы готовы…».

Наконец, в середине июля пришла эта взлелеянная в мечтах минута.

Телеграфировал председатель Екатеринбургского Совета Яхонтов. Обсуждал он способы обороны города и охраны коронованных узников от приближающихся белых войск. Ленин подробно обо всем расспрашивал, благодарил Яхонтова за эффективную работу и преданность делу.

После законченного телеграфного разговора он остался у аппарата и ждал. Через несколько минут отозвался Юровский.

Николай II с семьей (слева направо: Ольга, Мария, Николай, Александра, Анастасия, Алексей и Татьяна).Фотография. Начало ХХ века

«Мы готовы», – выстучал аппарат.

«Заканчивайте!» – протелеграфировал дежурный служащий по приказу Ленина.

Прошли три дня, и по всему миру пронеслась уже мрачная весть, что царь вместе с ближайшими родственниками был убит без суда, в застенках дома Ипатьева, превращенного Екатеринбургским Советом в тюрьму, недавно самый могущественный монарх Европы. Обвинения, падающие на Ленина по причине беспримерной жесткости и бесправия даже в революционном периоде, призывающем к мести до неба, скоро умолкли, потому что сердца людские очерствели, а мысль металась в кровавых туманах войны, ежедневного полномочного убийства.

Обманутая Европа, сбитые с толку сторонники царя и встревоженные крестьяне поверили, что председатель Екатеринбургского Совета вместе с коммунистами Грузиновым, Малютиным, фанатичными гражданками Апроскиной, Мироновой и девятью красноармейцами без ведома центральных властей совершили акт правосудия, продиктованный гневом народа, убив Николая Кровавого, его жену – княгиню генскую, – детей и небольшое количество преданных им особ из свиты.

Ленин после смерти царской семьи сразу успокоился. Несмотря на бушующий еще по всему миру вихрь напастей, обвинений, проклятий, самых черных проповедей, поражений Красной Армии и победного наступления контрреволюционных войск, сохранялось необычное спокойствие. Проходили бесконечные совещания с инженерами, собираясь провести электрификацию страны, чтобы оживить промышленность и поразить население темной России новым благодеянием пролетарской власти, одаривающей убогие хаты с соломенными крышами электрическим светом.

Он был этим так взволнован, как если бы видел в электричестве побег от множащихся трудностей.

В настроении диктатора скрывались еще другие, более глубокие причины. Свалился с него невыносимый груз. Он чувствовал, что исполнил последнее обязательство, закончил, собственно, жизнь и был свободен. Свободным от слова, данного при появлении жизненного самосознания. Он помнил о нем всегда. Было оно для него фоном работы и размышлений, смелых выступлений, еще более смелых намерений, стоящих на границе помешательства, чем ужасал врагов и притягивал сердца и души сторонников.

Слово это упало с его уст в очень тяжелую минуту. Было оно как пощечина, как неотмщенная обида.

Видел возмущенное девичье лицо, бросающие огни гнева голубые глаза, взвихренные золотые волосы и уста, выговаривающие фразы с виду равнодушные, но отравленные отчаянием, может быть, презрением.

Слово его, выговоренное голосом угрюмым, холодным, стало телом, грудой окровавленных тел, изрубленных, оскорбленных…

Ничего его уже теперь не связывало с прошлым. Он существовал в абсолютном будущем, выше громадного организма народа, может, всего человечества. В душе его была холодная пустота, угасшее пепелище, как человек, который сделал последнее усилие в великой работе всей жизни; над этой пустыней, где не было ни отчаяния, ни надежды, пролетала спокойная, не знающая колебаний мысль.

Мчалась, как огненный вихрь, который бросал вокруг горящие вспышки, зажигал сердца людей, будил своим током все, что встречал на дороге, но для него это была мертвая глыба, которую кидало дальше в бездну времен, в запутанный лабиринт случайностей.

Превращался в могучую машину, с равнодушием и поспешностью выбрасывающую из себя чужие слова, мысли и поступки, как если бы чужие, холодные. Работала она хорошо с постоянно увеличивающимся разгоном и скоростью, поглощая в себя разные внутренние явления и перерабатывая их в другие нужные, большие и малые, крепкие как скалы и хрупкие, как бы тонкие, разбрасываемые стеклянные пластинки.

Начал также смотреть на людей по-другому. Не мерил их обычной меркой человеческого достоинства. Видел перед собой только части великой машины, которую он, как никогда не останавливаемый мотор, приводил в движение неустанно и гнал, пожирая время и пространство. Уже не оглядывался на то, что отличает людей, таких, как Троцкий, Зиновьев, Сталин и Дзержинский, метались в системе машины, как освобожденные от пут, как набравшие скорость колеса, не думал, что между ними могут возникнуть трения и разногласия движения. Чувствовал, что он – мотор – сообщает всему общее направление, одинаково быстрое движение, общий бег. Знал, что в случае негармонического движения не поколеблется перед отбрасыванием мешающей части машины, что разобьет ее на сотни обломков, уничтожит, переплавит.

Сидя в своем кабинете, сжимал руки и задумывался над тем, что уже сделал и к чему стремился. Тогда показывалась перед ним освещенная цель, за которой он, бесспорно, видел новую жизнь человечества и какое-то неизвестное солнце, восходящее над землей сразу в зените. Отступая взглядом назад, равнодушным глазом охватывал гомон, хаос противоречивых стремлений и идей, руины, могилы, груды убитых мучеников, миллионы воюющих, реки, моря, красные от крови, вдыхал тошнотворные гнилые дуновения, доносящиеся от наполненных трупами, едва присыпанных землей долин.

– Разрушение… смерть… хаос и ничего, кроме этого! Только начинаем делать первые шаги… – шептал и спрашивал кого-то, поднимая брови, – а может, на этом оборвется моя жизнь? Кто найдет в себе упорство и силы, чтобы вывести людей из хаоса и кровавой мглы? Кто поведет дальше мое дело? Мысль о нем родилась не в минуту пылкого воодушевления, не в вихре гнева, не в порыве негодования. Моя душа начала его в муках и носила в своем чреве под сердцем, долгие, мученические годы! Кормила его уксусом и полынью, поила заботой о людях, их потом, слезами и кровью. Ко сну качала стонущим плачем, рыданием, никогда не умолкающим и беспокойным. Научили и благословили на смелую жизнь великая мудрость человека и великая нужда его сердца, неизмеримая, гордая сила, творящая замечательные дела и хлопочущая о миллионах слабых и темных. Какое-то предвечное веление открыло мои глаза, чтобы увидел я сияющую справедливость, погруженную в мерзкие преступления. Неизвестная сущность, всемогущая сила пересекла нить моей жизни и толкнула мою мысль, страсти и силы на дело разрушения, встряски, образумления и творения нового сознания. Кто чувствовал это веление? Кто слышал голос, требующий жертвы и усилия установления вех, указывающих дороги? Где тот, кто пережил минуты немого экстаза и может меня заменить?

Тревога сжимала ему сердце. Он знал создателей российского большевизма – своих ближайших помощников. Были это люди дерзкие, принявшие близко к сердцу идею, амбициозные, не знающие никаких тормозов. Однако они не были похожи на него. Он же – сотканный из воли и мысли – обладал разумом практичным, гибким, лишенным эгоистического начала. Неограниченный индивидуалист, абсолютный, взволнованный мыслью об уничтожении свободы духа и почувствовавший дорогу поднятия всех до собственного уровня, чтобы все стали равными, одинаковыми, набрали общего разбега и силы, уничтожая индивидуальность для дела коммуны. Он отступал и нападал, умел признать свои ошибки, не колеблясь, отбросить то, что минуту назад считал самым непременным. Делал это, однако, для того, чтобы снова нападать и шагать вперед, постоянно вперед!

Троцкий и другие, упрямые в своих решениях, гордые, самоуверенные, непреклонные в смысле поведения всегда непогрешимыми и победоносными руководителями, верили в реальность вещей невозможных и не смели выступать против кого-то, думать о компромиссе между возможностью и абсурдом. Прежде всего, однако, каждый из них жаждал быть незаменимым, более главным относительно другого, считая его соперником, порой даже врагом. Люди эти, становясь под новыми знаменами, не отреклись от старых кандалов, считали незыблемыми принципы моральности, чувствовали себя бессильными по отношению к обычаям и традициям, мыслили категориями логики прежних поколений, не верили во всесилие грубой волшебной силы.

«Должен жить, так как коммунизм выйдет на бездорожье и погибнет в пропасти противоречий и неверия в успех! – думал Ленин. – Они все не верят в Бога. Я верую в божество. В то, могучий зов которого слышал всегда. Не знаю его имени, вижу, однако, как паводки из хаоса, из кровавых туманностей. Познаю божество, как познаем мы яркость, наступающую после полумрака. До этого божества – понятного, близкого, человеческого – поведу всех людей от края до края земли. Бог показывался людям в форме огненного столба, пылающего куста, уничтожающей молнии, чтобы стадо людское увидело настоящее обличие Земного Бога, которому можно зажечь в зрачке, дотронуться ладонью, услышать его голос… Я есть тот, который поднимает человека на вершину горы, ведя его каменистой дорожкой, кровавящей ступни, вынуждая слабых упасть и извиваться в муках голода, жажды и страха. Дойдут со мной только сильные и упорные, и, остановившись на заоблачной вершине, крикнут смело: «Божество, скрывающееся в веках, покажи нам свое настоящее обличие, так как очистила нас безмерная мука, страх освободил нас от уз забот о себе, и вот, спала скорлупа жадности, мы равны тебе, товарищу в жизни космической, Великий Кузнец, пользующийся силами неизвестных нам сфер, хотя их эха звучат в наших душах, а вспышки пронзают сердца».

Он хотел сейчас поделиться своими мыслями с кем-то близким, очень дорогим, снисходительным и безмерно добрым.

«Мать? – подумал и вздохнул он. – Ушла… Ушла с болезненным сомнением, будет ли замышленное сыном дело добрым и справедливым. Умирала, терзаемая тревогой и беспокойством. Кто же другой смог бы меня понять и без опасения похвалить или осудить?».

Из мрака смотрели голубые, излучающие мягкий отблеск глаза, блестели золотые волосы, освещенные керосиновой лампой, шевелились пурпурные и страстные губы.

– Елена! Елена! – шепчет диктатор и вытягивает руки.

Внезапно смутно виднеющееся мягкое лицо сжимается, искривляясь ужасно, покрывается морщинами, бледнеет, глаза выходят из орбит, полные безумного ужаса, уста чернеют и, открытые широко, воют протяжно:

– Милосердия! Убивают! Милосердия!

Ленин опускает голову, пальцами зажимает глаза и дрожит, стуча зубами. Вскакивает немного погодя, грозит кулаком и кричит:

– Исчезни, призрак прошлого! Исчезни, пропади на века!

Немного погодя он стонет и молит кого-то, кто стоит близко, близко, шелестя дыханием, и шепчет горячо.

Ленин умоляет жалобно и долго:

– Отойди!.. Не мучай!.. Прости!

Отряхивается, протирает глаза и кидает взгляд на календарь. Переворачивает лист.

– Тридцатого августа… – прочитывает он машинально. – Что себе записал на этот день? Ах! Большой митинг, на котором нужно предоставить объяснение по поводу убийства Николая Кровавого, очистить от обвинений партию, бросить тень подозрения на членов крестьянской партии, высмеять и унизить заграничных дипломатов и писак. Да, это завтра!

Машина начинает работать хорошо, полным ходом, с яростью хода и силы.

Ленин планирует свою речь – спокойно, твердо, логично, уверенно.

Окончил и лег на канапе, глядя в потолок.

Он не думает ни о чем.

Видит перед собой море голов, блестящих, бессмысленных и угрюмых глаз, кричащих ртов, поднятых плеч. Беспомощное, слепое, потерявшее дорогу стадо и он – пастырь, вождь, пророк, поднятый на гребень морской волны, на вершину красной трибуны.

Засыпает… Спит без снов.

Будят его шаги вбегающего человека.

Он открывает глаза и замечает стоящего перед ним секретаря.

– В Петрограде еврей Канегиссер убил Урицкого! – восклицает он, задыхаясь. – Предотвращено покушение еврея Шнура на товарища Зиновьева.

– Отваливаются колеса машины… – бормочет Ленин снующую мысль, подсознательно терзавшую его ночью.

Замечая изумление и испуг на лице секретаря, приходит в себя полностью.

– Диктатура пролетариата является великой машиной, разрушающей старый мир, – говорит с усмешкой. – Враги стараются ее уничтожить, но ломаются только отдельные колеса… отремонтируем ее, и будет, как прежде, крушить! Прошу составить телеграмму с соболезнованием и выслать в Красный Петроград!

Фанни Каплан. Фотография. 1918 год

Около полудня он был на митинге.

Перед ним шли финны, руководимые Халайненом, прокладывая дорогу к трибуне, покрытой красной тканью.

Внезапно произошло замешательство.

Кто-то выкрикнул громко:

– За народ замученный! За преступления!

Этот голос, высокий и звучный, с полной уверенностью принадлежал молодой женщине, охваченной волнением или страстным отчаянием. Он пронзил гомон, как если бы молниеносный удар острой сабли.

Финны остановились, и тогда раздался выстрел, единственный, близкий.

Ленин споткнулся и начал хватать руками воздух, так как чувствовал, что падает в темную пропасть.

Финны подняли его, охватили руками и вынесли. За ними пронзительно выла толпа, падали проклятья и какие-то восклицания ужаса или триумфа. Люди метались, волоча кого-то и разрывая на куски, бесформенные, окровавленные.

Часом позже по Москве кружила весть, радующая одних и тревожащая других.

Фанни Каплан и Моисей Гланс совершили покушение на вождя пролетариата, ранив его неопасно.

Верная власти толпа убила Гланса на месте. Финнам удалось защитить женщину и доставить ее в ЧК. Ответственность за коварный удар, нанесенный революции, должны были нести контрреволюционеры.

Об этом диктатор уже не знал. Он был без сознания и метался в горячке.

Пуля пронзила плечо и застряла в хребте.

Врачи с сомнением качали головами. Рана была тяжелая, может, смертельная…

Ленин лежал с открытыми глазами, кривил спекшиеся губы и шептал пронзительно, горячо:

– Отойди… Не мучай… Прости!.. Товарищи!.. Свобода и счастье человечества лежат на ваших плечах… Николай Кровавый… Не мучай!.. Прости… Еле…

Не закончил, так как начал тяжело хрипеть. В горле булькала набегающая кровь, на бледных вздутых губах расцветали хлопья красной пены.

Глава XXIX

Весть о покушении на Ленина с быстротой молнии разнеслась по всей стране. Пробуждала разные мысли, принуждала к новым начинаниям. Контрреволюционеры, сгруппированные вокруг ведущих гражданскую войну белых генералов, и подмятые диктатором социалисты подняли голову.

Со всех оконечностей России доходили до Москвы донесения о вспыхивающих восстаниях, о создании местных правительств – крайне правых, либерально-интеллигентских, социалистических, сложенных из членов крестьянской партии, принадлежащих к Народному Собранию, наконец, – смешанных, напоминающих своевольное, противоречивое правительство Керенского. Однако, между этими новыми творениями разгорелись скоро классовые и идейные битвы, что ослабляло значение и силы созданных правительств.

Знали об этом обстоятельно в Кремле, где Совнаркомом, в порядке заместительства, руководили Троцкий, Каменев, Сталин, Бухарин, Рыков и Чичерин.

Троцкий, энергичный организатор и великолепный, захватывающий оратор, совершал чудеса. Под его натиском втянутые в Красную Армию офицеры из I Мировой войны в спешном темпе обучали пролетарских офицеров и брали в подчинение самовольные, распущенные войска, вводя от имени Народных Комиссаров суровую дисциплину.

Отменены были бесповоротно митинги и солдатские советы, установлен был такой порядок и безусловное повиновение, о каких в казармах и рядах предвоенной армии никогда не слышали. Специальные политические комиссары, поставленные при командирах, были заняты воспитанием солдат в духе коммунистического патриотизма и наблюдением за настроениями офицеров и солдат.

Военный коммунизм охватывал всю Россию, оставшуюся под властью Кремля. Основанием права стала формула: «Все, что не является бесспорно разрешенным, остается строго запрещенным и наказывается без милосердия». ЧК работало, как огромный молот, ломающий людские жизни. Все население складывалось из шпионящих и находящихся под их надзором. Стены имели уши и глаза. Каждое неосторожное слово искупалось смертью. По всей стране вылавливали остатки прежнего дворянства, аристократов и капиталистов, провоцировали, обвиняли в несуществующих заговорах, покушениях и преступления, бросали под плюющие пулями пулеметы, работающие в подвалах зданий, занятых отрядами ЧК.

Троцкий сумасбродствовал, дергая черную бородку, и кричал ужасно, впадая в истерику:

– Мы должны уничтожить буржуазию и дворянство, чтобы никто не остался! Не имеем права щадить врагов, которые могут взорвать нас изнутри!

Китайские, латышские, финские и венгерские карательные отряды работали днем и ночью. Офицеры, принужденные голодом и насилием к службе делу диктатуры пролетариата, находящиеся под присмотром подозрительных агентов власти, работали изо всех сил, помогая тем, которые убивали их отцов и братьев, насиловали сестер и дочерей, убили царя и покрыли родину позором, предав союзников и подписав тяжелый для народной совести мир в Брест-Литовском.

Лев Троцкий. Фотография. 1918 год

Их напряженная работа приносила желательные для Троцкого результаты. Красная Армия начала оказывать контрреволюции ожесточенное сопротивление, и даже кое-где переходить в победоносную атаку.

Всякого рода специалисты вынуждены были под угрозой обвинения в саботаже приступить к работе на фабриках. Была это задача трудная, почти невыполнимая. Разрушенные, разграбленные и сожженные рабочими и солдатами промышленные предприятия из-за отсутствия материалов не могли немедленно быть восстановлены и введены в действие. С трудом удалось инженерам только частично запустить в эксплуатацию некоторые фабрики, но и эти все время останавливались, исчерпав ресурсы сырья.

– Война кормит войну! – повторял в своих речах и статьях Троцкий, припоминая себе слова Наполеона.

– Преодолейте неприятеля, стоящего перед вами, и найдете там все, что вам нужно, и что предоставляют белым иноземцы!

Карательные отряды и целые сонмища комиссаров рыскали по деревням.

– Несите хлеб для войска! – призывали они. – Помните, что победа армии является вашей победой. Ее поражение потянет за собой лишение вас земли и смертное наказание для вас приговорами судов прежних владельцев и белых генералов!

Испуганные крестьяне под влиянием разговоров или под натиском штыков и наказаний свозили запасы продуктов на снабженческие пункты, вздыхая, кляня в душе и дрожа перед наступающей зимой, так как знали, что должна она принести с собой голод и болезни.

В этом крестьянском окружении, мрачном, перепуганном, издавна пребывала уже семья инженера Валериана Болдырева. Поселились они в обычной хате, принадлежащей Костомарову.

Был это человек шестидесяти лет, происходящий из старой дворянской семьи, образованный, в молодости долго пребывающий за границей. Уже в зрелом возрасте захватила его идея Льва Толстого о «сближении с природой», которая становится самым чистым источником глубокой христианской моральности. Костомаров с тридцати лет жил на небольшом участке земли, вел жизнь обычного крестьянина, работая в одиночестве без помощи наемных работников в поле и около дома. Окружали его за это всеобщим уважением и любовью. Свидетельства одобрения получил он во время неистовствующей революционной бури, когда окружающие крестьяне выбрали его председателем крестьянского совета. Отказавшись от этого почета, оказался он в состоянии удержать своих соседей от нападений на дворянские усадьбы, от убийства и «иллюминации». Убедил хозяев обширных владений, чтобы они добровольно отдали землю крестьянам, оставив для себя столько, сколько могли сами вместе с семьей возделывать.

Округ, в котором жил Костомаров, был, без всякого сомнения, одним из самых немногочисленных, где крестьянская революция не закончилась стихийным взрывом дикого и кровавого убийства.

Старый чудак принял семью Болдыревых приветливо, но подозрительно.

У входа он сразу спросил:

– Расскажите мне подробней, Валериан Петрович, есть ли у вас намерение только скрываться от революции, или также работать?

– Хотим работать, и брат сказал мне, что могли бы мы вам помогать, – ответил Болдырев.

– Помощи не потребую, так как сам даю себе совет в течение тридцати лет, – промолвил Костомаров. – Однако лишь только захотите работать как инженеры, приходит мне в голову одна мысль…

Они уселись и долго советовались.

Несколькими неделями позже в большом сарае, стоящем на краю деревни Толкачево, возникло неизвестное до сих пор в России Коммунальное предприятие. Была это мастерская по ремонту и улучшению сельскохозяйственного инструмента.

Скоро, однако, план был значительно расширен. По просьбе крестьянского Совета был доставлен из города неработающий локомобиль, токарный станок и несколько других машин, вывезенных из разрушенной революционными толпами фабрики. Инженеры вовлекли в предприятие сбежавших в деревню от голода в городах и принудительного набора в армию слесарей и кузнецов и начали работу в большем масштабе. Частное коммунальное предприятие, руководимое старым Болдыревым и Петром, начало производить американские плуги, косилки, машины для сева, жатки и мелкие сельскохозяйственные инструменты. Григорий Болдырев уговорил крестьян, чтобы они свозили с ближайшей металлургической фабрики, сожженной рабочими, и из брошенной копи шлак и глину. Из этих материалов изготавливал он минеральные удобрения и кирпичи. Инженеры, зная, что будут иметь хлопоты с топливом, начали совместно с крестьянами из нескольких деревень эксплуатировать давно заброшенные шахты, доставляя в Толкачево уголь и значительную часть жидкого топлива, выменивая в городе на нужные материалы и товары.

Госпожа Болдырева имела много работы с пропитанием коммуны, разрастающейся с каждым днем.

Скромная мастерская по ремонту старых плугов и подковыванию лошадей становилась фабрикой, имеющей свой филиал в угольных шахтах и глиняных копях.

Госпожа Болдырева была назначена бухгалтером частного предприятия, так как вела бухгалтерские книги в таком отличном порядке, что прибывающие толпы комиссаров не только из Новгорода, но также из Москвы не могли надивиться. Бухгалтерские книги вышеупомянутой свидетельствовали об основах коммунистического контроля работающих над предприятием, об отказе от методов, применяемых капитализмом.

Власть пролетариата, серьезно обеспокоенная упадком промышленности, окружала опекой созданную в Толкачево производственную коммуну. Молодые Болдыревы получили доказательство этого в момент призыва всех мужчин до сорока лет в армию.

Тотчас же прибыли они в призывную комиссию.

Председатель, услышав их фамилию, усмехнулся тайком и произнес:

– Э-э, нет! Почему мы должны посылать вас на фронт? Там, наверное, перейдете вы на сторону белых! Вы нужны нам здесь, и здесь останетесь, в своей коммуне. Работайте, как и прежде!

Он выдал им свидетельство об освобождении от службы в армии и попрощался с ними.

Крестьяне радовались такому решению. Они любили работящих, смышленых и способных инженеров, понимали, что существование работающей коммуны гарантировало им безопасность от наездов комиссаров. Они подарили Болдыревым кусок земли и совместными усилиями построили для них дом.

Жизнь становилась все более сносной и нормальной.

Госпожа Болдырева горячо благодарила Бога за опеку и помощь, видя, что вывел Он их из мрачного лабиринта поднимающихся отовсюду опасностей и непредвиденных ударов. С изумлением и уважением смотрела она на мужа и сыновей. Были это уже другие люди, которых она прежде не знала. Старый Болдырев с удивительной легкостью освободился от своей праздности и легкомысленности. Помолодел. Набрал желания для жизни и борьбы.

Рутина долголетнего искушенного администратора, большой профессиональный опыт и основательные знания во всей полноте в нем пробудились. Он умел взвесить всякие возможности, оценить ситуацию. Мог выбраться из западни трудностей, какие нагромождала ежедневно наивная группа людей, темных, грубых, не подготовленных к трудным жизненным задачам. Он проворно лавировал, принуждая к серьезному раздумью необразованных и весьма самоуверенных и упорных комиссаров, всегда оказывался в состоянии заставить уверовать в себя колеблющихся товарищей коммуны. Имел по натуре мягкий характер, наладил наилучшие, дружеские отношения с крестьянами, оказывал на них такое большое моральное влияние, что они приходили к нему толпами за советом, а его появление в своем доме почитали за счастье.

Госпожа Болдырева, всегда спокойная, приветливая и добрая, была готова в любую минуту помочь соседкам в их домашних заботах. Кроила для них платья, успокаивала домашние раздоры, учила детей и лечила, как умела. Сыновья, которые под влиянием частых когда-то в доме перепалок между родителями и смешных запоздалых интрижек отца в Петрограде все больше теряли к нему уважение и помимо воли смотрели на мать с пренебрежительным состраданием, теперь изменились неузнаваемо. Способности и энергия старого Болдырева импонировали им и порой возбуждали нескрываемое восхищение. Одаренные в своей профессии, работящие и берущиеся за любые дела, шли они к отцу за советом, слушали внимательно и признавали его авторитет и жизненный опыт. Удивлялись душевному равновесию, трудолюбию и разуму матери, называя ее своим «Министерством Иностранных дел».

Действительно, госпожа Болдырева обладала несравненным умением общаться с людьми и обуздывать излишне вспыльчивые характеры. Крестьяне шли к ней как до Наивысшего Суда.

Семья Болдыревых, недавно разрозненная, неопределенная, не связанная между собой близко, становилась крепкой, закаленной, скрепленной взаимным уважением и любовью, чем-то твердым, нерушимым, как сталь, как гранитная скала.

Никогда не разговаривали они между собой о случайностях, которые так неожиданно разрушили их жизнь, людей богатых и уважаемый в обществе.

Один только раз, подсознательно отвечая на мысли, которые рождались порой в головах сыновей, господин Болдырев произнес:

– Превосходство настоящего интеллигента заключается в том, что в каждой ситуации старается он занять соответствующее положение и заслужить уважение.

Подумал мгновение и добавил:

– И знаете, что? Это уважение является более ценным и более крепким, чем приобретаемое дорогой высокого служебного положения, происхождения и имущества! То может разлететься в одно мгновение. Это никогда, так как опирается на понимание нашего реального достоинства!

Григорий Болдырев, управляя копями, часто выезжал из Толкачево и осматривал дальние деревни, откуда крестьяне посылали своих людей в шахты и глиняные карьеры. Убедился скоро, что усилия Совнаркома, направленные на разрушение крестьянства и распад семьи способом необычайно быстрым давали неожиданные результаты.

Убедился он в этом еще более, когда комиссары потребовали от коммуны Болдыревых, чтобы они организовали производство соли и минеральной воды рядом со Старой Русой.

Коммуна отправила для этого задания Григория. Однажды, сидя в хате местного комиссара, крестьянина, услышал неистовые крики, топот ног и громкие призывы:

– Соседи, на помощь! Бьют нас негодяи! К оружию!

Григорий вышел из хаты.

Крестьяне, вооруженные револьверами, винтовками, принесенными в село убегающими с фронта солдатами, бежали с ожесточенными лицами и яростью в глазах. У последних домов уже кипела битва. Раздавались выстрелы, срывались дикие восклицания и проклятья, поблескивали штыки, топоры, поднимались и падали тяжелые дубины и жерди.

Битва длилась долго. Несколько трупов, затоптанных воюющими, лежало на поле битвы. Наконец, все стихло. Крестьяне расходились по домам, унося в глазах огонь сражения.

Комиссар, замещающий прежнего старосту, рассказал инженеру о причинах стычки.

– Горе, товарищ! – он жаловался, качая головой. – Плохо это кончилось. Комиссары из города прислали в деревню этих негодяев, крестьян, которые очень давно утратили землю и где-то скитались по свету. Теперь пришли, требуют землю, отбирают у других крестьян скот, плуги, домашний инструмент… Беззаконие! Несправедливость приходит! Подумать только, что это за люди! Петр Фролов пять раз сидел в тюрьме за воровство, Лука Борин был сослан на каторгу за нападение на почту и убийство чиновника, Семен Агапов, этот нищий, бездомный бродяга, пьяница, развратник, умеет только петь песни, рассказывать веселые истории – и только! Нам таких соседей не нужно. Мы всю жизнь держались когтями за эту землю-мать, поливали ее своим потом, а теперь должны делить ее с негодяями, шалопаями, лентяями, никчемными людьми. Почему? Согласуется ли это с законом?

Наклонился к Григорию и шепнул:

– Правду скажу: этого при царе не было… А теперь мы, как бы, свое правительство имеем. Эх! Издалека все кажется красиво, а вблизи…

Посмотрел изучающе на Григория, ожидая сочувствия в его глазах.

Инженер привык уже внимательно слушать чрезмерно откровенные излияния незнакомых людей, однако, ответил спокойно:

– Все уложится, товарищ! Пока что только все это представляется неудобным.

– Уложится? А если нет, то сами с собой будем справляться, – буркнул комиссар.

– Лишь бы только не так, как сегодня! – заметил Болдырев. – Не сойдет вам с рук!

– Посмотрим… – рявкнул комиссар и угрюмо посмотрел на инженера.

Григорий провел в деревне две недели и дождался исполнения своего пророчества.

Спустя несколько дней после битвы крестьян с презираемой ими «беднотой», или безземельными, оторванными от крестьянства людьми, поздно ночью, когда в хатах давно уже погасли огни, в деревню ворвался конный отряд Новгородского ЧК. Побитые и выгнанные крестьянами «негодяи» убежали в город, обвинили соседей в попрании декретов правительства и привели с собой солдат под командованием комиссара, агента ЧК.

Они будили жителей деревни и выволакивали из хат на митинг. Напуганные, слушали они угрожающую речь комиссара, мало что понимая, потому что был это чужеземец – латыш, плохо владеющий русским языком. Поняли однако, что разговор шел о «бедноте» и каком-то контрреволюционном заговоре, совершенном крестьянами. Поняли полностью, когда комиссар приказал стать в шеренгу и, отсчитывая каждого пятого, ставил отдельно.

Один из солдат объяснил:

– Товарищи крестьяне! Те люди станут заложниками и будут расстреляны, если вы не выдадите своих соседей, которые убили безземельных товарищей, требующих землю.

– Землю мы им дали. Они нас обкрадывали, забирая коров, коней, плуги… Нет у них такого права! – воскликнул стоящий среди заложников деревенский комиссар.

– Как это?! – заорал командир отряда. – Не знаете, что частная собственность была уничтожена навсегда? Все есть общее. Ну! Буду считать до трех. Говорите, кто из вас принимал участие в битве.

Крестьяне опустили головы и молчали мрачно.

– Раз… два… – считал приезжий комиссар, вынимая из кобуры револьвер. – Три!

Никто не вымолвил слова. Стоящий у заложников агент ЧК приложил ствол револьвера к уху деревенского комиссара и выстрелил. Крестьянин с раздробленной головой рухнул на землю.

Крестьяне поняли ситуацию полностью. Тотчас же начали бормотать между собой и толкаться локтями.

Из рядов вышло восемь крестьян и, сняв шапки, бормотало неуверенными голосами:

– Простите, товарищ комиссар! Мы не знали и защищались от насилия. Как-то получилось, что тех убили, а других покалечили… Простите!

Комиссар кивнул солдатам. Они окружили стоящих перед шеренгой крестьян и увели за село. Крестьяне провожали их злыми мрачными глазами, бабы выли и причитали, испуганные дети плакали.

Немного погодя ударил залп. Солдаты вернулись одни.

– Похороните тех позже! – крикнул комиссар. – А теперь запомните, что декреты существуют для того, чтобы их выполняли!

Крестьяне молчали, угнетенные и испуганные.

Комиссар продолжал дальше:

– Вы должны сейчас выбрать новый Совет для своей деревни. Власть выставит своих кандидатов.

Он развернул лист бумаги и прочитал исключительно фамилии безземельных крестьян – ненавидимой, презираемой «бедноты», бывших арестантов, бродяг, нищих.

– Кто протестует? – спросил комиссар, поднимая револьвер.

Никто не отозвался.

– Выбраны единогласно! – закончил комиссар церемонию «свободных и непринужденных» выборов и приказал привести коня.

В течение целого часа пребывания Григория Болдырева в деревне Апраксино правила «беднота». Власти поделили жителей на богатых, или «кулаков», и на «середняков». Началось с отчуждения богатых крестьян, а когда с ними закончили, приступили к реквизиции излишков скота и имущества, принадлежащего «середнякам».

Продолжалось это достаточно долго. Новые владыки, ничего не боясь, надеясь на помощь соседнего города, забирали отобранных у соседей коров и предметов для города, где меняли добычу на водку, новую одежду, лакированные ботинки или проигрывали ее в карты. Деревня быстро разорялась. Крестьяне со страхом ждали прихода весны и начала полевых работ.

Не было у них зерна на посев, ни добрых плугов и коней…

Суровая северная зима покрывала поля, улицы и хаты деревеньки толстым полотнищем снега. Крестьяне не выходили из домов, боясь показываться на глаза распоясавшейся «бедноте», постоянно пьяной, бесстыдной, наглой. С отчаянием смотрели они на пустые полки, размещенные в правом углу изб под потолком, и вздыхали.

Стояли там некогда иконы Спасителя, Богородицы, Святого Николая Чудотворца, яркие иконы с окладом из блестящего металла, на которых зажигались и мигали искорки от горящих перед ними масляных лампадок и восковых свечей. Преследуемые властью за веру в Бога, крестьяне спрятали их в подвалах, где хранили картофель и квашеную капусту. Под бременем тревоги и несчастий вынимали по ночам святые иконы и ставили на прежних, принадлежащих им местах, зажигали свечки и, отбивая поклоны, умоляли о прощении и милосердии.

Молитвы были короткие, ничего не значащие, упорные, рабские:

– Боже, смилуйся! Боже, смилуйся!

И так без конца – десятки, сотни лихорадочных однообразных стонов, прерываемых глухими ударами колен и голов об пол, тяжелыми вздохами и шорохом рук, которыми выводился знак креста, крепко, отчаянно прижимая свои пальцы ко лбу, плечам и груди.

Иконы со Святым Николаем воскрешали в памяти царя, который, брошенный всеми, погиб от руки власти рабочих и крестьян. Был он для народа Божьим Помазанником, земным Богом, ненавистным, но полным извечного обаяния.

– Это кара Божья за него, за царя-батюшку! – шептали крестьяне со страхом и вытаскивали спрятанный в щелях между балками стен закопченный, пожелтевший портрет Николая II, ставили его между иконами и снова били поклоны, вздыхали и скулили жалобно:

– Боже, смилуйся над слугами Твоими! Боже, смилуйся! Боже, смилуйся!

Едва начинала лаять собака на улице и раздавались отголоски шагов, в поспешности они стягивали с полок святые образа и портрет царя, втискивали между картофелем, своей льняной пряжей, балками дома или под пустые кадки и камни, задували свечки и тревожно высматривали приезжего.

Изредка, скрываясь между сорной травой овощных огородов и в зарослях над яром, продирался в деревню странствующий нищий, избегая встречи с комиссарами, входил в первую с краю хату, начинал разговор, изучал, пробегал острым, подозрительным взглядом каждое лицо, каждую пару глаз, задавал хитрые вопросы, вздыхал, проникался страхом, удручал ужасающими проповедями, ввергал в пучину отчаяния, намекал о чем-то неопределенном, тайном, и, изучив людей, прокрадывался позднее от хаты к хате и, боязливо оглядываясь, шептал быстро, как бы опасаясь, что не хватит времени.

Были это грустные, страшные рассказы. Клочки, крупинки правды тонули во мгле домыслов и тайной, мистической фальши.

– Страшные знаки показались на небе… Крест, низвергаемый змеей… меч огненный… бледный наездник на рыжем коне. Ангел с дымящимся подсвечником. Антихрист пришел и заложил на земле свое государство. Видел его во сне благословенный отшельник Аркадий из Атоса. Два тот Антихрист имеет обличия: одно Ленина, другое Троцкого…

– Боже, смилуйся над нами! – вздыхали крестьяне.

– Сначала Антихрист поднял руку на помазанников Божьих. Умер уже смертью мученической наш царь несчастливый, брошенный слугами неверными, скоро, видать, падут в прах цезарь австрийский, цезарь немецкий, а после них другие. Царя, мученика, убили… и голову его послали в Москву… в Кремль. Ленин плевал на нее, и Троцкий плевал, а потом в печи сжигал. Когда они это делали, буря страшная безумствовала и всех в ужас погрузила. В Кремле пугала позже, в течение девяти дней. Красноармейцы видели блуждающие по ночам бледные, гневные, зловещие призраки… Патриарх Филарет… Первый царь Михаил Федорович… царь Иван Грозный… Убитый татарином Годуновым Димитрий, младенец… суровая царевна София… могучий Петр Великий с тяжелой палкой в руке. Позднее кара Божия настигла Ленина. Раненный выстрелом, умирает. Видения имеет кровавые, мечется, срывается с ложа и воет по ночам: «Спасите, захлебнусь кровью… уже заливает весь Кремль!». Верные солдаты спасли в Екатеринбурге молодого царевича и царевну Татьяну, ту, которая милосердная была для раненых солдат. Монах из Валаама Флориан вывез из Алапаевска останки убитой милой Богу Великой Княгини, набожной монахини Елизаветы Федоровны, и похоронил ее недалеко от Иерусалима, в Святой Земле. У ее могилы чудеса появляются: выздоровления больных, пророчества ясновидения, утешение отчаявшихся. Наследник трона, царевич Алексей, скрывается в Сибири и находится под опекой славного вождя Колчака, который скоро выгонит большевиков за Урал и на Москву пойдет. Французы и англичане уже в Мурманске, в Архангельске, Одессе и помогают нашим…

Говорил и говорил, разнося тревожные и запутанные вести по угнетенным деревням, живущим в отчаянии и страхе.

Пробегали Россию какие-то старухи, страшные, прокаженные, лишенные носов и губ, полубезумные. Шелестя охрипшими, съеденными болезнями горлами и потрясая руками над седыми, растрепанными головами, шипели, как совы:

– В Киевской Лавре большевики повыбрасывали из могил останки божьих святых, черепа и кости умерших отшельников, в течение веков сочащиеся благовонием, иконы чудесные, осквернили святыни и сожгли. Латыши, финны, венгры и китайцы мучают, убивают епископов и попов, вешают монахов на придорожных деревьях, садят на кол, над монахинями делают безобразия… В день Пасхи стреляли по патриарху Тихону, и он, хотя раненый, не прервал богослужения и произнес громким голосом: «Христос воскрес, аллилуйя!», кровь свою Богу Отцу и Сыну Его со слезами пожертвовал! Антихрист властвует, владыка всякой греховности и злобности дьявольской. Знаки видимые и голоса тайные призывают: «Поднимайся, Народ Божий, потому что в нем только сила, надежда и спасение!».

Тайные старухи исчезли, как серые быстрые мыши, бежали дальше, разнося тревожные рассказы, пробуждающие мрачный ужас, ослабляющие душу, прокрадываясь, как ночные призраки, распространяли страх от солнечных рощ Крыма даже до пустынных, покрытых тундрой берегов Белого моря. Сеяли мистический трепет.

– Антихрист пришел… – шептали темные крестьяне. – Погибель, смерть идет, гибель рода человеческого. Кто же нас защитит? Кто поборет врага Христового? Горе нам! Горе!

Со стоном и вздохами впадали они в апатию, в отчаяние, отбирающее остатки сил и мысли. Выглядывали архангелы наказующие с огненным мечом и золотой трубой, призывающей на Последний Суд перед Концом Света.

В деревне, где пребывал Григорий, дела становились все хуже. Комиссары из «бедноты», видя испуг и смиренное безразличие, начали измываться над населением. Дергали за бороды стариков, глумились над престарелыми крестьянками, устраивали с ними дикие, развратные оргии, одаривая штуками легкого цветного ситца, пестрыми платками и лентами.

Подавленные однообразной, убогой и нищей жизнью, женщины быстро поняли свою ситуацию. Были желанными, следовательно, могли этим воспользоваться. Лишенные прочных моральных принципов, скоро перешли они телом и душой на сторону победителей. Новые несчастья свалились на деревню. Рушились, как испарения над лугами, семейные традиции, старые добрые обычаи.

Рядом с хатой, где поселился Григорий Болдырев, стоял дом некогда богатого крестьянина, Филиппа Куклина. Совершенно разоренный комиссарами, Куклин впал в отчаяние. Его единственной опорой стала жена, молодая решительная Дарья. Никого не опасаясь, ругала она власти, сыпя досадные слова, как из рога изобилия.

Красивая баба со смелыми глазами и белыми ровными зубами попала на глаза секретарю крестьянского совета. Под каким-то выдуманным предлогом заманил он ее к себе и задержал на гулянку с музыкой, водкой, танцами. Дарья вернулась домой пьяная, веселая, разыгравшаяся.

На упреки и замечания мужа она махала рукой и повторяла:

– Плевать мне на тебя и на нашу жалкую жизнь! Хоть недолго, а наслажусь жизнью! Хочу жить для себя…

Отчаявшийся муж ударил ее раз и другой.

Дарья той ночью убежала из дому. Напрасно искал ее обеспокоенный крестьянин. Появилась она спустя три дня и принесла с собой бумагу, утверждающую развод, полученный по ее требованию.

Куклин пошел с жалобой в крестьянский совет.

– Такой закон! – воскликнули комиссары со смехом. – Каждый может разводиться и жениться, хотя бы на время одного дня. Ты не имеешь теперь никакой власти над женой! Если сделаешь ей что-то плохое, заключим тебя в тюрьму. Теперь конец невольничеству женщин! Они являются свободными и равными нам!

Крестьянин убеждал, уговаривал, умолял Дарью, чтобы вернулась домой.

– Я свободная! – отвечала она, блестя зубами. – Нравится мне наш новый секретарь. За него пойду!

– Выходи лучше за меня! – буркнул муж.

– Во второй раз?! – воскликнула она. – Нет глупых!

Куклин ходил мрачный и молчаливый. Пережевывал какие-то тяжелые мысли. Наконец, перешли они во взрыв дикой необузданной ярости. Схватил неверную, легкомысленную жену, связал и бил долго, методично, следуя «мудрости народной»: «бей и слушай, дышит ли; когда перестанет, полей водой и снова бей, чтобы чувствовала и понимала!».

В течение двух дней мучил он Дарью, а когда освободил ее от веревок, погрозил пальцем и, хмуря лоб, буркнул:

– Теперь мое сердце легкое. Можешь идти… И помни, если подашь жалобу, убью до смерти, и никакой комиссар, и даже сам Ленин тебя не защитит! Помни!

Баба не думала о жалобе. Рассчиталась с мужем сама. Нашла где-то фляжку водки, добавила в нее сублимата²² и, ласкаясь к мужу, обрадованному возвращением жены, заставила его выпить.

Куклин умер.

Дарья, отданная под суд, ничего не скрыла, описав со всеми подробностями свое преступление. Ее оправдали в силу произнесенного Лениным правила, что «справедливость» пролетарская является изменяемой и зависимой от обстоятельств. Это самое преступление может караться смертью или быть признано за заслугу для трудящегося народа. Был убит кулак, богатый крестьянин, мелкий буржуй, совершила это свободная женщина, преданная коммунизму. Признано это ей за заслугу, и теперь выпущена она на свободу.

Григорий с ужасом наблюдал откровенное распутство, царящее в деревне. Комиссары и приехавшие агитаторы умело сеяли его среди крестьянских женщин, темных, требующих увеселений и жадных до одежды, вина и лакомств.

«Дрессируют их снисходительными способами, как зверей», – думал молодой инженер, понимая, что зараза коварно брошена на благодатную почву.

С настоящей радостью покидал он деревню и возвращался в свою коммуну в Толкачево.

Здесь тоже застал он опасные перемены.

Из Москвы пришел декрет, вводящий обязательное обучение. Старые безграмотные крестьяне и седые старухи, считающие азбуку за бесовский замысел, были принуждены посещать школу вместе с детьми и внуками. Посланный из города учитель высмеивал взрослых, лишая их авторитета в глазах молодежи, ругался скверными словами и до небес восхвалял способности малолетних учеников.

С учебой взрослых крестьян не получалось, и скоро мысль о моментальном, по приказу Кремля, искоренении безграмотности была остановлена. Учитель обратил все внимание и силы на воспитание молодого поколения в коммунистическом духе. Дети занимались основательно, изучая на память несложный, впрочем, «катехизис» коммунистический, становящийся фундаментом обучения; очень неторопливо и медлительно получали искусство письма и чтения, а также самого простого счета, по причине отсутствия таблиц отрабатывая задания мелом на стенах. Так как в Толкачево не нашлось свободного дома для школы, устроили ее в старом измазанном сарае. Лавок не было, следовательно, ученики сидели на полу в кожухах и дырявых войлочных ботинках, замерзая и все чаще прихварывая.

Плакат «Неграмотный тот-же слепой», 1918 год

На другие предметы власть пролетарская не обращала никакого внимания. Во-первых, относились они к знаниям буржуазным, во-вторых, сам «профессор» не имел о них понятия, а следовательно, пренебрегал ими, как самым ненужным суеверием капиталистического мира.

Деревенский учитель, плохо оплачиваемый, окруженный недоверием и ненавистью крестьян, знал, что кто-то более умный, чем он, думал таким же образом и другим велел думать так же. Было это председатель Совнаркома, Владимир Ильич Ленин. Диктатор в свое время пришел к выводу, что нужно подвергнуть пролетарскому контролю, с точки зрения материалистической философии, все науки, не исключая знаний естествоведческих. Его помощник, высоко образованный комиссар Просвещения, историк Покровский и дочь генерала Александра Коллонтая работали над переделкой истории, над вычеркиванием из литературы произведений и идей буржуазных, а химию и физику, как опирающиеся на незыблемые и неизменяемые законы, считать за враждебные для пролетариата от науки, чуть ли не средневековым предрассудком, потому что Ленин не признавал ничего постоянного и опирающегося на постоянные принципы и правила.

Учитель школы в деревне Толкачево выполнял еще другие поручения. Должен был внушать своим воспитанникам, что Бог и Церковь являются для народа одуряющим и отравляющим опиумом, о котором сам имел слабое представление, никогда его в глаза не видел. Внедрял также в школу новую организацию – Коммунистический Союз Молодежи, или так называемый комсомол. Дети должны были иметь равные с взрослыми людьми привилегии, независимость от семьи, право суда над правонарушениями коллег, контроль над учителем, а также одну только обязанность – шпионить и доносить властям о поступках и словах родителей и жителей деревни.

Этот метод педагогический сразу дал грустные результаты, так как трех подростков и двух женщин заключили в тюрьму в ближайшем городе за жалобы на рабоче-крестьянскую власть.

Госпожа Болдырева, узнав об этом, вовлекла усердного, хотя не очень умного учителя в разговор о воспитательной системе и убедилась в его принципиальной, очень глубоко продуманной идее.

– «Революционизованные дети, враждебно относящиеся к взрослым, становятся наилучшим способом революционизирования, и даже разбития семьи и общества», писал товарищ Ленин! – с восторгом в голосе воскликнул учитель.

План был бесспорный, и в сердце госпожи Болдыревой вызвал тревогу. В темной, ничем не сдерживаемой, не управляемой никакой идеей массе крестьянства мысль, брошенная Лениным – вероятно, также опрометчиво, под влиянием демагогической тактики, как памятный, заплаченный невинной кровью и разрушением достижений поколений лозунг «Грабьте награбленное!», – могла иметь последствия непредвиденные и грозные.

Создание Комсомола быстро было закончено. Должен об был построить кадры правоверных коммунистов, воспитанных в сфере пропаганды идей Ленина и поставленных в привилегированное положение в каждой области жизни пролетарского государства.

Учитель подавал своим ученикам пример. Как человек молодой и веселый, подал он на развод. Не мог равнодушно смотреть на дородных деревенских девушек, окружающих его во время школьных бесед. Одна из них – толстощекая, румяная Катя Филимонова – нравилась ему особенно. Начал за ней ухаживать и скоро договорился о свидании. С этого времени выскальзывала она к нему по ночам.

Родители криво на это смотрели, делали дочке горькие упреки, но она со смехом отвечала:

– Теперь каждая женщина свободна и может собой распоряжаться!

Так тоже поступала до момента, пока не убедилась, что забеременела Учитель выставил ее от себя и свои чувства обратил к другой девушке.

Катя родила сына. Власти забрали его тотчас же вместе с матерью и отослали в город. В приюте, где она его кормила, он должен был остаться навсегда. Ребенок должен был принадлежать государству, так как домашнее воспитание, ласки матери, семейное тепло делали его неспособным чувствовать и думать, как пристало пролетарию.

До сих пор тихую деревню Толкачево вскоре потрясли события, которые все более беспокоили Болдыревых. Местность, в которой находилась промышленная коммуна, так очень нужная властям, долго не испытывала наездов комиссаров, обкрадывающих людей как в силу декретов, так и без никаких декретов. Толкачево выполняло добросовестно всяческие законные предписания и никаких конфликтов с властями не имело.

Однако через некоторое время в деревню прибыли какие-то агитаторы из Москвы.

Они кощунствовали против Бога, сбросили крест с церковки, измывались над попом. Призывали молодежь к разврату, устраивали дни свободной любви, жертвами которой становились молодые женщины и девушки, жаждущие забав и подарков.

Толкачево столкнулось с судьбой деревни Апраксино…

Вспыхивали споры, семьи начали распадаться. По околице бродили толпы убегавших из дому детей, которые передвигались из одной деревни в другую, таким образом добираясь до города. Никто о них не заботился, так как родители, занятые раздорами в доме, разводами, ссорами, потасовками и жалобами к властям, не имели времени на поиски пропавших.

Однажды госпожа Болдырева, разговаривая со знакомой крестьянкой, заметила молодую девушку, проходящую перед домом. Была это дочка деревенского комиссара – Маня Шульгина.

– Как поживаешь? – спросила ее госпожа Болдырева. – Слышала, выходишь замуж. За кого?

– За Степана Лютова, – ответила, зарумянясь, она. – Сегодня как раз должны встретиться и установить день свадьбы.

– Дай, Боже, счастья! – пожелала ей госпожа Болдырева.

– Благодарю! – воскликнула девушка и побежала дальше.

Подошла к дому Лютовых.

Степан, восемнадцатилетний парень, ждал ее у ворот. Он обнял ее за пояс, отвел в строну стоящего за домом амбара.

– Куда идем? – спросила она, удивленная.

– Я должен туда зайти… – ответил он уклончиво и внезапно потянул девушку за собой. – Слушай, Манька, – промолвил, замыкая двери. – Ты принадлежишь к коммунистической молодежи, следовательно, должна исполнять требования товарищей. Хочу, чтобы ты сейчас же мне отдалась! Брак – это глупые предрассудки, буржуазный обычай!

Скромная, учтивая девушка молчала, с ужасом глядя в мрачные глаза парня.

– Ну, чего молчишь? – спросил он и обнял ее, покрывая своими поцелуями и громко вздыхая. Лицо его побледнело, а глаза затуманились.

– Пусти меня! – крикнула она и хотела вырваться из его рук.

– Так ты такая? – проревел он. – Гей, товарищи, идите сюда!

Из-за сваленных ворохов соломы показалось несколько подростков. Они заткнули ей кляпом рот и сдернули с нее одежду.

Степан, опрокинув ее на землю, боролся долго. Девушка была сильная и ловкая. Однако товарищи помогли ему лишить ее свободы действия.

Парень, схвативши Маню за горло и выбрасывая короткие, отрывистые слова, изнасиловал ее. Подростки, дыша тяжело, хищно наблюдали движения мечущихся тел.

Наконец, Степан поднялся и протянул любезно:

– Хорошая девка! – пробормотал он. – Ну, и я хороший товарищ! Берите ее, кто хочет!

До ночи потерявшая сознание девушка и распутные подростки таились в темном амбаре, где пахло рожью, плесенью и мышами.

Парни выскользнули украдкой и возвратились домой незаметно.

Маню нашли только спустя неделю.

Лежала она нагая, покрытая синяками, окровавленная и замерзшая.

Суд без труда раскрыл преступление и парней, доставленных в город. Развлекались они там два дня. Вернулись дерзкие, спесивые, похваляясь тем, что суд их оправдал и даже похвалил за расправу над девушкой, не выполняющей обязанностей настоящей пролетарской женщины, свободной, равной мужчине. Потому, что не имела она права отказать пожелавшим ее коммунистам.

Ничем не помогли жалобы отца Мани, и так пошел он к Болдыревым, чтобы выплакаться им и пожаловаться.

Серьезный, степенный Шульгин, заметив, что Болдыревы, опасаясь все слышащих и видящих стен, молчат, с сочувствием глядя на него, произнес, подняв два пальца вверх:

– Клянусь перед Богом, что я отомщу!

Он исполнил клятву.

Степан Лютов внезапно пропал, и никто уже его нигде не видел.

Какая-то старуха рассказывала позже на ухо госпоже Болдыревой, что собственными глазами видела, как Шульгин в лунную ночь нес что-то тяжелое к проруби и, привязавши старый мельничный камень, сбросил в реку.

После того случая произошел другой, который взволновал все село.

– Спасите, дайте совет, добрые люди! Сегодня узнала страшную правду! Моя дочь будет иметь ребенка от моего мужа, своего отца! Грех великий… преступление перед Богом и людьми! Посоветуйте, что делать? Ох! О-о!

Болдыревы думали долго, не зная, что сказать.

Наконец, Болдырев произнес:

– Не знаем, есть ли это теперь преступление… Новые законы иначе на вещи смотрят. Посоветуйтесь с комиссаром, соседка!

Старуха поехала в город с жалобой. Отправили ее ни с чем.

Судьи издевались над ней и смеялись громко:

– Гей, старая! Что же ты думала, твой муж без глаз? Предпочитает он молодую дочку такой старой кляче! Не видим мы в этом никакого преступления. Это является старым глупым предрассудком! Возвращайся домой и смотри, как любятся отец и дочка. Что же это, не знаешь Ветхого Завета? Рассказывает он о таких случаях. Чем твой старый хуже каких-то там пророков? Ярый он и охотливый! Кланяйся ему от нас, женщина, и не забивай нам голову глупостями. Велико дело, что дочка! Баба, как каждая другая…

Старуха строго посмотрела на судей сухими, злыми глазами и произнесла спокойно:

– Попомните меня! Ой, попомните, безбожники!

Этой же ночью вспыхнул деревянный дом суда, подпаленный неизвестной мстительной рукой.

Вину свалили на нескольких контрреволюционеров, бывших чиновников, и расстреляли их, потому что наказание существует для того, чтобы нашелся заслуживающий его.

Между тем, Василиса вернулась в деревню.

Ночью, без шума ступая босыми ногами, облила керосином и подпалила сложенные в сенях лучины, вышла из хаты, заперла на засов двери и всунула под соломенную стреху горящие щепки. Дом вспыхнул, как стог сухого сена, а в треске балок и в шипении огня утонули отчаянные крики гибнущих людей, напрасно ищущих спасения.

Василиса спустя два дня блуждала по деревне со свертком, покрытым шалью. Соседки с удивлением смотрели на кусок дерева, окутанный тряпками. Старуха потрясала свертком, целовала, прижимая его к груди, и ласковым голосом тянула:

– Ай, люли, ай, люли, спи, внучек, спи, сиротка!

Дойдя до закрытой церкви, долго смотрела она на зеленый купол без креста и внезапно начала подскакивать и кричать:

– Гей, ха! Гей, ха! Красный огонь сожрал грешников, красный огонь сожрал судей. Гей, ха! Разожгла хорошо, горячее пламя. Гей, ха!

Начальник милиции, услышавши это, приказал отвезти сумасшедшую в город и донес властям о бахвальстве старухи.

Василиса из города не вернулась.

– Расстреляли ее наверняка… – шепнула госпожа Болдырева, узнав об этом.

Муж ничего не ответил. Он просматривал присланную из города газету.

Внезапно поднял голову и, взглянувши на жену удивленным взглядом, прочитал:

– «Пролетариат отбрасывает старую моральность враждебных классов. Не требует никакой моральности. Живет разумом практическим, который является во сто крат выше и чище искусственной лицемерной моральности буржуазии. Мы оздоровим благородный мир, как если бы он не чувствовал отвращения от буржуазных глупых слов, сказал бы, что пролетариат есть святой, мудрый и безгрешный!».

Они взглянули на себя с ужасом, тоской и болью.

– Так пишет товарищ Лев Троцкий… – шепнул Болдырев.

Они вздохнули тяжело и опустили головы.

Разрушение Храма Христа Спасителя в Москве 5 декабря 1931 года.

Фотография. Начало ХХ века

Под окнами под руководством учителя маршировали молодые коммунисты и орали во все горло:

Глава XXX

На нескольких фронтах бушевала гражданская война. То и дело новые большие и меньшие армии поднимались против Кремлевского диктатора. Оторванные от всего мира, блокирующими Россию союзниками и поддерживаемыми ими белыми войсками, комиссары, как мореплаватели на тонущих кораблях, кидали в пространство «SOS». Был это, однако, не отчаянный призыв о помощи, но грозное предупреждение, делаемое «всем, всем», целому свету, что пролетариат ожидает подходящего момента, чтобы развесить на вершине Эйфелевой башни, на Вестминстере, на Вашингтонском Капитолии, над Веной, Римом и Берлином красный флаг революции.

Красноармейцы издевались над взятыми в плен белыми офицерами, вырезая на плечах погоны, а с бедер сдирая полосы кожи; поджаривая их над огнем; выкалывая им глаза; рубя их топорами; поливая водой на морозе и превращая в ледяные столбы; топя в прорубях сотни связанных веревками «врагов пролетариата».

Белые отплачивали коммунистам жестокостью на жестокость. Комиссарам вырезали на груди пятиконечные звезды; отрубали носы, уши и кисти рук; коптили над кострами; испытывали на пленных остроту казачьих сабель; стреляли в них, как в живые мишени; подвешенными красноармейцами украшали придорожные деревья, аллеи парков и лесные тропинки.

Коммунисты – крестьяне из Поволжья, – найдя раненого офицера белой армии, распороли ему брюхо и, вытянувши кишки, прибили их гвоздями к телеграфному столбу. Ударяя пленного палками, вынуждали его бегать вокруг при раскатах смеха, пока он не падал, вытянувши из себя внутренности, которыми обмотал столб.

Группа колхозников коммуны «Обобществленный труд» – участников антирелигиозного движения.

Фотография. Начало ХХ века

Мужики с Урала, поддерживающие белых генералов, издевались над комиссарами весьма находчиво. Сорвав с них одежду, совершали они простую операцию путем вставления в прямую кишку зарядов с динамитом и, запалив бикфордов шнур, вызывали взрыв живого снаряда. В другом месте коммунисты, повторяя пример уральских мужиков, набивали пленным рты порохом, обвязывали кусками и обрезками металла, после чего подрывали живые гранаты среди взрывов мрачной веселости и шуток.

Гражданская война охватывала всю Россию и становилась все более ожесточенной, лютой и дикой. Людей всюду было несметное количество, как тараканов и клопов в грязных, курных, вонючих хатах. Деревни становились жертвой огня без милосердия, так имело ли значение, что их подпалили, часто и так каждый год пожары поглощали нищие, соломенные деревни и деревянные, хаотично построенные города? Напуганные, ограбливаемые красными и белыми, жители деревенек и городов ежедневно встречали других владык и угнетателей, напевая попеременно то «Интернационал», то «Боже, царя храни», теряя понятие о законе, моральности и человечности.

Чужеземные войска также не имели причин сострадания к россиянам, так как или помнили об их предательстве против союзников, или о тяжелой неволе в глуби громадной страны. Французы, англичане, японцы, немцы, австрийцы, венгры, чехи, поляки, латыши плевали пулями и снарядами из своих орудий, кололи штыками, вешали и расстреливали этих «восточных дикарей», этих «татар сумасшедших и жестоких».

Россия ужасно истекала кровью.

Вместе с ней, ни о чем уже не зная, истекал кровью тот, который намеревался выковать для нее более хороший, светлый быт.

Владимир Ленин лежал в темной комнате бокового флигеля Кремля, в течение долгих месяцев борясь со смертью. Фанни Каплан прицелилась хорошо. Словно как бы замышляла причинить диктатору муку за мукой, которой измучил он народ. Пуля, остановившись в позвоночнике, перебила важные нервные узлы. Врачи, окружающие раненого, возлагали все надежды на силу этого плечистого, крепкого человека с куполовидным черепом, монгольскими скулами и раскосыми глазами, теперь постоянно закрытыми синими веками.

Сознание возвращалось к больному редко и ненадолго.

Долгие сутки проходили в страданиях, горячке, безумных, пронизывающих криках. Ленин метался, скрежетал зубами и бредил целыми часами. Произносил речи, а левая рука со сжатыми пальцами совершала такие движения, как будто писала огромные буквы на громадном листе бумаги.

Приходили минуты, когда лежал он неподвижный с руками и ступнями ног, холодными и безжизненными.

– Паралич? – спрашивали врачи, погладывая друг на друга.

Но раненый внезапно поднимал руку и снова писал на невидимом листе бумаги, бормоча сорванным голосом:

– Жизнь… счастье… Елена… все для революции, товарищи!

Позднее боролся он с присматривающими за ним санитарами.

Пытался поднять тяжелые, припухшие веки и кричал:

– Дзержинский… Торквемада… жандарм Федоренко… пес плюгавый… бешеный… Под стену с ними!.. Скажи мне… Феликс Эдмундович… наверное, китайцы задушили… Петю… Дора… Дора… ах, ах! Дора Фрумкин… Где Дора? Товарищи… Скажите Плеханову, что… тяжело убивать…

Стонал долго, горестно, а из-под синих век катилась слеза, и замерла внезапно, как если бы замерзла на выступающей скуле, костистой, обтянутой желтой кожей.

Скрежетал зубами и двигал вздутыми губами, шепча неразборчиво:

– Социализм, общечеловеческое равенство… глупость!.. несбыточные мечты!.. Сначала прочь со свободой… это не для пролетариата… позже террор… такой, чтобы Иван Грозный… в гробу содрогнулся… и так в течение полувека, может, в течение целого столетия… Тогда… родится единственная добродетель… единственная опора социализма… жертвенность… страхом освободить тела… преобразовать души… не гневайся… не смотри сурово, Елена!.. Такое веление… страшное… это не я!

Снова погружался в бессилие. Мысли, безумствующие в мозгу, улетали во мрак; чувствовал, что сваливается в пропасть без дна. Вращается среди обломков миров, разорванных людских тел, подхваченных могучим потоком.

Хрипел, выбрасывая безумные слова, бессвязные и ничего не значащие, слабел, погружаясь в молчание, неподвижный, почти неживой. Тогда склонялись над ним врачи; щупали пульс; прислушивались, бьется ли сердце Ленина, сердце, никому незнакомое, тайное, как Россия – порывистая и равнодушная, преступная и святая, мрачная и светлая, ненавидящая и любящая; склоняющая голову, как крылатый серафим, и дерзко принимающая грозное обличье Люцифера; завывающая, как сирота на перекрестке расходящихся дорог, и поражающая диким свистом и кличем Стеньки Разина, жестокого разбойничьего атамана; плачущая кровавыми слезами Христоса и утопающая в крови братьев, как татарский наездник.

Так думал преданный диктатору, любящий его доктор Крамер, перепуганный и охваченный тревогой за жизнь приятеля.

Но сердце еще билось слабым, уже едва уловимым ритмом.

Только после трех недель черные, скошенные глаза открылись и с удивлением оглядывали полутемную комнату, маячащие во мраке озабоченные, беспокойные лица Надежды Константиновны и докторов. Он начал говорить слабым голосом. Выспрашивал о событиях и снова впадал в сон или обморок.

Однако сознание возвращалось все чаще. Только иногда немели у него правая рука и нога, не мог он сделать никакого движения, ни выговорить слова.

Временами хотел что-то сказать, спросить, но язык отказывался повиноваться, бормотал, издавая отрывистые звуки, и брызгал слюной.

– Симптом паралитический… – шептали врачи.

Ленин поборол, однако, эти атаки. Начинал говорить и снова передвигался свободно.

Надежда Константиновна заметила, что больной все чаще кривится, морща лоб и щуря глаза.

Она наклонилась над ним и спросила:

– Может, чего-то хочешь? Скажи мне!

Он сделал знак, чтобы наклонилась ниже, и шепнул:

– Мой мозг начал работать… Должен подумать над разными вопросами… Хотел бы остаться один…

Крупская была успокоена. Ленин, без всякого сомнения, выздоравливал, так как страстно желал уединения, в котором так напряженно работал его ум. Она переговорила с врачами, и раненый остался один в полутемной комнате.

Лежал с открытыми глазами, глядя в потолок.

Оставался долго без движения, наконец, сморщил лоб и шепнул:

– Мария фон Эбнер-Эшенбах. Так, несомненно – Эшенбах! Как это было? «Терпение – великий мастер. Оно понимает души людей»… Гм, гм! Альфред де Вигни написал когда-то что-то подобное: «Возможно, что терпение не является ничем другим, как наиболее содержательным образом жизни…».

Умолк и тер лоб. Немного погодя он буркнул в задумчивости:

– Кто сказал, что для «улучшения» типа человека полезны жестокость, насилие, невзгоды, угроза, духовные потрясения, погружение в собственное «я»… Необходимо одинаково все, как плохое, страшное, тираничное, зверское и коварное, как и все тому противоположное? Кто это сказал? Ах, да! Ницше! Теперь все в порядке! Терпение и жестокость. Терпение родило жестокость, жестокость рождает терпение… В конце лучезарная цель – наилучший тип человека… высшая форма его существования. Для этой цели никакая жертва не является напрасной! Никакая… А Елена? Златоволосая Елена в траурной вуали? Голубые глаза… искривленные кричащие губы.

Он застонал и закрыл глаза.

– А если вся жестокость и терпение закончатся возвратом к прошлой жизни? Зачем столько жертв, столько слез, крови, стонов? Зачем погибли Елена и Дора, красивая, нагая Суламифь, возлюбленная Соломона, и Софья Владимирова, и маленький Петя, и этот бледный Селянинов, который нашел меня даже в Татрах? Зачем?

Мысли бежали быстро, одна за другой, как бы если кто-то очень быстрый и умелый нанизывал жемчужины на гладкий и скользкий шнурок.

Ленин шептал и слушал сам себя.

– Я не верю… Стало быть, эксперимент? Попытка? Сумасшедшая жестокая попытка? Ха, ха! Никто ее не взвешивал: ни французские предводители коммуны, ни Blanqui и Бакунин, ни Маркс и Либкнехт. Они мечтали… я сделал. Я? В деревне верят, что я Антихрист… Антихрист…

Он умолк и стиснул челюсти отчаянным движением.

Подняв глаза, начал он говорить почти громко:

– Не верю, чтобы Ты существовал и правил миром, Боже! Если пребываешь в тайной стране, дай знак, покажи свою волю, хотя бы свой гнев! Вот я, Антихрист, кощунствую против Тебя; бросаю в Твое обличье проклятия и безобразные дерзости! Покарай меня или дай доказательство, что существуешь! Дай! Заклинаю Тебя!

Долго ждал, прислушивался, водя лихорадочными глазами по потолку и стенам.

– Начерти на стене огненные: mane, tekel, fares! Умоляю! Заклинаю!

В комнате царила невозмутимая тишина. Ленин слышал только, как пульсирует кровь в жилах и свое шипящее дыхание.

– Молчишь? – произнес он, стискивая кулак. – Стало быть, я не Антихрист, но, может, и Ты не существуешь? Являешься древней, дряхлой легендой, руинами былого святилища, в котором появляешься? А если был бы обычным и смертным, и крикнул на целый свет: «Пренебрегаю Тобой, так…».

Вбежали врачи.

Ленин бормотал растрепанные на лоскуты, перепутанные слова; на губах была пена, лежал, свесившись с кровати, обессиленный.

Снова миновали недели борьбы со смертью.

В короткие моменты сознания Ленин с испугом смотрел в правый угол комнаты, где остались латунные крюки после висящих здесь некогда святых образов и широкая полоса, закопченная дымом масляной лампадки.

Что-то шептал. Врачи старались понять упорно повторяемые больным звуки, но были это слова, не имеющие никакого значения, такие удивительные в устах Владимира Ленина.

Дрожа и украдкой боязливо глядя в угол, повторял он:

– Призрак… призрак… призрак…

Без всякого сомнения, горячка отравляла мозг, скрытый в прекрасном лбу, подымающимся, как купол, над проницательными блестящими глазами. Бредил в горячке. Все время терял сознание.

Ночью, когда медсестра и Надежда Константиновна засыпали, Ленин открывал глаза и ждал, щелкая зубами и тяжело дыша. Двигались перед ним легкие туманы, словно прозрачные нити, словно траурная вуаль Елены Ремизовой… Приходила бледная, с окровавленным лицом, с глазами, в которых метались ужас и отчаяние – вставала против изголовья и вытаскивала красный лоскут бумаги с горящим на нем словом «Смерть». Стояла долго, трясла головой и грозила лежащему или проклинала, поднимая руки…

Уходила медленно, а за ней двигалась покрытая волной черных волос нагая фигура Доры, которая приближалась к кровати, наклонялась над ним и роняла на грудь Ленина кровавые слезы…

В воздухе дрожала и скиталась по углам стонущая жалобная нота:

– Оооей! Оооей!

«То ли это бурлаки тянут тяжелую баржу и стонут под пригибающим их к земле, тянущим баржу мокрым канатом?» – металась мучительная мысль, шаткая, пытающаяся ввести в заблуждение, обмануть.

Из свисающей мглы ползла на коленях седая, грозная Мина Фрумкин, жаловалась, рыдала без слез, и среди причитаний и стонов бросала короткое еврейское проклятье, тяжелое, как скала. За ней шагал высокий бледный Селянинов с горящими глазами… и того и гляди, за ним царь без головы… царица, вырывающая из себя штык, вбитый в брюхо… царевич с залитым кровью лицом… целый хоровод мечущихся ужасных призраков…

Вой… щелкание зубов… шипение сорванного дыхания… возня… вздохи.

Нет! Это его зубы издают резкий скрежет, его горло скулит, стонет, его грудь дышит с шипением… это он, Владимир Ленин, хочет вскочить с кровати и ослабевшими плечами, перевязанными бинтами, борется с Надеждой Константиновной, санитаркой и дежурным врачом.

– Ох! – вздыхает он с облегчением и погружается в глухой и слепой сон.

Под утро просыпается больной и снова думает.

Мутный рассвет сочится через щели занавесок. Привидения, вспугнутые долетающими сюда отголосками с площади и коридоров, не приходят. Затаились где-то по углам и поджидают, но не смеют выглянуть из своих потайных мест… проклятые духи ночные, наваждения мучительные…

После обеда он велел привести к нему агента ЧК Апанасевича и остался с ним один на один.

Незнакомый Ленину человек смотрит в раскосые глаза диктатора, какой-то странный, таинственный, как змея. Неизвестно, или он только смотрит неподвижным взглядом, или мерит пространство для прыжка.

Ленин шепчет, едва двигая губами:

– Призраки… замученных приходят ко мне… угрожают… проклинают… Это не я убивал! Это Дзержинский! Ненавижу его! Торкве-мада… палач… безумец кровавый! Убей его! Убей его!

Хочет протянуть руку к стоящему перед ним человеку. Не может. Холодные руки тяготят его, словно наполненные оловом… Губы начинают дрожать, язык деревенеет, пена выступает на губах и стекает на подбородок, шею и грудь…

– За… тов… бра… Ел… злот… – шелестят беспорядочно и разбегаются во все стороны стоны, ворчание, бессмыслица…

Врач отсылает агента. Апанасевич уходит, качая головой и шепча угодливо:

– Тяжело больной! Такой удар… вождь народа… единственный, незаменимый…

Снова ползли однообразные, долгие дни горячки и разражающегося на короткое время безумия, тащились нескончаемые, тяжелые часы потери сознания, бессознательных шепотов, невыразимых беспомощных жалоб, глухих стонов, хриплых криков.

Ленин метался и боролся с невидимыми структурами, которые толкались около его кровати, заглядывали ему под веки, плакали над ним кроваво, причитали мрачно, шипели, как змеи. Не знал, что вспыхнула предсказанная им во многих речах и статьях революция в Киле и со скоростью молнии промчалась по всей Германии, вынуждая Гогенцоллернов отречься от престола, а армию германскую к отводу войск за Рейн и к перемирию. Не предугадывал, что разлетелась уже на части гордая империя Габсбургов и что во всех странах среди хаоса событий, споров и смуты поднимал голову проповедуемый из Кремля коммунизм. Уже произносил речи устами Либкнехта и Розы Люксембург в Берлине, уже призывали к диктатуре пролетариата Leon Jogiches, псевдоним Тышка, в Мюнхене, Бела Кун в Будапеште, Майша и Миллер в Праге. Их голосов не слышал творец и пророк военного коммунизма. Он боролся со смертью.

Во время редких минут сознания боялся оставаться один, и ночью, видя, что медсестру сморил сон, будил ее и умоляюще смотрел на нее, говоря только глазами, полными горячих беспокойных вспышек.

– Боюсь… не спите, товарищ!

Возвращаясь неожиданно в сознание и не имея возможности говорить и даже двинуть рукой, дрожал и с непомерным страхом ожидал терзающих его призраков.

Они приходили к нему и вставали с обеих сторон кровати.

Другие привидения, выглядывающие отовсюду, трясущиеся от злобного смеха, мчались тайком, исчезая без следа в пучине безграничной пустоты, начинающейся тут же, перед его зрачками, и уходящей в даль космоса.

Были это страшные призраки, самые страшные и самые жестокие. Брат Александр, красно-синий, с вывалившимся опухшим и черным языком, с веревкой, стягивающей ему шею; он маячил перед ним, как если бы болтаясь на веревке, и бросал неразборчивые, тяжелые, безжалостные слова. Хрипел, с напряжением двигая опухшими губами и длинным неподвижным языком:

– Погибали мы на виселицах… в подземельях Шлиссельбурга, в рудниках Сибири… Пестель… Каховский… Рылеев… Бестужев… Желябов… Халтурин… Перовская… Кибальчич… я, брат твой, и сотни… тысячи мучеников. Умирали мы с радостной, гордой мыслью, что прокладываем нашему народу дорогу к счастью… Но вот приходишь ты… в прах, в небытие превращаешь нашу жертву… убиваешь в нас радость и спокойствие… Приготовили мы дорогу для тебя… предателя… палача… тирана… Будь ты проклят во веки веков! Проклят!

Отзывалась голосом грозным в своей скорби другая фигура, стоящая у кровати. Седая голова тряслась, глубоко запавшие глаза блестели мрачно… поднималась высоко ладонь с пальцами, искривленными, как когти.

«Снова Мина Фрумкин, старая еврейка», – бьется под черепом мысль и парит, как нетопырь, молниеносно, без шума.

Но привидение начинает шептать горячо и гневно:

– Не обманешь себя! Напрасно! Должен меня узнать… Я мать твоя! Я учила тебя любви к угнетенному народу… Побуждала к направлению ему лучей света… проповедовала веру в наивысшую силу, которая есть все и кроме которой нет ничего. Ты проливаешь море крови… разжигаешь дикие страсти темного народа, на преступления его посылаешь… на Бога руку преступную поднимаешь… Безумный, не знаешь, что предрешены дороги жизни людей и народов! Ничего не сделаешь против этого! Каждое высокомерное усилие сгинет в глубине веков, как песчинка в пустыне… Останется после него черное воспоминание и твое имя, ненавистное и проклятое в поколениях, покуда станешь вводящей в заблуждение мерой и утонешь в забвении во веки веков… Будь проклят!

Он собирал всю волю, все силы; слабой одеревеневшей рукой сбрасывал со столика бутылки и стаканы, будил присматривающих за ним людей и шипел:

– Не спите! Не спите! Они меня убьют… Брат… Мать… Елена… Дора… Селянинов… все, все мне угрожают! Не спите! Умоляю… приказываю!

Горячка медленно слабела, покуда в конце концов не прошла. Вместе с нею ушли ночные бредовые видения, мучительные призраки, безжалостные.

Ленин сиживал уже в постели и проглядывал газеты. Узнавал обо всем. Война закончена! Революция гуляет по свету! Коммунизм становится все более сильным. Его мозг – энергичная Роза Люксембург, его пламенное сердце – Карл Либкнехт, и железная рука – Leon Jogiszes действуют, разбивая ряды социалистических соглашателей и нанося удары пришедшим в ужас империалистам!

Что же по отношению к этим радостным событиям значили усилия Англии и Франции, чтобы уволенным, ненужным на фронте материалом военных усилить контрреволюцию в России? Пролетариат в Европе восстанет и победит, а тогда…

«Прочь, глупые, бессильные призраки – творения мозга, отравленного горячкой! – думал Ленин. – Как же убого звучат ваши голоса, как необоснованны, бесплодны и смешны угрозы – проклятия, страхи для малых, неразумных детей!».

Ленин забыл обо всем; полностью захватили его события. Он жил в них, а также для них. Созывал коллег-комиссаров, советовал, поучал, убеждал сомневающихся, толкал к новым действиям, писал для них речи, планировал митинги, конгрессы, руководил всем. Видел и понимал, что работа кипела. Был убежден, что успех белых армий нужно быстро закончить, так как происходили у них уже случаи предательства, замешательства и разложения. Уже там и сям контрреволюционные генералы опрометчиво намекали о возвращении к прежнему монархическому устройству, приводя в ужас и восстанавливая против себя крестьян, рабочих, солдат и увеличивая столкновения между разными региональными властями, существующими в России.

Ленин смеялся тихо, щурил глаза и потирал руки.

Скоро начал он ходить, еще неуверенно, неустойчиво, спотыкаясь ежеминутно и приостанавливаясь, чтобы отдышаться, набраться сил, едва теплящихся в его плечистом теле. Прибывали делегации, порой из далеких местностей, чтобы увидеть собственными глазами диктатора, убедиться, что он живой, что готов к борьбе, защите великолепных завоеваний революции. Навещали его группы рабочих, тайком от белых, прорывающихся с юга, из угольной шахты и железного рудника, с металлургических заводов на Урале; из ткацких мастерских, расположенных в Московской области; приходили серьезные, обеспокоенные и сосредоточенные крестьяне из ближайших и далеких деревень. Со всеми он разговаривал дружески, как равный с равными, понимая каждую мысль и самый мелкий порыв души, выпытывая внимательно, задавая неожиданные вопросы, разъясняющие то, чего не договаривали или не хотели открыть делегаты.

Рабочие жаловались на изматывающую принудительную работу, плохое пропитание, отсутствие необходимых инструментов и суровые наказания.

– Даже прежде такого не было! – возмущенным голосом жаловался Ленину старый рабочий. – Работали мы по десять часов, ели досыта, могли мы купить, чего себе хотели, за плохое обращение устраивали мы скандалы, забастовки, бунты. А теперь? Имеем только затхлый хлеб с мякиной, сухую смердящую рыбу, товаров никаких; полунагие, босые, не можем из дому выйти, ни в школу, ни на развлечение. Работаем по двенадцать часов, не считая добровольной добавочной работы на пользу государства в праздничные дни. Если подсчитать, то по четырнадцать часов получится!.. Если работа не сделана вовремя, комиссары оставляют нас без хлеба, тащат в суд, а если еще повторится, то и к стенки ставят.

Ленин слушал и щурил глаза, думая: «Можно так управлять, пока бесчинствует война… А что будет, когда она закончится? Какой дадим ответ?».

Рабочим он отвечал с доброжелательной улыбкой:

– Трудно, товарищи! Ваше государство, ваша власть… Должны победить контрреволюцию, тогда будет иначе… Скоро объединимся с западными товарищами. Всего будете иметь вдоволь, когда заглянем в карманы европейских буржуев! Насобирали они для вас неисчерпаемые запасы богатств! Терпеливости! Сейчас все для победы пролетариата! Не жалуйтесь, не расхолаживайтесь, работайте изо всех сил, так как конец уже близко! Верьте мне!

Уходили с проблесками надежды в сердцах, восхищенные простотой, откровенностью и пониманием их обид «своим Ильичом».

Ленин после их ухода записывал себе фамилии делегатов, а секретарь высылал председателям Советов и ЧК конфиденциальные письма, чтобы обратили на недовольных рабочих пристальное внимание и категорически пресекли увеличение протестов.

Крестьяне глухими голосами подавали жалобы «земли».

– Не можем стерпеть обнаглевшей «бедноты», этих бездельников, губящих землю, притесняющих настоящих крестьян! Не узнаем мы деревни. Мучит нас всяческая несправедливость, городская мерзость. Это непорядок! Так нельзя с крестьянами поступать! Мы потеем, гнем шею, руки и ноги обиваем себе на работе, а здесь приезжают негодяи в кожаных куртках и все забирают! Зачем работаем?! Это не согласно с законом! Нет! Дать дадим, но столько, сколько сможем по справедливости. Смотри сам, Владимир Ильич, что творится! Крестьяне в Тамбовской Губернии начали работать только столько, чтобы хватило для семьи! Где там! Приехали комиссары, взяли заложников и пригрозили, что расстреляют их, если крестьяне не будут полностью обрабатывать свои поля. Думала «земля», что это угроза для страху, а они пять, десять крестьян поставили к стенке, ну и кончили их! Так с нами не играйте, так как это должно кончиться плохо! Мы давно взяли бы винтовки и топоры, но война нам надоела, и этой крови имеем по самое горло! Терпим еще, но всему приходит конец, Ильич! Всему! Скажи своим комиссарам, чтобы по справедливости управляли, бездельников, сволочь забрали от нас, так как мы их вырежем, как сорную траву на полу.

Ленин превращался в слух, качал головой, выражал сочувствие, обещал потребовать с комиссаров, чтобы не притесняли «землю».

В душе думал: «Ага! Вылез, буржуй. Могучий, в миллион голов… упорный, терпеливый до бесконечности, но и грозный, как зверь апокалиптический!».

Не отважился он перед ними на угрозы и не донес властям о смелых словах и бунтовщических мыслях крестьян. Хотел, чтобы верили ему и надеялись – такому простому в разговоре, с быстрыми крестьянскими глазами и веселым лицом человеку, который как будто вчера отошел от плуга, который понимает все нужды, беды и притеснения «земли».

С одной из деревенских делегаций с Волги прибыл небольшой, бесцветный человечек, как-то удивительно одетый, смотрящий на Ленина загадочными глазами, мягкими и хитрыми.

«Наверное, какой-то сектант», – подумал диктатор.

Крестьяне подавали обычные жалобы. Притеснения, грабеж, бесправие, комиссары… Слова эти они повторяли без конца, постоянно к ним возвращаясь.

Небольшой человечек слушал жалобы крестьян, усмехался хитро и шептал:

– Глупость все! Хорошо и справедливо делается. Уложится все, соседи! Не смущайте, не сейте озабоченности в сердце Владимира

Ильича. Пусть побыстрей выздоравливает! Перед ним еще великая работа… Незаконченная, великая, ой, великая!

Когда делегация прощалась с Лениным и оставляла его в покое, седой мужичок подошел к диктатору и шепнул, зорко глядя на него.

– Позволь мне, Владимир Ильич, остаться и лично рассказать тебе то, с чем сюда пришел.

– Останьтесь, товарищ! – согласился тотчас же Ленин, снисходительный к крестьянам, никогда не забывающий о «чудовище, имущем миллион голов», которых срубить бы не смогли все ЧК государства пролетариата.

Остались они один на один.

Хитрая улыбка внезапно исчезла с лица гостя. Мужчина выпрямился и торжественным голосом произнес:

– Давно не виделись, Владимир Ильич!

Ленин взглянул на него вопросительно.

– Давно! – продолжал человечек. – Раз только мы встречались в Кокушкино у Волги. Чай у вас пил. Родители твои пригласили… Учтивые люди были, добрые…

– Ах! – воскликнул Ленин и хлопнул в ладоши. – Уже знаю! Небольшой, худой поп, прибывший на похороны деревенской девушки.

– Да, да! Отец Виссарион Чернявин, – кивнул головой гость. – Знал вашего брата… Свети, Боже, над его душой.

– Что делаете теперь? – спросил Ленин, морща брови.

Чернявин усмехнулся:

– На старости лет вынужден был заняться сельским хозяйством, так как попы у вас не в почете.

Засмеялся тихо и загадочно.

Молчали долго, обмениваясь взглядами, ловя каждый блеск глаз, каждую родившуюся мысль. Первым отозвался поп:

– Пришел выразить вам признательность, Владимир Ильич! Признательность от искреннего сердца, знающего любовь и носящего в себе глубокое сочувствие.

Это сказав, внезапным движением он преклонил колени и наклонился низко, лбом дотрагиваясь до пола.

– Сочувствие для меня? – взорвался смехом Ленин. – Мы ваших священников, попов и монахов-дармоедов уничтожили и разогнали на четыре стороны. Ха, ха! Конец этому! Аминь! Встаньте с колен, я не икона!

Виссарион Чернявин встал, усмехнулся хитро и шепнул:

– Ой, не конец! Ой, не конец! Начало только… За это, собственно, хотел выразить благодарность, поклон до самой земли.

– Бредишь, приятель! – махнул рукой Ленин.

– Думаешь, что убил веру? – Начал шептать поп. – Ээ, нет! Разрушил Церковь греческую, которая была как гад, ползающий по земле, не имеющий орлиных крыльев, чтобы взвиться для высокого полета. Так как говорил наш Максим Горький: «Рожденный ползать – летать не может!». Ты понял бесчестие и унижение настоящей веры и принуждаешь ее жить сначала от Апостолов Христовых, от тайных собраний, мученичества и светильников первых христиан! Ты вызволил горячую непоколебимую веру из башен Церкви раболепствующей – за это благодарность тебе приношу от себя и своей верной паствы.

Ленин побледнел и напрасно силился выговорить дрожащими устами.

Поп, не замечая его волнения, говорил дальше:

– Думаешь, что крестьян переделаешь на этих, которые в стаде ходят покорные, как немые от рождения? Э-э, нет! Они поняли все, все! Знают, как трава растет, слышат, что река шумит! Договариваются теперь осторожно, осмотрительно, подозрительно, без спешки собирают силы… заговорят все одновременно, и будет это бормотание, которое услышит весь мир! Заставят они, чтобы склонили перед ними голову, охваченную бунтом, ничего не любящие рабочие и комиссары, люди чужие по крови или духу! Крестьяне темные, которых ты просветил, позвал к жизни, твердой наработавшейся ладонью возьмут жизнь родины и поведут без колебаний. За это благодарность тебе приношу, Владимир Ильич, от себя, слуги Божьего, от «земли» и от души твоего замученного за народ брата, Александра Ульянова. Прими его, всемогущий, милосердный Боже, для приращения святых Твоих!

Ленин, делая жуткое усилие, встал и оперся о стол руками. Глаза его были широко открыты, а в них метался дикий безумный страх.

Старый поп поднял взгляд вверх и шепнул со страстной взволнованностью:

– Умираем мы, преследуемые, гонимые, замученные! Ах! Хорошо, благородно и сладко для суровой правды подчиняться ненависти бесстыдных деспотов, тиранизирующих свободу во имя свободы, истязающих душу, чтобы она познала мудрость предвечную!

– Прочь! – крикнул Ленин и зашатался, как пьяный. – Прочь! – повторил хрипло и, внезапно заскрежетав зубами, упал в кресло в конвульсиях.

Что-то зазвонило протяжно, прошипело, лопнуло… Весь мир закружился… Весь мир закружился в бешеной спирали, мчась в возмущенную бездну, перевернутую вверх ногами, где бродили черные туманы и ползли, словно бледные змеи, маячащие дымки, чертящие в мраке сложные, таинственные зигзаги…

Маленький седой человечек выскользнул из комнаты и, увидевши медсестру, обратился к ней мягко:

– Идите к нему, сестра, видать не совсем здоровый еще наш Владимир Ильич…

Вышел спокойный, улыбающийся.

Тяжелая и долгая атака снова лишила Ленина сознания и сил. Справившись с ней, долго оставался он в задумчивости, не замечая никого и не отвечая на вопросы окружающих.

Одна и та же неотступная мысль сверлила, терзала мозг: «Неужели мое усилие было для того, чтобы привести народ к противоположному полюсу? Было бы это издевательством судьбы… самым страшным проклятием. Какие же тяжелые сомнения бросил мне в душу этот сумасшедший поп! Нет! Никогда!».

Позвонил три раза, шумно и нетерпеливо.

Вбежал секретарь.

– Пишите, товарищ! – горячечным хриплым голосом воскликнул Ленин. – В Москве пребывает поп Виссарион Чернявин. Схватить и расстрелять… еще сегодня!..

Глава XXXI

рачи не верили собственным глазам, глядя на Ленина. Готовы были думать, что произошло чудо. Этот безнадежно больной человек, наполовину парализованный, впадающий в помешательство, внезапно поднялся, выпрямил плечи, усмехнулся хитро и весело, как словно сказал: «Только я что-то знаю, но никому не поведаю свою тайну!».

Почти с кровати он пришел в зал Совнаркома.

Был это самый пронзительный момент!

Владимир Ульянов-Ленин после выздоровления.

Фотография. Начало ХХ века

Комиссары, кроме мечущегося по всему фронту Троцкого и угрюмого, упрямого Сталина, потеряли голову. Белые армии Колчака и Деникина добивались победы над коммунистами. Всяческие обещания Ленина, брошенные целому миру, не были выполнены.

Сперва развеялась надежда на прочный мир и утверждение социализма в течение двух месяцев.

Не оправдалось предсказание Ленина о победе революции в Германии.

Восстание пролетариата, которое в самом деле вспыхнуло в Мюнхене и Берлине, рухнуло. Немцы, любящие свою страну и культуру независимо от того, были ли они преданы империалистам Гогенцоллернам, или либералам, или тем же социалистам, ведомым Шейдеманом, Адольфом Гитлером и Носке, задавили коммунизм в зародыше. Спартаковцы²³ были побеждены, а разъяренная толпа рабочих, солдат и офицеров издевалась на улице над Либкнехтом, Люксембург и Jogichesem, перевозимыми в тюрьму, где вожди коммунизма были убиты.

Германская республика перешла в лагерь наиболее небезопасных, то есть идейно организованных врагов диктатуры пролетариата.

Тут же после нее сбросили большевистское ярмо Венгрия, Чехия и балканские государства. В Италии коммунисты не отваживались даже на объявление восстания, хотя в больших и малых городах уличная толпа, восхищенная размахом русской революции, покрикивала весело:

– Viva Lenin! Viva il bolcevismo!²⁴

Ленин знал уже об этом во время своей болезни, читая газеты и совещаясь с коллегами. Ему еще раз представили истинное положение дел, тотчас же после прибытия его в зал Совета.

Все присутствующие смотрели на него с укором, затаив дыхание, ожидая слов диктатора. Он недолго обдумывал. Поднял голову и, щуря глаза, промолвил:

– Теперь мы сами должны укрепить коммунизм в Германии. Необходимо безотлагательно установить дипломатические отношения с капиталистическими государствами, выражая наше искреннее желание мирного сосуществования с ними.

– Это измена идее! Компромисс! Смерть коммунизма! – крикнули Зиновьев и Каменев, ударяя кулаками по столу. – Преступный оппортунизм!

– Мы должны формально жить с соседями в добрых отношениях, – продолжал спокойно Ленин. – Потребуем от них отсутствующие у нас товары, деньги и специалистов для восстановления уничтоженной у нас промышленности, чтобы оживили торговлю и облегчили нашим экономическим и дипломатическим комиссиям свободный въезд в свои государства, где будем расширять нашу агитацию. Одновременно специалисты при изменении окраски Циммервальда и Киенталя должны закончить с разложением этих государств. Российский пролетариат обязан любой ценой закончить гражданскую войну победой и немного передохнуть. За это время мы укрепим наши представительства в Польше, Германии, Чехии и начнем сначала…

– У нас нет никаких сил в Германии. Там все подавили империалисты и соглашатели, – заметил Чичерин.

– Вы не даете мне закончить! – вспыхнул Ленин. – Мы располагаем громадной армией, состоящей из нескольких сот тысяч российских пленных в Германии. Они должны быть организованы и дислоцированы на линии Лабы. Товарищи Буш и Корк писали мне об этом. Пленники ударят. Пойдем через Польшу. Молодое, слабое, уничтоженное государство не будет сопротивляться…

Дзержинский дернулся и вонзил в Ленина неподвижный взгляд. Отозвался Троцкий. Он говорил дерзким голосом:

– Такой план потребует много золота. В нашей стране фабрики стоят, голод, эпидемии, недовольство растет, товарищ Председатель Совнаркома! Так что пока мы являемся бунтующими нищими.

Ленин взглянул на него пренебрежительно. Усмехнулся и произнес отчетливо:

– У нас есть бриллианты Романовых, неисчислимые богатства в Эрмитаже и других музеях. Продать все!

Он засмеялся тихо.

– Фабрика ценных бумаг может начать печатание иностранных денег! – бросил он хриплым голосом. – Спустя два месяца мы будем иметь полмиллиона вооруженных людей на неприятельской территории. Вспомните, что нас окружают народы, удрученные войной, недовольные, жаждущие мира. Начнем с Чехословакии и Польши, после них придет очередь Румынии и Югославии. После первых успехов присоединится к нам Италия. Сегодня мне предоставлена точная информация, что, несмотря на неуспех, немецкий пролетариат пойдет под нашим знаменем. Долго ли затем сможет продержаться Франция? Упадет, а с ней рухнет Англия! Для реализации этого плана мы должны иметь в готовности все до последнего лоскута бумаги. Никто не выдержит нашего вооруженного натиска изнутри и снаружи!.. Не имеем права впадать в отчаяние и сомнение, товарищи! Прочь с паникой! Мы должны немного передохнуть, собрать силы. За дело!

Под влиянием клокочущей энергии, спокойствия и не гаснущей ни на минуту веры Ленина началась новая работа.

Формировали и обучали громадную армию, печатали фальшивые фунты и доллары, продавали на улицах почти всех столиц мира бриллианты, жемчуг; золотые сервизы, принадлежащие короне и церквям; вывозили за границу картины, скульптуры; торговали старыми иконами, музейными древностями, книжными коллекциями; обкрадывали драгоценности из всяческих храмов; напрягали все силы в целях преодоления Сибирского правительства, обладающего почти всем «золотым запасом» государства.

Ленин думал обо всем.

Невидимыми щелями цедил он пропаганду коммунистическую и деньги на мировую революцию; устраивал совещания специалистов, планируя электрификацию страны и проводку в каждую деревенскую хату электрического света; устанавливал ветряные двигатели для привода динамо-машин; строил самолеты; обдумывал открытие новых университетов и школ, могущих воспитывать специалистов в области пролетарской психологии; поддерживал фантастические проекты новых фабрик; принимал крестьянские делегации; собственноручно писал карточки с разрешением крестьянам и рабочим на провоз железной дорогой большого количества товаров и продуктов; лично проверял, были ли его приказы выполнены и разосланы; направлял во всяческие газеты много статей; издавал книги и брошюры; произносил агитационные речи, усыпляя подозрительность народа, успокаивая его терпение и пробуждая надежду.

Кипел и пылал весь; собирал силы с бешеной непостижимой поспешностью.

Службы не могли за ним поспеть. Комиссары теряли головы и падали измученные, поторапливаемые особыми телефонными приказами и потоком маленьких карточек диктатора со все новыми идеями. Он же все делал вовремя и требовал точности и систематичности в выполнении поручений. Поглощала его мысль научной организации работы и создания «Лиги рационального использования времени». Комиссии ломали головы над этой проблемой и ежедневно излагали на бумаге диктатору результаты своих исследований, не скрывая перед ним, что всяческие эксперименты являются очень трудными по причине деморализации, господствующей среди рабочих масс.

Ленин торопился. Только он один знал о причине поспешности. Охватывали его минуты оцепенения и мучительно страшного равнодушия. Чувствовал он тогда невыносимую тяжесть в голове и пронизывающий холод. Мысль с трудом плыла в мозгу, как если бы протискивалась сквозь щели в камне с большим трудом. Знал, что под его черепом происходят вещи удивительные и неотвратимые. У него не было сомнения, что были это симптомы опасные.

Только один раз, глядя на посетивших его доктора Крамера и Максима Горького, в присутствии Надежды Константиновны, произнес он, принуждая себя к веселой усмешке:

– Запомните мои слова, что закончу я параличом!

– Потребуется более длинный отдых, – заметил доктор.

– Мне уже нечего терять! – парировал Ленин с нажимом.

В самом деле, у него уже не было времени. Обдумал новый сложный политический план. Был готов он в деталях, итак, нужно было приступать к его осуществлению. Беспокоило Ленина одно явление, выдвинутое лозунгами, брошенными им в октябре 1917 года. Торжественно объявил он тогда, что все народности, входящие в состав прежней Российской империи, могут сами определить свое политическое отношение к государству пролетариата, и даже отделиться совсем. Вся Россия покрылась автономными республиками. Это ослабляло страну и не позволяло Совнаркому требовать от обособленных частей продукты и людей для армии.

Ленин начал раскладывать эти мелкие группировки, используя господствующую у них идею раздора, присоединяя их к союзу федеративных республик; непокорные народы покорял, борясь с Кавказом, Казачеством и Украиной; наконец, перечеркнул обещания первого декрета и зажал «освобожденные» с помощью пролетариата и покоренные некогда царями народы в руках Кремля.

Извечная российская агрессивность и пренебрежение к более слабым народам пробудились в полумонгольской, полуславянской душе Ленина, вспыхнули с полной силой и категоричностью, потому что отвечали они хищным инстинктам народа. Ногой прижал поваленных и железной рукой сдавил им горло. Народы и племена стали невольниками Московского правительства, ужасающего подсылаемыми агентами кровавого ЧК и карательными отрядами. С тех пор были вынуждены разделить судьбы захватчиков и вместе с ними стремиться к неизвестной цели, все более исчезающей среди громоздящихся вокруг сбившихся, грозных туч.

Захват богатой Украины и Кавказа добавил сил борющемуся с трудностями Совнаркому. Красная Армия поборола наистрашнейшего врага – Сибирское правительство. Был это грозный противник, приближающийся к Перми и уже заявляющий о дне захвата Москвы. Упал он внезапно в минуту, когда его вожди громко мечтали о царе и Народном Собрании, что использовали обращающие внимание на все предводители коммунизма, умело и коварно бунтуя против него российское и монгольское население.

Богатая Сибирь предоставила значительное количество хлеба, мяса, золота и людей.

Тогда Ленин собрал Чрезвычайное заседание Совнаркома и объявил:

– У нас теперь только один фронт, южный. Не выдержит он долго, так как уже сгнил. Время начинать войну с капиталистическим Коминтерном, с Западом. Первый удар должен свалиться на Польшу. По ее трупу пройдем до Германии и поднимем там восстание пролетариата. Когда будем иметь свое правительство в Берлине, настанет конец Европы! Война с Польшей, товарищи! Назначаю председателем будущего коммунистического правительства в Польше товарища Ворошилова, который запросит для сотрудничества деятелей по своему выбору. Во главе армии, как политический руководитель, по договоренности с отсутствующим товарищем Троцким, станет Каменев, имея при себе как ответственных, компетентных командиров Тухачевского, Сергеева, Буденного и Гайхана. Военно-революционный Комитет примет план, разработанный товарищами Шапошниковым, Гитис, Корк и Кук. Наша железная пехота и геройская кавалерия должны утопить преступное правительство Пилсудского в крови сокрушенной польской армии! На Вильно, Минск, Варшаву, марш!

Комиссары удивились, так как таким решительным и воинственным тоном Ленин никогда не говорил. Оставлял громкие фразы другим.

Он же делал это с полной осведомленностью.

Владимир Ульянов-Ленин в своем кабинете в Кремле.

Фотография. Начало ХХ века

В мозгу российского крестьянина и даже интеллигента жила непреодолимая жажда великой, неделимой России. Польша, насилием и обманом присоединенная к прежней империи, давно стала одной из западных провинций. Глашатаи идеи свободы народов не могли забыть об этой «провинции». Повторное преступное нарушение прав свободной Польши не вызвало бы возмущения в российском народе. Ленин знал об этом хорошо и выковывал новые кандалы, намереваясь утопить Польшу в крови, ужаснуть террором и присоединить к Республике Коммунистических Советов.

Он ничем не рисковал: моральность диктатора была моральностью целого народа.

Комиссары расходились, оговаривая возможные приближающиеся события и нахваливая мудрый план своего вождя.

После окончания совещания Ленин приказал, чтобы к нему явился царский генерал Брусилов.

– Товарищ генерал! – обратился к нему без приветствия диктатор. – Приказываю вам написать обращение к народу о войне с Польшей и принять участие в последних приготовлениях штаба. Если замечу колебание или измену, в тот же самый день погибнете в ЧК! У меня более нечего вам сказать.

Угодливый генерал, еще недавно любимец царя, поклонился покорно и вышел.

Ленин остался один. Уселся в кресло и закрыл глаза. Чувствовал переполняющую тревогой тяжесть в голове и без перерыва бурлящую в ней работу каких-то неизвестных сил. Была она как шум роя пчел или не устающее ни на мгновение движение муравейника.

Дышал тяжело и сжимал пальцы, впивающиеся в кожу кресла.

Внезапно он почувствовал на себе упорный взгляд, пробивающийся через опущенные веки и заглядывающий ему в мозг. Заметил и дрогнул. У стола стоял Дзержинский. С лицом ужасно дергающимся, кривил он уста, а тусклые неподвижные глаза вонзал в зрачки диктатора.

– Феликс Эдмундович… – шепнул Ленин.

Дзержинский сделал шаг вперед и быстрым, хищным движением наклонил голову.

– Я пришел, – прошипел он, – чтобы напомнить вам наш первый разговор в Таврическом Дворце в день восстания. Обещайте поставить меня во главе Польского правительства, товарищ.

– Я назначил Ворошилова, – ответил Ленин. – Должен это быть россиянин, так как Россия будет вести войну с Польшей.

– Товарищ… – поднял голос Дзержинский, угрожая глазами. – Товарищ, вы дали слово. Можно обманывать ваших темных крестьян, обезумевших рабочих, мятежных и ленивых, но не меня! Я знаю, чего требую! Вы не понимаете того, на что отваживаетесь! Вы не знаете польского народа! Это не россияне! Поляки любят сердцем каждый комок земли, каждое дерево, каждый кирпич костела. Они могут ссориться и драться, но когда пойдет речь о родине, горе тому смельчаку, который на нее покушается! Там только я окажусь в состоянии обмануть, обольстить, усыпить бдительность и тревогу! Только я! За мою верную службу, за море пролитой крови, за презрение и ненависть, окружающие мое имя, требую этого!

Он выпрямился, но не спускал взгляда с глаз Ленина.

Тяжело дышал и сжимал рукой дрожащее лицо. Иногда дергалось оно так, что обнажало ему зубы и десны, как если бы кричал он пронзительно, то снова раздвигало ему губы и суживало глаза в ужасную маску смеха. Ленин смотрел на него. Обломки, лоскутки ненужных мыслей, вырывающихся отовсюду, вращались в голове: «Расстрелял Елену… убил Дору… Ах, Апанасевич?!».

Молчание продолжалось долго.

Дзержинский ударил ладонью по столу и шепнул:

– Требую! Слышишь, ты, заквасчик капусты, захватчик татарский! Выйду я отсюда или с документом, подписанным тобой, или для того, чтобы объявить, что ты умер. Знай, что мои люди здесь всюду. Если захочу, прикажу убить всех в Кремле… Требую!

Еще раз ударил кулаком по столу и умолк.

Ленин протянул руку к электрическому звонку.

– Не трудись… звонок не действует, – прошипел Дзержинский, дерзко глядя на диктатора. – Впрочем, сегодня на посту стоят мои люди.

Ленин внезапно рассмеялся. Желтое лицо стало приятным и веселым.

– Хотел бы попросить бумагу! – воскликнул он. – Только бумагу, ха, ха!

– У меня при себе декрет, – парировал Дзержинский. – Подпишите его, товарищ…

Положил перед ним отпечатанный на машинке лист.

Ленин пробежал его взглядом и подписал.

– Хорошо это все обдумайте, Феликс Эдмундович, – шепнул он – Хороший из вас игрок!

– В Москве кроме вас есть другие, которые думают о том, о сем, – ответил он, пряча документ.

Заглянул глубоко в прищуренные глаза Ленина и произнес отчетливо:

– И запомните, что даже если бы вы аннулировали декрет или угрожали моей жизни, пропадете, Владимир Ильич!

Ленин ничего не ответил. Он погрузился с головой в кресло и спокойно глядел на дергающееся лицо Дзержинского, на его опухшие веки и безумные глаза. Снова усмехнулся доброжелательно и спросил:

– Может, выпьете чаю, Феликс Эдмундович? Сейчас придет Горький, будет объяснять, почему наш крестьянин имеет в себе столько жестокости! Ха, ха!

Дзержинский небрежно махнул рукой.

– Благодарю! – буркнул он. – Не очень верю в разум этого вашего гения. Говорит, что крестьянин жестокий, потому что пьет водку и читает Жития Святых! Это хорошо для детей. Если бы водка и Жития Святых так делали, то все бы человечество стало шайкой бандитов. В это время, происходит это только в России.

– Но, все же, что касается жестокости, то вы, хотя и не россиянин, всех, пожалуй, перегоните, – тихо смеясь и подмигивая ему, шепнул Ленин.

Дзержинский понял издевку. Судорога промелькнула у него по лицу, сжимая виски. Ответил:

– Я с вами не тягаюсь. Не смог бы убить человека на улице. Должен иметь для этого подвал и подворье ЧК, так как в нем живет идея… страхом принудить людей к наивысшей смелости.

– Гм… – буркнул с издевкой Ленин.

– Смелось эта состоит в забытье о себе во имя жертвы для других… – подитожил Дзержинский.

Ленин ничего не ответил. Подумал только: «Предатель, как Конрад Валленрод, или обычный вариант садиста?».

Дзержинский вышел тихо, без шороха.

Ленин был зол и бурчал себе с бешенством:

– Покушение, первое покушение на мою свободу! Другие бы не отважились на это никогда, а этот бешеный… Как поступить?

Он не видел выхода из неожиданной ситуации. Не сомневался, что Дзержинский был способен выполнить свои угрозы.

«Не имею права рисковать своей жизнью и жизнью товарищей. Предоставим этот больной вопрос времени. Когда Дзержинский будет в Польше, что-то по нему обдумаю. В любом случае, в ЧК, это государство в государстве, он уже не вернется!».

Пришли тяжелые времена. Год борьбы громадной России с маленькой, истощенной и опустошенной Мировой войной Польшей.

Первые успехи одурманили Красную Армию. Каменев, Ворошилов и Тухачевский уже точно назначили день входа в Варшаву и уведомили об этом Москву. Двигались они просто прямо, пьяные от победы, пролитой крови, смертных приговоров, издевательств над офицерами и интеллигентными солдатами «шляхетской» Польши.

Польские генералы: Пилсудский, Галлер, Желиговский, Шептыцкий, Соснковский и Сикорский – умели подбирать людей. Появлялись молодые офицеры – смелые, способные, несгибаемые. Легионы, борющиеся недавно с армией царя, бились с таким же самым воодушевлением с красными войсками, создавалась добровольная армия и быстро шла в бой; образовывались партизанские отряды, командуемые людьми великой отваги. Обращения Пилсудского и Галлера разожгли сердца польской молодежи и женщин. В рядах обороняющихся боролись тысячи студентов, учащихся гимназий, почти детей, девушек и молодых женщин. Аристократ рядом с крестьянином, священник рядом с рабочим-социалистом. Одиннадцатилетний мальчик рядом с повстанцем с 1863 года. Пламенем вспыхивала любовь к родине. Была она как буря, которой ничто не могло оказать сопротивление.

Польский штаб перенес борьбу на Вислу. В минуту, когда красный патруль уже входил в предместья Варшавы, армия дикого российского пролетариата была разбита. Отступала в панике, теряя тысячи людей, артиллерию, уходя за рубеж, где складывала оружие. Только остатки войск добрались до России, где, как во время отступления Германии после прерванных переговоров в Бресте, поджидали теперь спасителей-поляков.

Еще одна карта Ленина была бита.

Совнарком, собранный на заседание, с нескрываемой неохотой смотрел на Ленина, слушающего спокойно, невозмутимо объяснения Каменева и Тухачевского о ходе неудавшейся войны.

Когда они закончили, Ленин встряхнул пальцами и произнес глухим голосом:

– Мы проиграли! Га! Бороться без любви в сердце с теми, которые любят землю, народ, традицию, не является легким делом, товарищи! Мы получили науку на будущее. Должны привить армии и крестьянам любовь к коммунистической родине и сознание, противоположное обладаемому поляками. Они считают своей обязанностью защиту Запада от агрессии Востока. Мы должны чувствовать свою ответственность за распространение коммунизма от океана до океана!

– Какая-то весьма сложная софистика! – с издевкой заметил Зиновьев, глядя на товарищей.

Ленин не обратил на него никакого внимания.

– Перед нами задача: закончить с гражданской войной, – произнес он дальше. – Направить на Деникина и Врангеля все силы и раздавить контрреволюцию навсегда! Показав себя единственным правительством над всей Россией, мы начнем новую игру. Думал, что до этого не дойдет, что Красная Армия окажется в состоянии биться не только когда семеро на одного нападают, но и с равными силами. Вижу теперь, что не воспитали в ней духа стойкости и спокойствия, необходимого для победы. Мы должны это исправить. Начнем новую игру!

Оборвал он внезапно и умолк на минуту. Но этот неуловимо короткий момент был достаточен, чтобы мысль Ленина молниеносно обежала, опоясала целый мир. Увидел вспышки над Индиями, а грохот и шум битвы боролся с отголосками бури, бушующей над вершинами Гималаев. Миллионы желтых воинов, как чудовищные волны, мчались на Запад. Черные орды негров вторгались в Европу с юга, оставляя после себя пепелища и побоища.

– Начнем новую игру! – повторил Ленин, ударяя кулаком по столу. – Предугадывал ее философ-мечтатель Владимир Соловьев. Взбунтуем Азию против Европы! Взбунтуем индусов, негров и арабов против Англии, Франции и Испании. Возбудим революцию цветных против белых народов. Встанем во главе движения и руками желтых, черных и коричневых товарищей опрокинем Старый Свет! Мы должны с Востока черпать силы для нашего дела! Начать работу над созывом Конгресса Азиатов! Объявим священную войну против Англии, этой крепости капитализма и извечного порядка. Миллиард угнетенных людей станет в наши ряды!

Снова, как обычно, Ленин смог бросить ослепляющий лозунг, открыть широкие горизонты, вдохнуть веру и надежду.

Красная армия вскоре свалилась ураганом на фронт генерала Врангеля, разбила его войска, вынудила к выводу их за границы России. Чужеземцы в поспешности оставили Крым, Кавказ и Одессу. Волна российских беженцев выплеснулась в Европу на долгое и тяжелое скитание. Над Россией развевался красный флаг Коммунизма, а его тень на Западе достигала польской, латвийской, румынской границ, на востоке же – волн Тихого океана.

В разных российских городах проходили конгрессы представителей азиатских народов. Хитрые комиссары внушали им мысль о борьбе с Англией и Францией, чертили границы громадного государства «Азия для азиатов» и нашептывали им:

– Мы поведем вас на великое покорение мира!

Никто здесь не говорил о коммунизме, об уничтожении частной собственности, о праве кулака, о борьбе с Богом. Другие звучали речи – коварные, фальшивые, но действующие на воображение мечтающих о свободе рас, на которых тяготело безжалостное ярмо белых захватчиков, забывших об учении Иисуса из Назарета.

Комиссары, поддерживая в цветных людях ненависть к Англии и отравляя умы возможностью быстрого возмездия, потирали руки и видели в своем хищном воображении новые груды мяса, отданные на съедение пушкам и пулеметам во имя ужасающего Европу лозунга.

Наконец, агитационная работа была закончена.

В Москве созвали Конгресс III Интернационала в целях решения совместного плана действий. Совещания проходили в громадном тронном зале Кремля. Среди российских и западно-европейских делегатов виднелись тюрбаны индусов, чалмы афганцев, арабов и берберов, красные и черные фески турок и персов, шелковые шапочки китайцев и аннамитов, круглые головы японцев и лоснящиеся эбеновые лица негров из США, Судана и земли Зулусов. На императорском тронном кресле с двуглавым орлом, опершись, сидел громадный негр с шеей быка и широким лицом, пересеченным линией белых зубов. Он руководил собранием с высоты Трона Рюриковичей, используя для помощи в руководстве заседанием товарища Карахана и «индийского профессора» Майавлеви Мухаммеда Барантулла.

Конгресс принял единогласно решение о священной войне против Англии. К этому постановлению присоединился посол жестокого Амануллаха, эмира Афганистана. Это имело громадное значение в глазах мусульман, так как ученые, поддавшись его влиянию, собирались признать эмира за mahdiego – «меч Аллаха» – и вручить ему сохраняемое в Мекке зеленое знамя Кровавого пророка.

Все шло по замыслу Ленина и находящихся под его влиянием комиссаров из Политбюро.

Принимали восточных делегатов сердечно и шумно. Показывали, как и другим иностранцам, посетившим Москву, предметы, доказывающие большое благосостояние России: ткацкую фабрику, типографию, образцовый дом рабочего, современную крестьянскую хату, школу, приют для детей, читальню – организованные старательно для произведения впечатления и сбития с толку наивных гостей, которые не подозревали даже, что часть фабрик остается не действующей, что в одной комнате реквизированных квартир и дворцов гнездится по три рабочих семьи, что в деревне ничего не изменилось, единственно, исчезли керосин, свечи, мыло и материалы для одежды, что школы, приюты и читальни не имеют средств даже на отопление, что они являются очагом распутства и болезней.

Ленин приглашал к себе делегатов и проводил беседы с присущим ему располагающим способом, принуждающим к откровенности. Словоохотливые негры из Америки и Судана кричали, размахивали длинными обезьяньими руками, оскаливали сильные клыки и обещали подняться все как один, чтобы истребить белых угнетателей.

Только зулус молчал и мрачно поглядывал на черных земляков. Когда они немного успокоились, пробормотал презрительно:

– Я скажу пословицу: «Благодари за каждый совет, но надейся на свой ум и на свои силы». Не руки дадут нам свободу, хотя бы и могучие. Только разум. Только разум даст нам счастье.

Он умолк и отошел от разговаривающих с Лениным товарищей.

– Вы голосовали за войну с Англией? – спросил его комиссар Карахан.

– Да! – ответил зулус. – Но война бывает разная. Не только мечи звенят и падают люди. Не только кулак обращается к разуму.

Азиаты, всегда сосредоточенные, скрытные и подозрительные, смотрели на подвижных комиссаров невозмутимым взглядом черных глаз с зрачками, скрытыми за непроницаемой завесой загадочности. Слушали внимательно, сохраняя молчание.

Японец Комура, выслушав жаркую речь Ленина, встряхнул плечами и пробормотал, втягивая воздух:

– Вы не можете нами руководить. Ваш народ темный, слабый духом и жестокий. Мы знаем его с войны 1905 года. Мы, люди из Японии, поведем Азию!

Не обрадовал Ленина также разговор с Ван Ху Коо, которого он пригласил на долгую беседу в свой кабинет.

Потирая руки и загадочно улыбаясь, китаец обратился с полным уважения поклоном:

– Мудрый господин, который не противится мне, недостойному, называть себя «товарищем», позволь мне выразить мое изумление человека невежественного и бедного! Хочешь отменить сто лет людской работы, которые отделяют Россию от Запада? Это не удастся… Мы, китайцы, который имеем для наверстывания пятьсот лет, должны добиться всего того, что возносило Европу. Мы хотим иметь капиталистическую экономику, демократию и парламент, только такой, в который войдут самые лучшие, самые честные, самые умные люди. Пусть там будут потомки императора, мандаринов, банкиров, крестьян, кули²⁵. Должны быть, однако, наилучшие среди наихудших. Они будут думать и работать не для себя и своих друзей, но для всего народа! Так мы думаем, уважаемый товарищ, мудрый, почтенный господин!

Особенно беспокоил Ленина разговор с индусом. Был это образованный Ауробиндо Хендарквар, посланный Махатмой Ганди. Кремль зависел от индусов, так как они первые могли нанести удар по Англии, стоящей на дороге, которой шествовал коммунизм. У него было намерение обсудить с Хендаркваром совместную акцию и безотлагательное восстание горцев северо-западных провинций.

До этого, однако, не дошло, так как разговор внезапно закончился фатально.

Индус, выслушав рассуждения коммунистической программы, воскликнул:

– Теперь вижу ясно! Коммунизм является результатом материалистичной цивилизации, и его последователи, поклоняясь мертвой материи, утратили контакт с настоящей жизнью, превращаясь в машину. Боимся мы ее! Колеса машины втянут нас в свои шестерни и зубья, прямо-таки сделают из нас ее пассивные, бездушные составные части. Является она творением темных сил, и от нее придет погибель! Повернитесь в сторону души, и в ней ищите Бога! Бог – это любовь, превращающаяся в доброе дело. Вы сеете ненависть, которая оставляет после себя руины, трупы и месть. Мы питаем к вам добрые чувства, потому что вы, как и мы, боретесь с Англией. Однако наши дороги разные… Вы не можете быть нашими вождями! Кто вас для этого призвал?

Ленин был вынужден резко прервать эту беседу, так как в его кабинет входили делегаты, сопровождаемые Радеком и Иоффе: болгарский – Коларов, итальянский – Террачини, английский – Стюарт, американский – Амтер, южно-африканский – Стиркер, финский – Куусинен.

В тот же вечер диктатор вызвал к себе Чичерина, Карахана, Литвинова, Радека и долго с ними разговаривал. Решено было предназначить большие суммы на подкуп делегатов, на посылку самых лучших агитаторов в Индию и Китай, чтобы они боролись с пересудами «диких страшилищ», уже отравленных ядом цивилизации загнивающего Запада.

– Обработка азиатов не пойдет так легко… – вздохнул Карахан.

Как бы отвечая на это, вошел секретарь и подал телеграмму.

– Товарищи, – прошипел Ленин. – Эмир афганский, поднимающий восстание против Англии, был разбит по дороге в Кабул. Махатма Ганди высказался против тактики военного коммунизма и решил перейти к «пассивному сопротивлению». Сумасшедший!

Товарищи молчали.

Ленин чувствовал, что вера в него развеивается, как утренний туман под порывами ветра. Он должен был выбросить на стол новую карту, чтобы сейчас же захватить воображение комиссаров, оградить их перед последними сомнениями.

Карты этой, однако, у него не было. Охватило его внезапно ужасное безразличие. Чувствовал потребность в отдыхе, одиночестве и молчании. Холодно попрощался он с товарищами и пошел в свою комнату. Лег на канапе и ни о чем не думал. Был он смертельно усталым.

Кто-то постучал в дверь и вошел.

Дежурный офицер с поста подал телеграмму.

– Председателю Совнаркома, секретно! – доложил он.

Ленин разорвал конверт и взглянул на подпись. Телеграфировал

председатель Украинского Совета Совнаркома, донося, что крестьяне в нескольких областях перерезали «бедноту», поубивали комиссаров, учителей, коммунистов и разграбили продовольственные склады. «Послал карательные отряды, чтобы принудить крестьян к повиновению и реквизировать у них пшеницу. Три деревни сравняли с землей», – закончил свое донесение высокий чиновник нового правительства.

Создалась наиужаснейшая ситуация. Совет комиссаров выступил открыто против крестьян. Обаяние Кремля и личное очарование Ленина должны были исчезнуть бесповоротно.

Владимир Ульянов-Ленин в своем кабинете в Кремле.

Фотография. Начало ХХ века

– Что делать? – шептал Ленин. – Крестьянам не нужны ни западные товарищи, ни восточные! Ничем их не интересует электрификация и движение коммунизма вперед! Требуют мира, нормальной работы, хлеба, товаров. Я не могу им этого дать! Должен был бросить крестьянству сто тысяч тракторов, запустить фабрики. Ха! Мистер Кинг… рассказывал о могучих машинах, но позже отошел от меня и даже не оглянулся! Мистер Кинг!

У дверей стоял, вытянувшись, офицер, ожидая приказов.

Ленин вскочил на ноги и крикнул с бешенством:

– Уйди!

Офицер выскочил, испуганный.

Ленин бегал по комнате и, прикладывая кулаки ко лбу, кричал хрипло:

– Дайте мне сто тысяч тракторов, машины для фабрик, усердных рабочих, квалифицированных, гениальных инженеров, и все заработает!

Вошел возный, который обычно топил печи, и, смеясь украдкой, буркнул охриплым голосом:

– Сегодня холодно вам будет спать, товарищ! Уголь в Москву не доставили. Людишки толкуют, что где-то около Харькова голодные железнодорожники бастуют и поездов не пропускают. Ха, как брюхо сожмет, то у человека всяческая дерзость проявляется. Холодно вам будет, товарищ, так как мороз начинается.

Ленин подошел к нему и посмотрел в глаза.

– Если не будешь топить, то не шляйся по дому… «Товарищ»!

Вытолкнул его и захлопнул двери.

Ленин долго прислушивался; наконец, выругался, заткнул уши пальцами и бегал по комнате, воя: «О-о-о! Мистер Кинг! Мистер Кинг!».

Глава XXXII

Месяцы уплывали и проходили, как злой сон. Из тяжелой мглы, висящей над Россией, показывались ужасные апокалиптические фигуры и метили свой след кровью.

Ленин не видел этого, сидя в затишье Кремля.

Однако не только над населением нависла невыносимая, ядовитая мгла. Всевластный диктатор, опирающийся на преданную ему безусловно Коммунистическую партию, окруженный верной гвардией, ощущал ее, быть может, во сто крат болезненней.

Сто двадцать миллионов россиян с течением времени дошли до ужасного, хотя и естественного безразличия. Ничто их уже не могло привести в ужас. Смертельное наказание не производило никакого воздействия, перестало быть бичом, вынуждающим к исполнению приказов пролетарской власти. Одни умирали, другие, с полным спокойствием ожидая смерти, пассивно сопротивлялись воле правящей партии, притесняющей их все беспощадней. Россия еще не имела сил для нового восстания, была ужасно измучена. Крестьянин, рабочий, интеллигент знали, что нет никого, кто мог бы взять в могучие ладони руль государства после народных комиссаров, если бы толпа отчаявшихся людей растерзала их на улицах Москвы и Петрограда. Кто жил, сжимал зубы и ждал чуда, без волнения идя к стенке, видя смерть близких и на оплакивание их не находя уже в себе слез.

Ленин переживал другие муки, быть может, худшие, во много ужаснее, так как долгие и никогда не прерываемые. Видел падение своего дерзкого плана. Спасал его, как мог, ценой своей революционной совести, обаяния и влияния.

Был вынужден впустить иностранный капитал; террором вынуждал рабочих работать; капитулировал почти ежедневно перед крестьянством, которое, поборов «бедноту», все быстрей и выразительней творило новую, могущественную в количественном отношении буржуазию. «Земля» выделила из своего муравейника людей осмотрительных, хитрых и решительных. Умели они уже оказывать давление на всякие большевистские учреждения и даже их видоизменять.

Разражались восстания то на Кавказе, то в Туркестане и среди киргизов. По правде сказать, подавляли их со всей жестокостью, но вызывали они вредное для России впечатление за границей и будили надежду в других народностях, угнетаемых Московским правительством. Города, промышленность и сами комиссары оказывались в зависимости от благосклонности крестьян, кормящих их неохотно, под принуждением и угрозой. Кровавая работа ЧК после убийства католического священника, прелата Будкевича, вызвала возмущение всего цивилизованного мира. Ленин был вынужден реформировать это учреждение, создавая видимость новым обликом и названием.

Диктатор интуитивно чувствовал, что внутри партии растет сомнение в его непогрешимости, что группа товарищей со Сталиным и Мдивани во главе выступает с острой критикой шаткой политики Совнаркома. Мечтал о возможности новой войны, в ходе которой всяческие методы управления страной нашли бы легко объяснения и оправдание.

Иосиф Сталин, Владимир Ульянов-Ленин, Михаил Калинин.

Фотография. Начало ХХ века

Предлогов к войне, несмотря на не утихающие никогда угрозы, злодеяния и интриги Кремля, не было. Европа поняла, что большевизм попал в собственные сети, и спокойно ждала окончательного розыгрыша.

К погруженному в невеселые мысли Ленину вошла личная секретарша диктатора – Фотиева

– Владимир Ильич! – воскликнула она с веселым смехом. – На подворье прибыли дети из приюта вашего имени. Просят, чтобы к ним вышли!

Ленин тяжело поднялся из кресла и открыл двери на балкон. На внутренней площадке стояла кучка детей. Выглядели они, как самые убогие нищие в своих разноцветных, потрепанных лохмотьях: девочки – в дырявых шалях на плечах; мальчики – в шапках, из которых торчали клоки ваты; босые, с серыми злыми лицами и мрачными глазами, обведенными синими тенями, сжимали они в руках красные флажки с коммунистическими лозунгами и портретами Ленина.

Увидевши его, они начали размахивать красными лоскутами бумаги и выкрикивать:

– Да здравствует Ильич!

Зазвучал Интернационал.

Ленин произнес речь, глядя на эту кучку детей с вялыми, ленивыми и болезненными движениями:

– Молодые товарищи! Вы будете заканчивать то, что мы начинали строить. Является это счастьем человечества. Помните об этом постоянно и не тратьте сил на привязанность к родителям, братьям, приятелям. Забудьте о любви к Богу, которого сфабриковали фальшивые попы. Все сердце, всю душу отдайте борьбе за счастье мира!

– Да здравствует Ленин! Ленин, наш отец и вождь! – как можно громче кричали воспитатель и учительница.

Дети выкрикивали что-то неразборчиво, смеялись злобно и толкались локтями.

Ленину показалось, что услышал он писклявый голос девчонки:

– Отец, а есть не дает! Постоянно картошка и картошка… К чертям!

Делегация, покрикивая, покинула внутренний двор Кремля, не оглядываясь на стоящего на балконе Ленина.

Дети шли через весь город. Дорогой крали яблоки, огурцы и хлеб с лотков; выкрикивали непристойные слова и все время разбегались во все стороны. Один мальчик швырнул камень в витрину магазина. Девчонка около тринадцати лет, заметив проходящего красного офицера, схватила его за рукав и шепнула, бесстыдно заглядывая в глаза:

– Дай рубль, тогда пойду с тобой…

Наконец, дошли они до приюта. Был это маленький дворец, брошенный хозяином и реквизированный властями. Над фронтоном, опирающимся на четыре колонны, висела белая плита с надписью: «Приют для детей имени Владимира Ильича Ленина».

Солнце заходило за деревьями парка и высокими домами. Дети с шумом входили в красивый некогда зал. Теперь царили здесь разорение, спертый воздух и грязь. Стены были изрешечены пулями, испачканы жиром и испещрены коммунистическими лозунгами, смешанными с безобразными надписями; широкие двухэтажные нары, ничем не покрытые, полные пыли, мусора и следов грязных ног, были расставлены вокруг.

Воспитатель зажег керосиновую лампу, а один из ребят поставил на стол таз с вареной картошкой.

– Стерва! – рявкнул сидящий на нарах подросток. – Только картофель могут добыть! Пусть их черная смерть задушит!

После ужина девочки и мальчики начали ложиться спать, подкладывая под голову скрученные лохмотья, бранясь и богохульствуя все время.

В комнату бесшумно проскользнула четырнадцатилетняя девчонка. Была она лучше других одета. Молчала, глядя серьезно и строго карими глазами.

– Где же ты шлялась, Любка! – крикнул на нее подросток, почти нагой, бесстыдно развалившийся на нарах. – Если будешь мне изменять, зубы тебе повыбью!

Сплюнул и безобразно выругался.

Любка, не отвечая ему, разделась и тихо просунула свое верткое тело между подростком и съежившейся подругой.

Зал погрузился в молчание. Раздавалось только громкое дыхание засыпающих детей. За печкой трещал сверчок. Где-то недалеко завыла жалобно собака, тонко, стонуще.

Тишину прервал шипящий, оборванный шепот:

– Ну, ну, Любка…

– Оставь меня! – просила девчонка.

– Соскучился по тебе… ну, не противься… ведь не первый раз… Любка, ты самая лучшая из всех! Поцелуй… не противься!

– Оставь меня! – шепнула она жарко. – Сегодня не могу, Колька! Была с мамой в церкви. Священник отправил богослужение, очень красивое богослужение… все пели… наплакалась.

– Глупые бредни! – засмеялся Колька. – Вера – это опиум для людей… отрава. Иди уж… иди…

– Не хочу! Не понимаешь, что сегодня не могу? – воскликнула она угрожающе.

Они начали бороться, дышать тяжело и бросать проклятья. Дети проснулись и ругались:

– Спать не дают, собаки паршивые!

Колька впал в ярость:

– Ага! Ты такая? – крикнул он. – Плевать я хочу на тебя, плюгавку! Нос задирает… Обойдусь без тебя, но ты меня еще попомнишь, падаль! Манька, ко мне!

Какая-то нагая фигура, таща за собой грязные лохмотья, перескочила через лежащих детей и со смехом упала на нары тут же около подростка.

– Пусть смотрит эта потаскуха, как любят друг друга порядочные коммунисты! – крикнул Колька, обнимая девушку.

Дети поднялись со своих мест и окружили мечущиеся тела товарищей. Смотрели блестящими глазами, стискивая зубы и громко вздыхая.

Только после полуночи в Приюте для детей имени Владимира Ильича Ленина взяла верх тишина. Все спали. Только одна фигура, съежившаяся под дырявым, подпаленным одеялом, тихо плакала, поднимая плечи и вздыхая жалобно. Была это Любка. Предчувствовала что-то недоброе и была оскорблена в своих чувствах, которые охватили ее в церкви, где таинственно пылали желтые языки восковых свечей, раздавались голоса хора, а священник, седой и доброжелательный, проникновенным голосом промолвил певуче:

– Минуют они муки и несчастья, придет Христос Спаситель и скажет: «Благословенны маленькие дети, потому что для них есть Царство небесное Отца моего!».

Уснула она в слезах и вздохах. Пробудил ее шум. Дети вставали, ругаясь и крича.

Колька бесстыдный, нагой обнимал и щипал Маньку. Никто не мылся и не расчесывался. Только один из подростков, покрытый грязью с ног до чуба бесцветной головы, налил воды в миску, оставшуюся после съеденной картошки, и мыл ноги.

Внесли чайник с чаем, жестяные кружки и порезанный на равные кусочки хлеб. Дети начали есть. Заметив входящего воспитателя, Колька воскликнул:

– Товарищ! Любка Шанина была вчера в церкви. Требую суда над ней, так как она изменила принципам коммунистической молодежи!

Суд состоялся немедленно, тут же, у стола, на котором стоял искривленный чайник и заржавленные грязные кружки. Любка была лишена права пользоваться благодеяниями приюта имени Ленина.

Немного погодя стояла она на улице и оглядывалась беспомощно. Не знала, что с собой делать. Идти к матери, которая сама жила впроголодь, не посмела. Безотчетно направилась она в город. На рынке, куда каждое утро приезжали крестьяне с капустой, картофелем и хлебом, выменивая сельские продукты на разные предметы и одежду, Любке удалось незаметно схватить огурец. Побежала она с ним в сторону людных улиц.

На Дмитровке она встретила банду детей и подростков.

Они заговорили с ней и выпытывали о Москве. Шли они из сельской местности, из маленьких городков. Бездомные и голодные, прибыли в столицу, где легче было с пропитанием.

– Буду о тебе заботиться! – произнес черный, как цыган, подросток, щипая Любку за бедро.

– Хорошо! – ответила она, кривясь от боли. – Покажу вам Москву.

Жизнь ее научила, что без опеки нельзя прожить даже одного дня. И что покровительство нужно покупать.

– Будем жить с тобой, – добавил подросток. – Зовут меня Семен, называй меня Сенькой… Но помни, если мне изменишь, забью!

– Хорошо! – согласилась она немедленно.

Подросток выпытывал о ее судьбе, и, услышав короткий обычный рассказ, засмеялся громко и сказал:

– А я от родителей убежал, чтобы их проказа сожрала, так как пронюхал, что время «делать ноги»! Голод был у нас дома, аж вспоминать страшно! Одной ночью вижу, что отец берет топор – и трах! Брата моего в лоб. Потом целую неделю были сыты. Только я своей очереди не ждал. Пусть они там себя сожрут, я предпочитаю иначе…

Дети пробегали многолюдные улицы, глазели на Кремль и на Иверские ворота, где под величайшей святыней России – Чудесной иконой Божьей матери – виднелась красная надпись: «Вера и Бог – опиум для народа!».

Банда побиралась, всей кучей окружая прохожих и клянча, выстаивала часами под окнами столовой, устраивая свалку из-за брошенных им костей и кусков хлеба; подстерегала хозяев ларьков и хватала, что попало. Подростки ловко запускали маленькие ладони в карманы входящих в трамвай людей; девчонки преследовали молодых мужчин и исчезали с ними в воротах домов. Возвращались они вялым шагом, звеня серебряными монетами.

– Слушай, Любка! – шепнул черный подросток. – Видишь этого старого потаскуна? Уже два раза на тебя оглядывался… О! Еще… видишь? Глаз прищурил. Ну, пройдись около него. Может, заработаешь…

Девчонка энергичным шагом догнала старого человека с красным лицом и оглянулась на него заговорщически.

Она скрылась в воротах. Он пошел за ней. Вскоре они пошли вместе. Любка крикнула:

– Сенька, где тебя ждать?

– На Красной площади! – откликнулся он и махнул рукой.

Так минули лето и осень.

Дети проводили ночи на лавках, стоящих на бульварах, под мостами, в парках или за городом, там, куда некогда вывозили городской мусор.

Пришли морозы и холодные ветры. Снег покрыл толстым слоем дырявые крыши, пришедшие в негодность мостовые и тротуары столицы.

Дети каждый вечер бежали на Красную площадь, Тверскую, Кузнецкий мост и Арбат – единственные улицы, содержащиеся для иностранцев в порядке. Стекались сюда толпы бездомных людей. Кроваво бились за место у погашенных, но еще горячих асфальтовых печей; у костров, разожженных для обогрева прохожих.

Тверская улица. Фотография. Начало ХХ века

Черный Сенька, которого называли «Атаманом» ввиду страха, который он сеял среди других, почти всегда отвоевывал для себя и Любки наилучшее место. Однако же порой были вынуждены проводить ночь в публичных уборных, в ящиках для мусора, в запущенных подвалах, в разрушенных каменных домах, в канализационных колодцах, дрожа от холода и щелкая зубами.

Постоянно голодные и отчаявшиеся ребята, руководимые Сенькой, нападали на прохожих, грабили магазины и сражались с другими бандами, дерясь на ножах и кастетах.

Во время ночных нападений патрули убили и ранили нескольких ребят из банды Атамана.

Перед праздником Пасхи свирепствовали страшные морозы, а с ними неотступный товарищ – голод. Улицы были пусты. Едва прикрытые лохмотьями дети не смели выбраться из своих потайных мест. Сенька нашел на свалке место, куда свозили конский навоз. Выкопали в нем выемки и устроили теплые приюты.

В один из вечеров Сенька вернулся из разведки.

– Гей, голытьба! – крикнул он. – У вас будет кормежка. На мусор выкинули конскую падаль. Трогаем на ужин!

С веселыми криками дети выбежали из своих убежищ, над которыми поднимался резко пахнущий пар, и окружили конский труп. Ножами ковыряли и резали мерзлое туловище, зубами раздирали и отрывали куски темной падали. В течение нескольких дней банда долго была сыта и счастлива.

Однако это закончилось. Дети начали болеть. Их тела покрылись язвами, которые лопались, источая кровь; ноги, руки и шея распухали и зудели; раны появились на губах и языках; горячка сжигала больных, дрожь сотрясала их.

Сенька понял, что происходит что-то плохое. С трудом выбрался он ползком из своей норы и добрался до города, падая ежеминутно и громко стоная.

Увидевши милиционера, приблизился к нему и начал клянчить и выть:

– Помогите! Какой-то мор на нас напал… Уже две девчонки померли и лежат не похороненные.

Милиционер проводил паренька в канцелярию, где Сенька рассказал все, едва шевеля опухшим языком.

Свалку окружили солдаты и попятились в сильном испуге.

– Сап! Сап! – кричали они с ужасом.

Часом позже за кучами мусора поставили три пулемета. Толпа посланных из тюрьмы политических арестантов заглянула в логовище бездомных детей, вытянула их из нор и канав, а когда потайные места опустели – пулеметы начали стрелять.

На навозе, присыпанном стоптанным тающим снегом, извергающим пар, остались неподвижные тела больных детей и арестантов. Долго вытаскивали их позже крючьями, сваливали в ящики с хлоркой и известью и погребали в глубоких траншеях, выкопанных тут же у свалки.

Случай эпидемии сапа и других болезней, распространяемых в Москве и всей стране толпами бездомных детей, перемещающимися из города в город, обратил внимание властей на это опасное явление.

В течение целой недели милиция и военные патрули устраивали облавы. Были собраны тысячи детей – оборванных, жалких, голодных и больных. Ленин прочитал об этом в газете «Правда», руководимой Надеждой Константиновной. Немедленно приказал он вызвать к себе руководителя Комиссариата Опеки над детьми, товарища Лилину. Перед революцией она была плохой актрисой, но позже сделала фантастическую карьеру. Она стала женой диктатора Петрограда, Зиновьева, и высоким комиссаром по вопросам воспитания молодых коммунистов.

– Что вы делаете в вашем комиссариате? – спросил Ленин резко.

Театральным жестом она подняла руку и начала декламировать:

– Наши дети принадлежат обществу, а следовательно, партии коммунистической! Оградили мы их от любви родительской, которая является вредной, потому что дети, воспитанные в семье, становятся антисоциальной группой. Между тем, мы воспитываем детей пролетарскими, врагами буржуазных щенят!

– Хватит этих глупых фраз! – прошипел Ленин. – Вот лежат передо мной газеты «Коммунист» и «Правда», а также рапорт товарища Калининой. Семь миллионов бездомных детей, а из них едва восемьдесят тысяч в приютах? Они пропадают физически и морально! Болеют проказой, сапом, сифилисом! Проституция малолетних принимает угрожающий характер… Стыд! Позор! Пусть товарищ предупреждает зло и помнит, что всяческими способами нужно скрывать это бедствие от иностранцев. Как раз должны скоро прибыть сюда товарищи из Английской партии лейбористов.

Лилина приняла близко к сердцу гневные слова диктатора.

Облавы продолжались без перерыва. Хватались девушки, почти дети, зарабатывающие на жизнь проституцией. Находили их как в канцеляриях милиции, торгующей ими, в казармах, так и в рабочих бараках, и даже в тюрьмах. На ребят охотились на свалках, в подвалах разрушенных домов, на кладбищах, где они скрывались от мороза и преследования. В редко посещаемых местах клали приманку – трупы лошадей, собак, мешок гнилого картофеля – и устраивали засады, как на диких зверей.

Больных сапом и проказой вывозили за город, приказывали копать рвы и расстреливали. Вместе с ними гибли больные цингой и сифилисом. Государство пролетариата не имело для них ни питания, ни лекарств, ни больниц. Рвы копали для себя сами, а извести и хлорки порой не хватало. Остальных заталкивали в товарные вагоны, пломбировали и высылали в особо богатые места. Москва была очищена от толп бездомных детей, которые, как бездомные собаки, бродяжничали по улицам и выли, попрошайничали под окнами столовых, чайных, управлений и хороших ресторанов, где пировали иностранные специалисты, комиссары и жадные заграничные купцы.

Английские и французские товарищи с восхищением рассматривали единственную площадь и три чистые улицы столицы, отреставрированные дома и магазины, переполненные заграничными товарами, красивый Кремль и декоративные фабрики, показываемые наивным гостям болтливыми комиссарами.

Не могли они прийти в себя от изумления, слушая в ярко освещенном Большом Театре оперы с гениальным Шаляпиным, поющим главные партии, или уплетая в великолепных ресторанах икру никогда не виданных рыб, рябчиков и попивая шампанское.

– Мой Бог! – возмущались англичане, приглашенные Лениным на банкет. – Какие поклепы возводят буржуи на коммунистов, которые в течение нескольких лет сотворили в стране такое небывалое благосостояние и порядок! Эти сэндвичи с рябчиком и икрой отменны! I am fed up²⁶, но съем еще один!

Между тем, когда в бокалы дорогих гостей с Сены и Темзы щедро подливали шампанское марки Moеt et Chandon из дворцовых подвалов, один из вагонов, везущих бездомных детей в Харьков, подъезжал к Курску.

Морозная лунная ночь окутала таинственной мглой тянущиеся около железнодорожного полотна поля, покрытые снегом. Стучали колеса вагонов и скрежетали рельсы. Бледный голубой свет пробивался через щели стен и откинутый железный ставень, закрывающий оконце под потолком.

В вагоне было тихо…

Во мраке лежали неподвижные тела. Закутывались в клубок, нежно прижимались друг к другу, сплетались ногами и руками, втискивали головы под лохмотья, поджимали колени под подбородок, совали пальцы в рот. Никто не поднимался с места, никто ничего не говорил, не вздыхал, не жаловался, не плакал и не стонал.

В течение этих пяти дней езды в холодном вагоне, скрежещущем и скрипящем, все слова были сказаны, прозвучали все вздохи и унеслись в небо. Жалобы, содержащиеся в отчаянном рыдании и в безумных стонах, упали с остывающих губ, потрескавшихся от мороза, и замерзли вместе с телами.

Наконец, локомотив заревел долго и тревожно и остановился.

Какие-то люди с фонарями подбежали к темному вагону. Сорвали пломбу и открыли двери.

– Гей, выходите! – закричал пожилой железнодорожник с усами, покрытыми проседью и сосульками льда. – Вагон расхлябался до основания. Дадим другой…

Никто не отвечал, никто не пошевелился. Они светили фонарями, тянули лежащих за руки и ноги. Пассажиры красного вагона оставались неподвижными, окостеневшими и молчащими.

– Замерзли? – шепнул железнодорожник с сосульками на усах.

– Замерзли… – повторили другие и со страхом начали креститься, шепча: «Вечное царство им небесное дай, Господи!».

В данный момент в белом зале Кремля поднялся французский социалист и, поднимая над головой бокал с шампанским, воскликнул звучным высоким голосом:

– Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует товарищ Ленин и его стойкие сотрудники! Они являются апостолами новой справедливости и лучистого счастья всего человечества. Да здравствует Совнарком!

Ленин, веселый и любезный, кланялся на все стороны. Товарищ Лилина кокетливо смотрела на говорящего. Все были тронуты и счастливы, чувствуя, что новая страница в истории будет написана мудрой и полной любви ко всему миру рукой.

Даже холодные англичане поднялись и все сразу с чувством крикнули:

– Ура! Ура! Ура!

Железнодорожники на вокзале в Курске выносили из вагона замерзшие трупы детей и бросали их на перрон. Головы глухо ударялись о доски и камни.

Курск. Фотография. Начало ХХ века

Глава XXXIII

Семья Болдыревых вела работящую жизнь, окруженную уважением крестьян и комиссаров. Хотя инженеры и госпожа Болдырева не вмешивались в жизнь деревни, это, однако, угрожало им разными неожиданными опасностями.

Деревня начала действовать; сначала пассивно, позже активно сопротивлялась распоряжениям и декретам властей, разрушающих остатки благосостояния и порядка.

Как и прежде, посещали деревни и маленькие усадьбы странствующие неизвестные бродяги и старые нищие, разнося мрачные и тревожные вести; так теперь прибывали серьезные хозяева или деревенская молодежь. Останавливались у крестьян под видом обмена скота на хлеб или посещая знакомых дорогой в Москву, куда ехали на съезды или по служебным вопросам.

Тайком собирались хозяева, шептали им на ухо секретные слова, убедительные и возбуждающие воодушевление и непримиримость. Все чаще удавалось слышать восклицания:

– Хватит этого! Время взять власть в наши руки, тихо, без шума и крови…

Уезжающие оставляли после себя какие-то брошюрки, прокламации, написанные простым языком, понятным и решительным.

Ленин, мечтающий о быстром искоренении безграмотности, хотя и не закончил этого, но, однако, нанес смертельный удар по темноте народа и рабской безучастности. Никто уже не смел мечтать об унижении крестьянства железной рукой царизма или ЧК, опирающегося на преданных революции латышей и финнов. Ленин научил несколько миллионов крестьян искусству чтения, пробивая русло, ведущее к мозгу «земли». Плыли им не только газеты, брошюры и коммунистические прокламации, но также другое печатное слово, рожденное в неизвестных тайниках деревенского муравейника. Выделило оно из себя задумки практические и решительные. Они прислушивались к их советам, читали их воззвания к «земле».

Крестьяне уже не хотели выбирать в свои советы кандидатов власти даже под дулами винтовок; давали заложников, говоря, что посылают их на смерть; устанавливали собственные нормы податей; тайком искореняли распоясавшуюся «бедноту»; просто удаляли их из деревни; выгоняли учителей-коммунистов; приветствовали агитаторов угрожающей позой, лишая приезжих всякого красноречия и самоуверенности; распущенные бабы и девушки, соблазненные комиссарами, исчезли без следа: может, убежали в города, может, лежали в никому неизвестных могилах на дне рек и прудов или в лесу, в низинах, заваленные камнями; коммунистическая молодежь или вернулась в семью, или разбежалась по свету, и никто о ней не вспоминал, как о больных собаках и кошках, гибнущих от старости.

Умолкли тайные шепоты об Антихристе и появившихся знаках, предвещающих его приход на Землю, зато появились неизвестные до сих пор молодые люди со светлыми и вдохновенными лицами, собирали около себя крестьян, деревенских баб и детей, говорили библейскими словами, советовали озабоченным и угрюмым крестьянам, а также заплаканным женщинам обращать глаза к небу и из него черпать надежду и силу. Совершались тайные молитвы, но не были это уже выдуманные просьбы о милости, но просьбы о наставлении и выборе дороги в действиях, чтобы были в согласии с изначальной правдой.

Центральные власти знали об этом и боролись с сопротивлением «земли», с пробуждающейся религиозностью. Прибывали следственные комиссии, нападали карательные отряды, тайных духовников и заложников ставили к стене и расстреливали, но сплоченные грозные крестьянские обличья сеяли тревогу и сдерживали коммунистов от чрезмерного издевательства.

Суды пытались свалить вину на Болдыревых, как на буржуев, но не было никаких улик, и Комиссариат Промышленности защищал создателей полезной коммуны, развивающейся все больше.

Обеспокоенное исчезновением промышленности, правительство созвало в Москве общий съезд специалистов. Власти делегировали молодых Болдыревых. Братья должны были немедленно отправляться в столицу. В самом начале они выслушали длинные речи Ленина и Троцкого, а также других творцов и руководителей коммунизма и диктатуры пролетариата. Выступления эти изобиловали шумными и тщетными лозунгами, бессильными издавна повторяемыми фразами. Даже делегаты привилегированного рабочего класса слушали ораторов равнодушно. Слышали они в свое время весьма смелые и оглушительные слова. Отзвучало без эха обещание наступления социалистического рая в декабре 1917 года, или через два месяца после Октябрьской революции.

Между тем, они постоянно были голодны, работали на изношенном оборудовании, приведенным в негодность инструментом, чрезмерно долго. За невыполнение работ, протесты и забастовки их расстреливали китайские солдаты или красногвардейцы. Не было у них одежды, ни хороших и теплых жилищ, ни врачебной помощи.

Теперь Ленин и Троцкий говорили по-другому. Свидетельствовали, что Россия не располагает современным оборудованием, что рабочий темный, не имеет профессиональной подготовки, и что только в 1927 году следует ожидать утверждения социализма.

Пожилые рабочие усмехались недоверчиво и бурчали:

– До настоящего времени молотков и пил не хватает, а не только социализма!

Крестьяне, когда им говорили о социализации земли с помощью национализированных тракторов, машин для сбора урожая, двигаемых электричеством, смотрели угрюмо и молчали.

«Земля» к этому не стремилась. Ее мысль была поглощена другим вопросом: когда придет твердая власть, которая установит настоящий порядок и мир?! Об этом ни Ленин, ни Троцкий не вспоминали. Их слова падали без отклика в мыслях и сердцах крестьян.

Петр и Григорий Болдыревы внимательно следили за мыслительным процессом диктаторов и поняли все.

Возвращаясь домой, Григорий говорил брату:

– Диктатура пролетариата тонет в нагромождении бессмысленности. Мечется, не находя выхода и погрязая все более в неосуществимых обещаниях. Это страшно!

– Это исступление, безумство! – воскликнул Петр Болдырев. – Фабрики разрушены. Предвоенная промышленность была слабой, а теперь вообще не существует. Рабочие остались на самой низкой ступени производительности труда и профессионального образования, а они бредят о сиюминутном социализме! Боже справедливый! Мчимся, как сумасшедшие в поезде, не зная, что в будке машиниста локомотива управляет слепой, глухой безумец!

– Крестьян намереваются социализировать, превратить в сельскохозяйственных рабочих! Государственные машины будут пахать землю, косить и жать, вязать снопы, укладывать стога, молотить и молоть!.. Ты видел, как поглядывали на Ленина крестьяне?

– Терпеливый наш крестьянин бесконечно, а все же наступит этому конец, страшный конец!.. – возразил Петр. – Но пусть же только деревня бросит смело свои лозунги, и посмотрим, что запоет Красная Армия! Кремлевская гвардия, все эти бандиты латышские, финские, китайские, венгерские, часу не выдержат. Ой, погуляют наши крестьяне! Иначе это будет выглядеть, чем истребление дворянства и крестьянские «иллюминации» в поместьях! Ужас охватывает при одной только мысли об этом!

– И все-таки должен такой день наступить.

– Наступит! Предугадать его только пока что нельзя, так как, повторяю, наш крестьянин обладает поразительной терпеливостью!

Инженеры работали две недели в разных комиссиях съезда, слушая бесконечные речи, пожелания, планы и все более фантастические проекты. Была это работа непродуктивная, бесцельная, пустая, опирающаяся на фальшь и заигрывание с мнением слушающего скопища рабочих и крестьян. Согнали их отовсюду, чтобы показать заботу правительства о нуждах деревни и судьбах рабочей революции.

– Я так долго не выдержу! – обратился Петр к брату. – Приступаю к расчету проекта обеспечения одной только Московской области машинами по плану комиссаров.

Молодой инженер работал в течение нескольких дней, составляя проект районной фабрики тракторов, косилок и молотилок. Получилась сумма такая большая, что, без всякого сомнения, даже ее половины не имела казна РСФСР, стонущая под ярмом диктатуры пролетариата.

Петр Болдырев выступил с речью перед комиссией специалистов. Опыт научил его, как нужно выступать! Начал он с похвал гениального плана социализации сельского хозяйства и с подтверждения возможности выполнения этого постепенно. Раскрыл свой план с профессиональной точки зрения. Слушали его внимательно и проект, как обычно, приняли единогласно.

Возвратившись с братом домой, Петр бегал по комнате и кричал яростно:

– Уроды глупые, темные! Что в том удивительного, что их обманывают?! Слушали меня с затаенным дыханием, орали и хлопали в ладоши! И все же я хотел доказать, что всяческие надежды на социализацию сельского хозяйства являются несбыточными мечтами идиотов! Прежде всего, нет у нас никакой надежды на постройку спроектированной мной фабрики, а если бы даже ее построили, потребуется двадцать лет на снабжение одной Московской области. Для пятидесяти областей потребуется не знаю, сколько лет: самое меньшее сто, а может, тысячу?! Между тем, завтра в газетах, наверное, начнут кричать, что власть приступает к немедленной социализации в столичном округе! Новый способ пропаганды и бессовестного обмана, рассчитанного на глупцов.

– Да! Да! – кивал головой Григорий. – Ничего из твоего проекта, кроме крика и бахвальства комиссаров, не выйдет, но зато из-за этого казна не пострадает. Случалось иначе! Помнишь моего коллегу, химика Стукова? Недавно прочитал в газетах, что комиссары добиваются от Швеции выдачи его, так как он счастливо удрал в Скандинавию.

– Что натворил этот Стуков? – со смехом спросил Петр.

– Ах, это ловкая бестия! – ответил брат. – Знаешь, что в Сибири правит «Сибирский Ленин», Смирнов. Как будто ужасно честолюбивая, но глупая и тупая личность. Хлопочет он, чтобы отодвинуть

Ленина на второй план. Высказался он об извечном сепаратизме Сибири, пренебрегающей Россией. Так вот, Стуков поехал к Смирнову с проектом сказочной химической фабрики, исходя из верного, впрочем, предположения, что, поскольку у него много угля и древесины, то почему бы не развернуться химической промышленности. Смирнов вывалил ему на приобретение оборудования пять миллионов рублей. Стуков уехал – и только его и видели. Ни Стукова, ни фабрики, ни миллионов!

Братья смеялись долго.

– Свинья, потому что свинья этот твой Стуков, но что ловкий, это ловкий! – воскликнул Петр. – Воспользовался психикой неуча и его надул. За свой проект я ничего не взял, но поломают себе комиссары головы, пока поймут, что или я сумасшедший, или весь конгресс состоит из глупцов.

Они вышли в город.

На Красной площади, на Тверской, Арбате и на Кузнецком мосту господствовали гармония и порядок. Когда они свернули в боковую улицу, их задержал милиционер.

– Товарищи, вы иностранцы? – спросил он.

– Нет! – ответили инженеры, показывая удостоверения.

– Ну, тогда можете идти свободно, так как иностранцам мы не позволяем осматривать боковые улицы! – произнес со смехом милиционер. – Нужда с горем! Нечем хвалиться!

В самом деле, было это верное определение.

Вырванные из мостовой деревянные бруски использовали зимой для топки печей. Поломанные плиты тротуаров; дома с обсыпающейся штукатуркой и оторванными железными листами на крышах; выбитые стекла; окна, закрытые лохмотьями или забитые досками; на стенах – следы от пуль и орудийных снарядов; убогие фигуры жителей, несущих на плечах какие-то мешки; босые, покрытые струпьями ноги; нечесанные головы; кучки бледных детей с голодными и злобными глазами; всюду кучи мусора, несносный смрад, вырывающийся из никогда не чищенных и не действующих подземных каналов; молчание и угрожающая, угрюмая, безнадежная тишина.

Не раздавались тут никакие очень громкие слова, не звучал смех. Люди передвигались, как машины; лица их имели безразличные, смертельно подавленные выражения. Казалось, что синие, крепко стиснутые губы не имели сил издавать возглас ненависти или отчаяния, что в глазах навсегда угасли искры веселья и что даже слезы боли высохли без следа.

Едва прикрытые лохмотьями босые мужчины и женщины с растрепанными волосами шли сгорбившиеся, прижатые до земли, сгибаясь под тяжестью маленьких мешков с картофелем или поднятых из ближайшего колодца ведер с водой.

Болдыревы шли по Малой Дмитровке, где жила знакомая им семья Сергеевых. Они застали всех дома, так как было время обеда. Давние приятели радостно приветствовали молодых людей.

Петр, пожимая руки знакомых, произнес:

– Прежде всего, как правоверный коммунист, заявляю: не стесняйтесь, кушайте и не угощайте нас, так как мы уже пообедали!

– А чай вместе с вами выпьем, – вымолвила госпожа Сергеева – А теперь, пожалуйста, расскажите о родителях, о себе. Давно уже не виделись. Сто лет, наверное, прошло…

Болдыревы говорили о своей жизни и развитии созданной ими коммуны, а позже стали спрашивать о судьбе семьи Сергеевых и общих приятелей.

Степенный господин Сергеев, некогда весьма известный в Петрограде адвокат, высказался:

– Почти все общество, в котором мы вращались, покинуло Петроград. Правил там Зиновьев в качестве диктатора, опираясь на ЧК, где бесчинствовали латыши. Город после переезда Совнаркома опустел и замер. Уже, как будто, обрушались дома и красивые здания, улицы немели, водопровод и канализация окончательно перестали работать. Мы переехали в Москву. Кто смог, тот убежал на юг, а оттуда за границу на скитания. Много общих знакомых за это время было замучено в ЧК и по смертным приговорам судов, особенно во время гражданской войны. Слабые духом и не имевшие убеждений погибли и запятнали себя. Мы могли бы перечислить несколько фамилий людей, хорошо знакомых, которые теперь помогают коммунистам в опустошении России или стали их агентами за границей, где продают царские драгоценности и шпионят за эмигрантами. Остальные как-то приспособились к обстоятельствам… Как мы, например.

– Как мы, – вмешался Григорий.

– Вы – это другое дело! – возразил Сергеев. – Вам удалось придумать гениальную вещь! Когда я прочитал об этом в газете, я восхитился вашим умом. Тогда же написал об этом вашему отцу. Те, о которых рассказывал, ничего особенного не придумали. Оказались только в состоянии существовать среди безумствующей бури. Знаю, что это дело немалое и нелегкое! Но это не наша заслуга, без Божьей помощи ничего бы не сделали!

– Помощь Божья – это хорошо, но… – начал Петр.

Госпожа Сергеева прервала его, говоря:

– Муж представил это неточно! Помощь Божья проявилась в понимании некоторых вещей, остающихся до этого времени в тени. Верили мы в Бога, нас считали христианами, но не поступали мы в соответствии с Христовым учением, а даже наоборот, что заметил в свое время Толстой. Теперь извлекли мы из Евангелия жизненные наставления, так как свои поступки приспосабливаем к словам Спасителя! Появились чистота обычаев, любовь и сила в семье, настоящая порядочность, которую даже враг уважает, и спокойствие духа, без ежедневного метания и компромиссов. Знаем, как должны мы поступить в каждом случае, не колеблемся, не знаем паники и отчаяния. Это, собственно, хотел сказать вам мой муж!

Григорий слушал, погруженный в размышления. Он давно понял эту перемену в собственной жизни и этим только объяснял успех своей семьи, коммуны и уважение, которым их окружали.

Энергичный, веселый Петр спросил:

– Ну, однако наработались вы с твердым убеждением столько, сколько за всю свою прежнюю жизнь до этого времени не приходилось…

– С твердым убеждением… – парировал Сергеев. – Каждый из нас делает, что может и умеет. Отыскали мы для себя занятия, не идущие против наших принципов. Моя жена и дочь шьют платья и шляпы для новой пролетарской аристократии. Я работаю в Комиссариате Заграничной Торговли. Знаком с международным правом и иностранными языками, следовательно, являюсь востребованным и пользующимся признанием. Сыновья заняты в театре: один рисует декорации, другой переводит на русский язык иностранные пьесы, дочь помогает матери. И так живем… Тихо, но спокойно. Другие также, если не погибли, как-то приспособились. Никто не пытался ни сделать карьеру, ни разбогатеть. Желаем только существовать, сохраняя человеческую душу.

Мужчины пошли после обеда на работу, а женщины принимали в соседней комнате клиенток, которые шумели, были требовательны, но в обществе двух снисходительных и доброжелательных женщин замолкали и начинали вежливо советоваться.

Когда Петр обратил на это внимание госпожи Сергеевой, она ответила:

– Мы пользуемся уже среди наших клиенток, жен видных комиссаров, настоящим душевным расположением. Они рассказывают нам о том, что печалит и беспокоит их. Особенно опасаются они постоянной слежки властей по причине взглядов жен комиссаров. Бывали случаи, что происходили разводы по принуждению. На этом фоне разыгрывались тяжелые драмы, даже самоубийства. Между прочим, жена завоевателя Петрограда, Антонова-Овсиенко, когда за вредные взгляды ей был дан развод, убила двоих детей, а себя сожгла. Коммунисты тоже были людьми и терпели порой больше, чем мы от давления правящей группировки. Бедные, очень несчастные, так как не хлебом только должен жить человек, а они по-другому не умели.

Инженеры распрощались с приятелями и возвращались домой. Шли они узкой уличкой, которая, как грязный желоб сточной канавы, бежала среди черных наклонившихся деревянных домишек.

Из-за угла выдвинулась мрачная похоронная процессия. Белая, ужасно худая кляча, двигая отчаянно лбом и сопя тяжело, с трудом тянула телегу со стоящим на ней неуклюжим, сбитым из каких-то нестроганых досок, гробом. Сквозь щели его выглядывала солома и какие-то белые лохмотья. Рядом с лошадью шел бородатый человек и все время хлестал ее кнутом. За телегой шествовало несколько подавленных фигур.

Внезапно лошадь зашаталась и рухнула на землю. Она брыкала ногами и постоянно пыталась поднять тяжелую голову, напрягая длинную худую шею. Напрасно бородатый человек хлестал клячу, замахиваясь кнутом, напрасно пинал ее ботинками на толстой подошве в раздутое брюхо; не помогли попытки людей, сопровождающих покойника. Белая кляча уже пришла к своему жизненному концу, она взбрыкнула еще несколько раз, вздрогнула, издала свистящий хрип и внезапно, вытягивая шею и ноги, окоченела.

– А, падаль проклятая! – выругался бородач и в отчаянии швырнул кнут на камни.

Люди коротко посовещались. Сняли гроб с телеги, поставили его на плечи и, сгорбившись, пошли к месту вечного упокоения дорогого существа.

Рыдания прекратились. Тяжело дыша и спотыкаясь на выбоинах мостовой, люди исчезали в темных изгибах улицы.

Бородатый человек стоял мгновение, ругаясь и чеша затылок, наконец, поднял кнут и ушел.

Молодые инженеры шли за ним поодаль, направляясь в центр города. Вдруг услышали за собой приглушенные голоса. Они обернулись и остановились в изумлении.

Из черных убогих домишек выскочили жители. Как стая голодных собак, столпились они у конского трупа. Через мгновение они набросились на него. Блеснули топоры и ножи, раздались крики и проклятья. Люди вырывали друг у друга из рук окровавленные куски конской падали и отбегали. Маленькая девочка скакала на одной ножке и грызла дымящийся кусок, попискивая хищно.

– Сотворил Бог человека по образу и подобию своему, и вдохнул в него Духа своего! – шепнул Григорий и вздрогнул.

Петр ничего не ответил. Заскрежетал только зубами и побежал, не оглядываясь.

В номере гостиницы, где были размещены делегаты-специалисты, нашли они присланные им материалы прений заседания. После ужина начали они просматривать стенограммы и протоколы, когда кто-то постучал в дверь.

Вошел чиновник милиции. Обычно такие визиты не были приятны, следовательно, Болдыревы посмотрели на него холодным резким взглядом. Милиционер внезапно рассмеялся громко.

– Не узнали меня? – воскликнул он. – Я инженер Буров.

– Буров! Степан Буров! – выкрикнули Болдыревы, приветствуя старого знакомого. Откуда ты тут взялся и почему в такой роли?

– А что мне оставалось делать, мои дорогие? – засмеялся милиционер. – Фабрики сдохли, а я не имел намерения следовать их примеру, следовательно, нырнул в милицию, как инспектор за зданиями и городскими сооружениями. По правде говоря, не имею с этим много работы! Пишу ежедневно два или три протокола, что тот или другой дом только ждет того, чтобы завалиться, что канализация не действует, так как ее закупорили покойники. Людишки зимой укрывались в этих каналах и умирали себе поодиночке.

Коллеги разговаривали долго, затем Буров встал и произнес:

– Должен идти. Сегодня я назначен для осмотра разных подозрительных мест. Власти опасаются, не рухнут ли здания на головы гостей таких весьма полезных учреждений. Может, хотите, пойдем вместе? Это стоит посмотреть!

Григорий отказался, но Петр согласился тотчас же. Они вышли в город и зашли в канцелярию милиции. Буров махнул рукой на трех солдат, играющих в карты на лавке.

– Мои подчиненные! – шепнул он, подмигивая. – Сообщу тебе, коллега, парни хоть куда! Потерла их жизнь, помяла, как пекарь тесто. Сдается, что перед войной проводили они жизнь на каторге. Преступники, ну а теперь – агенты общественной безопасности!

Солдаты в это время одевались, затягивая ремни с висящими на них револьверами и прицепляя сабли.

Недалеко от улицы Кузнецкий мост Буров задержался перед темным двухэтажным домом и постучал в дверь.

Долго никто не отвечал. После третьего звонка на лестнице раздался топот босых ног. Двери, закрытые на цепочку, раздвинулись, и испуганное лицо выглянуло через щель.

– Открывай, не то буду стрелять! – буркнул один из милиционеров, нажимая на дверь ногой.

Они вошли по лестнице на второй этаж и позвонили снова. Кто-то открыл латунный глазок в дверях, и раздался голос:

– Ах, товарищ Буров!

Они вошли в прихожую, а оттуда в большой зал, ярко освещенный ацетиленовыми лампочками. Окна были наглухо закрыты, на полу лежал красивый, пушистый ковер, заглушающий шаги.

В зале было около ста гостей. Они играли в карты, рулетку, домино. Кучи золотых монет, целые горсти бриллиантов и дорогих камней, перстней, брошек, браслетов, пачки долларов и английских фунтов стерлингов переходили из рук в руки. Разодетые, увешанные драгоценностями полунагие женщины в разнузданных позах сидели и лежали на канапе и в креслах бесстыдно и вызывающе. Нагие девушки разносили шампанское, ликеры и кофе… Время от времени тот или иной из гостей делал знаки глазами и исчезал с одной из женщин в глубине коридора; другие шептали что-то на ухо прислуживающим девушкам и переходили с ними в боковые комнаты.

В маленьком зале играла пианола, танцевали какие-то пары; метались и дрыгали ногами развратно и сладострастно под взрывы смеха и восклицаний подвыпивших зрителей.

– Что это такое! – шепнул Петр, касаясь плеча Бурова.

– Для тебя – все, что хочешь; для меня – «дойная корова»! – ответил он со смехом. – Однако как коллегу остерегаю тебя: не играй, так как здесь сидит шулер на шулере; с любовью тоже нужно быть осторожным. Вот, например! Видишь эту красивую грозную брюнетку? Это княжна, настоящая княжна с очень древней родословной. При императорском дворе пользовалась большим успехом. Не успела удрать за границу, пришло ЧК и все, что с ней связано… Попробовала улицу… а позднее нашла этот приют, содержащийся иностранцем, очень нужным власти. Княжна больная… ну, знаешь, какой болезнью можно страдать в таком заведении. Не лечится, и если пожалует сюда какой-то комиссар, искусит бедняка и… заразит. Призналась мне как-то по пьяни, что теперь только таким путем может мстить за Россию… Патриотка! Ха, ха!

– Эти женщины здесь живут? – спросил Петр.

– Нет! – ответил милиционер. – Ты на банкете у армянского богача из Турции, Аванеса Кустанджи, среди его приятелей и гостей. Видишь тот столик у окна? Там шулеры проигрывают сию минуту тысячи долларов этому красному кабану. Это немецкий хозяин фабрики. Он выиграл много, и бедняга не знает, что проиграет все, что заработал в России, так как продал большую партию аспирина, сальварсана, опиума и кокаина. В этом есть политическая идея, мой дорогой! У нас НЭП, или Новая Экономическая Политика. Допускаем иностранные капиталы, но доходы с них, поскольку их нельзя конфисковать, реквизируют «частным» способом шулеры или эти красивые и небезопасные куртизанки, в конце же достойный Кустанджи заберет свою дань.

Петр Болдырев рассматривал зал.

У входа милиционеры Бурова пили коньяк и заедали хлебом с колбасой. У столиков велась игра, крутились деньги, бриллианты и бокалы с вином. Маленькие, нагие девчонки сидели на коленях гостей и бесстыдно прижимались к ним, детскими голосочками напевая неприличные песенки и рассказывая похабные анекдоты.

По залу прохаживался улыбающийся Кустанджи, огромный, похожий на слона армянин. На лоснящееся лицо, покрытое красными пятнами и язвами, свисал толстый, фиолетовый нос, закрывающий верхнюю губу. Маленькие черные и хитрые глаза светились хищно, все видя и за всем наблюдая.

Он подошел к Бурову и произнес пискляво:

– Сегодня скверный день… Никакого заработка!

– Вижу! – ответил весело милиционер. – Жалею вас, товарищ, сегодня! Заплатите мне только триста долларов. Мелочь по сравнению с тем, что немец Брандт оставил у вас двадцать пять тысяч долларов, а этот молодой американец, который красиво танцует и свистит, самое меньшее пятьдесят тысяч. А другие? И то, что промелькнет через кабинетики и черный будуар прекрасной мадам Кустанджи? Нет! Триста долларов – это мелочь…

– Ай-ай-ай! – запищал армянин. – Товарищ быстро станет миллионером, как Ротшильд!

Женская мода времен НЭПа.

Открытка 1920 года

– Тогда к вам на банкет и раут не приду! – парировал Буров, хлопая хозяина по плечу.

Кустанджи протолкнул в карман куртки милиционера пачку банкнот.

– Напишу протокол, что проведенная ревизия не нашла ничего заслуживающего наказания, – произнес Буров. – Хочу показать моему приятелю ваш маленький дворец, товарищ Кустанджи!

– С удовольствием приглашаю! Может, вина, коньячку? – предложил армянин.

– Нет, благодарим… мы совершенно не пьющие! – засмеялся Буров.

– Ай-ай-ай! Напрасно! – чмокая громко, бормотал Кустанджи. – Может, завтра уже не будете жить, почему же ограничивать себя… Ай-ай-ай!

Армянин подбежал встречать новых гостей. Были это совершенно простые люди, но их грязные, хищные лица и смелые глаза обращали на себя внимание.

– Хи, хи! – тихо засмеялся Буров. – Весело здесь сегодня будет! Прибыли бандиты, а с ними сам атаман Челкан. Не бойся! Эти джентльмены никого не будут грабить. Вчера удалось им одно доходное мероприятие. Пришли развлечься, играть в карты, гулять, потому что куда девать деньги? Следовательно, завтра попадут в руки ЧК; сами пойдут к стенке, а деньги, если что-то от них останется, в карманы товарища председателя этого весьма уважаемого учреждения!

– Как я понял, этот Кустанджи дал тебе… взятку? – шепотом спросил Болдырев.

– Фу, какое буржуазное слово! – возразил со смехом Буров. – Заплатил мне выкуп. И что ты думаешь, что я всю жизнь намереваюсь провести в этом коммунистическом болоте? О нет, мой дорогой! Скоплю себе несколько тысяч долларов и удеру за границу. С меня хватит этих преступников и обманщиков!

Петр смотрел на коллегу удивленно. Жизнь и его согнула и переделала на свой манер – по-другому, чем его, брата Григория и семью Сергеевых.

С неприязнью взглянул он на Бурова, но сейчас же пришли ему в голову слова Евангелия: «Не суди и не будешь судим».

Он спросил коллегу уже спокойным голосом:

– Как это может быть, что бандиты входят в ресторан, в котором находится милиция?

– Ха, ха! Они знают, что уж Кустанджи и эти дела обделывает спокойно! – засмеялся Буров. – Но пойдем! Покажу тебе ресторан.

Он заслуживает осмотра! Я убежден, что ничего подобного не существует на целом свете. Может, в Буэнос-Айресе, так как Кустанджи клянется, что подражает наилучшим аргентинским эталонам. Думаю, однако, что лжет…

Они шли длинным коридором. С его обеих сторон тянулись комнаты, красиво украшенные коврами, восточными тканями, узорчатыми подушками, зеркалами. Двери, занавешенные прозрачными драпри, позволяли видеть все, что делалось в полутемных храмах разврата. Сюда приходили гости из игрового зала и из дансинга, приглядывались с любопытством, с возбуждением в глазах, и громко привлекали внимание, шутя и смеясь.

– Страна, в которой разврат господствует так бесстыдно, обречена на гибель! – удивительно серьезным голосом заметил Буров.

Петр с изумлением поднял на него глаза.

Милиционер, не меняя тона и глядя угрюмо, сказал:

– Искоренили веру, позапирали и обесчестили церкви, святые иконы продали заграничным музеям. Своей религией сделали насилие и разврат. Это должно быть отмщено! Тем более, что Ленин совершенно искренне, как фанатичный аскет, ведет жизнь морально, скромно и просто, верит непоколебимо, почти безумно, что стремится к счастью человечества. Есть в этом всем дьявольская фальшь, одуряющая людей отрава, туманящая мозги и парализующая волю. Если бы Ленин пришел к Кустанджи, не сомневаюсь, что пальнул бы в лоб ему, а потом также себе!

Они подошли к «черному будуару». Был это большой зал с громадной люстрой под потолком. Стены, драпри, ковер – все было черным. На этом мрачном фоне в белых рамах висели темные гравюры, представляющие порнографические сцены, жуткие, изысканные, пронизывающие дрожью.

На низких оттоманках, грудах подушек и просто на ковре лежали гости, сжимая в объятиях нагие, гибкие тела молодых девушек. Их белые тонкие плечи маячили все время, словно японские шелковые вышивки на черном фоне. Лениво, медленно наклонялись они над столиками и вбрасывали в высокие фужеры с ликерами мелкие пастилки кокаина или подавали серебряные табакерки с одуряющим порошком для нюхания.

Гости медленно впадали в блаженное состояние полуобморока. Сжимая маленьких развратных девчонок, лежали они с погруженными в мечты лицами и широко открытыми глазами, которые видели перед собой бледный призрак смерти. Некоторых охватывало неистовое бешенство, заставляло кричать, взрываться смехом, рычать как зверь. Эти бросались на прислугу, царапали их белые тела, грызли тонкие шеи и сжимали в сладострастных объятьях, возбуждаясь стонами и криками боли.

– Пошли отсюда, пошли! – шептал Петр и бежал по коридору, как если бы гнались за ним злые, больные призраки.

В дансинговом зале страстно танцевали танго. Молодой американец, заглушая пианолу, насвистывал мелодию, глядя бессознательно на выскальзывающую как змея танцовщицу. Другой иностранец искал себе пару, покрикивая бессильно. Все женщины уже были заняты, таким образом, перешел он в игровой зал и приблизился к княжне, обнимая ее за талию.

Она оттолкнула потную ладонь мужчины и высокомерно взглянула на склонившегося над ней наглеца.

– Прошу вас на танго, – лепетал он на ломаном русском языке, протирая пьяные глаза.

Женщина поднялась медленным движением.

– Гей, Тамара! – раздался громкий оклик, и сразу после него пронзительный свист. – Сплюнь на этого буржуйского ухажера и иди сюда!

От столика бандитов шел к ней Челкан. Крупный, ловкий, хищный в каждом движении, полный своей силы, смотрел на женщину вожделенно и повелительно.

– Ну, беги сюда, спеши, девка! – крикнул он и снова свистнул, так громко, что из глубины ресторана прибежал задыхающийся и обеспокоенный Кустанджи.

Женщина выпрямилась гордо и, щуря глаза, бросила вызывающе:

– Встань на колени, хам, ударь три раза глупой головой о пол и проси, может, тогда…

Челкан взорвался смехом.

– Ты что, ошалела, Тамарка? – воскликнул он. – Сколько же раз я имел тебя, забыла? Снова начинаешь бунтовать? Подлая кровь княжеская начинает шуметь? Я тебе выбью это из головы. Ну, не дразни меня и кинься… княжна высокородная, к Челкану!

Он свистнул несколько раз, как собаке, поглядывая на Тамару презрительно.

– Не хочешь просить покорно, на коленях, с поклоном до земли? – спросила она угрожающе.

Он ответил похабным, гнилым проклятьем.

Тамара вдруг подняла голову. Ее лицо скривилось ужасно, губы раскрылись и выбросили со скрежетом злые слова:

– Думаете, хамы, слуги, которых мой отец сек нагайкой, что я в течение всей жизни буду здесь с вами подлая, как бездомная собака? Помню тебя, Челкан, что был ты сторожем дома и привел меня с улицы в свою берлогу. Умирала я тогда с голоду, а ты-то торговал мной, бил, издевался надо мной, когда больная нищенствующая тряпичница ничего заработать не могла. Никто тогда не мог разглядеть моего тела под грязными тряпками. Мне достаточно вас, хамы, собаки нечистые, подонки! Свое сделала… Сотни вас гниют теперь. Будете теперь в течение всей жизни помнить княжну Тамару!

Она начала смеяться и топать ногами.

– Ты пьяная! – крикнул Челкан и подскочил к ней.

Тамара протянула руку к сумке.

Мгновение спустя один за другим раздались три выстрела. Бандит пошатнулся и рухнул, раненный пулей в голову и живот. Женщина лежала неподвижно, а из ее губ плыла струя крови.

Петр Болдырев быстро покинул ресторан Аванеса Кустанджи, не ожидая Бурова. Возвратившись домой, он разбудил брата и дрожащим голосом до рассвета рассказывал ему о событиях в притоне старого армянина.

Назавтра в утренних газетах он прочитал, что доблестный комиссар полиции Буров выследил грозного бандита Челкана, который вместе со своей любовницей Тамарой тайком прокрался в личную квартиру иностранца, турецкого купца Кустанджи, с целью грабежа. Буров после кровавой борьбы убил бандитов.

– Этот Буров далеко пойдет! – усмехнулся Петр. – Из всего может извлечь пользу. Хотя на такой скользкой дороге легко поскользнуться…

– Кто мечом воюет, от меча погибнет! – ответил Григорий, встряхнув плечами.

За стеной кот-то начал свистеть и немного погодя запел высоким тенором:

Глава XXXIV

Красную площадь освещали рефлекторы. Белые стены Кремля, как бы поднявшиеся изо льда, изломанные, зубчатые, маячили как гривастая волна замерзшего моря. На небе, звездном, пропитанном заревом от уличных фонарей, замерли в постоянном бодрствовании разбухшие округлые купола Собора Святого Василия. Маленькие и большие – застывшие, словно мертвые головы, посаженные на колы, с безжизненным равнодушием смотрели вниз, где в белых лучах электрических фонарей бурлила крикливая, своевольная, дикая толпа.

Вырывались неведомые, кощунственные голоса, чуждые этой теплой, весенней трогательной ночи. Музыка плыла шумным, широким потоком, висела над городом, вырываясь из освещенных театров, кино и ресторанов.

Приближалась полночь.

Таинственный час, когда испокон веков русский народ, забывая о никогда не преходящих невзгодах и муках, возносил молитвы к Спасителю Мира. Замученный людьми, воскрес Он когда-то в этот час и взошел в сияющее царство своего небесного отца.

Тихая, погруженная в раздумье, взволнованная очарованием воспоминаний, испытывающая любовь Божью, ночь…

Что ее сейчас омрачало? Кто наполнял ее гомоном, скрежетом, крикливой суматохой, вихрем срывающихся богохульственных похабных восклицаний, бравурной музыкой, диким смехом, безумным проклятьем?

Сквозь толпу двинулось шествие безбожников, посланных Красным Кремлем. Во главе шагали люди, несущие большой портрет Владимира Ленина, окруженный пурпурными знаменами, а за ним, напевая Интернационал и задорные похабные песенки, тянулась длинная змея людей с бесстыдными лицами и – несмотря на дерзкие, веселые слова – угрюмых, похожих на приговоренных, ведомых к месту расстрела. Не знали, что в эту ночь Воскресения сына Божьего, сделали они еще один шаг к Голгофе бесчестия.

В толпе, прыгая и неистовствуя, кружились фигуры, переодетые в Бога, в белых одеяниях, с длинными седыми волосами и бородами; в Христа, сидящего на осле лицом к хвосту; в апостолов, несущих в руках большие бутылки с надписями «святой опиум», «благословенная водка», «чудесный яд». За ними в бесстыдных кривляниях, ужимках и плясках метались мужчины и женщины в цветных одеждах, с надписями на груди «Святой Николай», «Алексей – человек Божий», «Святой Александр», «Святой Григорий Распутин», «Святая Мария», «Святая Екатерина»…

Подростки ехали верхом на крестах, покрытых омерзительными надписями; бесстыдные, разнузданные уличные девки обнажались, орали ужасно и среди взрывов смеха бросали громко жуткие богохульства.

Шествие обогнуло собор и направилось к Иверским воротам.

Толпа шла, не снимая шапок и крича все громче, прямо-таки крик этот перешел в стонущее вытье, может, грешное, глумливое, может, жуткое, отчаянное…

Улица Арбат. Фотография. Конец XIX века

Какая-то женщина подняла руки к чудесной иконе Богородицы и начала визжать срывающимся от бешенства или страха голосом:

– Если можешь, если существуешь – покарай нас, покарай!

– Го! Го! Го! – выл сброд угрюмо, жалобно…

В предместьях, куда не добиралась безумствующая толпа безбожников, происходили другие вещи.

Братья Болдыревы быстрым шагом шли в сторону церкви, стоящей на старом кладбище. Темные силуэты, выделяющиеся в сумерках неосвещенных улиц и убогих переулков, устремлялись в дальние районы, где стояла древняя церковь, уцелевшая в революционных битвах. Набожные протискивались в главный неф просторного святилища, другие спускались по каменным ступеням к нижнему храму, размещающемуся в подвалах церкви.

Рабочие с женами и детьми; крестьяне, которых праздник застал в столице; бездомные бедняки, нищенствующие старухи, интеллигенты в обветшалой одежде, почти босые, стояли тесной толпой. Радостные, умиленные, прояснившиеся лица; глаза, всматривающиеся в освещенные иконы, в блески, бегающие по бронзе и позолоте ворот, укрывающих алтарь; дрожащие губы, шепчущие слова молитвы; руки, творящие знак креста и сжимающие зажженные свечи. Над морем голов плыли небесные, ароматные струи ладана, а выше, под куполом, скрывался непроницаемый мрак.

Люди, собравшиеся в Божьем храме, забыли в этот час молитвы о суровой и мученической жизни. Они не чувствовали боли ран, причиненных немилосердной судьбой: улетало отчаяние, порой холодными пальцами хватающее за горло; развеялись печали и жалобы, которые были как ядовитая мгла; яснее становились расходящиеся, скрещивающиеся, опасные дороги; пропадала без следа трясина, по которой в течение нескольких лет двигались измученные люди, утопая и погибая; скрылись глубоко слезы, переполняющие сердца; мысль вырвалась из-под тяжелого кошмара смерти и нужды и бежала сияющей дорогой туда, где находилась извечная Правда, пишущая судьбы человечества и ведущая его к не охватываемой разумом живущих истин цели; где-то на дне души расцветала надежда, что это скверное, нищее существование является преходящим мгновением, последним и необходимым для исполнения предначертания и исполнения Слова. Тогда все приобретало смысл, цвет и Божеский Свет. Каждый из молящихся под этим темным куполом церкви чувствовал себя борцом за великое дело, одним из тех, которые высоко поднимают знамя спасения и утверждают окончательную победу.

Диакон, стоящий перед алтарем, читал звучным тенором:

– И в первый день после шабата (субботний отдых у евреев) Мария Магдалина пришла утром, когда было еще темно, к могиле и увидела камень, отодвинутый от могилы… Мария стояла у могилы снаружи, плача. Когда она таким образом плакала, наклонилась и взглянула в гроб. И увидела двух ангелов белых, сидящих, одного в голове, а другого у ног, где лежало тело Иисуса. Сказали они ей: «Невеста, почему плачешь?». Ответила им: «Потому что взяли Господа моего, и не знаю, куда Его положили». И это сказав, оглянулась назад и увидела Иисуса стоящего, но не знала, что это был Иисус. Сказал ей Иисус: «Невеста! Почему плачешь? Кого ищешь?». Она, полагая, что это был огородник, сказала ему: «Господин! Если же Его ты вынес, скажи мне, где же ты Его положил, а я Его возьму!». Сказал ей Иисус: «Мария!». Обернувшись, она воскликнула: «Раб-бони! (Учитель)». Иисус ей сказал: «Не обращайся ко мне на «ты», так как я еще не вошел к Отцу моему. Но иди к братьям моим, и скажи им: «Вступаю к Отцу моему и Отцу вашему, Богу моему и Богу вашему»²⁸».

Диакон закончил высокой ликующей нотой.

Из алтаря вышел священник с крестом и пылающей свечой в руках.

Голосом, в котором дрожали слезы, воскликнул:

– Братья и сестры! Христос воскрес, аллилуйя! Осанна в вышних Богу!

Толпа пришла в движение, падая на колени, и ответила радостно:

– Воистину воскрес Господь! Аллилуйя! Аллилуйя!

Хор и молящиеся толпы набожных пели вызывающий волнение гимн:

Пение прекратилось. Молодой священник, благословивши собравшихся крестом и освященной водой, обратился к ним:

– Словами писания всеми известного Святого Апостола Иакова заклинаю вас, братья мои и сестры! Ибо говорит Апостол Господа Христоса, Спасителя и Учителя нашего: «И пусть всякий человек будет готов к слушанию, и ленивый к жестам и ленивый к гневу. Потому что гнев мужа не выполняет справедливости Божией. Поэтому, отложивши все же мерзость и обилие злости, примите в спокойствии слово, внедренное в вас, которое может спасти души ваши. И будьте творцами слова, а не только слушателями, обманывающими самих себя. Так как если кто является слушателем слова, а не творцом, тот подобен будет мужу, наблюдающему облик рождения своего в зеркале. Потому что оглядел себя, отошел и сразу забыл, каким был. Но кто бы усердно смотрел в закон абсолютной свободы и выдержал в нем, не будучи слушателем забывчивым, но творцом поступка, тот благословен будет в деле своем»²⁹.

Умолк на минуту и, вытирая слезы, молвил тихо:

– Настигла нас тяжелая кара Божия, братья и сестры, но благословите ее, так как вот мы стали творцами Слова, а наши поступки превратились в Слово воплощенное. Ничто вас осилить не сможет, ни силы адские, ни несправедливости не достигнут ворот нашей души! Устремите сердца ваши к Небу, и вот спустится среди нас Учитель и благословит детей своих…

Сию минуту по храму прошел шум, и все взгляды помчались над головой стоящего перед открытыми воротами священника; глаза, освещенные блеском восторга, смотрели куда-то выше.

Удивленный поп обернулся и с тихим восклицанием упал на колени.

На самой верхней ступени алтаря стоял высокий худой человек и поднимал руку для благословения. Светлые мягкие волосы волнами спадали ему на плечи, борода стекала на вытертую сутану с простым железным крестом на груди, пламенные глаза обнимали толпу, бледная рука описывала в воздухе знак жертвы и победы Христовой.

– Епископ Никодим, заключенный и пытаемый большевиками в подвалах Соловецкого монастыря… вернулся! – бежал радостный шепот.

С алтаря раздавались тихие, проникновенные слова, полные горячей веры и непоколебимой силы:

– Мир вам!

С площади, где стояла толпа набожных, вдруг прорвался в храм исполненный ужаса женский голос:

– Солдаты приближаются! Спасайтесь!

Епископ Никодим звучным и сильным голосом, звучащим, как горячее веление, повторил:

– Мир вам!

Он сошел со ступеней алтаря, держа в руке железный крест, и двинулся сквозь толпу; за ним шли поп с диаконом и толпы верующих. Людской муравейник, напевая гимн Воскресения, выполз на крыльцо и на площадь.

Скопление народа шло плотной толпой. Тут же рядом с епископом шагали Петр и Григорий Болдыревы, сосредоточенные, взволнованные, не обращающие внимания ни на что. Ни о чем не думали. Кто-то другой, неизмеримо более сильный, сгреб в одну ладонь всю их волю, все порывы чувств. Рассудок сопротивлялся слабым голосом. Опасность… смерть! Однако они не слышали замечаний. Звучали они для них, как уличные отголоски, попадающие в храм. Слабые, жалкие, чужие, назойливые. Должны были идти – и шли. Превратились они в данный момент в крошечные атомы, вращающиеся под дуновением смерча, вырывающегося из бездонной пучины Вселенной. Не могли, не смели вырваться через границу вихря, должны были вместе с ним пройти неизвестной дорогой, выполнить таинственное дело.

Все мысли и чувства утонули в сознании необходимого общего движения, безымянного геройства, не требующей награды жертвы.

В конце улицы шли два военных отряда.

Шеренги развернулись и остановились. Раздались слова команды. Лязгнули винтовки, переброшенные в руку.

– Расходитесь, иначе будем стрелять! – шепелявя, крикнул офицер-латыш, командующий отрядом Красной Гвардии.

Сплоченная в одно целое, погруженная в молитву толпа не дрогнула, не поколебалась, не задержалась ни на минуту. Непоколебимой стеной двинулась прямо на латышей.

– Раз! Два! – крикнул офицер пронзительно.

Заскрежетали замки винтовок. Уже головы нагнулись к прикладам, уже офицер поднял саблю для сигнала, когда из шеренг второго отряда вырвался отчаянный крик:

– Товарищи! Защитим наших братьев от латышей! Мы здесь на своей земле, не эти чужаки!

Снова лязгнули карабины, заскрежетали замки и блеснули стволы, направленные на красногвардейцев.

– Опустить винтовки! – скомандовал офицер-латыш. – Налево, марш!

Латыши, чеканя шаг, быстро удалились.

Русские солдаты сняли шапки и, закинув карабины на плечо, пошли перед крестным ходом. Их голоса переплетались с хором набожных, поющих:

Процессия плыла улицами измученной Москвы, пересекала площади, вбирала новые толпы взволнованных торжественными мгновениями людей, соединялась с другими процессиями, выходящими из ближних и дальних церквей, и шагала дальше, предшествуемая мерно и твердо ступающими солдатами к Воротам, из которых, утопая в глубокой фрамуге, выглядывал темный лик Матери Божией Иверской.

Толпа в молчании упала на колени. Тишь залегла вокруг.

Епископ Никодим, высокий, вдохновенный, поднялся, благословил погрузившихся в молитвы и произнес:

– Мир вам!

Толпа стала рассеиваться, исчезая в боковых улицах.

Несколькими минутами позже площадь опустела. Раздавались только шаги солдат, стоящих в карауле.

Два караульных приблизились друг к другу.

– Смелый наш народ, когда дело идет о вере!.. – пробормотал один. – Прежде латыши, финны и китайцы могли встретить его по приказу комиссара пулеметами.

Другой усмехнулся загадочно и возразил:

– Не осмелились… струсили…

Первый солдат задумался, внимательно глядя в глаза товарища.

– Христос воскрес, брат… – шепнул он немного погодя, снимая шапку.

– Воистину воскрес! – отвечал другой.

Они подали друг другу руки и трехкратно расцеловались так, как научила их в детстве мать.

Воскресенские (Иверские) ворота. Фотография. 1931 год

Глава XXXV

Ленин минуту назад выслушал доклад профессора ветеринарного института. Он думал об этом и шептал:

– Это ужасно! Это перчатка, брошенная всему цивилизованному миру! Природа выпускает на свет ужасных чудовищ!

Он начал вспоминать повествование профессора.

– Он открыл новые бактерии. Вырастил их… ЧК предоставило ему «живой материал»… восемьдесят политических арестантов. Он проверил на них действие своих бактерий. Они вызвали паралич и умертвили их в течение нескольких минут. Он намеревается помещать их в бомбах, бросаемых с самолетов. Безотказное, эффективное оружие! Восемьдесят человек уже умертвил. Ученый-изверг. Палач! Как Дзержинский.

– Как ты сам… – раздался неуловимый ухом шепот.

Он бросился в кресло.

Страдание искривило ему лицо. Раскосые монгольские глаза вышли из глазниц.

Охватила его испытываемая все чаще мучительная головная боль. Казалось ему, что голова выкована из тяжелого камня, и из одного только места пылающим потоком вырывались хаотические, запутанные, мучительные мысли.

«Сталин – мечтающий об укреплении России в хаосе революции, несмотря на последние потери. Рыков – всегда пьяный, критикующий диктатуру пролетариата. Упорные крестьяне, объединяющиеся все более. Профессор с бактериями, зубами вырывающий сердца восьмидесяти политических арестантов. Бунт в тюрьме Соловецкого монастыря и истребление заключенных в ней людей. Неработающие фабрики… Голод… Социализм через два месяца!».

Крикнул и рухнул на пол.

Нашли его лежащим без движения и быстро перенесли на кровать…

Врачи осматривали его и исследовали долго.

– Паралич правой стороны тела…

Долгие месяца болезни, безнадежно однообразные, нудные. Смертельная усталость и безразличие, прерываемые атаками головной боли, не покидали его и обессиливали душу.

Однако начал он постепенно ходить, приглашал к себе комиссаров, разговаривал с ними, советовал, диктовал декреты, статьи, проглядывал заграничную корреспонденцию, читал газеты.

Слабое тело не могло истребить духа. Он горел, как догорающий костер, поддерживаемый порывами вихря; из-под куполообразного черепа вырывались череды мыслей, словно крысы, покидающие тонущий корабль.

Владимир Ульянов-Ленин во время болезни в Горках. Фотография. 1923 год

Еще раз все сжимал в руке, и никто из тех противников, к которым он обращался глухим голосом, полным непоколебимой уверенности, не мог не признать, что и теперь Ленин «Россией управляет рукой, разбитой параличом».

Он ясно видел пробитую дорогу и ту, которая исчезала перед ним все чаще. Он уничтожил все, что было творческим, способным для полета мысли, для настоящей работы над счастьем человечества; унизил оставшуюся душу, сердце, моральность и разум до убогого уровня наихудших, наитемнейших истин, разбудил жажду, дикие инстинкты; с их помощью разрушил дело творцов, а когда настала минута строительства, остался один с неподвижной рукой правой и ногой, с этой страшной болью, когда разрывает и разносит мозг, с этим мучительным сознанием близкой смерти.

Он передал власть рабочему классу, выбравши из него самых дерзких, самых хищных, опираясь на людей чужой крови, чтобы они ни в чем не раскаивались, ни для кого не имели милосердия.

Теперь Сталин…

Ах, Сталин, горячий грузин, молчаливый, как скала, загадочный.

Он идет его следами – Ленина. Он разрушил Россию, истребил династию, замучил миллионы людей, опираясь на несколько тысяч преданных ему коммунистов.

Сталин увидел пропасть, к которой направляется партия, бессильная вынести и потянуть за собой измученное тело России; создал партию в партии, стал вождем пролетарских бюрократов, разбил построенное Лениным здание коммунизма, опирающееся после безуспешного усилия на всемогущую «землю», которую дерзкий диктатор ничем не мог побороть.

Сталина нужно отодвинуть…

Революция должна продолжаться, чтобы заражала Европу, где под влиянием коммунизма увеличилась сила капитализма, но Россия гибнет… гибнет! Ах, Азия… Может быть, Азия взорвется, как могучий вулкан, а Россия направит потоки огненной лавы на Запад, неподатливый, незыблемый за стенами буржуазии и ничем не связанного творческого интеллекта.

Спасение! Голова, голова раскалывается, пылает!

Владимир Ульянов-Ленин и Иосиф Сталин в Горках.

Фотография. 1922 год

Он садится и пишет. Обвиняет Сталина; советует, как нужно его ослабить, лишить свободы действия, пододвинуть… Это Троцкий должен был вести революционную Россию. В нем нет качества неуступчивости, категоричности; он склонен к серьезным компромиссам, но обладает необыкновенными способностями, впрочем, у него нет выхода.

Чужой для России, проклятый своим народом, ненавидимый за границей, имеет он перед собой только одну дорогу – революцию, постоянно, никогда не гаснущую революцию, берегущую «землю».

Ленин пишет, с трудом передвигая парализованной правой рукой, направляя ее левой.

Он пишет завещание…

Для кого?

Не знает…

Ведь не имеет никого, с кем разлука станет тяжелой и болезненной…

Не полюбил он в течение целой жизни ни одного существа. Отдал всю силу мысли и воли, весь без остатка мстительный пыл сердца России, темной, порабощенной, звенящей кандалами, рыдающей беспрерывно, как бурлаки на Волге:

– Оооей! Оооей!

К ней направляет он эти последние слова, начертанные слабеющей рукой, к ней! Пусть услышит их партия, держащая в ладони кормило жизни… Последняя мысль останется на бумаге, как сотни, тысячи других, которые были как искры в шлейфе кометы, как ярко-красные угли раскаленного огня… как тяжелые, сокрушительные удары молота.

Он закончил и, смертельно измученный, позвал секретаршу, но в это время снова охватывают его пылающие, полные разъедающей тревоги мысли.

Он беспокоится о судьбе своего дела! Троцкий, Рыков, Чичерин, Сталин? Нет, это не успокаивает тревоги и озабоченности! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Стеклов, а с ними масса революционных евреев. Ха, ха! Хорошо замыслил, что для бунтования России и дряхлого мира потянул этот народ без родины, родной речи, взволнованный традицией борьбы за существование и жаждой мести. Все больше евреев, ободренных примером Троцкого и Зиновьева, стоит в рядах… все больше! Это хорошо! Они будут вынуждены поддерживать, усугублять революцию, так как иначе Россия напьется еврейской крови по самое горло. Теперь они не имеют выбора и выхода. Они вынуждены жить и действовать в революционном море, раскачать, взбудоражить, низвергнуть целый мир. О, как же болит голова!

Снова он зовет, кривя бледные, дрожащие губы.

Не слышит своего голоса…

Хочет крикнуть – не может…

Как жутко болит, пылает голова!

Пришла другая, еще более тяжелая атака паралича и потеря речи…

Ленина перевезли в особняк в Горках, под Москвой. В Кремле, даже больной, не имеющий возможности выговаривать слова парализованным языком, был он для Сталина и Троцкого помехой, так как читал газеты, слушал донесения своей секретарши Фотиевой и Надежды Константиновны, вызывал комиссаров, тряс над головой здоровой левой рукой и бормотал невразумительно, слюнявя себе бороду.

В Горках он оставался вдали от борющихся противников. Оба могли безнаказанно пользоваться обаянием угасающего символа, именем которого назвали Петроград.

Ленин понимал, что умирает. Постигал, что остался один. Исторический поток обогнул его и мчался своим ложем. Он имел значение лозунга, открытой, еще живой книги нового пророчества; раскрытого евангелия, разжигающего бунт рабов.

Под этим евангелием написал он уже страшное слово: «Конец».

Благодарные ученики назвали северную столицу его именем – Ленинград.

Смерть…

Он не хотел исчезнуть из этого мира, над которым начертил широкую, кровавую дугу, как неизвестная зловещая комета.

Неиссякаемая сила сидела еще в мозгу и сердце Владимира Ленина. Он начал ходить, учился писать левой рукой, врачи специально выполняли вместе с ним упражнения, облегчающие возврат речи.

Навестили его комиссары, он слушал их и понимал все. Не мог только ответить, отчаянно махал рукой и мычал глухо. Выезжая на прогулку, смотрел на искрящиеся снежные сугробы, на белые, нагие и мрачные березы.

Пробуждались в нем какие-то воспоминания.

«Ах, да! Белое тело нагой Доры… А позднее – кровавые слезы… две красные горячие струи».

Владимир Ульянов-Ленин во время болезни в Горках.

Фотография. 1923 год

– Апанасевич, убей Дзержинского! – мычал он.

Надежда Константиновна, слыша хрипение, наклонялась над ним и спрашивала:

– Тебе не холодно?

Голова пылает, мысли мечутся в куполе черепа, а каждая, как острая заноза, ранит, царапает, кровавит мозг.

– Спасения! – кричит он непонятным бурчанием и из искривившихся губ вырывается струя пены.

Возвратившись домой, улегся он в кровать.

Издавна он страдает бессонницей…

«Как Дзержинский…» – думал Ленин с отчаянием.

Он смотрел в потолок в течение целых дней и целых ночей.

Белая плоскость расширялась, расплывалась, бежала в бесконечную даль…

«Это уже не потолок! – думал Ленин. – Что вижу перед собой?..».

Целым усилием воли наблюдал он, щуря левый глаз.

«Ах! Это Россия… Но какая белая, без капли крови на измученном теле… Вся в ранах… Нет! Это могилы… могилы без конца… неизвестные, без крестов…».

Старое бледное тело внезапно зашевелилось. Сделалось подобным раздутому брюху околевшего коня, того, который некогда лежал в лесу за изгородью Кокушкино на Волге.

Растет, разбухает и – лопается с шумом…

Из внутренностей туловища выпадают синие, синие, опухшие трупы с отваливающейся кожей.

Елена Ремизова… Золотоволосая Елена… Селянинов… Виссарион Чернявин… Дора… Мина Фрумкин… Владимиров… Петя…

За ними выходят Троцкий, Дзержинский, Федоренко, Халайнен и веселый, потирающий руки, маленький профессор с бутылкой, полной бактерий паралича.

Остановились и хором крикнули ужасно громко, со скрежетом

– Да здравствует революция! Да здравствует диктатура пролетариата! Да здравствует наш вождь Владимир Ленин! Ур-ра-а-а!!!

Кто-то сияющий стоял между ним и товарищами. Золотистые волосы, спадающие на плечи, сверкали в блеске солнца, светлая борода стекала на белую одежду, поднятая рука показывала на небо. Тихий голос звучит сурово:

– Воистину скажу вам, что сделанное во имя любви взвешено будет грузом не вашей справедливости, осуждено и прощено.

Ленин собирает силы, опирается на локоть и мычит:

– Во имя любви, Хри…

Из глаз сияющей фигуры вырывается молния, ослепляет, ударяет.

Ленин падает и хрипит, ничего не видя и не слыша, чувствуя только, что скатывается все быстрей и головокружительней; мрак окружает его и поглощает остатки мыслей, эха чувств…

Часом позже над Кремлем рядом с красным знаменем развевался черный флаг… – вестник смерти. Огненная кровавая дуга погасла, а исчезающее тело неизвестной кометы утонуло в темной бездне без дна, без берегов.

Феликс Дзержинский – председатель комиссии по организации похорон Владимира Ульянова-Ленина.

Фотография. 1924 год

Глава XXXVI

На Красной площади напротив Храма Василия Блаженного, ощетинившегося круглыми куполами, поблескивающего разноцветной эмалью стен, соединяющего в себе пресыщение Византии с варварской спесью Востока, возникло другое здание. Деревянное, одноцветное, геометрически примитивное, темное, почти черное. Четко очерченные плоскости, тяжелые громады, монотонные, без полета и творческого воображения. Так строили тысячелетия назад пленные невольники в Ниневии и Вавилоне, так возводили Храм Соломона и дворцы владык Египта. Тяжело и угрожающе, так как между поставленными стенами было местонахождение ужасных божеств с Тигра и Евфрата, с Земли Кананейской и с Кету, или равных суровым богам царей четырех сторон света, потомков Ашура, Бела, Ра – уничтожающего Солнца.

На фронтоне виднелось только одно слово: «Ленин». Здесь были положены забальзамированные останки диктатора пролетариата. В стеклянном гробу, в военной гимнастерке, с Звездой ордена Красного знамени на груди, покоился Ленин.

Желтая, пергаментная кожа еще больше подчеркивала монгольские черты лица; стиснутая правая рука, неуступчивая и всегда готовая к удару, не расслабилась в облике смерти и осталась, как молот кузнеца, бунтаря.

Могло показаться, что гробница грозного Тамерлана была перенесена из сердца Азии сюда, в Москву, где правили в течение целого столетия потомки монгола Чингис-хана, полутатарские князья московские, и, наконец, в XX веке – полумонгол, мысленно возвращающийся в необъятные азиатские степи, в дикие горные теснины с гнездящимися в них ордами, знающими только уничтожение.

Длинная змея людей тянется от берега реки к мавзолею Ленина.

Подходят они к темной челюсти открытых прямоугольных дверей, смотрят на стоящих без движения, как статуи, солдат караула; шагают в красном полумраке, двигаются один за другим перед стеклянным гробом, подгоняемые суровыми возгласами:

– Не задерживаться! Проходите!

Солдаты, уличная толпа, приезжие крестьяне, делегаты из далеких провинций.

Тысячи глаз скользят по пергаментному лицу и стиснутой в кулак ладони, ищут чего-то под плотно сомкнутыми веками вождя, оставляя незримые следы своих мыслей в тени его глаз, на выпуклом голом лбу, в морщинках рта.

Поток людей плывет, двигается, словно нескончаемая шеренга кочующих муравьев в поисках новых дорог бытия, молчаливый, сосредоточенный, встревоженный.

Другие прямоугольные двери, охраняемые двумя окаменевшими солдатами, выбрасывают посетивших святилище нового пророка на Красную площадь, на которую поглядывают в напряжении и чопорности купола и куполочки цветные, удивительные творения Ивана Грозного.

Поток разбивается на мелкие ответвления, ручьи и пропадает в коридоре улиц, еще серьезный, взволнованный, задумчивый.

Когда людей обдаст запах грязных улочек, когда обратится к ним отовсюду выглядывающая нужда, когда из подворья ЧК донесется тарахтение пулемета, убивающего рабочих и крестьян, удерет сборище, рассеется взволнованно и в закоулках души притаится раздумье.

Крестьянка тянет мужа за рукав и шепчет ему:

– Люди болтают, что Ленин гниет и что врачи его чинят и подкрашивают!

Крестьянин долго смотрит на жену и отвечает сквозь зубы:

– Пусть гниет, благодаря ему вся Россия прогнила…

– Ох! – вздыхает женщина.

– Ни один царь не имел такой гробницы! – замечает с гордостью проходящий рабочий в черной рубашке. – Достойно похоронили Ильича! Умер и не умер, потому что каждый может его посмотреть. Лежит, как живой. Кажется, что уснул от усталости!

Слушающий его другой рабочий качает головой и отвечает тихим, угрюмым голосом:

– Плохо, что из дерева построен мавзолей. Спалить можно…

Рядом с собором задержалась группка людей, минуту назад посетивших могилу Ленина.

Они приостановились и долго в молчании смотрели на очертания массивного темного здания и на белеющую на фронтоне надпись «Ленин».

– Умер Антихрист… – шепнула какая-то женщина, со страхом глядя на высокого, худого человека со смелыми блестящими глазами.

– Только умер и даже забальзамированный гниет постепенно, не был он антихристом! – заметил подавленный старик и обратил взгляд на высокого человека, разглядывающего мавзолей.

Воцарилось молчание.

Наконец, тот, на которого были направлены взгляды окружающих, очнулся от раздумья и шепнул:

– Неосознанно выполнил он волю Предвечного. Был бичом Божиим, которым справедливый судья хлестал человечество, живущее в беззаконии. Не проклинайте его, не злословьте, братья! Вот выполнил он наказание, брошенное на нас с Неба, и привел к образумлению!

– Епископ достойный, отец Никодим! – воскликнул кто-то из окружающих.

– Воистину скажу вам, что этот человек выполнил великое дело! – ответствовал епископ вдохновенным голосом. – Убил в нас лакейский дух, разбудил совесть надменных и богатых, оживил в душах настоящую веру, отогнал от нас страх мученичества и смерти, вывел на перепутье, на ложный путь, чтобы мы поняли, что только духом добывается свобода и счастье на земле, и наградой у трона Всевышнего. Его кровавую руку и бешеную мысль направлял Бог!

– Оставил после себя смертельный яд… Два поколения отравлены гнилыми лозунгами! – произнесла женщина. – Молодежь, дети…

– Воистину говорю вам, что они, как цветущие травы. Взойдет солнце, и завянут и опадут, слабые, убогие, никому не нужные, – шепнул Никодим.

Раздались тяжелые вздохи и тихие голоса:

– Только бы Бог дал!

– Остались Троцкий, Сталин, Зиновьев, Каменев и тысячи других, – произнес старик. – А с ними беззаконие и насилие!

Епископ взглянул на него горящими глазами и начал говорить с воодушевлением

– Святой Иоанн, любимый ученик Иисуса Спасителя, имел откровение на острове Патмос и точно его записал, потому что Бог подтвердил правду. Апостол Божий говорит: «И сказал мне: Не скрепляй печатью слов пророчества книг этих, так как время близится. Кто вредит, пусть еще вредит, а кто в мерзости, пусть еще более в мерзости будет, а кто справедливый, пусть будет еще более оправданный, а святой пусть будет еще принесен в жертву! Вот появился скоро, и плата моя со мной есть, чтобы отдал каждому в соответствии с поступками его. Я есть Альфа и Омега, первый и последний, начало и конец!»³⁰.

Он бросил добрый взгляд на мрачный мавзолей, на площадь, наполненную людьми, и быстро пошел к выходу ближайшей улицы. Другие направились за ним.

Они не видели уж, как милиция вытаскивала из мавзолея старого нищего. Он безумно кричал и выл, уклоняясь от падающих на него ударов.

Демонтаж памятника Владимиру Ульянову-Ленину.

Фотография. Начало XXI века

Его хватали за обрывающиеся лохмотья, за волосы и бороду, тащили, погоняя кулаками и ножнами сабель.

Нищий вырывался, боролся и, напрягаясь все время, кричал, заводя жалобно:

– Люди русские! Не поддавайтесь! Отобрали у нас родину, веру, стыд! Теперь у отца бедных, Ленина, украли мозг, вырвали сердце и закрыли в золотой ларчик за семью печатями! Лежит в гробу… не может уже думать о нас и любить убогих, потерявших дорогу, обманутых! Люди добрые!

Его жалобы утонули в отголосках молитвы угнетенных, поющейся с мрачной торжественностью перед гробом пророка и вождя:

Песня внезапно оборвалась.

На Красную площадь выплыла толпа и двинулась в молчании. В конце концов, дошла она до Кремлевских ворот и начала стенать, клянчить все громче и грозней:

– Умираем с голоду. Работы и хлеба! Работы и хлеба! Умираем…

На стене, покрытой изморозью, загрохотал пулемет.

Он отвечал самым нуждающимся и самым голодным…

Послесловие

Кровавая (красная) книга коммунизма

А. Ф. Оссендовский, автор книги «Ленин», взялся за сложную задачу интерпретации противоречивой личности В. И. Ленина – вождя коммунистического движения в России.

Слова «популярность» и «популист» однокоренные (лат. populous – народ). Популизм – явление, при котором политическая власть оправдывает все свои действия волеизъявлением народа. Популист как политик – человек, заигрывающий с народными массами легковесными обещаниями и демагогическими лозунгами.

Гражданская война выбросила на улицы российских столиц – Петрограда и Москвы – разнузданные толпы солдат. В прошлом крестьяне, оторванные военным лихолетьем от семьи, родных мест, земли, были лишены моральных и нравственных связей. И в это время хаоса, сомнений, отчаяния и невозможности выбора дальнейшего жизненного пути, нашелся единственный во всем мире человек, для которого эти потерянные люди стали богатством, находкой, плацдармом его фантастической идеи захвата власти в России. Нужно было только предложить этим людям весомый и лакомый кусок. «Заводы и фабрики – рабочим!», «Земля – крестьянам!», «Хватит пить нашу кровь эксплуататорам-буржуям и помещикам!»

А лозунг «Грабь награбленное!» давал не только законное оправдание всем противоправным действиям, но и необходимую материальную заинтересованность в происходящем перераспределении имущества.

Автор прослеживает биографию Владимира Ульянова, несомненно, находясь под влиянием обаяния вождя пролетариата. Именно Ленин впервые в отечественной истории для всего трудящегося населения провозгласил лозунг, который со времен Французской революции, нашел отклик во всем мире – свобода, равенство и братство.

После революции в России была установлена диктатура пролетариата через исполнительные органы: Совнарком и ЦИК, возглавляемые большевиками и их вождем В. И. Лениным. Классовая борьба, развернувшаяся сразу после захвата власти предполагала уничтожение дворянства, буржуазии, купечества, помещиков и зажиточных крестьян, интеллигенции, высшей духовной власти, генералов и офицеров царской армии. По мере продвижения классовой борьбы Красная (кровавая) книга коммунизма распухла от прекрасных русских фамилий, составляющих гордость отечества и уничтоженных безвозвратно.

Мой перевод книги Ф. Оссендовского – дань памяти всем тем, кого поглотил ленинский маховик. Кем он был – вождь мирового пролетариата? Человеком, не знающим разгона, запущенной им машины уничтожения инакомыслящих? Или кристально-чистым идеалистом-партийцем, верящим в светлое социалистическое будущее?

Книга А. Ф. Оссендовского, несомненно, вызовет немало споров, поднимет темы, которые и сегодня остаются актуальными в современной России – свободы, равенства, братства тех, кто кропотливо создает и приумножает богатства своего отечества.

Юрий Перцовский, иркутянин,

потомок польского повстанца 1863 года Фабиана Козловского.

Комментарии

¹ Публикация эта появилась также посредством Zyski S-ka Wydawnictwa.

² Камлот – мягкая шерстяная ткань.

³ Верста – старинная российская единица длины, равная 1,07 км.

⁴ Нагайка – кожаный плетёный бич.

⁵ Каторга – ссылка на принудительные работы, применяемая как наказание в Царской России.

⁶ Юбка – женская кофта с рукавами до локтя, временами подшитыми мехом.

⁷ Протоирей – высшее духовенство или приходской священник в православной церкви.

⁸ С лат. – В вине правда! Будь приветствуем, приятель, идущий на смерть, приветствую тебя!

⁹ С лат. – на всё есть способ.

¹⁰ С лат. – человек человеку волк.

¹¹ С лат. – в промедлении опасность.

¹² Сентенция авторства Горация.

¹³ С арам. – сосчитано, взвешено, разделено; согласно книге Даниила, надпись, которая появилась на стене дворца владыки Вавилона, Балтазара, бывшая предупреждением упадка государства и смерти царя.

¹⁴ С франц. – это сильнее меня.

¹⁵ Равелин – часть строений в форме полумесяца или треугольника, выдвинутая перед линией укреплений.

¹⁶ Из 1.4. Все цитаты из Святого Писания в переводе Якуба Вуйка.

¹⁷ Из 1.7.

¹⁸ Мишна и Тосефта – книги раввинов, составленные во II и III веках, содержат законы иудаизма вместе с комментариями; Мишна вершит первую часть Талмуда.

¹⁹ Wj 21, 12.

²⁰ Из. 8, 18.

²¹ Черная сотня – боевые отряды националистической, монархической и антисемитской организации, противостоящей революции.

²² Сублимат – хлористая ртуть, употребляемая, между прочим, как средство дезинфекционное.

²³ Спартаковцы – члены группы Спартака, германской организации социал-демократов; в декабре 1918 года созвали коммунистическую партию Германии.

²⁴ Да здравствует Ленин! Да здравствует большевизм!

²⁵ Кули – наибеднейший оплачиваемый рабочий в Азии.

²⁶ С англ. – я сыт.

²⁷ Популярная большевистская «частушка».

²⁸ Иоанн 20.1, 11 – 17

²⁹ Иаков 1, 19—25

³⁰ Ап. 22, 10-13